5 июня. Подъезжаем, наконец, к Дэчжоу. Весь путь занял у нас шесть дней. Вылезаем из лодки, располагаемся в гостинице. Местным предержащим властям зачем-то понадобились наши визитные карточки (китайские). В больших городах и торговых центрах с нас всегда потом требовали карточки. [65]

Здесь начинается история наших монетных затруднений. Нам заявляют, что мексиканские доллары и мелкая серебряная монета здесь не имеют хождения. Извольте разменять на чохи. За размен с нас содрали немилосердно, и в результате этой операции мы оказываемся перегруженными огромными связками меди, занимающими много места. Нанимаем телеги до Цзинаньфу, укладываемся и едем. Китайская телега — явление, вероятно, доисторическое. На два прочных колеса положена толстая рама. Ее продолжение вперед представляют оглобли, а назад — приспособление для привязывания тяжелого багажа. Кузов сделан из перевитых кленовых прутьев, обтянутых сверху синим, обычного цвета, холстом. Ни малейшего намека на рессоры, конечно, не имеется. Поэтому, предвидя последствия столкновений моего бренного тела со столь твердым материалом, кладу мягкий багаж в заднюю часть кузова. Извозчики, нанятые не по дням, стараются ехать поскорее, т. е. все время понукают мулов, которые по временам прибавляют шагу. Рысью по китайским дорогам никто не ездит. Разве только проскочет по колее какой-нибудь отставший возница. При обычных же обстоятельствах всегда все путешествующие в Китае едут шагом. Но даже и при такой неторопливости сидеть в этом доисторическом перевозочном инструменте крайне неприятно для непривычного. Заходим в попутные храмы. В одном из них вижу стоящий гроб, очевидно, пустой, поставленный готовящимся к смерти человеком на хранение за неимением [66] места дома. На гробе написаны слитно три знака: фу-лу-шоу (счастье-ранг-долговечность), что вряд ли представляет собой пожелание для остатних дней человека. Это скорее эвфемизм, ибо на гробах всегда пишется что-нибудь благожелательное. Даже лавка, торгующая ими, называется лавкой «материала долговечности». Все это делается для скрашивания неприятного факта, именуемого смертью.

Население Северного Китая, особенно местности возле Тяньцзиня, известно своей суеверностью. Лисица, еж, змея, мышь — все это существа, отличные от других в чудодейственном смысле. Китайский народ не отличается в этом отношении от других. У всякого народа, в особенности на заре его культурной жизни, есть смутное чувство, говорящее ему, что животные, его окружающие, не так уж далеки от человека, как это кажется, судя по отсутствию у них членораздельной речи, этой монопольной принадлежности человека, Именно эта жуткая странность, при которой, будучи довольными и веселыми, животные не смеются, желая что-то сказать, не говорят, — эта странность пугает, как неразгаданная тайна, и двуногий царь природы начинает сомневаться в своем непререкаемом властительстве: ему кажется, [67] что его окружают существа, от которых он зависит, которые могут диктовать ему свою волю, благоволя ему или вредя. Одной из таких неразгаданных тайн человеку всегда представлялась лисица. Русский народ наделил куму-лису, Лису Патрикеевну, лукавством и хитростью. Лиса — образ пролазы, проныры, корыстного льстеца. Китайцу лиса точно так же кажется хитрым и лицемерным существом, водящим за нос сильных и свирепых зверей, как, например, в одной басне о лисице, идущей впереди тигра и принимающей на свой счет почтительное поклонение, расточаемое встречными, конечно, только тигру. Кроме того, в китайских пословицах лиса еще и символ осторожности и недоверчивости: «Лиса сама закапывает, сама же и раскапывает». Наконец, все эти качества подчеркиваются китайцем, когда он говорит о лисе, как об определенно злом существе, одинаковом в этом отношении с шакалом и волком, хищном, свирепом, отвратительном. Отвращение к лисе видно даже в таком китайском выражении, как «лисий запах», означающем противную вонь, идущую от неопрятных людей.

Однако китайцам — не в пример, по-видимому, прочим — лиса представляется и полезным существом. Не говоря уже о ее шкуре, ценимой не менее, чем где-либо, китайская медицина знает весьма полезные свойства лисьего организма: печень лисы исцеляет злую лихорадку, истерию, а мясо ее вообще может, как говорят даже солидные китайские медицинские трактаты, исцелять случаи крайнего испуга, обмороков, бессвязной речи, злостного отравления и других болезней. Одним словом, лиса, оказывается, не так уж безнадежно плоха. Наоборот, — и здесь китайская фантазия идет, по-видимому, впереди фантазии всех народов — она оказывается наделенной редким свойством долголетия, достигающего тысячи лет, и, значит, вообще сверхчеловеческими, даже прямо божескими особенностями. Так, девятихвостая белая лисица, жившая в горе Ту, явилась древнему легендарному герою императору Юю (XXIII в. до н. э. ⁸), и он женился на ней, как на фее. [68] Небесная лисица, говорит другое литературное предание, имеет девять хвостов и золотистую шерсть; она может проникать в тайны мироздания, покоящиеся на чередовании мужского и женского начал.

7 июня. Скрючившись, как могу, среди грязных, обильно усыпанных лессовой пылью вещей, вытягиваю ноги на оглобли и сплю. Проезжаем по деревням, сосредоточенно погруженным в страдную работу. Убирают жнитво. Видя повсюду крестьянок, выполняющих тяжелую работу на своих изуродованных ножках, ужасаюсь и говорю с досадой кучеру. Смеется: «Ничего, оно больно с первоначалу, а потом попривыкнут. А если не будут бинтоваться, то кто же их замуж возьмет?» [69] Извозчики наши начинают изо всех сил гнать мулов, чтобы подоспеть к переправе через Желтую реку. Кто может себе представить, что такое значит нестить рысью в китайской телеге по китайским проселочным дорогам? Ужасно, непередаваемо. Можно раскроить себе череп, своротить челюсти, выломать все имеющиеся хрящи, откусить язык, вывихнуть руки и ноги. Приходится упираться мускулистыми частями в борта телеги и ждать конца мучению или же попросту бежать за телегой, в которой болтаются ваши пожитки.

Приходят три малюсенькие певички, девочки лег десяти-двенадцати, развязно ковыляют к нам в комнату и спрашивают о наших «почтенных» фамилиях, «уважаемом» государстве и т. д. — все, как полагается по ритуалу. Начинают петь, и пение, довольно бесхитростное, наполняет душу жалостью к этим тренирующимся на погибель существам. Предлагают свою незатейливую программу, написанную на отдельном листочке, в которой несколько песенок с названиями вроде «Гости мои подрались» и весьма фривольным содержанием. [70]

Перед самым городом ряд серых европейских железнодорожных построек и сеттльмент. Далее несколько вновь построенных чистых гостиниц. Решаем остановиться в центре, чтобы удобнее передвигаться при обозрении города. И вот наш обоз громыхает по узким, выложенным неровными плитками улицам Цзинаньфу. Жизнь здесь кипит гораздо бойчее, чем в Пекине, улицы люднее и богаче, народ разбитнее. Должно быть, зрелище, представляемое европейцами, проникшими в город не по железной дороге (Циндао — Цзинань), а в [71] телегах, оригинально. На нас тычут пальцами и за спиной острят вволю.

От подножья горы ведет наверх прекрасная лестница, обрамленная ароматными туями. В этом воздухе, приводящем нас в восхищение, мы медленно поднимаемся вверх. Вот и первая мраморная арка в чисто китайском стиле с надписью, взятой из одного древнего стихотворения и означающей: «Отсюда все девять областей страны Ци (Шаньдуна) кажутся лишь девятью точками в дымке». Все надписи такого рода гиперболичны. В них надо искать скорее красот языка, чем соответствия с действительностью. Еще ряд арок— [72] и мы в центре «тысячебуддия» ⁹. В гротах, выдолбленных в скале, сидят раскрашенные позднейшими религиозными усердствователями статуи будд в различных положениях с надписями, указывающими имя жертвователя, запечатлевающими молитву его к божеству и т. д. Гроты, водопады, ручейки и прочие особенности природы в этом знаменитом месте именуются высокопарными названиями, вроде «Пещеры драконова источника» и т. д. Над одной из арок вижу надпись: «Тень журавля, посох буддийского монаха». Это намек на известную легенду, излюбленную многими танскими поэтами. Буддийский монах и даос спорили, кому поселиться на прекрасной горе. Император У-ди, чтобы разрешить этот спор, приказал им какой-нибудь вещью отметить, где кому хочется жить. Даос взял белого журавля, буддийский хэшан взял посох. Журавль прилетел первым и встал у подножия горы (где пейзаж был особенно великолепен), но, услышав стук посоха, испугался и улетел. Гору покрыли буддийские храмы.

Дома выстроены по тому же типу, что и в I в. до н. э., нисколько не сложнее, так как китайское зодчество не подвергалось столь стремительным и радикальным изменениям, как в Европе; мы и ныне можем видеть древнюю традицию живой. Ни одного окна на улицу, масса переулков-тупиков. И, как во всяком провинциальном городе, в Цзинаньфу то же соединение блестящей архитектуры (деревянной) с грязью и ветхостью. Грязная улица с насыпями вместо [73] тротуаров. Налево — богатый дом, направо — бедные лавчонки, в глубине — разваливающиеся ворота с башнями.

К моему великому сожалению, Цзинаньфу в нашем путешествии занимает место лишь организационной базы. Для Шаванна здесь нет ничего археологически интересного, и двойственность нашей миссии дает себя чувствовать весьма остро. Мне бы хотелось здесь задержаться, ибо жизнь улицы городской гораздо более интересна с точки зрения бытовых надписей, нежели жизнь улицы деревенской, где надписей очень мало (ибо народ живет неграмотный), а выискивать их иностранцу не всегда удобно. Ну, а Шаванн торопится изо всех сил, ибо полевая археология в Китае — единственное средство добычи материала. Китай — деревня, Китай — старина! А нынешний живой Китай говорит о себе со своих стен, дверей, косяков, потолков, [74] лодок (о чем я уже писал). Китаисты часто не обращают на это внимания и на улицах ничего не читают и не понимают. А между тем китайская улица — это целая сложная наука. Особо характерны линии лавок с каллиграфическими росписями стен под вывески. Бывают вывески и на особых столбах перед лавкой. На некоторых — роскошная золоченая резьба по дереву и... тут же, конечно, грязь, вонь и свалка.

Винная лавка и закусочная. Нарисована лошадь, которая, вытянув шею, жадно принюхивается: так вкусно пахнет, что и она остановилась. На вывеске надпись в стихах:

он в винной лавочке заснул.

На лакированной черной доске написаны огромные знаки, восхваляющие искусство врача: «Прикоснулся рукой — родил весну» (новую жизнь). [75]

Весьма любопытно было впервые побывать с визитом у губернатора (сюньфу). Ямынь его обширен: это целый город-дворец с одноэтажными, но огромными зданиями, проходами, площадями, террасами и т. д. На воротах нарисованы огромные изображения духов, [76] охранителей входов, мынь-шэней (два брата: Шэнь-ту и Юй-лэй). На дверях правительственных зданий очень часто рисуются эти две огромные фигуры (по одной на каждом из полотнищ), одетые в доспехи древних китайских полководцев, с алебардами в руках и искаженно грозным выражением лиц. Эти духи, охраняющие входы от вторжения нечистой силы, стали официальной эмблемой власти.

Перед бассейном — огромное европейское здание. Входим. В гостиной сразу же бросаются в глаза смешение стилей Европы и Китая. Висят часы, но... так, чтобы была пара часов в полной симметрии (дуй). Европейская мебель расставлена на китайский лад, т. е. [77] по стенам, одна вещь к другой. Нас угощают, явно не зная чем угостить, отвратительным японским вином. Боятся, что китайский стол нам не угодит, а европейская сервировка здесь чужда, вот и идет в дело японщина как нечто среднее между Китаем и Европой.

Мне отвечал Ци, чиновник министерства иностранных дел, быстрый и ловкий говорун. Обед был [78] оживлен и оставил отличное впечатление. Меню обеда было великолепно и обильно. Китайская манера перемены сразу нескольких блюд (причем глубокие чашки наложены горой) очень аппетитна. Едим палочками и ничуть не грустим о вилках.

Официальный прием, оказанный нам в Цзинаньфу, хорош тем, что позволил познакомиться с местными первоклассными эрудитами. Наука, которая доселе копошилась в книгах, предстала передо мной в живых людях, людях старого мировоззрения, отнюдь не желающих расстаться с ним во имя европеизма, к которому они относятся с большой настороженностью. Китайское классическое образование вырабатывало ученого, в совершенстве знакомого с литературным языком во всех его стадиях, начиная от архаической, понятной только в традиционном объяснении, и кончая современной. Такой человек удерживает в своей памяти, и притом самым отчетливым образом, богатейшее содержание китайской литературы (в чтении которой он провел чуть ли не двадцать, а то и больше лет!). Таким образом, китайский интеллигент — это человек со сложным миропониманием и со сложным умением выражать свои мысли, пользуясь самыми обширными запасами языка, не знавшего перерыва в своем более чем двухтысячелетнем развитии. Речь такого эрудита содержит и отдельные древние слова, и целые выражения, взятые из классиков. Догадка и ассоциации возникают необыкновенно быстро. За каждым словом стоит громадный опыт, полученный от предшествовавшей тренировки. Само собой понятно, что поддерживать такой разговор — дело далеко не легкое. Наши новые знакомые старики — ученые Фа и Сун — прекрасно понимают это и тактично не задают нам прямых вопросов, предоставляя молча восхищаться их беспредельным знанием текста. Эрудиция их действительно огромна, однако стоит коснуться сюжетов из других областей, как в ответ подчеркнутое «не знаю-с!» Это характерно: китайский ученый отличается своей замкнутостью, являясь наследником и выразителем только своей культуры, причем главным образом литературной. К тому же культ языковой формы, доведенный до максимума, часто способен совершенно заслонить ученого в китайском эрудите и превратить его в ходячий [79] текст — и только. Настоящие же ученые в Китае так же редки, как и на Западе.

Проезжаем по необъятной равнине, среди которой вздымаются огромные, поросшие травой пирамиды. Это гробницы Цинских князей (XII—III вв. до н. э.). Они, конечно, уже разграблены, но научно еще не исследованы. Археологическое «чувство» просыпается и создает сладкую мечту: вот бы раскопать! Могил много, они тянутся на протяжении нескольких станций. Когда поезд останавливается на одной из них, смотрю, как накачивают воду из канала на поля, и вижу, что основным рычагом служит... древний каменнописный [80] памятник IV в.! Археологические «мечтания» сменяются негодованием и отчаянием.

Едем визитировать в ямынь чжисяня (канцелярия начальника уезда). Проезжаем через старые кумирни, служащие входом в ямынь. Чжисянь принял нас в уютной, но бедноватой комнате. Мы сразу же разговорились на темы весьма интересные. Чжисяня, как и очень многих сейчас в Китае, серьезно тревожит проблема образования. Старое китайское образование, состоящее из заучивания наизусть шедевров древней литературы, шаблонная аморфная учеба без расчленения на специальности должны закончить свое существование. Если же новое образование строить исключительно по общеевропейской программе, то образованный китаец ничем не будет отличаться от соответственно образованного европейца. Приобретая таким образом Европу, китаец теряет Китай, теряет способность к продолжению китайской культуры. Будет ли Китай только частью Европы, Америки, говорящей и пишущей по-китайски, или он сумеет сохранить свое лицо — вот [81] вопрос, волнующий всех, кому дорога национальная культура. Об этом ведутся бесконечные споры.

Китайские праздники большей частью религиозного происхождения. Даже те из них, что по существу религии чужды, обставлены религиозным порядком. Так, длительный праздник Нового года (по лунному календарю, не совпадающему с солнечным) происходит под треск петард, сделанных из бамбуковых пластинок, чтобы отпугнуть нечистую силу на весь новый год. «Провожают» на небо домашнего бога (Цзао-вана), чтобы он, взойдя на небеса, говорил о хороших делах семьи, а вернувшись в свой киот, дал семье полное счастье. Затем вспоминают вообще всех богов [82] (круглым счетом — сотню) и их ублажают. Праздник Нового года и летний праздник пятого лунного месяца — самые крупные. Они длятся с десяток дней, и для Китая, не знающего недельных выходных и привыкшего к неустанной работе с утра до вечера, это действительно праздники. Весь Китай погружается в шумное безделье, распространенное на все: даже лавки запираются на десяток дней, а то и больше. Празднество пятого числа пятого лунного месяца, праздник прямого солнца, совпадает с началом жары. Поэтому на дверях домов вывешивают бумажные талисманы против нечистой силы, а также против пауков, скорпионов, стоножек и т. д., нападающих на детей и мучительно им вредящих.

Чем ближе к храму чэнхуана, тем явственнее становится в процессии элемент религиозного исступления и изуверства: в храм идут «преступники», т. е. давшие обет изображать преступников, как бы неся таким образом тяготы их наказаний. Эти страдания принимаются на себя, как плата за помощь, которую просят у бога. Обычно это — молитва об исцелении самого, давшего обет «преступника» или его родителей, родни. В зависимости от тяжести болезней или другого повода, послужившего причиной обета, возлагают на себя более или менее тяжкие страдания. Тариф, очевидно, установлен определенный. Носить бумажные канги ¹⁴, или цепи, считается, видимо, довольно легким наказанием и сходной ценой за услугу божества. В процессии у очень многих болтаются на шее бумажные гирлянды-цепи. Около храма и в самом храме продают весь этот символический инвентарь: канги, цепи, красную материю, из которой шьют чжэ-и (арестантскую одежду), и, что я вижу впервые, бумажные изображения дощечек, которые вешают на спину преступникам, приговоренным к казни (на такой дощечке пишется состав преступления, дабы оповестить об этом народ). Следовательно, человек, повесивший на себя такой ярлык, дает обет изображать осужденного на казнь, нести его кару, т. е. казнь; несомненно, это наивысшая цена, которую платят либо за исцеление очень уж тяжкой болезни, [83] либо за что-нибудь тяжелое, не менее серьезное, о чем, конечно, не расспросишь. Дикость суеверия смягчается тем, что по выполнению оно остается символическим и не доходит до изуверств, известных в других странах. Увлекшись праздничной процессией, мы чуть было не опоздали на званый обед к господину Чжану, что было бы совершенно ужасно, ибо китайцы необыкновенно чувствительны ко всякому проявлению вежливости и невежливости и нередко видят то, чего нет, и смертельно обижаются. К счастью, успели вовремя. Как только вошли, волна, нет, не волна, а целое море вежливости обрушилось на наши головы. Не так-то просто ориентироваться в нем, не потерять нужный курс и не сделать какого-нибудь промаха. Прием гостей в Китае обставлен знаменитыми «китайскими церемониями», где этикет разработан до мельчайших тонкостей, малейшее несоблюдение которых бывает причиной негодования и ссор. Прежде чем войти в гостиную из передней, гость и хозяин успевают наговорить друг другу сотни разных комплиментов, аргументирующих право войти вторым. Никакой комфортабельной мебели в гостиной не полагается. Надо сидеть выпрямившись на красивой, но жесткой и неудобной мебели бок о бок с хозяином и говорить в пространство перед собой. Ни одна женщина из семьи в гостиную не допускается (если только гость — не родственник). Ни смеха, ни непринужденности. Снять шапку и пояс было бы оскорблением, ибо шапка на голове — свидетельство человеческого достоинства ее обладателя.

К нашему немалому облегчению, беседа в гостиной была недолгой и нас повели осматривать коллекции. Это совершенно изумительные, нигде и никогда мной не виданные сокровища: металл и камень. Древние сосуды Шаванн заснял тут же с любезного разрешения хозяина. Великолепные барельефы, орнаменты, бронза... Я находился под впечатлением величия человеческой культуры, человеческого искусства. Да, китайское искусство — это мировое искусство, способное влиять на западное, как мощная новизна, ибо, несмотря на многие свои отличия от западного искусства, оно также глубоко человечно и универсально. Чувство и выражение линии, легкость рисунка, смелость компановки, не нарушающая ее правды, умение придать камню [84] воздушность, краске — бездонную глубину — все это древнейшее и вместе с тем абсолютно живое искусство, способное еще столь многому научить нас.

Темой общего разговора за столом был «Ицзин» ¹⁶, знаменитая «Книга перемен», вот уже сколько веков [85] пленяющая китайские умы своей загадкой, лежащая в основе многих философских учений и все-таки оставшаяся нерешенной загадкой в национальной китайской мудрости.

Перед богом — чаши с гадательными жребиями-палочками, носящими номера серий и порядка. Гадающий становится на колени перед божницей, молится про себя, затем встряхивает чашу и вынимает палочку-жребий. Монах или слуга при храме смотрит в книгу, где выписано все, что положено будто бы духом [86] каждому жребию, в том числе и лекарственные рецепты, и читает это гадающему. Впрочем, если при храме имеются отпечатанные экземпляры оракула, то за некую мзду всякий может купить его, чтобы читать прорицания дома. По бокам статуй лежат небольшие куклы из глины и бумаги, и на каждой из них написаны фамилия и имя. Это — ти-шэньр, куклы-«заместители», долженствующие заместить душу тяжело больного и вместо нее услужать богу. Бог, удовлетворенный такой заменой, не будет требовать к себе душу больного, и тот поправится. Часто такие куклы кладутся ради профилактики, чтобы не заболеть.

Во всем списке богов китайской религии первое место занимает чэнхуан, как наиболее известный и общий [87] всему Китаю, и храмы его — Чэнхуанмяо — едва ли не самые интересные. Во-первых, это храмы самого интенсивного народного культа. Во-вторых, они развертывают перед нами всю суть и все убожество религиозной системы. Перед нами — точная копия губернаторского ямыня (дворца, канцелярии, присутствия), где есть помещения для челобитчиков, для подсудимых, комнаты пыток, наконец, дворец самого губернатора и его гарема, кухни и т. д. Только вместо живых людей стоят, сидят, лежат статуи. Не хватает только, чтобы в рот губернатору была воткнута опиумная трубка.

Все эти храмы, канцелярии-застенки, обильно увешаны прямоугольными роскошно лакированными и золоченными досками с надписями, приносимыми как свидетельство веры наиболее благочестивыми людьми, которым бог будто бы помог, хотя он, собственно, бог только мертвых, а не живых (в китайской религии специальности мало уважаются). [88]

Столь подробная и наглядная картина загробных мытарств грешной души, каковую мы видим в храмах чэнхуана, скопирована китайцами у индийских буддистов. Однако в своей выразительности китайская религия идет и далее: она воспроизводит буквально все [89] покои бога-губернатора, даже его спальню, где надпись говорит красноречиво: «Он ее добивается всей душой». Между прочим, в этом храме в Вэйсяне статуя чэнхуана имеется в двух экземплярах: одна одинокая, другая с женой. Жена бога тоже, оказывается, занимается: его делами, о чем гласит надпись: «Ее материнские милости всех нас покрывают».

13 июня. Озеро Даминху, действительно, эффектное. Было бы еще лучше, если бы поменьше тростника, побольше лотоса. Все здесь в общем очень пышно и богато: лодки, павильоны, храмы, надписи. В былые времена, располагая большим количеством времени, знать, любила сидеть за обедом и попойкой чуть ли не весь день. В обычае было поэтому освобождаться от тесных комнат ресторана и выбирать для пира место среди природы, особенно знаменитое по своим красотам. [90] Таковым является и это не раз воспетое поэтами Даминское озеро с его беседками-островами. Гляжу и по самой прямой ассоциации вспоминаю изящный рассказик Ляо Чжая из его «Странных рассказов» ¹⁹ о том, как в такой вот именно беседке с названием, конечно, не меньшим, чем «Беседка водного лона», даос-волшебник принимал гостей: пир происходил зимой, и озеро было пустынным. Но стоило только гостям, вздохнув, пожалеть, что нет лотосов — летней красы, как вмиг чары даоса покрыли все озеро цветами. Послали за ними слугу на лодке, да не тут-то было: как только подъехал он к южному берегу, глядь,— а цветы уже у северного. Так и вернулся с белыми, т. е. пустыми, руками; а зимний ветер дул на гостей, и нежный аромат лотоса так и сочился...

На обратном пути, читая надписи на домах, мимо которых мы проходим, вижу, что чуть ли не половина их — «цветники», т. е. попросту публичные дома. От Чжоу узнаю, что эта особенность Цзинаньфу даже вошла в поговорку: изменив строку из старых стихов «Озеро Даминху», гласящую:

Половина города — озеро.

Составили поговорку:

С трех сторон ивы, ²⁰

Половина города — чиновники.

Видимо, этот парафраз отражает реальное положение вещей. В сегодняшней газете целая статья посвящена приезду в Цзинаньфу какой-то красавицы-гетеры. Характерно, что в рекламном перечне ее достоинств на первом месте стоит поэтический талант, красивое написание иероглифов, остроумие и т. д. Приводятся даже образцы ее стихов, очень грамотных и просто хороших. [91] Всем этим китайская гетера выгодно отличается от европейской проститутки. Она служит скорее потребности утонченно развлечься: пишет стихи, играет на цитре, поет, играет в шахматы, а главное, умеет поддерживать и одушевлять тренированным разговором гостей, приходящих к ней в основном именно за этим. Она пользуется уважением, если не общества, то своего гостя. Если не захочет оставить его у себя, то принудить ее нельзя. Это игра в любовь с соблюдением правил приличия, оставляющая гетере какое-то право (хотя бы внешнее) на чувство достоинства, обидчивость. В Пекине мне рассказывали о страшном скандале, который был вызван неумением европейцев, привыкших к грубо-примитивному обращению с проститутками, подойти к такой гетере.