КОЗЛОВ П. К.

МОНГОЛО-СЫЧУАНЬСКАЯ ЭКСПЕДИЦИЯ

ПОСЛЕДНИЙ ПЕРИОД МОНГОЛО-СЫЧУАНЬСКОЙ ЭКСПЕДИЦИИ РУССКОГО ГЕОГРАФИЧЕСКОГО ОБЩЕСТВА; ИЗМЕНЕНИЕ ПРОГРАММЫ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ

Получив предложение Русского географического общества «дальнейшее стремление на юг заменить новыми дополнительными работами в древнем городе Хара-хото», мы приступили к выполнению вновь намеченной программы. С двадцатых чисел декабря 1908 г. пошли энергичные сборы, а после встречи нового, 1909-го, года 6 января я уже отправился в Амдо, с расчетом весной возвратиться в Алашань и до наступления высоких жаров прибыть в Хара-хото.

Несмотря на самый холодный зимний месяц, январь, в который экспедиция двинулась в дорогу, вначале мы не ощущали изнурительных холодов, в особенности там, где маршрут экспедиции пролегал в непосредственной близости глубокой, теплой долины Хуан-хэ, но по мере проникновения в область гор зима давала себя чувствовать во всей полноте. Недоставало лишь снегового покрова, да и то только в долинах, где кроме [84] того травянистые, отливавшие желтизной степи пестрели многочисленными стадами скота. Черные шатры туземного населения также оригинально выделялись на скатах бесснежных холмов, сбегавших на дно ручьев или речек, ледяная поверхность которых серебристо блестела на ярком здешнем солнце.

Общая характеристика амдоского нагорья может быть приравнена к характеристике наиболее мягких частей Тибета, расположенных на востоке или юге этой обширной страны, где абсолютная высота местности от 16 тыс. футов спускается до 12 или даже 11 тыс. (футов).

Амдо привольно раскинулось к югу от альпийского бассейна Куку-нора, расплываясь более или менее высокими волнами гор, гряд, холмов к востоку и западу от Хуан-хэ, ее верхнего нагорного течения. Главные цепи гор ориентированы в широтном направлении с неодинаковым уклоном к северу и югу. Снеговая линия абсолютно поднята выше 15 000 футов. Как и в Тибете, в верховье долин залегают характерные луга твердой тибетской осоки, по которой пасутся стройные горные антилопы-ада и во множестве держатся большие тибетские жаворонки, в ясные проблески дня оживляющие мелодичным пением монотонность страны. Горы вообще богаты тибетскими формами растений, начиная с низкорослых кустарников до альпийских лугов включительно; животная жизнь также однообразна с тибетской. Здесь только путешественник не встречает диких яков и антилоп-оронго, вытесненных обилием кочевников.

Виденные нами амдосцы по наружности ничем существенным не отличаются от описанных нами на страницах моей книги «Монголия и Кам» восточных тибетцев. Они имеют тот же средний рост, реже большой, то же плотное коренастое сложение, те же большие черные глаза, тот же неприплюснутфй, иногда даже орлиный, нос и те же средние уши.

Пища, одежда и жилище у кочевых амдосцев одинаковы с таковыми восточных тибетцев. Нравы и обычаи также очень близки; разница может быть наблюдаема лишь при детальных изучениях тех и других обитателей. И у амдосцев мужской элемент при каждом удобном и неудобном случае норовит составить компанию для праздных разговоров. В лучшем случае амдосцы едут на охоту или на грабеж. Домашние же работы, как то: уход за скотом, сбор топлива, водоношение и многое другое, короче — все, ложатся на женщину. В то время как женщина в течение дня трудится, что называется, не покладая рук, мужчина скучает от бездействия и идет к ней на помощь только тогда, когда женщина физически не в состоянии с чем-либо справиться. Верхом на лошади амдоска так же ловка, как и амдосец; поймать из табуна любую лошадь, ухватиться рукой за гриву и, быстро вспрыгнув на спину неоседланного животного, лихо нестись в желаемом направлении — в привычке каждой молодой амдоски.

Как женщины гордятся своими бусами и серебром, так одинаково, если не больше, гордятся мужчины своими воинскими доспехами, в особенности [85] ружъем и саблей, на украшение которых серебром и цветными камнями тратится немало денег. Боевым видом, молодечеством, удалью в Амдо, как и вообще в Центральной Азии, главным образом и оцениваются достоинства людей, способных быть начальниками. Резвые кони, с хорошим звонким убранством, уже издали привлекают внимание придорожного населения или каравана. Пестрый — темно-красный, синий, желтый — наряд очень красит гордых амдосцев, амдоских чиновников, перед которыми местные простолюдины смиренно и низко склоняют головы.

В последнее время нельзя не отметить особенного, резко бросающегося в глаза стремления амдосцев к приобретению европейского оружия. Те обитатели Амдо, которых мы встречали или в дороге или у себя на бивуаке, часто бывали вооружены именно магазинными винтовками, содержащимися в образцовом порядке, с приделанными к ним сошками для более меткой стрельбы в долинах по зверям, как это всегда устраивают центральноазиатцы у своих примитивных фитильных самопалов. Амдосцы с гордостью показывали нам их магазинки, в свою очередь прося нас показать им русскую винтовку. Разборку и сборку европейских ружей амдосцы усвоили прекрасно, и всякого рода манипуляции с ними они проделывают с замечательной ловкостью и уменьем. Сидя дома, от скуки, амдосец снимает со стены ружье, холит, нежит и ласкает его, словно мать свое любимое детище. Патроны или заряды туземцы берегут с замечательною выдержанностью. Легко представить себе, с какою завистью амдосцы посматривали на наш караван, на наши вьюки, на наше однообразное вооружение. Я положительно убежден, что ни что другое не соблазнило, не толкнуло амдосцев решительно броситься на нас, как только наши винтовки, прелесть и превосходное качество которых они уже успели оценить по своим ружьям европейских образцов. Недаром же китайцы так сильно протестовали против моего намерения двинуться в Амдо, и согласились только в том случае, когда я выдал им новую подписку, что могущие встретиться в Амдо неприятности и беды я беру на свою ответственность.

В наиболее красивых, приветливых и вместе с тем уютных уголках Амдо устроены кумирни или монастыри, а при этих последних нередко и управления начальников и дома их приближенных. При монастырях же очень часто имеют квартиры и торговцы-китайцы, которые, впрочем, при больших таких центрах группируются в отдельные колонии.

Главнейшие монастыри в Амдо — Гумбум и Лавран, насчитывающие в своих обширных храмах и многочисленных постройках тысячи лам, исповедующих главным образом учение Цзон-хавы или так называемого желтого толка. С первым из этих монастырей я уже познакомил читателей, с другим познакомлю ниже. [86]

*

Послуживший для отдыха и дальнейшего снаряжения экспедиции оазис Гуй-дуй расположен на правом берегу Хуан-хэ, в просторной теплой долине. Гуй-дуй представляет собой частью городское население — чиновников, купцов, ремесленников, ютящихся внутри или вне, но подле городских глинобитных стен, огораживающих весьма небольшой участок, прижатый к Хуанхэ, частью — поселян-земледельцев, широко расплывшихся своими фермами по сторонам от стен, в особенности вверх и вниз по течению Желтой реки. Кроме земледелия, Гуй-дуй славится разведением хороших садов. Гуй-дуйские груши находят большой сбыт на сининском и гумбумском соседних рынках.

По отношению к прилежащему нагорью, к многочисленным богатым кочевникам-скотоводам, Гуй-дуй играет видную роль, как меновой рынок. Сюда номады везут сырье, пригоняют скот, получая взамен хлеб или сухую муку «дзамба», кирпичный чай, предметы домашнего обихода и своеобразной роскоши. Ловкие торговцы-китайцы выгодно торгуют местной водкой, к которой кочевники так падки. В базарные дни улицы Гуй-дуя полны номадами, их пестрыми оригинальными нарядами; картины самого занимательного характера представляются»а каждом шагу. Как и в Донг-эре, в Гуй-дуе кочевники чувствуют себя будто дома; и здесь они горды, надменны, смелы.

Представителями китайской администрации в Гуй-дуе являются двое небольших чиновников: гражданский и военный. С тем и другим, с первой встречи, у нас установились хорошие отношения. По временам мы навещали друг друга или совершали совместные прогулки в окрестности. В тиком, симпатичном Гуй-дуе наша жизнь текла мирно, однообразно. Соседи поселяне к нам скоро привыкли и стали заглядывать в занимаемую нами кумирню ежедневно; одни — с целью послушать наш граммофон, другие — полечиться от болезни глаз, желудка или ревматизма. Запасы нашей аптеки здесь значительно поубавились. Благодарные пациенты иногда приносили в дар фрукты и хлебы...

Погода в течение трехмесячного пребывания экспедиции в Гуй-дуе, в общем, стояла довольно хорошая, в особенности в осенние месяцы — октябрь и ноябрь, когда преобладали тихие солнечные дни. В первой половине октября еще не чувствовалось осени, так как солнце пригревало по-летнему и на многих деревьях еще прочно держалась листва, но в конце отмеченного месяца и в начале ноября воздух значительно посвежел, деревья обнажились и вершины соседних гор стали покрываться снегом. В декабре преобладала облачность и восточные или северные ветры, приносившие стужу, а также и сухой тонкий снег, ненадолго прикрывавший собою долину. Тонкая лёссовая пыль опускалась на землю, даль открывалась. В прозрачной синеве неба носились крылатые хищники...

Приспособив для жилья кумиренное здание, мы в нем удобно разместились и за постоянным делом не замечали, как бежало время. Мои [87] сотрудники совершали частые экскурсии в горы или в долину, мне же лично в ноябре удалось съездить в монастырь Чойбзэн-хит, лежащий к северу от Синина, и пробыть в нем достаточное время для ознакомления и изучения его интересных храмов и главного чойбзэнского перерожденца. Последний, мой старый знакомый, еще со времени экспедиции H. M. Пржевальского, принял меня радушно и позволил, между прочим, снять с себя целую серию фотографий... Чойбзэнский гэгэн с гордостью показал мне подарок Географического общества, содержащийся в образцовом виде.

*

...Распрощавшись с гуй-дуйцами, прекрасно относившимися к экспедиции, мы утром означенного дня направились в интересный путь. Небо было прекрасного темно-синего цвета; солнце пригревало ощутительно; дорога, сухая, пыльная, представляла своего рода удобства и неудобства, и наш караван, состоявший из двенадцати вьючных и стольких же верховых лошадей или мулов, ходко шагал сначала по знакомому оазису, а затем по южному ущелью речки Ранэн-жаццон, которая привела нас на горячие ключи Чи-чю.

Здесь была наша первая ночевка. Между монастырем и горячими целебными ключами мы разбили лагерь. Наши белые шатры красиво отливали на золотом фоне дэрэсуна (Lasiagrostis splendens), достигавшего роста человека. Это приветливое местечко уже было мне знакомо по моей декабрьской экскурсии к источникам, максимальная температура которых определилась 85,2° С. Теперь здесь никого не было, но в первое мое посещение я встретил несколько человек нголоков, приезжающих сюда для лечения с извилины Желтой реки. Тогда же пользовались ваннами и примитивно устроенными приспособлениями к ним и ламы ближайших монастырей. Ущелье, где выбегают источники, обставлено высокими холмами, обнажающими у подножии более или менее крупные валуны, в среднем же поясе — красный песчаник, пестревший широкими полосами.

Ночь спустилась на землю очень скоро. Прозрачное небо заискрилось массой ярких звезд, из которых эффектно выделялся красавец Сатурн, которым мы нередко любовались в трубу в Гуй-дуе, во время астрономических наблюдений. Соседний монастырь, казалось, уже погрузился в дремоту, но наш лагерь был долго оживлен голосами русских, китайцев и тангутов. Яркий костер привлекал компанию побеседовать о впереди лежавшей местности.

С зарей следующего дня, 7 января, караван снялся и пошел в прежнем южном направлении с целью выбраться из глубокой вырезки общей долины Хуан-хэ на прилежащее плато. Так как верховья речек и ручьев образовали много ледяных каскадов, то мы принуждены были цепляться по страшной крутизне глинистых или лёссовых обрывов, прежде нежели поднялись на нагорье, где вздохнули свободнее и где караван вновь пошел надлежащим ходом. [88]

К востоку от нашего пути вырастали горы, к западу открывалась долина Желтой реки, порою суживающаяся настолько, что представлялась гигантской змеей. На смену оседлого населения появилось кочевое. Вершины новых гряд или холмов открывали и новые виды, новые долины, густо заполненные кочевниками и их стадами. Мы стали держаться юго-западного направления, пристраиваясь на ночлег в соседстве тангутских стойбищ. Во время передвижения каравана нас сопровождали целые кавалькады всадников, подгонявших новых вьючных животных — яков или быков, которыми мы вскоре заменили уставших лошадей, и мулов.

Первая дневка предполагалась в тангутском княжестве Луцца, которого мы на пятый день своего пути от Гуй-дуя благополучно и достигли.

*

Ставка луццаского управителя располагалась в превосходной пастбищной долине, поперек которой экспедиция шла целый день, держа направление на известную группу черных палаток, или банагов. Подъезжая к ставке, я был встречен сначала сыном князя, молодым, красивым амдосцем, и княжеской дворней, а затем и самим стариком Лу-хомбо, как его называют окрестные обитатели, производившим впечатление крепкого, закаленного в боях воина. Князь пригласил меня к себе в обширную палатку, где уже было готово обычное угощение: чай и свежее, только что испеченное из самой простой муки, печенье. Князь сел против меня, прося не стесняться, а есть и пить как следует. Кирпичный чай, приправленный солью, молоком и маслом, вначале кажется противным, но я уже достаточно привык к азиатскому напитку и с аппетитом поглощал чашку за чашкой; сын Лу-хомбо то и дело подливал мне чая и подкладывал новые печенья, поджаренные на бараньем сале.

Приняв угощенье, я пожелал выбрать место для лагеря экспедиции; старик и молодой князь оба направились со мною и помогли разрешить этот вопрос. Мы остановились на открытой площадке, залегавшей саженях в ста от княжеской ставки. Тем временем подошел и караван, который лишь только был развьючен, как оба князя попросили у меня отпустить всех моих спутников на чай, после дороги. Все, казалось, идет самым лучшим, образом, тем более, что при экспедиции следовал официальный китайский переводчик из сининского управления, снабженный всякого рода бумагами для оказания нам содействия со стороны амдосцев.

Угостив наших молодцов, князья и их свита направились в наш лагерь и положительно его осадили. Князья были приглашены в офицерскую палатку; оба они оказались большими любителями выпить и без всякого стеснения спросили у меня русской водки, поднимая вверх, в знак одобрения, оба больших пальца.

Мне хотелось получше угостить первого важного амдосца и мы поставили пред князем Луцца бутылку коньяку. К сожалению, коньяк был выпит очень [89] быстро, легко и не удостоился похвалы, наоборот, скорее заслужил насмешку. Жалко было уничтоженной бутылки такого дорогого напитка, который мы привезли из далекого Петербурга и который берегли как драгоценное лекарство. Подумав немного, я предложил гостям самого крепкого спирта, хранящегося в запасах экспедиции для коллектирования рыб, змей, ящериц и пр. Князья одобрили его, и старик немного подвыпил. На счастье, вовремя пришла старушка-княгиня, маленькая тщедушная женщина, и увела захмелевшего старика, по дороге проронившего: «Завтра будем говорить о делах, о вашем дальнейшем пути, а сегодня я жду подарков». Подарки действительно частью уже князь получил, частью были направлены вслед за ним.

Два дня шли бесплодные переговоры, не приведшие ни к какому положительному результату. Для князей всего предлагаемого нами — и новых подарков, и самой высокой платы за животных и проводников — было недостаточно: они стояли на своем: «Подарите вашу русскую винтовку и ящик патронов, тогда мы выпустим вас из своих владений». Когда и на эту комбинацию, скрепя сердце, я вынужден был, наконец, согласиться, тогда Лу-хомбо сказал: «Сейчас придет к вам мой сын посмотреть еще раз вашу винтовку, а я ухожу домой». Явился сын, гордо и надменно вошедший в казачью палатку, где и принялся за самый внимательный осмотр нашей магазинки.

В конце концов он с прежнею надменностью заявил: «Ваше ружье — скверное, оно ничего не стоит...» и ушел. Наш лагерь понемногу опустел; на нем остались лишь те немногие луццасцы, которые не могли отличить чужой от своей собственности и которые чуть не на глазах наших стащили все аптечные бинты и марлю...

Старый князь собрал совет старшин-головорезов; на этом совете, как выяснилось впоследствии, было решено уничтожить нас, чтобы воспользоваться всем нашим оружием и пр. Мы же не допускали мысли, что на нас готовится предательское нападение, и тем более могли не знать, что Лу-хомбо на совете одобрил предложение сына и прочей молодежи напасть на нас глухою ночью, перебить, переколоть горсточку русских, воспользоваться их самым ценным добром, а китайцу-переводчику, ночевавшему всегда в княжеской палатке, затем заявить, как заявили нам на другой день после неуспешной атаки, что нападавшие были не их однохошунцы, а обитатели соседнего аймака, их отъявленные враги, нагрянувшие в Луцца с целью отомстить луццасцам за своих убитых некогда товарищей, но случайно напавшие на русских...

Вечер 12 января был особенно тихим со стороны княжеской ставки. Сумерки погасли скоро, на землю спустилась темная, облачная ночь. От сининского переводчика мы узнали, что князь согласился распорядиться подводами на завтрашний день на условиях самых последних, т. е. по баснословно дорогой цене за каждое отдельное животное и за каждого из пятнадцати [90] проводников, тогда как в сущности мы нуждались в одном: но нам навязывали их непременно пятнадцать человек, якобы один-два не в состоянии будут возвратиться домой живыми и неограбленными. О ружье и патронах более не упоминалось.

На эту ночь особенных приготовлений мы никаких не делали и улеглись спать, за исключением часового, раздетыми, тогда как предыдущую ночь провели в полной боевой готовности, слыша со стороны ставки подозрительный топот и выкрики амдоских воинов.

В двенадцать с половиною часов ночи винтовочный выстрел поднял всех нас на ноги; то был выстрел подскакавшего на бивуак разъезда по нашему часовому, который громко крикнул «Нападение, вставайте!», в свою очередь открыв огонь по удиравшим двум всадникам. В минуту-две и мы выскочили из палаток, конечно, кто в чем был, с ружьями в руках, но уже никого не видели; слышен был только резкий топот копыт быстро скакавших коней. Едва мы успели одеться, полностью вооружиться и, стать в боевую линию, как с той же западной стороны, куда ускакал разъезд, заслышали новый топот копыт, постепенно усиливающийся, и вместе с тем завидели черное пятно, выраставшее по мере приближения тангутов к нашему лагерю. Темная январская ночь была единственной свидетельницей всего того, что произошло между маленькою горсточкой русских и сотенным отрядом диких номадов, мчавшихся в карьер, с пиками на перевес на маленький лагерь иностранцев, открывших огонь шагов на 400—500 навстречу атаковавшим. Огонь восьми наших винтовок описывал непрерывную огненную змейку, ярко сверкавшую в темноте ночи. Разбойники не выдержали, не доскакали какой-нибудь полусотни шагов, вероятно и того меньше, круто повернули в сторону и тотчас скрылись в глубине лощины. Однако гулкий топот копыт по сухой промерзшей почве долго слышался в тишине, что вначале казалось как-то таинственным призраком; это был какой-то дикий вихрь или ураган, промчавшийся бог весть откуда и куда... Не стой мы в полной боевой готовности навстречу этому грозному урагану, ничто не спасло бы нас от стремительности разбойников, их пик и сабель. Действительно, если бы разбойники не выслали разъезда снять нашего часового и тем самым не подняли бы нас на ноги, их план наверно удался бы... их атака в темноте ночи сделала бы свое дело. Но бог судил иначе... И как мне не верить в мою счастливую звездочку!..

Едва мы успели опомниться от всего происшедшего, как со стороны ставки князя услышали выкрики Лу-хомбо и его сына: «Что случилось? Не перерубили ли русских наши соседи-враги?.. Какой сильный огонь был...» и пр. Так потом передавал нам сининский переводчик, от страха потерявший голову. Чтобы скорее удовлетворить любопытство, старик-князь прислал в наш лагерь своего сына, который был крайне удивлен, что мы все целы и невредимы, стоим в полном боевом порядке и ждем новой атаки... Теперь равнина огласилась дикими криками, пальбой вдали и чем-то зловещим, [91] продержавшим всех нас под ружьем порядочное время. С этой, чуть не роковой ночи мы стали спать не раздеваясь, в объятиях с ружьем и патронами в течение всей зимней экскурсии.

*

Утром 13 января я поздравил моих молодцов-спутников и выяснил им положение, в котором мм неожиданно очутились. Явился Лу-хомбо, также похваливший всех нас за молодецки отбитую атаку. Я в шутливом тоне спросил князя, не его ли подчиненные вздумали сыграть с нами такую злую шутку. На это гордый старик ответил: «Собственной рукой зарублю, а если окажется раненым, то и заколю того, кто осмелился бы из моих людей принимать участие в набеге». Лу-хомбо рассвирепел, гневные глаза властного старика метали искры, он нервно вздрагивал и машинально повертывал на голове свою меховую «атаманскую» шапку; порою даже сбрасывал рукав с правого плеча, обнажая спину и на ней зарубцованные раны — старый воин видывал виды. Теперь я стал верить, что Лу-хомбо никогда никому не давал даже обычных подарков, как он мне об этом заявил в первый день нашего знакомства, но сам со всех брал столько, сколько хотел. Кажется, в первый раз князю пришлось сознаться в своем бессилии...

Чтобы не навлечь на себя еще больших подозрений и не дать нам узнать об убитых и раненых, о чем мы узнали только через несколько дней и переводов, луццаский князь поторопился сплавить нас, назначив, в начальники проводников сына и угостив нас в дорогу неизменным кирпичным чаем и жирным печеньем.

От доставки экспедиции в монастырь Рарчжа-гомба, как я того желал, луццасцы отказались наотрез, мотивируя свое нежелание высоким снеговым хребтом на пути, но, вероятнее всего, боязнью нголоков — таких же разбойников, как и они сами, которые давно грозят Лу-хомбо набегом «за прежние, давние грехи старого волка». Князь продиктовал наш длинный окружный маршрут своему сыну, с наказом передать его зятю старика, обязанному затем доставить экспедицию с тем же наказом в линию кругового пути, залетавшего в районе монастырей Рарчжа-гомба — Лавран.

Подобный удлиненный и круговой маршрут, составленный князем Луцца в целях доставить заработок родным и знакомым старшинам, был полезен и для нас, так как давал возможность познакомиться с самым интересным, неведомым уголком Амдоского нагорья. Правда, это исследование стоит нам очень дорого в физическом, нравственном и материальном отношениях. До прихода в монастырь Лавран мы ложились спать, не раздеваясь и не расставаясь с ружьем; ночные караулы держали самые строгие, самые усиленные; при малочисленности участников зимней экскурсии на часах приходилось стоять всем нам через ночь в продолжение пяти-шести морозных часов, а на другой день следовать в дороге со всякого рода наблюдениям [92] и сборами коллекций (Суеверные туземцы в нашем намерении разузнать что-либо об их стране и осмотреть горы и отбить образчик горной породы видели для себя большое несчастье — увоз русскими их «благ природы», поэтому против наших открытых наблюдений страшно протестовали. Пришлось вести их втихомолку) на высоте, на 3—4 версты превышающей Петербург. Нервы наши были напряжены до крайности. Надо было иметь большое терпение, чтобы перенести все это и платить разбойникам во много раз больше следуемого. Неудивительно поэтому, что монастырь Лавран мы ждали словно манны небесной.

*

Лавран, большой исторический монастырь, играет громадную роль в жизни не только прилежащих, но и отдаленных номадов. Сюда периодически стекаются десятки тысяч буддистов помолиться и поклониться лавранским святыням, а также и устроить свои дела. Лавран — младший брат Гумбума, но он превзошел его богатством и великолепием.

Своим возвышением Лавран обязан второму перерожденцу с именем Жигмед-вамбо, энергичному, умному, и его ученику Гунтан-Дамби-Донмэ, который своими сочинениями по философии буддизма и преподавательской деятельностью поставил лавранскую школу «цаннида» в блестящее положение.

Из многочисленных храмов Лаврана наибольшего внимания заслуживают: Цокчэн-дукан — главный соборный храм, затем Сэрдун-чэмо или храм Майтреи, принадлежащий перерожденцам Жамьян-шадбы, расположенный в северо-западной окраине монастыря. Этот храм имеет золотую кровлю в китайском стиле. Внутри храма находится большая статуя бодисатвы Майтреи. Как и все лхаканы, Сэрдун-чэмо имеет стенные картины. На внутренней стене, налево от входной двери, находится громадная рукописная надпись на полотне. Эта надпись, по свидетельству Б. Б. Барадийна, излагает на тибетском языке историю храма и описание священных реликвий, находящихся в храме. Между прочим, здесь перечисляются те священные предметы культа, которые вложены внутрь самой статуи. В числе этих предметов упоминается, как самая сокровенная из вложенных реликвий, санскритская рукопись на пальмовых листах — сочинение учителя Буддапалиты о философии средины (Тибетцы и вообще последователи тибетского буддизма имеют обыкновение складывать внутрь статуй наиболее ценные сокровенные предметы культа).

Лавран — слово тибетское, означает гэгэнский покой, дом. Как монастырь Лавран основан около 200 лет тому назад. Основатель его — Жамьян-шадба, имеющий четвертое перерождение,— успел только построить небольшой соборный храм, основать цаннидскую и гьудскую школы буддизма и устроить немногочисленные домики для монашеской общины. При [93] основании Лаврана особенное внимание было обращено она то, чтобы монастырь этот выгодно отличался от других своей образцовой дисциплиной монашеской жизни, скромностью и благоустройством монашеского общежития. Действительно, нравственная чистота и чрезвычайная скромность жизни монахов Лаврана и имя знаменитого его первого иерарха в связи с великолепием храмов привлекали и продолжают привлекать к себе благочестиво настроенных буддистов со всех концов Амдо.

Общий состав монашествующей братии исчисляется почти в 3000 человек при 18 больших и 30 малых гэгэнах, или перерожденцах. Лавранские гэгэны, по наблюдениям Барадийна, имеют чрезвычайно строгое воспитание, направленное на то, чтобы уметь внушить симпатии и преклонение толпы проповедью, уметь держать себя с достоиством и т. п. Для этого с малых лет до полного совершеннолетия гэгэны подвергаются суровому режиму монашеской и школьной жизни. Они находятся под постоянным надзором своих наставников, которые нередко подвергают своих святых учеников жестоким наказаниям за какое-нибудь попустительство. Благодаря такому воспитанию все лавранские гэгэны являются по-своему весьма строгими и дельными людьми, тогда как большинство монгольских, особенно халхаских хубилганов, представляет прямую противоположность лавранским гэгэнам.

При Лавране имеется цаннидская школа, своего рода университет или духовная академия, в которой проходится философия буддизма, и четыре школы для среднего образования — гьудская, дуйнкорская, кьюдорская и так называемая медицинская — Манбадукан. Относительно школ гьюдской, дуйнкорской и кьюдорской, то в них, замечает Барадийн, изучают разные системы буддийской символики. В буддизме существует отдел, называемый по-тибетски «гьуд» (по санскритски «тантра»), который называется тайной частью учения. Эта система буддизма в своей древней форме, в интересах сохранения своей тайны, отрицала всякую письменность, признавая только сообщение учения учителя ученику. Дальнейшей стадией ее развития явились символические приемы усвоения буддийских идей путем разного рода символических положений рук и пальцев рук, буквенных формул, писанных образов, статуй, чертежей и т. д. Тайным же учение называлось потому, что считалось недоступным для непосвященных. В настоящее время эта система потеряла всякий первоначальный смысл своей таинственности и превратилась в Тибете, в Монголии и у бурят в сложную систему разных внешних ритуалов, обрядностей. Учащиеся этих школ занимаются исключительно практикой в этих обрядностях и заучиванием обрядовых руководств, а также изучением основ буддийской символики. Окончившие курс в школе символики получают ученое звание «аграмба».

В медицинской школе изучается индо-тибетская медицина, которая благодаря выработанной веками врачебной практике, основанной на строго опытном изучении природы органического и неорганического мира, до сих пор служила одним из главных орудий буддизма среди полукультурных [94] народностей. Окончившие эту медицинскую школу получают знание «ман—рамба».

Слушателями этих просветительных учреждений являются ламы из Тибета, Амдо, Монголии и даже нашего Забайкалья — буряты, а профессорами и учителями — достойнейшие из лам, местных или тибетских. Лучшими лекторами ламы-студенты считают двух заслуженных профессоров: Хори-Роопсыл — по богословию и Гунтун-Лондон — по буддизму вообще, местных уроженцев. Как прежде, так и теперь, окончившие курс лавранского университета, направляются на несколько лет в Лхасу для окончательного укрепления в науке. Мне очень отрадно было встретить в Лавране в числе местных студентов наших бурят, один из которых, по имени Гуру-Дарма-Цырэмпылов, хорошо говорил по-русски и дал мне немало ценных сведений и полезных указаний. Цырэмпылов нынче оканчивает лавранский университет, а на будущий год предполагает отправиться в Лхасу для получения законченного образования, которое возможно приобрести только в столице Тибета. Благодаря своему географическому и этнографическому положению Лавран ни в одно из восстаний, дунган не подвергался разорению; это обстоятельство ставит его по богатству и сбережению исторических памятников выше прочих монастырей, переживавших погромы. Лавран гордится самым первым металлическим изображением Будды, бывшим, по преданию, в руках самого основателя буддийского учения. В лавранской сокровищнице наук, в библиотечном храме Боин-зэт-лхакан, хранятся старинные индийские и тибетские сочинения.

Кругом монастыря, за исключением северной, прислоненной к горам его, части, устроены навесы с вертящимися цилиндрами «хурдэ». Верующие буддисты по целым дням совершают религиозный обход — «лингор» — монастыря и попутно вертят цилиндры, с священными писаниями, внутри, «Нужно заметить,— говорит Б. Б. Барадийн ()Барадийн Б. Б. Путешествие в Лавран.— Изв. Русск. геогр. об-ва, т. 44. 1908, вып. 4, стр. 183—232.,— что подобного рода хурда часто служат границей монастырского района; кельи монахов нельзя выносить за границу этих цилиндров: это было бы вопреки убеждению, что внутри поясов этих цилиндров должны царствовать покой и счастье».

Монастырь Лавран расположен в очень приветливой неширокой долине, обставленной высокими горами, на северном склоне убранными лесом, состоящим под строгой охраной монастыря... По дну долины стремительно катится прозрачная речка Сон-чю — один из многочисленных притоков Хуан-хэ, берущий начало на амдоском нагорье. Ниже монастыря по этой речке имеются также участки елового леса, поднимающегося по склонам до гребней гор; в этих лесах наши препараторы свободно охотились за птицами успели пополнить орнитологическую коллекцию редкими экземплярами, как, например, гималайские клесты, оливковые кустарницы, мандаринские дятлы, франколины или всэре, ушастые фазаны, фазаны Штрауха и [95] несколько видов синиц и синичек. Среди последних наиболее выделялась так называемая изящная синичка (Leptopoecile elegans), красиво блестевшая на солнце своим чудным оперением; эта милая птичка открыта H. M. Пржевальским в его третье путешествие в Центральной Азии.

Воображаю, как хорошо должна быть в Лавране летом, хотя и теперь, в феврале, поднявшись на южную береговую террасу, приходишь в восхищение. На востоке и западе змеится речка, на севере и юге громоздятся горы, облитые лучами яркого, яркого солнца. Мягкая лазурь небес манит глаз, волшебный рокот речки и пение птиц ласкают ухо. Взгляните с высоты на монастырь, на его богатые, оригинальные постройки, на яркость красок, на пестрых лам, толпами переходящих от храма к храму, и вы не нарушите, а дополните картину своеобразной прелести: с дивным величием природы дивно сочетался человек в своей молитвенной обстановке.

«Во время летних школьных перерывов,— пишет Б. Б. Барадийн (Барадийн Б. Б. Путешествие в Лавран.— Изв. Русск. геогр. об-ва, т. 44, 1908. вып. 4, стр. 230),— назначаются особые дни, когда все монахи от мала до велика выходят в поле на день или на сутки в окрестностях Лаврана с палатками и провизией. Молодежь устраивает разные игры, а степенные монахи развлекаются разными прибаутками или рассказами из жизни буддийских знаменитостей.

Также в году бывают разные религиозные празднества, между которыми самым интересным является театр «Милай-цам», основанный в XIII в. в Лавране в честь знаменитого тибетского поэта-философа и отшельника, певца буддизма Миларайбы (XI в). Этот театр имеет полусветский и полурелигиозный характер и играет в Лавране своеобразную роль публицистики. На сцену выходит горный отшельник Миларайба с одним из его учеников и старик «Гончо-доржэ», бывший охотник, а потом ревностный последователь Миларайбы. Этот последний, во время представления, разоблачает перед многочисленными зрителями из духовенства, мирян и мирянок, все темные дела, творимые знатными лицами Лаврана, посредством намеков, сатирических и комических выходок и рассказов. Перед выходом на сцену этот актер обязан дать клятву перед статуей гения хранителя, что он будет справедлив в своих суждениях и не будет брать взяток».

Во время нашего пребывания в Лавране глава этого монастыря отсутствовал. Его заменяли двое его старших помощников, светский и духовный. С первым из них мне удалось близко познакомиться и получить разрешение произвести фотографические снимки не только с общего вида монастыря, но и с его главнейших храмов в отдельности.

*

Из монастыря Лаврана экспедиция выступила в половине февраля 1909 г. двумя партиями. Главный караван я направил прямою, ближайшею, [96] дорогою в Лань-чжоу-фу; сам же, налегке, в сопровождении переводчика китайского языка Полютова пошел туда же круговым путем, через Синин, чтобы поблагодарить сининского цин-цая за все его заботы и хлопоты о нашей экспедиции. Как раз в это время возвратился в Гумбум далай-лама и мне посчастливилось вновь свидеться с главою буддизма и верховным правителем Тибета. Далай-лама принял меня с любезностью и предупредительностью. В Гумбуме я прожил более недели и ежедневно навещал лавран — покой далай-ламы, проводя там с большим интересом по нескольку часов времени. Поездка в Пекин, знакомство с европейцами наложили известный отпечаток не только на далай-ламу и его министров, но даже и на всю его свиту.

Молодой человек по имени Намган, состоящий в роли секретаря при особе далай-ламы, имел в своем распоряжении до пяти больших и малых фотографических аппаратов, которыми с успехом снимал в пути его святейшества все то, что представлялось наиболее красивым и замечательным.

...Принеся затем благодарность сининским властям, я в половине марта прибыл в Лань-чжоу-фу, где уже две недели проживал караван экспедиции в ожидании моего возвращения.

*

Лань-чжоу-фу — резиденция вице-короля или генерал-губернатора провинции Гань-су — красиво расположен на правом берету быстрой, многоводной Хуан-хэ. В этом многолюдном торговом городе жизнь бьет ключом: улицы полны народом, магазины — товарами, привозимыми из Пекина и богатой Сы-чуани. Здесь немало европейцев: миссионеров, инженеров, техников и других дельцов. Через Хуан-хэ воздвигается европейский мост...

Своеобразную красоту и оригинальность придают Лань-чжоу-фу четыре исторические башни, устроенные на холмах, командующих над городом с юго-запада, в свое время сдерживавшие движение грозных дунган из Хэ-чжоу.

Вице-король Гань-су — довольно энергичный и решительный государственный деятель; его ближайший помощник Не-тай — также. Оба эти сановника приняли меня изысканно вежливо и деликатно и оказали экспедиции полнейшее содействие.

Генерал-губернатор очень интересовался нашим путешествием, подробно расспрашивал об Куку-норе, об амдоском нагорье. В простой беседе со мною он не раз вспоминал также и Россию, называя по-русски города С.-Петербург, Москву, Нижний-Новгород, Иркутск и озеро Байкал, лежавшие на его пути из Пекина, когда он езжал к нам в качестве китайского посланника; генерал-губернатор спрашивал меня о том, между прочим, закончена ли постройка кругобайкальского железнодорожного пути. Более всего вице-король был знаком, конечно, с С.-Петербургом и его окрестностями и [97] восхвалял красоту зданий и качество дорог. На его языке я слышал правильное русское произношение Петергоф, Озерки и пр.

В Лань-чжоу-фу нам удалось также пополнить свою этнографическую коллекцию старинными образцами китайского художественного творчества, в особенности в отделе бронзы; впрочем, на многие выдающиеся предметы пришлось только полюбоваться, так как они стоили больших денег, которыми мы под конец своего путешествия далеко не располагали, к тому же систематическое приобретение образцов буддийского культа, всходившее в нашу программу, не легко ложилось на бюджет экспедиции, скорее его превышало.

*

Из Лань-чжоу-фу мы уже имели возможность нанять монголов-подводчиков и отправиться в Алашань верблюжьим караваном. Это приятное передвижение нами исполнено в две недели.

Погода стояла благоприятная. Теплое солнышко ласкало нас ежедневно. Все невзгоды Амдо были позабыты. Даже наш пернатый спутник гриф-монах (Vultur monachus) и тот, отдохнув в Лавране и Лань-чжоу-фу, теперь легче переносил езду и качку на вьючном верблюде. Грифа, этого огромного крылатого хищника, я купил в Гуй-дуе у китайца. Гриф скоро привык к нам, освоился, но на китайцев и тангутов смотрел как на врагов, с которыми постоянно ссорился. Еще более враждебно гриф относился к чужим собакам, ожесточенно нападая на них и ударяя острым клювом и крыльями. В дороге мы его пеленали как младенца и клали в корзину с отверстием для головы птицы. По приходе на стоянку гриф получал полную свободу и порядочную порцию мяса. Таким образом, невольный наш спутник совершил путешествие, при караване, в 3 тыс. верст с лишком, а затем на пароходе и железной дороге еще семь тысяч верст, прежде нежели прибыл в С.-Петербург с вагоном экспедиционных коллекций (Впоследствии гриф был передан в зоопарк Аскания-Нова).

Светлый праздник мы встретили в пустыне, а 7 апреля уже прибыли в Дын-юань-ин на склад и метеорологическую станцию экспедиции. Здесь все оказалось в полном благополучии и исправности.

Оазис Дын-юань-ин под жаркими лучами южного солнца успел одеть весеннее убранство. Воздух был насыщен ароматом цветущих плодовых деревьев. Лужайки отливали изумрудом. Ласточки с приятным щебетанием носились из стороньи в сторону. Но лучше всего в Алашане — это Алашаньский хребет, который в прозрачное состояние неба представляет очаровательное зрелище, в особенности во время заката солнца, когда на его крутые склоны картинно ложится фиолетовая или сизая, чарующая глаз дымка... [98]

В наше теперешнее пребывание в Дын-юань-ине цин-ван со всем своим двором отсутствовал. Его возвращение из Пекина ожидалось осенью. Отсутствие ванского двора наложило на город скучный отпечаток — жизнь замерла, торговля почти прекратилась, улицы опустели.

Отдохнув денек-другой в Дын-юань-ине, мы энергично принялись за сортировку багажа и упаковку коллекций, а также и за сложные приготовления к путешествию в пустыне летом и предстоящим занятиям на развалинах Хара-хото.

В конце апреля к нам прибыл капитан Напалков, проложивший новый интересный путь по Гань-су, в дополнение к картографии, картографическим работам минувшего года. Теперь участники экспедиции собрались в одно место, экспедиционный багаж-коллекции в одно целое; но все это ненадолго, так как из Дын-юань-ина нам предстояли две дороги: одна в Хара-хото, другая в Ургу. По первой, налегке, с большим числом людей — сам-девять — отправился я, 4 мая (1909 г); во второй, 9 мая, сам-четыре,— мой помощник капитан Напалков, во главе большого каравана.

*

Весь путь от Дын-юань-ина до Хара-хото в 570 верст, пройденный мною в девятнадцать дней, характеризуется крайней пустыней, то совершенно гладкой песчано-каменистой, то испещренной волнами каменистых гряд и холмов, преграждающих горизонт; и лишь кое-где, по низинам, отрадно зеленели пустынные формы растительности: саксаул (Haloxylon ammoden-dron), тамариск (Tamarix Pallasii), хармык (Nitraria Schoberi) и другие немногие кустарники, отливавшие желтыми, белыми или светло-розовыми цветами. Теплый воздух был наполнен жужжанием насекомых; по поверхности земли шныряли многочисленные остроголовые и плоскоголовые ящерицы, ползали жуки, неприятно извивались змеи... Из пернатого царства преобладали коренные или оседлые обитатели: черный гриф (Vultur monachus), два-три вида соколов, пустынная сойка (Podoces Hendersoni), жаворонки и самые характерные птицы пустыни — больдуруки (Syrrhaptes paradoxus); последние, срываясь с гнезд, всегда пугали наших караванных животных — верблюдов. По части млекопитающих по-прежнему чаще всего попадались на глаза стройные газели харасульты (Gazella subgutturosa), искушавшие наших охотников. Зоологические и ботанические коллекции пополнялись.

Кочевники со стадами скота попадались подле колодцев — наших пристанищ на ночлеги. В походе мы обыкновенно вставали с проблеском утренней зари, ложились в девять часов, после вечерних метеорологических наблюдений. Время бежало быстро, незаметно. Развалины Хара-хото манили нас неудержимо; о Хара-хото мы говорили ежедневно. [99]

На этот раз маршрут экспедиции вскоре после колодца Дурбун-мото, т. е. «Четыре дерева», уклонился к северу, на монастырь Шарцзан-сумэ, где можно считать, приблизительно, половинное расстояние до намеченной цели. Этот пункт удалось определить астрономически. Обитатели монастыря, в числе ста монахов, исповедуют учение Цзон-хавы, ревностно заботясь о богатстве и славе небольших монастырских храмов.

В одном переходе от Шарцзан-сумэ, при колодце Цзагин-худук, где проживал монгольский крез — лама Иши, мы прожили целый день. Здесь нам предстояло сменить верблюдов, к тому же прекрасная погода уступила место бурной, омрачившей воздух тучами тонкой пыли. С бурей температура временно понизилась настолько, что мы вновь одели меховые куртки; к счастью, ненадолго.

Получив свежих верблюдов, экспедиционный караван стал передвигаться еще более успешно. Перед нами продолжали развертываться пустынные картины те же, что и прежде, местами же еще грустнее; теперь стали попадаться исключительно пастухи, пасшие верблюдов; другого скота мы не видели и питаться должны были сухим, консервированным самими, бараньим мясом. Так продолжалось до пустынного оазиса Гойцзо, где предполагалось прожить несколько дней или, что то же самое, следовать по нему небольшими переходами.

В передний путь в Гойцзо, в начале апреля (1908 г), мы наблюдали много плавающих и голенастых птиц, отдыхавших при перелете на север. Озерки были покрыты разнообразными породами гусей, уток, среди стай которых попадались турпаны и лебеди, а вдоль берегов не мало куликов, серых цапель, малых серых журавлей (Grus virgo) и немногих других. Днем и ночью окрестность была оживлена голосами или шумом крыльев пернатых странников. Теперь же, в пору более позднюю — в пору гнездования, мы наблюдали тех же птиц, но в меньшем количестве, зато среди воробьиных или кричащих встречались неотмеченные раньше — варакушки, овсянки и камышовки, оглашавшие воздух весенними голосами.

Из звер ей я здесь добыл интересную дикую кошку, убитую в камыше накануне разрешения от бремени; прекрасные, тигровой окраски, котята также попали в нашу спиртовую коллекцию.

Монгольское население ютилось обособленными группами юрт в небольшом количестве, на всем протяжении котловины. В восточной половине ее, при ключевом роднике, некий гэгэн — просветитель народа — устроил большое молитвенное обо, куда летом монголы собираются для отправления богослужения и устройства праздничной пирушки.

За котловиной Гойцзо мы опять вступили в пустыню. Дневной жар стал усиливаться, в особенности в открытой песчаной или солончаково-глинистой равнине, нередко омрачаемой серою пыльной дымкой, сквозь которую дневное светило выглядит в виде бледного диска. В пустыне пришлось с новой силой поналечь на большие безводные переходы... [100]

*

Наконец, 22 мая, в полдень, экспедиция прибыла в мертвый город Хара-хото и расположилась бивуаком не в центре его исторических стен, как прежде, а несколько ближе к северо-западному углу, подле развалин большой фанзы. В наше годичное отсутствие из древнего города в него никто не заглядывал: его развалины были в том же положении, в каком мы их и оставили (Необходимо упомянуть, что на стенах Хара-хото до сих пор продолжают лежать запасы гальки, которой, между прочим, в свое время отбивались осажденные в Хара-хото). Нетронутыми оказались и те предметы, извлеченные нами из-под обломков или мусора, которые мы оставили как ненужные.

Мертвый город опять на время ожил: задвигались люди, застучали инструменты, по воздуху полетела пыль.

Рассчитывая просидеть на работах-раскопках около месяца, я возобновил приятельские отношения с торгоут-бэйлэ, живущим на Эцзин-голе, в двадцати с лишком верстах от Хара-хото, заручился его содействием по найму рабочих землекопов, а также подрядил за известную плату торгоутов ежедневно доставлять нам с Эцзин-гола воду и баранов. Повышенная физическая деятельность, увеличение количества ртов в два-три раза требовали того и другого весьма много. Как прежде, так и теперь, Хара-хото установил связь с долиною Эцзин-гола. Ежедневно, в полдень, к нам приходил караван из ослов, доставлявший нам воду и продовольствие и привозивший нам новости. Порою проведывал нас кто-либо из чиновников торгоут-бэйлэского управления, чтобы, в свою очередь, знать, как поживают на развалинах русские.

Не только мои спутники, но даже и туземные рабочие вскоре прониклись интересом к раскопкам. Мы только и говорили о Хара-хото: вечером — о том, что найдено в течение истекшего дня, утром — что можно и что предстоит найти. По-прежнему мы просыпались с зарей и в сравнительной прохладе вели свои работы; днем отдыхали, а то и пуще томились от изнурительного жара, так как в тени воздух нагревался до 37 с лишком, а земная поверхность накалялась солнцем свыше 60° С. Пыль и песок, поднимаемые горячим воздухом, положительно изнуряли. Серая, безжизненная окрестность усиливала неприятное, тяжелое впечатление. Я всегда радовался при появлении на наш бивуак двух черноухих коршунов (Milvus melanotis), подбиравших отбросы кухни; эти птицы со всеми нами скоро освоились и смело усаживались в нашем близком соседстве, чуть не выпрашивая подачек. К этому приучили их мои спутники, бросавшие птицам в воздух куски мяса, которые коршуны искусно схватывали. Не любила птиц и постоянно ссорилась с ними наша экспедиционная собака Лянга, неизменная спутница почти всего нашего путешествия. Эти живые существа — птицы и собака — только и оживляли, только и развлекали наше монотонное житье в [101] Хара-хото, в особенности в течение первой недели, когда результаты раскопок были только посредственные при большой затрате физического труда.

Самые раскопки производились по заранее составленному плану: монгольская партия рабочих, под присмотром моего спутника бурята, систематически исследовала развалины фанз на протяжении немногих улиц Хара-хото; русская же партия, помимо раскопок внутри города, производила изыскания и вне хара-хотоских стен, в близком и далеком расстоянии.

Как прежде, так и теперь, попадались предметы домашнего обихода, предметы скромной роскоши, а также письмена, бумаги, металлические и бумажные денежные знаки и пр. (Во время раскопок хара-хотоских развалин мы нашли, между прочим, очень интересную ночную ящерицу, степного удава и летучую мышь) Однообразные, скромные находки стали, наконец, наскучивать нам; энергия ослабевала. Между прочим, рекогносцировки для нахождения и сосредоточивания новых раскопок производились, результатом чего и был поставлен на очередь субурган, расположенный вне крепости и отстоящий от западной стены в 1/4 версты, на берегу сухого русла... Вот этот-то субурган, названный нами «знаменитым», и поглотил затем все наше внимание и время. Он подарил экспедиции большое собрание, целую библиотеку (Состоящую приблизительно из двух тысяч экземпляров) книг, свитков, рукописей, множество образцов буддийской иконописи, исполненной в красках на толстом холсте, на тонких шелковых материях и на бумаге; среди массы книг и образцов живописи, нагроможденной в хаотическом беспорядке, там и сям попадались очень интересные металлические и деревянные, высокой и низкой культуры, статуэтки, клише, модели субурганов и многое другое. Ценность находок еще более увеличивается благодаря удивительной, несравненной сохранности их в крайне сухом пустынном климате. Действительно, большинство книг и рукописей, а также иконопись поражают своею свежестью после того, как они пролежали в земле немало веков. Хорошо сохранились не только листы книг, но и бумажные или шелковые, преимущественно синего цвета, обложки. Вместе со всем этим богатством в субургане был похоронен, вероятно, гэгэн, костяк которого покоился в сидячем положении у северной стены надгробия.

Самый субурган поднимался над поверхностью земли до 4—5 саженей и состоял из пьедестала, середины и конического, полуразрушенного временем или любопытством человека верха. В основании центра пьедестала вертикально был укреплен деревянный шест без какого бы ни было украшения на вершине... На пьедестале субургана, вокруг шеста, лицом к центру, стояло до двух десятков больших, в рост человека, глиняных статуй, перед которыми лежали огромные книги, словно перед ламами, отправлявшими богослужение. Эти книги состоят из толстой, китайского типа, серовато-белой бумаги с письмом си-ся, преобладающим вообще среди письмен Хара-хото (Найдены письмена на языках: китайском, тибетском, маньчжурском, монгольском, турецком или арабском и... на неведомом. [Теперь выяснено, что это тангутский язык] ). [102]

Очень интересное си-сяское письмо могло остаться тайною для науки, если бы не счастье, неизменно сопутствовавшее нам: среди множества книг был найден словарь, заключавший в себе, между прочим, и язык си~ся.

Собрав весь материал субургана, который, несомненно, прольет новый свет не только на историческое прошлое тангутской столицы и ее обитателей, но и на многое другое, мы начали собираться в дорогу. Наш караван вырос до больших размеров и внушал опасение за целость доставки его на родину.

*

В половине июня прибыли наши верблюды, все это время находившиеся на отдаленных пастбищах, в окрестностях монастыря Шарцзан-сумэ. На следующий, затем, день мы оставили насиженное место. Верблюжий караван повез экспедицию на Эцзин-гол. Не знаю почему, но в последние минуты — минуты окончательного расставания с Хара-хото — мне стало, от души жаль этот заброшенный мертвый городок, давший мне лично немало приятных минут и часов. Окинув прощальным взглядом крепость, я вышел в западные ворота и простился с «знаменитым» субурганом, от которого, впрочем, осталось лишь одно основание...

Приветливая, в особенности после пустыни, долина нижнего течения Эцзин-гола тем не менее не удержала нас долго, так как к томительной жаре здесь еще прибавились кровопийцы — комары и овода, изнурявшие нас и наших животных пуще прежнего. Прожив три-четыре дня, мы отправились в дальнейший путь.

*

В день выступления в дорогу, лишь только зардела летняя заря на востоке, ко мне прибыл с прощальным визитом торгоут-бэйлэ, в [103] сопровождении наследника, красивого, симпатичного, лет тринадцати мальчика, и всего своего штаба чиновников, молодецки восседавших на отличных рослых конях джунгарекой породы. Я искренно был рад, что имел возможность лично принести благодарность этому монгольскому князю, оказавшему нам вторично еще большее содействие и предупредительность при исследовании Хара-хото, нежели в первое посещение экспедиции, когда, казалось, бэйлэ чего-то трусил.

Около часа времени просидел у меня управитель торгоутов в живых рассказах о Хара-хото, о России, о нашем прочном знакомстве. Из посланных ему на этот раз остатков подарков бэйлэ был в восторге от стереоскопа с видами Москвы, Петербурга и Петергофа...

*

От низовья Эцзин-гола до Гурбун-сайхан, несмотря на усталость и томительный зной... благо стремление к родному северу..., экспедиция направилась ускоренным маршем, тем более что путь наш на большем протяжении был уже изучен нами весною прошлого года. Придя в Гурбун-сайхан, некоторые из нас почувствовали крайнее переутомление, а неизменный мой спутник, старик Иванов, еще дорогою сюда чуть-чуть не перестарился... во всяком, случае, напугал меня сильно.

В самый разгар лета, в лучшую пору развития растительной и животной жизни, экспедиция достигла этой восточной окраины Монгольского Алтая, удобно расположившись главным бивуаком у южного подножья Дунду-сайхан («Гурбун-сайхан», т. е. «Три отличных» (массива): Барун-сайхан (Западный), Дунду-сайхан (Средний) и Цзун-сайхан (Восточный)) и широко развив легкие экскурсии в области всего этого среднего массива. В целях ознакомления с естественноисторическим богатством страны, сборов образцов этих богатств, равно и для восстановления сил, потраченных при исполнении изнурительных, но крайне любопытных работ в знойной безводной пустыне, в лучшей части гор, в сравнительной прохладе, на изумрудной лужайке, по которой капризно извивался серебристый ручеек, мы прожили две недели.

Монгольское население, во главе с молодым князем Балдын-цзасаком, относилось к нам любезно и предупредительно. Одни из нас жили в глубине гор, другие на их окраине, успешно коллектируя ботанические и зоологические сборы. Отсюда мне удалось написать и отправить на родину небольшой отчет и частные письма с гонцом русского консульства, прискакавшего ко мне из Урги, куда уже благополучно прибыл транспорт экспедиции. Таким образом, благодаря заботливости знатока Монголии Я. П. Шишмарева, временно пребывавшего в Урге, экспедиция установила связь с соотечественниками. [104]

Три хребта — западный, средний и восточный, составляющие массив Гурбун-сайхан, возвышаются на общем обширном пьедестале. Хотя из впадин, прилегающих к массиву, северная значительно ниже южной, но пьедестал особенно величественным кажется с южной стороны. Это зависит главным образом от неодинаковой крутизны его склонов, а также от наружного вида скалистых частей массива.

В глазах кочевников Гурбун-сайхан заслуживает высшей оценки привольем богатых пастбищ и прохладой летом. По словам монголов, здесь в июле нередко гребень хребта серебрится снегом, тогда как в среднем и нижнем поясах гор падают благодатные дожди. Древесные породы в этих горах почти отсутствуют, кустарников сравнительно также немного, но зато лугов альпийских трав в достатке.

Рядом со стадами домашнего скота здесь можно встретить горных козлов (Capra sibirica), реже каменных баранов (Ovis); за теми и другими охотятся монголы с фитильными самопалами. Горные скаты изрыты норками сурков и многочисленных пищух (Lagomis), которых подкарауливают лисицы и хорьки. Зайцы весьма обыкновенны, как обыкновенны и суслики и волки; последние часто наносят вред стадам баранов.

Из птиц в описываемых горах преобладали хищники как количеством, так и разнообразием видов. В скалистых частях Дунду-сайхана нам удалось добыть, между прочим, несколько экземпляров алтайской горной индейки (Tetraogallus altaicus), имеющей в Гурбун-сайхан восточную границу географического распространения.

*

Перевалив массив Гурбун-сайхан между его средней и восточной частями, экспедиция направилась к северу изученным мною путем в минувшее, 1899—1901 гг., путешествие по Центральной Азии (Козлов П. К. Монголия и Кам, т. I, ч. II, СПб., 1906, стр. 706 и следующие) и прибыла в Ургу в конце июля, а 9 августа совместным караваном экспедиции мы выступили в Кяхту, на границу отечественных владений.

Итак, мое Монголо-Сычуаньское путешествие окончилось...

ОТ РЕДАКЦИИ ЖУРНАЛА «РУССКАЯ СТАРИНА»

Самый высокий интерес со стороны культурного мира был проявлен к Монголо-Сычуаньской экспедиции 1907—1909 гг., открывшей в центре Монголии, в низовье Эцзин-гола, мертвый город Хара-хото.

Хара-хото, или Си-ся, как известно, подарил современной науке огромное богатство памятников старины: свыше тысячи томов книг (Книги написаны на китайском, монгольском, маньчжурском, тибетском, персидском, уйгурском и на неведомом языках. Неведомый, или так называемый язык си-ся, уже начал расшифровываться благодаря словарю, найденному среди хара-хотоской библиотеки) и множество свитков и бумаг, собрание [106] в несколько сот экземпляров буддийской иконописи; кроме того, несколько бронзовых или глиняных статуэток и статуй, клише, ассигнации и металлические денежные знаки, предметы обихода и предметы роскоши, череп гэгэна-перерожденца, погребенного в «знаменитом» субургане (надгробии), вместе с главными находками в Хара-хото, и многое, многое другое, поступившее тогда в Русский музей (Впоследствии все коллекции из Хара-хото, кроме книг, были переданы в Государственный Эрмитаж, а книги — в Институт востоковедения Академии наук — ныне Институт народов Азии).

Кроме археологической коллекции, Монголо-Сычуаныская экспедиция доставила богатое собрание этнографических предметов, в особенности по буддийскому культу и китайской старине, распределенных между Академией наук и тем же Русским музеем.

Что касается до исследования природы — коллекций геологических, ботанических и зоологических, то, по признанию Географического общества и специальных учреждений и лиц, получивших в обработку естественноисторический материал экспедиции, коллекции эти представлены полно, разнообразно, с подробными записями и чертежами или даже специальными журналами и дневниками. Начальник экспедиции готовит общее историко-географическое описание путешествия; его помощники: Чернов занят обработкой геологических сборов, Напалков — приведением в порядок картографических данных.

Наука с нетерпением будет ожидать выхода в свет периодических описаний находок в Хара-хото, и надо надеяться, что наши синологи-востоковеды с тем же интересом будут работать над Хара-хото, с каким встретили его богатое собрание коллекций, только что появившихся тогда в Петербурге и привлекших к обозрению их выставки массу столичной публики. Географическое общество, передавшее Хара-хото целиком в Русский музей, обязано следить за скорейшей разработкой археологических коллекций, так счастливо добытых ее экспедицией; с своей же стороны и Русский музей, надо думать, примет надлежащие меры не только к должной группировке и установке коллекции в своем превосходном помещении, но и к изящному воплощению результатов Хара-хото с точки зрения научной обработки.

С эпизодической стороны Монголо-Сычуаньское путешествие в высшей степени интересно первым плаванием по огромному, до 350-верстному (в окружности) альпийскому озеру Куку-нору и посещением участниками экспедиции его таинственного острова Куйсу, обитаемого тремя отшельниками-монахами, смертельно перепугавшимися сказочного появления на острове русских. Еще более захватывающим образом действует картина ночной атаки амдоских разбойников на маленький лагерь русской экспедиции — горсточку русских, затерявшихся в глубине Нагорной Азии...

Такова, в общих чертах, деятельность П. К. Козлова, как русского путешественника в Центральной Азии вообще и начальника Монголю-Сычуаньской экспедиции в частности,— путешественника, снискавшего со стороны родины лестную оценку в ряде почетных наград.

9 марта 1910 г. вице-президент Русского географического общества, член Государственного Совета, П. П. Семенов-Тянь-Шаньский поднес П. К. Козлову диплом на звание почетного члена означенного Общества.

Можно отметить в отчетном 1910 г. две последние чрезвычайные награды: Английское и Итальянское географические общества присудили нашему путешественнику, П. К. Козлову за его открытия в Центральной Азии большие золотые королевские медали... (Позже, в 1913 г., П. К. Козлову была присуждена премия Чихачева Французской Академией наук)

В заключение редакция находит уместным сказать еще несколько слов. Перед читателями прошла жизнь и деятельность русского путешественника. Редко для кого так счастливо слагаются обстоятельства, как они сложились для Петра Кузьмича Козлова. Не меньший, если не больший счастливец Николай Михайлович Пржевальский не раз говаривал своему достойному ученику: «Кизо, ты счастливый, твоя весна впереди!..» [107]

Удивительно, в какой сильной мере Пржевальский привил Козлову любовь к природе Азии, любовь к путешествию. Впрочем, «путешественником надо родиться», сказал тот же Пржевальский, и его ученик, последователь, можно сказать самый родной сын, именно родился путешественником и счастливо, опять счастливо, унаследовал от отца беззаветную любовь к исследованию Азии... Едва П. К. Козлов успел отдохнуть и разобраться с богатейшим материалом его Монголо-Сычуаньской экспедиции, как он уже вновь протягивает руку к своему «странническому посоху», его мечты и грезы опять понеслись в любимую им Центральную Азию... Он уже представляет себя в монгольской пустыне, где «в вечерние часы картинно играют отблески заката, где маленький лагерь его экспедиции незаметно приютился в ущельице, то он себя видит астрономом-наблюдателем ярко блестящих в прозрачном воздухе пустыни небесных светил; то ему рисуется его любимый красавец Тэтунг, тэтунгские высокие скалы, девственные леса, вспоминаются незабвенные минуты в тесном общении с Пржевальским; убегает, затем, мысль еще дальше в его заветный Кам, на Меконг, к голубой, звонкой красавице Бар-чю, где картины диких скал сливаются в дивную гармонию, где сама река стремительно несется и клокочет пенистыми брызгами, где ревом и шумом стремнины заглушается самый громкий людской голос, где манят к себе голубые, розовые, сиреневые ковры цветов, где по деревьям прыгают «мандрилы» и где, чуть-чуть подальше, в тиши, льются мелодичные звуки зеленых всэре...

Говоря о мечтах и грезах П. К. Козлова, сами собою приходят на ум мечты и грезы Н. М. Пржевальского: «Грустное, тоскливое чувство,— говорит он,— всегда овладевает мною, лишь только пройдут первые порывы радостей по возвращении на родину. И чем далее бежит время среди обыденной жизни, тем более растет эта тоска, словно в далеких пустынях Азии покинуто что-либо незабвенное, дорогое, чего не найти в Европе. Да, в тех пустынях, действительно, имеется исключительное благо — свобода, правда, дикая, но зато ничем не стесняемая, чуть не абсолютная. Путешественник становится там цивилизованным дикарем и пользуется лучшими сторонами крайних стадий человеческого развития: простотою и широким привольем жизни дикой, наукою и знанием из жизни цивилизованной. Притом самое дело путешествия для человека, искренно ему преданного, представляет величайшую заманчивость ежедневною сменою впечатлений, обилием новизны, сознанием пользы для науки. Трудности же физические, раз они миновали, легко забываются и только еще сильнее оттеняют в воспоминаниях радостные минуты удач и счастья.

Вот почему истому путешественнику невозможно позабыть о своих странствованиях даже при самых лучших условиях дальнейшего существования. День и ночь неминуемо будут ему грезиться картины счастливого прошлого и манить променять вновь удобства и покой цивилизованной обстановки на трудовую, по временам неприветливую, но зато свободную и славную странническую жизнь...»

25 мая настоящего года происходило последнее сезонное заседание Совета Русского географического общества, на котором председатель патриарх-географ П. П. Семенов-Тянь-Шаньский вручил П. К. Козлову золотую медаль Английского королевского географического общества. Короткая, но очень трогательная, покрытая аплодисментами речь председателя Совета произвела на путешественника глубокое впечатление...

Русский путешественник в Центральной Азии. Автобиографический очерк.— Впервые опубликовано под названием «Русский путешественник в Центральной Азии и мертвый город Хара-хото» в журнале «Русская старина», СПб., 1911.

Текст воспроизведен по изданию: П. К. Козлов. Русский путешественник в Центральной Азии. Избранные труды. К столетию со дня рождения (1863-1963). М. АН СССР. 1963