ЗАПИСКИ Т. ПЕРЕЙРЫ

ДНЕВНИК ПОЕЗДКИ КИТАЙСКИХ ПОСЛОВ

Тун Го-гана и Сонготу в Нерчинск и заключения между Китайской и Московской империями мирного договора, лично подписанного уполномоченными в 1689 г., каковой приводится ниже со всеми представляющими интерес обстоятельствами и подробностями

Таково было наше настроение, когда в ту ночь мы отошли ко сну. Только я заснул, как дядя императора, а это он получил известие, разбудил меня громким кликом: «Москвитяне идут, идут москвитяне». Мы вскочили возбужденные и отправились к месту совещания. Их латинский переводчик заявил, что его посол желает третьей встречи, в соответствии, как он сказал, с международным правом, по которому цель первой встречи — приветствие, второй — предложение, а третьей — заключение договора. Наши послы ответили, что будут ждать до утра более приемлемых предложений. Я и мой сотоварищ как только могли убеждали москвитян вернуться с предложением лучших условий, намекая на несколько более приемлемых статей и другие вещи, которые следовало принять во внимание ввиду их большого значения, так чтобы они явились с предложениями, которые соответствовали бы желаниям наших послов и на которые они могли бы согласиться. Я сказал гонцу, что ответ должен быть дан той же ночью, так как утром будет уже поздно. Он хорошо уловил положение и понял всю обстановку. Уезжая, он сказал на прощанье: «Преподобные отцы, помогите нам». Я был чрезмерно рад, во-первых, потому, что оправдались мои надежды, и, во-вторых, потому, что гонец говорил как католик, так как до тех пор он не объявился им, и, если бы он был схизматиком, он не оказал бы нам этими словами такой чести. Я ответил ему: «Конечно, мы сделаем все возможное для всеобщего блага, но и вы должны поступать благоразумно: глядите и хорошо обдумывайте ваши поступки».

Когда он уехал, мы держали совет, благоразумно ли переправляться через реку, как было решено накануне вечером, после этого посещения. Послы считали, что необходимо из-за недостатка пастбищ и из-за несерьезного плана, казавшегося им важным, принять некоторых возмутившихся против Москвы халхасцев, сдавшихся нам и нуждавшихся в нашей помощи, чтобы переправиться на нашу сторону реки.

Они уже приняли решение, но, поскольку раньше допускали ошибки на своих совещаниях, они, считаясь с моим опытом, обратились ко мне и спросили мое мнение относительно принятого решения переправиться на другой берег. Я ответил, что я монах, что мой институт и религиозная профессия запрещают мне вмешиваться в подобные дела, что император не посылал меня для этой цели, так как хорошо знал, что я монах, то есть человек профессии, чуждой таким делам, и что он послал меня только для мирных переговоров, а это не имеет ничего общего с вопросом переправы через реку (а переправа через реку была очень опасным делом по многим причинам, которых господа послы не могли не знать). Я сказал, что не могу высказаться ни за, ни против, и прибавил, что господа послы получили наказ от императора и должны действовать согласно ему. Мой ответ показался им очень суровым, и они всячески настаивали, чтобы я выразил свое мнение, признавшись, что сами они не знают, как правильно поступить. Мне ничего не стоило бы предотвратить переправу, но оба решения таили в себе равные опасности и не были в духе моего института, так что я повторил свой ответ несколько раз. Мы потеряли не меньше трех четвертей часа в такого рода дискуссии. В конце концов я убедился, что таким людям, как они, надо дать конкретный ответ... Я понял, что за их недоумением таится страх, что их политика может оказаться неуспешной, а также уверенность, и правильная уверенность, что император расспросит меня обо всем, как он в действительности и сделал. Так как они не сомневались в том, что я скажу богдыхану правду, они хотели из осторожности привлечь меня на свою сторону. Поскольку я не должен был ни обидеть их, а этого надо было избежать при всех условиях, ни соглашаться на переправу через реку со всей армией, [719] господь бог, который всегда близок к нужде, пришел мне на помощь, и я дал им понять, что у меня не было задания шпионить или доносить об их действиях. Это удовлетворило их, и они отпустили меня.

Спустившись вниз по реке примерно на 3 лиги и держась близко к берегу, они дошли до трех обрывистых холмов, местность вокруг одного из которых показалась удобной для высадки части наших солдат. Послы и остальная свита задержались до утра, выжидая ответа москвитян. Поскольку ответа не было, а наши вооруженные солдаты уже показались на высотах, возвышающихся над городом, переправиться решили и послы, говоря, что переправу так или иначе нельзя удержать в тайне и что никакой ответ москвитян не может более предотвратить ее. Поэтому и мы направились по той же дороге вниз по реке. Несколько человек и животных потонули при переправе, что является обычным обстоятельством при такого рода операциях.

Москвитяне задержали ответ, так как мнения их разошлись, также и потому, что они убедили своего посла, как я уже говорил, не соглашаться ни на какие наши условия для того, чтобы посмотреть, как мы поступим, — большая ошибка, когда ведешь переговоры с незнакомой тебе нацией. Московский посол, убедившись в создавшейся ситуации, которой он при свойственном ему благоразумии избежал бы, если бы поступал так, как считал нужным, и на него не оказывал бы давление воевода и многие предубежденные лица, теперь ясно представил, куда завели его его же люди. Он сделал то, что должен был сделать раньше: взял в свои руки дело, на которое был полностью уполномочен, сделал воеводе выговор за уже принятые решения и указал ему на допущенную ошибку.

Он и послал своего переводчика с новыми предложениями, который, убедившись в том, что мы снялись со стоянки, повернул обратно и встретил нас на восточном берегу холма на расстоянии в пол-лиги от Нерчинска. Увидев его, я обрадовался, так как мои ожидания оправдались, а я ожидал успеха. Очень возбужденный, я поскакал к нему по неровной горной тропе. Появились мужество и сила, необходимые для непривычно быстрого аллюра. Я засыпал его вопросами и, взяв за руку, повел к нашим послам, которым его приезд был тем более приятен, что он был неожиданным. Ему поручили выяснить разные вопросы, с помощью которых нужно было скрыть их страх перед нами. Не изменяя выражения лица, он спросил, с какой целью мы переправились через реку. Я сразу же посоветовал нашим послам отвечать благоразумно и осторожно, если они не хотят поставить все наше дело под удар. Они ответили, что единственная причина их переправы состояла в том, что на противоположной стороне реки не было больше пастбищ, а им нужен корм для лошадей и других животных. Он продолжал настойчиво расспрашивать: «Если причина только в этом, то почему вы в броне?». Они ответили, что таков их обычай, а также знак личного достоинства, не влекущий никаких враждебных намерений. «Если это так, — продолжал переводчик, — то почему ваши отряды заняли все высоты на горах?». На это наши послы ответили, что, поскольку они незнакомы с местностью и поскольку они не могли чувствовать себя в безопасности среди обрывистых гор, кишащих халхасцами, они выслали вперед солдат занять подходящее для лагеря место. Москвитянин был удовлетворен этим ответом и попросил, чтобы меня и моего сотоварища послали вместе с ним для выяснения некоторых условий. Наши же послы, отличавшиеся подозрительностью, не могли, однако, довериться москвитянам в тех делах, в которых вина лежала на них самих. Не доверяя москвитянам ввиду собственного невежества и чувствуя себя виноватыми за организованную переправу, они вообразили, что москвитяне поступят так же, как поступили бы и они. Так в третий раз все казалось безнадежно потерянным в результате их глупого недоверия.

Я потерял почти час, стараясь убедить наших послов в том, что мы ничем не рискуем, если удовлетворим просьбу москвитян, к тому же москвитяне, если судить по тому, что они пережили, имели гораздо больше оснований не доверять нашим послам. [720] Если в дальнейшем мы будем продолжать в таком же духе спорить о том, доверять друг другу или нет, мы никогда не перейдем к более существенным делам. Наши послы выдали свой страх при втором ответе, который заставил меня расхохотаться: «Мы не рискуем послать вас к русским, потому что боимся, что они задержат вас как заложников, не позволят вам вернуться и тем самым заставят нас принять нежелательные для нас условия или же поставят нас в затруднительное положение, тогда что мы скажем императору?». С внутренней усмешкой я объяснил им, что опасность эта мнимая, ибо, если бы москвитяне и поступили так, этого было бы достаточно, чтобы весь мир не признал их гуманным и культурным народом, назвал бы варварами, недостойными человеческого обращения, варварами, способными обманом сделать пленниками тех, кто готов служить им и общему благу и кто по чести и дружбе доверил им себя. Я привел эти и многие другие аргументы, которые не стоит повторять здесь, так как каждый может себе их представить, но не смог преодолеть их страх и недоверие. Даже москвитянин, который прислушивался к разговору, хотя и не понимал всего, заметил: «Видимо, они колеблются, посылать ли ваши преподобия». Я ответил, что не следует обращать слишком много внимания на наших неопытных в международных делах послов. Я продолжал убеждать послов уже без надежды на успех и пришел в такое раздражение, что все это заметили, а раздражен я был потому, что переговоры вновь находились под угрозой срыва. Когда они устали слушать меня, а я устал от своего крика, мне пришел в голову компромиссный вариант, и я сказал: «Господа послы, а может быть, вы согласитесь отпустить одного из нас?» Дядя богдыхана сразу же согласился и сказал: «Хорошо, но кто из вас поедет?». Я ответил, что все равно кто, и предоставил решить ему. Он сказал: «Ваш сотоварищ моложе, пусть он едет. Вы же при императоре находились много лет. Вы общественное лицо. Император, лично издав публичный указ, рекомендовал мне вас, и я за вас в ответе. За вашего сотоварища в ответе вы, а поскольку вы не боитесь, что москвитяне задержат вас как заложников, вы и будете за него в ответе перед императором, так же как я за вас, если что-либо случится».

Все страдавшие недоверием люди одобрили это нелепое решение, как ни неразумно оно ни было. Во всяком случае, все присутствовавшие, увидев, что дело, казавшееся совсем загубленным, вновь ожило, выразили восхищение тому упорству, с которым я успешно противостоял им. Они сердечно поздравили меня, чего я не заслуживал. Когда мой сотоварищ, снабженный необходимыми для дела указаниями, отправился в путь, все ждали и гадали, вернется он или нет. Тогда я сказал: «Господа, нельзя отказывать в доверии, которое присуще всем народам. Если мирный договор будет заключен, а я надеюсь, что он будет заключен, нам придется подписать его с надеждой, что он будет выполняться. Несомненно наступит день, когда мы будем вынуждены доверять им; если же нет, на что мы будем опираться, когда все условия будут договорены и клятва дана? Когда они подпишут документ, чему мы должны будем верить и на что полагаться? Когда они приложат печати к договору, станет он действителен оттого, что есть печати, или недействителен, если их нет? Только вера в партнеров делает соглашение действительным, и мы не можем поставить все под удар, отказывая им в доверии, которого заслуживают даже дикари, а это категория, не включающая москвитян. В самом деле, если бы сам дьявол, приняв человеческое обличье, пытался бы лгать и обманывать нас, он не смог бы вложить в это столько вероломства, сколько, по нашему мнению, присуще москвитянам». На это у них не нашлось ответа. Пока мы ждали возвращения моего сотоварища с новостями, один из наших послов, не утратив подозрительность до сих пор, дядя престолонаследника Сонготу, предложил мне пари по поводу заключения мирного договора. Если договор будет подписан, он отдает мне доброго коня: если же нет — я отдаю ему большие часы. Я сказал, что у меня нет таких часов, посол прервал меня, сказав, что я могу рассчитаться, когда получу их. Я дал ему понять, что конь должен быть превосходный, достойный нашего пари и его владельца, так чтобы люди, которые слышали о нашем договоре (а таких людей было больше сотни), не могли бы считать, что посол меня обманул. Он согласился. Все захлопали в ладоши, и он сказал, что рад был бы проиграть. Я ответил, что рад буду выиграть и что единственная вещь, которой мне недостает, это конь.

Когда мой сотоварищ вернулся с ответом, содержавшим сводку условий, я с чувством обнял его, и при молчании послов мы выслушали его сообщение. По этому случаю я объяснил им (может быть и не нужно было этого делать) причину моего былого раздражения: «Господа, кто я? Я чужеземец. Если я скажу, что меня почитают, это [721] недействительно, так как это зависит от вас. С другой стороны, если я скажу, что я человек низкого происхождения, я знаю, что вы, господа послы, относящиеся ко мне с большим почетом, не поверите. Таким образом, у меня не было никакого повода кричать, как я кричал, и озлобляться на вас, которым я обязан всей оказываемой мне честью. Глупо животному брыкаться против бодца. Я хочу сказать, что, если я кричал, несмотря на разницу в нашем положении, у меня была на то уважительная причина. Это лучше всего доказывается тем фактом, что за все долгие годы, что я вас знаю, я до сих пор не смел отважиться этого делать. По моему мнению, это оправдывается обстоятельствами. Господа послы, вы видите сами, что, если бы я этого не сделал, наши переговоры провалились бы». С этим они согласились и сказали, что у них больше оснований просить извинения, чем у меня. Они и на самом деле показали, что они исправились, так как стали более доверчивыми и отказались вести переговоры о чем бы то ни было, не посоветовавшись предварительно со мной и моим сотоварищем.

Возвращаясь в хорошем настроении в наш лагерь, расположенный в 3 лигах от Нерчинска, мы встретили много халхасцев, по крайней мере 6 или 7 тысяч, которые выступили против москвитян, а теперь пришли сдаться нам. Среди нас были неопытные и честолюбивые люди, готовые принять этих халхасцев и помочь им. Они запросили мое мнение. Осторожно и почтительно я ответил, что богдыхан послал меня не за халхасцами, а для заключения мирного договора и что, если я вернусь с договором, он будет доволен, но, если я приведу халхасцев вместо договора, он доволен не будет. Помочь халхасцам — это значит провалить мирные переговоры. Услышав это, они отделались от халхасцев лишь обещаниями. Этот инцидент позже значительно помог установлению мирных переговоров. Халхасцев этих вел лама. Ламы — это священники, которых халхасцы, как я уже упоминал, глубоко почитают. Хотя ламы по одежде и привычкам самые грязные люди на свете, но среди этих пастухов они считают себя в высшей степени чистоплотными. Из чистоплотности они носят деревянную чашку в мешочке и никогда не пьют молока из чужой. Они любят сырое мясо, но вообще не привыкли есть из чашек, а только пьют из них. Они лакают жидкость, как собаки, засовывая свой язык в чашку, а напившись, кладут чашку обратно в мешочек. От них исходит такой запах, что вызвал бы головную боль даже у наших мужиков, отсюда можно заключить, насколько чистоплотны те, кто считает чистоплотными лам. Но я не собираюсь говорить о них больше, потому что все это уже описано в книгах, как, например, в биографии члена нашего ордена отца Аидраде, написанной другим его членом, отцом алегамба. Андраде познакомился с монголами по дороге в Тибет. Их телесная нечистоплотность такова, что я стесняюсь описывать ее из скромности, которой им недостает.

43. Латинский переводчик русских привозит новые предложения относительно протокольных отношений, которые должны соблюдаться в будущих дипломатических отношениях между обеими сторонами. Возникновение новых трудностей, вызванных предложением китайцев провести границу между обеими империями через гору Нос ²³

29  числа (19 августа.) приехал латинский переводчик и привез много предложений, касающихся титулов и церемоний, которые должны соблюдаться в будущем. На это наш посол ответил, что у нас нет никаких инструкций о включении их в мирный договор. Думаю, что москвитяне настаивали бы на этих предложениях, если бы не восстание халхасцев. Но даже и в этом случае они надеялись, что после усмирения халхасцев им удастся договориться с нами по вопросам протокола, что было бы им выгодно. Они не сомневались, что в конце концов добьются своего и договорятся с нами. Пока же москвитяне объявили, что, если к их великому князю не будут относиться как к равному, они будут отвечать тем же, так что, если китайцы не хотят, чтоб честь их богдыхана была порушена, пусть поостерегутся.

30 августа (20 августа.) каждая из договаривающихся сторон письменно изложила свои условия мира. Татары полностью игнорировали то, о чем говорилось накануне. 31-го(21 августа.) мы передали свои условия, а 1 сентября (22 августа.) москвитяне подняли вопрос о трудностях. [722] главная из которых касалась хребта Нос, расположенного на 75 градусе северной широты и простирающегося до полюса ²⁴. 2 сентября (23 августа.) москвитяне заявили, что они не могут уступить территории до хребта Нос. Письменный протест, врученный москвитянами нашему послу, был искренним, благоразумным, в нем не было ни приниженности, ни надменности. В твердой и прямой ноте они приводили веские основания для своих возражений. Нота была проникнута величием и христианским духом, — к сожалению не католическим, — и в ней не было ни фальшивого смирения, ни иллюзий величия. Думаю, что лучше всего было бы привести здесь ноту полностью, чтобы читатель мог ознакомиться с ней. Московский посол прислал эту ноту, потому что татары твердо настаивали на хребте Нос, и он уже отказался от всякой надежды на успех переговоров. Поэтому в течение суток он сильно укрепил свой город, если принять во внимание его военные силы и их уменье, и, когда подготовка была закончена, прислал следующую ноту протеста.

44. Нота протеста, присланная русскими китайцам

(У Себеса приводится латинский подлинник письма.)

«За последние дни в ходе переговоров между нами, великими и полномочными посланниками его святейшего царского величества, и вами, великими и полномочными посланниками, относительно границы между обеими сторонами ваши гонцы объяснили нам, что вы желаете признать границей между обеими империями реки Горбицу и Аргунь и от реки Горбицы до моря вдоль хребта, с которого несколько притоков текут в Амур. Вы также желаете, чтобы территория между Албазином и Горбицей осталась бы безлюдной для обеих сторон. Поэтому мы, посланники его святейшего царского величества, согласились на это предложение, несмотря на то, что мы считали его противным интересам его святейшего величества и выходящим за рамки данных нам инструкций. Мы согласились потому, что мы считали, что вы желаете мира и вечной дружбы между нашими двумя империями.

Теперь же в письменном проекте договора и в его условиях, составленном вами и врученном нам, вы заявляете, что граница должна проходить от реки Горбица через хребет, именуемый Нос. Этот хребет господствует по обеим сторонам над многими землями, реками и многочисленными подданными его святейшего величества. Разделяя равнины, он объединяет в одно целое империю его святейшего величества.

Поэтому мы доводим до ваших полномочных послов сведения чистой правды, что в отношении предлагаемых вами границ у нас нет никаких указаний от наших повелителей, их царских милостивых величеств и что мы не смеем согласиться на них. Даже если бы нас заставили силой принять их (чего мы никак не ждем от вас), заключенный таким образом и насильственно навязанный нам мир никогда не мог бы быть ни прочным, ни вечным. Однако же, поскольку в письмах, написанных его святейшему царскому величеству вашим императором, его высочеством богдыханом (это слово, употребляемое у западных татар, значит священный; я был поражен тем, что москвитяне, не понимавшие его значения, употребляли его как титул китайского императора, ибо я никогда им этого не советовал, так как это было вне моей юрисдикции, ввиду большой опасности, которая могла исходить из такого употребления слова; поэтому я так и оставил титул богдыхана, не переводя его на восточнотатарский или китайский язык; я сказал, что москвитяне не вкладывали в это слово понятие святости, ибо в этом случае они употребили бы латинское слово «санктус» вместо иностранного слова, и я не латинизировал его так, чтоб вложить в него несвойственный ему смысл, да и, кроме того, сами москвитяне могли расшифровать его, если бы хотели; но к этому времени татары не смели спрашивать и просто поняли его по-своему), говорится, что с целью заключить мир и установить пограничную линию мы должны расследовать проступки, совершенные подданными обеих империй, живущих вблизи Амура. Прежде всего мы должны расследовать беспорядки вокруг Албазина: обе стороны должны выслать мирные делегации, чтобы разрешить все вопросы без кровопролития. Поэтому, принимая во внимание эти письма, обещавшие мирное разрешение вопросов, мы, великие и полномочные посланники его святейшего царского величества, и прибыли сюда без малейшего чувства вражды: мы были преисполнены желания достичь мирного разрешения, чему вы являетесь свидетелями. Однако теперь вы, видимо, сомневаетесь в наших мирных намерениях и предлагаете условия, на которые вы ранее не делали и намека ни в ваших письменных сообщениях, ни через гонцов, а именно чтобы хребет Нос был нашей границей, а также предупреждаете, что, если мы не согласимся на это, вы будете действовать насильственно — войной.

Поэтому мы, великие и полномочные посланники его царского величества, опять объясняем со всей настойчивостью, что у нас нет указания по этому поводу и что мы не можем согласиться на эти границы. Если наше заявление вас не удовлетворяет, мы оставляем дело мира на разрешение в будущем по воле его святейшего царского [723] величества и его высочества богдыхана либо через посланников, либо делегатов с полномочиями вести переговоры без постороннего вмешательства.

Что же касается нас, работающих на общее благо, то было бы неправильно нарушить мир и сократить наши усилия при определении пограничной линии из-за несущественного соперничества (если бы возникло таковое за время короткого интервала). Но, если вы, великие послы, отодвинете мир на второй план (чего я не жду от вас), вы можете начать несправедливую войну, допустив, что достаточным оправданием для этого является ваша миссия, которая должна устранить причины конфликтов по установлению границ. Но во время переговоров и мы действовали активно. Мне все равно — возобладаю ли я в большом или малом, я озабочен лишь одним, чтоб мы не были ответственны за возникновение войны. Мы не хотим кровопролития и не бросаем вам вызова. Однако же, если вы ополчитесь против нас, мы, веруя в помощь господа бога и в справедливость нашего дела, будем защищаться до конца. Мы призовем нашу надежду, самого господа бога в свидетели и защитники против правонарушителей. Он нанесет удар и разрушит враждебные заговоры и накажет тех, кто стремится нанести зло ищущим правды. Мы хотели бы получить письменный ответ о ваших намерениях и поручаем вас в руки высшего царя царей господа бога и приветствуем вас как верных друзей».

Наши послы выслушали протест, который я прочел им. Я прибавил от себя, что это прямое письмо было хитростью, к которой прибег московский посол, чтобы снять с себя всякую ответственность перед своим великим князем за то, что могло случиться. Если бы нашему китайскому богдыхану удалось получить этот протест, он, конечно, пришел бы в большое раздражение, так как мир не был заключен по нашей вине, а не из-за недостаточной честности москвитян, как воображали наши послы. Следовательно, было бы разумно продолжить переговоры со всей искренностью и старанием. Когда наши послы услышали это, они были немало озабочены и попросили нас ехать к москвитянам, чтобы дать им совет. Московский посол поклялся, и не раз, что он пошел на все уступки, какие мог, и даже больше. Я продолжал настаивать, говоря, что не стоит ставить под угрозу такое важное дело по таким несущественным поводам и что, если он может еще в чем-нибудь уступить, пусть сразу скажет. Он ответил: «Я христианин, как и вы, вы слышали, как я не раз клялся в своей позиции, и вы должны верить, что как христианин я не могу совершить клятвопреступления. И мне стыдно больше говорить об этом».

Услышав это, мы пришли к убеждению, что это было его последнее слово, и вернулись в лагерь. На обратном пути нам пришлось идти через голые горы. Каждый раз, и в дождливую погоду и ночью, нам приходилось делать по 6 лиг по плохой дороге на скверных лошадях.

Когда мы прибыли, мы уведомили наших послов, что больше на уступки мы не можем рассчитывать. Затем я спросил их, знакомы ли они с теми землями, которые они требовали, и когда убедился, что они о них понятия не имеют, объяснил им, что они находятся отсюда на расстоянии примерно 800 лиг (мы сосчитали это по градусной сетке). Услышав это, они переглянулись и забеспокоились, так как по их вине переговоры в четвертый раз зашли в тупик. Они попросили нас закончить дело так, как было уже решено раньше, и были в большом смущении из-за незнания мировых дел.

46. Между 3 и 7 сентября (Между 24 и 28 августа.) русские вносят новые предложения, а китайцы свои контрпредложения

3 сентября (24 августа.) мы отправились в лагерь москвитян с нашими последними предложениями. Наши послы уже не смели предпринимать что-либо, расходящееся с более ранним соглашением с москвитянами, — к этому мы не раз побуждали их и всякие отклонения старались исправлять. Им очень не хотелось дать москвитянам малейший повод для разрыва переговоров, ибо это было очень рискованно. Москвитяне все еще испытывали затруднения в некоторых условиях, которые в конце концов были согласованы. Наши солдаты, разместившиеся на холмах, по которым лежал наш путь, приветствовали нас, будто мы были ангелы мира. Они не боялись и не стыдились приписать нам всю заслугу в успехе.

4 сентября (25 августа.) мы вновь поехали к московскому послу с несколько измененными [724] условиями, а после нашего возвращения он прислал нескольких своих людей предложить кое-какие свои условия. В тот же день он прислал нам в подарок меха вместе с письмом, полным похвалы и признания наших особых заслуг для общего блага в связи с переговорами.

Теперь обе стороны глядели друг на друга иными глазами; меня же и моего сотоварища (хотя мне и неловко, я скажу это для славы бога) они рассматривали как ангелов мира. Обе стороны поздравляли нас больше, чем мы того заслуживали. 5-го (26 августа.) мы вновь поехали в московский лагерь с еще раз измененными условиями. Все эти дни мы непрерывно трудились, не спали днем и ночью, ведя переговоры. Как я, так и мой сотоварищ четыре ночи подряд не сомкнули глаз, так как ночью приходилось переводить то, что было договорено днем. 6 сентября (27 августа.) приехал всегда присутствовавший при переговорах латинский переводчик с еще раз измененными условиями, которые я не буду приводить, так как они были несущественны. Мы отвезли москвитянам окончательный проект, и он был положен в основу договора, которого так желали и в котором так часто отчаивались и который подлежал подписанию под клятвой с равной радостью обеими сторонами 7 сентября (28 августа.).

47. События 7 сентября (28 августа.), предшествовавшие подписанию договора

Наконец наступил рассвет 7 сентября или, вернее сказать, еще не кончился день 6 сентября (27 августа.), так как всю ночь шло веселье и повсюду в лагере горели огни и фонари. Еще до этого я и мой сотоварищ отправились в лагерь москвитян, чтобы уточнить несколько деталей. Мы везли с собой текст клятвы, которую должны были принести наши послы, но московский посол, несмотря на наши уверения, не принял ее, потому что боялся, что она может содержать какую-нибудь чертовщину. Он хотел, чтобы обе стороны произнесли клятву, которая налагала бы строгие обязательства, и в конце концов наши послы согласились принять московский текст. Когда мы прибыли в Нерчинск, москвитяне еще не решили, как должен быть подписан договор. Из-за этих сомнений пропал целый день. Татары хотели, чтобы обе стороны подписали экземпляр, написанный собственноручно московским послом и переданный нам, точно так же как экземпляр, написанный нами для передачи ему. Московским послам такого рода двойная подпись казалась излишней, не знаю почему. Я потратил много времени, безуспешно пытаясь уговорить их. Я был несколько поражен и раздражен тем, что они не могли уладить этот вопрос, как он был решен днем раньше. Тем временем прибыли наши послы и ждали на холмах, в чем москвитяне могли убедиться воочию. Послы поглядывали на небо и ждали дождя, который начал накрапывать, невзирая на их сан. Как только московский посол узнал об этом, он очень спешно и в соответствии с правилами учтивости, с которыми он доказал свое интимное знакомство, прислал нашим послам прекрасный шатер для защиты от ненастной погоды. Он надеялся, что его любезность подействует как целебный бальзам на рану, которая может открыться из-за их нетерпения и страха быть обманутыми.

Мой сотоварищ и я напомнили ему, что он и был тем послом, который добивался мира, даже когда люди в силу личных интересов противились ему, что сам он (как это часто бывает в такого рода ситуациях) создал те трудности, которые он же и должен разрешить, и что время было уже после полудня. Поскольку я спорил с ним с утра и не смог убедить его сделать окончательный шаг, я выказал столько раздражения, сколько было возможно, и сказал, что подобные шутки с нашими послами лишь могли подтвердить их подозрение по отношению к москвитянам. Я встал и сказал, что бесполезно больше ждать, так как, если за целый день они не пришли к решению, не было никакой надежды, что они сделают это в течение ближайших пятнадцати минут. Посол находился недалеко, советуясь со своими людьми. При такой ситуации подобные совещания лишь затрудняют дело или препятствуют его решению. Тому, кто стоит во главе, подобает самому разрешать проблемы, а не тратить время попусту. Когда он услышал мое решение, которое я бы не высказал, если бы не был уверен, что он меня остановит, он сразу же послал своего латинского переводчика, чтобы задержать меня. Мое действие принесло некоторое удовлетворение нашим послам, полным [725] подозрений, так как хотя они нельзя сказать, что не доверяли мне, но готовы были по крайней мере обвинить меня в задержке. Несколько маньчжуров, плохо знавших меня, выразили опасение, что моя пессимистическая позиция может повредить переговорам; они просили меня не уходить и не гневаться, забывая о том, сколько раз они сами ставили переговоры под удар и что именно я устранял трудности. Более же острые наблюдатели из среды татар, бывшие в курсе и прежних и настоящих маневров, одобрили мою решимость как подходящую контрмеру проволочкам со стороны москвитян и торжествовали, когда увидели результаты, достигнутые даже без того, чтобы я привел свою угрозу в исполнение.

В тот момент, когда я проявил свое раздражение перед московским послом, прибыл гонец от наших послов, которые ждали на холмах на расстоянии лишь одной лиги и теряли уже терпение. Гонец привез приказ мне и моему сотоварищу вернуться и доложить о причине задержки.

Поскольку московский посол уже попросил меня остаться, я воспользовался случаем и сказал: «Смотрите, как настойчиво зовут меня обратно наши послы. Поэтому забудьте о моем гневе, я буду осторожен и сделаю все, что надо». Я поспешил вернуться к послам и, прибыв почти бездыханным, нашел там москвитянина, прибывшего с той же целью. Один из наших послов посадил меня на свое кресло напротив москвитянина; этой чести я не ожидал и не заслужил. Я стал успокаивать их, приводя различные аргументы; я сказал им, что, если они ждали столько дней, они должны подождать и сегодня, когда, без сомнения, будет подписан мирный договор.

Оставив их, я пробежал целую лигу по дороге, но на полпути должен был остановиться и передохнуть, так как иначе у меня не хватило бы дыхания сказать москвитянам все, что нужно. Когда дело было почти закончено, я вновь вернулся к своим послам. Я стал, таким образом, врачом двух пациентов, из которых один нетерпелив, а другой до тошноты медлителен, первого я успокаивал, заставляя терпеть, а второго подгонял нужными в этом случае словами.

Оставив своего сотоварища перевести статьи договора, я, не теряя времени, пошел к нашим послам, чтобы предложить им тихонько отправиться в путь, что облегчило бы их ожидание и в то же время осталось бы достаточно времени для перевода договора. Перевод пришлось переписывать три раза из-за ошибки в переводе одного слова. В этом отношении москвитяне настолько педантичны, что виновник, сделавший одну буквенную ошибку в документе, где упоминался великий князь, мог быть приговорен к смерти.

Наши послы были так обрадованы тем, что было достигнуто соглашение, что сразу вскочили на лошадей и пустились в путь со всей свитой. Я попросил их ехать потише, а сам поспешил в лагерь москвитян, чтобы подготовить их к приезду наших послов и закончить перевод статей мирного договора. Я поговорил с московским послом также по поводу большой разницы в седалищах московских и китайских послов, которые были ранее избраны по добровольному желанию. Я знал, что самолюбие наших послов было уязвлено в результате их собственного выбора, и потому просил московского посла в интересах единообразия удовлетвориться сегодня местом на скамейке, а также приготовить общее место для подписания договора. Я предупредил, что наши послы не привезут своих скамей. Услышав это странное предложение, он улыбнулся и сказал, что он осведомился по этому поводу у наших послов уже на первом заседании и они ответили, что каждая сторона привезет свой шатер, но тем не менее он будет рад выполнить мою просьбу. Он велел разбить общий шатер, в котором вокруг стола будут приготовлены места для сидения, покрытые дорогими коврами. Я сказал, что, поскольку китайцы очень педантичны в вопросах этикета, им было бы очень приятно, если бы, когда они приедут, он встретил бы их перед шатром и пригласил бы войти. Он одобрил это предложение и любезно выполнил его.

Было уже около шести часов вечера, когда они вошли в шатер. Только послы, мы двое и пять наиболее важных сановников сидели, остальные же, включая некоторых важных лиц, остались стоять, создав, таким образом, свиту или двор вокруг наших послов, так же как москвитяне вокруг своего посла.

Когда мы расселись, возникло другое затруднение, которое для китайцев было далеко не пустяковым. Они хотели увезти с собой сделанный ими латинский экземпляр [726] мирного договора, в котором на первом месте стояло бы имя китайского императора, а на втором великого князя, и еще они хотели, чтобы этот экземпляр был бы подписан обеими сторонами. Таким образом, они не повезли бы в Китай документ, в котором на первом месте стояло бы имя императора другого народа. Москвитяне же в свою очередь увезли бы экземпляр с именем их великого князя на первом месте и китайского императора на втором. Это вызвало длинный спор. Московский посол заявил, что это было бы против дипломатических обычаев и что всякому понятно, что их великий князь не будет считать странным, если китайцы поставят имя их императора на первом месте.

После долгого спора и приведения множества аргументов кому-то пришла в голову умная мысль. «О чем мы спорим? — спросил он.— В Китае никто не оспаривает того, что наш император стоит на первом месте, и если и в документе, который уйдет в Московскую империю, он окажется на первом месте, тем более чести для него, и даже если в документе, который они изготавливают для нас, он на втором месте, у себя в Китае никто не будет сомневаться, что наш император стоит выше». Эта речь встретила одобрение.

После этого один из экземпляров был зачитан вслух, другой же одновременно сверялся. Затем второй экземпляр был прочитан вслух, а предыдущий сверялся несколькими лицами. Поскольку расхождений между ними не было, они были подписаны послами обеих сторон в том порядке, в каком были упомянуты имена их повелителей, другими словами, изготовленный нашими послами экземпляр они подписали первыми, а москвитяне вторыми, а экземпляр, изготовленный москвитянами, они подписали первыми, а наши послы вторыми.

После того как договор был подписан, послы приложили свои печати в том же порядке, что и подписывали. В этот момент московские люди велели внести прекрасные блюда со сладостями, правда немного грубыми. Среди сладостей была голова белого сахара с острова Мадера, вызвавшая восхищение наших послов, которые никогда прежде его не видели. Каждый [китаец] тайком взял сколько мог, чтобы показать своим друзьям, которые стояли в толпе на некотором расстоянии или остались в лагере. Москвитяне также велели принести виноградное и хлебное вино, которое послам не понравилось, так как было очень крепким.

После подписания договоров все встали и оба посла взяли каждый свой экземпляр. Москвитяне произнесли клятву, то же сделали и наши послы. Была уже ночь, и все это происходило при свете зажженных восковых свечей. Привожу текст договора:

53. Текст договора

(У Перейры приведен латинский текст договора без перевода на португальский. Себес дает латинский текст и перевод его на английский язык.)

Послы, отправленные императором Китая для установления границы, совместно с послами, отправленными русским императором, собравшись вблизи Нерчинска в 24 день 7 луны 28 года правления Канси, именуемого годом Алой змеи (что является названием текущего года по календарю) (28 августа 1689 г.), с целью положить конец дерзости некоторых плохих людей, которые, перейдя границы своей земли, охотились, грабили, убивали и совершали другие насильственные действия, а также провести границу между двумя империями — Китаем и Россией, так же как установить вечный мир и доброе взаимопонимание, совместно выработали и взаимно согласовали следующие статьи:

1. Река, именуемая Горбица (В источнике: Кербичи.), протекающая вблизи реки Черной, называемая по-татарски Урум, и впадающая в Сахалян-ула, да будет границей между двумя империями. Длинная же горная цепь, из которой берет свое начало упомянутая река, простирающаяся до Восточного моря, также будет служить границей между обеими империями таким образом, что все реки и ручьи, большие и малые, берущие свое начало по южной стороне этого хребта и впадающие в Сахалян-ула, и все земли и землицы от вершины этих гор на юг будут считаться принадлежащими Китайской империи. Все земли и землицы, реки и ручьи, простирающиеся на север, останутся принадлежащими Русской империи: с той, однако, оговоркой, что все земли, лежащие между означенными горами и рекой Уд, останутся неразмежеванными, пока послы обеих держав по возвращении на родину не получат нужных сведений, и тогда этот вопрос будет решен уполномоченными или обменом нот.

Далее, впадающая в Сахалян-ула река Аргунь будет служить границей между обеими империями таким образом, что все земли, лежащие к югу от этой реки, будут считаться принадлежащими Китайской империи, а к северу — Русской империи. Все [727] дома и жилища, которые в настоящее время находятся к югу от Аргуни у устья реки Мейрелюэ, должны быть перенесены на северную сторону.

2. Построенная русскими крепость в местности, именуемой Якса, должна быть полностью разрушена, и все живущие в ней подданные Русской империи должны быть эвакуированы со всем их имуществом в земли, принадлежащие русской короне. Охотники обеих держав не имеют права ни под каким предлогом переходить через установленные границы. В случае, если хотя бы один или два лица низшего звания перейдут означенную границу, чтобы охотиться, воровать или грабить, они будут немедленно схвачены и доставлены воеводам или чиновникам, установленным на границах обеих империй, и те, ознакомившись с природой их преступления, должным образом накажут их. В случае же, если 10 или 15 таких же человек отправятся с оружием в руках охотиться или грабить в землях за пределами их границ или убьют кого-либо из подданных другой империи, оба императора должны быть уведомлены, а те, кого найдут виновными в преступлении, должны быть казнены.

3. Все, что произошло ранее, в чем бы оно ни заключалось, да будет навеки забыто.

4. Со дня заключения вечного мира между двумя империями и принесением клятвы ни та ни другая сторона не будут принимать перебежчиков и дезертиров. Если подданный какой-либо из этих империй сбежит на территорию другой, он должен быть немедленно схвачен и доставлен обратно. Все подданные Российской короны, живущие в настоящее время в Китайской империи, и все китайские подданные, находящиеся на территории Российской империи, останутся на своих местах, как и были.

5. Что касается настоящего договора о мире и взаимном согласии, все лица, какого бы они ни были состояния, могут свободно путешествовать по территории другой, если у них есть на это специальные паспорта, и они могут покупать и продавать что угодно и вести взаимную торговлю.

6. Поскольку все недоразумения, относящиеся к границам обеих сторон, теперь улажены и установлен искренний мир и вечное согласие между обеими империями, теперь исчезают основания для беспокойства при условии, что изложенные письменно вышеупомянутые статьи настоящего договора будут неукоснительно соблюдаться. Великие послы обеих сторон дадут друг другу по два экземпляра настоящего договора, заверенного их печатями. И наконец, настоящий договор со всеми его статьями будет выгравирован на китайском, русском и латинском языках на каменном столбе, который будет воздвигнут на границе как вечный памятник границ обеих империй.

Экземпляр, написанный москвитянами, идентичен, за исключением уже указанного момента ²⁵ и заключительной части относительно воздвижения каменного столба, которая была изменена следующим образом: «Мы предоставляем это усмотрению китайского императора».

Думаю, что москвитяне настаивали бы на ряде других вопросов и на более ясной договоренности, а именно чтобы император не относился бы к их великому князю в действиях, на словах или в письмах как к низшему, если бы обстановка не была так напряжена из-за возмущения халхасцев. Халхасцы уже переправлялись через реку и, если им не помешали, бежали бы от москвитян и вернулись бы со всем своим скотом на старые места. Это бы дорого обошлось москвитянам, так как они ежегодно взимали с них дань. Если бы не это обстоятельство, москвитяне не упустили бы возможности дать китайцам понять, что кроме них на свете существуют и другие народы.

Во время принесения клятвы москвитяне играли на трубах и флейтах, которые в ушах ангелов мира звучали небесной музыкой. Когда музыка затихла, наши послы загрустили, ибо, если они сами не умели петь, им нравилось чужое пение, и если они сами не могли спеть новую песню, то все же им нравилась чужая в чужой стране. Когда церемония закончилась, московский посол встал, обнял наших послов и, ко всеобщей радости, говорил с ними в дружелюбном тоне. После короткого разговора наступило время расставания, москвитяне, как хозяева, провожали гостей, и это очень понравилось нашим послам. После поездки на лодке и прогулки пешком мы прибыли около полуночи совершенно измученные в наши шатры. А что я ел за весь день, не стоит упоминания. Говорят, что для несчастных людей утешение иметь друзей. У меня перед глазами стоят лишь странные перья на головах наших послов, которые как бы служат им крыльями, чтобы летать в этот ночной час...

Московский посол попросил наших послов не уезжать на следующий день, как они собирались из-за доставлявшего им мучения холода, потому что он хотел пригласить их как друзей на банкет. После долгих уговоров они согласились задержаться еще на [728] один день. Но они хотели отдохнуть, а не принимать участие в банкете. Следующий день 8 сентября (29 августа.) мы провели у себя в лагере. Московский посол прислал нашим послам подарки, которые были оценены в 450 лан серебра или в 1000 португальских рейсов по оценке не моей, а экспертов. Среди них — четверо часов, телескоп с четырьмя линзами, зеркало средней величины, два серебряных кубка, о которых я уже писал и из которых московский посол пил, дорогие меха и несколько других менее ценных вещей. Переводчик сопроводил подношение подарков каждому лицу соответствующей эпиграммой, и это вызвало такое восхищение наших вельмож, что они не могли удержаться от похвал москвитянину. Я слышал, как повторяли его слова те, кто слышал от других, и они переспрашивали: «Неужели среди иностранцев есть такие люди?». Я слышал этот вопрос несколько раз и воспринял его с тем терпением, какое мы, живущие на чужбине, должны проявлять. Так как во время вручения подарков меня не было, возникло маленькое затруднение из-за сделанной переводчиком ошибки в объяснении смысла подарков отдельным лицам. Но когда я прибыл, все это замяли, как и многие инциденты в прошлом. В это время московский посол пригласил меня и моего сотоварища в свой шатер. Он и прежде выказывал желание пригласить нас, но не осуществлял его.

Мы сразу же отправились к нему и были встречены любезно и с учтивостью, и он говорил с нами о многих прошлых делах. Во время разговора я попросил у него извинения за то, что в некоторых случаях я выказывал раздражение, которое могло показаться ему невежливым. Я просил его понять, что уже много лет я живу среди чужого народа и, поскольку я послан императором Китая, мне нужно было показывать, что я действую как его верноподданный и что если бы я этого не делал, это имело бы тяжелые последствия. Он как благоразумный человек ответил с улыбкой: «Этим вы показали, кто вы на самом деле, поступи вы иначе, вы показали бы себя тем, кем вы не должны быть. Вы едите китайский хлеб, вы носите их одежду и соответственно вы становитесь другим человеком и соответственно этому поступаете, и, делая это, вы правдивы и искренни. Мы прекрасно знаем, насколько мы обязаны вам и как много вы сделали для общего блага. Я хочу, чтобы вы знали, что я очень хорошо сознаю вашу помощь, и уверяю вас, что в скором времени и Москва будет знать результаты ваших трудов и также выразит это». Он всячески выказывал свою благодарность, и, поскольку это касалось не только меня лично, я считаю уместным отметить, чем было переполнено его сердце. Да позволит божье милосердие ему выполнить свое обещание и да воссияет римско-католическая вера на новой высоте в этой великой империи!

Пока мы разговаривали с московским послом, пришли посланные нашими послами люди с обратными подарками еще более великолепными, чем посланные им. Среди них было много штук драгоценной камки, две золотые чаши и прекрасное седло, которое сам император дал своему дяде для пользования во время путешествия. Москвитянин был очень рад подаркам и хотел, чтобы мы остались еще на несколько дней, однако наши послы торопились с отъездом и на это не согласились.

В тот же день я обратился к нему с просьбой освободить несколько пленных татар, которые попали в плен в честном бою. Очень учтиво он ответил, что таких пленных у него было около сотни и что он освободит их всех. Когда он великодушно отпустил их, мое уважение к нему еще более поднялось. Я попросил его также отдать мне маленького пленного сироту, отец и мать которого умерли. Я взял с собой этого ребенка в наш лагерь, потому что, хотя тело его было в неволе, душа его была свободна. Надеюсь, что теперь в результате божьего милосердия он наслаждается предустановленной наградой, потому что по нашему возвращению в Пекин он заболел оспой (которая не является распространенной болезнью среди его сородичей). После того как я передал ему основные истины религии, крестил его, душа его поднялась к небу, оставив меня преисполненным печали и в то же время восхищения путями господа бога, который в своем неизреченном великодушии находит место избранным среди благословенных.

Когда наши послы увидели, с каким чистым сердцем я просил об этих пленниках, и то христианское милосердие, с каким московский посол отдал их мне, они попросили меня заступиться за нескольких более важных халхасцев, тоже попавших в плен. Понимая, что моя просьба совершенно отлична от предыдущих, так как здесь дело идет о разных людях, я решил действовать осторожно. Прежде всего я спросил латинского переводчика, благоразумно ли обращаться с такого рода просьбой. «Эти халхасцы,— сказал он, — к которым москвитяне отнеслись во время поездки как к друзьям, свирепо напали на нас, а их было 40 тысяч человек (я отнесся с недоверием к этой цифре) и [729] украли 1200 лошадей, которых нам с божьей помощью удалось вернуть. Это было, когда мы разбили их и взяли в плен тех вождей, за которых вы хотите хлопотать. Посол донес великому князю о происшедшем и запросил, как поступить с пленниками. Думаю, что посол не имеет права распорядиться ими, пока не получит ответа от великого князя. Но если, несмотря на все это, вы хотите, чтоб я поговорил с ним, я сделаю это тотчас же».

Учитывая все это, я просил его ничего не делать. В ходе этого разговора переводчик дал мне понять, что посол очень хотел бы приобрести татарскую палатку (а татары славятся своим искусством в выделке палаток) для себя, чтобы использовать ее во время поездок, так как такие палатки лучше спасают от холода. Я тут же ответил ему, что это дорого не обойдется ему. Вернувшись, я рассказал об этом дяде престолонаследника Сонготу, который со свойственным ему великодушием тут же предложил свой шатер стоимостью более 300 милрейсов. На московского посла это как будто не произвело большого впечатления; он принял палатку суховато, сказав лишь, что она ему подходит. Своим поведением он несколько пал в моих глазах, так как у него было достаточно средств, чтобы не остаться в долгу, даже если бы одарил его сам цезарь.

9 числа (30 августа.) мы очень рано снялись с лагеря. Московский посол прислал несколько своих людей, чтобы проводили нас в течение первого дня пути, и они ехали с нами, пока мы не остановились на ночь. Среди них был один голландец, которого судьба занесла сюда в поисках счастья. 10 числа (31 августа.) москвитяне отправились обратно в Нерчинск, мы же продолжали свой путь. В этот день наши послы отправили двух гонцов ко двору, чтобы уведомить императора и просить награды за успех. Меня и моего сотоварища не было в то время, когда послы в присутствии сотни сановников давали гонцам наказ, как они должны докладывать. Послы говорили обо мне и моем сотоварище такие слова, что я не буду их повторять, чтобы не возбуждать зависть, а также из-за моего уважения к скромности. Все же как правдивый человек я не могу все замалчивать. Я повторю только заключение, оставляя предшествующее людям с хорошей интуицией. «Скажите императору, — сказали послы, — что желанный успех проистекает из сопутствующей императору неизменной удачи; также скажите, что император проявил великую человеческую мудрость, избрав двух монахов, которым, и мы не стыдимся это признать, мы обязаны всем. Много раз, когда казалось, что дело загублено, они все спасали. Если бы их не было с нами, мы бы ничего не добились. Скажите это и ничего не упустите». После этого сообщения некоторые сановники горячо поздравили нас. Я не понимал, почему они это делали, но они ответили, что так надо. Люди низшего сословия до сих пор также придерживаются этого мнения.

Когда в конце концов я дознался до причины поздравлений, я решил зайти к послам и поблагодарить их. Все они сидели за беседой, я немного наклонил голову по татарскому обычаю и выразил им благодарность за хорошее мнение. Я сказал, что все, что я и мой сотоварищ делали, мы делали из верности императору и что для меня было бы более чем заслуженной наградой, если бы император узнал об этом. Плохо было бы, если бы они по злобе утаили все, как это делали те, кто оклеветал ранних монахов-иезуитов. Я склонил голову, они сделали то же самое и сказали: «Это мы должны идти и хвалить вас, а вы приходите и благодарите нас. Мы украли бы ваше доброе имя и вашу честь, если бы мы поступили иначе, ибо все знают, что заслуга целиком принадлежит вам».

Один сановник сказал: «Сохранению нашей чести и спасению нашему мы обязаны вам, ибо без вас с каким лицом мы вернулись бы в Пекин?». И много раз я слышал подобные речи, когда нас поздравляли с успехом: они поворачивались к нам и повторяли то, что я уже говорил. Однажды дядя императора сказал: «Хотя представление, которое я составил о Вас, было в общем правильным, я не знал, что вы будете служить императору всем сердцем, отдавая все силы». Другой прибавил: «Я не представлял себе, что вы такие люди».

Однажды они решили сделать новый перевод мирного договора на татарский язык, и, когда я сказал, что незачем заново переводить его, они отказались слушать приведенные мною доказательства, говоря: «Мы признаем вашу заслугу во всем этом; нам достаточно вашего мнения; так зачем же приводить еще доводы?». Кроме этих публично сделанных заявлений у меня есть еще письмо, написанное дядей престолонаследника (он по приказу императора был послан вперед нас с подробным донесением), о том, что он уведомил лично императора о вышеупомянутом. Я сохраняю это письмо как [730] доказательство на случай, если кто-либо попытается иначе осветить происшедшее. Хвала господу богу за то, что по милости своей дал сухой ветви принести плод, да еще в таких трудных и опасных обстоятельствах.

Когда послы достигли Пекина и доложили императору, он сказал: «Переговоры, которые тянулись более двадцати лет, теперь наконец завершены». Из этого видно, как близко к сердцу принимал он все это и как велика была его радость, когда он получил доклад. В другой раз он сказал: «В этом деле все было сделано в соответствии с моими желаниями».

11 сентября (1 сентября.) мы переправились через реку Умду. Здесь трем нашим людям была предназначена несчастная судьба — они утонули. Утонуло еще 14 человек во время переправы через реку Порчи. Среди последних был один, гибель которого осталась незамеченной, пока не появился его конь без всадника. Грустно было видеть, сколько лошадей падало мертвыми по обочинам дороги из-за того, что в этом в общем плодородном районе не было соли. Без нее при самой лучшей траве, от которой лошади должны бы жиреть, наши кони все худели и худели, пока мы не прибыли в бесплодную местность, богатую солью, где, несмотря на бедный корм, состояние уцелевших лошадей улучшилось.

25 сентября (15 сентября.), когда мы разбили лагерь в этой пустыне, к лагерю приблизился татарин, которого они называли императором и имя которого гремело среди этих азиатов, хотя нищета его превосходила нищету Иова, оставленного всеми его друзьями ²⁶.

Леность этих людей невероятна. Они ленятся даже добывать пищу для себя. Активны они только в еде, но едят лишь то, что им подают, или то, что они случайно находят. Наши послы дали ему 300 повозок зерна как милостыню от имени императора, и он с поспешностью и радостью принял их, стоя на коленях. В этой пустыне мы дважды или трижды повстречали таких пастухов, которые могли разговаривать лишь с лошадьми, верблюдами и овцами. Но все это не так интересно.

6 октября (26 сентября.) мы прибыли на озеро Дал, а оттуда повернули на восток, и по тропинкам, проложенным в горах Печа, направились в пункт, отстоящий в восьми днях пути от Пекина, где мы должны были встретить охотившегося в этих местах императора. 12 октября (2 октября.) мы достигли этого пункта, и хотя была поздняя ночь, мы осведомились о его здоровье, и он любезно ответил нам и спросил нас о нашем. Он был настолько доволен нашим успехом, что велел двору привезти вино и еду и раздать все это солдатам по случаю встречи. Он был полон радости и удовлетворения, и еще более рады были солдаты, так как это было необычное угощение, а вино преподносят только в знак дружбы.

Позже он принял меня и моего сотоварища в своих жилых покоях, где я решил приветствовать его и спросить, что мне делать дальше — сопровождать его или ехать в Пекин. Он принял нас с невероятным радушием и велел громко зачитать следующее заявление, чтобы все слышали:

«Я здоров, и я хочу знать, как вы себя чувствуете. Я знаю, сколько вы сделали для меня, чтобы угодить мне; я знаю, что благодаря вашим способностям и усилиям был заключен мир и что вы потратили немало сил для этого. Завтра в обществе моего дяди вы можете вернуться домой».

Мы прибыли домой 18 октября (8 октября.) и ждали возвращения императора с охоты. Когда он приехал, мы отправились приветствовать его. Нас встретил евнух и обратился к нам со следующими словами: «Император сказал мне, что вы обязательно приедете сегодня, но не найдете никого, кто мог бы передать ему ваши намерения (наш верный друг и посредник Чжао был в то время болен). Он послал меня просить вас передать мне все, что вы хотите, так как он считает вас не сторонними людьми, а своими при дворе. Поэтому говорите как свои и расскажите все подробно, что вы делали для заключения мира с русскими, даже если придется говорить о собственных заслугах и о себе и даже о том, что он уже знает, ибо ему будет приятно узнать обо всем из ваших собственных уст». Все другие монахи-иезуиты были при этом, и мы все по обычаю страны опустились на колени, и я сказал. [731]

62. Речь Перейры в присутствии всех пекинских иезуитов

«Прежде всего я должен поблагодарить его величество за ту честь, что он нам оказал, думая о нас, и что он послал вас принять нас и передать наши мысли его величеству. Что касается слов императора, что он считает нас своими, а не чужеземцами и что, несмотря на тот факт, что события касаются лично меня, он желает выслушать мой собственный отчет о всех наших сношениях с москвитянами, я могу лишь ответить, что уже то, что император терпит меня, хотя и чужеземца, само по себе больше того, что я мог бы просить. Я был так же бесполезен, как охапка сена, теперь же, слыша, что император повелевает мне говорить, я трепещу от непривычной чести. Что касается его повеления рассказать обо всем, что я сделал за время поездки, я могу сказать, что я делал лишь то, что его величество мне повелел. Если я поступил в соответствии с его желаниями, я считаю этот прием лучшей наградой, которую я мог бы ожидать; если же я что-либо не так сказал, прошу его простить меня».

Евнух настаивал; «Так вы ничего больше не можете сказать о ваших заслугах?». Я ответил: «Если говорить о моей деятельности, то в ней не было ничего хорошего. И даже если бы я мог что-либо сказать, у меня нет ни способностей, ни ума на это».

Евнух улыбнулся и пошел к императору с моим ответом. Мы не были допущены к нему, так как он был в трауре по случаю смерти императрицы. Через некоторое время евнух вернулся и сказал, что император велел подать нам всем чай, что было признаком уважения, которое не всем выпадает на долю, хотя сам чай не имеет большой цены. Поскольку мы хорошо послужили императору и он был доволен, мы вернулись к себе удовлетворенными.

Таково было начало, ход, а теперь конец нашей миссии. Если тщательно рассмотреть факты, будет ясно, насколько господь бог желал, чтобы мы внесли свой вклад и добрую волю в это дело, хотя многие мои грехи и были препятствием на пути к успеху. Каждый, кто внимательно и беспристрастно рассматривает развитие миссии, ясно увидит, что, даже если я намеревался руководить всем, так чтобы выпятить наш труд и нашу добрую волю, я не мог бы улучшить то, что сделали Божественная Добродетель, Милосердие и Мудрость. Они забыли мои грехи и уверенно и искусно направляли нашу миссию к благополучному завершению. Схизматики-москвитяне остались обязанными нам, так же как и язычники-китайцы, которые, приписывая нам всю заслугу, остаются у нас в долгу и восхищаются нами. Даже сам император признал наши заслуги, что видно из его высказываний и других заявлений. Я детально рассказал все обстоятельства заключения мира и упомянул все похвальное для обеих сторон, одинаково беспристрастно отмечая все заслуживающее внимания и касающееся обеих сторон. Я рассказал все, как было, чтобы убедить в моей искренности и показать, что я привожу подлинные факты без всякого намерения склониться на ту или другую сторону. Я не выказал большего пристрастия к схизматикам, чем к язычникам. Я пытался служить обеим сторонам для общего блага в соответствии с моим орденом и профессией для вящей славы бога и спасения душ. В глазах бога схизматики и язычники равны. Я знаю, что я ошибался во многих вещах, но я заявляю, что это было непреднамеренным. Если я был нерадив, виноват в этом я сам и моя грешная натура; я заслуживал того, чтобы впасть в еще большие грехи. Если же, учитывая обстоятельства, найдут, что я был достоин моего ордена за то, что поступил искренне, в соответствии с ним, я приписываю успех прежде всего милосердию господа бога, не давшему мне впасть в еще большие ошибки, а также мудрости высших монахов-иезуитов, указывавших мне, как поступать. Именно их осторожное руководство (которое я ощущал, получив урок в других случаях) и есть то, чему мы, монахи, должны следовать в подобных случаях. Мы не должны ввязываться в такие дела, а со скромностью и смирением держаться в стороне от них как чуждых нашего ордена. Ничто, кроме задачи спасения душ и одинаково важного общего блага, не может заставить нас браться за подобные дела, и мы можем делать это только в тех случаях, когда нам приходится склониться перед желаниями монархов, которым мы из любви к богу бескорыстно служим.

И наконец, я прошу всех простить меня, если в каком-либо деле или обстоятельстве я что-либо по беспамятству опустил. Я предлагаю самого себя всем людям и готов действовать как их раб.

Пекин, 10 января 1690 г.(31 декабря 1689 г.)
Господь бог весь во всем.
Томас Перейра

Комментарии

23. См. комм. 242 к статейному списку.

24. По Жербийону, речь идет о Чукотском носе.

25. По мнению Себеса, под этим подразумевается порядок подписания.

26. По Жербийону, это был Цецен-хан.