Рассказ евнуха Чжан Фу о своей жизни

В свое время Лу Синь как-то сказал, что китайскую национальную особенность составляют три явления: евнухи, наложницы и опиумокурение. Разумеется, эти слова заключают в себе [284] негативный смысл, однако у всякого национального обычая есть свои истоки и своя история. Скажем, если обратиться к институту евнухов, то это странное и весьма нелепое явление целиком связано с жизнью императорского двора. В Китае история института тайцзяней - дворцовых смотрителей насчитывает более двух тысяч лет, причем в течение этого долгого времени политические судьбы многих династий, их взлеты и падения в значительной мере зависели от деятельности при дворе евнухов-тайцзяней. По правде говоря, я не слишком разбираюсь в истории и политике, а потому просто расскажу о том, что мне довелось слышать о жизни придворных скопцов. К слову сказать, оскопление в жизни евнухов считалось едва ли не самым главным событием.

Оценивая порой свои собственные поступки, я нередко задумывалась над таким вопросом. К примеру, себя я никак не считаю особенно образованным человеком, однако полагаю, что человек, совершенствуя самого себя, должен уметь беречь свою семью, занимаясь одновременно государственными делами. И вот думая об этом, я будто бы погружаюсь в какую-то неведомую мне тайну. В начале Цинской династии жил литератор по имени Ван Юйчан, который написал такое стихотворение:

Ветер с деревьев листья сорвал,
Разлетелись мигом они.
Вода растеклась кругом,
Ряска повсюду видна.
Не смейтесь над мужем из Ци ²¹,
Кто скорбел о своей судьбе.
Ведь даже и в наши дни
Небо на землю может упасть! [285]

В одном из ранних комментариев к этому стиху говорится, что в то время при дворе было около семидесяти тысяч данов ²², то есть «чиновников с подвеской» - евнухов. В смутную пору они разбежались кто куда, а дворцовые люди бросились искать убежище в городе. В этом стихотворении говорится о том, что произошло в год цзяшэнь ²³, когда пала династия Мин. На мой взгляд, картина, изображенная в стихотворении, представлена куда живее, чем в известном «Жизнеописании дворцового слуги Фэя». Император Чунчжэнь ²⁴ как-то сказал: «Не может быть государя в гибнущем царстве, как не может быть и придворных в стране, которая рушится!» Государь не случайно много раз отдавал приказ о сокращении расходов на служащих дворца. В то время, когда отчизне грозила погибель, во дворце кормилось семьдесят тысяч евнухов - цифра, которая представляется чудовищной насмешкой. Впрочем, я не собираюсь особенно распространяться на эту тему, но все же должна заметить, что эта огромная цифра уже сама по себе означает широкое распространение профессии «оскопительства», а хирургическое искусство лекарей должно было быть довольно высоким. Во времена династии Цин число оскопленных значительно сократилось, а их отбор стал куда строже, чем раньше. Начиная с династии Мин, людей, подвергшихся оскоплению, обычно отбирали из далеких районов страны, например, из западной Фуцзяни или северной Шэньси, но постепенно он распространился на северную часть провинции Шаньдун, центральную и южную области провинции Хэбэй. Не случайно в этой профессии возникло два направления: южное и северное. Мастера оскопления (представителей этого малогуманного ремесла презрительно называли «обрезателями» - «даоэрцзянами») принадлежали к известным кланам, имеющим далеких предков. До династии Хань оскопление проводилось двумя способами, которые назывались «пянь» и «гэ». Первый подразумевал отсечение яичек, второй («обрезание» - гэ) означал удаление яичек и отсечение «мужской силы» - «ши». Различие между этими двумя операциями сначала было не вполне ясно, однако во времена ханьского государя У-ди - Воинственного оно определилось вполне отчетливо. Когда Великого историографа Сыма Цяня поместили в комнату, где разводили тутового шелкопряда, там его лишили мужской силы - ши. В таких комнатах всегда было жарко и не чувствовалось никакого дуновения ветра. Не вполне ясно, как проходила сама [286] операция: совершалась ли она с помощью ножа-скальпеля или тонкой струной, которая стягивала семенники. Великому историографу в то время было уже около пятидесяти лет. Ученый Ван Говэй ²⁵ в своем «Исследовании погодной деятельности ²⁶ Великого историографа» писал, что Сыма Цяня оскопили в третий год тяньхань, то есть в девяносто восьмом году до нашей эры. Ему было тогда сорок восемь лет. По счастью, ему вместе с Лю Чэдуном удалось убежать на запад, где он совершил молебен в одном из горных храмов (Смотри «Послание Сыма Цяня Жэнь Ю-аню»). Это означает, что операция имела какие-то отрицательные последствия.

Возвращаясь к нашим дням, могу сказать, что в мое время в Пекине жили две известные семьи, которые занимались оскоплением. Одна (ее звали Би-у) проживала в переулке Счетоводов, поблизости от улицы Наньчанцзе - Южной, а вторая (семья Лю) обитала в Кирпичном переулке за воротами Дианьмэнь - Земного Спокойствия. Лекаря звали Скальпель Лю. У обеих семей была весьма длиная история. Кто-то из них даже удостоился при дворе чиновного звания. Интересно, что некоторые члены тех семей имели шапки чиновников шестого ранга, то есть стояли на одну ступень выше, чем даже начальник уезда. По слухам, каждый сезон года они поставляли цинскому двору сорок мальчиков-тайцзяней. Понятно, что эти оскопители-профессионалы имели отличное оборудование, предназначенное для таких операций. Однако в тот год, когда в Пекин вошла Объединенная армия восьми государств, деятельность этих лекарей была запрещена.

Как-то весной в праздник Цинмин мы отправились в парк Ихэюань - в Летний дворец. Было довольно прохладно, поэтому все мы надели теплую стеганую одежду. Говоря по правде, мы любили этот парк куда больше Зимнего дворца вовсе не за его красивые виды, а потому что дворцовые правила не были там такими строгими, как в Гугуне. Мы чувствовали свободу, имели возможность как-то развлечься. Помню нам очень нравилось собирать травку имуцао - «материнская польза». Дело в том, что у императрицы Цыси еще в молодости появился недуг - болезнь крови, поэтому она круглый год принимала особый бальзам, сделанный из травки имуцао. Цыси считала, что растение, которое ей доставляют с Восточных Могил - Дунлин ²⁷, не обладает нужными качествами, а потому с наступлением лета готовила снадобье сама. Для приготовления бальзама нужно иметь растение самого лучшего [287] качества, именно такая трава росла вокруг Храма Неба и на Заднем холме парка Ихэюань. После Праздника Начала Лета - Дуаньу ²⁸ мы отправлялись собирать это растение. У травы были белые цветочки величиной с зернышко гаоляна, длинные пористые листики, как у дикой конопли. На стебле длиной около трех чи распускалось сразу множество цветочков, по своему оттенку немного напоминающих цветы лотоса. Цыси в последние годы постоянно принимала настой, сделанный из этой травы, при этом отмечая, что снадобье оживляет ее кровь, способствует работе кишечника и поднимает тонус. Мы обнаружили одно хорошее место, где можно собирать траву имуцао, - позади Дальнего холма, в нижней части Западной галереи. Летом здесь постоянно веял южный ветерок, что доставляло нам истинное наслаждение, да и само это место было необычайно красиво.

Нередко сюда приходил евнух Чжан Фу. Мальчики-слуги (понятно, скопцы) готовили ему чай, набивали трубку гуаньдуньским табаком. Евнух Чжан любил нами покомандовать и объяснял нам, как надобно собирать растения. Я часто приходила сюда после ночной службы, не успев даже хорошенько выспаться. Помню, среди травы, которую мы собирали, попадались кустики крупной конопли, которая, в отличие от дикой конопли и клещевины, называлась «вонючей». У этого растения были крупные темно-зеленые листья, которые топорщились, будто лапы. Белоснежные цветы напоминали колокольчики, среди лепестков виднелись два созревших семечка - плода. Стоило задеть лист растения, как сразу можно было почувствовать резкий неприятный запах. Помню, старый евнух Чжан, заметив это растение, с изумлением воскликнул: «Эй! Это же отличное лекарство, к тому же очень редкое! В свое время оно меня и спасло!» Видимо поняв, что сболтнул лишнее, он тут же замолчал, но мы уже засыпали его вопросами: как «вонючая конопля» спасла ему жизнь.

Чжан Фу, тяжело вздохнув, промолвил: «Есть такая поговорка: «Если кого бьешь, не бей по лицу, если о ком говоришь, не поминай его недостатков!» Еще наши предки когда-то говорили, что из трех видов непочтения к родителям главным является отсутствие потомства. Наш брат евнух как раз подпадает под эту статью. Кто хочет указать на его недостатки, выругавшись, непременно скажет, что евнухи, мол, выросли не на обычных людских хлебах!.. Вообще-то предки нашей Цинской династии относились к нам, [288] евнухам, довольно милостиво. Если, к примеру, придворный евнух совершал какой-то проступок, его не отправляли на Цайшикоу - Овощной рынок ²⁹, ему оказывали особую милость - посылали под нож. Одним словом, жизнь у нас, евнухов, была нелегкая и вряд ли я смогу рассказать вам о ней во всех подробностях». Евнух говорил медленно, растягивая слова. Мы смотрели на него с вниманием, ожидая продолжения рассказа. Он говорил: «Наша семья жила в области Хэцзяньфу, то есть в южной части провинции Хэбэй. Край был бедный, потому что кругом одни солончаки, на которых, как известно, хлеб не растет. Из-за бедности жить было просто невмоготу. Не удивительно, что именно в наших местах появилось так много евнухов-тайцзяней. Со временем их число росло, а потому ширился спрос на лекарей-специалистов, надо сказать, высоких профессионалов своего дела. Их почтительно называли «мастерами», а в обиходе - «обрезателями». Эта профессия переходила от отца к сыну, причем секреты ремесла посторонним не раскрывались, каждый владел своими тайными приемами. Лекарь-оскопитель для мальчика-евнуха был все равно что учитель-наставник для монаха и почитался им всю жизнь. Человек, который подвергался операции, допускался к ней только после того, как совершит перед лекарем положенные поклоны. Если в будущем евнух добился почета и славы, самую значительную дань уважения он должен был поднести своему врачевателю. В качестве подарка лекарю обычно подносили свиную голову или курицу, а также бутыль самогона. Что до денег, то сумма определялась в зависимости от состояния семьи, но обычно денег сразу не отдавали. Это значило, что оскопленный мальчик рано или поздно заплатит сам: когда разбогатеет и прославится, он непременно вспомнит о своем лекаре.

Оскопитель подписывал с главой семейства или его доверенным лицом письменный договор, который в то время назывался просто «бумагой». В ней четко говорилось, что оскопление производится добровольно и его исход никоим образом на договор не влияет. При подписании бумаги присутствовали свидетели: три или четыре человека, обычно старики, но иногда и молодые люди. Это делалось для того, чтобы в будущем не было осложнений и неприятностей, то есть чтобы лекарь мог избежать суда. Но главное даже не в этом. Лекарь-оскопитель как бы вкладывал свой капитал в будущее дело. Когда оскопленный мальчик вырастет и [289] разбогатеет, из него можно будет извлечь выгоду. А вначале врачеватель как будто немного тратился и даже оказывался в убытке, но на самом деле это не имело для него никакого значения. Если в договоре было ясно записано, что «оскопление добровольное, деньги не уплачены», смысл этих слов надобно было искать между строк, то есть что вознаграждение ожидает лекаря в будущем. Такая «личная взаимосделка» подразумевала два вида расплаты: одна при гарантии жизни пациенту, а вторая - когда такая гарантия отсутствовала.

Тем не менее человек, готовившийся к операции оскопления, должен был принести лекарю некие «дары»: тридцать цзиней риса - норма зерна на один месяц; несколько корзин с очищенными от зерна кукурузными початками (такими початками обычно топили печь и подогревали кан); несколько даней конопляной соломы, которую сжигали, превращая в золу, и этой золой очищали загрязненные места тела и присыпали раны в области мошонки (зола от такой соломы была тонкая и мягкая, и потому не обжигала кожу); половину рулона бумаги для оклейки окон (пятьдесят листов), которыми плотно заклеивали окна, чтобы в комнату не проникал ветер. [290]

В то время моя семья сильно бедствовала и дошла до крайности, когда жизнь и смерть потеряли всякий смысл. При поддержке соседей, у которых пришлось чуть ли не просить подаяние, мы кое-как наскребли свыше двадцати цзиней риса, собрали несколько даней хвороста и початков и заклеили бумагой окна. Теперь можно было приглашать лекаря и, положившись на волю небес, ждать своей судьбы. После совершения положенных поклонов врачевателю он повел меня к себе. Оскопление происходило в подходящий сезон года, лучшим считалась поздняя весна или начало лета, когда температура воздуха не очень высока, то есть еще не слишком благоприятна для москитов и мух. Это было важно, поскольку нижняя часть тела должна была оставаться обнаженной. Комната, где проходила операция, представляла собой небольшое обособленное строение, примыкавшее к спальному помещению, сложенное из битых кирпичей и черепицы. В деревнях перед посадкой батата в землю его клубни сначала проращивали на теплом кане именно в таком помещении. У лекаря эта комната также использовалась для этих же целей. Кан должен был обязательно иметь кирпичную кладку, поскольку в течение месяца на поверхность лежака попадали испражнения, и если бы кан был выложен из брусков необожженной глины, они быстро бы превратились в месиво. Строение, как уже говорилось, было изолированным от остального дома, иначе его обитатели вряд ли смогли бы вынести стоны и крики, которые исторгал несчастный, а он дня три - четыре вопил, будто голодный дух.

На кан предварительно клали узкую доску - обычно створку от двери, - на которой мог уместиться лишь один человек. Под доску подкладывались кирпичи, так что между доской и поверхностью кана оставалось некоторое пространство, цуня четыре или пять. Вокруг доски лежала влажная рисовая солома. Человек, которого ожидала операция, за день до нее прекращал принимать пищу, а после оскопления в течение двух дней не должен был ходить по нужде. Надо сказать, в эту пору ячмень на полях уже успевал пустить стрелку, и нужно было срезать один из длинных стебельков, при этом срез должен был быть ровным и округлым. Молодой стебель ячменя в это время еще нежный и мягкий, к тому же содержит в себе влагу. Во время операции лекарь вставляет его в мочеточник. В центре доски имеется отверстие, прикрытое свободно двигающейся задвижкой, которая открывает и закрывает [291] отверстие. Отверстие предназначено для того, чтобы совершать большую нужду. Посредине доски, а также в нижнем и верхнем ее концах имеются особые крепления, с помощью которых прочно связываются руки и ноги, а также бедренная часть. Пациент не должен двигаться не только во время операции, но и в особенности после нее; при этом нельзя касаться раны рукой, чтобы не занести инфекцию и предотвратить нагноение.

Я уже говорил вам о «вонючей конопле». Летом обычно ее не видно, разве что иногда ее можно заметить на южном склоне какого-нибудь холма. Однако в сезон Становления осени - лицю ³⁰ она вдруг вылезает из комочков земли или появляется между битых кирпичей и черепицы. Растет она отдельными кустиками, которые пышно разрастаются ближе к холодам, то есть поздней осенью. Давно известно, что этот вид конопли использовали в качестве лечебного средства. Собирают растение в послеосеннюю пору, выдергивая из земли вместе с корнем, потом разбрасывают по крыше дома, где она сохнет, а после того, как ее ударит крепкий иней, коноплю собирают и хранят для будущего использования, причем особенно ценятся листья. Кроме конопли, в качестве лекарства использовались также стебельки полыни, листья одуванчика и золотистой лианы. Из этих растений делали настой, которым промывали нижнюю часть тела.

Мой лекарь привел меня в дом вовсе не как своего гостя, а как слугу, которой должен был исполнять все хозяйственные обязанности. Получалось, что я собственными руками рыл себе могилу, в которой должен был себя похоронить. Мне к тому времени исполнилось семь лет, и я уже многое понимал. На сердце у меня было очень тяжело, а сколько слез я тогда пролил!..

Лекарю надо было еще достать два куска свиной печени с желчью, что для него не представляло никакого труда, поскольку его домочадцы, кроме оскопления людей, закалывали свиней и кастрировали коней. В общем, их профессия отличалась большим многообразием, и они имели широкие связи с местными кондаками. Да, вот еще что: лекарь должен был еще сварить два куриных яйца вкрутую, причем чем круче, тем лучше.

Вспоминаю, как я в детстве вместе с отцом пас овец, а после новогодних праздников мы гнали скотину на бойню, где отец подрабатывал в качестве наемного рабочего. Эта малопрестижная работа входила в круг его прямых обязанностей. Овцы, [292] приближаясь к бойне и чувствуя запах крови, приходили в страшное беспокойство, поэтому их нужно было тащить силой, иначе они не шли. Я помогал отцу тянуть животных на заклание. А вот теперь пришел мой черед идти на бойню. Только в отличие от овец я, кажется, потерял все силы для сопротивления. Находясь будто в дурмане, я ополоснул низ живота, выпил чашку жидкости, настоянной на конопле, и без всякого сопротивления лег на доску, безропотно ожидая своей участи. После заключения договора ни я, ни мои родные не имели никакого права вмешиваться в происходящее. Я понимал, что плакать (хоть ты умри!) не имело смысла, приходилось молча терпеть... Моя мать умерла, едва я появился на свет. В семье до меня уже были братья и сестры, словом, я был как бы лишним. Могла ли такая бедная семья прокормить еще один рот? Я лежал на кане, а в моей голове вертелись все эти грустные мысли.

Выпив конопляного настоя, я впал в забытье. Моя голова отяжелела, а тело будто раздулось и одеревенело, потом каждую его частичку стала бить дрожь... В детстве я любил поозорничать. Помню, разные трюки я проделывал со змеей. Я выковыривал из курительной трубки никотиновую жижу и засовывал ее в змеиную пасть, отчего у змеи начинались судороги. Кажется, я сам напоминал теперь такую змею, проглотившую табачную слизь... Помню еще окно, заклеенное старой замусоленной бумагой, из-за чего в комнате обычно царил полумрак, но теперь она была наполнена солнечным светом. Значит, пришло мое время...

Мне стянули руки и ноги, я послушно позволил привязать мое тело. Ветхой обмоткой мне завязали глаза, присыпали золой от конопляной соломы область мошонки и обсыпали ею доску, на которой я лежал; я не сопротивлялся. Лекарь разрезал кусок свиной печени на две части и один положил возле изголовья вместе с двумя заранее очищенными яйцами и ячменным стеблем. Теперь все было готово для Инструмент для оскопления совершения операции. Каждая [293] частица моего тела трепетала. Мне вдруг показалось (не знаю почему), что в комнате похолодало. Мои зубы выбивали дрожь.

Операция состояла из двух этапов. Сначала лекарь удалил яички, для чего с левой и правой стороны мошонки он сделал поперечные разрезы (именно поперечные, а не продольные), после чего перерезал мышцу и принялся выдавливать яички наружу. Боль при этом была нестерпимой, а потому лекарь прибегнул к особому приему. После разрезания мошонки, но прежде чем удалить яички, он засунул мне в рот вареное яйцо, так что я не мог издать ни единого звука. Я не только не мог кричать, я чуть было не задохнулся. Мое тело напряглось, а нижняя часть живота выпятилась и стала походить не барабан. В тот самый момент, когда я собрал последние силы, чтобы оказать сопротивление, лекарь принялся выдавливать яички. После этой операции он приложил к обоим надрезам по куску свиной печени, как можно плотнее к ране, чтобы остановить кровотечение и предотвратить дальнейшее воспаление. Я покрылся холодным потом, мне казалось, что капельки пота пропитали каждый волосок на моей голове. Я потерял последние силы.

Второй этап - удаление «мужской силы» или, как называли эту операцию евнухи, - «удаление косы» (слово «коса» одинаково по звучанию со словом «жгут» или «плеть»). Для этого требовалось особое искусство. Если сделать разрез недостаточно глубоким, то есть если внутри останутся семяпроводы, отдельные хрупкие косточки могут впоследствии вылезти наружу, и тогда придется делать операцию повторно. В просторечии это зовется «зачисткой». Боль от подобной «зачистки» ничуть не меньше, чем от первой операции. Если же разрез чересчур углубить, после заживления раны плоть в этом месте может как бы продавиться внутрь, и тогда образуется вмятина. В этом случае при мочевыделении струя жидкости разбрызгивается веером, что, разумеется, создает большие неудобства. Таким недугом (последствием этой операции) страдали девять евнухов из десяти, в просторечии его называли «обмочить мотню». После удаления яичек лекарь принялся точить нож, потом крепко сжал мой член у самого его основания, а в это самое время его помощник стал заталкивать мне в рот еще одно крутое яйцо, которое снова заполнило мою глотку. Я почувствовал резкую боль в нижней части живота. Мне показалось, будто в этот момент низ живота мне сжали раскаленными клещами. Мое сознание затуманилось, больше я ничего не соображал. Через [294] короткое время я вновь почувствовал резкую боль в том же месте, но к тому времени операция уже закончилась. Лекарь вставил в канал ячменный стебелек, после чего принялся разрезать второй кусок свиной печени, пока он не приобрел форму бабочки.

Приложив печень к ране, он оставил лишь отверстие для стебля. В завершение всех этих действий лекарь прижал мои ноги узкой оструганной доской, тем самым как бы приподняв мошонку. Меня снова начало трясти. Мое горло пересохло, глотку саднило, будто ее опалили огнем. Через довольно длительное время в комнате появился какой-то человек. Я попросил его дать мне попить, и он протянул мне старый мячик с небольшим отверстием. Из этой дырки я должен был сосать воду. В глиняном сосуде была налита кипяченая вода, настоянная на вонючей конопле. Этой жидкости мне должно было хватить на два - три дня.

Иногда говорят, что лекари обладают чувством сострадания к своему пациенту, только я в это не слишком верю. Перед операцией лекарь заставляет пациента выпить конопляного настоя, чтобы у того затуманилось сознание, тогда операция пройдет более успешно. После нее надо снова испить этого горького пойла, чтобы тебя прослабило (как известно, коноплю используют и в качестве слабительного), так как обильное выделение жидкости благоприятствует успеху операции. Что до страданий, которые испытывает пациент, то лекарь думает о них едва ли не в самую последнюю очередь.

На второй день мне дали поесть жидкой рисовой кашицы все из того же мячика с дыркой. Зачем кому-то кормить меня из тарелки? Под постельной доской стоял глиняный сосуд, в который я без посторонней помощи мог справлять нужду. Спустя три дня мне разрешили встать. Я посмотрел на низ живота - там висела пустая сморщенная мошонка. Однако мои страдания на этом не закончились. Три раза на день меня тянули за ноги, что также вызывало страшную боль, будто у меня разрывались внутренности, и меня снова колотила дрожь. Говорят, если этого не делать, человек согнется в пояснице и больше не разогнется до конца жизни. Я вынужден был все эти муки терпеть!

Отрезанные причиндалы лекарь хранил как большую драгоценность, между тем как их хозяин не имел на них никаких прав. Для их хранения у лекаря был специально припасен мерный короб - шэн, наполовину заполненный известью. В нее аккуратно [295] погружались яички и остатки семенников. Известь, как все знают, отлично впитывает влагу и тем самым предотвращает гниение. Договор, подписанный обеими сторонами, обернутый в промасленную бумагу, помещали сверху, после чего шэн плотно обвязывали красной тряпкой и с большой осторожностью водружали на балку под крышей дома. Все эти действия назывались «Красный шаг, высокий взлет» («Хунбу гаошэн». Под «шагом» - «бу» подразумевалась «ткань» - «бу», а «взлет» - «шэн» означал «короб» - «шэн»). В этих словах заключался благой смысл: человека ожидает счастливая («красная») судьба, и каждый его шаг подобен взлету. Настанет день, когда пациент прославится, и тогда он сможет выкупить свои причиндалы, то есть потребовать их обратно, предварительно взвесив свои материальные возможности. [296]

У китайцев существует одна добрая традиция: в какую бы часть света человека ни занесла судьба, будь то на север или на юг, он на склоне своих лет должен непременно возвратиться в родные места, где найдет свое последнее пристанище. Казалось бы, вон сколько вокруг земли, хорони, где хочешь. Нет, лучше всего, когда усопшего припорошит земля родных мест. Как говорится: «Опавший лист возвратился к своим корням». Вот так и у евнухов. Какие бы муки они ни терпели в жизни, они стараются накопить денег, чтобы в один прекрасный день выкупить свое потерянное богатство. После смерти евнуха его вместе с ним положат в гроб, который захоронят в родной земле. В этом случае можно сказать: «Плоть вместе с костями вернулась в родной дом!» Если так не сделать, покойника нельзя хоронить в родных местах, не говоря уже о родовом кладбище. В народе толкуют, что если не выкупить свои богатства, Владыка ада Янь-ван не примет душу в преисподней, так как она не принадлежит ни мужчине, ни женщине. Как говорится: «У нее Шесть неполных корней!» Вот почему евнухи к старости так болеют об этом душой. Впрочем, теперешние молодые люди вряд ли могут понять их страдания.

«Возвращение плоти и костей» в родной дом - едва ли не самое счастливое событие в жизни евнуха. Обычно оно происходит, когда евнуху исполняется сорок или пятьдесят лет. В этом возрасте ему полагается иметь приемного сына, который должен лучшим образом себя проявить. Лишь тогда может идти речь о его доле в наследстве. Надо сказать, что мальчики, которые подверглись оскоплению, должны непременно иметь какую-то опору в жизни. Став евнухом и промыкавшись двадцать-тридцать лет на дворцовой службе, они приобретают имя, порой удостаиваются милости не только своего хозяина, но даже самого государя. Скопив какое-то состояние, евнух, вернувшись в родные места, позволяет себе, как говорится, «распрямить спину», то есть напускает на себя важный вид, тратит деньги, чтобы «купить лицо», то есть попросту завоевать в этих местах доверие. Все это, однако, не имеет большого значения. Главное - необходимо заручиться поддержкой лекаря, именно от него евнух получит наибольшую пользу. Но для этого надо кое-что предпринять.

Прежде всего обратиться за поддержкой к влиятельным землякам, чтобы те отправились с подарками к лекарю и объяснили цель своего визита. В обществе, то бишь на «реках и озерах» ³¹ [297] лекарь слыл фигурой весьма известной среди представителей всех поколений, «среди отцов и сыновей». Во время беседы о том и о сем, словом, обычной болтовни лекарь старался выяснить намерения гостей, то есть размеры «радостного события», прекрасно зная при этом, в какое место блюда ткнуть палочками для еды. Ведь лекарь ждал несколько десятков лет, и вот, наконец, к его воротам доставили жирную свинью, от которой можно отхватить солидный кус. Обе стороны приходили к соглашению о сумме гонорара лекаря, и гости отмеривали серебро.

День встречи с евнухом напоминал свадебную церемонию. Названный сын появлялся в паланкине, украшенном цветами, в руках он держал красное блюдо, на котором лежали брусочки серебра - «счастливые деньги», как их называли (они не входили в сумму выкупа). У ворот дома лекаря гремели литавры и раздавался оглушительный треск петард, что было знаком особого уважения лекарю. В этот момент авторитет врачевателя невероятно возрастал, а вместе с ним росла и та выгода, которую он извлекал из этого события. В общем, «ритуал встречи», или, как его еще называли, «проводы шэна, приятие шэна», отличался большим торжеством. В доме лекаря устанавливался стол для воскурения благовоний, прикрытый красной тканью, в самом центре стола водружали короб. Вокруг занимали места знакомые и друзья. Всей церемонией руководил старейшина рода. Сделав поклон в сторону лекаря, старейшина отдергивал красный плат, прикрывавший шэн, и извлекал из короба заключенный в него когда-то договор об оскоплении. Он громко читал текст соглашения, при этом объясняя присутствующим, что сей договор вместе с содержанием короба возвращается собственнику, то есть евнуху. В этот момент за воротами дома снова играла музыка, а в небо взлетали петарды. Евнух совершал перед лекарем «три поклона и девять коленопреклонений», после чего, поблагодарив старейшину рода и друзей, помещал короб на красное блюдо. Затем, сев в паланкин, он отправлялся на кладбище, за ним в паланкинах следовали лекарь, старейшины и все остальные участники ритуала. На кладбище прибывших встречал евнух, приехавший раньше. Старейшина перед алтарем снова читал текст договора и возглашал возвращение «плоти и костей» в родную землю. Евнух, его названные сыны и племянники стояли вокруг на коленях. Вновь раздавался треск петард и грохот барабанов. В момент сожжения договорной бумаги слышался долгий пронзительный крик. Евнух [298] катался по земле и кричал: «Я принес сюда свои кости, которые дал мне мой батюшка, и свою плоть, которую дала матушка. Теперь я возвращаю их обратно! Нынче я сам возвращаюсь к своим предкам!» Казалось, в этот момент евнух пытался излить все свои горести и обиды, которые испытал в жизни. Так он выражал и те муки, которые терпел, когда подвергался оскоплению. Евнух колотил обеими руками по земле и осипшим от напряжения голосом кричал: «Батюшка и матушка, ни на один день я не забуду о том, что вы отдали мне свои плоть и кровь!..»

В небо взлетали листики пепла от сожженной бумаги, которые тут же уносил ветер. Такова была и наша жизнь!»

Старый Чжан Фу, тяжело дыша, закончил свое повествование. Он поднял к лицу кружку с чаем, стараясь прикрыть ею глаза, но она не могла скрыть его слез. Мы сидели, словно деревянные истуканы, не решаясь глядеть ему в лицо. Никто не проронил ни слова, молчание затянулось. Кто-то из молодых евнухов, отвернувшись, отирал слезы. Старый Чжан Фу, глотая слова, продолжал: «Правильно порой говорят, что «на протяжении сотни лет дуют разные ветры». Я уже рассказывал, что наш край страшно бедный. Здешние крестьяне используют в быту все, что есть под рукой, в том числе и травы, которые они принимают в качестве лекарств. Возможно, в других местах было как-то иначе, только думаю, вряд ли различия были велики. Вот, скажем, у всех нас существовал один праздник: двадцать восьмой день четвертой луны. По легендам это день рождения бога Яо-вана - покровителя врачевания. Ему мы подносили свои дары, а друг другу желали благополучия и счастья. Так мы отмечали и свое выздоровление после операции. Действительно, с этим стоило друг друга поздравить - ведь мы выкарабкались из большой беды и не погибли! - старый евнух произнес эти слова очень медленно, его подбородок дрожал. - Во дворец попадали скопцы, которые подвергались строгому осмотру. Кто проверку не [299] прошел, тому путь туда был заказан. Если впоследствии обнаруживалось, что кто-то из евнухов по какой-то статье не подходит, он мог лишиться головы, даже если имел высокий чин в Управлении Нэйуфу или занимал пост Управляющего Цзиншифана - Отдела Дворцовой службы. На протяжении двухсот лет правления Цинской династии никаких проступков в этом отношении не наблюдалось, все было чисто. Отдел по освидетельствованию евнухов располагался вне стен дворца, возле Желтых Ворот - Хуанху-амэнь (сейчас это название переулка), то есть в северо-восточном углу парка Цзиншань. Стоит выйти за Желтые Ворота, сразу видишь большой храм, за стеной которого находились несколько строений, в которых проходил осмотр евнухов и их «зачищение». Евнухи проходили тщательную проверку раз в год, причем здесь освидетельствовали не только тех, кто служил в самом дворце, но и тех, кто жил в домах маньчжурских князей. Таковы были правила, установленные Отделом Цзиншифан. Даже заслуженные тайцзяни проходили такой осмотр много десятков раз. Но обычно они здесь распивали чаи и беседовали. Для них осмотр ограничивался простой регистрацией, поскольку никакой ошибки с ними произойти уже не могло. Однако поблизости всегда находился лекарь-обрезатель, который в случае необходимости производил «зачистку». Он был тоже из числа евнухов, так как лекарям со стороны подобными операциями заниматься было не дозволено». На этом Чжан закончил свой рассказ.