ГРУММ-ГРЖИМАЙЛО Г. Е.

ПО СТУПЕНЯМ "БОЖЬЕГО ТРОНА"

Мы выпустили из Урумчи 29-го июля. Встали с рассветом, но провозились так долго с укладкой вещей, что когда первый эшелон наших вьюков тронулся наконец с места стоянки, по улицам города уже вовсе не стало проезда: с трудом миновав предместье, мы еле-еле пробились к восточным воротам...

Вот последний арык «Чимпан», выведенный из Урумчинской реки, а вот и горный увал, с которого весь город, как на ладони. Впереди, верст, может быть, на пятнадцать потянулось плато, глинисто-песчаное и пустынное, а на горизонте выросли первые складки предгорий гигантской горы...

Всегда безлюдное, плато это оживлено было теперь необычной картиной. Выстроившись в ряды, стояли здесь расцвеченные фонарями и флагами балаганы, в которых торжественно восседали кумиры...

Им было молили о дожде, когда же никакие просьбы и жертвы не помогли, с гиком и свистом выволокли вон из тенистых и прохладных кумирен на самое пекло... «Вы зазнались, господа боги!...» В кумирнях вам хорошо и свежо, так побудьте же здесь и на себе испытайте, каково нам в эту жару быть без дождя!». Но и это энергическое распоряжение не помогло: дракон (Лунь-вань) со всей своей свитой решительно отказался повиноваться китайским властям, и дождя по-прежнему не было... Тогда с ними затеяли двойную игру: обратно в кумирни их не ввезли, но выстроили для них балаганы, в которых те и продолжали уже отбывать свое наказание... [148]

Мы приблизились к этим постройкам. Из них самая большая оказалась театром: как и всюду в Китае — открытая сцена без всяких претензий на украшения. Но в эту жару даже и театр был пуст. У временных кумирен тоже не было никого: очевидно, «хошани» (То есть жрецы, «бонзы» европейских писателей.) отдыхали теперь в разбитой тут же палатке... Они выскочили, когда заслышали голоса. Пошептавшись с сопровождавшим нас аксакалом, они взяли свои инструменты: треугольник, бубны и «иерихонские» трубы и, став в ряд перед безобразно размалеванной куклой в шелковых одеяниях, заиграли свой дикий гимн во славу Лунь-ваня... Странное зрелище! Китайские жрецы, хотя в поношенных, но зато национальных черных костюмах (Современный китайский костюм навязан им их победетелями-манчжурами; национальный же сохранился только у жрецов и на подмостках театра; разрешается также его надевать и при совершении некоторых религиозных обрядов.) и с распущенными по плечам волосами, странные и с непривычки дикие звуки не менее странных труб, разодетый в шелка истукан, курящийся перед ним фимиам и кругом пустыня и, кроме нас, никого...

Мы подали ближайшему из жрецов небольшой кусок серебра (В Китае нет иной, кроме медной, монеты; поэтому принято расплачиваться слитками серебра по весу.) и крупною рысью пошли догонять далеко уже вперед ушедшие вьюки.

Зной нестерпимый. По сторонам скучный, желто-серый ландшафт. Изредка кое-где торчат либо полузасохшие стебли каких-то никому неизвестных растений, либо обглоданный чий (La-sigrostis splendens). Единственный звук на этом плато — стрекот-бесчисленных прямокрылых, которые при каждом шаге, как брызги, разлетаются от вас во все стороны... Но горизонт здесь, все-таки, не широк: отовсюду подымаются горы, которые уже заслонили гиганта. И до них, по-видимому, вовсе недалеко... Но мы целых два часа уж в дороге, и эти два часа успели показаться нам вечностью...

И вот, наконец, мы пришли... Мы взобрались на пологий увал и с него увидали точно иную страну.

Это «Дунсан» — подошва «Божьего трона».

Бесконечная панорама гор и лощин, поросших сочной, прекрасной травой, множество речек и родников, рощицы осины, ели и тополя, с подсадой из разнообразных кустарников, и над всем этим одетый снегом величественный трехглавый Богдо — вот что такое «Дунсан». Обилие во всем, бесконечные пастбища и воздух, напоенный ароматом цветов... Какой в самом деле контраст с только что пройденной пустошью, которая такой [149] грустной гранью легла между творением Божьим во всем его необыкновенном величии и девственной прелести и этим жалким и грязным муравейником — творением рук гордого человека!... Наш проводник свернул вправо, и мы стали подыматься лощиной, по дну которой струился ручей Лоуса-гу; сперва кое-где виднелись еще плантации мака, но затем и эти следы культуры исчезли, и мы стали нырять из одной пади в другую. Наконец. на одиннадцатой версте, спустившись в долину другого ручья — Кичан-гу, узнали, что пришли на ночлег и остановились в густом карагачовом (Ulmus) лесу, за которым виднелась одинокая фанза («Фанза» — китайское слово, соответствующее до некоторой степени нашему «хутор»), окруженная плантациями мака.

____________________

На следующий день мы продолжали идти все такой же изрезанной лесными долинами местностью. Мы втянулись даже в какую-то щель, стены которой сложены были из отшлифованных плит метаморфических сланцев — совершенно дикое место! Как вдруг при выходе на лужайку нас неожиданно поразил отчаянный лай нескольких псов, понесшихся к нам навстречу... Вгляделись — дымок... Но из-за тут же росших кустов жимолости и крушины ничего пока еще не было видно...

— Что тут такое?

— Кош («Кош», или, как киргизы говорят, «кос», собственно — войлочная палатка: три, а иногда и четыре жердины с натянутым на них войлоком: в переносном значении — партия людей и преимущественно промышленников.) зайсанских киргиз... да вот и они! Русские киргизы — здесь! какими судьбами?!

— Аман кельды?!... аман таксыр...

Знакомые речи и точно знакомые лица... Были ли они рады нас видеть — не знаю, но мы им непритворно обрадовались... Едва развьючились, как тотчас же завязалась самая приятельская беседа. Это были торговцы-гуртовщики, давно уже промышляющие в Джунгарии и то и дело кочующие с Иртыша на Бэй-лу (Бэй-лу — северная дорога, собственно узкая полоса культурной земли вдоль северных склонов Тянь-Шаня.) и отсюда обратно. Шибко зашибают деньгу.

— Китайцы — они ведь странный народ: своих боятся, а к русским питают доверие. Ни калмыков, ни киргизов и близко к Урумчи не пускают, а русские — торгуй в нем чем хочешь (Так было еще в 1889 г., но в 1890 г. торгоуты (калмыки) получили разрешение пригонят свой скот на базары городов Южной Джунгарии; одновременно был издан указ,. воспрещавший русско-подданным откармливать свой скот на пастбищах «Джусана».).
С гурта тысячу, а не то и больше рублей наживаем... А [150] лошади — с тех-то, пожалуй, и по пяти на голову мало считать... Да теперь впрочем что! Раньше разве так торговали? Были деньги — солдаты стояли (Во время занятия китайцами Джунгарии и позже, до 1887 года, когда китайское правительство стало сокращать число войск, расположенных в Си-цзянской провинции.). А нынче норовят уже больше в кредит... Оскудел народ, нет вовсе серебра в крае, а натурой отсюда что увезешь? Страна неустроенная, все тут — привозное? ничего своего...

И в этих немногих словах сказался ясный взгляд этих полудикарей на бедственное положение южной Джунгарии и на ее материальную зависимость от соседей. Действительно, единственно чем может еще в настоящее время гордиться эта страна, — это производством высших сортов опия. Но, увы, она же является и первой потребительницей его (В Джунгарии курят опий даже малые дети. Ужасно!), так что даже ежегодный ввоз сюда гансуйского опия едва ли с годами может много уменьшиться...

— Ну, а что, много от вас перепадает китайским властям?

— Нет, пока что — Бог милует. Мы круглый год ведь в горах, не живем у них на глазах. Ну, а если уж дело какое, тогда без этого как же и быть?!

На этом беседа оборвалась. Где-то по близости послышался выстрел, необыкновенно гулко пронесшийся по ущелью, покатился откуда-то щебень, и минуту спустя из-за соседней скалы появилось сияющее лицо Комарова.

— Орлят подстрелил, ваше благородие, еще трепыхаются.

Оказались — оперившимися птенцами Nesaetus minutus Brehm.

Занявшись птицами, мы и не заметили, как киргизы один по одному разбрелись кто куда.

Между тем, едва пообедали, стало темнеть. До заката, разумеется, еще далеко, но в ущельях уж сумерки. Тени выросли, и на противоположных скалах, все выше и выше, стал подыматься золотой пояс света... Засветились наконец одни только шпили, но и они вскоре погасли. В нашей яме стало вдруг и сыро и как-то совсем неуютно. Засветились огни, и вблизи их мрак точно еще больше сгустился.

— Ташбалта, Григорий, собирайтесь — пора!..

И вот, с фонарем и сетками, втроем, направились мы на обычный ночной лов вниз по ущелью. Холодно, однако, и к тому же роса: в густой траве сапоги живо намокли...

— Нет, тут ничего не поймаем; идем к осыпям.

И хоть ничего не было видно, но мы кое-как все-таки продрались сквозь кусты, по камням перебрались через ручеек [151] Ганьгу и полезли на осыпь. Но и там — ничего. Раза два пролетала над головами какая-то бабочка и уже более не попадала в полосу света. А между тем совсем уж стемнело. У нас под ногами расстилалась теперь уже одна сплошная черная щель, в глубине которой не было возможности ничего разобрать; даже и та луговина, на которой стояли мы бивуаком, слилась теперь в нечто неопределенное и бесформенное с окружающим ее лесом и скалами... Огни на ней тоже погасли. Стало быть, поздно... Пора!

Мы стали спускаться. Подошли и к ручью.

— Да посвети же, Ташбалта!

— Сюда, сюда, хозя'н!..

Он указал мне, вероятно, на камень, но я промахнулся и попал в воду. Ташбалта сделал какое-то неловкое движение, и фонарь погас.

— Спичка, хозя'н, бар?

Но спичек не оказалось, и мы уже ощупью продолжали свой путь. Когда проходили среди табуна, лошади фыркнули и шарахнулись в сторону. Но собаки узнали и стали шумно выражать свою радость. Еще несколько шагов, и мы чуть не наткнулись на юрты. У нас еще светился огонь: брат заканчивал нанесение съемки, а Матвей увертывал препарированных птиц.

— Билетики бы, ваше благородие, к птичкам. Я написал, и Матвей удалился.

— Ну, что, как твои бабочки?

— Да опять ничего. Были на осыпях...

— Видел...

Минут пять спустя, наш бивуак уже спал, и только дежурный казак мурлыкал про себя какую-то песенку в ожидании скорой смены...

____________________

Сейчас же с места нашей стоянки дорога пошла густым лесом: ель и осина. Густой подлесок и бурелом совершенно загораживали местами дорогу, и нам не мало пришлось повозиться, прежде чем выбраться опять на луга. Зато, переправившись на правый берег Ганьгу, мы вздохнули свободнее: мы очутились на разработанной китайцами вьючной тропе... Всюду лежал здесь, сложенный в клетки и стенки, сырцовый кирпич. Куда везут и почему он здесь сложен?

— Кумирни богам своим строят, вот и везут... А старые, которые и были, все разорили дунгане...

Однако, подъем все круче и круче. Роскошнейший луг внизу, осыпи сверху и по краю последних вьется тропа.

В камнях послышался клохт улларов (Tetraogallus himalayensis Gray). Вот, кабы их подстрелить!.. И наши охотники [152] с разных сторон полезли на осыпь, но полчаса спустя уже вернулись и, разумеется, с пустыми руками.

— А что же ваши уллары?

— Были бы наши, да улетели...

А между тем мы уже успели подняться на перевал и спуститься в широкую и поэтическую долину реки Ши-ма-гу. Под могучими столетними тополями, среди которых по каменистому ложу разбросалась отдельными рукавами река, стоял опять кош.

— Киргизы?

— Да, киреи.

Здесь мы застали только подростка, который поспешил предложить нам по чашке айрана («Айран» — квашенное молоко.). Я, однако, не останавливался: было не до расспросов.

Все величественнее становились горы, и чем дальше, тем живописнее местность. С каждого холма рисовалась новая панорама, каждый поворот обещал иное сочетание скал, лугов и елового леса, которые чередовались с таким разнообразием, представляли такие чудные комбинации красок и форм, что положительно я не знал, куда смотреть, чем любоваться. И в то же время меня неудержимо что-то тянуло вперед, точно сердце предчувствовало, что нечто лучшее еще впереди, и что это «подножие Божьего трона», действительно, дивный калейдоскоп чудных перспектив и ландшафтов.

Мы миновали долину, днище и противоположные скаты которой покрыты были на корню высохшим лесом. Какие причины вызвали образование таких громадных площадей сухостоя? Неужели пожар, и если да, то давно ли? Спросить было не у кого. Взбираемся все выше и выше. И вот, наконец, перевал...

Внизу, на страшной глубине, озеро, дивного бирюзового цвета. Гигантские скалы кругом. Над ними — трехглавый Богдо.

Так вот оно где, это священное озеро, воды которого некогда покрыли останки ста тысяч святых! Так вот почему китайцы дают такое поэтическое название этим горам (Они их называют «Лин-шань» — «чудотворными горами». и «Фу-шеу-шань» — «горами счастья и долголетия» (Иакинф, «Описание Чжунгарии и Восточного Туркестана», стр, 101).), а воображение всех окрестных народов населило их своими богами!.. (Тюркское название Богдо-ола — «Топатар аулиэ», то есть, горы «многих святых».),

Вся Средняя Азия не имеет уголка более живописного и вместе с тем более таинственного и величавого. Гигантская гора, «подпирающая, по китайскому выражению, облака и заслоняющая собою луну и солнце (Иакинф, ibid., стр. 92.)» и видная из пяти городов, но всего [154] лучше из Центральной Джунгарии, откуда она, действительно, кажется «троном» или, если хотите, усеченным конусом, совершенно неестественно высоко приподнявшимся из-за громады снеговых гор, вся она теперь тут, перед нами, не заслоненная вовсе предгорьями... Подошву ее обмывают воды озера бирюзового цвета, берега которого — дикие скалы, поросшие лесом, и выше их с нашей стороны изумрудные поляны и еловые рощи, напротив — осыпи пестрого камня. Я все это, наконец, в узких рамках торчащих кругом горных вершин, которые только на севере рассекаются одною дикою и узкою щелью реки Хайдаджана. Какое таинственное и дивное место! И это где же? В сердце Гобийской пустыни, которая двумя широкими рукавами охватила этот еще неведомый европейцам «Парнас» тюркских и монгольских народов...

Дорожка бежит высоко над западным берегом озера. Мы, то и дело, то круто взбираемся на откос, то спускаемся в лог. Чудные луга, залитые морем цветов (Ziziphora, Geranium и др.), еловые рощи, скалы, разбросанные по сторонам, то полуразрушенные, то строящиеся кумирни, караваны мулов, везущих либо кирпич, либо лес, либо, наконец, громадные глиняные кувшины с водой, китайцы-рабочие и монахи — все это, то и дело, мелькает и вправо и влево от нас. На нас смотрят с удивлением, мы тоже озираемся по сторонам и все боимся чего-нибудь не пропустить, чего-нибудь не досмотреть в этом чудном уголке Божьего мира...

— Вот где постоять бы!

— Да, да, разумеется... Надо только выбрать получше местечко.

— Да чего выбирать! Здесь везде хорошо... вот, хоть у озера!

Но озеро все еще далеко от нас, а дорожка юлит по отрогам, и то спустится вниз, то взбежит снова наверх. Наконец, вынырнув в последний раз из елового перелеска, делает крутой поворот и еще круче спускается книзу... Озеро! Едва развьючились, к нам явилась депутация от монахов.

— Здесь нельзя стоять!

— Почему нельзя?

Озеро это священное... Бог Та-мо-фу, что обыкновенно сидит в ледяных чертогах своих, сходит иногда сюда покататься, и тогда все озеро сверкает огнями...

— Любопытно... и вы видели эти огни?

— Видели их святые люди — подвижники, постники; а из нас их никто не видал.

— И мы, вероятно, их не увидим.

Такой оборот речи, очевидно, не нравился почтенным служителям Та-мо-фу. Они начинали сердиться... [155]

— Здесь, слышите ля, нельзя пасти скот, нельзя охотиться, нельзя рубить лес. Место это священное; все твари, населяющие его, принадлежат Та-мо-фу. Он рассердится, если их станут избивать, их луга топтать, их леса рубят. Выстрелы из ружья и удар топора нарушат покой, который здесь царствует искони. Они призовут на вас божий гнев, и тогда вы погибли...

— А кому же принадлежат мулы, разгуливающие вон там, на лугу?

— Фав-тэлю (Фан-тэ — председатель казенной палаты. В 1889-1890 гг. эту должность занимал сановник Вэй-гуан-дао, остававшийся за губернатора (Сюн-фу). С его ведома мы и посетили горную группу Богдо-ола.).

— Почему же вы их отсюда не гоните? Они ведь топчут луга.

— Мы не смеем.

— А как же вы смеете рубить здесь леса?... Мы встречали всюду порубки.

— Это не мы, а солдаты.

— А их отчего вы не гоните?

— А как же их гнать?

— А так же, как теперь вы гоните нас.

— Но ведь они не по своей охоте... лес нужен для строящихся кумирен!..

— Вот сказали! да разве его нельзя привезти из-за гор? Кирпич ведь везете...

Монахи переглянулись.

— Мы еще раз повторяем свое требование: уходите отсюда!

— А если мы не уйдем?..

— Мы в вас прикажем стрелять...

— А, если так, то вот что, монахи! Мы здесь останемся, а для того, чтобы обеспечить себя от случайностей... Казаки! Комаров, Глаголев! Скрутить этому господину руки за спину, да пусть посидит у нас подольше в гостях!..

Это подействовало: монахи бежали, главарь их смирился и потом за все наше двухнедельное здесь пребывание был даже нашим лучшим приятелем. Его товарищи натащили картофеля, редиски, луку и других овощей, мы одарили их всех несколькими аршинами синей китайки, и мир с ними был заключен навсегда. Они даже впоследствии пренаивно сознались, что надеялись сорвать с нас приличный куш в пользу кумирни: «ведь бедняга Та-мо-фу не имеет пока даже приличной одежды!»...

____________________

Но если китайцы и отнеслись к нам добродушно, то бог Та-мо-фу к нарушителям его покоя отнесся иначе: он не посылал нам удачи ни в чем и вскоре достиг таки своего, выжил нас из своей прекрасной обители! [156]

Начну по порядку.

Монахи, между прочим, нам говорили, что еще в древности бог Та-мо-фу, спустившись с престола, начертал на одной из скал, с юго-востока окаймляющих озеро, такие слова: «Люди! молитесь мне здесь, ибо место это, как ближайшее к небу, избрано мною». Но никто не мог прочесть этой надписи, пока не выискался, наконец, один почтенный старик... Существует ли и поднесь эта надпись, не знаем: лодок здесь нет, а берегом до скалы не добраться...

Но мы попытались. В самом деле, это мог быть любопытный документ-остаток хотя бы того «варварского» письма, о котором говорят китайские летописи V века (Иакинф, «Собрание сведений о народах Средней Азии». III. (Гаочан); В. Григорьев, «Восточный или Китайский Туркестан», 1873 года. стр. 100-101, 345.). К тому же все равно нам предстояло посетить южный берег этого озера: я хотел отыскать более или менее ясные следы ледников, брату необходимо было ставить веху для того, чтобы тригонометрически определить относительную высоту хотя бы крайнего и из трех самого невысокого пика Богдо. Два дня мы употребили на поиски, исходили весь южный берег, осмотрели все скалы и надписи не нашли!

Это была первая неудача. Затем дальше. Мы ежедневно охотились, но всегда как-то несчастливо... Подстрелишь птицу, упадет, не отыщешь в траве или кустах, а найдешь как нарочно такую, которой весь заряд угодил в голову или вышиб много пера... Неоднократно слышали рев маралов, видели нередко косуль (Cerous capreolus), стреляли и не убили. Предпринимали специально охоту на улларов, и тоже без результатов. В мире насекомых опять таки ничего нового и интересного, а как надеялись здесь что-нибудь встретить! Думали, наконец: вот постоим, лошадей выправим. Но надежды и тут не осуществились: запретный корм не впрок, видно, пошел нашим животным! К тому же одна из них обезножила, напоровшись копытом на низко срубленный ргай (cotonenster), у другой спинной намин разыгрался в серьезную рану. Но самым памятным событием было вынужденное бегство наше с подножия «Божьего трона». Еще хорошо, что все обошлось совершенно благополучно, и что мы отделались только тем, что измокли да выпачкались в грязи... Вот как происходило все дело.

Надо было определить высоту снеговой линии, собрать образчики горных пород, слагающих горную группу и образцы флоры и фауны, снять фотографии, одним словом хотя бы в общих чертах познакомиться с альпийской зоной хребта. День [158] был прекрасный. Небо безоблачное. С одной вьючной лошадью мы всемером живо добрались до перевала в долину реки Ши-ма-гу, но тут тропинка оборвалась, и началось карабканье по гребню одного из отрогов хребта.

Надо отдать полную справедливость Та-мо-фу: умело выбрал он свое седалище и крепко защитил снеговые чертоги свои от любопытных взоров людей.

— Гассан-бай (Бай — значит «богач». Мы так в шутку называли оборванца Гассана, нового слугу нашего, взятого в Урумчи. Титуловади его также «аху-ном». Он сделал с нами всю экспедицию и оказался предостойнейшим человеком.), да ведь это разве дорога? Не понимаешь?.. Шайтан, шайтан-иол! Чертова лестница, а не дорога!..

— Ага, шайтан-иол!.. — глуповато рассмеялся Гассан и полез дальше.

Мы уже давно спешились и волокли за собой лошадей, которые прыжками взбираясь на камни, то и дело грозили сбить нас головой или грудью с обрыва. Круча невероятная. Каменные плиты, скользкие и гладкие, на которых не знаешь, как и держаться. Или и хуже того — карнизы столь узкие, что мы не переставали все время трепетать за нашего гнедка, завьюченного поверх кошем мешками с провизией и кое-какими вещами. Отдыхали только в тех местах гребня, куда добегал ельник; но и тут с лошадьми была беда: вывороченные коряги, низко растущие ветви, каменные глыбы — все это были такие препятствия, которые не легко обходились.

Озеро, которое виднелось одним своим южным концом, казалось нам на недосягаемой глубине. В самом деле, мы уже поднялись над его уровнем на высоту 3.500 фут, целой версты по вертикалу! В тех узких рамках, в которых оно было заключено, оно представлялось отсюда лазуревой каплей на дне глубочайшего каменного сосуда. Странное, единственное в своем роде зрелище! Гигантские прибрежные скалы казались нам отсюда ничтожными валунами и частью на столько теряли свои очертания, что сливались с более высоким ярусом гор; еловые леса мелькали на них темными пятнами, отдельные же предметы совсем исчезали в той полупрозрачной мгле, которая сероватой дымкой охватывала низы... И поверх всего этого громадный голубой купол неба, и на всем снопы лучей, резкие контрасты света и тени!

Но нам было некогда останавливаться на этих подробностях эффектной картины: мы спешили вперед... Кое-как вскарабкавшись на барьер, сложенный из вертикально торчащих сланцевых плит, мы очутились по ту сторону гребня и сразу [159] совершенно в иной обстановке: о пропастях и карнизах нет и помина, впереди только луговые покатости, перерезанные глубокими ложбинами, и обычный альпийский ландшафт с его островками оголенной топкой земли — «плешинами», как обыкновенно их называют, с его бесчисленными тропами, опоясывающими холмы и бугры и уму непостижимо кем здесь проложенными, редкими цветами и все заполонившим кипцом. Здесь мы уже снова сели на лошадей и рысью погнали вперед.

Несколько верст такой местности после всего нами виденного показались нам монотонными, и мы оживились только тогда, когда впереди показались снова утесы, глубокие пади, леса и далекая панорама гор и долин, по которым тонкими струйками неслись речки — притоки вышеупоминавшейся Ши-ма-гу. Проехав еще несколько верст и то спускаясь в глубокие лога, то подымаясь на гребни, мы достигли, наконец, какого-то бурного ручейка, на берегу которого, по предложению Гассана, и разбили свой бивуак, вернее сказать, разостлали кошму и разложили на ней те не многие вещи, что захватили с собой. День окончили: брат за препарировкой птиц для коллекции (Fringilla montifringilla L., Mota-cilla personata Gould u Tetraogallus himalayensis Gray), я за укладкой чешуекрылых, наловленных днем, и за ловлей ночниц.

____________________

Ночь провели скверно: мелкий дождь, туман и сырость, а над нами один только покров — хмурое небо! Проснувшись рано и согревшись за чаем, мы стали сбираться в дорогу.

Кто был в горах, кто поднимался поясом осыпей до линии вечного снега, тот, без сомнения, уже знает, что за адская дорога нам предстояла. Всего лучше, разумеется, было бы нам подыматься пешком. Но подобное предприятие в данном случае было не выполнимо уже потому, что по приблизительному расчету в оба конца не могло быть менее двадцати верст; к тому же пришлось бы нагрузить себя всевозможными вещами, начиная с гипсометра и буссоли и кончая ружьями и фотографией; да и ходьба на абсолютной высоте в 11.000-12.000 футов сама по себе уже не легка... И вот мы верхом и снова в пути.

Долина шириной сажен в сто-полтораста. Крутые скаты по направлению к середине, где среди валунов пенится бурный поток. То мокрый луг, на котором лошадь вязнет на каждом шагу, то осыпь, под которою журчит незримый ручей. Бурые осколки метаморфических сланцев навалены грудами; наступишь на один, и все соседи приходят в движение, грозя вам своим зловещим шуршанием. Лошадь пугается, изощряется одним махом перескочить через подобный барьер, но, сдерживаемая уздой, горячится и без толку топчется на одном месте, рискуя ежеминутно сломать себе ногу. Тягостная езда! [160]

Впечатление, производимое такими барьерами — точно это морены. Но, нет, вы можете проследит эти гряды обломков до самых гребней; ясно, что атмосферные агенты действовали здесь более энергично, чем в других участках тех же сланцевых скал, и образовали эти странные осыпи. Чем дальше, однако, тем осыпей больше, и, наконец, они вырастают в такие высокие гряды, что нечего и думать перелезать через них с лошадьми... Но и у их подошвы оставить лошадей совершенно нельзя: здесь какая-то топь — глинистая, рыхлая почва, еле прикрытая кое-какими растениями, отовсюду струящаяся вода... И вот мы разделились: с братом и казаком Колотовкиным мы отправились дальше, а остальных послали на низ.

Перешагнув через каменный вал, мы очутились в настоящем царстве смерти и разрушения: кое-где среди камней виднелись еще лишаи, но, кроме них, ничего. Даже уллары клохтали где-то ниже и в стороне... Представьте же себе изумление наше, когда вдруг Колотовкин воскликнул:

— Капуста!

— Какая капуста? В уме ли ты, Колотовкин? Смеется.

— Так точно! только вот достать не могу...

Что за диво?! И как ни трудно было среди громадных каменных глыб добираться до Колотовкина, но добрались и в расщелине между камней действительно увидали, если и не капусту, то нечто действительно странное: громадное растение, растущее наподобие этой последней. Ничего сколько-нибудь схожего с ним мы никогда и нигде не встречали...

— Как бы достать?!..

— Я и то думал, как бы достать... да неспособно. Ишь щебень какой — крутизна!

Стали осматриваться и увидали такую же капусту и выше, и ниже в камнях. Добравшись до первой, еще более изумились: на цветке, забравшись между громадными наружными желтовато-белыми лепестками и крупным колючим соцветием, сидела ночница, очевидно, нечто новое, замечательное (Она, действительно, является представительницей нового рода.)...

Собрав с цветов еще несколько экземпляров этой ночницы, мы полезли вперед. Подобное лазанье по осыпям не представляет решительно ничего соблазнительного; это тяжелый и рискованный труд, на который побудить может только необходимость. Выше нас крупный щебень и громадные глыбы в несколько пудов веса, по сторонам и ниже все то же. И конца, кажется, нет такому подъему... К тому же большинство этих глыб еле держится и только и ждет какого-нибудь толчка, чтобы с [161] грохотом скатиться на низ и увлечь вас за собой. И вот вы в постоянном страхе, что дадите этот толчок. Вы шагаете неуверенно и при каждом шаге прежде, чем утвердить ногу, стараетесь ощупать под собой почву. Но все зыбко, все движется, все точно живет у вас под ногами... Неприятно. А тут вдобавок еще и руки заняты всякой всячиной, и, между прочим, также и этой капустой.

— Ваши благородия, надо спешить... Смотрите, какая туча с запада лезет.

Оглянулись и, не теряя минуты, стали спускаться. Внизу нас уже поджидали казаки, которых тоже не мало беспокоило небо. Но, слава Богу, дождем только вспрыснуло, и мы добрались уже до нашей стоянки, когда солнце снова выкатилось из-за туч на синий простор...

____________________

Пора спать. Но едва я закутался в одеяло, как на подушку упала первая капля дождя. Я и на подушку натянул одеяло. Но дождь усиливался, и, наконец, разразилась гроза. Я вскочил в одном белье, живо накинул на себя полушубок и достал запасный войлок, из которого и устроил род шатра над собой. Но сравнительно благоденствовал очень недолго. Вдруг вспомнил: а буссоль, а фотографический аппарат, а папка с растениями? Ведь все эти вещи и были накрыты кошмой! Полез за ними, забрал к себе все, за исключением папки, которой как ни искал, не нашел... А между тем я уже вымок, под постель стала также набираться вода. Дождь не переставал. Раскаты грома и молнии чуть не ежесекундно... Ах, черт! Я хотел было вытянуть ногу, но попал в какую-то лужу: оказалось, что мой шатер не покрывал постель целиком, и теперь вся вода с него [162] собралась в складках подстилки и одеяла. Наконец, я надумал. С грехом пополам надел на себя чембары (Так в Туркестане называют штаны из козловой или бараньей дубленки.) и шведскую куртку, натянул сапоги, свернул свою постель, укутав в нее предварительно инструменты, накрыл все это войлоком, сам же побрел к казакам, которые еще накануне из сучьев лозы и своих шинелей устроили себе балаган. Но в нем было тесно. Вдобавок не хотелось будить людей, и я пристроился кое-как на корточках в уголку.

Но, Боже, как долго тянется ночь! Сколько ни выглядывай — темно и темно! И дождь не перестает...

Как и следовало ожидать, все поднялись, едва забрезжилось утро.

— Стоим, что ли, здесь или ехать?

— Разумеется, ехать!

— А как насчет чая, греть что ли прикажете?

Но предложивший вопрос посмотрел на всех нас, на себя, на нашу лужайку, превратившуюся чуть не в болото, и на сумрачное небо, не перестававшее поливать нас дождем, и сконфузился.

— А коли так, так и без чая доберемся до озера!

— Да, доберемся! Но каково теперь добираться! Луга, очевидно, обратились чуть не в трясину, камни стали теперь более скользки, глина размякла...

— Ну, посмотрим... А тут тоже, что за радость стоять?

Мы поехали. Мы скользили, падали, вымокли до последней нитки, вымарались в грязи до последней степени, но, наконец, все же благополучно добрались до перевала на озеро... А дома, наевшись и обсушившись и вспоминая пережитое, много смеялись над различными, теперь уже только забавными, эпизодами как этой ночи, так и нашего поспешнаго бегства с «Чудотворной горы». Об одном искренне сожалели: «капуста» пропала (У нас сохранилась, однако, прекрасная фотография этого удивительного растения.)...

____________________

В заключение несколько слов, как о самом озере, так и об его окрестностях. Озеро лежит на абсолютной высоте, равной 6.516 футам, и принадлежит к типу моренных озер. Глубина его, вероятно, очень значительна, берега круты. Оно доступно только на юге, где принимает в себя речонку, выбегающую из-под снегов Богдо-ола, и на севере, где ограждающая его древняя морена незначительно подымается над его уровнем. [163]

Рыбы в нем нет. Водяная птица тоже не держится. Убили только, вероятно, совершенно случайно сюда залетевших Querquedula circia L. и Tringoides hipoleucus L.

Текст воспроизведен по изданию: По ступеням "Божьего трона". (Из дневника) // Исторический вестник, № 1. 1893