Южно-Уссурийский край, Печилийская провинция, Япония и Южная Манчжурия.

(См. выше: май. стр. 5).

27.

30-го мая 1901 г., Шанхай-Гуань.

Из Иокогамы в Нагасаки немного более двух суток пути. Первые сутки в нашем поезде имелся буфет, в котором подавалась европейская еда. Но на другой день оказалось совсем не то. Вагон с буфетом отцепили, а на станциях, кроме очень плохого кофе и еще худшего японского чая, ничего нельзя было достать. Японская публика устраивалась очень удобно: на каждой станции мальчишки выкрикивают что-то, и оказалось, они продают еду. Так как голод — не свой брат, и кроме того, наш знакомый зоолог уверил нас, что японская кухня очень и очень недурна, то мы и решились попробовать. За 15 коп. мы получили две чистенькие коробочки из [467] лыка, величиной и видом напоминавшие наши коробочки с конфетами. В одной из коробочек был прекрасный рис, сваренный на пару без соли и без сахара, а в другой были кусочки всякой всячины. Здесь было и мясо, и какая-то мелкая копченая рыба, вроде шпротов, и креветки, и крошечные осьминоги, и какие-то растительные кусочки (вероятно, бамбук — в Японии и Китае едят молоденькие побеги бамбука), и какое-то тесто... И все, все это сварено или зажарено в сахаре! Представьте себе мясо и копченую рыбу в сахаре! А тут еще осьминоги и прочая морская еда! К завтраку полагается еще — за те же 15 коп. — пара палочек (вместо ножа и вилки), бумажная салфетка и одна зубочистка. Все это сложено в аккуратненький длинненький конверт и связано вместе с коробочками. Разумеется, мы съели только один действительно прекрасный, но, увы, без всякого вкуса, рис, и разумеется, — этого было слишком мало для двоих в течение суток.

Ночью того же дня мы очутились на пароходе, который перевез нас (по тому же железнодорожному билету) с острова Нипона на остров Kиy-Cиy, на котором находится Нагасаки. На пароходе был европейский буфет, и мы себя вознаградили за пост в течение дня.

В Нагасаки мой муж совершенно случайно познакомился с одним из видных местных врачей, и тот пригласил его посмотреть Пастеровскую станцию и медицинскую школу. В Японии два университета — в Токио, и другой — не помню хорошенько — в Осоке или Киото. Но, помимо университетов, в Японии имеются пять высших медицинских школ, выпускающих врачей, и одну из них в Нагасаки мы могли осмотреть, благодаря любезности д-ра Сикурая. Сам доктор — господин лет сорока, с заметной проседью, маленького роста, как все японцы, но с очень приятным, почти красивым лицом. По моему, это самый красивый японец, из всех, которых я видела. Говорил он по-английски и очень плохо по-немецки. Он — преподаватель акушерства и гинекологии в школе. Школа находится за городом, в нескольких, очень бедных флигелях и, видно, существует на медные гроши. Но при ней прекрасные по результатам, хотя тоже очень бедно обставленные клиники. Ее кабинеты и лаборатории более, чем скромны, но, тем не менее, она выпускает дельных врачей, и в то время, когда мы ее осматривали, в ней обучалось до 400 юношей. Сам доктор — прекрасный акушер и оператор, и мой муж видел результаты его операций, которые не посрамили бы любой [468] европейской клиники. Должна еще прибавить, что всюду царит истинно японская чистота, которая не уступит немецкой или голландской. Тут же, при школе, Пастеровская станция, и у нас на глазах делали массу прививок, между прочим, огромному французскому солдату из Пекина, укушенному еще зимой бешеной собакой, и товарищ которого недавно погиб от укуса той же собаки.

Чтобы закончить настоящее письмо, расскажу еще вам про нашу поездку в Абамо и в Унзен. Об Абамо, впрочем, много рассказывать не получится. Деревушка эта славится горячими щелочными и солеными источниками. Говорят, туда стекается много больных каждое лето; но когда мы там были — конец апреля — сезон только начинался, и поэтому больных было еще мало. Для европейцев — масса русских из Уссурийского края и западноевропейцев, служащих на Дальнем Востоке — имеются две вполне приличные гостиницы. Полный пансион можно иметь за 90 руб. в месяц; а что значит полный пансион в Японии — вы уже имеете понятие. Японцам жизнь там обходится гораздо дешевле, так как там есть несколько японских гостиниц, приноровленных к скромным вкусам сынов страны Восходящего Солнца. Там же мы видели оригинальное зрелище — японскую баню. Баня эта помещается в домике, выходящем прямо на улицу, причем передняя стена домика — решетчатая. Такая же перегородка, низкая, но глухая, разделяет домик на две половины. В каждой половине стоит по огромной ванне, вмещающей разом по нескольку человек, в вот тут-то, на глазах у проходящей публики и друг у друга, моются в одном отделении мужчины, в другом — женщины! Моющиеся в разных отделениях разговаривают между собой и вообще держат себя так, как будто ничего особенного нет во всем этом. Мужчины, для того, чтобы им просторнее было одеваться, выскакивают в костюмах Адана на улицу и тут же обматывают себя поясом и совершают весь свой нехитрый туалет.

Мы переночевали в Абамо и на следующее утро сидели уже в носилках — каждого из нас несли на плечах четверо сильных носильщиков, и мы поднимались в гору, в Унзен. Дорога туда очень красива; поднимаешься все выше и выше, и каждый раз открывается все более обширный вид. Зато растительность становится все беднее; внизу растут финиковые пальмы, а наверху — "ель, сосна да мох седой". Далеко от серных источников вы уже узнаете их: носильщики указали [469] нам на пары, поднимающиеся над ними. Когда мы подвинулись еще ближе, то различали уже запах сероводорода. Но вот мы на месте. Сейчас проводник — и в путь-дорогу! Проводник привел нас прямо к гейзеру. Положим, мы и сами нашли бы к нему дорогу по шуму, который он производит, и по удушливому запаху, который, чем ближе, тем сильнее. Но без проводника мы бы наверное попали в большую беду. Представьте себе, что, идя к гейзеру, надо отлично знать все тропинки — иначе вы рискуете обжечь себе ноги и даже "провалиться сквозь землю". Почва под вашими ногами мягкая, оседающая, горячая, а немного в сторону — и температура невыносимо влажная для человека. В разных местах на поверхности земли, то тут, то там, что-то бурлит и кипит — это крошечные ключи, пробивающие себе дорогу. Все вместе производит впечатление, как будто геологическая формация здесь еще не закончилась, находится im Werden и заставляет подумывать о возможных извержениях и землетрясениях. Сам гейзер — величественный фонтан, бьющий прямо из земли на несколько саженей вверх. Температура его очень высока, — помнится, нам говорили 80° по Цельсию. Густые облака пара окружают его и запах, сначала почти невыносимый, понемногу перестает почти на вас действовать.

28.

2-го августа 1901 г.. Ляоян.

Мешала мне писать вам чисто-физическая причина — это тропическая жара, которую мы здесь испытываем. С утра до вечера и с вечера до утра мы изнываем и обливаемся потом. Я говорю — с вечера до утра, потому что ночи тоже невыносимо душные: температура не опускается ниже 22°, а сплошь и рядом ртуть стоит на 26 — 27° в течение целой ночи! Собственно, температура еще не слишком высока. Самая высокая температура, какую я наблюдала, была 48° по Цельсию — около 39° по Реомюру — на солнце. Это, само по себе взятое, еще не так много. Но беда в том, что здесь страшная масса испарений. В настоящее время, в южной Манчжурии — так называемый период дождей; дожди — да какие! чисто тропические! — льют по двое, по трое суток беспрерывно; затем прекращается дождь на день-два и опять сначала! И так тянется уже шесть недель. Говорят, придется потерпеть еще недели две. [470] Даже во время дождя температура не падает, и мы чувствуем себя постоянно как в бане, на верхней полке. Можете себе представить, каково ощущеньице, когда дождь прекращается и яркое солнышко начинает припекать и извлекать пары из грешной земли! Ночью, как я уже говорила, тоже передышки нет. И хотя у нас устроен душ, который мы принимаем два-три раза в сутки, как только дождь позволяет подойти к нему, — но все же мы изнываем и пропадаем от жары. Вследствие чудовищной сырости развилась масса всякой дряни. Мухоловки — отвратительные, быстро бегающие насекомые; медведки летают в невероятном количестве и отравляют нам каждый ужин. И что хуже всего — здесь масса скорпионов, и было уже несколько случаев их укуса; к счастью, все случаи кончились благополучно. У нас в квартире убили трех скорпионов, а четвертого — на пороге! Вследствие дождей у нас размыло много крыш, повалило много стен и и вообще много разрушений в усадьбе, которую мы — т. е. полк — занимаем. Но это еще пустяки: а вот что серьезно: дождями и половодьем разрушило полотно железной дороги, почти уничтожило все пути сообщения, и вот уже три недели, как мы сидим без писем, без газет, без многих продуктов, которых в Ляояне достать нельзя. И когда будет восстановлено сообщение с Артуром, когда уйдет настоящее мое письмо — Аллах ведает!

29.

8 августа 1901 г., Ляоян,

Китайцы, зная прекрасно свой климат, приспособили свою жизнь так, что в дождливый период им никуда и ничего не нужно. До этого времени тянется в город масса обозов, и все для них нужное припасается в потребном количестве. Затем, во время дождей, подвоз прекращается; но они ни в чем не терпят нужды, так как запасы сделаны. Мы же, будучи знакомы с местными условиями только в теории и владея железной дорогой, и не подумали о дождливом периоде, — и за то наказаны. Всем, кого дожди застигли в дороге, пришлось более или менее победствовать. Случалось так, что поезд дней восемь-десять не мог уйти с какой-нибудь несчастной, маленькой станции! Иногда размытыми оказывались мосты, и более смелые пассажиры переезжали бурную реку в лодках, а на том берегу ждал поезд до следующего препятствия, и т. д. А вот приключение совсем в духе Жюля [471] Верна. Однажды, вечером, сидели мы в небольшой компании и пили чай. Вдруг к полицеймейстеру (теперь в каждом манчжурском городе, занятом русскими войсками, имеется полицмейстер из офицеров) подходят два китайца и, опустившись на одно колено, передают ему бутылку. Бутылка оказалась плотно запечатанной. Когда горлышко было отбито, из нее вынуты были два письма на русском и английском языках. В русском письме значилось, приблизительно, следующее: "Я, полковник генерального штаба З. и американский сенатор (не помню его фамилии) находимся в критическом положении. Застигнутые наводнением, мы искали спасения на холме. Теперь нас со всех сторон окружает вода, и если добрые люди не придут на помощь, нам может быть очень скверно". Затем — указание местности, где их следует искать. В английском письме тоже самое писал американец на случай, если бы письмо попало в руки англичанину.

Полковник З. был послан для топографических съемок, а американский сенатор возвращался из Петербурга, где он был очень хорошо принят. Он имел открытый лист, и хотел изучить подробно строящуюся через Манчжурию железную дорогу. Случай, как видите, ему благоприятствовал — он изучил все в подробностях. С З. он встретился случайно.

Сейчас же полицеймейстер послал к тифанчуану (начальнику уезда), и тот снарядил лодки и опытных людей для спасения погибающих. На другой день их обнаружили.

30.

11 августа 1901 г., Ляоян.

7-го мая вернулись мы из Японии в Шанхай-Гуань. Мы не предупреждали о нашем приезде; поэтому на вокзале никто нас не встретил, лошадей не было, и мы пошли пешком в наш форт. Зато, когда мы пришли в форт, то встретили самый горячий прием. Еще по пути туда нам попались на встречу два-три офицера, готовившиеся к скачкам (о них — ниже), и они нас очень радостно приветствовали.

7-го мая мы приехали, а 10-го были скачки и вечер в собрании N-ского пехотного полка, во время которого у нас на глазах случилось убийство...

С десяти часов были назначены скачки офицерские, а после — обильный холодный завтрак тут же, на скаковом кругу, с возлияниями и с многочисленными тостами в честь офицеров, [472] взявших призы. Выпито было изрядно. На скачках произошел следующий инцидент, но уже после того, как мы с мужем ушли домой, — я рассказываю по слухам. Наш офицер Л. и адъютант начальника отряда З. вздумали меряться силами. Л. вообще любил выпить и был тогда уже достаточно пьян. З., говорят, был трезв. Победителем оказался З. Тогда Л., гордящийся своей силой и имевший старые счеты с З. (Они поссорились еще в Пекине, при первой же встрече; но затем помирились. З. бывал у Л., и в роковой для него день, 10-го мая, приехал на скаковой круг верхом, вместе с хорошенькой женой Л., что, конечно, последнему — отчаянному ревнивцу — не понравилось. Сам же Л., который был одним из распорядителей скачек и устроителей завтрака для публики, был на кругу с пяти часов утра), стал кричать, что подло в борьбе подставлять ножку (по свидетельству очевидцев, З. ноги не подставлял, а Л. споткнулся о скамейку), вытащил из кармана всегда при нем имевшийся заряженный револьвер и направил его на З. Тут вмешалась публика, — помешали расправе и даже помирили их, заставили чокнуться. Со скачек публика разъехалась и разошлась в разные стороны. В пять часов, после обеда, были назначены солдатские игры в этом же полку. Мы с мужем туда не поехали, желая отдохнуть перед вечером. Но большинство публики, в том числе Л. и З., там присутствовали. Публика опять немного подпила, и рассказывают, что оба противника враждебно друг на друга посматривали и оба старались держаться поближе к нашему командиру, боясь остаться с глазу на глаз (без старшего) друг с другом. Л. шумел, безобразничал, вел себя как пьяный. З. с игр приехал в наш форт № 4. (Л. жил в форте № 7) и был в размягченно-сентиментальном настроении духа. Он рассказывал, что скоро к нему должна приехать жена; что она, вероятно, выехала уже морем из Одессы. Должна была она приехать раньше, но ее задержало в России семейное несчастье — самоубийство брата. Брат ее — бывший студент П., — сданный, за участие в беспорядках, в солдаты. О его самоубийстве были корреспонденции в газетах. Мы все вместе поужинали у нас в столовой (у нас до сих пор общая офицерская столовая) и все вместе отправились в полк.

Вечер был у них устроен очень мило. Квадратный дворик, весь вымощенный большими каменными плитами, был превращен в танцевальную залу. Дворик этот со всех четырех сторон окаймлен домами, которые все были ярко [473] освещены. Кроме того, на уровне крыш были протянуты проволоки, и на них висели разноцветные китайские фонарики. В одном из домиков, прямо напротив входа, была устроена столовая — в обыкновенное время это полковая церковь. Как видите, совершенно по-американски. В эту столовую ведет несколько каменных ступенек, и вот тут-то, на этих ступеньках, разыгралась трагедия. Л. запретил своей супруге танцевать с З., и не только с ним, но и vis-avis его. З. счел себя оскорбленным и пошел с заявлением к нашему командиру. "Так, мол, и так: Л. нашей пустой ccopе из-за единоборства придает оскорбительный для меня, как для семейного человека, характер, запрещает жене своей танцевать со мной и vis-vis меня. Разрешите завтра утром приехать с товарищем для объяснений". Полковник разрешил, и вместе с тем сейчас же призвал Л. и приказал ему уехать. Тот ответил: "слушаюсь"; но вместо того, чтобы уехать, подошел к З., стоявшему в толпе офицеров на ступеньках, ведущих в столовую, и назвал его подлецом. З. размахнулся и ударил его; тогда Л. выхватил револьвер и выстрелил в З... Все это произошло так быстро, что никто не успел опомниться. З. схватился обеими руками за сердце и вбежал в столовую со словами: "Убит! меня убили!" — Так как крови еще не было на его белом кителе, и в столовой, из-за музыки, не расслышали выстрела, то публика подумала, что З. шутит. Он между тем, смертельно бледный, опустился на скамейку. Сзади к нему подошел полковник Ж., взял его за плечи и, шутя, спросил: "Кто вас убил?" — "Л. меня убил", — ответил З., падая на скамью. Тут у него из раны и из горла хлынула кровь, и он сейчас же скончался.

В момент убийства я была на дворе, шагах в пятнадцати от той группы, где и случилось несчастье. Внезапно раздался звук выстрела, и одновременно над головами вышеописанной группы загорелся фонарик. Многие подумали, что загорелся с таким треском фонарь. Меня сейчас же охватило предчувствие чего-то недоброго, хотя в тот момент я еще понятия не имела о дурных отношениях между Л. и З. Но за m-me Л. ухаживал другой офицер, и так как Л. пользовался славой бешеного ревнивца, то я и подумала, что он выстрелил в того, другого. Через несколько секунд раздались крики: "доктора! доктора!" — А музыка продолжает наигрывать веселый вальс!.. Еще через несколько секунд вышли из столовой [474] врачи и объявили, что З. убит наповал. Л. сейчас арестовали. Можете себе представить ужас, который охватил всех присутствовавших! Первая мысль, которая явилась у всех, — уехать! Но не легко было привести ее в исполнение. Ночь темная, хоть глаз выколи. Приказано было заложить все доступные экипажи и приготовить факелы. Пока шли все эти приготовления, пронесли на носилках из столовой через танцевальный зал тело З., который еще недавно был весел, танцевал, шутил! Грустное впечатление произвел вид этого тяжело лежавшего на носилках мертвого тела! Покойному было всего лет двадцать семь - двадцать восемь. Его убийца — человек лет тридцати трех - тридцати пяти.

Экипажей долго не подавали — по случаю полкового праздника все солдаты были, вероятно, выпивши. А мы все ходили и ходили по двору, охваченные тяжелым чувством в ожидании, когда можно будет уехать. Но так как время шло, публика не разъезжалась, а ужин был готов, то офицеры этого полка, как гостеприимные хозяева, стали приглашать гостей к столу. Кровь вымыли, и уселись мы в той самой комнате, откуда только что был вынесен труп. Правда, мы с мужем сели у самой двери и улизнули, как только услышали, что экипажи поданы. Правда и то, что все вообще плохо поужинали...

Приехал следователь; допросил массу офицеров, и вот, месяца два тому назад, состоялся в Артуре военно-полевой суд, который, после разных смягчений, приговорил Л. к заключению на два года восемь месяцев в крепости, с исключением со службы... Интересно еще совпадение обстоятельств. В то время, как разбиралось дело, прибыла в Артур ничего не подозревавшая жена З. Можно себе представить ее приезд и состояние духа, тем более, что все-таки смутная молва гласила, что он убит из-за женщины!

Конечно, — еще долгое время спустя после убийства у нас только и разговоров было, что об этом событии. И так в этих разговорах прошло время до отъезда из Шанхай-Гуаня.

31.

1 сентября 1901 г., г. Ляоян.

От Шанхай-Гуаня до Ляояна верст четыреста, и мы были в пути пять суток, только на шестой день прибыли в Ляоян. Здесь мы живем в самом центре китайского города, занимаем [475] большую усадьбу и вокруг нас живут китайцы. Что касается нас лично, то квартира у нас хорошая, конечно, применительно к месту, где мы находимся. У нас две большие комнаты, с двумя окнами в каждой, и кроме того отдельно комната для вестовых. Мы оклеили квартиру свежими обоями, и комнаты имеют такой уютный вид, что почти каждый, входя к нам в первый раз, замечает: "Да у вас очень мило! У вас пахнет Европой!" и т. п.

В своем письме к X.. от 4-го августа, я жаловалась на жару и на сырость. Теперь этого нет: стоит роскошная погода — теплые, но не слишком жаркие дни и восхитительные ночи. Это — хорошие стороны нашей стоянки, но есть и дурные... А больше всего нас изводят слухи! То говорят, что мы здесь зимовать будем: то, что нас уведут в Уссурийский край; то мы идем большой экскурсией в Монголию; то вообще уходим куда-то из Ляояна... И над всем этим — общий слух, что дам скоро выселят отсюда...

Хотела еще рассказать кое-что о здешних правах. Казнят людей китайские власти направо и налево, как пить дают. Напр., сидим мы в общей столовой за обедом, вдруг является переводчик-китаец и приглашает присутствующих от имени тифанчуана (начальник уезда) на казнь! После этого было еще несколько казней. Говорят, что тифанчуан в силу своей должности (а он птица не из крупных) имеет право казнить ежедневно четырнадцать человек! "Китайски земля люди много!" — как говорят китайцы.

Недавно произошла следующая история. Дня три тому назад принесли во двор командира батареи три отрубленные головы. Их несли два человека на шесте, две головы были связаны косами и перекинуты через палку; а из косы третьей головы сделана была петля и она была надета на ту же палку. Их сбросили к ногам подошедшей жены командира батареи, которая, будучи очень близорукой, не разглядела, что принесли!.. Ведут преступников на казнь с большой помпой, с музыкой, со знаменами! Живя в центре китайского города, нам пришлось раза два-три столкнуться с преступниками, которых вели на казнь. Никогда не забуду я первой из этих встреч! Мы вышли погулять в самом беззаботном настроении духа; но едва только свернули на главную улицу, как мы очутились среди такой густой толпы народа, что принуждены были двигаться вместе с толпой. Китайцы были возбуждены, что-то громко говорили, куда-то стремились... Оказалось, все стремились навстречу [476] хунхузам, ведомым на казнь. Их было человек десять, и сидели они в нескольких телегах, крепко связанные веревками, и кроме того, каждого хунхуза держало еще человек пять-шесть. Говорят, держат их таким образом добровольцы из публики, которым это доставляет особое удовольствие, и не только взрослые, но даже дети! И мы видели двух-трех мальчишек на телегах, но не поняли, в чем заключалась их роль. Я, признаться, наивно думала, что это сыновья сопровождают своих отцов на смерть. За спиной каждого преступника привязано по огромной бумажной стреле, на пере которой что-то написано, надо думать — преступление, за которое он несет такую ужасную кару... Ехавший в первой телеге хунхуз был почему-то привязан стоя к столбу, а над его головой выдавалась стрела с надписью... Он был прямо серый от ужаса, глаза были неестественно расширены, и он, казалось, наполовину был уже мертв... Но не таковы были остальные. Те, напротив, были сильно возбуждены: они что-то кричали. пели, декламировали и при этом видимо обращались к толпе теснившейся вплотную вокруг них. Ужасен был этот крик людей, которых вели на смерть! Особенно памятен мне один хунхуз с красным лицом. Он особенно убедительно и громко говорил что-то толпе и даже пытался жестикулировать связанными руками... Заметив нас, он подмигнул в нашу сторону и опять что-то сказал. Сколько я потом ни расспрашивала нашего переводчика, — так и не могла от него добиться толком, что говорили хунхузы народу... Слова хунхузов были заглушены трубами, барабанами, вообще музыкой. Кажется, все китайские войска в Ляояне сопровождали с развернутыми знаменами этот печальный кортеж. Сзади несли красный паланкин тифанчуана, и сам он, в красном плаще и с красным капюшоном на голове, со своим бесстрастным, как у идола, лицом, казался живым олицетворением смертной казни, проливаемой крови...

Мы, конечно, ни разу не видали смертной казни, но много слышали о ней. В различных провинциях она совершается по-разному. Есть места, между прочим у нас в Ляояне, где преступнику сносят голову одним ударом ножа. В других пунктах отделяют голову от туловища несколькими ударами, а иногда и отпиливают ее...

Вообще, по части всевозможной жестокости китайцы — большие мастера. Говорят, у них не казнят человека без собственного его признания; а для того, чтобы вынудить то употребляют разумеется пытки. Человеку, у которого вынудили сознание вины, [477] кладут печати на большие пальцы. Вообще, правосудие у них нераздельно связано с пытками. Говорю все это на основании того, что слышала...

В квалификации казней у них тоже большая утонченность. Самая распространенная казнь, это — обезглавливание. Затем слышала еще про следующий варварский способ лишения жизни. Преступника помещают в высокую, узкую клетку, причем голова его выходит наружу, вдетая в отверстие потолка клетки. Так как клетка значительно выше человеческого роста, то преступника ставят предварительно на кирпичи. Затем, когда голова его хорошо закреплена в своем кольце, кирпичи из-под ног постепенно вытаскиваются, и несчастный повисает всей тяжестью тела на своей голове... Для того, чтобы он не слишком кричал, ему предварительно вырезают язык... Клетка с преступником выставляется напоказ народу, и он умирает таким образом в течение двух-трех дней. Я знаю одну даму, которая случайно наткнулась у дома судьи на такую картину. Я, к счастью, этого не видела, но видела пустую клетку, и у меня есть фотографический снимок с нее. Существует еще вид казни, так называемой "лейче", — это когда живого человека разрезают на множество частей. Полагается это возмездие за убийство отца или матери.

Mне кажется, вот на что должны были бы европейские правительства и в частности миссионеры обратить свое внимание. И можно с уверенностью сказать, что они заслужили бы вечную благодарность китайского народа. Но нет, это называется вмешиваться "во внутренние дела" Китая, на это мы не имеем права. А отнимать у них территорию за территорией, диктовать им выгодные для нас условия, — это внешняя политика, на это имеет право каждый. И вот, гуманные христиане-европейцы бегут толпами, вместе с варварами язычниками-китайцами, на зрелище всевозможных казней. Бегут с фотографическим аппаратом, снимают эти картины, и я знаю, напр., одного субъекта (человеком я его назвать не могу), который заставил палача стоять с поднятым ножом над своей жертвой, пока он не махнет ему рукой; ему, видите ли, хотелось снять тот момент, когда голова отделяется от туловища! Но так как дело не ладилось, он долго не находил фокуса, то несчастная жертва стояла на коленях с ножом, занесенным над ее шеей, пока ему наконец удалось найти фокус!..

Та же оглушительная музыка и, кажется, те же мотивы сопровождают человека, когда он и при естественных [478] условиях отправляется на тот свет. Я говорю о китайских похоронах. Собственно, похорон от А до Z я не видала, так как эта процедура продолжительная, и чем знатнее покойник, тем больше молений, и тем дольше остается он у себя дома, — говорят, до года и даже дольше! Гробы у них монументальные, из толстейших досок; кроме того, они вымазаны внутри канифолью и еще чем-то, так что даже запаха снаружи не ощущается. Опишу то, что мы слышали и видели. Покойника одевают в лучшее платье, кладут в гроб, который плотно заделывают и ставят в особо выстроенный, из циновок огромный шатер. Там же стоят всевозможные яства. А в другом отделении того же шатра устраивают нечто вроде алтаря, перед которым ближайшие родственники покойного приносят моления. Мы подошли и сейчас были впущены в шатер. Прямо против алтаря были поставлены скамьи для публики. Направо помещался, с позволения сказать, оркестр музыки, который заставил сильно страдать наши барабанные перепонки. Слева — группа китайцев, больших и малых, вероятно, дальних родственников и слуг, так как головы их были повязаны в знак траура белыми платками. Ближайшие родственники были одеты в белое с головы до ног и помещались на полу, на циновке, возле самого алтаря. Особенно странно был одет сын. Я долго не могла различить, кто это — мужчина или женщина. На нем был, как и на прочих, белый балахон; кроме того, в косу вплетена толстейшая веревка; на голове какой-то фантастический, невероятный, тоже белый убор, от которого опускалась на лицо белая вуаль, как фата у невесты; а по бокам лица — четыре белых помпона. Он поминутно клал земные поклоны, причем в знак печали сам не поднимался и не опускался, а его поддерживали с двух сторон под руки. С кончика носа у него, бедного, капал пот, так как было невыносимо жарко. Остальные родственники тоже клали земные поклоны и искоса поглядывали на нашу группу. Около родственников, на отдельных табуретах, сидели почетные гости в парадных одеждах; особенно интересны были в их костюмах воротники, a la Medici, с сильно изрезанными краями. Они тоже подошли по одному к алтарю и совершили моление, во время которого что-то (кажется, какую-то бумажку) жгли на маленьком жертвеннике сбоку. В этом же шатре помещались следующие интересные вещи: игрушечный, но все-таки довольно большой паланкин, также игрушечные, но большие лошади, мулы и [479] человеческие фигуры. Это — необходимые слуги и животные покойного, которые сжигаются на его могиле. В паланкине, по понятиям китайцев, душа умершего сопровождает тело его до могилы. Душу эту изображают в виде небольшой дощечки с именем покойного, и после похорон ее приносят домой и водворяют в крошечной каменной кумирне, которая имеется почти в каждой усадьбе, или в домашней божнице. Кроме того, сжигают еще над могилой надгробный памятник: огромную черепаху (символ вечности), на спине которой высится большая плита, вышиной сажени в две, на которой изложена вся жизнь покойного. Все это сделано из гаоляна и оклеено бумагой под цвет камня. Иногда варьируются предметы, которые изготовляются по случаю смерти. Напр.. однажды мы видели, как у входа в шатер с покойником высились две гигантские, уродливые фигуры, вероятно с целью устрашения злых духов, чтобы они не могли овладеть душой покойного. В другой раз мы видели маленькие кумирни, дома, груды материй, чайные приборы (все опять-таки из бумаги), — словом, все, что покойник употреблял при жизни, то дается ему и на том свете, чтобы он ни в чем не терпел нужды. Раз я видела — кроме паланкина и лошадей, несли еще большую бумажную лодку с гребцами. Все это сжигается накануне похорон и носится с большой помпой: эти фигуры сопровождаются музыкой, хоругвями и родственниками покойного в белых одеждах. Сам вынос тела совершается у них по большей части очень рано утром: гроб несут с треском, с шумом, чтобы пугать злых духов. С этой же целью по пути следования процессии жгут маленькие ракеты. Сопровождает гроб очень много народу, и богатые нанимают плакальщиц, которые сидят в белых одеждах в паланкинах или тележках и голосят во всю мочь. Недавно мне довелось видеть вынос тела в десять часов утра, и я хочу рассказать об оригинальности обряда, который я наблюдала. Умершая была женщина. Монументальный раскрашенный гроб стоял уже на носилках, под красным балдахином, ко всем четырем столбам которого было прикреплено по женской фигуре — прислужницы. Впереди гроба уже выстроилась процессия с разными фигурами. Из ворот вышел мужчина — вероятно муж покойной — в глубоком трауре, т. е. во всем белом, с веревкой, вплетенной в косу. Он стал на колени, лицом к гробу, и перед ним поставили глиняную чашку с золой (прахом). Он уставился глазами в чашку. Довольно долго простоял он так, пока налаживалось [480] шествие. Затем, когда стали поднимать посредством сложной системы рычагов тяжелый гроб, муж поднял чашку с прахом на уровень своей головы, и в момент, когда гроб тронулся с места, он выронил из рук чашку, и она разбилась вдребезги. Затем он поднялся на ноги и пошел за гробом. Тотчас же выехала из ворот телега, на которой сидели четыре закутанные в белое женщины, с остроконечными белыми же капюшонами на головах. Фигуры закачались и заголосили. По обе стороны дороги принялись сжигать шутихи и пистоны; шествие тронулось.

Гроб ставят на землю и оставляют его стоять довольно долго на поверхности земли. Гроб не закапывают, как у нас, а засыпают землей в день, который назначают для этого предсказатели и духовенство. При этом принимается во внимание созвездие, под которым покойник родился, день его рождения, день рождения и смерти его родителей и т. д.

Видели мы еще церемонию поднесения почетного зонтика. Надо вам сказать, что китайцы, желая угодить русским, подносят почти каждому влиятельному русскому так называемый почетный зонтик. Зонтики эти подносятся и китайским власть имущим лицам, и такой зонтик носят перед паланкином "особы". Вообще, китайцы ужасно любят помпу. Каждый китаец, который только в состоянии, выезжает в сопровождении, по крайней мере, двух всадников, одного спереди и одного сзади. Нечего и говорить, что чем богаче китаец, тем большая свита его окружает. А выезд каждого чиновника — это уже целая процессия. Пешие и конные солдаты и полицейские, трубы, алебарды, секиры, знамена и — у кого есть — почетный зонтик, затем следует особа в носилках, и шествие замыкает несколько всадников. Итак, нашему командиру поднесли почетный зонтик. Во двор принесли тифанчуана; за ним шли представители сел и деревень; масса голоногих мальчишек и больших болванов несла разные значки и знамена; уже знакомый вам оркестр гудел те же мотивы, что и на похоронах, и при пышных речах передали командиру громадный красный зонтик, на котором в два ряда, в виде бахромы, висели ленточки с массой надписей и комплиментов. Комплименты все очень цветистые, вроде того, что он, полковник П., спас город от чумы и всяческих бедствий; что наводнение при нем не смеет угрожать жителям; что под его управлением живется хорошо и большим, и малым, и т. п. [481]

32.

3-го апреля 1902 г., Ляоян.

Купеческое общество г. Мукдена поднесло генералу Д., в благодарность за его гуманное управление городом, почетный зонтик, при следующем адресе, написанном на куске красной шелковой материи, окаймленной вышитыми полосами:

"Слава мудрому правителю великого российского государства мукденскому губернатору До. Чья душа светла как небо и обширна как земля? Чей ум велик как гора и спокоен как море? Чей дух возрос из седой старины в течение тысячелетий? Кто прилетел из поднебесья живым олицетворением Будды на Ляо-Дун? Это наш губернатор До, который, управляя несколько месяцев, вернул своим жезлом жизнь десяткам тысяч людей. Он укрощал грабежи, будто останавливал волнение океана. Он превратил лес разбойничьих ножей в сад цветущих лотосов. Когда он явился в Мукден, воцарилось такое спокойствие, что даже птицам нечего было бояться. Как фазан гибнет в когтях орла, так жестокость падала перед его взглядом. Он вывесил флаг с изображением слона (Слон - эмблема спокойствия и твердости) и приглашал несчастное, население вернуться. Население, стонавшее как голодные вороны, стало петь песни. По его мановению совершалось добро и гибло зло. Управляя городом шесть месяцев, он сделал столько добра, сколько воды в океане, и даровал милости столько, сколько брызг в водопаде. Не зная, чем выразить свою благодарность, население из глубины своей простой души составило песню, которая будет сохраняться потомством на веки.

"Вот эта песня!
"Он велик, как гора,
И нежен, как ручей!
Он — счастье для отчизны,
Велик день его рождения!
Он —герой нашего века,
Он блистательно награжден
О награжден он по заслугам.
Он предан родине, как верный лук -
Рука храброго воина
Внезапно появившись в пределах Ляо-Дуна.
Он утвердил здесь свой флаг. [482]
Он — защита народа,
Твердая, как Великая Стена.
Для него нет разницы между своим и чужим,
И слава его гремит повсюду.
Имя его прекрасна, как музыка;
Подвиги его подобны солнцу и звездам.
Возьмем шелк и напишем
На нем его подвиги
На память потомству.

"Почтительное подношение от мукденского купеческого общества, в царствование Гуань-Сюня."

33.

28-го февраля 1908 г., г. Фынхуанчен.

Вчера, гуляя, мы наткнулись на уличного врачевателя. Перед нами был человек скорее корейского, чем китайского типа. Он сидел у большого лотка, а его окружала толпа народа. Около лотка, в большой металлической чашке, тлели, покрытые слоем золы, уголья. Подошел парнишка лет шестнадцати и, очевидно, пожаловался на головную боль. Тогда наш доктор взял два небольших кружочка чистой белой бумаги, намазал их каким-то черным снадобьем, вроде смолы, предварительно разогрев его над угольями, и приклеил к обоим вискам пациента. Последний удалился, уплатив несколько кеш (кеша или чох = 1/10 коп.). Китайцы, по-видимому, любят лечиться; на это указывает существование массы аптек и часто встречающиеся на улицах физиономии, носящие следы лечения в виде багрово-синих круглых пятен и подтеков, происходящих, очевидно, от прикладывания мазей вроде той, как мы сейчас видели. А из чего они приготовляют свои лекарства! У врача, к которому мы подошли, должно быть, в виде рекламы были разложены на лотке всевозможные диковинные предметы, в большинстве случаев служащие, очевидно, для приготовления лекарств. Тут были собачьи черепа и кости; огромная высушенная жаба и небольшая, тоже высушенная черепаха; сушеные змеи, сколопендры, скорпионы! Тут же на столе лежало несколько книг (вероятно, для того, чтобы внушить больше уважения толпе); мой муж стал перелистывать одну из них; оказалось, судя по рисункам, — ботаника. Там же лежали "наборы инструментов", состоящие исключительно из копьевидных иголок разной величины. Как еще раньше мой [483] муж слышал от другого китайского врача в Ляояне, чуть не универсальным средством считаются у них уколы в разные части тела. Так, напр., если женщина не может родить, то, чтобы помочь ей в этом, ей делают уколы в мизинцы рук и ног! По-видимому, хирургия у них совсем не существует (хотя они охотно соглашаются на операции у европейских врачей); зато внутренних и наружных средств — пропасть. Интересно посмотреть, как отпускают лекарства в китайской аптеке. Чего-чего тут нет! Муж насчитал раз 17 ингредиентов, входивших, по рецепту врача, в состав одного лекарства (настоя)! Большую роль играет, как вы уже видели, всевозможное высушенное зверье. Я раз видела, как заворачивали в бумажку огромных личинок какого-то неизвестного мне насекомого...

Давно уже я хотела описать вам, как китайцы празднуют свой новый год. Он совпадает, приблизительно, с началом нашего года; по крайней мере, в те три года, что мы в Китае, они всегда начинали празднование нового года в первое новолуние нашего января месяца. Продолжаются у них празднества целый месяц до рождения второй луны. Начинается с того, что в первый день нового года (или накануне — никак не могла этого выяснить) первый сановник каждого города, а в Пекине — сам богдыхан, окруженный свитой, лично проводит плугом борозду в поле. Очень трогателен этот обычай освящения труда властями. Я слышала, что в былые времена, в этот же день, императрица, окруженная придворными дамами, разматывала несколько коконов шелка, т. е. тоже принимала участие в этой трогательной, полной смысла церемонии. Все население города деятельно участвует в праздновании нового года. Еще задолго до наступления праздника, значительно оживляется торговля; все спешат запастись провизией, нарядами, детскими игрушками. Но больше всего распродаются всевозможные картины и картинки (соответствующие нашим лубочным, но выполненные более изящно), которыми китайцы так охотно украшают свои дома. Также в большом ходу длинные полосы цветной бумаги, преимущественно красной, с надписями черными или золотыми буквами, — вероятно, всевозможные изречения. Эти полосы и другие, тоже бумажные, вырезанные в виде тонких кружев, наклеиваются в большом количестве на стены и столбы кумирен, частных домов и магазинов. К празднику все улицы пестреют этими бумажками, флажками, которые иногда перекидываются гирляндами с [484] одной стороны улицы на другую, и картинами. К этому же времени каждый домохозяин обязательно подновляет изображения злых и добрых духов, прикрепленные на воротах каждого дома. Затем торговля и все ремесла на несколько дней совершенно прекращаются и жители предаются мирному веселью. Вы не встретите на улице ни пьянства, ни бесчинства. Все в нарядных платьях спешат обмениваться визитами (вот откуда обычай визитов!). Более или менее состоятельные люди в тележках, или паланкинах, а попроще — пешком, но все знакомые навещают друг друга, причем непременно имеют при себе книжку-футляр с визитными карточками. Визитные карточки — полоски красной бумаги, около вершка шириной, около трех-четырех вершков длиной; фамилия написана черными буквами. Китаец, когда желает нанести вам визит, посылает предварительно свою карточку со слугой и с предупреждением, что он будет тогда-то. Так они поступают в и с европейцами, и, по-видимому, это обычай чиновного класса. Каковы обычаи визитов у остального населения, я не могла себе выяснить. Знаю только, что они все имеют визитные карточки и первые дни нового года так и снуют по улицам из дома в дом. Женщины, более обыкновенного накрашенные и очень нарядно одетые, тоже разгуливают со слугами в своих фудутунках (Так называют русские китайский выездной экипаж — крытую, двухколесную тележку) и тоже рассылают визитные карточки. На улицах, в бараках и в передвижных постройках показываются панорамы, — говорят, подчас очень неприличные. Устраивается масса шествий и маскарадов, в высшей степени оригинальных и интересных. Напр., собирается большая компания на ходулях. Все они одеты в пестрые, по-видимому, исторические костюмы и всей толпой, с музыкой, с барабанами, ходят по улицам и заходят во дворы, где дают мимические представления, поражая своей ловкостью — не забудьте — на ходулях!

Второе любимое развлечение у китайцев — это процессы со львами и драконами. Шьются маскарадные костюмы, изображающие львов, но не настоящих, а несколько фантастических, на китайский манер. Четыре человека, большей частью подростки, по двое, залезают в каждый костюм и начинается игра двух львов. Удивительно, до чего они согласуют свои движения и до чего верно подражают [485] движениям животного. Они встряхивают гривой, открывают и закрывают пасть, чешутся задней лапой, удивительно подражая льву. Еще интереснее дракон. Изготовляется из бумажной, раскрашенной материи колоссальный дракон с разукрашенной золотыми рогами и тому подобными атрибутами головой. Тело дракона растянуто и надето на короткие палки, которые держат в руках мальчишки. Процессии с драконом, опять-таки с музыкой, шумом и гамом, и ночью — что особенно красиво, при свете фантастических фонарей — ходят по домам и дают во дворах представления. Колоссальный дракон, от сорока до шестидесяти футов длиной, освещенный изнутри свечами, движется и извивается, как настоящий, живой змей-горыныч, и старается поймать красный шар, изображающий солнце, который носят перед его мордой и схватить который ему никогда не удается. Я полагаю, что это — символическое изображение борьбы между зимой и летом. Дракон — зима: красный шар — лето или солнце, которое зима не может проглотить. Не могу передать впечатления, которое произвел на меня в первый раз вид дракона, ночью, при фантастическом освещении фонарей! Положительно, казалось, что сказки, прочитанные в детстве, воплотились в образы, и что вы видите, ощущаете их! И не я одна, все были в таком же настроении; это видно было по выражению лиц и по восторгу, который вызвало это зрелище. Даже люди, ничего не признающие в Китае, и те остались довольны и нашли, что это очень красиво. Видела я также прелестную процессию детей. До двухсот детей были выстроены попарно. Каждый из них входил, так сказать, в фонарь, изображавший собою что-нибудь. Тут были всевозможные овощи, цветы и вазы для цветов, рыбы, раки, черепахи и разные насекомые. Но красивее всего были бабочки. К каждому детскому плечику было привязано по светящемуся, красиво разрисованному крылу бабочки. Дети ритмически шевелили плечами, и на их спинках шевелились крылышки. Это было так красиво, так мило, что, поставленное в балет на какой-нибудь большой сцене, наверное вызвало бы восторг публики. И вся эта огромная процессия медленно двигалась по невероятно грязным улицам китайской части Порт-Артура; а в заключение несли гигантского извивающегося дракона.

Недели две продолжаются эти увеселения. К концу второй недели они начинают постепенно прекращаться, уступая место другому циклу развлечений. Наступает пора иллюминаций и фейерверков. Обыкновенно на китайских улицах нет [486] никакого освещения (я говорю о тех городах, которые я видела). С наступлением темноты, жители наглухо запираются, и ночью вы не встретите на улице даже собаки, — которых, кстати сказать, масса в китайских городах, — не только человека. А тут — двери настежь, улицы освещены разноцветными, самых причудливых форм, "китайскими" фонарями: во многих домах слышится музыка... То тут, то там с треском взрываются петарды или взлетает ракета. И чем ближе к концу месяца, тем больше этих петард и ракет, последние два-три вечера их выпускают такое множество, что оглушительная трескотня стоит на улицах, иногда почти всю ночь напролет. В последний вечер сжигается блестящий фейерверк. Что китайцы — прекрасные пиротехники, это давно известно в Европе. Но вот что неизвестно или, по крайней мере, что мы с изумлением узнали, — это то, что у них существует нечто вроде нашей рождественской елки. Усадьба, в которой мы живем, выходит на одну из городских площадей. На этой же площади помещается одна из наиболее посещаемых кумирен, перед которой был сожжен фейерверк несколько дней тому назад, в последний день нового года. К столбам перед кумирней были высоко привязаны две небольшие ели, сплошь увешанные разными пиротехническими кунстштюками. По окончании в полном смысле блестящего фейерверка на площади, была зажжена пороховая нить сначала на одной елке. Огоньки быстро побежали по ветвям, и скоро вся елка светилась, как будто освещенная крошечными электрическими лампочками. В то же время с ее веток взлетали на воздух ракеты, римские свечи и другие мелкие хорошенькие фигуры. Наконец, очередь дошла до верхушки; оттуда поднялся целый сноп красивого огня. Ветки продолжали светиться, и все это прелестное явление продолжалось минут десять. Как только погасла первая елка, зажгли вторую, составлявшую копию первой с небольшими вариантами. Так как она была немного поменьше, то сгорела скорее: площадь погрузилась во мрак, и огромная толпа китайцев стала расходиться, мигая своими причудливыми фонарями.

В заключение письма, передам вам еще содержание одного весьма замечательного циркуляра китайского правительства. В прошлом году, зимой, было лунное затмение. Незадолго до затмения, все европейские посольства в Пекине, в том числе и наше, получили бумагу следующего содержания: "Так как небесная собака собирается проглотить луну, то министерство [487] церемоний получило предписание помешать этому злодейству. Поэтому приказано: бить в барабаны и бубны, стрелять, пускать петарды и ракеты, словом — стараться шумом напугать небесную собаку. Европейские посольства приглашаются не пугаться шума и не думать, что происходит опять восстание. Это только будет исполняться приказание министерства церемоний с целью помешать покушению небесной собаки".

34.

15 марта 1903 г., Фынхуанчен.

Как это ни может показаться парадоксальным с первого взгляда, но настоящая война, несмотря на жестокости, которыми она сопровождалась с обеих сторон, еще раз показала, что братство между народами — не химера, и что если бы не было подстрекательства, наверное люди всех наций прекрасно бы уживались друг с другом. Примером тому может служить форт № 1 в Шанхай-Гуани, где мирно и дружно жили солдаты семи или восьми держав. Я, помнится, уже как-то писала вам об этом. Но еще более разительным примером служат русско-китайские отношения, которые мы наблюдаем уже около трех лет. Несмотря на положение победителей и побежденных, русские и китайцы братски живут рядом. Я уже не говорю о том, что власти китайские и начальники русские бывают друг у друга, угощают друг друга обедами, обмениваются подарками и т. п. Тут, конечно, играет большую роль политика, чем дружба. Но в отношениях нижних чинов и китайцев нет никакой политики, и отношения эти чисто-братские. Со стороны русских братские чувства выражаются главным образом в отношении к детям. Всюду, где стоят русские солдаты или казаки, около них кормятся и ютятся массы китайчат. Китайчата эти оказывают разные услуги, и за это их кормят, дарят деньги, а потом и дружат, и играют с ними в русские: игры, в лапту, в городки, как бы играли с подростками на своей родине. Но этого мало. Кажется, не было части войска, где бы не было приемышей-китайчат. Дети эти, в громадном большинстве случаев круглые сироты, бывали разбираемы нижними чинами, и последние замечательно хорошо относились к своим приемышам. Они их мыли, одевали (непременно в форму той части, в которой сами принадлежали), нянчились с маленькими и [488] ласкали, как своих родных детей. Трогательную картину представлял какой-нибудь казак или солдат с маленьким китайчонком на руках: он нежит и ласкает ребенка, отца которого он, может быть, сам убил! Такова сложность человеческой натуры! Однажды я разговорилась с двумя такими мальчиками, спрашивала, как им живется. "Сашка (Первым делом, конечно, давали китайчатам русские имена) хорошо живет", — со вздохом сказал один из них. — "Чем же Сашке живется лучше, чем тебе?"— спросила я его. — "Сашку тятька шибко любит". Сашка — карапуз лет пяти-шести, и понятно, что его приемный отец берет его на руки и ласкает. А мальчик, который мне рассказывал про хорошее Сашкино житье, был уже "парень" лет десяти — одиннадцати, и, конечно, его "тятька" уже не балует так, как Сашкин "тятька" своего малыша.

Со стороны китайцев я могу привести несколько трогательных примеров хорошего, человеческого отношения к своим победителям. Дело происходило в глухой манчжурской степи, на этапном пункте, где был медицинский приемный покой, врач и фельдшер. Фельдшер отпросился погулять в ближайший городок или деревню. Доктор отпустил его с тем, чтобы к трем часам он вернулся обратно. Но вот три часа, четыре, пять, шесть — фельдшера нет. Доктором овладела страшная тревога. А тут — зима, вьюга, темень страшная, людей же на этапе мало; нельзя разослать их на поиски за пропавшим. Около полуночи послышался топот приближающейся толпы. Врач, который, конечно, не спал от беспокойства, вышел с фонарем навстречу. Что же оказалось? Толпа китайцев принесла бесчувственно пьяного фельдшера, которого они нашли спящим где-то в канаве!

Вспомнишь при этом, как поступали высокоцивилизованные французы с высокоцивилизованными немцами и обратно в 1870 году! Параллель напрашивается невольно!..

Или вот еще пример. Артельщик, имея на руках четыреста рублей, исчез из своей части. Проходит день, другой, третий — его нет. Надо уже доносить во все инстанции о том, что человек пропал без вести. К концу третьих суток он является. Оказывается следующая история: он напился китайской водки, сули. А это такой напиток, который на непривычного действует как дурман. Напившийся сули, положительно, сходит с ума на некоторое время. Так и наш [489] артельщик; он потерял сознание и пошел, куда глаза глядят. Очнулся он в ста пятидесяти верстах от того города, где расположена была его часть. К счастью, это было на железной дороге; он сел на поезд и приехал.

Расскажу вам еще одну историйку в таком же роде. Русский отряд возвращался из какой-то экспедиции. После одного из привалов приказано было разделиться на три колонны я каждой идти к своей части. Все поели, отдохнули и двинулись — каждая колонна своей дорогой. Обыкновенно на местах привалов последними остаются вестовые, которым приходится убирать палатки, провизию и посуду. Так случилось и на этот раз. Вестовой офицера, который передавал мне этот случай, остался на месте привала; на следующий привал он не догнал своей колонны и так и исчез. Когда они пришли на место постоянной стоянки, офицер донес о пропаже без вести своего вестового, и понемногу все это предалось забвению. Прошло три недели. Однажды фельдфебель прибегает к офицеру и, сияя от удовольствия, докладывает: "Вестовой явился, ваше б-дие!" — "Как явился?" — "Да так пришел, вот он!" За фельдфебелем виднелся тоже улыбавшийся, сильно загоревший вестовой, который рассказал следующее: когда отряд, разделившись на колонны, ушел с последнего привала, он, вестовой, ошибся направлением и пустился догонять чужую колонну. В ошибке своей он убедился только вечером, когда догнал колонну на бивуаке. Тогда, ничтоже сумняшеся, он отправился один разыскивать свою часть. Китайцы, в попутных деревнях, везде давали ему приют, кормили его и указывали, куда прошли солдаты. Но так как, понятно, они путали части войск и, кроме того, он часто сбивался с пути, то и проплутал три недели, пока благополучно прибыл к своему полку.

Следующие два случая мне передавал врач охранной стражи, и они произвели на меня глубокое впечатление. Однажды доктор услышал шум и возбуждение толпы. Вышел он на улицу и слышит, как кричат: "Хунхуза, хунхуза привели"! Видит доктор — тащат какого-то китайца. Когда его подвели поближе, показалось подозрительным его лицо. Сдернули с него шапку; оказалось — косы нет и волосы посветлее, чем полагается им быть у китайца. Словом, после двух-трех минут внимательного осмотра, к мнимому хунхузу обратились уже по-русски: "Ты кто такой?" — Тот помолчал некоторое время, затем упал на колени и у него вырвалось: "Виноват, ваше в-дие!" — "Ну, [490] рассказывай, кто ты и почему в таком виде" — И бедняга рассказал свою удивительную повесть. Он — уроженец Западной Сибири. Его сдали в солдаты в военное время и стали усиленно готовить в строй. Ему решительно не понравились педагогические приемы, которыми внушалась ему премудрость, в он решил уйти. Ушел в солдатском платье и с винтовкой на плече. В первой китайской деревне, в которой он ночевал, он продал свою винтовку, так как решил, что солдатом он больше не будет. Так, проедая деньги, вырученные за проданное ружье, шел он из деревни в деревню, пока не решил наняться к какому-нибудь китайцу в работники. Он попал к доброму человеку, и через короткое время "хозяин и работник" убедились, что очень довольны друг другом. "Вижу я, — наивно рассказывал беглец, — что люди добрые, работой живут, меня не обижают. Ну, и я для них стараюсь". Стал он понемногу понимать язык окружавших его. Через некоторое время китаец и говорит ему: "Зачем тебе твое платье? Тебя в нем сразу узнать можно. Оденься по нашему — и будешь совсем как китаец". Он согласился, что, оно правда, — в его положении удобнее походить на китайца, чем на русского, и облачился в их платье. Прошло еще некоторое время; еще ближе присмотрелись друг к другу новые друзья, и вот хозяин говорит своему работнику: "Ты, что же, намерен вернуться к русским?" — "Боже сохрани! — отвечал ему дезертир: — ведь меня там ожидает суд и наказание!" — "В таком случае, зачем же тебе быть вечно работником? Нравится тебе моя дочка? Я тебе дам ее в жены. Женись на ней и, давай, построим тебе фанзу" (Фанза - хижина, дом китайца). А ему, действительно, приглянулась хозяйская дочка. Вот построили они фанзу, сыграли свадьбу — и наш солдатик зажил совсем членом китайской семьи. Отец жены дал ему денег на лошадь; он отправился ее покупать, показался подозрительным солдатам на посту, был пойман и вот стоял теперь перед русскими офицерами и откровенно рассказывал свою повесть. "И что теперь делает и думает моя бедная жена — ума не приложу!" — горестно закончил он свой рассказ.

Еще интересна и тоже в своем роде романтична следующая история. Солдат охранной стражи напился и стал ломиться в дом к одному китайцу, конечно, не с доброй целью. Из первых ворот солдат вышиб старика, защищавшего собой вход в свой дом, и направился дальше. [491] Но китаец успел забежать впереди его и крепко взялся обеими руками за вход, который вел во второй двор; при этом он повернулся к пьяному спиной, надеясь, что в такой позе крепче устоит на ногах. И действительно, солдат, сколько ни старался, не мог его вышибить. Тогда, потеряв терпение, он всадил ему заряд в спину. Сделав такое зло, пьяный опомнился и убежал, а китайца нашли раненым и принесли в русский госпиталь. Дело происходило тогда, когда начали строго преследовать всякие насилия над жителями. Назначен был для расследования офицер, который горячо взялся за дело. Из расспросов он узнал, что такой-то был пьян накануне, и кроме того оказалось, что у него винтовка недавно разряжена выстрелом. Улики, конечно, важные. Но обвиняемый упорно отрицал свою вину, и поэтому решено было показать его раненому китайцу с тем, чтобы он указал его, как своего убийцу. Сцена эта происходила при враче (раненый был очень слаб, но в полном сознании) и при помощи переводчика. "Послушай, старик, — начали ему объяснять, — тебя вчера ранил наш солдат; мы хотим его найти, и ты должен нам помочь в этом". — "А зачем вы хотите его найти?" — спросил умирающий. "Как зачем? Его наказать надо, чтобы другим неповадно было!" — "А зачем же наказывать? — спросил китаец. — Он и так наверно мучается!" — "Ну, там, мучается, или не мучается, не наше это дело рассуждать! Ему нужно отомстить за тебя!" — "Зачем мстить! — опять сказал китаец. — Я его простил". Допрашивавшие были поражены простотой и величием этих слов. Тем не менее, подозреваемый в убийстве был приведен и поставлен перед ложем своей жертвы: — "Что же, он?" — Китаец поднял на него глаза: — "Нет, не он!" — Тогда, желая все-таки выяснить истину, привели всю роту, и все стали дефилировать перед умирающим; он делал только отрицательный жест при взгляде на каждое лицо. Когда виновный поравнялся с его постелью, он пристально взглянул на него. Солдат не выдержал его взора и опустил глаза. Китаец сделал свой отрицательный жест. Таким образом. он опять не указал виновного. "Да что ты делаешь, чудак! Ведь его за тебя наказать надо". — "Зачем наказывать? Я его простил, и он знает, что я его простил!" — Так и умер бедный старик. А солдат, потрясенный всем происшедшим, сам сознался в преступлении и рассказал, как все происходило.

W.

Текст воспроизведен по изданию: Из жизни на Дальнем Востоке. Июнь 1900 г. — март 1903 г. // Вестник Европы, № 6. 1904