КОЗЛОВ П. К.

МОНГОЛО-СЫЧУАНЬСКАЯ ЭКСПЕДИЦИЯ

РУССКОГО ГЕОГРАФИЧЕСКОГО ОБЩЕСТВА, 1907—1909 гг.

Первый период

Еще шаг успеха в деле исследования Центральной Азии: долго пропадавшая столица Тангутского царства Си-ся на конец открылась для науки...

*

Недавно исполненное мною путешествие в Центральную Азию есть прямое продолжение географических исследований незабвенного Пржевальского, отправившегося во главе первой экспедиции в эту страну в 1870 г. В течение почти сорокалетнего истекшего периода совершено восемь экспедиций; первые четыре самим H. M. Пржевальским, остальные его последователями Певцовым, Роборовским и мною. На мою долю выпали две ответственные экспедиции, всех же путешествий мною исполнено пять. Последняя экспедиция Пржевальского была моею первой, и ныне истекло ровно четверть века с тех пор, как я впервые взял в руки посох странника...

Задача Монголо-Сычуаньской экспедиции состояла, во-первых, в исследовании Средней и Южной Монголии, во-вторых, в дополнительном изучении Куку-норской области с озером Куку-нор включительно и, в-третьих, в сборах естественноисторических богатств северо-западной Сычуани.

В состав экспедиции вошли, кроме меня, в качестве моих ближайших сотрудников: геолог Московского университета А. А. Чернов, топограф Напалков и собиратель растений и насекомых С. С. Четыркин. Конвой экспедиции составили десять нижних чинов — четыре московских гренадера и шесть забайкальских казаков, один из первых, ветеран Иванов, а из казаков препаратор Телешов еще разделявшие труды с H. M. Пржевальским. Из прочих гренадер нашелся толковый наблюдатель метеорологической станции, из среды же забайкальцев вышли довольно сносные переводчики китайского и монгольского языков. Средства на экспедицию в размере 30 000 рублей были отпущены Русским географическим обществом.

*

10 ноября 1907 г. экспедиция, с наличными членами, оставила Москву. Никогда мне не забыть последних минут пребывания на Курском вокзале и лиц дорогих соотечественников, сказавших: «До свидания на два года». [55] Под звуки марша поезд плавно отошел от перрона; родной кружок остался в отдалении, колеса загрохотали, звуки оркестра замерли. Поезд врезался в ночную тьму и пошел обычным ходом.

Впереди два года новой жизни, полной невзгод, лишений, но и полной заманчивой новизны.

Незаметно прокатили равнинную Россию, еще незаметнее промелькнул красивый Урал, а за ним степная или лесистая Сибирь... А вот и столица Сибири — Иркутск. С чувством глубокой признательности вспоминаю я семью А. Н. Селиванова и представителей отдела Географического общества, напутствовавших меня в далекую дорогу. Вечно холодная и вечно прозрачная стремительная Ангара еще не думала о ледяном покрове, равно и ее суровый отец Байкал, грозно ударявший о скалистые берега могучими волнами. Ночной мрак и бесконечные байкальские тоннели усиливали своеобразность впечатления.

В Верхнеудинске я с А. А. Черновым пересел на лихую тройку и скоро докатил до границы отечественных владений — городка Кяхты. Здесь прожили три недели с лишком в неустанных хлопотах, прежде нежели экспедиция приготовилась в дорогу. Гостеприимные соотечественники встретили и проводили нас самым дружественным образом. Воспоминание о них всегда вызывает во мне чувство сердечной благодарности.

28 декабря (1907 г) верблюжий караван гигантской змеей растянулся вдоль главной улицы Кяхты, а через четверть часа уже переступил родной порог... Мое сердце переполнилось великой радостью. Не верилось, что началось настоящее путешествие. Чувствовал ли дух моего великого учителя, что в такую торжественную минуту я призывал его благословение!

*

За Кяхтой тотчас начинается Монголия, сначала степная, далее горная, с более или менее массивными хребтами, еще богатыми растительным и животным миром. А там и Урга (Ныне г. Улан-Удэ), монгольская Лхаса, за которой физиономия монгольской природы резко изменяется, горный рельеф сглаживается, растительный покров редеет, в особенности южнее гор, составляющих восточное продолжение Монгольского или Гобийского Алтая. Здесь уже настоящая пустыня — Гоби, развертывающаяся то в виде гладкой песчано-каменистой скатерти, то в виде складок мягких или скалистых холмов, по вершинам которых в вечерние часы картинно играют отблески заката... Наконец, Южная Монголия, почти целиком представляющая собою море сыпучих песков, по большей части грядовых меридиональных барханов, нередко поднимающихся в высоту до сотни и более футов.

Под вечер одиннадцатого марта 1908 г., когда караван Монголо-Сычуаньокой экспедиции Русского географического общества особенно успешно [56] шагал по слегка наклоненной к Сого-нору центральномонгольской равнине, мы с удовольствием вперяли свой взор в серебристую полосу ближайшей к нам береговой полосы указанного озера. При догоравших лучах солнца, ярко скользивших по лону вод, в бинокль отлично виднелись стаи птиц, темной сеткой пролетавших над открытой частью бассейна. Забывались усталость, голод и та пустыня, среди которой мы теперь находились. Какое-то особенное высокое чувство охватывало всю душу нашу, нас самих и неудержимо влекло к месту, где жизнь весенней природы била ключом... Мы шли до сгущенных сумерек и остановились на ночлег в красивом виду Сого-нора, все еще ярко выделявшегося среди общего серого фона окрестностей. Показалось и Боро-обо, сложенное на высоком пустынном северном берегу озера. Тихо спустилась на землю весенняя ночь. Небо зажглось блестящими звездами.

На следующий день нетерпение наше попасть на Сого-нор еще более увеличилось. Теперь ясно различались на горизонте нежно-белые или серебристые вереницы пролетавших цапель, лебедей или обособленно сидящих на воде чаек и крачек. Еще ближе, и мы заслышали голоса птиц, но самое озеро уже понемногу стало скрываться береговыми увалами. Вот, наперерез нашего пути, быстро пронеслось стадо газелей, испугавших диких ослов или хуланов, в свою очередь, карьером умчавшихся в сторону пустыни. С последней придорожной высоты открылась широкая полоса золотистых прибрежных камышей, среди которых привольно паслись табуны торгоутских лошадей. Наш караван, вероятно, заставил обратить на себя внимание: к одному из табунов, с западной стороны, подъехало двое вооруженных всадников...

Высокий камыш, скрытые в нем озерки, темно-голубые полыньи самого Сого-нора, обилие пернатых странников, высоко и низко, близко и далеко пролетавших над серым пыльным горизонтом и положительно заглушавших своим всевозможным криком ближайшую окрестность,— все это вместе мне живо напоминало весну, проведенную мною с экспедицией Н. М. Пржевальского на берегах Лоб-нора. Как тогда, так и теперь меня поражало то необычайное оживление, которое вносилось птичьим базаром. И там, и здесь меня одинаково притягивал к себе этот базар и заставлял целыми часами смотреть, любоваться на него. Глазам не верилось, что по соседству с вам, в каких-нибудь ста шагах, а нередко и гораздо ближе, беззаботно лежат, стоят, плавают, резвятся, перелетая с места на место, стаи гусей, уток, лебедей, бакланов, турпанов, цапель, чаек и многих других. Все эти птицы живут, радуются, хлопочут для одной и той же цели — размножения. В разгар перелета, даже ночью, лежа в палатке лагеря, чувствуешь повышенную энергию пернатых: то с резким шумом крыльев [57] быстро проносятся над бивуаком; утки, то с высоты неба раздаются голоса гусей, журавлей, то, иногда, среди ночной тишины гармонично льются чарующие звуки музыкального лебедя...

При юго-восточном заливе Сого-нора было так хорошо, так дышалось по-весеннему, что мы на время, казалось, совсем забыли про Хара-хото и незаметно провели здесь почти четыре дня. Хотелось и следовало прожить дольше, но огромность нового пустынного пути к Алашаню, работы в Хара-хото и неизвестность отношений торгоут-бэйлэ тянули на Эцзин-гол, в урочище Торайонца, куда мы и перенеслись бивуаком в два последующих перехода, выдержав в дороге, 16 марта, сильную бурю, шедшую с юго-востока пустыни. Окрестность вдруг заволокло густою пылью, омрачившей воздух и сократившей горизонт до полуверсты. По равнине потянулись длинные песчаные полосы, напомнившие нашу поземку. Периодически встречные порывы бури спирали дыхание, песок слепил глаза, не давая возможности ступить шагу; не только мелкий песок, но даже и крупные песчаные зерна высоко взвивались в воздух и до чувствительной боли хлестали в лицо сидящим верхом на вербюде. С гребней придорожных барханов песок сдувало массами и видоизменяло их второстепенные очертания.

*

Река Эцзин-гол, берущая начало в снеговых полях величественного Нань-шаня, стремительно несется к северу, борясь с горячим дыханием пустыни почти на протяжении пятисот верст, прежде нежели окончательно погибнет, разлившись в два бассейна — Сого-нор и Гашун-нор. В нижнем течении долина этой реки обитаема монголами, торгоутами, пришедшими сюда из Чжунгарии, с Кобук-сайря, около 450 лет тому назад, когда еще девственные эцзин-голские берега были покрыты непроходимыми чащами леса, который торгоуты жгли в течение первых трех лет, чтобы образовать свободные площади для пастбищ. Эцзин-голские торгоуты управляются родовым князем, бэйлэ, имеющим главную ставку в системе западного рукава реки — Морин-гола, отстоявшую верстах в десяти от нашего лагеря, на правом берегу восточного рукава — Мунунгин-гола.

Современный бэйлэ наследовал не отцу, а старшему брату, говорят, скоропостижно умершему не без греха младшего брата, честолюбивого, скупого, жестокого человека, ставшего таким образом управителем хошуна. Вот этот-то торгоут-бэйлэ и явился теперь к нам, чтобы познакомиться с нами и узнать нашу дальнейшую цель. После одного-двух свиданий мы стали приятелями. Мое желание побывать в Хара-хото (Первые сведения о развалинах Хара-хото, под названием, впрочем, «развалин города Эргэ-хара-бурюк», мне были известны из труда нашего почтенного путешественника Г. Н. Потанина («Тангутско-Тибетская окраина Китая и Центральная Монголия», т. I), который на странице 464 этой ютити пишет: «...из памятников древности (торгоуты) упоминают развалины города Эргэ-хара-бурюк, которые находятся в одном дне езды к востоку от Кунделен-гола, т. е. от самого восточного рукава Едзина; тут, говорят, виден небольшой кэрим, т. е. стены небольшого города, но вокруг много следов домов которые засыпаны песком. Разрывая песок, находят серебряные вещи. В окрестностях кэрима большие сыпучие пески, и воды близко нет») и произвести там [58] раскопки, а затем исследовать исторический пустынный путь, ведущий в Алаша-ямынь, со стороны торгоут-бэйлэ не встретило затруднений; наоборот, местный управитель оказал довольно существенное содействие. С своей стороны, мы одарили князя и его семью подарками, равно сделали подношение и местному монастырю, в рядах монахов которого стоит и старший сын бэйлэ.

*

Первый раз мы отправились в Хара-хото сравнительно налегке, 19 марта, и пробыли там около недели. Нас сопровождал отличный проводник Бата, много раз бывавший в мертвом городе и немало слышавший рассказов, о нем из уст отца и других местных стариков. Он провел нас кратчайшею дорогою, в юго-восточном направлении; Хара-хото отстоял от нашей стоянки в двадцати верстах. Вскоре за растительной полосой Мунунгин-гола потянулась пустыня частью равнинная с оголенными блестящими площадями, частью пересеченная более или менее высокими холмами, поросшими тамариском и саксаулом. С половины пути уже начали попадаться следы земледельческой или оседлой культуры — жернова, признаки оросительных канав, черепки глиняной и фарфоровой посуды и пр. Но нас больше всего занимали глинобитные постройки, в особенности субурганы, расположенные по одному, по два, по пяти вдоль дороги, исстари проходящей в Хара-хото — этому памятнику прошлого, засыпаемому песком пустыни. За три версты мы пересекли древнее сухое русло с валявшимися по нему сухими, обточенными временем стволами деревьев, нередко засыпанными тем же песком, точь-в-точь как я наблюдал в окрестности Лоб-нора, при пересечении старинных мертвых русел Конче-дарьи. Отсюда же или немного раньше показался и самый город Хара-хото, над северо-западным крепостным углом которого возвышался главный субурган из ряда меньших соседних, устроенных также на стене и рядом со стеною, вне крепости. По мере приближения к городу черепков посуды стало попадаться больше, вид на город заслонился высокими песчаными буграми; но вот мы поднялись на террасу, и нашим глазам представился Хара-хото во всей внешней прелести.

Наблюдателя, едущего с западной стороны Хара-хото, занимает небольшая постройка с куполообразным верхом, расположенная в некотором отдалении от юго-западного угла крепости, напоминающая собою нечто в роде мусульманского молитвенного здания — мечети. Еще несколько минут, и мы вошли во внутрь мертвого города, в западные его ворота, [59] устроенные по диагонали с другими, последними воротами, в восточной стене города. Здесь мы встретили квадратный пустырь — сторона квадрата равняется одной трети версты,— пересеченный высокими и низкими, широкими и узкими развалинами построек, поднимающихся над массою всевозможного мусора, включая сюда и возвышение с черепками глиняной и фарфоровой посуды. Там и сям стояли субурганы; не менее резко выделялись и основания храмов, сложенные из тяжелого прочного кирпича. Невольно мы прониклись чувством предстоящего интереса, чем будем вознаграждены в трудах своих по отношению к наблюдениям и раскопкам всего того, что теперь нас окружало.

Наш лагерь приютился в середине крепости, подле развалин большого, двухэтажного глинобитного здания, к которому с южной стороны примыкал храм, разрушенный также до основания. Не прошло и часа времени с прихода экспедиции, как внутренность мертвой крепости ожила: в одной стороне копали, в другой измеряли и чертили, в третьей и четвертой сновали по поверхности развалин. На бивуак прибежала пустынная птичка — соечка (Podoces Hendersoni), громко затрещавшая, усевшись на ветку саксаула; ей нежно откликнулся хороший певец пустыни — чекан-отшельник; где-то прозвучал голос песчанки... И здесь, на этих мертвых развалинах, несмотря на безводие, нет абсолютного отсутствия жизни... Вследствие того же безводия мы должны были привезти с собою все наши сосуды, наполненные водою, причем этот питьевой продукт нужно было беречь в целях пребывания на развалинах, возможно, долгий срок. В интересных занятиях время бежало быстро, неуловимо. Полуясный, серенький и обыкновенно ветреный день скоро сменялся тихою, ясною ночью, налагавшею на развалины суровый, мрачный отпечаток. Усталые, мы также скоро засыпали; немногие из нас с вечера, впрочем, еще развлекались неприятным голосом сыча, зловеще кричавшего с вершины главного субургана.

Абсолютная высота Хара-хото определилась в 2854 фута. Географические же координаты: широта 41°45'40", долгота от Гринвича — 101°5'14,85".

В течение нескольких дней, проведенных на развалинах Хара-хото, экспедиция обогатилась всевозможными предметами: книгами, письменами, бумагами, металлическими и бумажными денежными знаками, женскими украшениями, кое-чем из домашней утвари и обихода, необходимыми принадлежностями торговцев, образцами буддийского культа и др.; переводя в количественное отношение, мы собрали археологического материала, размещенного в десять посылочных пудовых ящиков, приготовленных затем к отправлению в Географическое общество и Академию наук. Кроме того, пользуясь хорошим дружелюбным отношением к экспедиции торгоут-бэйлэ, я тотчас же отправил монгольской почтой в Ургу и далее в Петербург, в нескольких параллельных пакетах, известие о фактическом открытии Хара-хото, найденных коллекциях и приложил образцы письма и иконописи для [60] скорейшего изучения и определения. Нас сильно занимал вопрос, когда существовал «Мертвый город» и кто были его обитатели.

По словам современных, или нише живущих, торгоутов, их предки нашли развалины Хара-хото в том же виде, в каком они представились и нам, т. е. город китайского типа, с высокой глинобитной стеной, ориентированной по странам света, расположенный на острововидной террасе, некогда омываемой с севера и юга водами Эцзин-гола. Остаток вод уносился в восточном направлении в пустыню, в солончаково-песчаную котловину Хадан-хошу, лежавшую на линии общей с нынешними бассейнами Сого-нор и Гашун-нор впадины. Место головы сухого мертвого русла реки отмечено урочище Боток-беэрек. Непосредственно к городу, к его восточной стене и воротам, прилегают развалины значительного пригорода, разбитого на правильные улицы, подобно тому как это выражено и внутри хара-хотоских стен. Последние присыпаны песком соседней пустыни в некоторых местах настолько обильно, что без особенного труда можно подняться на их вершину и спуститься — проникнуть внутрь крепости или выйти из нее. Даже наши неуклюжие верблюды и те, порою, взбирались на вершину стены и по ней свободно расхаживали в разные стороны.

Народное предание о «Хара-хото» или «Хара-баишэн», т. е. «Черный город» или «Крепостной город», гласит следующее.

Последний владетель города Хара-хото батырь (Монгольское название — богатырь) Хара-цзянь-цзюнь, опираясь на непобедимое свое войско, намеревался отнять китайский престол, вследствие чего китайское правительство принуждено было выслать против него значительный военный отряд. Целый ряд битв между императорскими войсками и войсками батыря Хара-цзянь-цзюна произошел к востоку от Хара-хото, около современных северных алашаньских границ, в горах Шарцза, и был неудачным для последнего. Имея перевес, императорские войска заставили противника отступить и, наконец, укрыться в последнем его убежище, Хара-байшэн, который и обложили кругом. Долго ли продолжалась осада крепости, неизвестно, но во всяком случае крепость взята была не сразу. Императорские войска, не имея возможности взять Хара-хото приступом, решили лишить осажденный город воды, для чего реку Эцзин-гол, которая, как то и замечено выше, в то время протекала по сторонам города, отвели влево, на запад, запрудив прежнее русло мешками, наполненными песком. И поныне там еще сохранилась запруда эта в виде вала, в котором торгоуты еще недавно находили остатки мешков.

Лишенные речной воды, осажденные начали рыть колодезь в северо-западном углу крепости, но, пройдя углублением около восьмидесяти чжан — чжан равен нашим пяти аршинам, воды все-таки не отыскали. Тогда батырь Хара-цзянь-цзюнь решил дать противнику последнее генеральное сражение, но на случай неудачи он уже заранее использовал [61] выкопанный колодезь, скрыв в нем свои богатства, которых, по преданию, было не менее восьмидесяти арб или телег, по 20—30 пудов груза в каждой, это одного серебра, не считая других ценностей, а потом умертвил двух своих жен, а также сына и дочь, дабы неприятель не надругался... Сделав означенные приготовления, батырь приказал пробить брешь (Которая существует и поныне) в северной стене, вблизи того места, где скрыл свои богатства. Образованной брешью он во главе с войсками устремился на неприятеля. В этой решительной схватке Хара-цзянь-цзюнь погиб и сам, и его до того времени считавшееся непобедимым войско. Взятый город императорские войска, по обыкновению, разорили до тла, но скрытых богатств не нашли. Говорят, что сокровища лежат там и до сих пор, несмотря на то, что китайцы соседних городов и местные монголы не раз пытались овладеть ими. Неудачи свои в этом; предприятии они всецело приписывают заговору, устроенному самим Хара-цзяяь-цзюнем; в действительность сильного заговора туземцы верят в особенности после того, как <в> последний раз искатели клада вместо богатств отрыли двух больших змей, ярко блестевших красной и зеленой чешуями... [62]

После работ на развалинах Хара-хото мы приступили к исследованию исторической дороги, ведущей в Алаша-ямынь, отстоявший от низовья Эцзин-гола приблизительно в 570 верстах в юго-восточном направлении. Перед нами опять развернулась монгольская пустыня во всех своих формах. Вначале мы долгое время шли по ханхайским отложениям. На севере темным валом залегали высоты Эргу-хара, к югу отлого поднимались мощные сыпучие барханные, отливавшие характерной желтизной пески. В середине, в наиболее глубокой части котловины, в прекрасном урочище Гойцзо, мы встретили настоящий оазис: достаточное обилие воды и пышную камышовую заросль. В миниатюре повторилась картина Сого-нора. И здесь пернатые странники давали о себе знать днем и ночью; и здесь частые выстрелы наших охотников будили дремавшую окрестность. Весеннее солнышко чаще и чаще ласкало нас. Проснулись жуки, мухи; забегали ящерицы; поползли противные змеи. Кустарники придорожных увалов ласкали глаз светло-розовыми или золотисто-желтыми цветами, подле которых изредка проносились первые бабочки. Отдаленный юго-восточный горизонт синел грядами гор, издали сливавшимися в одну общую массу. Мы шли сравнительно скоро, отсчитывая время неделями; теперь участники экспедиции говорили только об Алаша-ямыне, Алашанском хребте, который еще скрывался туманной или пыльной дымкой.

В глубине пустыни мы были приятно удивлены любезным приветствием алаша-цин-вана, приславшего к нам навстречу двух чиновников с хлебом-солью и для оказания содействия в дороге. Кстати подошел праздник святой пасхи, который, таким образом, мы проводили с эцзин-голскими и алашаньскими монголами. Перед завтраком мы пропели хором известный тропарь «Христос воскресе», а после исполнил его много раз граммофон. Вечером, до поздних часов, наш лагерь был оживлен под впечатлением музыки и пения отечественных артистов, переносивших нас мысленно на родину. Некоторые из туземцев оказались большими любителями звуков граммофона и не расходились до тех пор, пока граммофон не смолкнул. Алашаньцы, между прочим, привезли нам известие, что наш транспорт благополучно прибыл в Алаша-ямынь и заждался нашего возвращения.

17 апреля при одном из пустынных колодцев — «Цакэлдэктэ», или «Ирис»,— мы выдержали сильный северо-западный снежный шторм, понизивший температуру до — 4,8° С и парализовавший весеннее возрождение органической жизни. Как впоследствии выяснилось, буря эта губительно пронеслась через оазис Дын-юань-ин и западный склон Алашаньских гор, о которые и разбилась. Нежное весеннее убранство оазиса поблекло: сирень отцвела в своем зародыше, мелкие прилетные пташки погибли. Прояснившийся было горизонт вновь потускнел от тонкой пыли, хотя с вершины Баин-нуру мы уже видели силуэт Алашаньского хребта, а еще через два дня и самый оазис Дын-юань-ин, которого достигли 22 апреля, найдя отличный приют в хорошем доме торговой фирмы русского кяхтинского [63] купечества «Собенников и братья Молчановы». Представитель этой фирмы Цокто Гармаевич Бадмажапов, спутник моего тибетского путешествия, встретил нас самым лучшим образом...

*

Отдохнув немного, мы принялись каждый за свое дело. Мои ближайшие сотрудники г.г. Чернов и Напалков раскинули сеть разъездов в области Алашаньских гор и прилежащей к ним с востока долине Желтой реки. Четыркин и препараторы экскурсировали в лучших ущельях Алашаньского хребта, пополняя ботанические и зоологические коллекции. Я был привязан к главному бивуаку, к складу, устройством метеорологической станции, сортировкой и упаковкой хара-хотоских сборов и приведением в порядок дневников и журналов.

Алаша-цин-ван, для которого мы имели специальные подарки, при встрече с нами оказался таким же предупредительным и любезным, как и прежде. И на этот раз он угостил нас отличным обедом и китайским театральным представлением. И теперь его взрослые сыновья были чуть не ежедневными нашими посетителями. Население Дын-юань-ина относилось к нам также дружелюбно, давая возможность наблюдать и изучать местные характерные монгольские особенности.

До прихода монголов в Алашань или Алаша, как говорят местные коренные обитатели, известный под этим названием район, ограниченный на востоке и юге культурной полосой китайского населения, на западе кочевьями эцзин-голских торгоутов, на севере землею монголов Халхи и, наконец, на северо-востоке кочевьями уротов, оставался незаселенным, хотя через него и были проложены дороги по всем направлениям.

В начале царствования второго богдохана, царствующей ныне в Китае династии, в Илийском крае произошли среди олотов беспорядки и около тысячи семейств, во главе с одним тайчжиг, вынуждены были бежать с Или в Алаша. Беглецы поселились главным образом в горах Ябарай, откуда производили лихие набеги за Алашаньский хребет, равно к северу и западу от своего главного стана. Нападая на оседлых китайцев, они в то же время не пропускали ни одного каравана монголов или торгоутов, направлявшихся в ту или другую сторону. Подобно могучему пауку, воинственный тайчжи опутал пески сетью разъездов и быстро посылал подкрепление в нужный район пустыни. Так длилось двадцать лет, и течение которых пришельцы главной: массой никогда не расставались с горами Ябарай. За этот промежуток времени китайские власти пытались если не усмирить совершенно, то хотя бы наказать дерзких олотов, но попытки их не увенчались успехом. Однако тайчжи и его ближайший советник, известный под кличкою «ганны-нюдут-эй-лама», т. е. «одноглазый лама», видели, что рано или поздно им придется поплатиться за разбой, и, чтобы обеспечить себе [64] в будущем спокойное владение занятыми землями, решили принести повинную богдохану.

Во время правления Китаем богдоханом Кан-ои, современником Петра Великого, «одноглазый лама» в сопровождении более или менее влиятельных олотов отправились в Пекин и чистосердечно сознались во всех своих проступках, в грабежах и разбоях, объяснив все это крайнею нуждою, заставившей их искать себе пропитание этим путем. Но, убедившись, что жить таким преступным образом нехорошо, они явились просить устроить их законным порядком на заселенных алашаньоких местах. Повинная была принята, проступки прощены.

Тайчжи был награжден званием «бэйлэ» и штатом управления, соответствующим новому его положению. Монголы бросили грабежи и перешли к мирному занятию —скотоводству. Богдохан избавил население «песчаной страны» от всяких повинностей и податей. Эти привилегии стали известны в окрестностях, и в хошун бэйлэ потянулись монголы отовсюду с имуществом, стадами, и население стало быстро разрастаться.

Во время управления хошуном четвертого бэйлэ в провинции Гань-оу вспыхнуло дунганско-саларское восстание, и алашаньские монголы должны были, по поселению богдохана, принять деятельное участие в подавлении мятежа. Алашанский бэйлэ освободил Ланчжоу-фу и преградил движение саларов на Куку-нор устройством крепости, известной под названием Бар-хото. Салары были не только задержаны, но и разбиты на голову.

За этот подвиг алашаньский бэйлэ был пожалован княжеским титулом «цин-ван», и тогда же богдохан выдал за него одну из дочерей.

Отправляя в Алашань свою дочь, богдохан подарил цин-вану, кроме приданого имуществом и людьми маньчжурами, еще десять тысяч лан серебра на устройство дворца в укреплении Дын-юань-ин и столько же для раздачи монгольскому населению. Таким образом, китайскую принцессу сопровождал огромный поезд, в состав которого вошло сорок семейств маньчжуров, прежняя прислуга дочери богдохана и целая труппа актеров со всеми принадлежностями для театральных представлений. До этого времени алашаньские бэйлэ не имели постоянных построек и жили в юртах, кочуя с места на место, со своими стадами.

К прибытию принцессы укрепление Дын-юань-ин, что значит «отдаленный ин-фан», было, расширено: возвели новую городскую стену, внутри построили дворец со службами и театральным залом и пр. Торговля нового городка быстро увеличивалась. Но зато, с тех пор как алаша-ваны начали жениться на принцессах царской крови, стали увеличиваться и расходы на содержание огромного числа прислуги маньчжур и на прихоти и роскошь при дворе ванов. Население Алаша беднело и уменьшалось. В последнее время не только сами ваны, но и все их сыновья вступают в брак с китайскими принцессами, с которыми по-прежнему приезжает в Дын-юань-ин многочисленная прислуга из маньчжур. [65]

Собственно олотов в Алаша имеется теперь не более четырех тысяч человек, т. е. половины общего населения, другие же четыре тысячи составляются из пришельцев — халхасцев, торгоутов, харчинцев и прочих монгольских народностей. В самом Дын-юань-ине население еще более смешанное: оно состоит из двухсот семейств маньчжуров, почти стольких же (семейств) китайцев, ста пятидесяти (семейств) монголов, кроме того, человек ста лам и около семидесяти кавалеристов, несущих службу при княжеском дворе.

Если путешественник захочет видеть в восточном или южном Алаша чистокровного монгола-олота, в его платье и обстановке, то он едва ли удовлетворит свое желание. Алашаньцы этих частей сильно окитаились: и мужчины и даже женщины носят китайское платье, в юртах завели китайскую обстановку, едят китайские кушанья из китайской посуды, поют китайские песни, а когда нужно, то и говорят по-китайски, хотя свой монгольский язык, в большей или меньшей чистоте, еще сохраняют, за исключением настоящих китаистов, выводящих в разговорную речь не только отдельные слова, но даже и целые фразы. Особенно отражается китайская цивилизация на богатых и чиновных монголах, которые вместо юрт строят себе дома китайской архитектуры. При дворе алаша-вана слышна исключительно китайская речь.

В местах наибольшего соприкосновения алашаньских монголов с китайцами кочевой быт первых понемногу утрачивается; за счет уменьшения скотоводства эта часть населения занимается земледелием и транспортировкой клади.

Население же более удаленных, глухих мест Алаша все еще старается сохранить монгольский облик, занимаясь по-прежнему только скотоводством. Но и здесь мужской элемент начинает одеваться в китайское платье, да и молодые модницы также не прочь принарядить свои головы в китайские платки, а ноги в мужские китайские сапоги, сшитые из плиса или ластика; пожилые же женщины еще упорно отстаивают свой национальный костюм, в особенности безрукавку — цэгэдэк, убранство головы и самую прическу.

Кроме этих, так сказать, наружных признаков окитаивания, алашаньцы и по духу, и по привычкам, и по обычаям стали почти китайцами. Они переняли от китайцев их важную осанку, манеру говорить, встречать и провожать гостя со всеми китайскими церемониями. Эти монголы уже перестали справлять праздники по-монгольски. Новый год празднуется по-китайски.

*

Алашаньский хребет, на который монголы смотрят с благоговением вытянут в направлении, близком к меридиональному, и гордо высится над соседней равниной. Склоны его очень круты, гребень и ущелья скалисты и [66] каменисты. Вследствие крутизны склонов влага мало задерживается, хотя в растительном и животном отношениях он довольно богат и напоминает собою уголки восточного Нань-шаня. Короче — Алшаньский хребет, несмотря на неумелое эксплуатирование его богатств, тем не менее служит большим подспорьем благосостоянию алашаньцев. Алашаньцы им справедливо гордятся и высшую вершину хребта — Баин-самбур — почитают за святую. У большого обо, венчающего эту вершину, ежегодно, летом, монголы собираются для отправлений богослужений и обычных празднеств.

Два лучших богатых монастыря алашаньекого хошуна устроены также в алашаньских горах. Один из них, Барун-хит, отстоит от Дынь-юань-ина верстах в тридцати к юго-востоку; другой, Цзун-хит, в таком, же расстоянии к северо-востоку. И тот и другой монастыри расположены в красивых ущельях, окаймленных живописными скатами, по которым выступают отвесные скалы, нередко испещренные мистическими формулами или даже самими божествами буддийского пантеона. Обо, часовни, субурганы придают монастырским уголкам немало оригинальной прелести. Цзун-хит славится строгими правилами, порядком отправления служб, продолжая следовать традициям знаменитого алашаньского ламы Дандар-лхарамбо, составившего лучшую грамматику монгольского языка и также переведшего немало тибетских книг на монгольский. Барун-хит гордится памятью о пятом далай-ламе, бывшем в этом монастыре и нашедшем здесь место упокоения. В одном из барун-хитских храмов стоит субурган (надгробие), заключающий в себе священные останки Цаин-чжамцо...

*

Дождь, не переставший лить в течение недели, задержал выступление каравана из Дын-юань-ина до 6 июля (1908 г). Городской шум и сутолока сменились глубокой тишиной пустыни. Обмытый воздух сделался прозрачным и давал возможность, с одной стороны, следить за Алашаньским хребтом, его очертанием, с другой — за широко расстилавшейся к западу песчаной равниной, скрывавшейся за горизонтом. Маршрут экспедиции пересекал пустыню в ее кратчайшем юго-западном направлении, отрезая восточные мысы песков, простиравшихся к волнистым высотам левого берега Желтой реки. Наш караван состоял исключительно из верблюдов, тридцати голов, успешно шагавших по раскаленной песчаной поверхности..

За песками вскоре дорога втягивается в глинисто-каменистые высоты или холмы, а затем и в горные кряжи — северные отпрыски Нань-шаня, пересекая едва заметные следы Великой Стены у маленького захудалого городишка Са-ян-цзин, известного местопребыванием таможенного китайского чиновника.

Здесь впервые после Дын-юань-ина мы напились хорошей воды. Отсюда пошло сплошное земледельческое население вплоть до городишка [67] Шара-хото, граничащего с перевалом того же имени, откуда начинается куку-норский бассейн, дающий приволье номадам.

С каждым днем движения по восточному Нань-шаню воздух становился прозрачнее, небо синее, растительность наряднее, зеленее. Только оглянувшись назад, на север, висевшая над равниной пыльная дымка напоминала о пустыне. С Чагрынской степи, с высот городка Сун-шан-чена (В этом городе приютился небольшой буддийский монастырь, во главе которого стоит симпатичный гэгэн Нан-чжэк, который на собственные средства устроил очень нарядный храм. С этим святителем мы очень скоро сошлись, так как у меня с ним нашлось немало общих приятелей — старейших лам нань-шаньских монастырей. При расставании мы обменялись подарками; гэгэн поднес мне превосходное металлическое изображение Дархэ — богини), мы уже любовались массивными цепями гор, в особенности в юго-западном направлении, где скрывалась стремительная горная река Тэтунг, которая неоднократно была посещена незабвенным H. M. Пржевальским. Там не только средние, но и окраинные цепи богаты кристаллическими выходами в виде острых вершин, пиков или мощных скал, громоздящихся одна на другую в живописном, чарующем глаз величии. Восточнее, на нашем пути через Пин-фань, скалистые цепи понизились, расплывшись на много второстепенных луговых гряд, с верха до низа занятых пашнями китайцев. Еще сравнительно недавно здесь был пустырь, напоминавший о грозном дунганском восстании; ныне же почти все заполнено населением: положительно нет свободного необработанного клочка, пригодного под пашни. Колесные дороги глубоко врезаны в лёссовые толщи и бороздят поверхность траншеями, в которых встречным путникам очень трудно, а местами даже невозможно разъехаться.

Города или населенные пункты вообще на пути следования каравана ничем существенным не отличаются от прочих городов Западного Китая, уже хорошо известных из описаний прежних путешественников. И здесь города обнесены каменными или глинобитными стенами, и здесь в городах группируются администрация, гарнизоны, торговцы, ремесленники и пр. И здесь управления и базары в течение дней полны народом. Можно утвердительно сказать, что китайские города с давних времен созданы в продолжают создаваться по одному шаблону; достаточно видеть один-другой населенный пункт, чтобы правильно судить о прочих. Неодинаковы лишь величины городских участков и мощность или солидность городских стен.

Во время нашего прохождения по Нань-шаню во второй половине июля, в долинах, а также в нижних и средних поясах прилежащих горных скатов приступали к уборке хлебов. Поля были оживлены, народом: на них работали и мужчины, и женщины. От палящих лучей солнца селяне укрывались широкими соломенными шляпами. Деревни, как и у нас на родине, оставались на попечении старых и малых. [68]

В конце июля месяца экспедиция приблизилась к Синину и расположилась лагерем в восточном предместье города, в небольшой деревушке Цав-дя-цзай.

*

Синин — большой областной город, с резиденцией китайского сановника цин-цая, ведающего не только номадами Куку-нора, но и номадами отдаленного северо-восточного Тибета.

Чтобы успешнее и скорее покончить со всеми занятиями в Синине, я налегке, с двумя переводчиками перебрался в этот город, найдя приют в китайской торговой фирме Цянь-тай-мао, знакомой мне еще по моему минувшему тибетскому путешествию.

В течение трех дней, проведенных в Синине, мне удалось разрешить все вопросы в положительном смысле. Синин уже за несколько месяцев был осведомлен о нашей экспедиции. Китайская администрация встретила меня весьма любезно и изъявила готовность помочь мне в предстоящем посещении озера Куку-нор, хотя все власти в один голос твердили: «Вы знаете, что времена изменились, что многие тангуты и тибетцы вооружены скорострелками, что эти «дикари», чаще, нежели прежде, собираются разбойничьими шайками, нападают на караваны и немилосердно разграбляют их... Пожалуйста, не ходите на Куку-нор... Тангуты не оставят вас в покое, произойдут неприятности, которые доставят много хлопот всем нам». Цин-цай зашел еще дальше. Из продолжительной беседы со мной он зазнал, между прочим, что мы собираемся плавать по Куку-нору и что для этой цели имеем в своем распоряжении брезентную складную лодку. Китайский сановник даже подпрыгнул в кресле и, повысив голос, стал утверждать, что это безумие, так как куку-норская вода особенная — в ней не только камень, но и дерево тонет. «Поедете, сами увидите; к тому же,— продолжал цин-цай,— на острове «Хайсин-шань», или в переводе «Морская новая гора», как называют китайцы Куйсу, никого теперь нет; паломники собираются только зимой». С своей стороны я очень благодарил почтенного сановника за любезную предупредительность, но не мог не заметить ему, что теперь имею еще большее намерение посетить Куку-нор, чтобы убедиться в справедливости его необычайного свойства — поглощать на дно сухие деревья... После этого цин-цай сказал: «Хорошо, я все сделаю для облегчения вашей поездки на Куку-нор — напишу хошунным начальникам, снабжу вас конвоем, но буду просить нас выдать мне бумагу, что вы, не взирая на мои предупреждения и вежливые уговоры, тем не менее идете и отвечаете сами лично за все тяжелые последствия, могущие произойти от посещения Куку-нора».

Знакомый с подобного рода выдачей подписок, я и на этот раз удовлетворил желание строптивого китайского чиновника, который сдержал слово по отношению снабжения экспедиции переводчиком [69] китайско-монголо-тибетского языков и четырьмя кавалеристами, вскоре сдружившимися с моими гренадерами, и казаками.

Что же касается до сообщения сининских чиновников о большой смелости и предприимчивости куку-норских и других тангутских разбойников, об их вооружении скорострелками, то в этом мы уже имели случай сами убедиться, наблюдая воочию большие и малые разъезды нань-шаньских тангутов, за плечами которых красовались немецкие или чаще японские винтовки...

*

Покончив с делами в Синине, я отправил караван прямым путем в Дон-гэр, сам же, с одним казаком, свернул к югу с целью познакомиться с большим амдоским буддийским монастырем, отстоящим от Синина в одном переходе. Гумбум словно спрятан в лёссовых складках высоких холмов, непосредственно примыкающих к еще более высокому альпийскому хребту, южное подножие которого уже омывается стремительными волнами Желтой реки.

Монастырь Гумбум был основан около пятисот лет тому назад. Основание ему положил богдо-гэгэн, который затем совершил паломничество в Тибет, в Лхасу, где и остался на постоянное пребывание; основанный же им монастырь поступил в ведение гэгэна Чжан (Ачжа), считающего себя в наше время в пятом перерождении.

В 12 гумбумских храмах, говорят, находится шестьдесят три гэгэна (перерожденца), ведающих монастырской братией в две с лишком тысячи человек. Наиглавнейших храмов четыре, которые были спасены от дунганского разгрома монастырскими силами — молодыми, фанатичными ламами, отлично сражавшимися, с оружием в руках, с дерзким неприятелем.

Древние, солидные храмы снаружи роскошно блестят золочеными кровлями и ганчжурами, внутри же они богато обставлены историческими бурханами лучшего монгольского, тибетского и даже индийского изготовления. Особенно пышен и чтим храм «Золотой субурган», перед которым молящиеся простираются ниц и движением своих рук и ног, от времени, в досчатом полу паперти сделали большие углубления, в которых свободно помещаются передние части ступни с пальцами и скользят руки при земных растяжных поклонах. В хорошем виде поддерживается и большой соборный храм, вмещающий до пяти тысяч молящихся. При вступлении на его наперть меня поразил вид семи основательных плетей, развешанных но стене, шричем наиболее основательная из них была украшена голубым хадаком. Эти плети, как передавали мне местные обитатели и старейшие из лам Гумбума, только и поддерживают должный уставный порядок монастыря, монашествующей молодежи... Красив и богат также храм, стоящий рядом с [70] восемью белыми субурганами ()История основания восьми субурганов такова. Однажды в Гумбуме среди монахов произошли крупные беспорядки, продолжавшиеся довольно долгое время. Местные и ближайшие власти не в силах были установить порядок. Тогда из Пекина, по указу богдохана, в Гумбум был командирован принц-судья, отличавшийся своим решительным нравом. Прибыв на место, строгий принц немедленно приступил к расследованию дела, из которого убедился, что главными виновниками беспорядков являются известные восемь гэгэнов... Принц обратился к перерожденцам с следующей речью: «Вы, гэгэны, все знаете — что было, что есть и даже что будет; скажите же мне, когда вы должны умереть? Испуганные и понявшие свою тяжелую участь гэгэны ответили: «Завтра!»... «Нет,— решительно произнес дринц,— сегодня!» и велел тотчас отрубить несчастным головы. На месте казни гэгэнов ламы и поставили эти восемь субурганов, или надгробных памятников., по преданию построенный на месте спрятанного в землю последа ребенка, а впоследствии знаменитого реформатора буддизма Цзон-хавьи.

Гумбум тщательно бережет своего рода музейные предметы, как-то: одеяния далай-ламы, банчэн-эрдэни, Цзон-хавы, кроме того, телегу банчэн-эрдэни, шапку реформатора и седло богдохана с трепещущимся у передней луки драконом.

*

Ранним утром, 6 августа, я покинул Гумбум, а вечером уже прибыл в Донгэр, у южной окраины которого, на островке, омываемом рукавами местной речки, белели шатры экспедиции. Караван прибыл сюда лишь накануне моего возвращения из Гумбума.

Так как начальник г. Донгэра вовремя получил официальное уведомление о нашей экспедиции, то мы, кроме предупредительности и любезности с его стороны, ничего не видели. Участники экспедиции могли свободно разгуливать по городу, заходить в любой магазин или лавку и вообще чувствовать себя как дома. В этом меновом городе особенно много толпилось на улицах куку-норских тангутов и тангуток; последние заставляли обращать на себя внимание пестротой одежд и оригинальностью спинных украшений, в виде двойных-тройных лент, богато убранных монетами, раковинами, гау, бирюзой и пр. Еще большее оживление вносили тангутские всадники, в карьер мчавшиеся по улице в полном вооружении. Гордые, надменные степняки ничего и никого не боялись.....

*

Дождь опять задержал наше выступление (на Куку-нор) на несколько лишних дней, до 12 августа, когда, наконец, мы тронулись в дальнейший путь. На третий день перехода с соседней перевалу Шара-хотул вершины экспедиция радостно приветствовала мягко-голубую поверхность Куку-нора, убегавшую далеко на запад. На юге теснились горы, среди которых [71] выделялась каменистая вершина Сэр-чим, посеребренная недавно выпавшим снегом; это — вблизи Куку-нора; вдали же, все в том же полуденном направлении, гордо высилась к небу еще более величественная цепь гор, отливавшая матовой белизной массивного снегового покрова. В дивно прозрачном воздухе стояла торжественная тишина, солнце пригревало ощутительно, по ярко-синему фону неба, там и сям, носились царственные пернатые: гималайский гриф, гриф-монах и бородатый ягнятник, который нередко, впрочем, пролетал вблизи нас и давал любоваться на его гордый полет, величину и общую картину природы, которую он оживлял собою, без взмаха крыльев, скользя по воздуху вдоль гор...

На следующий день, 15 августа, экспедиция вступила на самый берег альпийского бассейна, когда Куку-нор еще более приветливо улыбнулся нам. Перед нами развернулась его лазоревая поверхность, слегка колыхавшаяся мягкими волнами, начавшими убаюкивать нас с первого дня монотонным своим гулом. В тихую, ясную погоду Куку-нор был просто обаятелен. Не озера, а впечатление моря производил на всех нас этот величественный бассейн. Его действительно грандиозный масштаб (Куку-нор имеет в окружности около 350 верст. Его высота над морем 10 500 футов), убегающая за горизонт поверхность, окраска и соленость воды, глубина, высокие волны и по временам могучий прибой скорее дают понятие о море, нежели об озере. Мы, невольно, с первых дней пребывания здесь величали его морем... На устах моих спутников я только и слышал: «Ой, как сегодня разбушевалось море, как высока морская изумрудная волна, как быстро и грозно несутся по морю серебристые барашки» и пр.

Купанье в Куку-норе превосходное; мы купались ежедневно по нескольку раз. Легкость держаться на воде давала возможность отдаляться от берега на порядочное расстояние, затем отдаться воле волн, чтобы вновь приблизиться к берегу. Прозрачность воды так велика, что песчаное дно и плавающие рыбы хорошо видны на значительной глубине.

Но если Кук-нор красив днем, то вечером, в особенности в приятную погоду, он поистине очарователен, как был очарователен в первый день вступления экспедиции на его берег. Солнце, совершив свой дневной путь, склонилось к горизонту, отдавая одну часть лучей горам, другую же разливая по видимому нам небосклону, картинно отражавшемуся в лоне вод. Прозрачное, тонкоперистое облачко, словно золотое кружево, тихо, стройно неслось к югу. Там, в горах, стояла полная тишина, успокоившая и Куку-нор; он уже не бушевал, не стучал грозно о берег, а лишь только тихо шептался с ним...

На следующий затем день, чуть забрезжила на востоке заря, наш лагерь пробудился. Сэр-чим еще спал, на нем в виде покрывала лежала слоисто-кучевая тучка, вытянувшаяся вдоль гребня. Со стороны озера гоготали гуси, кричали и свистели на разные лады кулики, издавали клекот [72] орланы; на мокрых лугах проснулись большие жаворонки и начали с песней подниматься в высь. Караван уже шагал по мягкой проторенной дороге. Блеснули лучи дневного светила по Сэр-чиму; тучка, небесная странница, поднялась вверх и растаяла... Через час пронесся первый резкий порыв ветра, вскоре второй и третий: Куку-нор нахмурил брови...

Мы следовали южным берегом,-- навстречу то и дело попадались тангутские караваны из яков; номады перекочевывали с одного края долины на другой, с западного на восточный, где стояли нетронутыми богатые степные пастбища. Показался, наконец, и центр нашего притяжения — остров Куйсу. С лугового откоса берега, где теперь проходил наш караван, открывалось еще большее пространство лазоревой и темно-голубой поверхности, по-прежнему скрывавшейся за горизонт. Куйсу, словно гигантский военный корабль, выступал из синих волн Куку-нора и манил к себе своей неизвестностью.

Следует заметить вообще, что Куку-нор из года в год усыхает, уровень его понижается, береговая линия сокращается. Наблюдательные туземцы, в особенности прежние обитатели Куку-нора — монголы, передают, что Куйсу растет, что во времена давно прошедшие, как говорят старики, этот остров был едва заметен, теперь же он представляется порядочной горкой.

*

17 августа караван экспедиции расположился лагерем в ближайшем, со стороны южного берега к Куйсу, урочище Урто, где простоял около трех недель, пользуясь простором и привольем кочевников, отстоявших от нас верст на пять. Общая картина стоянки она Куку-норе такова: к северу, в 3/4 версты, залегает самый Куку-нор; к югу, в шести верстах, тянутся горы — западное крыло Сэр-чима. От гор стремится речка, пересекающая слегка покатую к озеру долину и образующая вблизи берегового предпоследнего к Куку-нору вала второстепенный, или частный, замкнутый озеровидный бассейн, до двух верст в окружности. На этой самой речке, на возвышении третьего берегового вала, сливающегося с материковой равниной, мы, и имели свой лагерь, откуда открывался широкий вид во все стороны. Быстрая, прозрачная речонка оживляла наш бивуак, капризно его опоясывая с трех сторон. На речку, а еще больше на соседнее озерко, постоянно прилетали гуси, утки, турпаны; по песчаному берегу самого озера большими или меньшими обществами усаживались бакланы, чайки и одиночками, в виде темных точек, орланы.

Больше всего мне нравились серебристо-белые чаечки, молча или с своим оригинальным криком пролетавшие или парившие над озером... Любуясь ими, прислушиваясь к их знакомым голосам, мысль частенько уносилась на берега родных озер, где те же самые виды так же свободно проносятся вдоль рек и озер и так же свободно красиво реют на солнце...

С приходом на Куку-нор мы достали из вьюков свою складную [73] брезентовую лодку и, бережно собрав ее, начали производить пробное плавание, отдаляясь от берега до пяти верст и более (Глубина Куку-нора у берега почти саженная; далее постепенно увеличивается: через версту уже простирается на 15 м, а через 5—6 верст от берега глубина возрастает до 20—25 м.). Плавание производилось во всякую погоду: в бурное и тихое состояние Куку-нора. В общем пробные плавания по Куку-нору дали удовлетворительный результат. Лодка качалась на волнах, словно поплавок, слушалась весел и довольно ходко подвигалась в желаемом направлении; это — ее положительные качества: к отрицательным же, в частности, можно было отнести следующие: непрочность весел, которые в месте уключин с первых дней плавания начали мочалиться, сами уключины сидели неустойчиво, борты широко расходились, от чего высокая волна постоянно захлестывала на дно лодки; словом, пришлось порядочно поработать, прежде нежели наше суденышко стало внушать к себе хоть маленькое доверие, при мысли о попытке сплавать на Куйсу... Деревянный ромбовидный пояс, положенный по бортам, основательно скрепил всю лодку и крепко зажал уключины; весла же были снабжены кожаными накладками.

Испытывая лодку, надо было позаботиться о продовольственном снаряжении — еде и питье, о приспособленки измерительных и других инструментов, а также выяснить вопрос о составе участников плавания. Точкой отправления должно было служить безымянное урочище, отстоящее от нашего уртоского лагеря в семи верстах к западу и четырех верстах от берегового «обо», служащего указателем пути для паломников-номадов, имеющих сообщение с Куйсу зимой по льду.

Таким образом, среди интересных занятий незаметно промелькнула первая неделя пребывания на Куку-норе. Мы неустанно, по-прежнему, заняты были этим оригинальным бассейном, следя ежедневно за состоянием его поверхности, которая не всегда и не везде бывала одинаковой. Так, например, юго-восточный залив Куку-нора тих, спокоен, отливает прелестным лазурным оттенком небес, тогда как северный район озера уже порядком колышется изумрудными волнами; в то же самое время с северо-запада бегут темные высокие валы, украшенные барашками. Из тихого в бурное состояние Куку-нор переходит сравнительно очень скоро и, наоборот, долгое время не успокаивается после более или менее серьезного шторма.

Тих ли, взволнован ли Куку-нор, всегда он величественно прекрасен. Часами я просиживал на его берегу или далеко уходил вверх или вниз от бивака, никогда, не уставая смотреть на его бесконечный водный горизонт, как одинаково не уставал и слушать его монотонный прибой, напоминавший мне берег Крыма.

В первую очередь плавания на Куйсу я назначил самого себя. Все было приготовлено к вечеру. 28 августа я с урядником Полютовым перекочевал к точке отправления. Куку-нор успокаивался, солнце скрывалось за [74] чистый, прозрачный горизонт. Облаков вообще не было, за исключением северной части неба, где они сбились в небольшую, серую, тучеобразную массу, сливавшуюся с поверхностью Куку-нора. Барометр стоял хорошо. Сумерки легли на землю. Едва потухла солнечная заря на западе, как на востоке всплыла луна, чудно озарившая всю видимую поверхность Куку-нора. Досадовал я на себя, что не приготовился к отплытию на Куйсу днем раньше, чтобы воспользоваться сегодняшним состоянием погоды.

Вдоволь нагулявшись по берегу и насладившись лаской природы, я отправился в палатку, чтобы уснуть... Море также дремало; абсолютной тишины воздуха ничто не нарушало. Моряки, может быть, справедливо не любят подобного затишья, замечая, что оно часто бывает зловеще. В два часа ночи меня разбудил Куку-нор, со страшною силою ударявший о берег тяжелыми волнами... К рассвету, ко времени нашего предполагавшегося отплытия, он рассвирепел еще больше. Пришлось смириться и ждать у моря погоды. К полдню начало стихать, и мы несколько раз пытались отчалить от берега; напрасно — девятый или двенадцатый вал сердито отбрасывал нас обратно к берегу.

*

Возвратившись на главный бивуак, я предложил моим сотрудникам г. г. Чернову и Четыркину перебраться к точке отправления и терпеливо выжидать лучшего состояния Куку-нора. Они были счастливее меня; уехав в безымянное урочище 30 августа, на следующий день, в 1 час, мои товарищи оставили берег с мыслью, если поверхность озера не успокоится, проследовать хотя бы до половинного расстояния. Однако, по мере удаления от берега, погода стала улучшаться, ветер окончательно стих, волны понизились. Обрадованные этим обстоятельством, мои сотрудники поплыли смелее, с большей надеждой на осуществление предприятия. Прошло пять часов непрерывной тяжелой работы с веслами; большая половина расстояния, отделявшего берег от острова, осталась позади, хотя самый остров ничуть не выделялся крупностью очертаний. Товарищи сильнее налегли на весла; еще прошел томительный час, а остров по-прежнему, для глаз, отстоял далеко; желание во что бы то ни стало добраться до Куйсу подняло было энергию и повысило силы. Между тем, совершенно незаметным образом спустились на воду сумерки, поднялся ветер, быстро разведший сильное волнение. С каждыми последующими десятью минутами становилось темнее и темнее; остров уже давно исчез из наблюдений. Высокая волна то и дело обдавала студеной струей, заливая дно лодки. Товарищи надеялись исключительно на собственные силы, но запас их понемногу начал истощаться; работая веслами, борясь в темноте с пенистыми валами, они подбадривали друг друга предположением о близости острова. Еще томительные полчаса, еще четверть часа, еще пять минут... и вдруг, словно [75] темное чудовище, встал Куйсу. Наши путники счастливо очутились у мягкого, доступного для лодки берега; справа и слева возвышались скалы... Можно представить себе, с какою радостью мои сотрудники вступили на землю Куйсу... В избытке приятных чувств товарищи поздравили друг друга с успехом. Тем временем облака поредели, и выкатилась луна; Куйсу, его южный скат, предстал во всей красе. Усталость, голод, холод (от мокрых одежд) на время были позабыты.

Всего мои сотрудники, пробыли на воде, не расставаясь с веслами, семь с четвертью часов, в течение которых проплыли около 30 верст. Лодка значительно намокла и, будучи при том наполнена на треть водою, представляла такую тяжесть, с которой усталые товарищи не могли справиться, не могли вытащить лодку на берег, прежде нежели не освободили ее от общего груза. Только тогда они втащили ее на берег, опрокинули, сделав себе нечто вроде навеса, под который и спрятались. Подкрепившись затем коньяком, яйцами и чаем, мои сотрудники думали уснуть, но не тут-то было; их мокрые костюмы не давали им покоя; товарищи почувствовали сильный озноб, признак лихорадки, и, не долго думая, пошли бродить по острову в направлении к обо и кумирне, расположение которых им было хорошо известно еще до прибытия на Куйсу из многочисленных наблюдений в бинокль или астрономическую трубу с берега. По дороге к обо мои сотрудники наткнулись на лошадь, тревожно заржавшую и быстро отскочившую в сторону. Это открытие навело их на приятную мысль о присутствии людей. Осмотрев обо и кумирню, товарищи вернулись было к лодке, но вскоре вновь пошли гулять по острову; на этот раз в другую сторону, вдоль берега, когда попали на жилье человека, обставленное оградой, откуда на наших путников смотрело с любопытством стадо коз и баранов. Боясь испугать кого-нибудь, товарищи последовали дальше, вскоре найдя маленькую свободную пещерку, с запасом топлива (аргал). Здесь, как Робинзоны, добыли огня, устроили костер, согрелись, обсушились к только в два часа ночи, согнувшись в три погибели, могли забыться сном.

Утром, 1 сентября, по выходе из пещеры, г. г. Чернов и Четыркин. увидели, шагах в полутораста от себя, дым, тонкой струей поднимавшийся из пещерного жилища. Зайдя к лодке и захватив там хадак и подарки, взятые на всякий случай, товарищи отправились с визитом к невидимому еще отшельнику. Приблизившись к пещере, они услышали голос монаха, отправлявшего утренние молитвы: «Ом-ма-ни-па-дмэ-хум», т. е. «О сокровище лотоса». Чтобы дать понять о своем приближении и намерении войти. С. С. Четыркин громко кашлянул, невидимый отшельник стал энергичнее молиться, голос его усилился, задрожал и стал обрываться; когда же товарищи вошли в пещеру, монах был в ужасе, вытянул физиономию, затрясся, расширил зрачки и, показывая на горло пальцем, скороговоркой твердил: «Тэр-занда-тэр-занда», что значит «что делать, что делать». Товарищи, насколько могли, успокаивали отшельника, заметавшегося по [76] жилищу в целях угощения нежданных, негаданных гостей. Долгое время монах не мог прийти в себя, да, вероятно, и не пришел бы, если, бы товарищи не показали ему лодку, при виде которой отшельник улыбнулся, просиял и дал разумный себе отчет, что имеет дело с обыкновенными людьми, а не с теми, которые наполняли, его воображение...

Знакомство с остальными двумя отшельниками, обитателями острова, такими же, как и первый, тангутами-ламами, произошло более спокойным образом, хотя, впрочем, это только с вторым; что же касается до третьего, более дикого, то он сильно смутился, несмотря на то, что свидание происходило в присутствии его обоих товарищей. Один из лам считал себя выходцем из Лаврана, второй — из Гумбума, третий остался невыясненным. Весьма интересны некоторые подробности о монахах. А. А. Чернов говорит о них следующее: «Подремав немного до восхода солнца, мы пошли к лодке. Стояла тишина, озеро тихо плескалось. Хребет Потанина был окутан снежно-белыми кучевыми облаками, а над ними, после голубого промежутка, висела еще лента облаков. В 7 часов утра температура воды в озере была 11,8°, в воздухе было только 6,4°. Мы стали приводить в порядок свое имущество: одно — мыть, другое — сушить.

Из обитаемой пещеры курился дымок. Мы ждали ее хозяина. Заметив нас издали, около лодки, он, может быть, был бы не так испуган, как при нашем появлении в его жилище. Но время шло, а тишина ничем не нарушалась. Мы решили нанести визит.

Овцы были еще внутри загородки. Из пещеры слышалось монотонное бормотанье: очевидно, в ней был один человек, занятый молитвой. Не входя в пещеру, мы приветствовали его по-монгольски. В ответ он только повысил голос, но не вышел. Когда мы вошли в жилище отшельника, он сидел на особом возвышении перед раскрытой книгой, впереди которой стояли молитвенные чашечки и блюдечки.

Увидя нас, монах вскочил. Он был необыкновенно испуган. Руки его тряслись, зрачки расширились. Приняв приветственный хадак, он поспешно стал усаживать нежданных гостей на полу, бросив туда шкуру. Перед нами, как по волшебству, появились чуть ли не все съестные припасы, какими обладал лама. Скороговоркой, заплетающимся языком, он все время выкрикивал слова молитвы или заклинание, временами проводя пальцем по горлу и насильственно улыбаясь. Схватив: большую чугунную чашу, монах выбежал из пещеры и стал поспешно доить коз. Теперь можно было различить непрестанно неповторяемое слово: «тэр-занда, да-тэр-занда-да, тэр-занда, да-тэр-занда-да» («что делать, что делать», как после перевели нам).

Подоив коз, он поставил котел на огонь. Увидев, что мы едим, как обыкновенные смертные, он стал понемногу успокаиваться, чаще улыбался, но не сводил с нас глаз, почти не мигая. Быстро перебирал свои четки, изредка шевеля губами. [77]

Угощенье состояло главным образом из молочных продуктов: простокваши, сушеного творогу — «чюры» — и масла. Кроме них, у монаха оказался молотый ячмень («дзамба») и кирпичный чай — очевидно, дары паломников. Была предложена и баранья нога в том же окаменелом состоянии, в каком мы нашли баранину в нашем убежище. От чаю и от остальных блюд мы отказались, зато оказали честь простокваше, очень вкусной, приготовленной чище других продуктов.

Во время нашей еды монах снова сел для молитвы. Он ссыпал с тарелочек гальку и вылил из медных чашечек воду, тщательно их вытирая. Кроме этих предметов, на божнице были «цаца» — глиняные фигурки небольших бурханов — и один рисованный бурхан. Лама читал по очень длинной и узкой книге, листы которой не были сшиты.

Когда отшельник кончил свою молитву, мы знаками просили его следовать за нами и привели к лодке. Осмотрев ее и остальное наше имущество, он совершенно успокоился, очевидно, понял, откуда и как появились в его владениях чужеземцы, приехавшие в совершенно необычное для посещений острова время года. Врученный ему подарок — перочинный ножик и жестяная коробка из-под сушеной капусты — установил между нами уже прочные дружественные отношения. Монах пригласил нас следовать за собой, показывая, что на острове есть еще двое таких же как он обитателей.

Мы пошли на запад, по самому берегу под скалами за жилище первого монаха и вскоре увидели еще более солидную постройку, но прежнего, так сказать «пещерного», типа. На голос нашего проводника ее хозяин вышел к нам навстречу. Между соседями завязался оживленный разговор, в котором наш первый знакомец выступал уже в роли толкователя. Новый обитатель острова удивленно посматривал на нас. Он показал нам свое помещение и кумиренку, построенную рядом с ним. Она была расположена тоже в естественной громадной нише среди скал и только передняя часть ее была обделана и к ней пристроен вход, имевший даже дверцы и род сеней. В кумирне, быстро суживающейся внутрь от входа, вдоль стен, стояли бурханы, в одном непрерывном ряду; в числе двадцати одного они были сделаны из глины, имели одинаковый размер, около одного аршина высотой, и представляли главным образом сидячую фигуру самого Будды.

После осмотра кумирни мы пошли к третьему отшельнику. В одном месте пришлось подняться на скалы и вновь спуститься к воде. Наконец, внутри большого углубления, среди скал, мы увидали вход в пещеру. На вызов одного из наших спутников лама откликнулся, но не вышел, продолжая молиться. Зато он положительно остолбенел, когда, отведя глаза от книги, увидал прежде всего моего товарища. Долго он, не говоря ни слова, переводил глаза по очереди на каждого из вошедших. Наши спутники тоже не сразу заговорили, наблюдая то впечатление, какое произвело на их собрата наше неожиданное появление. [78]

Монахи были людьми пожилыми, но еще далеко не старыми. Первый, из них, очевидно, более молодой, был гладко выбрит и имел вид обычного служителя Будды. Остальные давно уже совершенно перестали заниматься своей наружностью: отросшие волосы торчали у них в разные стороны, представляя своеобразные головные уборы. Все монахи, очевидно, были тангутами: первый и второй — типичными брюнетами, третий — с более светлой кожей и волосами. Вид последнего отшельника положительно напоминал дикого человека: взгляд его был блуждающим, изо рта торчали зубы. На нем, как и на других монахах, была баранья шкура, но она имела только отдаленное сходство с формой человеческой одежды. На ногах были низкие сапоги, кое-как сшитые из кусков бараньей шкуры мехом внутрь. Характер его был необщительным и угрюмым: мы совсем не видали на его лице улыбки,— очевидно, он совсем отвык и уже не мог улыбаться. Второй лама тоже был сосредоточен, зато первый отличался противоположным характером: подвижной, постоянно смеющийся, он все время оживленно «болтал».

Четыре дня прожили мои сотрудники на острове Куйсу, занимаясь его изучением и знакомясь с бытом истых монахов. Геолог экспедиции А. А. Чернов дает более подробное описание о поездке или плавании на Куйсу, я же касаюсь лишь основных ее черт, усвоенных под впечатлением первых живых рассказов возвратившихся на берег товарищей.

Остров Куйсу расположен почти посередине Куку-нора, несколько ближе к южному берегу, и ориентирован с северо-северо-запада на юго-юго-восток. Он слагается из гранита, биотита, гнейса, сильно обнаженных у берегов и на возвышенных частях острова, в прочих же местах прикрытых слоем песчано-глинистой почвы большей или меньшей мощности, одетой, в свою очередь, пышным ковром травянистой растительности. Относительная высота гребня Куйсу простирается до 200 футов; длина же береговых очертаний не превышает четырехверстного расстояния, при длине острова по оси менее двух верст и наибольшей ширине, приблизительно у середины, до полуверсты.

Наибольшая скалистость острова выражена вдоль южного и западного берегов, вдоль прочих Куйсу поднимается мягкими пологими окатами. Растительность острова та же, что и на южном побережье Куку-нора; ключей или источников не имеется. Довольствуются отшельники и их скот дождевой водой, собираемой в специально устроенные углубления.

Помимо кумирни и обо, устроенных на вершине острова, Куйсу украшен субурганами, молитвенными пещерами, второстепенными обо и яр. В кумирне и пещерах имеются довольно интересные старинные бурханы.

Главное занятие отшельников — систематическое отправление богослужения, переписывание молитв, приготовление многочисленных «цаца». Вне же этих занятий они возятся со скотом — баранами и козами, общее число которых простирается до ста пятидесяти голов. Каждый монах живет в [79] отдельной пещере с оградой для собственного стада. Животные пасутся все вместе, но три возвращении с пастьбы разделяются иа три группы, причем каждая самостоятельно направляется к своему стойбищу. Лошадь — достояние общее.

У монахов сосредоточены большие запасы сухого творога (чюра), масла, топлива (аршал). Отшельники питаются исключительно молочными продуктами, чем ежедневно любезно угощали и моих сотрудников.

На осрове, в соседстве с монахами и их стадами, живут восемь лисиц; вероятно, есть пищухи и другие более мелкие грызуны. Что же касается птиц, то здесь преобладающими видами являются из отрядов плавающих и голенастых: гуси, утки, турпаны, бакланы, разнообразные кулики и пр.; особенно, много бакланов и чаек, обыкновенно усаживающихся на скалистые берега или на песчаные отмели. У берегов острова постоянно держится рыба, большими и меньшими стаями разгуливающая на солнце (Интересно, что в Куку-норе нет рыб больших размеров; самые крупные экземпляры не превышают аршина длины и веса 5-6 фунтов). При спускании бакланов на воду эти стаи рыб направляются в сторону птиц и следуют за ними на далекие расстояния. И здесь за рыбой охотятся орланы, там и сям сидящие на скалах; замечен также и одинокий, вероятно, пролетный коршун, кружившийся над пещерами или пролетавший с одной стороны острова на другую.

В зимнее время отшельники разнообразят свое прозябание: сюда, по льду, приходят паломники; впрочем, ледяная поверхность Куку-нора не каждую зиму бывает доступна для передвижения из-за непрочности самого льда и образования многочисленных трещин.

С вершины Куйсу открывается красивый вид на вое четыре стороны. Прекрасно виден маленький скалистый островок, расположенный к юго-западу, и особенно рельефно выделяется мыс или полуостров на западе. Северного берега мои сотрудники не видели вовсе, тогда как южный выделялся отчетливо.

Неоднократные расспросы у туземцев, равно и личные наблюдения относительно пребывания в Куку-норе какой-либо формы ластоногого животного, не дали положительных результатов, за исключением сведений, добытых от сининского дао-тая, который утверждал, что видел шкуру зверя, изловленного в куку-норских водах, очень сходную по описанию с таковой, про которую впервые сообщает В. А. Обручев. Видеть эту интересную находку нам лично не удалось, так как она, говорят, давно увезена на пекинский рынок.

5 сентября, после часового барометрического и метеорологического наблюдения, мои сотрудники покинули Куйсу и гостеприимных отшельников, которые приглашали «первых летних гостей» и «первых иностранных посетителей» прожить до зимы, чтобы вернуться на берег более безопасным [80] способом, а не в этой скорлупке,— показывая на лодку, говорили провожавшие монахи, покачивая головами...

На обратном пути товарищи произвели четыре промера, давшие следующие результаты: первый промер, в непосредственной близости Куйсу, показал максимальную глубину южной части бассейна (Если условно, конечно, считать Куйсу гранью, делящей весь Куку-нор на северную и южную части бассейна), выразившуюся тридцатью семью метрами; второй и третий промеры, пришедшиеся на середине общего расстояния, оказались одинаково глубокими — в тридцать пять метров — и последний, в расстоянии пяти-шести верст от берега Куку-нора, вышел вполне согласным с уже произведенным промером при пробных испытаниях лодки, а именно в двадцать пять или немного более метров. Температура поверхностного слоя воды Куку-нора 14,5° С. Дно прибрежной полосы, шириною от пяти до восьми верст, песчаное, далее илистое.

В обратном плавании товарищи пробыли на воде восемь с четвертью часов, стараясь держать курс прямо на главный бивуак — урочище Урто. И на этот раз мои сотрудники, приближаясь к берегу, выдержали сильную трепку и страшную усталость.

*

Пока г. г. Чернов, и Четыркин плавали по Куку-нору, я совершил стоверстную охотничью экскурсию в южнокукунорские горы. При моем возвращении на главный бивуак Иванов радостно объявил мне: «вчера, т. е. первого сентября, на Куйсу была ракета». Этим давалось понять, что наша «скорлупка» доставила путников на остров. У меня с товарищами было условлено, что с их отплытием: от берега на главном бивуаке будут ежедневно, в 9 часов вечера, следить за Куйсу, за появлением двух ракет. Первая ракета должна быть пущена в день вступления на Куйсу или на следующий, вторая — накануне оставления острова. «Маленькой огненной змейкой мелькнула ракета и ободрила нас»,— повторил мне несколько раз мой неизменный спутник Иванов. «Слава богу»,— говорю я,— теперь будем следить за второй весточкой товарищей». Три вечера подряд, 2, 3 и 4 сентября, стоял и я у астрономического столбика, окруженный своими спутниками, а также сининскими китайцами и алашаньскими монголами-подводчиками. Все мы собирались минут за десять до условного времени и, вперив глаза в непроглядную тьму, по направлению Куйсу, стояли словно на молитве. К 9 часам тишина превращалась в святую, торжественную; все смолкало; слышны были лишь удары часов, которые я держал в руке, следя за временем. В последний, вечер, четвертого сентября, ровно в девять часов, ночную тьму прорезал огненный штрих, блеснувший на один момент. Гробовая тишина была тотчас нарушена радостными голосами, особенно [81] громкими в устах китайцев и монголов, не видевших появления первой ракеты...

На другой день, в 9 часов вечера, когда Куку-нор начал порядочно постукивать в берег, а наша надежда на ожидание бледнеть, я заслышал голоса своих товарищей, подошедших к палатке. Радости нашей не было конца... Пошли бесконечные спросы и расспросы, рассказы и пересказы, которые, повторяю, и легли в основу вышеприведенного описания плавания на Куйсу.

С возвращением моих ближайших сотрудников из плавания экспедиция перенесла свой лагерь на 12 верст восточнее, к основанию полуострова, или мыса, Чоно-шахалур, т. е. Волчий загон, оканчивающегося узкой песчаной косой, вдавшейся в озеро. С этой косы С. С. Четыркин с урядником Полютовым произвел два плавания: к северу — на 7 верст, к юго-востоку — обратно на берег — на 15; первое плавание — в области открытых вод Куку-нора, второе — в заливе, образуемом с одной стороны косой полуострова, с другой — прилежащим к ней берегом Куку-нора. На последнем плавании, приблизительно у середины, случилась неприятность: железная поперечная скрепа лодки лопнула, что вызвало расхождение бортов, отказ уключин и быстрый поворот лодки в сторону. Борясь с порядочной волной, наши путники едва справились с лодкой, ее мало-мальской починкой и поспешили выброситься на берег...

На этом наши работы на Куку-норе и окончились. Я счел вторую задачу экспедиции посильно выполненной и отдал распоряжение к выступлению в обратный путь к Синину, которого мы и достигли 16 сентября.

*

В Синине мы радостно встретились с нашим товарищем П. Я. Напалковым, успешно совершившим разъезд в провинции Гань-су.

Разъезд Напалкова охватил своим маршрутом больший район, нежели тот, который предполагался вначале; кроме того, самый маршрут удачно расположен по отношению к местам, исследованным нашими предшественниками. Таким образом, моему помощнику удалось посетить совершенно неведомый угол Гань-су и впервые поставить на карту название девяти новых городов.

На этот раз сининские власти отвели для экспедиции отличный дом, специально для экстренных потребностей, расположенный в центре Синина, и встретили нас, как говорится, с распростертыми объятиями. Они уже были осведомлены через посредство переводчика и кавалеристов, прибывших в Синин накануне нашего вступления, о всем том, чем мы занимались на Куку-норе и как к нам учтиво относились куку-норские обитатели, а главное, что мы все целы — живы и здоровы, из нас никто не утонул. Цин-цай и прочие чиновники Синина при встрече с нами, повторяю, [82] исключительно говорили о нашем плавании по Куку-нору, о посещении острова, и все они с большим интересом рассматривали лодку, в собранном и разобранном видах, а также просили показать г. г. Чернова и Четыркина, их руки, на которых все еще сохранялись основательные мозоли. В конце концов цин-цай сказал: «Вы, русские, первые плавали по Куку-нору, первые сказали нам о глубине Цин-хая и первые иностранцы, посетившие остров Куйсу или Хай-син-шань; обо всем этом я непременно сообщу в Пекин».

Чтобы не ослаблять прекрасных отношений и того хорошего впечатления, которое я получал после каждого нового свидания с сининскими властями, я счел излишним напоминать прежние уверения цин-цая о том, что в Куку-норе тонут не только камни, но и дерево,— это было само собою очевидно...

По приглашению чжэнь-тая, командующего войсками, я, почти со всеми моими спутниками, присутствовал на военном смотре китайской пехоты и кавалерии. На меня этот смотр произвел впечатление серьезного улучшения сравнительно с тем, что я наблюдал восемь-девять лет тому назад. Войска были представлены на смотре хорошо одетыми (в старой форме), кавалеристы на отличных, местной породы, лошадях. Традиционные большие флаги здесь еще не отменены и по-прежнему составляют гордость китайской кавалерии. Примерная стрельба холостыми выстрелами из пистонных ружей (однозарядные скорострелки берегутся) велась толково, залпы не срывались. Молодые офицеры значительно превосходят выправкой и молодечеством своих старых товарищей, как равно и нижние чины.

На смотре китайских войск присутствовало много окрестных тангутов, заранее прибывших в Синин специально для этой цели. Нарядные, богатые номады на общем плацу, в стороне, часто запускали своих резвых иноходцев, представляя зрелище не менее занятное, чем китайские войска.

В Синине, между прочим, члены экспедиции, имели удовольствие познакомиться с английской семьей H. French Ridley, проживающей в качестве миссионеров. Будучи старожилом Синина, любезный миссионер дал нам много ценных сведений про местный край, равно в значительной мере способствовал приращению нашей этнографической коллекции путем приобретения образцов таковой у местных обитателей.

В Синине же, благодаря улучшению почтового сообщения вообще в Китае, мы получили порядочно писем, точно так же и сами могли отправить лишнюю весточку на далекую дорогую родину. Как всегда, письма приносят одним радостные известия, другим печальные; так было и теперь. Наш А. А. Чернов получил новые грустные сведения из дома и, в силу необходимости, принужден был отправиться в Россию преждевременно. На обратном пути через Алашань и среднюю Монголию геолог экспедиции должен был производить геологическо-географические исследования до отечечественной границы. [83]

Пользуясь случаем, я отправил в Алаша-ямынь на склад экспедиции семь лишних вьюков — преимущественно коллекций. В дальнейшем пути мы перешли с верблюдов на мулов, которые отличаются редкой способностью хорошо двигаться в горах, но зато и требуют внимательного ухода и хорошей обильной кормежки. Хороший мул везет, по-видимому, без особенного труда, груз до 6—7 пудов, строго уравновешенный по обеим сторонам животного.

Как мьы ни старались сократить багаж, число вьюков осталось прежнее — двадцать два, что с одиннадцатью верховыми мулами составило караван, растягивающийся по дороге на значительное расстояние.

*

Таким образом, г. Синин экспедиция оставила двумя караванами, выступившими разновременно. Верблюжий караван, во главе с А. А. Черновым, выступил 27 сентября; с геологом отправлены двое забайкальских казаков, Бадмажапов и Содбоев, первый из которых должен был вернуться в экспедицию из Алаша-ямыня, второй — по достижении геологом Урги, из этого города на склад экспедиции.

Главный же караван экспедиции покинул Синин 30 сентября, а 3 октября уже благополучно прибыл в оазис Гуй-дуй и пересек на пути высокий альпийский хребет по перевалу Ла-дин-лин, поднимающемуся над уровнем моря до 13 000 футов.

Текст воспроизведен по изданию: П. К. Козлов. Русский путешественник в Центральной Азии. Избранные труды. К столетию со дня рождения (1863-1963). М. АН СССР. 1963