Мобильная версия сайта |  RSS
 Обратная связь
DrevLit.Ru - ДревЛит - древние рукописи, манускрипты, документы и тексты
   
<<Вернуться назад

ИЗ ЖИЗНИ НА ДАЛЬНЕМ ВОСТОКЕ

Июнь 1900 г. — Март 1903 г.

________

Южно-Уссурийский край, Печилийская провинция, Япония и Южная Манчжурия.

_______

От Редакции.

Мы получили настоящее собрание переписки почти за целых три года (1900 — 1903 гг.), при следующем письме г-жи W., из одного местечка в южной Манчжурии:

"Предлагаемые письма принадлежат мне и моему мужу, и написаны они различным лицам, из разных мест Дальнего Востока, в период времени от июня 1900 г. — начало русско-китайской войны — по март 1903 г. — канун русско-японской войны. Так как Дальний Восток приковал к себе всеобщее внимание, по-видимому, надолго, то, я думаю, и наши скромные наблюдения могут быть прочтены не без интереса, тем более, что все сообщаемое нами — безусловная правда. Когда мы писали эти письма, нам и в голову не приходила мысль их напечатать, — и только позднейшие события и советы наших корреспондентов заставили меня подумать о том, чтобы собрать и привести в порядок всю нашу переписку. — W". [434]


1.

10-е июня 1900 г., Никольск-Уссурийский.

Воображаю, какие тяжелые минуты вы там переживаете, следя за газетными, часто лживыми известиями. Мы здесь тоже ничего не знаем, но, конечно, я могла бы вам кое-что сообщить, — например, то, что почти весь никольский гарнизон готовится к выступлению, но держится все это в секрете и, следовательно, по телеграфу передано вам быть не может. Вчера утром я писала М. и сообщала ему, что наш полк пока еще не трогают. А когда я в два часа дня приехала в лагерь, то узнала, что получена бумага о том, что половина нашего полка должна уйти... Куда? Это неизвестно. Здесь теперь существует такой порядок, что часть получает приказ готовиться, а куда пойдут — не говорят. Запечатанный пакет о месте назначения вскрывают только тогда, когда пароход с посаженными на него войсками выходит в открытое море. Приятно это сознание, что увозят половину, нет! всю твою жизнь, и ты не знаешь даже — куда?! О месте назначения ничего неизвестно, но предполагают, что наших свезут в Порт-Артур. Это было бы еще счастьем. Все-таки там, где уже стояли наши войска, имеются почта и телеграф. А то могут увезти в совсем новый, дикий, необитаемый пункт, откуда и переписки вести нельзя. Креме Порт-Артура, Таку и Пекина, по слухам, пошлют еще войска на линию манчжурской железной дороги для ее охраны. Затем, далеко не умолкли слухи о Корее, о том, что мы займем и ее.

Выступят, во всяком случае, не раньше 20-го этого месяца, и раньше того, как событие совершится, я телеграфировать не буду, так как все может измениться. Мы не знаем, что нам принесет следующий час, не только следующий день.

Я предполагаю остаться пока в Никольске, устроюсь с кем-нибудь из дам. А дальнейшее мое место жительства будет зависеть от событий: если разрешено будет семьям присоединиться к воинам, поеду туда, где будет Н., — а если нет, и история затянется — поеду, может быть, в Россию. Положение, как сами видите, очень неопределенное. Я еще никогда не была в такой переделке, и можете представить себе, как кошки у меня на душе скребут. Еще хуже нашего положение N. N. и его семьи. Как раз около того времени, когда предполагается выступление штаба полка, он ожидает [435] приезда своей семьи из Poccии (сам он недавно переведен в наши края и прибыл в Анучино только в апреле месяце). Легко может случиться так, что сегодня он уйдет, а на завтра приедут его жена и дети.

Сегодняшнюю ночь я провела в лагере, в бараке мужа, спала на его походной кровати. А для себя он приказал принести носилки, на которых вскоре, может быть, будут носить раненых. Вот она, жизнь солдата!

Расскажу еще, как некоторые офицеры относятся к грядущим событиям. На днях один пехотный офицер сказал следующее: "Что?! страшно сражаться с манзюками (от слова "манза" — манчжур, китаец)! Да наших пятьсот человек побьют их пятьдесят тысяч"!

Вчера другой молодой воин говорил мне: "Ну, ничего! оттаскаем манз за косы — только и всего"!

2.

12-го июня 1900 г., Никольск-Уссурийский.

Выдался вчера денек! Как я писала вам третьего-дня, половина нашего полка собирается в поход. Но мобилизация не была еще объявлена: это были, так сказать, мирные упражнения, к которым относится, надо полагать, также и бой под Таку. Между тем, каждый раз передавали все более и более тревожные известия. Стали рассказывать, будто русские выбиты из Таку, будто пал один подполковник, которого все отлично знали в Никольске (Все Это впоследствии оказалось ложью). Можете представить себе, как волновали все эти слухи! А тут еще командир полка, уехавший с утра к командующему войсками, не возвращался. По мере того как росла тревога в сердцах офицеров и их жен, сгущались и тучи на небе и принимали какой-то угрожающий вид. Наконец, часам к двум приехал в лагерь командир, и в ту же секунду полил.... не дождь — нет, целый потоп. Раздался звук трубы, призывающий офицеров в командирский барак, и как будто в ответ ему блеснула такая молния и грянул такой гром, что лагерь содрогнулся — это был первый удар грома в течение дня. Командир собрал офицеров, чтобы объявить им о мобилизации, о том, что весь полк идет в поход и что сейчас приедут командующий [436] войсками и священник, и будут служить молебен. А дождь продолжал лить как из ведра, молния сверкала, гром грохотал, и казалось, Бог сердился на людей, затевающих войну. Никогда еще я не видала такого соответствия между погодой и тем, что совершалось на земле, что происходило в сердцах людей.

Молебен был назначен в офицерской столовой. В несколько минут дождь превратил дорогу в почти непроходимое болото, но я все-таки отправилась в столовую. Во-первых, в такую минуту мне хотелось послушать молитву; во-вторых, мне хотелось, если возможно, не расставаться с мужем. Все эти дни, несмотря на то, что я жила в лагере, мы мало виделись, так как он все время был занят: снаряжал свои двуколки, фельдшеров и т. п. Кроме того, целыми днями у нас в бараке толпились офицеры и две барыни, так же, как и я, приехавшие к своим мужьям. В-третьих, мне хотелось посмотреть, как молятся люди, идущие на смерть... И что же? Молебен, как молебен! Священник призывал на них Божье благословение, желал им всем вернуться целыми и невредимыми... Лица почти у всех молящихся были или казались равнодушными: "едва ли сотый понимал, что тут происходило"!

В ту же ночь половина полка выступила тремя эшелонами. Первый эшелон двинулся из лагеря в шесть часов вечера, в два часа ночи ушел второй и в четыре часа утра — третий эшелон. Погода все время была невероятная: темень непроглядная, грязь невылазная, и проливной дождь не прекращался ни на секунду. Бедные люди промокли, буквально, до нитки, в таком виде были посажены в вагоны, промокшими приехали во Владивосток, и там, во все время нагрузки, говорили, была такая же дурная погода.

3.

28-го июня 1900 г. Никольск-Уссурийский.

До сих пор сидим в Никольске и находимся в полнейшей неизвестности. Вы уже знаете, что половина нашего полка ушла в Таку. Сели они на пароход 14-го числа. После этого мы ждали, что вскоре и нас уберут куда-нибудь. Но вот уже прошло сколько времени, а мы все еще не знаем, что с нами будет. Оставшаяся часть полка разбросана в Южно-Уссурийском крае, и предположениям о том, что будет с ними и с нами — штабом полка — нет конца. Впрочем, [437] трудно что-либо предвидеть, и нельзя рассчитывать даже на завтрашний день. Судьба отдельных единиц совершенно неизвестна. Из вышеизложенного вы видите, в каком неопределенном положении мы находимся. Пока мы поселились у одной знакомой дамы из пехотного полка, муж которой ушел в Таку. К нам присоединилась еще одна барыня из нашего полка, и вот коротаем время. Квартира довольно удобная, прислуги достаточно; имеем в своем распоряжении лошадь и пролетку. Все лишние вещи сданы в полковой склад. Сидим и ждем, что будет.

Итак, вооружитесь терпением и знайте, что на расстоянии все кажется гораздо страшнее,чем оно на самом деле. Насколько здесь не страшно, можете судить по тому, что здесь сейчас подвизается приезжая малороссийская труппа и, говорят, делает сборы.

4.

6-го июля 1900 г., Никольск-Уссурийский.

Сегодня пишу вам накануне большого события: завтра утром штаб полка и в том числе Н. отправляются морем в Порт-Артур, а куда дальше — неизвестно. Я иду провожать во Владивосток. Думают, что штаб полка так и останется в Порт-Артуре, и если так окажется, я уеду туда. Теперь постараюсь в кратких чертах изложить, что мы пережили за это время. Если вы помните, часть полка выступила из Никольска при ужасной погоде. На другой день в лагере было, конечно, страшно тихо и уныло. Насилу дождалась я извозчика и уехала в город. Заехала я к г-же А., у которой, еще до мобилизации, наняла комнату со столом на целое лето. Хозяйки не было дома, так как она уехала во Владивосток провожать своего мужа. На другой день в ту же квартиру приехал офицер с женой и с массой вещей — он призван в Никольск мобилизацией, а затем у нас начались картины из "Войны и Мира" Толстого. Во всех комнатах валялись вещи (это в чужой квартире и в отсутствие хозяйки); наши вестовые (числом четыре) шмыгали взад и вперед по разным делам и совсем без дела. Я вынуждена была взять на себя обязанности хозяйки.

В городе на каждом шагу тоже военные картины. Везде формируются всевозможные обозы. Всюду лошади, телеги, двуколки, пушки и — "пушечного мяса" без конца. Большинство [438] взрослого населения призвано под ружье, и эти запасные — бузуи, как их здесь называют — встречаются везде и всюду в пьяном, безобразном виде, и при встречах с этими "защитниками" сторонишься гораздо дальше, чем при встречах даже с китайцами. Действительно, буйства "бузуев" приводили жителей в трепет. Так, однажды, они начали было громить базар, при чем было убито по одним сведениям — два, по другим — четыре китайца-торговца. Также была убита одна шестилетняя русская девочка... и убийцей оказался один из этих охранителей общественной безопасности.

Была объявлена конская повинность, и на так называемой Новой площади, недалеко от нашей квартиры, принимали лошадей. С раннего утра там толпились сотни лошадей и их хозяева. Так продолжалось несколько дней. Все эти дни почти невозможно было достать извозчика (а грязь после дождей стояла невылазная), потому что лошади частью были забраны на "военную службу", частью были спрятаны своими хозяевами.

О военных действиях ничего не сообщаю вам, потому что, пока мое письмо дойдет до вас, о нынешнем положении вещей будет забыто; да и сейчас мы знаем не больше вашего. Слухам и сплетням верить нельзя, а телеграммы в газетах вы тоже читаете.

С течением времени город принял почти свой нормальный вид. Обозы и пушки почти все ушли; запасные одеты в мундиры и маршируют стройными рядами; извозчики опять появились на улицах, и по внешнему виду трудно догадаться, что близко от нас война, — льется человеческая кровь. Только вид множества пустых казарм и квартир в крепости, где вообще расположены войска и где мы теперь живем, да побледневшие и похудевшие лица дам напоминают о том, что не все благополучно. Когда наши дамы сходятся, то только и слышишь, что охи да стоны, и все это ужасно действует на нервы. Тут есть одна старушка, три сына которой ушли в поход, и молоденькая симпатичная девушка, проводившая горячо любимого жениха. А сколько жен, сколько матерей многочисленных малюток, дрожащих за своих мужей!

5.

3-го августа 1900 г., Никольск-Уссурийский.

.....Так, в волнении и в ожидании дальнейших событий

прошло еще несколько дней. Наконец, приходит бумага: штабу, [439] остальной части полка отправиться во Владивосток?», с тем, чтобы там грузиться на пароход. На другой день, утром, все находившиеся в Никольске члены нашего полка — мужчины и дамы — были на вокзале. Большая часть жен провожала своих мужей во Владивосток. На вокзале мы узнали грустную новость: был убит молоденький и чрезвычайно симпатичный офицер на рекогносцировке; вместе с ним убиты два нижних чина. Известие об этих первых жертвах, полученное к тому же в момент отправления наших в поход, произвело тяжелое впечатление. У всех дам заблестели слезы на глазах, лица мужчин стали еще серьезнее... У всех нас в памяти была сцена, как покойный просился в поход. Дело в том, что все прикомандированные к чужим полкам офицеры получили приказание вернуться к своим частям. Покойный был один из таких прикомандированных. Но так как его полк еще не получил приказа о выступлении, а он горел желанием сразиться, то и стал просить нашего командира, чтобы тот выхлопотал ему у командующего войсками разрешение идти с первым эшелоном нашего полка. Командир привез ему это разрешение в то время, когда мы все сидели за обедом в общей столовой. Будущий герой наш был настолько еще юн, что, несмотря на присутствие товарищей и дам, запрыгал от радости как ребенок: точь-в-точь как Петя Ростов, когда ему разрешили идти на войну. В довершение сходства с Петей Ростовым прибавлю еще один маленький эпизод. Он отправился, бедный, в эту ставшую для него роковой рекогносцировку вечером, перед ужином, и просил оставшихся товарищей, чтобы ему непременно оставили компот, сладкое блюдо... Помните у Толстого: "я так люблю сладенькое"?.. Мы, дамы, отправились во Владивосток пассажирским поездом, а мужья часа через два двинулись туда же на воинском поезде.

От Никольска до Владивостока всего четыре часа езды; но воинский поезд должен был прибыть только поздно ночью. Чтобы как-нибудь убить время, мы вечером отправились — куда бы вы думали? — в театр, в оперу! Вот оно, женское легкомыслие! Никогда в жизни не видела я такого "Фауста". Несмотря на то, что нам было совсем не до смеха, несмотря на трагический сюжет оперы, мы хохотали до слез — так наивно изображали во Владивостоке знаменитую оперу. A пение! Одна Маргарита хорошо пела, но зато она была непозволительно дурна собой, — и нужно было слушать ее, закрыв глаза. А Фауст так фальшивил, что положительно стыдно становилось [440] за него. Туда же, в театр, пришли и наши мужья, прямо с поезда, запыленные, как и подобает воинам на походе; — мы оставили записку в гостинице о том, где мы, на случай, если бы мужья приехали раньше, чем мы вернемся из театра.

На другой день, с раннего утра, началась погрузка на пароход. Мы, жены, пришли, конечно, туда же, и так как отплытие было назначено на семь часов вечера, мы предполагали целый день провести на пароходе. В час дня мы все сидели в кают-компании, за завтраком — грузился штаб нашего полка и еще одна воинская часть, кроме того, на пароходе были частные пассажиры, — как вдруг является комендант пристани и громко заявляет: "Кто из вас, господа, из NN полка? Получена телеграмма о том, чтобы разгрузиться. Вы возвращаетесь в Никольск впредь до особого распоряжения". Нечего греха таить — мы, жены, не были в претензии за эту телеграмму. На другое утро мы уже все сидели в поезде, который шел в Никольск.

Прошло еще две недели в беспокойстве и в ожидании, и вот вторично получен нашим штабом приказ о выступлении. Опять мы в поезде, опять — во Владивостоке, и на этот раз наши грузятся уже с тем, чтобы уйти — второй отмены распоряжения трудно было ожидать.

Быль серенький, ненастный день. Моросило и дул неприятный ветер. До семи часов вечера продолжалась погрузка. Пароход попался скверный, грузовой. Мы приходили и уходили с него. Наконец, настал момент отъезда. Передать то, что мы испытывали, нет никакой возможности. Еще и еще прощались мы... Наконец, когда нас пригласили сойти с парохода, некоторые мужья сошли с нами на берег, чтобы побыть вместе еще хоть несколько минут... Но вот свисток. Последнее объятие. Мужчины быстро вбегают на пароход. Сходни поднимают, и громадное, неуклюжее судно начинает медленно поворачиваться. На палубе стоят наши мужья и машут белыми фуражками. Мы, группа осиротевших женщин и детей, стоим на берегу и сквозь слезы, застилающие наши глаза, и сквозь мелкий дождь и сумрак надвигающегося вечера, смотрим на дорогие нам лица. Наконец, якорь поднят, пароход быстро удаляется в море... Дождь полил сильнее... Еще несколько минут, и все исчезло из глаз... [441]

6.

9-го августа 1900 г., Никольск-Уссурийский.

Н. выехал, как я писала, 30-го июля, в семь часов вечера. Поплыли они на отвратительном грузовом иностранном пароходе. Из Владивостока они должны были зайти в форт Посьет (стоящий от Владивостока на восемь часов хода), чтобы там принять еще одну маленькую часть полка и полевой бригадный лазарет. Представьте же себе наше общее горестное изумление, когда мы узнали из газет, что в назначенный срок их не было в Посьете. Беспокойству нашему не было пределов. Но затем получились письма, из которых мы узнали, что пришли они в Посьет только 1-го августа, а ушли только 3-го утром. Причина — непроницаемые туманы, и кроме того, оказалось, что капитан впервые плавает в этих морях и не знает даже порядочной карты восточно-азиатского побережья. И такому капитану доверяют столько жизней, и отпускают пароход без конвоира, без путеводителя и даже без порядочной карты!

Вследствие тумана они бросили якорь, простояли на одном пункте более суток, и когда туман рассеялся, оказалось, что пароход стоит всего в ста саженях от знаменитого Гамова мыса, который называют "Могилой пароходов": столько кораблекрушений около него произошло! Но это еще ничего. Это было и благополучно прошло. А вот теперь... В ночь с 5-го на 6-е августа разразилась страшная буря, по здешнему "тайфун". Где она их настигла, где трепала, выдержал ли пароход — Бог знает! Может быть, давно уже все погибло. По расчету времени, если бы не тайфун, они должны были вчера прибыть в Таку. И муж, и командир — оба обещали телеграфировать о своем прибытии. Когда ждать этой телеграммы, и получится ли она?..

Я же ем, сплю и живу, как ни в чем не бывало, между тем как знаю наверное, что Н. подвергался смертельной опасности, и не знаю, понятия не имею о том, перенес ли он ее.

Конечно, находят минуты отчаяния; бывает и так, что ночью вскакиваешь в ужасе, — но в общем живешь как ни в чем не бывало...

Вчера, не успела я еще кончить письмо, как ко мне прислали с известием, что в газетах есть телеграмма о том, что ранен В., муж той госпожи, у которой я раньше жила. [442] Пришлось к ней поехать., Я провела там ночь и вернулась только сегодня к обеду.

Можете себе представить все эти картины, разговоры, сцены. Сейчас опять иду к ней. Она уезжает сегодня вечером или завтра утром в Порт-Артур. где надеется разыскать своего мужа. По слухам, он ранен в грудь навылет.

7.

20-го августа 1900 г., Никольск-Уссурийский.

Навещая бедную В., я получила возможность навести справки о Н. У нее я встретила совершенно случайно одного морского врача, приехавшего всего на один день в Никольск. Как моряку, ему легко было справиться о пароходе, и он, приехав во Владивосток, разузнал все и прислал мне телеграмму о том, что пароход, на котором ушли наши, благополучно прибыль в Таку. Слава Богу! Никогда я не забуду этого доброго, милого врача, которого видела только один раз в жизни, и то в течение нескольких минут. Г-жа В. решила отправиться на розыски мужа, живого или мертвого.. Но это было не так-то легко выполнить — ведь женщин совсем не пропускают на театр войны. Губернатор Приморской области отнесся сочувственно к горю г-жи В. и выдал ей бумагу о том, что муж ее, действительно, ранен, и что она едет к нему. Запасшись такой бумагой, она отправилась во Владивосток. Но тут иначе посмотрели на ее положение, и ни один капитан парохода не решался принять ее на борт, так как было строгое распоряжение о том, чтобы женщин не перевозить в Китай. А между тем, досужие люди стали передавать бедной женщине ложные, как потом оказалось, слухи о смерти ее мужа. Достоверно ничего не было известно, и бедная В. теряла голову. Наконец, кто-то надоумил ее обратиться к адмиралу, командиру порта. Адмирал слывет суровым человеком, и В. с трепетом направилась к нему. Но он отнесся к ней по-человечески, и в тот же вечер она находилась уже на одном из наших броненосцев (Через некоторое время она разыскала своего мужа в госпитале в Таку, поправляющимся). [443]

8.

11-го августа 1900 г. — Бивуак у г. Таку.

(Из письма Н. W.)

...Снилось ли кому-нибудь из нас, что я буду сидеть на берегу р. Пэй-хо, по дороге в Пекин, и оттуда буду писать вам письма? И это оказалось не сном, а действительностью. 30-го июля я отправился из Владивостока на голландском пароходе; вчера мы пришли в Таку, а послезавтра уезжаем по железной дороге в Тьянцзин, а оттуда — в Пекин. Далеко ли я зайду? Где остановлюсь? Все это пока неразрешимые вопросы.

Вы себе представить не можете, в какой обстановке я теперь нахожусь. На узкой полосе земли, между р. Пэй-хо и полотном железной дороги, расположились бивуаком части армий всех европейских государств, Америки и Японии. Мимо палатки моей постоянно снуют солдатики всех этих государств, и так как мы — союзники, то каждый солдатик, проходя, непременно отдает честь. С одной стороны, французы играют "Боже, царя храни", а с другой — наши оркестры наигрывают "Марсельезу". Бедные китайцы, которые здесь остались, исполняют роль рабочего скота. Они, полунагие (а дети до 10 — 12 лет совершенно нагие), таскают тяжести с пароходов на железную дорогу и обратно, и при этом очень весело и приветливо улыбаются.

Война с китайцами — нечто небывало-странное. Вооружены они прекрасно, укрепления их — последнее слово науки. Но воевать они не любят; военное звание в их глазах — что-то позорное. Покупая у цивилизованных народов opyжие и позволяя им строить форты, они, вероятно, воображали, что этим они откупаются от нашествия "варваров", а поэтому и не думали научиться владеть приобретенным оружием. Теперь, когда эти "варвары" пришли, они изумлены их нахальством. Вчера, входя в устье р. Пэй-хо, мы были поражены грандиозностью укрепления ее берегов. Европейские войска не отдали бы их дешево. А тут... Встречаются китайцы с союзниками, на почтительном расстоянии постреляют, затем исчезают, да так основательно — точно сквозь землю проваливаются. А мирные жители прячутся в колосья. Но так как это война, следовательно, надо же кого-нибудь убивать, то, за неимением настоящего неприятеля, союзники убивают мирных жителей до [444] грудных детей включительно. Вот почему вы читаете в газетах, что союзники потеряли 10 человек и убили 1.000 — и это верно. При этом умалчивают только, что убивали не только взрослых (и между ними, может быть, и нескольких солдат), но и стариков, и женщин, и детей. И в этом спорте соревнуются союзники без исключения (Единственным почти исключением является бой под Тьянцзином, где китайцы, действительно, оказали серьезное сопротивление, и там союзники в один день потеряли до 700 человек).

9.

27-го августа 1900 г., Никольск-Уссурийский.

Дней десять назад, я получила письмо от Н., посланное с рейда, в Таку. Как я и писала вам 9-го августа, они перенесли сильную бурю, но, слава Богу, В. не особенно страдал, а пароход молодецки справился с тайфуном. Пароход на деле оказался хуже, чем с первого взгляда. Офицеры помещались отвратительно, нижние чины — ниже всякой критики. А уж как были размещены бедные лошади — так и слов нет! К счастью, Н. имел хорошее помещение. Капитан уступил свою каюту командиру полка, а командир пригласил Н. и еще двоих. Главная выгода помещения заключалась в том, что оно находится в центре парохода, где меньше всего ощущается качка.

Почтово-телеграфная часть у нас организована отвратительно. Мы еще получаем письма от наших мужей, но они, говорят, вовсе писем не получают, так — пятое через десятое. О телеграммах и говорить нечего: нет возможности ни посылать, ни получать их. А между тем, сражающееся бок-о-бок с нами немцы чудно устроились в этом отношении: у них каждый солдат может даром уведомить свою семью по телеграфу о происшедших с ним переменах. Завидно делается, когда читаешь об этом.

Доходят ли до вас правильные известия об этой войне? Знаете, ли вы, что это за бойня, за массовое избиение китайцев? Говорят, в Благовещенске потопили в Амуре 3.000 китайцев с женами и детьми. И это были мирные граждане, от которых город имел более 40.000 рублей дохода в год. Это — факт. Производится официальное расследование по этому делу... [445]

10.

18-го сентября 1900 г., Никольск-Уссурийский.

...Н. пишет, что весь их поход — "беззаботная прогулка", только сопровождаемая многими лишениями, в виде отсутствия порядочной пищи, питьевой воды (в Пэй-хо вода — густоты и цвета шоколада), помещений для сна. Затем, он сообщает, что несметные богатства разграблены и перешли в руки европейского воина. Генералы и офицеры не отставали от солдат, и беззастенчиво рассказываются многие случаи обогащения золотом, серебром, драгоценными камнями, мехами... Европейцы, в деле угнетения китайцев и грабеже, как и во всем, идут далеко впереди нас. Приведу вам некоторые места из последнего письма Н. (письмо это написано во время похода между Янцзуном и Пекином):

"Ты представить себе не можешь, что за странный народ китайцы. Идем мы все время по неудобной, насыпной дороге — по-видимому, это — дамба, вышиной от 2-х до 4-х саженей и шириной с обыкновенное наше шоссе. Дамба эта идет зигзагом вблизи (от 1/2 до 2 верст) р. Пэй-хо и параллельно ей. Ее назначение, по-видимому, — предохранять местность от наводнения. Так, вот, мы идем по возвышенности, и с обеих сторон — сплошные, насколько хватает глаз, засеянные гаоляном (род крупы, которым питаются люди), кукурузой и проч. поля. Я, кажется, писал уже тебе, что гаолян здесь такой вышины, что всадник на лошади на нем спрячется так, что его и не увидишь. Будь китайцы хоть сколько-нибудь воинственны, они всю соединенную армию перестреляли бы по одиночке: стрелять в гаолян нет смысла, так как не видишь, в кого стреляешь. Мало того, на расстоянии от 1/2 до 2 верст друг от друга расположены деревни. Они не велики, но это — сплошные муравейники с зигзагообразными узкими щелями-улицами. Каждая пядь земли в такой деревне — это маленькая крепость, откуда тебя безнаказанно могут поразить пулей. И все это они бросили, и очертя голову побежали перед горстью людей. А эта цивилизованная горсть, ничтоже сумняшеся, шла вперед и убивала мирных жителей, которые повинны только в том, что не успевали вовремя убежать. Ты представить себе не можешь, какое омерзение вызывают эти так называемые цивилизованные нации: французы, англичане и проч. Они не имеют своих обозов, и поэтому ловят мирных [446] китайцев и заставляют их носить свои тяжести, и как еще навьючивают их, и бьют, и убивают за то, что те якобы лениво работают!.. Вот и видишь картины из не очень далекого прошлого, из быта рабовладельцев и торговцев неграми: идет целый караван полуголых китайцев, согнутых в три погибели под тяжестью своих нош и обливающихся потом, а их конвоируют два-три флегматических немца, или француза, или англичанина. По дороге то и дело валяются трупы китайцев: большая часть из них — это убитые носильщики. Больше всего поражают французы. В то время, как мы вовсе не останавливаемся в деревнях, избегая грязи и заразы, французы и японцы преспокойно располагаются в разрушенных городах и деревнях, среди грязи и смрада от разлагающихся трупов животных и людей. На бивуаках они целыми днями бесцельно бродят, роются в развалинах и ищут добычи, оставшейся после шедших впереди. По пути они пристреливают свиней и собак... Вообще, они любители стрелять"...

11.

22-24 августа 1900 г., Пекин.

(Из письма Н. W.)

С пяти часов пополудни вчерашнего дня мы находимся в Пекине. Разве это не странно?

К городу пробираешься по невозможно испорченной грязной дороге. Предместий никаких. Унылая равнина разнообразится только прелестными парками с правильно посаженными холеными деревьями: это — фамильные кладбища. Поражает стена, которой обнесен город. По рассказам, местами ее ширина доходит до 15 — 20 саженей; и действительно, целые роты наши бивуакируют на ней.

Сам город неописуемо грязен. Самая фешенебельная часть — это улица посольств, напоминающая захолустную улицу Варшавы, и то — старого города.

Поместили нас в здании здешней высшей школы (университета). Это — длинные деревянные 1 1/2 этажные постройки, разделенные во всю длину коридором, по обе стороны которого расположены отдельные маленькие каморки, в 1 1/2 квадр. саж. каждая. В этих-то каморках китайские чиновники, приезжающие в Пекин для сдачи экзамена на высший чин, взаперти готовили свои письменные работы. Когда подъезжаешь к [447] университету, — впрочем, как и ко всякому пекинскому зданию, за немногими исключениями, — то и не подозреваешь, что скрывается за глухой стеной забора и более или менее расписными воротами. А за этими воротами — мощеный квадратный двор, и против ворот — здание с крыльцом посредине. За первым двором следует второй с таким же зданием и т. д. с полверсты. В зданиях университета помещаются в настоящее время: три казачьих сотни, полевой и бригадный госпитали, отрядный штаб со всеми служащими и квартира генерала Линевича — и все еще есть место.

Мы с командиром полка остались недовольны отведенными нам квартирами и сами перебрались на другую квартиру. Теперь мы занимаем, по-видимому, один из самых богатых буддийских. монастырей, и настоящее письмо я пишу в одной из комнат настоятеля. Чтобы дать вам представление об обстановке занимаемого нами дома, скажу только, что кроме шелка и резной мебели из красного и черного дерева, других вещей здесь нет. А что это за резьба! В жизни не видел я такой тонкой работы и таких изящных рисунков! Полы из графита. Веранды и наш дворик выложены мрамором. Таких домиков, но с несколько более простой обстановкой — множество. Без преувеличения можно сказать, что монастырь этот занимает площадь в квадратную версту. А сколько богатств здесь было! По обломкам мебели и статуй богов, по массе шелковых вещей, которые грудами набросаны во всех дворах, можно составить себе приблизительное понятие о том, что отсюда унесено. Осталось ведь только то, что в глазах победителей не имело никакой ценности. О великолепии внутреннего убранства храмов и говорить нечего. Но божества отвратительны по внешности...

12.

26-го августа 1900 г., Пекин.

(Из письма Н. W.)

...Сегодня, после обеда, мы узнали, что главнокомандующий едет осматривать императорский дворец. Мы и пристроились к нему, и сейчас только вернулись, проездив часа три. Сам осмотр был так тороплив и поверхностен, что невозможно было получить цельного впечатления. Признаться, я ожидал большего, чем нашел.

Дворец обнесен громадной каменной стеной, [448] выкрашенной в красный цвет. Сейчас же за стеной — ряд фанз, только более вычурных, чем обычно. Далее — внутренний двор, вокруг которого идет глубокий и широкий канал, весь заросший лотосом. Через этот канал ведет мраморный очень красивый мост. Сам дворец императрицы — это легкая двухэтажная постройка, вся покрытая волочеными узорами в китайском вкусе. Большинство мелкорешетчатых окон заклеены бумагой и изнутри завешены голубыми занавесками, так что мы все время шли по какому-то темному лабиринту из маленьких комнат, украшенных богатой резьбой и уставленных бесчисленным множеством часов и музыкальных ящиков разнообразной величины и качества, начиная от самых аляповатых и кончая самыми изящными. Масса художественных изделий из камня и бронзы, масса старинных сосудов, великолепных клуазоне. Но еще больше валяется пустых футляров, из которых вещи уже разошлись по рукам.

Мы были в аудиенц-зале, дальше которой европейцы не допускались до 1902 г.; побывали и в новейшей аудиенц-зале; посидели на тронах богдыхана; были в той зале, где императрица принимала посольских жен; видели железную дорогу, которая проходит внутрь дворца; посидели в вагонах, которые больше похожи на паланкины. Наконец, мы прошли во дворец императора. Он находится на отдельном острове. К нему вел мост, который был снят из опасения, чтобы пленник не убежал (в то время император был отлучен от престола). Теперь на место моста положены три доски, по которым мы и прошли. Этот дворец гораздо меньше и проще дворца императрицы. Там, между прочим, лежит книга, в которой император отмечал победы своих войск и числа убитых европейцев... И у него повсюду масса безделушек...

Дворцовым аллеи усажены... подсолнухами, а по бокам, на лужайках, всюду растут фигурные тыквы в трельяжах. Эти же тыквы во множестве лежат во всех комнатах дворца. Говорят, императрица одаривала ими гостей и приближенных. Тыквы у них — символ счастья и многоплодия, а последнему китайцы усердно поклоняются...

Не волшебная разве сказка, что я очутился в Пекине, гуляю по дворцам богдыхана, как у себя дома, и сижу на его троне? Внутренний дворец — ведь это святая-святых; в некоторых помещениях европейцы не бывали даже в самое последнее время, туда не допускали даже высокопоставленных китайцев... [449]

13.

10-го сентября 1900 г., Пекин.

(Из письма Н. W.)

...8-го сентября у нас происходило открытие лазарета Кр. Креста, и я обязательно должен был присутствовать на этом торжестве. Если Иван Александрович Хлестаков составлял пульку двум — трем посланникам, то я пил шампанское со всеми послами. Лазарет Кр. Креста занял прелестнейшее помещение. Говорят, это был дворец принца Ли. Замечательно, что снаружи и не догадаешься, что перед тобой дворец, а не обыкновенная китайская усадьба. "Едешь туда вдоль глухой высокой каменной стены, одна сторона которой равняется двум верстам (Это стена собственно китайского города). Затем въезжаешь в такой узкий переулок, что два верховых еле могут ехать в ряд. Въезжаешь в ворота и опять упираешься в глухую стену. Затем, по бесконечному лабиринту, с обеих сторон которого тянутся невзрачные постройки, попадаешь во внутренний двор, обстроенный по краям легкими, довольно вычурными зданиями. Между ними разбросаны искусственные скалы, гроты, беседки и проч. Много зелени. В этих бесчисленных постройках и разместился лазарет, собственно палаты для больных. Все это очень чисто и элегантно. Жаль только, что, в лазаретных целях, пришлось выломать всю богатую резьбу.

После молебна, на котором присутствовали все послы, продемонстрировали нам помещения, затем предложили шампанское, фрукты и чай. Исключительно для русских были отдельно приготовлены водка я закуска. Один из врачей сфотографировал нашу группу.

14.

24-го октября 1900 г. Пароход "Херсон".

Вы знаете уже, как тоскливо и монотонно тянулась жизнь жен. оставшихся в Никольске. Наши пришли в Пекин после его взятия и, говорят, останутся там на зиму. Мы, дамы, особенно бездетные. сильно заволновались: в Пекин! в Пекин, к мужьям! В Пекине, как вы, конечно, знаете уже из газет, войска оставались не долго: их перевели в Тьянцзин. и оттуда уже мужья стали нам писать, что они [450] останутся там на зиму, и чтобы мы постарались к ним приехать. Легко им было писать об этом. так как они не знали, что женщинам запрещен въезд в Китай. Но как было нам выполнить это общее их и наше желание? Думали, думали мы и, наконец, решили послать адмиралу Алексееву телеграмму с просьбой разрешить нам приезд к мужьям. Телеграмму эту подписали семь дам нашего полка, конечно и я в их числе. Ответ получился самый благоприятный: "Командующий войсками разрешает приезд таким-то (следуют имена) только в Тьянцзин". Обратите внимание на словечко "только": оно потом причинило нам немало тревог и волнений. Но тогда мы об этом не думали. Гордые полученным разрешением, мы весело собрались в путь и поехали во Владивосток, с тем, чтобы там сесть на пароход. Но не тут-то было. Так как все наши пароходы заходили в Порт-Артур, а въезд в Порт-Артур опять-таки был воспрещен дамам, то ни на один пароход нам не продавали билетов. Два парохода ушли у нас на глазах. а агент добровольного флота упрямо твердил, что так как нам разрешен въезд только в Тьянцзин. то он не может согласиться на то, чтобы мы сели на пароход, заходящий в Порт-Артур...

— Да поймите, нам ваш Порт-Артур не нужен, мы и глядеть-то на берег не будем... Но как же иначе попасть нам в Тьянцзин? Не по воздуху же перелетать?

— А мне какое дело! — невозмутимо отвечал "ламаза-капитан" (капитан-тигр, как его зовут корейцы и китайцы). — Поезжайте на иностранном пароходе через Чифу.

— Да ведь нет сейчас иностранных пароходов на рейде, и не предвидится их появление. А у нас разрешение командующего войсками.

— А у меня запрещение командующего войсками, запрещение принимать дам на борт пароходов...

Ну, что с ним было делать!?

Бились мы так дней пять. Вспомнив помощь, оказанную адмиралом порта г-же В.. побывали и у него. Но, к сожалению, как раз в то время не было ни одного судна, на котором он мог бы пристроить нас. Наконец, по совету одного бывалого человека, мы взяли заграничные паспорта и купили билеты до Нагасаки, а там должны были пересесть на какое-нибудь иностранное судно, которое доставит нас прямо в Таку. [451] И вот я теперь — на известном пароходе "Херсон", на котором. кроме нас, еще семь дам (в том числе две дочери генерала Линевича), которые, с разрешения командующего войсками, едут в Порт-Артур, а девицы Л. — в Тьянцзин, но с заграничными паспортами, как мы.

15.

27-го октября 1900 г. Рейд у Нагасаки, пароход "Херсон".

Третьего дня, поздно ночью, пароход наш бросил якорь у Нагасаки, и вчера, с раннего утра, вся публика высыпала на палубу, чтобы любоваться видами. И было чем любоваться! Нагасаки расположен неправильным амфитеатром по уступам прелестных гор. Зелень в полном блеске, воздух — как в Крыму, в мае месяце. На рейде масса судов и, между ними, гигантские броненосцы всех наций. Все так красиво и мило, что кажется созданным нарочно для того, чтобы радовать глаз. Мы остановились довольно далеко от берега, так как, в виду чумы, требуется предварительный осмотр пассажиров и команды.

Приехали японские врачи, маленькие, элегантно одетые. С чистой публикой они только раскланялись, а насколько тщательно осмотрели они команду — не знаю. После того, как доктора удалились, пароход подошел к берегу, и чем ближе мы подходили, тем очаровательнее все казалось. Наконец, пароход бросил якорь совсем близко от берега и моментально был окружен целой флотилией шлюпок. Еще момент — и масса японцев, торговцев всякой всячиной, была уже на обеих палубах парохода и разложила изящные безделушки на соблазн публики, — и пошла торговля!

Вскоре мы целой компаний, в количестве пяти дам, сели в шлюпку и отправились на берег. На берегу расположились, в ожидании пассажиров, целые полчища дженерикшей. Это — хорошенькие, маленькие двухколесные колясочки, каждая — на одного пассажира, и тянет ее — человек. Мы уселись, поезд наш тронулся в путь, и мы хохотали до упаду, привлекая, конечно, внимание встречной японской публики. Мы велели везти себя прямо по городу, и вот перед нашими глазами замелькали пестрые и интересные картинки из "Г-жи Хризантем". Кстати, теперь хризантемы в полном цвету: японцы — большие любители цветов и с поразительным вкусом и изяществом культивируют их. [452]

Мы побывали на интересной выставке цветов. Представьте себе небольшие человеческие фигурки в разных позах, изображающие различные сцены, — например, дуэль, объяснение в любви, — одетые сплошь живыми, растущими цветами. Поясню это примером. Например, там была фигура женщины, одетая в лиловую юбку и белую тунику с розовыми рукавами, и все это одеяние составлено замечательно искусно из растущих вокруг фигурки хризантем, да так, что ни один белый цветок не заполз в лиловые и наоборот...

Два раза мы уезжали компанией в город, и каждый раз видели что-нибудь интересное. Вчера мы совершили чудную прогулку в горы. Наверху несколько огромных водоемов, куда собирается, насколько можно понять из объяснений японцев — рикшей, вода из водоема, расположенного в 16 верстах от города, и откуда она по трубам расходится по всему городу.

Невозможно передать словами, до какой степени дороги, поля, горы и все вокруг возделано и содержится чисто и аккуратно. По склонам гор — могучая, чудная растительность: гигантские камфорные деревья, лавры, пальмы и вообще растения, которые мы видим только в оранжереях. Прелесть невыразимая, непередаваемая.

Диковинный народ эти японцы! С одной стороны — высокая культура, нашедшая себе выражение хотя бы в изящных художественных изделиях и в этом необыкновенном возделывании земли. С другой — дикость и простота нравов, выражающаяся... в костюмах. В Японии совсем не редкость встретить джентльмена, все одеяние которого составляет коротенькая курточка, не закрывающая даже известной части тела и... фиговый листок. А некоторые обходятся одним поясом целомудрия. Большинство, впрочем, одето прилично. Но это меньшинство, которое ненезначительно, никого не шокирует...

Видела я храмы, кладбища, была в театре.

Театр японский поражает своей странностью глаз европейца. Начать с того, что представление там тянется целый день. Купив утром билет, вы можете приходить и уходить и опять приходить столько раз, сколько вам угодно. Зрители (японцы) располагаются там совершенно как дома; пьют, едят, и матери даже кормят грудных детей, которых им приносят нянюшки. Здание театра — большой деревянный барак, с трех сторон которого тянутся галереи (четвертая сторона — сцена). Зрительный зал весь разгорожен на квадратики небольшими деревянными перегородками, настолько [453] небольшими, что ребенок 6—8 лет свободно может перешагнуть через этот барьер. Эти огороженные квадратные пространства — ложи, в которых зрители располагаются прямо на полу, поджав под себя, по азиатскому обычаю, ноги. Для того, чтобы удобнее было сидеть, каждому приносят маленькую плоскую подушку. Мы не решились усесться на полу и расположились на узеньком барьере, подложив под себя подушки — поза не из удобных. Между ложами, или, правильнее сказать, по ложам, полуголые официанты (весь костюм — коротенький халатик, спереди не застегивающийся и не запахивающийся) разносят в антрактах — конечно, за деньги — фрукты, сласти и прохладительные напитки. Понятно, что появление в "ложе" европейских дам обратило на себя внимание публики и официантов. В соседней ложе расположились наши рикши (извозчики). Один из них воображал, что он говорит по-русски, и взялся объяснить нам то, что происходило на сцене. На сцене же шла, очевидно, героическая пьеса. В середине, на возвышенном месте, сидел какой-то господин (вероятно, император или полководец) и говорил что-то декламаторским, напыщенным тоном. Направо и налево от этого персонажа сидело на полу, с поджатыми ногами, в позах, выражавших почтительность, несколько человек, а один сидел несколько впереди всех и сбоку, ближе к публике, уставившись лбом в землю. На всех действующих лицах были костюмы и прически, которые не встречались нам на современных японцах, — очевидно, исторические. Когда кончил свою речь сидевший на возвышении, заговорил господин, сидевший уставившись в землю лбом. Тот говорил еще более напыщенно, с повышениями и понижениями голоса. Затем опять заговорил первый, затем — опять второй, и все это — не меняя позы, как говорящие куклы. Потом все встали, торжественной процессией обошли несколько раз вокруг сцены и ушли за сцену. Мы посидели немного во время антракта и покинули театральную залу, так как не могли понять, как долго продлится антракт.

Навестили мы также гейш, но нашли, что они много ниже своей репутации. Возможно, что мы попали к каким-нибудь простонародным гейшам, так как поехали к ним по рекомендации наших рикш. Спросить кого-нибудь из мужчин на пароходе мы стеснялись, так как полагали, что гейши — нечто очень неприличное. Но смотреть те танцы, которые мы видели, смело можно повести даже детей. [454]

16.

16-го ноября 1900 г., Тьянцзин.

Вот уже полторы недели, как я в Тьянцзине, с тех пор произошло уже двадцать перемен. То мы уходили в Никольск, то — в Шанхай-Гуань, то оставались, то опять куда-нибудь уходили... По последней версии мы все-таки зимуем здесь…

В Нагасаки мы простояли семь дней: пароход наш красился в доке. Мы жили все время на пароходе и только ежедневно съезжали на берег. Нагасаки — прелестный уголок. Особенно приятно было впечатление, когда, после холодной уссурийской погоды и резких ветров, мы очутились в стране, где в это самое время цвели розы и зрели апельсины. Время я провела прекрасно. Но было бы еще прекраснее, если бы со мной был кто-нибудь родной, с кем я могла бы поделиться впечатлениями.

Канун нашего отплытия из Нагасаки ознаменовался следующим событием. В числе пассажиров был генерал C., манчжурский герой, который должен был пересесть на другой пароход, уходивший в Россию. Накануне того дня, в который он должен был покинуть пароход, он задал обед всем пассажирам 1-го класса. Обед был подан, как это вообще водится на пароходе, с особой роскошью. На него были приглашены моряки со стоявшего тут же, в Нагасаки, броненосца "Петропавловск". Стол был украшен букетами из хризантем и фруктами. Места были распределены так, что каждая дама имела возле себя кавалера, и у каждого дамского прибора был развернут веер с фотографией "Херсона". Обед был, конечно, с шампанским и тостами. За обедом играл хор японской военной музыки и, надо отдать ему справедливость, играл очень скверно. После обеда на палубе были организованы танцы. А с палубы виден был рейд со множеством светящихся точек — это стояли и двигались освещенные суда. А берег Нагасаки — тоже был весь усеян огнями: словом, бал происходил при совершенно исключительной, феерической обстановке... На другой день, утром, мы простились с генералом С., а после четырех часов дня покинули, наконец, хорошенькое Нагасаки и двинулись в Артур. Желтое море порядком покачало нас, и через двое суток мы были уже в Артуре.

Тут начинается новая серия приключений и препятствий. [455]

Начну с начала. Накануне нашего отплытия из Нагасаки, девицы Л. уехали, вместе с женой нашего посланника в Пекине, на броненосце, посланном за ней, прямо в Таку. Мы передали через них письма нашим мужьям, и не без страха думали о том, что ждет нас в недоступном для нас Артуре. Когда мы достигли, наконец, этого пункта, положение показалось нам прямо безвыходным. Посудите сами: пароход, на котором мы шли, уходил через сутки в Россию: а нам в Артуре запрещено жить, и мы не имеем там знакомой души... Куда деваться? Съехали мы на берег и обратились в контору пароходов, нет ли парохода в Таку. Нам отвечали:

— Вот, грузится пароход в Таку, но он зафрахтован для войска. Мы не имеем права принимать частных пассажиров.

— А кто грузится на этом пароходе?

— Сменная команда NN полка.

— Боже мой, да ведь это наши! Неужели нам нельзя к ним пристроиться?

— Я не имею права сделать это, но обратитесь к лейтенанту С., авось он вам поможет. Да торопитесь: через полчаса пароход уходит.

— Где же мы можем видеть лейтенанта С.?

Молодой человек, служащий при конторе, подошел к телефону, и через несколько минут нетерпеливого ожидания мы увидели господина в морской форме, медленно направлявшегося через площадь к конторе.

— Вот лейтенант С.

Мы окружили его со всех сторон и все разом начали излагать ему, в чем дело. Представьте себе положение бедного лейтенанта! Он стал отчаянно отмахиваться и отрицать свое всемогущество, но мы ничего и слышать не хотели, и кончилось тем, что добродушный и милый С. уступил.

— Ну, барыни, — сказал он, — убедили вы меня! Поезжайте на "Херсон", привозите свои вещи, а я тут все без вас устрою.

Восторгу и благодарности нашим не было пределов. Мы сейчас, конечно, пустились на пароход за багажом. Там нас ожидал приятный сюрприз. Оказалось, за нами был послан офицер нашего полка, и пока мы устраивались, как умели, в Артуре, он, не зная о том, что мы на берегу, отправился на "Херсон". Офицер любезно взял на себя хлопоты о нашем багаже и торопил нас, так как «Pronto" [456] должен был скоро поднять якорь. На палубе "Pronto" нас встретил лейтенант С. Как оказалось потом, С. сказал капитану "Pronto", что одна дама пробирается к своему мужу, и упросил его, в виде исключения, довезти ее. Каково же было удивление капитана, когда он стал считать дам, поднимавшихся по узенькому трапу, — одна, две, три, четыре, пять, шесть, семь!

— Батюшки, да что же это такое?

— А это — дамы, провожающие свою командиршу, — успокаивал испуганного таким нашествием капитана лейтенант С.

Но нет! Вслед за дамами виднеется целая флотилия шлюпок с сундуками, чемоданами и картонками разной величины и вида.

— А много у дам багажа? — спрашивает капитан упавшим голосом, очевидно примирившись уже с той мыслью, что мы с парохода не уйдем.

— О, суще пустяки! — отвечаем мы. — Так, ручной багаж.

Можете представить, какой был "ручной" багаж у семи дам. Через несколько минут добрая часть палубы была завалена им, и мы простились с добрым лейтенантом С. и другим моряком, который тоже помогал нам в деле завоевания "Pronto".

Помещения для пассажиров на пароходе совсем не оказалось, и капитан уступил нам, семи дамам, свою каюту и кают-компанию, и мы кое-как расположились там, выгнав бедных мужчин на холод.

Пароход прибыл в Таку.

Таку — это форт у устья р. Пэй-хо. Для того, чтобы войти в эту реку, нужно дождаться прилива, то есть 12-ти часов дня или 12-ти часов ночи: в другие же часы — мелководье, не войдешь. Мы пришли вовремя, но нас задержали из-за каких-то формальностей: а около часу дня вода начала убывать. Ночью капитан не решился войти, и таким образом пришлось простоять целые сутки почти у цели. Можете представить ceбе наше настроение! А тут еще пошли рассказы о том, что далеко не каждый день бывает достаточно воды, что иногда в течение двух трех дней прилив совершенно ничтожен, что часто на якоре у Таку отчаянно качает и т. п. Я так и не знаю, что в этих россказнях правда, и что — ложь. Знаю только, что ни одно дурное предсказание на сей раз не оправдалось. Нас хотя и качало, но не так уже ужасно, и на следующий день, с приливом, мы начали входить в Пэй-хо. [457]

Забыла еще сказать, какой величественный вид представлял рейд версты за две до того места, где мы бросили якорь. Хотя половина судов соединенной эскадры ушла в Шанхай-Гуань, однако около Таку оставалось достаточное еще количество этих грозных красавцев-великанов.

Когда мы двинулись по направлению к Пэй-хо, опять нашим глазам представилась чудная картина. Масса судов спешила воспользоваться приливом, чтобы войти в реку или выйти из нее. Навстречу нам двигались плавучие госпитали, эвакуировавшие больных, полки сипаев — английские войска из Индии, о них речь после — и, вообще, суда всех наций. И вместе с тем все ближе и ближе придвигались грозные форты Таку, представляющие, как говорят, последнее слово военной науки, и которые эти глупые, несчастные китайцы так дешево отдали.

Через два часа мы бросили якорь у Тонку, откуда начинается железная дорога. Там, мы были уверены, нас встретят мужья; но не тут-то было! Они не знали дня нашего приезда, и поэтому никто не выехал нам навстречу. Как потом оказалось, Н. выезжал в течение нескольких дней подряд в Тонку, но как раз в этот день — 6-го ноября — он рассчитал, что мы не можем приехать. Мы дождались поезда. В 4 часа мы сели в вагон, двери и окна которого носили следы недавних событий — были прострелены — и в 6 часов благополучно достигли вокзала в Тьянцзине.

Прежде чем рассказывать дальше, я должна хоть в двух словах описать Тонку. Вокзала, в нашем смысле, там нет. Это — просто перрон, около которого помещается телеграфная станция, и — только. Все служащие живут в приспособленных для жилья вагонах. Недалеко от перрона находится ресторан, которым владеет грек. Впрочем, здесь большая часть ресторанов содержится греками. Говорят эти греки, конечно, на всех языках более или менее плохо. Пока мы сидели и гуляли по платформе в Тонку, глазам нашим представлялась странная по своей пестроте картина. Перед нами дефилировали воины всех стран и народов. Тут были и американцы, и стройные англичане в своих медвежьего цвета костюмах, и зуавы в широчайших красных штанах, образующих род юбки, в фигаро и беретах, и французы в кепи и темно-синих бурнусах, и откормленные немцы с ярко вычищенными пуговицами, и маленькие аккуратно одетые японцы, и русские, и китайцы, и, наконец, живописные сипаи. Последние [458] интереснее всех. Начать с того, что все они — индусы или негры (между американскими солдатами встречалось тоже много негров и мулатов). Попадаются между сипаями жалкие, несчастные субъекты: это те, которые не переносят сурового для них климата Печилийской провинции. Они ёжатся, жмутся, кутаются в какие-то тряпки и одеяла, и, несмотря на бронзовый цвет кожи, видно, что они смертельно бледны. Но зато большинство прямо великолепны. Если вы видели картины Верещагина, которые он вывез из Индии, то вы знаете этот тип. Большая, стройная фигура: выразительное, библейского типа лицо: прекрасные глаза; черная курчавая борода; темно-бронзовый цвет кожи — вот его облик. Головы увенчаны тюрбанами — большей частью — увы! — очень грязными, верблюжьего цвета. Но попадаются тюрбаны ярко красные и даже красные с золотом — вероятно, в зависимости от полка, а может быть, и чина...

Итак, в шесть часов вечера прибыли мы в Тьянцзин. Хорошо, что наши получили телеграмму, хоть и за час до нашего прибытия, а то мы очутились бы в отчаянном положении. Ночь, ни зги не видать, и пришлось бы шествовать пешком версты три, по крайней мере, сначала полем, а затем по кривым, узеньким, вонючим китайским улицам. И все это — в абсолютной мгле. Приютиться же на вокзале решительно негде. К счастью, нас торжественно встретили с фонарями, с радостными возгласами, и через короткое время каждая дама сидела уже на дженерикше, а рядом скакали верхом мужья. Китайцы схватили наши колясочки спереди за оглобли, другие подталкивали их сзади, и наш поезд тронулся в путь с головокружительной быстротой, под аккомпанемент криков наших рикши. Неслись мы сначала по полям, по оврагам, затем въехали в городское предместье. На улицах китайцы жарили и варили всякую всячину, и эти запахи смешивались с постоянным, так сказать, запахом улицы. На грозные окрики наших рикш (сторонись, мол, с дороги!) выбегали из домов китайцы, казавшиеся какими-то фантастическими фигурами, при неверном, слабом освещении, исходившем из-под переносных кухонь. А самый этот огонь и копошившиеся около него люди, в связи с уличными ароматами, производили впечатление ада с жарящимися на огне грешниками. Впоследствии я узнала Тьянцзин, присмотрелась к уличной китайской жизни, несколько раз проделала дорогу на вокзал и обратно, и все-таки у меня осталось от этого моего первого ночного [459] въезда в Тьянцзин впечатление чего-то в высшей степени странного, фантастического. Около получаса продолжалась наша езда, и, наконец-то, я очутилась под своим, хотя и в китайской кумирне, кровом.

Постараюсь, по возможности, описать нашу квартиру, хотя и сознаю, что это очень трудно. Полк расположен в китайской кумирне, недалеко от дворца Ли-хун-чанга, бывшего вице-королем Тьянцзина. Казалось, велико было расстояние между мной и Ли-хун-чангом, а вот, поди ты, мы живем близ его дворца, и у меня в комнате лежит книга из его библиотеки, какая-то английская геология с надписью автора, которую новые вандалы похитили, как и все, что попадалось им под руку. Вы не имеете понятия о том грандиозном грабеже, который здесь производился. Трудно представить себе это разорение, если не видишь его собственными глазами. Грабеж и разбой — вот был лозунг цивилизованных народов, явившихся доказать китайцам превосходство своей цивилизации. Мороз пробирает по коже, когда слушаешь рассказы о том, что здесь творилось...

Возвращаюсь к нашей квартире. Повторяю: описать ее нет почти возможности. Построена она в воротах кумирни и состоит из анфилады в три комнаты, разделенных одна от другой деревянными перегородками. Потолок — высокий, деревянный резной свод. Ну, как его опишешь! Что меня поразило, так это обстановка Н. Я воображала, что у него ничего нет — пустые стены... Оказывается: у него три стола, два шкафа — один большой и один маленький, комод, семь кресел и т. д. И это у Н., который сам ничего не брал, и все имеет от щедрот других. Здесь образовался целый склад мебели, которую собрали в брошенных китайцами домах. Из этого "склада" каждый офицер волен был брать все, что ему казалось необходимым. Правду гласит древняя поговорка: vae victis! — горе побежденным! Мебель, положим, у нас грубая, массивная: Н. говорит — "плебейская". Он, видите ли, привык, в Пекине, в буддийских монастырях, к разной мебели из красного и черного дерева. Но все-таки и эта очень удобна... Что и говорить: хорошо быть победителем!..

Кумирня, в которой мы живем, расположена на окраине китайского города. А если вы хотите иметь представление о внешности китайского города, — представьте ceбе окраины какого-либо русского захолустного города. Tе же немощеные улицы, та же грязь и те же нечистоты на них. Прибавьте к этому [460] еще множество собак, которые, местами, лежат в таком количестве, что трудно проехать между ними верхом на лошади, и заметьте: собаки до того апатичны, что с места не двинутся, пока не подъедешь к ним вплотную. Таких улиц, по которым можно проехать в экипаже, в "китайском" Тьянцзине очень мало: большинство — это узкие лабиринты, по которым едва можно разъехаться верхом. Вдоль улиц тянутся сплошные глухие стены, из-за которых не видишь внутренних дворов. Если входишь во внутрь богатого дома, то пробираешься тоже по узким лабиринтам и по множеству квадратных двориков, из которых каждый опять-таки обнесен высокой стеной. Жилые дома богатых китайцев — это легкие деревянные одноэтажные постройки, в которых одна стена состоит из сплошных мелкорешетчатых окон, сплошь заклеенных бумагой. Стекло, вообще, здесь очень редко встречается в употреблении. Двери в домах — большие ворота. Внутри и снаружи — масса резьбы, часто изумительно изящной и тонкой...

До европейского Тьянцзина верст пять. Все учреждения и магазины находятся, конечно, в последнем. Сообщение поддерживается, как и в Японии, дженерикшами. Здесь, в Китае, как я писала уже, кроме китайца-возницы, который тянет колясочку, ее подталкивает сзади другой китаец, так как дороги отвратительны. Вообще, езда на китайце-дженерикше каждый раз является каким-то трагикомическим эпизодом. Имейте в виду, что дело происходит зимой. Оба китайца, как тянущий ее, так и подталкивающий, одеты по зимнему, то есть, на них несколько кофт и по нескольку пар невыразимых, причем верхняя кофта и верхние шаровары — ватные, стеганые. И вот, начинается скачка с препятствиями. Обязательно с головокружительной быстротой и с бешеными криками пускаются в путь наши дженерикши. Попробуйте, убедите их, чтобы они пошли потише! — ни за что! Так как дороги в высшей степени неровные рытвины, ухабы, то колясочка поминутно наклоняется то на один, то на другой бок. Пассажир сидит ни жив, ни мертв и крепко держится обеими руками за свою пролетку, боясь вылететь при каком-нибудь особенно сильном толчке, — что сплошь и рядом случается. Этого мало! Так как, при таком быстром движении, возницы наши, несмотря на холод, быстро согреваются, они начинают постепенно сбрасывать части своего туалета. С непостижимой ловкостью они сбрасывают на бегу не только кофты, но и шаровары, и обвешивают этими украшениями колясочку: они висят на оглоблях, [461] за фонарями, их закидывают за верх колясочки и кладут вам под ноги. В конце концов получается эффектная картина: едет дама или офицер, а кругом болтаются рукава кофт и еще кое-что... Бедные китайцы, мокрые от пота, бегут уже в одних тонких рубахах и шароварах: пар воняет от их, как от лошадей....

Другого сообщения с европейским городом нет, а сами бедные дженерикши, конечно, рады-радёхоньки, когда мы их нанимаем, потому что мы платим им отлично — три рубля в город и обратно. Эта цена, по местным представлениям, настолько высока, что дженерикши, буквально, по неделям караулят у наших квартир, предпочитая эти редкие заработки тому, что они могли бы заработать по мелочам в китайском или европейском городе. Я не решаюсь одна путешествовать на дженерикше, но здесь не редкость встретить европейскую даму, разъезжающую на дженерикше по кварталам китайского города без спутника...

Европейский Тьянцзин — очень хорошенький городок, только значительная часть его разрушена бомбардировкой. На улицах то же столпотворение, что и на вокзале в Тонку, только в более грандиозных размерах. Там видишь единичные фигуры, а здесь — целые группы, взводы, батальоны. Здесь я видела также и итальянцев; у офицеров очень живописный костюм: черные тоги, в которые они эффектно драпируются. Есть городской садик, в котором два раза в неделю играет прекрасный оркестр зуавов — "orchestre des Zouaves de Marche", как значится в афише. Костюм у них тоже живописный: темно синие бурнус-пелерины, а на головах остроконечные красные фески, обмотанные белой чалмой. Мы слушали их в прошлый вторник: они играли из "Аиды", из "Кармен", из "Риголетто"... И так сладостно-приятно было слушать эту хорошую музыку!..

Общественной жизни у нас нет никакой, и не предвидится ничего подобного: мы живем слишком далеко от европейцев. Но это ничего. Лишь бы дал Бог, чтобы зима прошла спокойно, а там — кто знает? Может быть, нас и уберут отсюда. Вот было бы хорошо! А то страшно ходить по вулкану...

Представьте себе, мы здесь ничего не знаем о том, что происходит на белом свете. Например, раньше чем приехали мы, дамы, здесь ничего не знали об англо-германском [462] союзе; тоже я привезла известие о погроме в Одессе и вообще обо всех событиях, не исключая китайских дел.

Вы, в России, знаете больше, чем знала я в Никольске. А в Никольске знают сейчас больше, чем мы в Тьянцзине. Здесь нет газет, и мы не получаем писем... Мы оторваны от всего Mира... Я только знаю, что я с Н., и за то слава Богу...

17.

4-го января 1901 г., Шанхай-Гуань

Хотя Шанхай-Гуань считается лежащим у незамерзающего порта, толку от этого мало: тут дуют постоянные ветры, и прибой настолько силен, что нет возможности добраться до пароходов, которые останавливаются далеко от берега. А сегодня, например, море между пароходами и берегом покрылось льдами — вот и добирайся тут, как знаешь. Это тем более досадно, что верстах в десяти от Шанхай-Гуаня находится тихая, удобная и действительно незамерзающая бухта Цин-ван-дао, открытая почему-то дли всех иностранцев, но только не для нас. Почтовой конторы у нас тоже пока нет, так что я не знаю, с кем и когда уйдет настоящее письмо...

Буду продолжать свое повествование.

О Тьянцзине и нашей жизни там вы имеете кое-какое понятие из моего подробного письма. Прибавлю еще, что в половине декабря мы ездили в Пекин. Думала ли я когда-нибудь, что буду в Пекине?! Скорее я могла мечтать о Чикаго, Нью-Йорке, не говоря уже об Италии, Швейцарии и "прочей" Европе. А тут мы сели в поезд и очень gemuethlich, через семь часов, прибыли в столицу Поднебесной империи. К сожалению, мы там очень мало видели, и это по трем причинам: 1) времени было мало — всего три дня; 2) расстояние в Пекине огромные, и 3) дворцы теперь закрыты. Но все-таки я осталась очень довольна своей поездкой.

Прибыли мы туда вечером и остановились у одного из наших офицеров. В поезде мы встретились с компанией русских — два врача и сестра милосердия. Мы познакомились и условились вместе осматривать Пекин. На другой день были поданы две двуколки и верховые лошади для мужчин, и мы целым кортежем человек в двенадцать (с казаками) тронулись в путь.

Н. в своих письмах из Пекина ко мне описывал [463] старую часть города, напоминающую "китайский" Тьянцзин, с узенькими улицами и выходящими в них глухими каменными стенами. По тем улицам, по которым мы проезжали, были по обеим сторонам лавки, китайские оригинальные магазины, большей частью еще пустые, но все-таки не глухие стены, и улицы сами довольно широки. Тротуаров здесь нет, но по некоторым улицам, по середине, проложена мостовая, старинная-старинная, составленная из огромных каменных плит. Зато по бокам мостовой можно утонуть в пыли, и так как мостовая очень узка (да и не везде она имеется), то почти все уличное движение совершается в этой пыли, и она покрывает тебя как саваном и проникает, буквально, до тела, а через нос и рот попадает и внутрь...

...На улицах, вокруг тебя кипит чуждая жизнь. Китайцы под открытым небом готовят сотни своих блюд и тут же съедают их. А едой у них служат такие продукты, о которых мы, в качестве блюд, и подумать не можем без отвращения. Например (это я видела еще в Тьянцзине) на лотках у торговцев лежит огромными кучами хорошо зажарившаяся, зарумянившаяся саранча. Или куколки шелкопряда, после того как шелк с них смотан. Говорят также, что бедные едят собак и крыс. Я охотно допускаю это, так как, очевидно, у них все живые существа годятся в пищу человеку... Тут же, в пыли, странствующие фокусники, разостлавши тряпки, показывают свои хитрые фокусы. По обе стороны улицы расположена масса бараков, в которые публика сзывается звуками труб, гонга или громкой декламацией стоящего у входа китайца. Все это — народные театры и разные другие зрелища, до которых китайцы ужасные охотники. Масса "иноземных дьяволов" всякого рода и наименования оружия попадаются на каждом шагу. Кроме того, здесь встречаешь то, чего не видишь в Тьянцзине: роскошные вышитые паланкины, в которых носят "манза-мадам", как объяснил нам переводчик; затем, разные процессии — свадьбы, похороны.

Особенно поразили нас одни похороны. Среди улицы двигалась медленно процессия. Впереди шел китаец и высоко нес... деревянный крест. В ту минуту я совсем упустила из вида, что между китайцами есть христиане, и во все глаза смотрела на непонятное зрелище. За китайцем, несшим крест, шли музыканты. Они, сильно надувая щеки, трубили в трубы, били в бубны и вообще производили много шума. За музыкантами несли монументальный, чисто китайский гроб, а за [464] гробом ехало много тележек, обтянутых, в знак траура, белым холстом. В тележках сидели одетые в белое женщины, очевидно — "плакальщицы", и выли по покойнике. Среди провожавших гроб мужчин многие тоже были в белых траурных одеждах. Недоумение по поводу соединения креста и китайской обстановки похорон разъяснилось, когда мы, в хвосте, процессии, увидели, верхом на осле, знакомого нам по Тьянцзину священника, о. А. Батюшка подъехал к нам и объяснил, что хоронят одного из старейших албазинцев, и что он провожает покойника. Поговорив немного с нами, о. А. тронул своего осленка и рысцой догнал процессию.

Теперь — два-три слова об албазинцах. В давние времена горсть русских удальцов пробралась на Амур и основала там поселок Албазин, по имени своего атамана. В семнадцатом веке на этот поселок напали манчжуры: они его разграбили, разорили и часть жителей увели с собой в плен, в Пекин. С течением времени албазинцы совершенно утратили свой тип и язык. Теперь, по внешнему виду, это — совершенные китайцы, но они сохранили православную веру и даже образ Николая-Чудотворца, который захватили с собой, когда их угнали в плен манчжуры. Священником у них в Пекине и состоял о. А., очень симпатичный монах. Когда союзные войска взяли Пекин, албазинцы, разоренные боксерами, переселились со своим священником в Тьянцзин, где мы видели их и где познакомились с о. А. Видели мы также кортеж "манза-капитан" (опять-таки, по выражению нашего переводчика) — вероятно, важного мандарина, которого несли в паланкине и которого окружала толпа всадников.

Мы ехали в храм Неба. По дороге миновали знаменитую стену, окружающую Пекин, и, не доезжая вокзала, увидели по обе стороны дороги огромные ворота красного цвета. Мы завернули в левые, за которыми расположен храм Неба. Китайские постройки вообще не похожи ни на что, вами виденное. У них каждый город и каждая частная усадьба в городе прежде всего окружаются стеной. Затем, внутри стены идут дворики, один за другим, и только минуя большее или меньшее количество дворов, попадаешь в главный, где и расположено жилище хозяина. Кроме того, перед каждыми почти воротами они ставят еще щиты — в роде небольшой каменной стены — для того, чтобы ничей посторонний глаз не мог заглянуть внутрь. Так тщательно китаец охраняет себя от внешнего мира! Впоследствии я узнала, что стена-щит должна [465] служить преградой для злых духов, должна мешать их проникновению внутрь жилья. Духи ударяются о стену-щит и меняют направление своего полета. С той же целью китайцы делают в воротах, особенно у кумирен, украшения в виде больших раскрашенных деревянных крюков: духи на лету повисают на крючьях и не могут проникнуть в кумирню... Храм Неба занимает огромную площадь, на мой взгляд около квадратной версты, обнесенную, конечно, высокой каменной стеной. Внутри этой стены разбит роскошный парк с вековыми деревьями, и, переезжая из одной части парка в другую, мы подъехали, наконец, к самому храму. Это — огромное, великолепное, куполообразное здание, оригинальное по своей архитектуре и пестрым и вычурным украшениям. Стоит оно на холме: к нему ведет с четырех сторон двойная лестница из белого мрамора, а посередине проложена дорожка, по которой поставлены высеченные из белого искристого мрамора драконы. Храм внутри совершенно пуст. Не знаю, были ли там раньше идолы: кажется, что не было, так как там нету ниш, куда их обыкновенно ставят. А может быть, они помещались между колоннами, которых в храме множество (Позже я узнала, что храм Неба — конфуцианский храм, что там, следовательно, никогда не было идолов, а были только дощечки с именами святых и предков императора. Говорят, что дощечки эти составляли величайшую святыню Китая, и англичане увезли их в Лондон). Налюбовавшись внутренней отделкой стен, купола и колонн, мы обошли еще вокруг всего здания и любовались открывающимися со всех сторон чудными видами. Затем мы двинулись по направлению к видневшемуся вдали небольшому куполу. Когда мы подошли к нему, то увидели постройку того же типа и характера, что и главный храм, но гораздо меньших размеров и, по-видимому, очень древнего происхождения. Она была заперта, и мы так и не попали в нее. Дальше, миновав еще два-три отделения парка, мы набрели на огромную круглую площадку. Она расположена тоже на возвышении, к ней ведут со всех сторон мраморные ступени, и вся она выложена удивительно правильными плитами из белого мрамора. Плиты эти расходятся радиусообразно от центра, а центр представляет круглую белую мраморную плиту: это и есть, по мнению китайцев, "пуп земли", самый важный и святой пункт на земле. Говорят, там только раз в году совершалось торжественное богослужение в присутствии самого богдыхана, или, лучше сказать, император во время этого богослужения являлся [466] верховным жрецом. Не думайте, что эта великолепная усадьба пуста: ее занимают англичане, которые поселили там своих сипаев. Нижних чинов и лошадей они пристроили у стены, окружающей парк; офицеры же занимают прелестные домики, разбросанные в парке, где раньше, вероятно, жили духовные лица.

Из храма Неба мы завернули в храм Земледелия, занимающий по другую сторону дороги такую же усадьбу, за такими же воротами. Занимают эту усадьбу американцы, не только не понимающие вовсе нашей русской речи, но игнорирующие даже такие языки, как французский и немецкий. Мы только и добились того, что узнали, что находимся, действительно, в районе храма Земледелия, а где этот самый храм, и что достойно здесь обозрения — так-таки и не узнали. Поездили ми немного по усадьбе и ничего не нашли, кроме величественного парка. Впоследствии нам сказал один китаец, будто храм этот погиб от огня. Но так как каменная постройка сгореть дотла не может, то является вопрос, где же ее развалины?..

Между тем, настала пора обедать. Русские офицеры в Пекине живут все почти в одной усадьбе, и у них — общий роскошный стол. Там, за обедом, мы свели оригинальное знакомство. К одному из наших молодых офицеров ходит для занятий русским языком молодой китаец, родной внук Ли-хун-чанга, в свою очередь преподающий своему учителю китайски язык. Молодой человек довольно прилично говорит по-русски — результат его прошлогодних занятий с одним из членов нашего посольства. Насколько успешно идет взаимное обучение в настоящее время — не знаю: видела только, что ученик не отстает от учителя в деле опрокидывания рюмок в рот. Забавно было слышать, как за столом я его серьезно расспрашивала о здоровье его дедушки (в то время ходили слухи, что Ли-хун-чанг при смерти), и как он, конечно, вполне серьезно отвечал, что дед его был болен, но теперь, слава Богу, поправляется.

После обеда мы отправились в монгольский храм. Это старинный храм со множеством идолов и с таким колоссальным Буддой, что когда мы поднялись к нему по витой, узенькой лестнице на третий этаж, то гуляли только вокруг его поясницы. Там, конечно, опять масса дворов и масса построек, но парка нет. Дворы все чистенькие, выложенные большими каменными плитами, такие же точно, как в той кумирне, в [467] которой мы жили в Тьянцзине. В монгольском храме с нами превзошел курьез. Как только мы вступили в первый двор, нам послышались звуки музыки в боковом здании. Все мы слышали эту музыку, и всем нам казалось, что она церковного характера. Разумеется, мы пожелали посмотреть богослужение. Между тем, нам навстречу шел уже монах, готовый служить нам чичероне. Мы знаками объяснили ему, как смогли, что хотим видеть богослужение. Он закивал головой и повел нас на следующий двор. Мы подумали, что вход оттуда, и последовали за ним, но звуки стали ослабевать. Мы — опять к нему, а он все кивает головой и ведет нас из одного здания в другое. Музыка то ослабевала, то совсем замирала. Высказывались различные предположения. Некоторые из нас решили, что звуки производят священные голуби, которые носились над нашими головами и к крыльям которых, как говорят, подвязывают какие-то трубочки, издающие звуки от движения воздуха. Но нет! То была музыка, а не случайные звуки. Другие предполагали, что бонза просто не желает показать нам богослужение и старается выиграть время, пока молитва будет окончена. Это было досадно, но пришлось покориться. Сами мы не знали, куда идти; дело шло к вечеру, становилось темно, и надо было торопиться, если мы хотели хоть что-нибудь видеть. К тому же звуки музыки совсем затихли. Когда мы все обошли и вернулись на первый двор, то тут вторично, и на этот раз, вне всякого сомнения, услышали музыку. Мы все бросились в сторону звуков, монах предупредительно раскрыл перед нами ворота, и... мы очутились на улице, на которой играл уличный китайский оркестр...

Утро второго дня было посвящено базару. Надо вам сказать, что в это утро был получен отказ в осмотре запретного дворца, а еще накануне туда пускали всех и каждого. В летний дворец мы не решились ехать, так как это далеко, верст за восемнадцать, а двуколка-экипаж не из удобных.

Итак, мы поехали на базар, а на базаре теперь продаются остатки прежнего величия. Массы вещей, заграбленных раньше солдатами всех наций, были потом ими же перепроданы за гроши китайцам, а те, в свою очередь, продают их европейцам. Там можно купить великолепные халаты, меха, вышивки, вещи из нефрита, клуазоне, жемчуг, и проч., и проч. На другой день мы опять отправились на базар, но, по случаю европейского Нового года, торговли почти не было. Китайцы [468] боялись пьяных и грабежа, — так объяснил нам "переводчик", необычайно глупый китаец, знающий несколько слов по-русски и прикомандировавший себя к нам. Так как мы шли целой компаний, то базар занял немало времени.

После обеда мы отправились на Угольную горку. Так называется холм, у подножия которого расположен запретный дворец и с вершины которого открывается прекрасная панорама на весь Пекин. Перед нами были все дворцы, колоссальная стена, окружающая город, и другая, внутренняя стена, окружающая так называемый Маньчжурский город, затем пруд лотосов — увы! замерзший — и реки. А вдали что-то голубело — в ясное утро там вырисовывается летний дворец и роскошный парк, его окружающий. На гору поднимаются в три приема, и на каждой площадке выстроена часовня с сидящим Буддой, и с каждой открывается глазам зрителя все более и более обширный вид. На обратном пути мы заехали в университет, где наши были, расквартированы сразу после взятия Пекина. Увы! От университета остались только крыша и столбы, поддерживающие ее. Так почему-то распорядились немцы, после русских занимавших эти постройки.

День третий и последний прошел самым бестолковым образом. Мы были порядочно-таки утомлены "работой" предыдущих двух дней и тряской двуколки. Пошатались по базару, почти ничего интересного на нем не увидев, и поднялись на городскую стену. Глядя на последнюю, можно сказать, что не знаешь, чему больше удивляться: глупости ли китайцев, сдавших без осады город, окруженный такой твердыней, или дерзости европейцев шедших на нее.

Чтобы не возвращаться больше к прошлому, скажу еще, что за время пребывания в Тьянцзине мы принимали участие в одном празднестве. Оно происходило 26-го ноября, в день св. Георгия. Весь наличный тьянцзинский гарнизон чествовал генерала Линевича, получившего Георгия 3-ей степени. Устроен был роскошный обед в лучшей гостинице "Astor-House''. Стены были украшены цветами и фруктами. Была, конечно, масса тостов. Старик-генерал отвечал очень мило и находчиво на каждый тост и сам провозглашал здоровье своих товарищей и врачей, причем ни один из присутствовавших не был им забыт или обойден. Лучшей чертой пекинского героя надо признать его отношение к нижнему чину, и на это указал в своем тосте один офицер, сказав, что строгость его прямо [469] пропорциональна положению, занимаемому подчиненными и что для солдат он является прямо родным отцом. Вообще, он очень умный, храбрый и деятельный старик.

Сидели мы за столом очень долго, так что, сев в восемь часов, встали чуть не в одиннадцать. Сам генерал взялся устраивать танцы, но из этого ничего не вышло, так как почти все дамы были солидные, кроме кадрили ничего не танцующие; да и вообще дам было очень мало, человек восемь, а всей публики было человек шестьдесят, если не больше. Подали ликеры, опять шампанское, и, наконец,. часов в двенадцать, старика в кресле вынесли из зала. Но вы не думайте, что он сам не мог уйти... Несмотря на огромное количество выпитого шампанского, он был совершенно бодр.

Во время обеда играл чудный оркестр зуавов, о котором я уже писала. Мы попросили одного из распорядителей, чтобы они сыграли марсельезу — интересно было послушать, как исполняют ее французы. Нечего и говорить, что исполнение было образцовое. Публика потребовала bis. Вежливые французы сыграли "Боже царя храни". Офицеры подхватили хором. Затем следовала опять марсельеза, затем опять гимн. И так почти все время. Сыграли и германский гимн, который выслушали стоя. Линевич три раза прокричал: "hoch!", но остальная публика осталась равнодушна. В соседнем зале показался какой-то англичанин и потребовал, чтобы сыграли британский гимн. Тут чуть было не произошел скандал: раздались отдельные возгласы: "a bas les Anglais"! Но они потонули в море общего добродушия и веселья. Оживление достигло своего апогея после ухода Линевича. Тут уже прямо замучили зуавов, заставляя их без конца повторять марсельезу. Дошло до того, что белые как лунь старики вошли в комнату к музыкантам и кричали: "vive la France!" — "Et la Rus-sie…..e!" — кричали в ответ музыканты, потрясая своими красными шапочками и инструментами. Затем французы-музыканты (нижние чины) стали обходить бывших в комнате офицеров и, протягивая им руки, кричали: "vivent les braves Cosaques"! Офицеры пожимали протянутые руки и отвечали: "vivent les braves Zouaves"! Наконец музыканты, усталые, побросали свои инструменты и хором запели марсельезу. Офицеры, бывшие тут же, подхватили, и все пели: "Marchons! Marchons".. [470]

______________________________

18.

13-го января 1901 г., Шанхай-Гуань (у Великой стены).

...Вы пишете, что газетные известия производили впечатление, будто необъятный Китай собирается поглотить все европейские армии. То же самое "чувствовалось", только более осязательно, здесь. Вероятно, в конце концов так оно я будет, и мир увидит еще второе переселение народов... К счастью, для нас это время, по-видимому, еще не настало. Но когда уходили первые отряды войска, я была убеждена, что ни один из них не вернется... Когда приходили новые и новые известия о победах, я думала, что это просто тактика хитрых китайцев, что они заманивают неприятеля вглубь страны с тем, чтобы там вернее уложить всех под стенами Пекина. А когда пришло известие о взяли Пекина, мы все долго этому не верили: думали — газетная утка!

А между тем, китайцы так простодушны и так невоинственны, что, действительно, бегут от русского "ура". Да, вероятно, воинственные крики других народов действуют на них таким же точно устрашающим образом.

В письме, отправленном 11-го января, я описывала празднества, прогулки и т. п. Теперь. пойдут описания другого рода.

28-го декабря 1900 г.. первый эшелон нашего полка выступил из Тьянцзина в Шанхай-Гуань. Мы с Н. решили остаться до 30-го декабря, чтобы ехать со вторым эшелоном. Вещи свои мы отправили с полком, а сами перешли на два дня в "Astor House". Скажу два слова об этой гостинице. Это громадное, серое трехэтажное здание с башней: в нем более 50 номеров. Все они обставлены очень комфортабельно. При каждом номере туалетная комната, и в ней ванна с проведенной водой — купайся хоть целый день. Порядки там английские: в восемь часов утра подают breackfast — каша и чай, или кофе, к которому полагаются белый хлеб, масло и... варенье. Кружочек масла лежит на блюдце с вареньем. В час дня — tiffin, завтрак из пяти блюд. В восемь часов — dinner, обед из пяти блюд. Все элегантно, удобно, чисто, прелесть как хорошо. Только дерут невозможные цены; с нас двоих за два дня взяли около тридцати рублей. Остались мы в Тьянцзине по многим причинам: 1) хотелось совершить путешествие в небольшом обществе; 2) и главным образом — прельщала ванна, а 3) наконец, нас тянуло хоть короткое [471] время пожить по-европейски, в комфортабельной обстановке. Но выступление второго эшелона было отложено, нам в гостинице оставаться долее не было расчета, и вот, 30-го декабря, мы двинулись в путь вдвоем.

Тьянцзин и Шанхай-Гуань соединены железной дорогой, только работает она не важно. Вагоны 1-го класса напоминают наши III-го, паровозы часто портятся, и нам, например, пришлось просидеть 12 часов в Чунг-Ли, в двух часах езды от Шанхай-Гуаня, из-за порчи паровоза...

Как бы то ни было, мы в вагоне первого класса, холодном, неотапливаемом. Компания у нас собралась хорошая. Болтали, шутили и доехали незаметно до р. Бэй-тан-хэ. А надо вам знать, что через реку эту еще нет моста. Сейчас же была организована переправа по льду. Впереди шел молодой артиллерийский офицер, за ним — девять носильщиков-китайцев с багажом, за китайцами — наш вестовой. Шествие замыкали мы, остальная публика. Оригинальный это был кортеж. На противоположном берегу предстояло нам провести пять часов в ожидании поезда. Счастье наше, что погода была сравнительно теплая, безветренная. Едва только мы спустились на этот берег, как свели новое знакомство. Там, около недоконченного здания вокзала сидели на скамейке два офицера в бурках и огромных папахах. Они оба поднялись, пошли к нам навстречу, и один из них сказал, обращаясь ко мне (с Н., как оказалось, они были уже знакомы):

— Честь имею представиться: полковник Ж. А это подполковник З.

Я обоим протянула руку, но что-то в высшей степени странное поразило меня в первом из них. Странность эту я скоро объяснила себе тем, что он носил две пары очков: очки и пенсне. Улучив удобную минуту, Н. тихо спросил меня:

— Ты знаешь ли, с кем ты познакомилась?

— Он назвал себя, — отвечала я: — Ж.

— А знаешь ли, кто он такой? Это — "Шестиглазый"! Помнишь, у Мельшина — "Из мира отверженных"?

Тут я вспомнила, что от некоторых офицеров слышала уже, что Шестиглазый (фамилия его у Мельшина — Лучезаров, бравый штабс-капитан Лучезаров, а Шестиглазый — прозвище) служит где-то недалеко от нас, в Южно-Уссурийском крае, и что настоящая фамилия его — Ж. Можете представить себе, с каким любопытством я стала приглядываться к нему! Не [472] думала я, читая Мельшина, что мне придется познакомиться с Шестиглазым и даже пользоваться его услугами. Но об этом речь впереди.

Мы расположились тут же, на свежем воздухе, стали кипятить чайник, пить чай и закусывать. Не забудьте, дело происходило в конце декабря, река сплошь замерзла и хотя не слишком, а все-таки было холодно. Спутники наши из железнодорожного мира разбрелись кто куда, а мы сидели в обществе Ж. и его офицеров. Наконец, к вечеру быль подан поезд, и мы разместились. На этот раз на весь поезд был один только пассажирский вагон, и тот невообразимо грязный. В то время переезжала куда-то масса солдат, и ими были наполнены скотские вагоны и открытые платформы, а ночь надвигалась не из теплых. Когда мы на одной из станций вышли из вагона, чтобы подышать чистым воздухом, глазам нашим представилась интересная сцена. Солдаты, чтобы согреться немного, принялись плясать. И вот, видишь, как, например, русский солдатик отламывает трепака, а около него — кружок любознательной иноземной публики. В другом месте пляшет француз, который тоже собрал вокруг себя зрителей, по большей части русских и т. д.

Первое отделение нашего вагона битком-набито солдатами всех наций. Больше всего было японцев и американцев. Отделение это было холодное. Среднее отделение с печкой занимали мы с Н.. русский артиллерийский офицер, японский, немецкий и французский офицеры и несколько американцев. Я поставила на печку чайник и стала готовить закуску. И оказалась я на этот раз очень запасливой: у меня нашлось все, что нужно для ужина, и сверх того свечи и подсвечник — а это было далеко не лишнее, так как фонарь, зажженный китайцем, накоптил, накоптил немного я угас навеки. Когда мы стали закусывать и увидели, что вокруг нас сидят все голодные люди, то попросили и их разделить с нами скромную трапезу, сначала, впрочем, только немца и француза. (Само собою разумеется, что русский офицер составлял нашу компанию). Те с радостью согласились. Тогда нам стало жаль японца, и мы пригласили и его. Надо было видеть, как он обрадовался тому, что на него обратили внимание, и как в то же время был смешон и угловат. Он, как оказалось, знал пару слов по-немецки. Сейчас же, чтобы отплатить нам за угощение, он притащил две бутылки японского вина, [473] белого и красного (гадость ужасная!) и заставил нас всех попробовать.

— Ah! Ah! — твердил он, дергая каждого из нас за рукав. — Japaner Wein!

Все пробовали — сначала из любопытства, потом — из вежливости и говорили: "gut!". — Тот сиял! Вскоре он достиг цели своей поездки и, перед уходом из вагона, простился только с мужчинами, не обратив на меня никакого внимания.

Наконец, мы пригласили американцев, и таким образом у нас составился интернациональный пикник. Впрочем, аборигены чуждых материков, поев, разошлись по своим углам, и только немец с французом поддерживали нашу, на этот раз, исключительно "европейскую" компанию.

Ночью немец ушел с поезда, француз же доехал с нами до самого Шанхай-Гуаня. Он оказался моряком, капитаном, и так со мной разоткровенничался, что рассказал, что он — жених, и даже показал карточку своей невесты, хорошенькой, молоденькой барышни. Между прочим, он рассказывал, что, отправляя своей невесте телеграмму в Париж, он в течение суток не получает от нее ответа. Я только вздохнула, вспомнив наши почто-телеграфные порядки.

Ночью мы прибыли в Чунг-Ли, где, как я написала выше, простояли 12 часов. Утром отправились в город, который, как большинство китайских городов, окружен громадной каменной стеной. Расположен он у подножия хребта.

Между тем Ж. тоже побывал в городе, но не с научной, так сказать, целью, как мы, а с практической. Он купил уток, приказал их зарубить и сам сварил суп. И вот, он является часов в двенадцать в наше отделение и предлагает пообедать с ним. Но еще раньше француз сбегал к своим солдатам и принес нам французский солдатский завтрак. Состоял этот завтрак из отличного белого хлеба, который солдаты сами пекут и подобного которому мы ни разу не ели за все время пребывания в Тьянцзине, сардин и превосходного красного вина. Все это во Франции баснословно дешево: большая коробка сардин — 12—15 копеек, бутылка вина — 4—5 копеек. Мы с аппетитом позавтракали, и поэтому я отказалась от обеда. Но Ж. на это не согласился, приказал, чтобы кастрюлю с супом принесли в наше отделение, и налил мне первую тарелку. Нечего делать, поела: суп оказался превосходным. Тут между Ж. и его помощником З. с одной стороны и нашим французом — с другой [474] завязался, при моей помощи, разговор. Смешно это было ужасно: довольно элегантный, живой француз и такие два медведя. Между прочим, 3. просил меня передать французу, что, должно быть, они мало любят нас, коли не учатся говорить по-русски. Француз пришел в ужас.

— О, non! non! non colonel! Ne dites pas ca! — твердил он, грозя пальцем: — non! non! — И рассыпался в уверениях франко-русских симпатий. А не учатся они, мол, по-русски потому, что, как наивно объяснял он, во всем мире говорят по-французски, и это их балует. — Впрочем, — прибавил он в утешение, — молодежь, хотя и не вся, изучает в настоящее время русский язык.

Наконец, мы в Шанхай-Гуане. Никто нас не встретил, и если бы не полковник Ж., не добраться бы нам до дома. Он дал нам две двуколки, одну — для нас, другую — для вестового и вещей, и мы тронулись.

Город Шанхай-Гуань примыкает одной стороной к Великой Китайской стене, которая во время оно служила границей между Манчжурией и Китаем. Китай и Манчжурия давно уже составляют одно государство, но стена стоит и, начинаясь у самого "Желтого" моря, тянется к горам, ползет затем на горный хребет, бежит по его гребню и теряется из виду, перевалив на северный склон гор. Со стороны моря Шанхай-Гуань охраняется многими грозными, недоступными фортами, составляющими последнее слово военной науки. А несчастные китайцы сдали город без выстрела.

Мы знали, что в одном из этих фортов, № 7, предназначено нам жилище; расспросили, как ведет дорога к нему, и поехали. Все кругом было странно, интересно и живописно — и горный хребет, и Великая стена, и разрушенные китайские фанзы, и грозные форты, и чудно-возделанные, хотя и обнаженные в настоящее время года, поля. Ехали, ехали, наконец увидели на одном из фортов, самом высоком, русский флаг. Значит, мы — дома! С некоторым трепетом въехали мы в крепостные ворота и покатили по самой крепостце. Жаль, что я совершенно не в состоянии дать описание внутреннего вида крепости. Состоит она вся из отдельных двориков, окаймленных фанзами. А фанза — это камышовая постройка, обмазанная снаружи и внутри глиной, с глиняным полом, с решетками, заклеенными бумагой, вместо окон. Войска приспособляют фанзы для жилья, то есть, ставят железные печки, заменяют бумагу стеклом, а [475] офицерские квартиры оклеивают даже обоями. Но от всего этого, как вы увидите ниже, радости мало.

Мы знали раньше, что нам отведена квартира в одном дворе с командиром полка, и потому, когда увидели у ворот денежный ящик и при нем часового, поняли, что цель достигнута. Утомлена я была ужасно, запылена невообразимо, намерзлась достаточно, и поэтому, с понятным нетерпением, мечтала о крове. Но когда мы переступили порог нашего жилища, не только я, но даже философски настроенный Н. смутился.

Представьте себе две крошечные комнатки, правда, оклеенные какой-то грошовой бумагой, но с глиняным полом, с маленькими, невообразимо грязными, не пропускающими достаточно света окнами, холодные и пустые. Настоящее подземелье! Оказалось, что во второй комнате не было и намека на печку, в первой же имеется только "кан". Кан — это широкая, низкая, в аршин высотой китайская печь-лежанка. На кане они проводят все время зимой, и действительно, это — единственное место в хижине, на котором можно жить зимой, во время холодов. Но топить его приходится очень осторожно и понемногу, так что он никогда не нагревает жилья как следует (Китайцы топят свои каны гаоляном — этим удивительным растением, которое целиком — от зерна до корня — идет на потребу человеку. Зерно идет в пищу, и, кроме того, из него гонят водку; стебель служит материалом для постройки фанз и выделки крестьянских шляп, а также топливом; в конце же зимы, когда запасы топлива подходят к концу, китайцы выкорчевывают корни гаоляна и ими отапливают свои жилища). В довершение прелести, везде лежало вершка на два пыли и сору, так что даже прилечь на кане нельзя было. Рамы не приставали к косякам, и промежутки просвечивали, так как они были заклеены только бумагой; а дверь совсем не подходила кругом к своему косяку пальца на два...

Но надо было устроиться. Мы приказали внести вещи. Большая часть нашей убогой мебели даже не входила в узкую дверь. Затем, мы обили рогожей и сеном дверь, поставили и затопили железную печку во второй конуре, вымели полы. За всем тем, нельзя было и думать о том, чтобы расположиться там на ночлег, и мы отправились на квартиру к одному офицеру, бывшему в тот день в отсутствии и жившему в форте уже две недели. Комнатка оказалась сравнительно благоустроенной: на полу лежали чистые циновки; стояла застланная кровать; таз и кувшин для умывания; на окне — двойная шелковая занавеска (шелк китайский у нас ни по чем, им вытирают, [476] случается, копыта лошадей), и весело горела железная печка, распространяя вокруг тепло и запах раскаленного железа.

Дело происходило 31 декабря старого стиля, то есть, накануне русского Нового года. Мы были так утомлены, что охотнее всего встретили бы этот Новый год в постели. Но командир полка пригласил "весь гарнизон" к себе, и неудобно было составить исключение. И так, умывшись и переодевшись, мы отправились пить чай и встречать Новый год — а тут и вечер наступил.

Квартира командира тоже состоит из двух комнаток и тоже довольно мизерна; но так как он — командир полка, то все у него было отделано тщательнее. Кроме того, он вперед выслал своего вестового с вещами, да и сам он с женой жил в этой квартире три дня и успел украсить свою "хату" коврами и звериными шкурами, так, что у них все смотрело довольно уютно и было тепло.

Собрался весь гарнизон форта № 7 — десять человек, в том числе три дамы (вы скажете: три дамы — а где же остальные четыре? Они встречали Новый год со своими мужьями "своим гарнизоном" в форте № 4, разбившись, кажется, на две партии)...

И вот мы встречали Новый год, новое столетие, в землянке, в Шанхай-Гуане! Фантастично, не правда ли?.. Тем не менее, встреча была как следует быть, со всеми онерами. Сначала мы пили чай, затем играли в винт — совсем как в доброе старое время на родине. Потом сели ужинать. Поданы были всевозможные закуски в консервах, жареные фазаны и перепелки, мерзлые фрукты, конфеты, вина. А в двенадцать часов мы пили шампанское, чокались, и, я думаю, у всех странно, особенным образом, сжималось сердце... Шампанское настоящее — Редерер и Клико — следует всюду за войсками в огромном количестве, и его всюду пьют почти как воду.

На следующий день мы принялись за окончательное приспособление к жилью нашей квартиры. Бились дня три, и, наконец, получилось нечто такое, что вас, конечно, привело бы в ужас, но нам, после наших трудов, казалось "довольно миленькой квартиркой". Полы сплошь были устланы циновками, окна вымыты и завешаны занавесками. Во второй комнатке весело трещала железная печка, а угол, в котором мы устроили постель, был обит звериными шкурами. К счастью, я купила в Тьянцзине большой мех, и мы смастерили из [477] него одеяло. "Гостиная" была устроена у нас в первой комнате, на кане, так что получилось нечто в роде театрального зала со сценой на возвышении. Мы в первый же день убедились в том, что жить внизу невозможно, ибо дверь, даже обитая, не представляла почти никакой защиты от наружных атмосферических влияний. А теперь, на кане, мы смеялись над бурями: пусть они себе бушуют внизу, — нам наверху тепло и хорошо!.. Мебель наша, во время переезда по железной дороге, сильно уменьшилась в количестве: на ночлегах нижние чины разводили костры столами и стульями тех офицеров, которые не находились в 1-м эшелоне: как будто они предчувствовали, что негде будет разместить им свою убогую обстановку... Но и то, что доехало более или менее благополучно, не все могло пройти в нашу узкую дверь, и, таким образом, стол и комод пришлось временно приютить у соседей... Еда у нас была подходящая к квартире, ибо кормились мы из солдатского котла. Зато консервов у нас избыток. Забыла написать еще, что здесь в страшном употреблении консервы, в которых продаются даже... масло и молоко.

Китайцы совсем незнакомы с молочным хозяйством: у них имеется только вьючный скот для работ и в пищу. А жарят они все на растительном масле, преимущественно на отвратительном бобовом. Для европейцев же масло привозят из Одессы. Томска, из Америки — легко можете представить его вкус! Но здешние уроженцы другого масла не знают и наиболее хвалят русское, вернее, одесское. Сливки (консервированное молоко) мне лично очень нравятся, но многие их не переносят.

Самое печальное в нашем обиходе был холод. Железная печь грела, только пока топилась. Раз прекращается топка, нет и тепла, и мы с мужем каждое утро вспоминали стихи Некрасова:

"В комнате нашей, пустой и холодной,
"Пар от дыханья клубами ходил".

Н., бедный, вскакивал первый, набрасывал на себя пальто и растапливал печку; а я лежу, жду — пока потеплеет...

Все это, впрочем, относится к прошедшему времени, потому что вот уже шестой день, как мы перекочевали в форт № 4, и у нас новая квартира: опять-таки фанза в две комнатки, но окна больше, и поэтому комнатки повеселее. Кроме того, вход не прямо со двора, а через переднюю, и как [478] будто бы потеплее... Здесь у нас общая офицерская столовая, значит, котел по-боку.

Но форт № 7 имел некоторые преимущества перед фортом № 4 — это роскошное местонахождение. Бывало, взберешься на вал, и перед тобой, открывается чудный вид: с одной стороны — море и на нем — суда разных наций, все стационары. С другой — горный хребет: а между ним и тобой — форты, окружающие их поля, город Шанхай-Гуань и Великая стена — все как на ладони. Около и вокруг форта — прекрасные аллеи и много красивых мест для прогулок.

Форт № 4 лежит гораздо дальше от моря, так что он представляется с вала в виде узкой голубой полосы, сливающейся с горизонтом. Вал, его окружающий, раза в три шире вала, окружающего форт № 7, и в ближайших его окрестностях ничего, кроме разрушенных фанз, нет...

W.

Текст воспроизведен по изданию: Из жизни на Дальнем Востоке. Июнь 1900 г. — март 1903 г. // Вестник Европы, № 4. 1904

Еще больше интересных материалов на нашем телеграм-канале ⏳Вперед в прошлое | Документы и факты⏳

Главная страница  | Обратная связь
COPYRIGHT © 2008-2024  All Rights Reserved.