ГРУММ-ГРЖИМАЙЛО Г. Е.

ДУНГАНСКИЙ ПАРТИЗАН ДА-ХУ БАЯН-ХУР

Когда-то Китай имел много грандиозного, много великолепного. Без посторонней помощи достиг он весьма высокой, а потому и самобытной культуры. Окруженный на севере дикими ордами кочевников, а с других сторон слабыми государствами, он в самом деле представлял величавое зрелище стройного государственного организма. Но время это прошло. С тех пор Китай одряхлел, и в настоящее время он представляет уже жалкое зрелище переживающего свою славу народа. Зодчество и различные отрасли промышленности в нем давно уже пали; художество бесследно исчезло. Рутина во всех отраслях управления превратила это управление в нечто до такой степени дикое, дала такое широкое поле произволу и одновременно воспитала в народе такое стремление ко лжи и всевозможным порокам, что становится совершенно немыслимым питать к нему уважение. Впрочем, нравственное падение китайцев, вероятно, давно уже совершившийся факт, так как самый грубый разврат успел проникнуть во все решительно стороны их общественной и внутренней жизни. Я постараюсь иллюстрировать этот факт.

Старик делает предложение родителям девочки и посылает подарки. Некоторые из последних удержаны — знак, что предложение принято. Жених идет в дом родителей, забирает девушку, призывает священнослужителя (хэ-шан) и гостей, и вот, после прочтения двух-трех молитв, брак считается заключенным. Затем, в течение трех суток муж не [627] подходит к жене; зато каждый из гостей, да мало того, каждый прохожий с улицы имеет к ней доступ и изощряет свой ум в самых сальных анекдотах, в самом непозволительном заигрывании, в самых срамных телодвижениях. Бедная девочка, по этикету, не должна обижаться; наоборот, она должна улыбаться и на каждую грубую и пошлую шутку отвечать веселым смехом; иначе она осуждена общественным мнением и, как своенравная, может быть отослана обратно к родителям. И в течение этих трех дней испытания муж находится тут же. Он угощает, подносит вино и делает вид, что не видит проделок гостей... А затем, девочка, сделавшись уже фактической женой старика, запирается на замок и никого, кроме женщин, не видит...

Читатель, без сомнения, не объясняет себе смысла такого обычая? Я ему его подскажу: развращая девочку, разжигая ее воображение и страсти в муже, гости тем самым стараются подготовить хозяину дома сладостную первую ночь...

Умственный кругозор китайца весьма невелик. Система схоластического образования не воспитывает в нем высоких и честных идей, а скорее способствует развитию тех врожденных качеств, которые так отталкивают от него европейца — надменности и низости.

Странно оказать, но это так: Китай — нация без самолюбия, без той истинной народной гордости и народного самоуважения, которые присущи, как кажется, всем цивилизованным народам земного шара. В моем воображении он представляется всегда каким-то надменным глупцом, непонимающим да и не желающим понимать ни себя, ни других, живущим преимущественно материальной стороной жизни и стремящимся собою олицетворить ту эмблему, которая малюется на стенах перед казенными учреждениями повсеместно в Китае. Это дракон, достигший уже в мире всего: у него под ногами и груда шариков (Как известно, шарики на шапках китайцев обозначают чин их владельца. Высший чин обозначается красным прозрачным (полагается рубин) шариком. Этот же шарик дается владетельным князьям (ванам) первых двух степеней. – прим. автора), и золото, и плоская палка для наказания каждого, включая и мандаринов; и вот он готовится проглотить теперь солнце, не сознавая того, что именно оно, это солнце, и обуславливает его существование на земле.

Безмерная надменность китайца составляет несокрушимую его силу, он всех презирает... Высокомерный ум его не признает неудач: он не должен их знать! Он не заботится об общественном мнении, понятом в смысле мнения чуждых народностей; по его понятиям оно ниже его... А потому смейтесь [628] над ним, клеймите его — он оделся в броню тщеславия и стоически все это вынесет... Но если смутное понятие об обиде добежит до его черствого сердца и тщеславного разума, тогда бойтесь его: терпеливо выждет он подходящее время и тогда будет с вами уже беспощаден...

Все нравственные принципы китайцев вообще до такой степени расходятся с нашими, что европейцу трудно быть по отношению к ним беспристрастным. Нет никакого мерила для характеристики этой нации, нет возможности постичь ее идеалы. Народ этот точно с иной планеты свалился на нашу, и с таким же недоумением на нас озирается, как мы на него. Вот почему я и не буду комментировать таких документов как ниже здесь приводимая бумага китайского Дао-тая к русским властям, хотя и должен заметить, что я не могу видеть в ней только индивидуальный идиотизм одного управителя. Нет, эта бумага характеризует целую нацию, она продукт совершенно нормальный.

Вот приблизительное содержание этой бумаги (Точной ее копии я не мог получить. Возбужденное ею дело разбиралось в г. Верном в конце ноября 1890 года. – прим. автора.):

«Русско-подданные киргизы перешли границу, дерзко и днем проникли в китайское укрепление и, не смотря на протесты гарнизона, вывели оттуда всех лошадей и с ними немедленно скрылись. Сопротивляться насилию и гнаться за грабителями было немыслимо — гарнизон хотя и имел ружья, но пороха и пуль не имел. Имея в виду все вышесказанное, прошу о возврате похищенных лошадей и о примерном наказании лиц, нарушающих добрые отношения двух государств».

А русское следствие обнаружило, что киргизов было всего восемь человек, причем только один из них имел бердановский, к тому же испорченный, штуцер за плечами.

Какое другое правительство дерзнуло бы написать такую бумагу?

Война из-за Тонкина, успешная борьба с инсурекционным движением западных мусульман, как известно, возникшим в провинции Гань-оу и отсюда распространившимся и на земли Си-Цзянской провинции, т. е. на культурные области Восточного Тянь-Шаня, наконец, сравнительно быстрое замирение этого края, все это приводится доказательством военной мощи Китая. Однако, едва ли это вполне справедливо.

Ни один из европейских народов, за весь период своей исторической жизни, не испытал еще такого позора, каким тогда покрыла себя западная китайская армия; и только ошибки врагов, интриги и честолюбивые происки вожаков инсурекции и борьба [630] национальностей за преобладание, в совокупности с вмешательством русских в дела при-Тянь-Шаньских народов — помогли ей довершить занятие края. Цзин-цзянь-цзюнь и Лю-цзинь-тань, командовавшие один северным крылом этой армии, другой ее южным крылом, пожали, где не сеяли, и отпраздновали свой триумф рядом таких диких и бесчеловечных поступков, перед которыми бледнеет все то, на что решились вожаки инсургентов.

Громадный исторический интерес без сомнения возбуждает вся эта неравная борьба одного против десятков и сотен, но я не считаю возможным ее здесь касаться. Без сомнения также много лиц, крупных и мелких, выдвинула эта эпоха борьбы; но все они рисуются в рассказах туземцев весьма бледными красками, и только один Да-ху Баян-хур в этом отношении составляет крупное исключение.

В настоящем очерке, служащем прекрасной иллюстрацией ко всему вышесказанному, собрано все, что я мог узнать об этом замечательном партизане.

Я не знаю первых минут жизни Да-ху, этого выдающегося деятеля Дунганского восстания. Мне говорили, однако, что в молодости он жил под Пекином, однажды в чем-то здесь провинился, был схвачен и жестоко наказан. Тогда он бежал из пекинской тюрьмы, открыто явился в свое родное селение, захватил останки нежно любимой им матери и со своим братом, Шао-ху, бежал большой дорогой в Гань-су. А год спустя уже всюду в Гань-су бушевали дунгане и маленькое имя Да-ху повсеместно предавалось проклятию.

Китайцы зовут его Шань-шиба, среди же прочих народностей Средней Азии он более известен под именем Баян-хура, что значит — большой тигр, вернее же какое-то кровожадное мифическое животное, набрасывавшееся на людей и их пожиравшее.

Да-ху, говорят, был дороден и высокого роста; оружием владел в совершенстве, о непомерной же силе его сложились легенды...

Он питал ничем неутолимую ненависть к китайцам и поклялся им отомстить. Сотни разрушенных городов и селений, бесконечное число человеческих жизней — результат этой клятвы.

Рассказывая о Баян-хуре, мне всегда уподобляли его урагану. Неожиданно налетит, все покроет развалинами и уносится дальше... но куда, никому неизвестно...

Не смотря на более, чем пятнадцатилетнюю кровавую деятельность, Баян-хур не был ранен. Сверхъестественно сильный, до безрассудства храбрый и всегда беспощадный, он наводил уже своим видом панический страх и задолго до [631] появления своего в при-Тянь-Шаньских землях был уже окружен ореолом непобедимости.

Его никогда не смущали китайские лянзы. Казалось, чем сильнее был враг, тем с большей настойчивостью он нападал на него и, как гений истребитель, с горстью сподвижников носился по рядам неприятеля.

Более двадцати лет прошло с тех пор, как Да-ху ушел из Гань-су. Но места, сплошь покрытые развалинами, и до сих пор там зовутся еще дорогами Баян-хура; как будто самим Богом проклятые они не заселяются вновь...

Да-ху умер после отдачи нам Кульджи, в Пишпеке, в одном из уездных городов Семиреченской области; тем не менее уже теперь личность эта стала вполне легендарной. Подросло новое поколение. Оно очень мало знает о минувших событиях, но с восторгом говорит о подвигах Баян-хура. Много ли правды однако в этих рассказах?

Деятельность Баян-хура получает некоторую достоверность только с момента его вступления в Хамийские земли. Башир-хан, ван (т. е. князь) хамийский, вел себялюбивую политику и, не надеясь на успех восстания, один из всех мусульманских правителей держался китайцев. Баян-хур жестоко ему отомстил за измену мусульманскому делу... Разрушив Ань-си, разгромив попутные лагери китайских конных лянз, он быстро направился отсюда в Хамийскую область, без сопротивления прошел ее всю и обратил эту некогда богатейшую страну в груду развалин. Однако, тогда со своим незначительным отрядом он не решился взять приступом города и с затаенной мыслью уничтожить впоследствии ванство Хамийское, ушел в Урумчи, столицу образовавшегося тогда Дунганского ханства. С этого момента его деятельность тесно связывается с деятельностью при-Тянь-Шаньских дунган. Не касаясь ее подробно, я замечу только, что Баян-хур, предводительствуя авангардом, участвовал во взятии Шаованом Хами, совершенно уничтожил здесь отряды высланных против него хамийских тагчей (горцев) и первым ворвался в ворота этого города; что вызванный затем Лотай-ханом (Правитель дунтанского ханства. Дунгане зовут его Даут-Хельцэ.) в Урумчи, он участвовал в генеральном сражении против армии Якуб-бека, в котором совершенно разметал отборный отряд Бай-бачи, старшего сына Бадаулета (Бадаулет значит — счастливчик. Прозвище Якуб-бека.), а затем, если и покорился последнему, то к этому был вынужден общим положением дел в при-Тянь-Шань-ских землях; что, наконец, всегда и везде он был Грозным борцом за независимость, замечательным партизаном и вместе с тем беспощадным мстителем за себя и своих... [632]

Как неожиданно и эффектно он появился на сцену всемирной истории, также эффектно он с нее и сошел.

Цзин-цзянь-цзюнь, собравшись с силами, осадил, наконец, Манас, как известно, предоставленный Якуб-беком собственным силам.

Манас (Манас большой город Южной Джунгарии, стоит на реке того же имени.) в то время состоял из двух городов; из них один защищал Баян-хур, в другом засели дунганские вожди — Сиян-шай и Хиян-шай. Наскучив томительным сидением в стенах, к тому же по крайней безнадежности положения и по существу дела совершенно бесцельным, Баян-хур решился на отчаянный шаг. Он предложил сделать общую вылазку или пасть всем в неравном бою или пробиться через неприятельский лагерь и уйти под защиту стен Урумчи. Но план этот был отвергнут дунганами. Тогда Да-ху передал своих солдат Хиян-шаю, а сам в ту же ночь с двадцатью пятью товарищами вышел из города... И вот, случилось в истории что-то вполне беспримерное, возможное однако в Небесной империи! Громадная армия расступилась, чтобы дать пройти человеку, голова которого оценена была в 10 тысяч лан (Лан равен приблизительно нашим двум металлическим рублям.), сумму баснословную для Китая!.. На рассвете Баян-хур встретился с объезжавшим посты Цзин-цзянь-цзюнем. Последний окружен был свитой из трехсот человек ординарцев, начальников отдельных частей и солдат. При крике передовых: Шань-шиба! весь этот отряд пришел в страшное замешательство, из которого его вывел только приказ главнокомандующего китайскими силами: «Сделаем вид, что его мы еще не заметили... Сверните на боковую тропинку»!... (Этот рассказ записан со слов русского купца Соболева, лично знавшего Лю-цзинь-таня и не раз его слыхавшего от своих приятелей, офицеров Лю-цзинь-таневской армии, занявшей весь возмутившийся край; некоторые из последних даже сопровождали в свое время Цзян-цзянь-цзюня в этом объезде. – прим. автора.).

Так разминовались эти два человека, из коих один шел за бессмертными лаврами, а другой, чтобы закончить свою жизнь в безвестной глуши, среди великого, но ему совершенно чуждого племени!.. Разбитые надежды и сознание бесцельности принесенных им жертв и масс пролитой им безвинной крови, вот что было наградой тому человеку, над прахом которого дунгане воздвигнули теперь мавзолей...

Г. Грум-Гржимайло.

Текст воспроизведен по изданию: Дунганский партизан Дан-ху Баян-хур // Исторический вестник, № 6. 1891