БЕЛЬКОВИЧ Л. Н.

ЗАМЕТКИ О ПОЕЗДКЕ В НИНГУТУ ОСЕНЬЮ 1896 ГОДА

В конце октября 1896 года мне было приказано отправиться в г. Нингуту, дабы ознакомиться с путями от станицы Полтавки и от урочища Новокиевского на этот город, лежащий, как известно, верстах в 250–300 от крупных населенных пунктов Южно-Уссурийского края, каковыми пунктами надлежит в данном случае считать: г. Владивосток, с. Никольское и урочище Новокиевское.

Согласно данной мне инструкции, необходимо было произвести маршрутную съемку пути в масштабе одна верста в дюйме и наметить по дороге пункты, удобные для бивачного расположения войск; собрать, по возможности, подробные сведения о продовольственных средствах соприкасающейся с нами территории соседнего государства и узнать цены на разные предметы и припасы, существующие как в самой Нингуте, так и на пути к ней, и, вообще, ознакомиться со всем тем, что может быть для нас интересно и нужно.

Экспедиция наша состояла из 11-ти человек, в числе коих было четыре офицера (подъесаул 1-го Забайкальского полка Ловцов, сотник того же полка Румянцев, поручик 4-го восточно-сибирского стрелкового батальона Лункевич и я), один переводчик, четыре конных казака и два обозных нижних чина, состоявшие при двух двуколках, снаряженных в эту экспедицию для перевозки грузов экспедиции, главным же образом для испытания пригодности этого рода обоза для движения по здешним плохим дорогам.

29-го октября, снарядившись и устроившись окончательно, мы тронулись в путь из станицы Полтавки. Был ясный день; по дороге лежал уже снег, но реки и ручьи еще не замерзли. Переправившись в брод через неширокую пограничную речку Уша-гоу (Ушагал), протекающую в одной версте за станицею Полтавкой, мы подошли к небольшому китайскому пограничному [381] городу Сан-ча-коу. Несколько лет тому назад Сан-ча-коу не был городом; здесь было построено несколько жалких фанз, кругом которых ничего не было, а теперь, с каждым годом, город всё растет и растет и окружающая его богатая долина Суйфуна уже настолько густо заселена, что на несколько верст в окрестностях города нет незанятой и необработанной земли. Самый город, хотя и не может назваться большим, но своею грязью он ничуть не уступит большим китайским городам, в которых мне приходилось бывать, так что уже по одной этой грязи можно заключить, что Сан-ча-коу сделался настоящим китайским городом.

Гостеприимный начальник пограничного китайского караула не хотел пропустить нас без угощенья. Он зазвал нас в свой дом и только тогда отпустил нас, когда накормил сытными и вкусными китайскими яствами, состоявшими из разных супов и соусов. Он всё уверял нас, что дорога нам предстоит трудная, и время года стоит холодное, в виду чего надо есть и пить поплотнее и как бы в доказательство этого, он и сам ловко действовал своими палочками и уничтожал вместе с нами трепанги и ласточкины гнезда, приготовленные под различными видами мастерской рукой его повара.

Поблагодарив гостеприимного и радушного хозяина, мы тронулись далее и, отойдя от города верст шесть, заночевали в китайской деревне Да-чен-цза – в фанзе у какого-то особенно добродушного старика, который всё уверял нас, что теперь русские и китайцы большие друзья (сян-хау-ю) и живут между собой как родные братья. Этот старик до того был проникнут чувством дружбы к своим пограничным соседям, что ни за что не хотел даже брать с нас денег за всё то, что мы у него забрали на ночлеге, и только настоятельные уверения с нашей стороны в том, что те деньги, которые мы ему должны уплатить, ничуть не поколеблят наших дружеских отношений, заставили его взять их. Дорога, начинал от реки Уша-гоу, т.е. от самой нашей границы, и до Да-чен-цзы идет всё время среди возделанных полей; местность по сторонам дороги населенная: то и дело встречаются отдельные фанзы, а по сторонам дороги видны большие деревни. В общем, этот участок дороги в сухое время нетруден для движения, так как дорога всюду ровная, но в дождливое время здесь, вероятно, образуется невылазная [382] грязь, так как, насколько можно было судить, грунт дороги большею частью черноземный.

За Да-чен-цзой до самого Суйфуна на протяжении 5-ти-6-ти верст местность продолжает сохранять тот же населенный характер и качества дороги остаются те же. Замечательна в некотором отношении деревня Сяо-чен-цза, лежащая в трех верстах за Да-чен-цзою: деревня эта обнесена высоким земляным валом, имеющим до одной сажени в высоту, причем вал этот в плане имеет вид квадрата, длина каждого фаса которого равняется 200 шагам. В средине этого квадрата, а частью и вне его, расположена и самая деревня Сяо-чен-цза. Как видно, вал этот представляет собою сооружение не совсем маленькое, но с какою целью и когда он был воздвигнут, сказать трудно; по всей вероятности, он появился на свет Божий в ту отдаленную эпоху, когда появлялись подобные же ему сооружения, находящиеся теперь в наших владениях – в Южно-Уссурийском крае и слывущие под названием крепостей. Этих крепостей тут множество: в Никольском их имеется две, из коих одна теперь занята под постройки здешнего гарнизона, а другая пока еще пустует. В раскопках, которые делались временами в этих крепостях, находили только черепки глиняной посуды, кирпичи и тому подобный хлам житейского обихода; в крепости, находящейся в пяти верстах от с. Никольского, на правом возвышенном берегу Суйфуна, были найдены большие каменные шары, величиною с бомбу гладкой 5-ти-пудовой мортиры, но были ли эти каменные бомбы предназначены для метания из каких-нибудь первобытных метательных орудий, про то нельзя сказать с достоверностью, так как никаких остатков от этих орудий не найдено. Одно только можно сказать, что тем людям, которые жили тут несколько столетий, а быть может и тысячелетий тому назад, крепости эти были необходимы и, по всей вероятности, с оборонительною целью, а потому они их и возводили, не жалея затраченного на них труда.

Миновав эту маленькую крепостцу, мы подошли к р. Суйфун, которая в этом месте имеет до 70-ти сажен ширины. Река не была еще покрыта льдом. Переправа, за неимением моста, совершается на небольшом пароме, на котором в несколько очередей переправился наш небольшой отрядик. Переправа отняла у нас не менее часа времени, так как паром двигается при помощи шестов и скорость его движения, я думаю, немногим [383] превосходила скорость движения черепахи. Во всём, даже в этом несчастном пароме, проглядывает китайская неподвижность и нежелание совершенствоваться по какой бы то ни было отрасли знаний: как деды и прадеды современного поколения переправлялись через реки на таких же точно паромах – на шестах, так точно и внуки и правнуки этого же поколения будут царапаться своими шестами по дну, чтобы путем страшных усилий продвинуться вперед на один вершок; будут падать в воду и напрягать свои жилы, а все-таки не захотят изменить священной для них старине.

Суйфун на месте переправы имеет до двух аршин глубины на фарватере и бродов здесь нет; несомненно, что река эта представляет немалое препятствие в смысле сообщений по здешним и без того до нельзя плохим путям: вьючные и колесные обозы, которые нередко встречаются на дороге, испытывают немало неудобств при переправах на этом первобытном пароме, а между тем местная администрация нисколько не озабочена устройством здесь моста и вопрос об этом, по-видимому, никому и в голову не приходит.

До переправы через Суйфун, отстоящей приблизительно в 15-ти верстах от Сан-ча-коу, простирается густо населенный район, общая числительность населения которого, по словам местных обывателей, доходит до 30.000 человек. Цифра эта едва ли преувеличена, если принять во внимание, что вся эта местность, как об этом упоминалось выше, хорошо возделана. Осенью здесь не встречается недостатка продовольствия, так как жители со своих полей собирают хорошие урожаи; большое количество хлеба отсюда вывозится в пределы нашего Южно-Уссурийского края, куда на один только, существующий тут, водочный завод тянутся целые обозы с хлебом. Крестьяне сеют, главным образом, пшеницу, чумизу (просо) и каулян; зерно последнего напоминает собою отчасти гречиху и идет в корм животным; сеют также бобы, овес и горох. Из овощей здесь произрастают все наши огородные растения и произрастают очень хорошо, так как китайцы большие мастера не только по части земледелия, но и огородничества. Урожаи собирают обыкновенно хорошие, благодаря чему между крестьян не замечается бедности и нищеты; все живут, в большинстве случаев, одинаково. Бывают здесь наводнения и вот эти-то наводнения и являются бичом для здешнего населения. Такое наводнение было, [384] как известно, и осенью 1896 года, незадолго до нашего путешествия в Нингуту. Наводнение это оставило здесь по себе печальные следы, так как многие поля были залиты выступившим из берегов Суйфуном, а когда вода схлынула, то на полях вместо произраставших на них хлебов, оказался толстый слой песку и гальки; многие из жителей сильно пострадали от этого и, жалуясь нам на постигшее их несчастье, высказывали опасение умереть от голодной смерти. Цены на припасы, благодаря этому наводнению, очень поднялись, так, например, местная пшеничная мука поднялась до 2 руб. 70 коп. за пуд; чумиза – до 1 руб. 50 к. за пуд (до наводнения – 50-60 коп. за пуд); каулян – до 1 руб. 70 коп. за пуд; овес – до 1 руб. 20 коп. за пуд и т. д.

После переправы через Суйфун характер местности сразу изменяется и населенность сменяется безлюдием. В двух верстах от Суйфуна, правда, имеются фанзы Да-ин, но далее дорога вступает в мрачное и безлюдное ущелье, взбираясь мало-помалу на хребет Ван-лу-гоу. Подъем на этот хребет тянется на протяжении 7–8 верст, из коих на первых пяти верстах он не очень крут, но каменист, на последних же 2-х–3-х верстах он, не переставая быть по прежнему каменистым, делается в то же время очень крутым. Двуколки наши, несмотря на то, что имели в себе не предельный по положению груз, не могли двигаться при одноконной запряжке даже и при том условии, что обозные нижние чины шли пешком. Пришлось припречь верховых казачьих лошадей, каковые припрягались по способу, о котором будет упомянуто ниже. Несмотря на то, что двуколки шли с облегченным грузом, со спешенными обозными и двойной тягой, они всё-таки останавливались, так как лошади не могли двигаться непрерывно вследствие усталости: до того крут подъем на этот хребет и дорога совсем неразработана, так как большие и острые камни, покрывая собою полотно дороги, делают таковую очень трудною для движения. Лежащий на дороге снег отчасти сгладил собою неровности, но тем не менее бедным лошадям было очень трудно. В начале этого подъема в ущелье нет леса и вся местность по сторонам дороги изрыта большими и глубокими ямами; здесь, по словам местных жителей, не так еще давно разработывались золотые рудники, и теперь еще сюда приходят искатели золота за добычею. По мере дальнейшего движения к вершине перевала, ущелье делается всё уже и уже и мало-помалу начинает появляться [385] лес, который сгущается постепенно и местами представляет собою густые заросли по сторонам дороги.

Таким образом, дорога выходит на вершину перевала, где имеется небольшая фанза и при ней в самое недавнее время воздвигнута большая и богатая, каменная кумирня. Мы вошли в эту кумирню, миновав предварительно чистенький дворик, обнесенный со всех сторон высокой, каменной стеной. Кумирня поразила нас своею сравнительною роскошью, которая как-то мало гармонировала с окружающею дикою и безлюдною природою. Посредине кумирни, на самом видном месте помещена гипсовая золоченая статуя бога «фо», который изображен в величину немного больше роста человека. Бог этот изображен в сидячем положении: он сидит в кресле, поставленном в особой нише, и имеет очень грозное выражение лица. По бокам этой ниши помещены две небольших статуи, изображающих собою двух маленьких человечков, с симпатичными и улыбающимися детскими лицами. Далее, с каждой стороны той же ниши помещаются 12 статуй других богов, по шести с каждой стороны: между ними есть бог моря, бог войны, бог хозяйства, бог земледелия, бог гор; тут же находится статуя Конфуция с красным, как охра, лицом и с бородой, а также и статуи трех древних императоров, которые за свою древность и мудрость возведены в богов. Все эти статуи сделаны в натуральную величину и у всех у них почему-то страшные и злые лица, за исключением только бога земледелия, который изображен в виде старика с довольно добрым лицом.

Мне часто приходилось посещать китайские кумирни и видеть в них статуи, изображающие богов, равно как во всех почти китайских домах приходилось видеть их божнички, с изображениями тех же богов, и всегда эти изображения производили на меня какое-то удручающее тяжелое впечатление. Судя по лицам этих богов, можно заключить, что китаец рисует себе в своем воображении Бога не в виде бесконечно любящего всё живое, а в виде мстителя и карателя; это не тот Бог, который призывает к себе всех труждающихся и обремененных для успокоения, а призывает их для жестокой кары. Невольно как-то становится грустно за этих несчастных людей, которые трудятся и обременены и нет им успокоения.

С военной точки зрения ущелье, по которому проложена дорога на хребет Ван-лу-гоу, представляет собою очень опасное [386] дефиле, так как противник, заняв неприступные горные вершины, сопровождающие это ущелье, может с малыми силами задержать наступление большого отряда.

Миновав кумирню, дорога спускается на покрытое редким лесом плоскогорье, после чего снова поднимается в гору и затем уже начинается общий спуск в болотистую долину реки Нянь-тянь-мынь-хэ. В дождливое время эта долина трудно проходима, так как представляет собою почти сплошное кочковатое болото, имеющее около 3/4 версты в ширину; по этому болоту, на всю его ширину и проходит дорога, и в виду того, что гати здесь не устроено, а дорога проходит прямо по болотистым кочкам, надо предполагать, что во время распутицы здесь стоит грязь невылазная. Вообще, весь этот участок дороги, начиная от фанзы Да-ин и до самой реки Нянь-тянь-мынь-хэ, очень труден для движения; здесь встречаются все трудности: и донельзя крутые подъемы, и острые камни, и топкие болота, всего этого довольно, а между тем, опять-таки, никто даже и не думает о том, чтобы как-нибудь облегчить способы передвижения по этой жалкой и унылой стране.

Реку Нянь-тянь-мынь-хэ мы перешли в брод, который имеет в длину не более пяти сажен, но он до того каменист, что положительно приходилось опасаться за целость ног у наших лошадей, а также и за целость колес в двуколках, которые выдерживали страшные удары при перескакивании с одного громадного камня на другой.

Перейдя на правый берег реки Нянь-тянь-мынь-хэ, дорога подходит к подножию крутых и безлесных высот и идет у подножие таковых: левее дороги простирается болотистая и пустынная долина реки Нянь-тянь-мынь-хэ. Местами дорога продолжает быть очень каменистой, местами же она болотиста. В нескольких местах дорогу пересекают неширокие ручьи, впадающие в реку Нянь-тянь-мынь-хэ; эти ручьи хотя и имеют ничтожную ширину, но переходы через них усеяны такими же громадными камнями, как и переход через реку Нянь-тянь-мынь-хэ; кроме того, берега на всех почти этих ручьях представляют собою чуть ли не отвесные кручи, достигающие нередко 2 – 2 1/2 аршин высоты. В одном месте на подобном же ручье берега были до того круты, что двуколки пришлось переправить через ручей на руках. Просто удивительна та апатия, которую в данном случае проявляет китайская администрация [387] по части улучшения единственного существующего пути между Нингутой и Сан-ча-коу, пути, по которому производится всё торговое движение между этими пунктами. Не даром, в бытность нашу в Нингуте, китайские купцы жаловались нам неоднократно на те трудности, с которыми сопряжены доставки товаров в Нингуту и на ту высокую плату за перевозку этих товаров, которую приходится им платить, благодаря невозможным дорогам. Быть не может, чтобы местная администрация не была бы хотя сколько-нибудь ознакомлена с местными нуждами, а между прочим, в данном случае, она оказывается совершенно бездеятельною.

Таким образом, после нескольких переходов через каменистые ручьи, дорога подходит к фанзе Пин-фан. Фанза эта недавно построена, как и большинство тех фанз, которые расположены особняком на ненаселенных участках этого пути. Владельцы всех этих отдельных фанз в большинстве случаев переселились сюда очень недавно; все они выходцы из густонаселенной провинции Шань-дунь и из окрестностей г. Чифу. На вопросы о причинах их переселения в эти места все они дают одинаковые ответы, что их вынудила к этому безработица и безземелие. Странно только то обстоятельство, что почти все эти переселенцы пришли сюда без своих семей, оставив таковые на месте родины в Шань-дунь. Вопросы по этому поводу не привели ни к каким результатам и ответы получались самые неопределенные. Быть может, причину в данном случае надлежит искать в некоторой нерешительности переселенцев водворяться на новых местах сразу, всем домом, а быть может и закон, запрещающий китайцам переходить со своими семьями за Великую стену и до сих пор продолжает иметь место для некоторых провинций этой страны. По словам большинства переселенцев, им живется на новых местах недурно: они получают землю, на которой, по мере сил и возможности, каждый из них разводит всё необходимое для скромных житейских потребностей; некоторым из переселенцев удается заработать и деньги, которые они, по их словам, отправляют своим семьям в Шань-дунь. Если принять во внимание скромные потребности китайского простолюдина, его любовь к работе и, главным образом, его отвращение к пьянству, то можно заключить, что, добывая свой хлеб в поте лица, он действительно [388] имеет возможность откладывать кой-какие сбережения для своей, оставленной на далекой родине, семьи.

За фанзой Пин-фан дорога сохраняет тот же характер: она продолжает быть по прежнему каменистой и по прежнему пересекает несколько раз каменистые ручьи с очень обрывистыми берегами и, таким образом, дорога подходит к фанзе Ба-дао-хецза, в которой расположен караул из десяти солдат, под командой офицера. Офицер этот живет в довольно чистенькой фанзе, обставленной с достаточной для его положения роскошью. Вообще, как на этом пути, так равно и на прочих путях в Манчжурии, по которым мне доводилось ездить, всюду, через известные расстояния, размещены такие караулы; иной раз караулы эти находятся под командой офицеров, чаще же всего – под командою мелких чиновников (вероятно, что-нибудь вроде наших унтер-офицеров), с прозрачными стеклянными, или же непрозрачными бронзовыми шариками. Несколько раз приходилось бывать в помещениях, занимаемых офицерами, – начальниками таких караулов, и в большинстве случаев они живут очень недурно; у такого офицера есть и обстановочка, есть и свое хозяйство, которое ведется в большинстве случаев очень аккуратно. Дела у такого офицера, по-видимому, почти никакого нет, а поэтому в его распоряжении остается слишком много времени для приятного отдохновения на покрытых мягкими ковриками и подушками нарах и для курения разных систем трубок с табаком и опиумом. Дабы хотя чем-нибудь заполнить свое время, некоторые из этих господ пускаются в торговые обороты и продают проезжающим путникам овес, бобы, солому, извлекая от этого для себя немалую выгоду и тем постепенно улучшая свое благосостояние. Попадались между ними и такие, которые, вместе с продажею овса, бобов и соломы, соединяют и продажу местной водки (сули). Уже по этому можно судить, насколько эти «почтенные военачальники» стоят на высоте своего положения.

При дальнейшем передвижении следует перевал через хребет Тоу-да-ганцза, подъем на который тянется на протяжении четырех верст. Тут снова пришлось нам припрягать вторых лошадей в наши двуколки, иначе невозможно было идти. Подъем очень крут, местами каменист, а, не доходя одной версты до вершины перевала, простирается наклонное болотистое плато, через которое проложена дорога без всякой предварительной [389] разработки. Снег в этом месте стаял, а потому двуколки наши увязали в болоте почти по ступицу. Присутствие такого болота чуть ли не в самой вершине горы и притом на наклонном её скате есть явление самое обыкновенное, как в Манчжурии, так равно и у нас, в южно-Уссурийском крае, и здесь к этому как-то уже привыкли.

Перевал Тоу-да-ганцза разделяет бассейн речки Нянь-тянь-мынь-хэ от такового же Вынь-суй-хэ. Характер местности за Тоу-да-ганцза совершенно одинаков с характером местности до него: та же пустынная долина, та же каменистая и болотистая дорога. Местность немного разнообразится только в пункте, отстоящем в одной версте от фанзы Ци-дянь-фан: здесь дорога проходит по узкому скалистому ущелью, отвесные скалы которого, в виде громадных стен, стиснули дорогу с обеих сторон. Ущелье это тянется на протяжении одной версты, оно очень живописно, а в военном отношении могло бы иметь немалое значение для предприимчивого, обороняющегося в нём противника. Миновав это ущелье, дорога выходит на небольшую долину, с двумя приютившимися в ней печальными фанзами и затем переваливает через невысокий хребет «Тай-пин-лин», дорога через который, к нашему удивлению, оказалась довольно сносно разработанной в виде крутых зигзагов, по которым двуколки наши, несмотря на сравнительную гладкость полотна дороги и на его искусственную разработку, все-таки не могли идти в одну лошадь.

В доказательство того, что дорога в этом месте действительно разрабатывалась, на вершине перевала поставлен столб с прибитой на нём доской, на которой китайскими иероглифами обозначено время разработки этого участка (в царствование императора Ган-сюя, так начинается текст надписи), обозначено имя строителя и та сумма, которую строитель израсходовал на этот ремонт (сумма оказалась небольшой: всего только около 50-ти рублей на наши деньги).

Спустившись с Тай-пин-лина, дорога снова вступает в долину Суйфуна и вскоре подходит к самой реке, через которую и проходит в брод на правый его берег, на котором расположен такой же караул, как и в Ба-даю-хэцза. Здесь Суйфун уже неширок, он имеет не более 10–12 сажен в ширину, почему и называется Сяо-Суйфун, т.е. маленький Суйфун. [390]

По долине реки в этом месте разбросано несколько отдельных фанз, обитатели которых занимаются земледелием. Во время бывшего здесь наводнения воды Суйфуна выступили из берегов и залили некоторые поля, причинив их хозяевам большой вред. По некоторым признакам можно было судить, что во время наводнения уровень воды в реке поднялся на четыре аршина против обыкновенного; во многих местах водою вырвало из земли большие деревья, растущие по берегам реки, и нагромоздило эти деревья беспорядочными массами. Вообще, по всему было видно, что и здесь, несмотря на ничтожную ширину Суйфуна, наводнение приняло громадные размеры.

Эта местность, слывущая под названием «Сяо-Суйфун», отстоит от Сан-ча-коу на 50–55 верст и является единственною, где после густо населенного района под Сан-ча-коу, можно рассчитывать на какие либо запасы у местного населения, конечно, в самом только ограниченном количестве, так как население здесь все-таки ничтожное. По дороге же в тех бедных и одиноких фанзах, каковые разбросаны по ней в разных местах, трудно на что-нибудь рассчитывать, так как хозяева этих фанз в большинстве случаев только начинают обзаводиться хозяйством и запасы приберегают для себя.

От Сяо-Суйфуна дорога снова пролегает по местности очень мало населенной, так как на дороге только изредка встречаются отдельные довольно бедные фанзы; в стороне от дороги нет никакого населения. Таким образом, пройдя около 50-ти верст, дорога доходит до реки Мурень-хэ (впадающей, как известно, в Уссури, ниже реки Сунгари), долина которой довольно густо заселена и хорошо возделана. На этом участке пути, на одном из ночлегов, нам встретился какой-то опрятно одетый молодой китаец, с интеллигентным и симпатичным лицом. Он сначала долго присматривался к нам и видно было по всему, что имел сильное желание познакомиться и поговорить с нами. Наконец, он не выдержал и, подойдя к одному из нас, заговорил по-английски. Странно как-то было слышать европейское наречие из уст китайского человека, да еще находящегося в такой глуши, каковую представляют собою эти забытые людьми места. Бывший с нами переводчик, г. Федоров, довольно хорошо владел английским языком, а потому через его посредство мы и разговорились с интересным для нас молодым человеком. Оказалось, что он телеграфист и служит в Нингуте; [391] в настоящее время он ехал в отпуск на свою родину, в один из приморских городов южного Китая. Он намеревался проехать через Никольское во Владивосток с тем, чтобы там сесть на один из пароходов. Его заботила перспектива путешествия по незнакомым ему местам на нашей территории, а потому мы постарались его успокоить, говоря, что у нас он найдет несравненно больше удобств при путешествии, нежели в своем государстве, где он принужден был ехать на простой арбе и делать не более 20-ти верст в сутки. Он был очень заинтересован быстротой и удобствами езды по железной дороге и сожалел своих соотечественников за то, что они до сих пор не могут пользоваться у себя этими удобствами. В отпуск он ехал ненадолго, всего только на 5 месяцев, но без сохранения содержания. На вопрос о том, что заставило его покинуть свою теплую родину и удалиться из неё в такую неприветливую глушь, каковою является Нингута, он откровенно нам сознался, что причиной к этому послужили только денежные расчеты, что здесь телеграфисты получают хорошее содержание, из которого он имеет возможность уделять часть денег своим родителям, живущим на родине. Жалел он также о том, что в Китае нет правильного почтового сообщения и что если ему надо отправить письмо на родину, так он может это сделать не иначе, как с какой-нибудь оказией.

Так в приятной беседе с этим симпатичным молодым человеком мы просидели до поздней ночи, а на утро простились с ним и разъехались в разные стороны.

На участке между Сяо-Суйфуном и Мурень-хэ дорога не менее трудна для движения, как и на предыдущих участках. Здесь пришлось преодолеть три горных перевала, подъемы на которые тянулись на протяжении нескольких верст, а спуски были до того круты, что двуколки пришлось тормозить и поддерживать на руках.

Нечего и говорить о том, что во всех этих местах двуколки шли двойной тягой. По дороге то и дело встречаются болотистые ручьи с каменистым дном и с очень обрывистыми берегами; на некоторых из таких ручьев мы выпрягали лошадей из двуколок и перетаскивали таковые на руках. Трудно себе представить о тех затруднениях, каковые встретятся здесь при движении обоза значительного отряда при том условии, если дорога останется в том виде, как она есть теперь. Обоз будет [392] отставать от войск и растягиваться на целые версты, не говоря уже про те поломки, каковые неминуемы при условии движения большого числа повозок.

Долина реки Мурень-хэ, как уже сказано об этом выше, довольно густо заселена: здесь встречаются деревни, в которых имеются даже лавчонки с разным мелочным товаром (табак, спички и т. п.), есть много отдельных фанз и вся долина, на всю её ширину, достигающую 1–2 верст, хорошо возделана. Долина эта очень живописна, так как с одной стороны она сопровождается высокими скалистыми горами, а с другой, возвышенностями, более пологими и покрытыми мелким дубняком и орешником. Причудливые контуры скал, возвышаясь над широкою, ровною как стол и усеянною группами деревень и фанз долиною, чрезвычайно красят пейзаж. Группы деревьев, посаженных около фанз, кажутся издали садами и на всём здесь лежит какой-то особенно радостный отпечаток тихого довольства и счастья живущих тут людей, которые, по-видимому, живут своим обособленным мирком.

Река Мурень извивается по середине долины и имеет здесь до 40 сажен ширины. Через реку нет моста, нет здесь и парома, а потому путники переезжают обыкновенно в брод; так сделали и мы и оказалось, что брод здесь имеет в глубину до трех фут, дно его твердое, усеянное мелким камнем. По реке уже плыли тонкие и острые льдины, а потому переправа была довольно опасная, так как эти льдины могли порезать ноги лошадям; кроме того, река имеет довольно быстрое течение, в виду чего приходилось также опасаться за то, чтобы на фарватере двуколки наши не перевернуло бы водой, но, к счастью, всё обошлось благополучно и мы, немного только замокнув, выбрались на левый берег реки.

От долины Мурень до долины р. Моу-да-ши-хэ, вливающейся в Мудань-цзян (приток Сунгари), насчитывается 40 верст. После переправы на левый берег Мурени, дорога, пройдя через большую деревню, круто поднимается на вершину сопровождающих долину Мурени высот и на шестой версте от реки входит на вершину таковых и так всё время на протяжении 35-ти верст идет по вершине горного кряжа, простирающегося в направлении с запада на восток. Мало-помалу мелкий дубняк и орешник, сопровождающие дорогу, переходят в довольно крупный лиственный лес, по которому и проложена дорога. Временами [393] с обеих сторон дороги открываются глубокие долины: с левой стороны дороги видна долина самой Мурени, а с правой её притока; в глубине этих долин, в виде узеньких ленточек, вьются и самые реки и, в общем, панорама открывается довольно живописная. На этом участке (40 верст) можно считать, что нет никакого населения, попадаются только 3–4 бедные лачуги, построенные в этих лесных дебрях; но в лачугах этих решительно ничего нельзя достать, так что непонятно – чем живут и питаются их хозяева. Мы хорошо сделали, что приобрели достаточный запас фуража для наших лошадей на Мурени, иначе лошадей нечем было бы кормить на протяжении этих 40 верст, которые мы могли пройти только в течение двух суток. Для собственного продовольствия у нас были консервы. На ночлеге, в одной из таких лачуг мы были поражены громадным скоплением в ней каких-то людей. Лачуга эта стояла среди глухого леса и была очень тесна, и народа набилось человек 30. При тусклом свете масленого ночника, горевшего в одном из мрачных углов этого жалкого помещения, я начал рассматривать собравшихся тут людей. Это были какие-то жалкие нищие и оборванцы; все они, несмотря на холодное время года, были одеты в невообразимые лохмотья и эти жалкие и загнанные судьбою люди сбились в кучу около тлевших в очаге углей и старались отогреть свои окоченевшие руки. В жизни своей никто из нас, я уверен, не видел такой жалкой нищеты; злая судьба, как бы нарочно, задавив этих людей, надсмеялась еще и над их лицами, ибо мы всё были поражены уродством этих как бы выползших из какого-то подземелья гномов. Действительно, это были страшные уроды: какие-то все маленькие, на кривых тоненьких ножках. Некоторые из этих бедняков так ничего и не ели и, сняв с себя свои лохмотья, завалились на нары, укрывшись этими лохмотьями. Ночью я долго не мог уснуть и всё смотрел на эту груду истерзанного человеческого тела, покрытого отвратительным, переполненным паразитами тряпьем, и долго эти бедняки не могли уснуть: то и дела слышался чей-нибудь болезненный стон, или надорванный больной кашель.

Утром, когда мы проснулись, то в фанзе никого уже не было и ночевавшие тут бедняки все куда-то исчезли, оставив во всех нас надолго грустное о себе воспоминание.

Пройдя эту пустынную и лесистую местность, мы вступили в [394] долину реки Моу-да-ши-хэ, долина которой имеет около двух верст ширины. Вход в эту долину прикрыт сильной оборонительной позицией, тянущейся по невысокому кряжу, прикрывающему вход в долину. Позиция эта удовлетворяет почти всем условиям хорошей оборонительной позиции и простирается по фронту на 1 1/2 версты. Обстрел с позиции очень хорош. Позиция дает полную возможность обороняющемуся на ней близко сосредоточить свои резервы и подвести их совершенно безопасно почти к самой линии огня, но если наступающий завладеет высотой, находящейся в 400 саженях перед фронтом позиции, то противник не будет уже в состоянии держаться на ней и принужден будет очистить ее, так как эта высота значительно командует над всею позицией.

Вся местность, начиная от этой позиции и на протяжении 16-ти верст по долине реки, называется Моудаши. Местность эта довольно густо заселена и здесь нами насчитано до 60-ти фанз; здесь много возделанных полей и хлеб, по словам жителей, родится хорошо, да в этом можно и так убедиться, ибо грунт тут по большей части черноземный. Хлеба здесь сеют те же самые, что и в окрестностях Сан-ча-коу. Сбор запасов для небольшого отряда здесь не будет затруднительным, так как запасы эти, благодаря хорошим урожаям, всегда найдутся у жителей; но в то время, когда мы были здесь, от многих приходилось слышать жалобы на наводнение, которое было и здесь и наделало немало бед.

По долине реки Моу-да-ши-хэ, на протяжении всех 15-ти верст, дорога хорошая и была бы нетрудна для движения, если бы не приходилось несколько раз переправляться через топкие ручьи, текущие нередко в глубоких и обрывистых берегах, причем спуски с них совершенно не разработаны.

Пройдя долину Моу-да-ши-хэ, дорога вступает в волнистую, безлесную местность и на протяжении 15-ти верст проходит через четыре горных возвышенности, спуски и подъемы на которые в сухое время года не могут представить особых затруднений, так как дорога на этом участке хорошо наезжена и пролегает по твердому песчаному и частью глинистому грунту. Последняя из этих возвышенностей носит название Тоу-да-линцза и прикрывает собою, так называемое, местечко Эхэ, где расположены в особых инпанях китайские войска.

Перевал Тоу-да-линцза представляет собою отличную оборонительную [395] позицию. Эта позиция занимает по фронту около трех верст и фланги её упираются в две возвышенности. Сама позиция (перевал) имеет значительное превышение над окружающею местностью, так как подъем на нее тянется на протяжении около одной версты. Благодаря такому превышению, позиция эта дает возможность полного с неё обстрела. Тыл позиции позволяет резервам расположиться по близости от линии огня и притом совершенно безнаказанно. Местность на позиции не препятствует передвижению по ней войск; путь же отступления проходит как раз посредине позиции. Спуск с Тоу-да-линцза довольно крут и имеет длину также около одной версты и после этого дорога вступает в болотистую долину реки Эхэ и, пройдя по этой долине на протяжение около одной версты, переходит в брод через самую реку Эхэ, имеющую около пяти сажен ширины и подходит к расположенным на левом её берегу военным инпаням.

Инпань представляет собою обыкновенную глинобитную, или же сложенную из сырцового кирпича стену, имеющую в плане форму квадрата, длина каждой стороны которого равна 150 шагам.

На двух противоположных фасах каждого инпаня устраиваются проходные ворота, с деревянными караульными башнями над ними; такие же точно башни устраиваются и на всех четырех углах инпаня. Стены инпаня обыкновенно имеют не более 9-ти фут высоты и поверх их устраиваются бойницы.

Расположенные в Эхэ шесть инпаней, видимо, давно уже не ремонтировались, так как стены и бойницы на них во многих местах обвалились. Во всём видна небрежность и запущенность. Внутреннее помещение каждого инпаня обыкновенно заполняется фанзами, предназначенными для жилья размещаемого в инпане гарнизона. Обыкновенно, в каждом таком инпане помещается один пехотный или кавалерийский ин, причем числительность пешего ина равняется 500 человекам, а конного – 250. В Эхэ из шести инпаней обитаемы только три, а остальные находятся в полуразрушенном состоянии. Это обстоятельство указывает на то, что в прежнее время здесь было сосредоточено больше войск, нежели теперь, и, по всей вероятности, печальные для Китая результаты последней войны повлияли на уменьшение здесь войск.

В то время, когда мы проходили около этих инпаней, то не [396] видали около них ни одного солдата, но в окрестностях Эхэ раздавалась ружейная стрельба: слышны были залпы и редкая одиночная стрельба, но где и кто стрелял, мы не могли видеть. Весьма вероятно, что стрельба эта была произведена умышленно, как раз в день нашего прохода, дабы показать нам, что и здесь имеются обучаемые военному делу войска. Когда мы уже миновали Эхэ, то с нами встретился небольшой отряд пехотинцев (человек 50). Они шли беспорядочной толпой, неся свои ружья на плечах прикладами кверху; все эти солдаты были вооружены скорострельными ружьями без штыков. Между солдатами немало стариков и в общем все они произвели на нас довольно жалкое впечатление. Вместо ранцев солдаты эти имели сплетенные из тонкой бечевки мешки, в которых несли свой скарб и продовольствие, состоящее из маленьких пшеничных лепешек. Вместе с этим отрядом, сидя верхом на небольших, но сытых лошадках, ехали два офицера, помещаясь на нескольких мягких подушках, притороченных к седлам, благодаря чему эти господа так высоко сидели над седлами, что не могли ногами доставать стремян и, сидя на них в своих безобразных ватных кофтах, не имели по наружному виду ничего общего с людьми военной профессии.

От Эхэ до Нингуты считается около 30-ти верст; дорога здесь уже хорошая, местами она сопровождается прорытыми с обеих сторон канавами и имеет ширину полотна в три сажени. По дороге встречается несколько довольно больших деревень и, в общем, на этом участке движение не сопряжено с теми трудностями, как на предыдущих. Не доходя восьми верст до Нингуты, дорога подходит к небольшой горе, одиноко возвышающейся среди окружающей её равнины и, обогнув эту гору по каменистому карнизу, спускается к реке Мудан-цзян; с этого каменистого карниза, который искусственно прорезан в скалистом грунте горы, открывается великолепный вид на левый, равнинный берег Мудан-цзяна: на далекое расстояние видны отдельные фанзы, приютившиеся среди живописных групп деревьев; видны хорошо обработанные поля, покрывающие собою почти всю площадь этой долины, а на далеком горизонте чуть виднеется и самый город, скрываясь за отдельными группами деревьев. Мудан-цзян как бы застыл у подножия этой горы и видно, как он, в виде широкой ленты, уходит в даль, причудливо извиваясь по равнине. [397]

Переправа через Мудан-цзян совершается на большом пароме, могущем вместить до 100 человек. На берегу реки, под крутыми склонами всё той же горы, приютилась каменная оштукатуренная известкой кумирня, которая издали напоминает собою хорошенькую виллу, построенную каким-нибудь любителем природы в этом приветливом уголке.

Река производит довольно внушительное впечатление, так как ширина её не менее 80-ти сажен. Перевозившие нас через реку паромщики, видя, что все мы заинтересованы красотою этого места, спрашивали о том, видел ли кто-нибудь из нас такую широкую и красивую реку, как Мудан-цзян, и когда мы им сказали, что в нашей стране есть реки, имеющие несколько верст ширины, то они, видимо, отнеслись к этим словам недоверчиво и говорили, что в мире нет более красивой реки, как их Мудан-цзян, и что не будь на нём мелких перекатов, то по нём могли бы плавать суда и пароходы. После переправы, дорога на протяжении семи верст извивается по равнинному левому берегу реки и так доходит до Нингуты.

В то время, когда мы здесь проходили, от выпавшего накануне дождя, дорога сильно размякла. Утром был мороз и из грязи образовалась сильная колоть, но пока мы шли до переправы и пока переправлялись, солнце успело разогреть верхний, замерзший слой полотна и на дороге образовался очень липкий слой грязи, который обволакивал колеса у двуколок и мешал движению. Одна из двуколок, несмотря на совершенно ровную местность, не могла двигаться с одной лошадью и пришлось впрячь в эту двуколку другую лошадь. Часов в 12 дня мы подошли к Нингуте.

Надо заметить, что нам на встречу фу-дутуном был выслан из города офицер, с двумя солдатами, а непосредственно около самого города к нам на встречу выехал какой-то пожилой толстый китаец, на очень хорошей лошади и с громадными темными очками на носу. Этот незнакомец развязно подъехал к нам и заговорил на довольно чистом русском наречии. Он отрекомендовался нам и назвал почему-то себя Алексеем Петровичем. Впоследствии оказалось, что он состоит в должности переводчика (драгомана, как он сам выражался) при Гиринском дзянь-дзюне и в Нингуту приехал лишь на несколько дней по собственным делам; я думаю, вернее будет предположить, что этот «драгоман» был нарочно ко времени [398] нашего приезда в Нингуту выслан дзянь-дзюнем, дабы следить за нами и потом о всём виденном и слышанном донести самому дзянь-дзюню. В этом предположении нет ничего невероятного, ибо китайская подозрительность, скрытность и двуличие известны каждому, кто хотя немного сообщался с этим народом. Этот Алексей Петрович всё время был в Нингуте, пока и мы там были, и его ежедневные посещения под конец начали нам даже надоедать. В разговоре он очень любил вставить замысловатое иностранное словцо и вообще, видимо, щеголял перед нами знанием русского языка.

Этот Алексей Петрович и высланный навстречу офицер проводили нас по узким, кривым и до невозможности грязным улицам города к отведенному для нас помещению, которое оказалось на дворе одной из городских кумирен.

Помещение это, по словам сопровождавших нас лиц, было приспособлено для нас еще неделю тому назад, после получения фу-дутуном от пограничного комиссара известия о нашем приезде, так что, едучи по невылазной уличной грязи, мы рассчитывали прибыть в чистую фанзу и отдохнуть после довольно трудного пути. Но разочарование наше было полное, когда мы подъехали к кумирне и вошли в отведенное для нас помещение.

Мы сразу убедились, что городские власти не очень-то озаботились о том, чтобы сделать это помещение хотя сколько-нибудь сносным для того, чтобы жить в нём в то холодное время года, в какое нам пришлось быть в Нингуте.

Помещение это состояло из одной большой и сырой комнаты, в которой царил неприятный полумрак. Дверь, ведущая наружу, была сделана из старых и гнилых досок, закрывалась неплотно и сквозь дыры свободно пропускала наружный холод, который по ночам был очень чувствителен. Нары в этой комнате давным-давно были уже не топлены, да и топить-то их было нельзя, так как очаги под ними были сломаны. Жить в таком помещении в течение нескольких дней было невозможно, а потому мы и не согласились его занять. Сделав подробную рекогносцировку всех построек, помещающихся на дворе кумирни, мы нашли большую, чистую и светлую комнату, занятую под помещение какой-то канцелярии, в которой стояли большие столы, заваленные испещренными иероглифами бумагами. В этой же комнате помещались и служащие в канцелярии люди (писаря), коих было шесть человек. На заявление об отводе нам этого помещения [399] последовал отказ, в виду того, что не было получено на сей предмет никаких распоряжений. Тогда мы решили ехать в город и искать там помещения в одном из постоялых дворов и хотели уже привести этот план в исполнение, как во двор кумирни верхом въехал какой-то старик, с красным и одутловатым лицом и одетый в белую замшевую куртку, отороченную по краям черным потертым бархатом; на голове у него была шапка с цветным шариком, из чего можно было заключить, что он чиновник. Подъехав к нам, он отрекомендовал себя городским полициймейстером.

С приездом этого полициймейстера обстановка переменилась для нас в лучшую сторону. Он посмотрел на отведенное нам помещение и, убедившись в его полнейшей непригодности, начал тут же распекать, со свойственным в данном случае полицейской власти авторитетом, хозяина этого помещения, за то, что он, получив еще неделю тому назад приказание о приготовлении для нас помещения, не потрудился привести его в порядок. Затем он немедленно же приказал очистить для нас помещение канцелярии, что и было тотчас же приведено в исполнение и, посидев с нами с 1/4 часа, уехал, очень довольный тем, что ему так наглядно пришлось проявить действие своей власти перед иностранцами.

Таким образом, мы водворились в чистой и светлой комнате, а люди наши разместились в другой, также хорошей комнате, которая была в этом же доме.

В этот же день наш новый знакомый Алексей Петрович вызвался сводить нас в баню, говоря, что в городе имеются отличные китайские бани, и с этою целью обещал зайти к нам вечером.

С наступлением темноты он действительно пришел к нам и заявил, что баня готова и мы, взяв с собою бумажный фонарь, пошли. Ночь была темная. Шли мы долго по каким-то кривым и грязным лабиринтам, пробираясь между мрачными заборами, скрывающими за собою китайские дома. Улицы в городе до того перепутаны, что положительно невозможно было ориентироваться в них ночью. Освещения, конечно, никакого не полагается и каждый, желающий отправиться в ночную прогулку по этим мрачным лабиринтам, берет с собою, обыкновенно, зажженный бумажный фонарь. После долгих скитаний по грязи, мы подошли к фанзе, у входных дверей в которую висел такой [400] же фонарь. Это и была баня. Она состояла из трех комнат: большой – средней и двух боковых – маленьких. В большой комнате стояли рядом скамейки и на них сидели полунагие китайцы. В этой же комнате производил свои операции местный парикмахер, брея головы посетителям и заплетая их косы. Мы прошли в маленькую комнату направо, которая оказалась чистенькою и была оклеена даже обоями; здесь сопровождавший нас Алексей Петрович предложил нам раздеться, а сам пошел в большую комнату. Обстановка маленькой комнаты состояла из двух широких нар, покрытых цветным сукном и тоненькими подушками; на стене висело небольшое зеркало, а на маленьком столике помещались часы-будильник.

Комната для мытья помещалась по другую сторону большой входной комнаты. Это была маленькая квадратная комнатка, имеющая не более пяти аршин длины и ширины. В полу этой комнаты был устроен небольшой квадратный бассейн, наполненный подозрительной чистоты водою; по всем четырем сторонам этого квадратного водовместилища был оставлен свободный проход шириною не более 1/2 аршина, так что по этому проходу можно было обойти бассейн со всех сторон. На этом проходе можно было только сидеть, опустив ноги в воду и производить операцию мытья. Комната эта освещалась тусклым светом одного воскового огарка, причем свет от последнего почти целиком поглощался паром, который наполнял всю комнату, отчего в ней было почти совершенно темно. Когда мы вошли в эту комнату, то в бассейне уже полоскалось несколько китайских голых тел, с распущенными волосами своих длинных кос; среди этих тел особою тучностью отличалось тело нашего знакомца – Алексея Петровича, который также распустил свою косу и полоскался в воде, приглашая и нас последовать его примеру; но к сожалению, вода, в которой они плескались, была очень грязна, а потому все эти размышления и заставили нас выждать того времени, когда бассейн будет предоставлен в наше распоряжение; к тому же температура воды оказалась настолько высокою, что в ней невозможно было держать руку, а о погружении же всего тела нечего было и думать, но Алексей Петрович не переставал взывать к нам о том, что вода самая настоящая и что в такой воде только и можно мыться.

Когда бассейн, наконец, освободился, то мы, через имевшийся тут кран, напустили в него холодной воды, чем привели [401] в немалое смущение Алексея Петровича, который теперь начал уверять нас, что в такой холодной воде невозможно будет мыться и что это не принесет никакой пользы.

Не думаю, чтобы такой способ мытья, который практикуется в китайских банях, не был бы сопряжен с опасностью заразиться какой-нибудь накожной болезнью: в баню приходит всякий, кому есть в этом надобность, и всякий моется в общем бассейне, а потому ничего нет легче заразиться как чесоткою, или какой-нибудь злокачественной сыпью.

На другой день по приезде в Нингуту мы поехали с визитом к фу-дутуну. Здешний фу-дутун обставлен значительно беднее, нежели Хунчунский, а потому лишен возможности выказать перед иностранцами тот наружный блеск и пышность, кои окружают обыкновенно больших китайских чиновников.

Здесь всё как-то бедно: начиная с наружного вида помещения, занимаемого фу-дутуном, и кончая людьми, его окружающими, всё производит какое-то серенькое, бесцветное впечатление. Помещение фу-дутуна состоит из двух–трех небольших кирпичных фанз, построенных в обыкновенном в данном случае порядке, т.е. одна за другой, и отделенных друг от друга небольшими двориками. Входные парадные ворота, которые раскрываются только при приемах иностранцев и важных чиновников и которые устраиваются с подобающею их назначению красотою в китайском вкусе, здесь также невзрачны на вид и состоят из простых дощатых дверей, вымазанных в какую-то черновато-бурую краску. Внутренняя обстановка жилища фу-дутуна также довольно бедна и невзрачна: здесь нет ни зеркал, ни венских стульев, ни отличных лакированных столов, каковые мне приходилось видеть у фу-дутуна в Хунчуне; ничего этого тут нет и на всём лежит отпечаток стесненных денежных обстоятельств.

При нашем посещении, на дворе, у входных ворот, стояла группа каких-то чиновников и человек шесть полицейских солдат в красных куртках, с черными буквами. Все эти чиновники и солдаты стояли беспорядочной толпой, перемешавшись друг с другом и такой же толпой они проводили нас до самых входных ворот. Все эти чиновники толпились потом в прихожей у фу-дутуна, заглядывая украдкой на нас из дверей. Сам фу-дутун встретил нас на крыльце своей фанзы. Он был еще далеко не стар и, по его словам, ему 52 года, хотя на [402] вид он казался моложе. Будучи монголом по происхождению (о чём говорило его типичное монгольское лицо), он очень обрадовался, когда узнал, что наш переводчик хорошо владеет его родным языком и после этого речь его полилась безостановочно, как она вообще льется у всех восточных людей. Больше всего его интересовал вопрос относительно причины, заставившей нас прибыть в Нингуту и притом в такое позднее осеннее время. Этим же вопросом, по-видимому, еще больше интересовался его помощник, который сидел тут же; это был сухой, тщедушный и сгорбленный старик, с довольно хитрым выражением лица. Он долго расспрашивал нас о причине нашего приезда и всё просил, чтобы мы показали ему то письмо, которое мы привезли к фу-дутуну, говоря, что все бумаги проходят через его руки и он должен быть заранее ознакомлен с содержанием этого письма. Конечно, этого письма мы ему не дали, заявив, что оно будет передано завтра в собственные руки фу-дутуна. Такой ответ, видимо, его не удовлетворил и он после этого несколько раз тщетно пытался выманить у нас письмо, дабы заранее ознакомиться с его содержанием.

Сам фу-дутун был очень заинтересован вопросом проведения Манчжурской железной дороги; он говорил, что все жители желают того, чтобы дорога эта была бы проведена как можно скорее и именно через самую Нингуту и в особенности этого желают здешние купцы, для которых в настоящее время перевозка товаров от Сан-ча-коу до Нингуты обходится до двух русских рублей с пуда, чего, конечно, не будет, когда здесь пройдет железная дорога. Впоследствии, разговаривая по этому же поводу с местными жителями и купцами, мы убедились, что вопрос относительно скорейшего проведения здесь дороги одинаково важен для всех, так как все испытывают одинаковые неудобства от плохих путей сообщения. Многие из здешних обывателей неоднократно бывали в Никольском и Владивостоке, где они сами видели те преимущества, кои дает железная дорога в сравнении с обыкновенными путями сообщения.

Разговаривая таким образом, мы, между прочим, спросили разрешения о том, чтобы нам была дана возможность осмотреть все достопримечательности города, как-то: телеграфную контору, школы и казармы. На всё это было получено любезное разрешение, но насчет казарм фу-дутун заявил, что таковых, собственно говоря, в городе не имеется, так как никаких войск [403] в Нингуте, за исключением небольшого отряда полицейских солдат, нет. Всё это, по всей вероятности, совершенно справедливо, так как за всё время нашего пребывания в Нингуте мы не видели почти ни одного солдата и вообще ничего такого, что бы могло указывать на присутствие в городе каких-либо войск, а между тем мы каждый день ходили по городу и бывали во всех его частях.

Разговаривая потом по этому поводу с некоторыми из жителей, мы спрашивали у них о том, что они будут делать, если к ним в город вторгнется большая партия хунхузов и как они будут тогда обороняться, если у них тут нет солдат и таковые расположены только в Эхэ, в 30-ти верстах от города. На это приходилось слышать ответы такого рода, что на случай появления хунхузов и вообще на случай всякой опасности у них, на одной из башен внутренней городской стены имеется большой колокол, который весит 20 пудов, и что тогда будут звонить в этот колокол и все граждане соберутся на этот звон в одно место и таким путем образуется войско, которое будет в состоянии дать отпор не только хунхузам, но и вообще сумеет отстранить всякую опасность, грозящую городу. Не можем при этом наверно утверждать, окажется ли такое войско, состоящее всё из тех же торговцев и промышленников, которые только и видны в Нингуте, на высоте своего военного назначения; думаем же, что китайская трусливость и в данном случае проявится в полной степени и это, собранное по звону колокола, войско разбежится по своим мелочным лавчонкам после первого же выстрела.

Впрочем, состоящий при фу-дутуне переводчик который, несмотря на свою должность, плохо владел русским языком, говорил нам как-то, что здесь в Нингуте имеется до 300 конных солдат и до 500 пеших, которые всегда находятся под ружьем и которым производятся правильные ежедневные ученья, но что фу-дутун не хочет показывать нам помещений этих войск только потому, что эти помещения очень грязны и нехороши и ему совестно нас знакомить с бытом этих войск, так как по наружной обстановке мы можем составить себе неправильное понятие о китайских вооруженных силах.

Во всяком случае, если даже в Нингуте и есть эти конные и пешие солдаты (хотя их наверно здесь нет), общая числительность коих, по словам этого переводчика, доходит до 800 человек, [404] то эти войска наверно представляют собою тоже самое жалкое подобие войскам вообще, ту же, если так можно выразиться, карикатуру, какую представляют собою совершенно случайно встреченные нами войска из гарнизона, расположенного в Эхэ.

Вообще всё, что касается до военной силы в здешних местах, представлялось на наш взгляд таким жалким и таким отсталым от общего в этом отношении прогресса, что, казалось, положительно нельзя было сомневаться в возможности какого бы то ни было сопротивления этих войск войскам европейским; главная же трудность при движении сюда значительных отрядов, снабженных обозами, будет заключаться в невозможно плохих дорогах и местами в совершенном отсутствии продовольственных и фуражных средств.

В особенности 1896 год был весьма неблагоприятен в этом отношении: все, начиная от самого последнего крестьянина и кончая фу-дутуном, в один голос жаловались на те бедствия, которые причинило им бывшее тут наводнение. По словам фу-дутуна, вся хлебородная долина Мудан-цзяна была залита разливом последнего; в Нингуте многие фанзы были затоплены и почти весь хлеб унесло водой; много полей занесло галькой и песком, так что сеять на них хлеб теперь невозможно и многие из жителей уже и теперь терпят голод, а что будет к весне, про то положительно трудно сказать, и фу-дутун высказывал нам опасение, что весною здесь может быть общий голод, если только не подвезут сюда хлеба из окрестностей Гирина. Прежде, по словам фу-дутуна, долина Мудан-цзяна была житницей и отсюда ежегодно вывозилось много хлеба в окрестности Сан-ча-коу, а теперь эта житница сама нуждается в чужом хлебе.

После нашего визита фу-дутун тотчас же ответил нам таковым же. Он приехал к нам верхом в сопровождении своего помощника и небольшой свиты из состоявших при нём чиновников; в виде конвоя, его сопровождали четыре пеших полицейских солдата, вооруженных старыми и заржавленными курковыми ружьями.

Снова начался оживленный разговор всё на те же самые темы и помощник фу-дутуна снова сделал попытку выманить у нас не дававшее ему покоя письмо. Среди свиты, сопровождавшей фу-дутуна и оставшейся в передней, виднелась фигура городского полициймейстера, который вчера показывал перед нами действие [405] своей полицейской власти над обывателями; сегодня же он окончательно стушевался, не смея войти в ту комнату, где был его повелитель и владыка. По его вспотевшему и растерянному лицу видно было, что он испытывал сильное волнение и боялся за то, чтобы начальническое око не заметило бы какого-нибудь беспорядка, за каковой ему, быть может, пришлось бы ответить собственною шкурою.

После отъезда фу-дутуна, мы отправились в город, с целью осмотреть телеграфную станцию и школы.

Телеграфная станция представляет собою довольно чистую фанзу, разделенную на две половины и построенную в глубине просторного и чистого двора. В одной из комнат этой фанзы помещались два чиновника-телеграфиста; чиновники эти китайцы, но говорят по-английски и один из них назвал себя Альфредом. Этот Альфред принял нас очень любезно и провел в соседнюю комнату – аппаратную. Комната эта оказалась небольшою, но довольно чистою и оклеенною даже обоями. На столе против большого окна, с замысловатым и красивым переплетом, помещались два старинных аппарата Морзе; тут же около стола, на стене висели дрянные старинные часы, с простым маятником, с железными гирями и с намалеванным на циферблате английским матросом. Часы эти заменяют собою хронометр и по ним здесь поверяют время. Все батареи, проволоки и прочие телеграфные принадлежности – всё это было английского производства, о чём говорили наклеенные на каждом предмете ярлыки.

Телеграфная станция здесь устроена восемь лет тому назад, но для частной жизни телеграф тут совершенно не применим и на нём передаются только казенные депеши. Из Нингуты телеграф проведен на Хунчун (и далее до Владивостока) и на Гирин, из которого телеграфная проволока проведена на Цицикар и на Мукдень. Телеграмма в Хунчун и в Гирин стоит 540 чох за каждое слово, что составит на наши деньги 38 коп., а телеграмма в Мукдень обходится около 41 коп. за слово; при передаче телеграммы в Новокиевское или во Владивосток взимается еще большая плата и ясно, что, при столь высокой таксе, телеграф здесь никоим образом не может служить для частной надобности и им пользуются только для передачи некоторых и то, по-видимому, весьма немногих правительственных [406] распоряжений, как об этом и говорили нам сами китайские телеграфисты.

Вообще здесь в Манчжурии не существует никакой организации для передачи частной корреспонденции и обыватель Нингуты, или какого-нибудь другого города, желая послать куда-нибудь письмо, должен ждать оказии. Помню я, что когда года 2–3 тому назад пришлось мне ехать из Нингуты в Гирин, то многие из здешних чиновников просили меня довезти их письма до Гирина, говоря, что это для них очень благоприятный случай и что если я откажусь принять их письма, то им придется быть может долго ждать второго столь удобного случая.

Телеграф хотя и является, так сказать, представителем европейского влияния в этих глухих местах, но он производит собою впечатление как бы чего-то лишнего, ненужного и забытого; как будто бы китайцы, устроив здесь восемь лет тому назад телеграфную станцию и поставив в ней два, засиженных мухами, старинных аппарата и повесив на стену лубочные часы, с заржавленными гирями и с английским размалеванным матросом на циферблате, так и забыли про его существование, находя по своей неподвижности и неспособности ни к каким усовершенствованиям это учреждение для себя совершенно излишним.

Никаких усовершенствований и улучшений в этом деле здесь не проглядывает и они, видимо, не стремятся к тому, чтобы сделать телеграф учреждением общедоступным. Телеграфные чиновники, хотя и болтают по-английски, по существу своему всё те же неподвижные и сонные манзы, для которых переход в первобытное состояние несомненно более желателен, нежели какие-либо усовершенствования на поприще быстрой передачи человеческой мысли на далекое расстояние. И на всём здесь лежит отпечаток какой-то особенно удручающей тоски и спячки и кажется трудно придумать такой толчок, который разбудил бы этих заспавшихся людей и заставил бы их стряхнуть с себя вековой сон, дабы начать после этого жизнь на совершенно новый и непонятный пока для них лад.

Посещенные нами городские школы носят на себе всё тот же отпечаток китайской отсталости и скуки. Здесь существуют две школы: одна из них китайская, а другая манчжурская. В первой из этих школ обучаются около 60-ти мальчиков от 8-ми до 15-ти-летнего возраста; учатся они под руководством [407] учителя, уже пожилого человека, и учатся читать и писать по-китайски, других наук здесь не преподается.

Школа представляет собою обыкновенную фанзу, на нарах которой стоят низенькие столики (чжуоцза), а за ними, поджав под себя ноги, сидят ученики и громко, на распев, читают китайские цзыры (иероглифы), сопровождая это чтение раскачиванием корпуса в разные стороны. В школе во время этого ученья стоит общий крик смешанных детских голосов и впечатление, производимое этой школой, очень похоже на то, которое испытываешь при входе в магазин стенных часов, маятники которых качаются в разные стороны и с разными скоростями.

В манчжурской школе всего только девять учеников и все эти ученики уже не мальчики, а взрослые люди, имеющие от 18-ти до 22-х лет; здесь обучаются манчжурскому чтению и письму по книжкам, с разными изречениями Конфуция и других мудрецов. Система обучения та же самая, что и в китайской школе: те же раскачивания и тот же общий крик смешанных ученических голосов.

Этим, собственно говоря, и исчерпываются все городские достопримечательности и теперь остается сказать несколько слов о самом городе.

Город Нингута расположен на левом берегу реки Мудан-цзяна, имеющем в ширину до75-ти сажен. Левый берег реки командует над правым и представляет собою слегка всхолмленное плато, обрывающееся довольно круто к реке на высоту от двух до трех сажен.

Город расположен непосредственно на самом берегу реки и тянется вдоль её берега на протяжении двух верст; в ширину же, т.е. в направлении, перпендикулярном к реке, он имеет около одной версты протяжения, а следовательно, вся площадь, занятая городом, имеет две квадратных версты, если не считать множества отдельных фанз, которые в одиночку и группами охватили город в виде полукруга.

Числительность жителей в городе определить нелегко, и расспросные сведения по этому поводу не привели ни к каким результатам; все спрашиваемые по поводу этого власти говорили, что они не знают о числительности населения в городе, так как никаких списков и переписей населению не ведется и в то же время они заявляли, что, по их мнению, в Нингуте число жителей доходит тысяч до 40, но, очевидно, что цифра эта значительно [408] преувеличена и вернее будет предположить, что в городе не более 10–12 тысяч жителей.

Городские постройки очень бедны и грязны и представляют собою в большинстве случаев обыкновенные глинобитные фанзы, с теплыми и покрытыми циновками нарами и с окнами, заклеенными китайской полупрозрачной бумагой. Внутренняя обстановка большинства этих фанз очень бедная и зимою в них царит такой же почти холод, как и на улице, в виду чего обитатели их не расстаются со своими ватными кофтами, в которых они проводят день, беспрестанно греясь около металлических жаровен, или же каменных очагов, наполненных не перегоревшими и распространяющими страшный угар углями.

Большею чистотою и богатством отличаются в городе дома, построенные на самом берегу реки; в этих домах обитают различные чиновники и большинство этих домов имеют перед собою большие и чистые дворы и внутренняя их обстановка чиста и опрятна и вообще, по всему видно, что хозяева этих домов люди не бедные. Все эти дома украшены замысловатыми оконными переплетами, заклеенными полупрозрачной бумагой по краям, в середину же таких переплетов вставлены квадратные стекла, иногда матовые, иногда цветные или же прозрачные. Внутренняя обстановка этих домов довольно богатая: нары в них устланы коврами или же цветными сукнами; на нарах лежат обыкновенно подушки; в комнатах имеются хорошие лакированные столы, а из мебели случалось видеть в некоторых домах венские стулья. Принадлежностью почти каждого богатого дома служат столовые часы (по большей части будильники), из чего можно заключить, что китайцы большие охотники до часов, но только большинство тех часов, которые приходилось встречать в домах, стоят в бездействии и собственно практического применения к жизни, очевидно, не имеют, а служат лишь как украшение. Во всех богатых домах непременно имеются медные довольно изящные жаровни, которые, при нашем появлении тотчас же наполнялись углями и начинали распространять в комнате угар. Обыкновенно у каждого зажиточного хозяина имеется целая коллекция трубок-кальянов (шуен-да); эти трубки зачастую делаются из серебра с замысловатою и разнообразною резьбою и весьма нередко нам попадались трубки, сделанные с большим вкусом и изяществом. При входе гостя, хозяин закуривает одну из трубок и предлагает таковые же [409] гостям и затем уже начинается беседа, во время которой подается чай и разные сласти.

В каждом богатом доме всегда устраиваются две половины: одна для приема гостей, а другая семейная, где помещаются жены хозяина, нередко весьма многочисленные, и дети. На женскую половину никогда никого не пускают, так что проникнуть и посмотреть на интимную сторону жизни китайской семьи не удалось.

Внутри города имеется стена, сложенная из сырцового кирпича; высота её достигает десять фут. Стена эта имеет четырехугольную форму, и протяжение каждого её фаса равняется 400 шагам. По углам стены устроены невысокие сторожевые башни, покрытые китайскими черепичными крышами, а посередине каждого фаса имеются створные ворота, с такими же над ними башнями.

Внутри этой обнесенной стеною площади и в одном из углов таковой имеется другая обнесенная невысокой каменной стеной квадратная площадка и на ней помещаются постройки фу-дутуновского помещения. Близ этой площадки имеется большая каменная фанза, служащая помещением канцелярии фу-дутуна (ямунь). Всё остальное пространство площадки занято отдельными глинобитными фанзами, с черепичными крышами и, наконец, часть площадки как раз против фу-дутуновского помещения оставлена незастроенною и служит базаром, куда съезжаются крестьяне из окрестных деревень с разными продуктами и с дровами, состоящими здесь по преимуществу из тонкого и сухого хвороста, связанного в снопы.

Лучшая улица здесь та, которая прорезывает город по его длине; на этой улице расположены городские лавки, между которыми нет ни одной хорошей, и продаются в них разный мелочной товар и самые простые ткани. Русских мануфактурных изделий нигде не приходилось встречать; встречаются, правда, некоторые товары нашего изготовления, как, например: свечи, мыло, спички, папиросы, эмальированная посуда, медные тазы, зеркала, самовары и кастрюли, но всего этого очень мало и цены на эти предметы и продукты стоят невозможно высокие.

Остальные городские улицы до того перепутаны и до того неправильны, что они составляют собою целый лабиринт, переполненный грязью, всякими отбросами и нечистотами.

В городе, в период нашего там пребывания, существовали следующие цены на разные предметы потребления: [410]

Пуд хорошей говядины или свинины продавался за 2 р. 40 к.; баранины не было, так как ни овец, ни баранов на месте совсем нет, а их пригоняют сюда только летом из Гирина, так как эти животные не выдерживают зимнего почти 400 верстного перегона. Сало свиное продавалось по одинаковой цене с мясом. Соль в Нингуте очень плохого качества, серая и грязная, и пуд такой соли стоит очень дорого: около 1 р. 70 к.

Местная пшеничная мука продавалась по 1 р. и по 1 р. 20 к. за пуд. Из этой муки китайцы пекут на водяном пару маленькие, величиною со среднее яблочко, булочки (мань-тоу) и на 1 коп. в Нингуте можно было получить четыре таких мань-тоу; для суточного же продовольствия одного человека достаточно 15 штук. Эти мань-тоу, при известной к ним привычке, могут заменить собою печеный хлеб, но на первых порах они, благодаря своей пресности, кажутся невкусными.

Пшеница немолотая продавалась по 70 к. за пуд. Эта пшеница перемалывается обыкновенно на домашних мельницах, устройство которых очень просто: состоит такая мельница из небольшого каменного жернова, утвержденного неподвижно на полу фанзы. На этом неподвижном жернове, на одной с ним оси утвержден другой жернов, подвижный, который, при помощи прикрепленного к нему деревянного рычага, приводится в движение и таким образом верхний жернов столько раз обернется на своей оси, сколько припряженный к рычагу осел обойдет вокруг всей системы. На такой мельнице в течение суток можно перемолоть до 15-ти пудов, при условии непрерывной работы.

Из круп здесь продаются: просо (сяо-мицза) – по 80 к. за пуд и, так называемая, гу-цза (не ободранное просо-чу-мицза) по 60 к. за пуд. Гу-цзу делают годною к употреблению также на местных мельницах, приготовляя на них сяо-мицзу; мельницы эти по своему устройству совершенно однохарактерны с мукомольными мельницами, с тою только разницею, что в них вращающийся плоский жернов заменен катящимся жерновом, который имеет форму усеченного конуса.

Рис в Нингуте продавался по 2 рубля за пуд, а гречневой крупы совсем не было и, вообще, по словам жителей, гречихи здесь почти совсем не сеют и она не употребляется в пищу населения.

Цены на овес и на ячмень в сравнении с ценами, существующими на них у нас в южно-Уссурийском крае, довольно [411] низки и пуд овса или ячменя, несмотря на бывшее в стране наводнение, обходится около 60-ти копеек. Это показывает, что нормальные цены на эти предметы здесь значительно ниже и в обыкновенное время пуд овса или ячменя можно приобрести копеек за 30.

В деревнях и фанзах, лежащих по дорогам, от Полтавки и от Хунчуна на Нингуту, овес и ячмень не всегда можно было достать, а там, где он был, продавался, приблизительно, по 1 руб. за пуд.

Жители употребляют здесь для корма скота, так называемый, каулян, зерна которого напоминают собою, отчасти, гречиху, но наши лошади ели его не особенно охотно. Пуд такого кауляна обходится также около 1 рубля.

Для корма же лошадям здесь идут также бобы и прессованные круги из бобовых жмыхов, но как бобы, так равно и жмыхи, неудобны для питания лошадей на том основании, что перед тем, как их давать в пищу лошадям, их необходимо подвергнуть некоторой обработке: бобы необходимо распарить в горячей воде, а жмыхи надлежит изрубить на мелкие куски и также размочить в воде, а для всего этого требуется и время, и средства, заключающиеся в некоторых приспособлениях (котлы, резаки, вода, дрова и т. п.). Пуд бобов в Нингуте обходится 40 копеек, а один круг бобовых жмыхов 20 копеек, причем одного такого круга было достаточно для суточного продовольствия двух лошадей.

В общем, в стране встречается немало затруднений в добывании фуражных средств и, главным образом, потому, что жители не заготовляют сена, а заменяют таковое соломой от чу-мицзы. Солома эта вяжется в снопы весом в 5–6 фунтов, но так как ее невозможно давать в корм лошадям в целом виде потому, что они не станут ее есть, то приходится делать из нее резку при помощи особых, имеющихся в каждой фанзе, резаков. Резак состоит из большого (до одного аршина в длину и до трех вершков в ширину) ножа, на одном конце которого укреплена рукоятка, а другой конец на шарнире прикреплен к деревянной подушке; взявши за рукоятку ножа, можно приподнять его одним концом от подушки. На подушку кладется сноп, который продвигается постепенно вперед и превращается, таким образом, в мелкую резку, но для этого при каждом резаке необходимо иметь трех рабочих, причем один [412] из них должен направлять сноп под резак, а другие два должны действовать у рукоятки ножа. Работа эта, в общем, нелегкая.

Для суточного продовольствия одной лошади потребно до десяти снопов. Сто таких снопов в Нингуте обходилось около 1 руб. 60 коп., а в попутных деревнях и фанзах – от 2-х до 4-х рублей.

Из овощей в Нингуте можно было достать капусту, репу, редьку, морковь и картофель.

Русской кочанной капусты здесь нет, а есть только китайская, имеющая сходство с салатом. На вкус она уступает нашей кочанной капусте, но, все-таки, для варки вполне пригодна. Пуд такой капусты в Нингуте обходится до 1 руб. 60 копеек.

Репа и редька продаются поштучно и на копейку дают обыкновенно одну репу или одну редьку.

Морковь почему-то продается на вес и один пуд моркови доходил до 1 рубля; картофель немного дешевле и продавался по 80 коп. за пуд.

Топливо в Нингуте довольно дорого. Топят здесь дровами и хворостом, но для поддержания тепла в более зажиточных фанзах употребляют также и древесный уголь.

Дрова продаются возами. На каждом возу помещается обыкновенно 12 полукруглых плах, длиною около 1 сажени и диаметром около 1/4 аршина, и воз таких дров на базаре стоит от 40 до 50 копеек.

Хворост продается снопами и 30 снопов, помещающихся на одном возу, стоят от 70 до 80 коп. Пуд древесного угля стоит около 40 копеек.

Строевого леса в ближайших окрестностях Нингуты не имеется и лес привозят сюда верст за 40 за 50; возят его по зимнему пути, сплава же по реке нет, благодаря большим перекатам, часто встречающимся на реке. Для построек лес заготовляется 3-х или 4-х-саженной длины и цена дереву зависит от его диаметра, и, по собранным сведениям, она колеблется около 20 копеек за наш вершок. Цена за тес зависит от размеров его; так, за каждую сажень дюймовой доски платят около 15 копеек.

Цены на рабочих существуют такие: плотник до 40 коп. в сутки, столяр до 70 коп. в сутки и каменщик до 50 коп. в сутки; всё на готовом содержании. [413]

Кирпич здесь довольно дешев и 1.000 готового кирпича 1-го сорта стоит около 7-ми рублей, а 2-го сорта около 6-ти рублей.

При таких условиях постройка глинобитной фанзы, длиною около 40 шагов и шириною 12 шагов, обходится от 600 до 800 рублей. Такая фанза довольно свободно может вместить в себя около 80-ти человек.

Цены на домашних животных здесь самые разнообразные, так, местную лошадь среднего достоинства можно приобрести за 30–40 рублей, лучшие же лошади покупаются за 70–100 и более рублей.

Здешние лошади невелики, но довольно сильны и выносливы.

Хороший осёл стоит около 12-ти рублей; посредственный мул, поднимающий на себя до 7-ми пудов груза, стоит до 60-ти рублей; мулов лучшего качества, более высоких и сильных, можно приобрести в Гирине и цена такому мулу доходит до нескольких сот рублей. Мулами здесь пользуются в довольно обширных размерах для перевозки товаров и нередко по дороге можно было встретить большие караваны навьюченных мулов.

Цена на рогатый скот также самая разнообразная и быка, например, можно купить и за 20, а то и за 50 рублей, конечно, в зависимости от величины и качеств последнего; но, в общем, скот здесь некрупный и употребляется исключительно для полевых работ, молочным же хозяйством жители не занимаются.

Цена свиньи, весом, приблизительно, в 5 пудов, около 9-ти рублей. Свиней пригоняют сюда из Гирина громадными гуртами и отсюда гурты эти следуют уже в наши пределы.

Вот все те сведения, которые по характеру своему мы можем включить в настоящие заметки, и теперь остается сказать несколько слов о пути, ведущем от Новокиевского на Нингуту. Путь этот несколько раз был пройден нашими офицерами и сведений о нём имеется достаточно, а потому мы и ограничимся лишь сравнительными выводами о качествах того и другого пути.

По сравнении двух путей: от Никольского и от Новокиевского на Нингуту оказывается, что первый из них имеет около 250 верст, а второй – около 300 верст, но первый путь для движения по нём войск и обозов более труден, нежели второй. Многочисленные горные хребты, болота, реки и ручьи – всё это делает этот путь очень трудным для движения и искусство по приведению дороги хотя бы в мало-мальски сносный вид здесь почти отсутствует. [414]

По пути от Новокиевского на Нингуту наиболее трудными местами для движения должны считаться хребты: Гао-Ли-Лин и Тай-Пин-Лин, подъемы и спуски через которые совершенно не разработаны, благодаря чему они очень круты и каменисты; в прочих же местах путь этот, даже в самых худших своих частях, все-таки лучше первого пути.

Участки пути: от Новокиевского до деревни Лян-Шуй-Чуан-цзы (90 верст) и от деревни Сы-Гуань-ди до Нингуты (35 верст) совсем нетрудны для движения и, встречающийся на первом из этих участков хребет Пан-Лин (в 20-ти верстах от г. Хунчуна), легко проходим для войск и обозов, так как дорога через него разработана довольно сносно.

Кроме этих участков на этом же пути встречаются и другие, на которых дорога не может представить трудности для движения, так, например: от Ужен-Баэр, почти до самого хребта Тай-Пин-Лин (около 30-ти верст) и от станции Луота-Лаза до подножия хребта Лое-Лин (около 15-ти верст).

На первом пути участки с довольно сносной дорогой следующие: от Никольского до переправы через Суйфун за Сан-Ча-Коу (около 80-ти верст) и от Эхэ до Нингуты (около 35-ти верст), но и на этих участках дорога в дождливое время года делается очень грязною и местами вязкою.

Путь от Новокиевского до Нингуты более удобен и более легок для движения по нём, нежели путь от Никольского, еще и в том отношении, что на нём больше населенных пунктов и вообще местность по сторонам дороги более культурная.

Бывшее здесь наводнение оставило по себе страшные следы и принесло одинаковый вред населению, как в наших пределах, так равно и за границей: множество полей по сторонам дороги залило водой и занесло толстым слоем гальки и песку, и весь бывший на этих полях хлеб погиб на корню. Все жители поголовно жаловались на эти бедствия и многие опасались за то, что им не хватит на предстоящую зиму хлеба для собственного пропитания и для корма скота.

Теперь позволю себе высказать несколько слов по поводу испытания бывших в экспедиции двуколок.

Как было упомянуто об этом выше, с нами для испытания были назначены две форменные двуколки, выделенные из обоза стрелковых батальонов, причем одна из этих двуколок была запряжена без дуги, а другая с дугою; при начале движения [415] двуколки имели на себе полный, положенный по штату, полезный и мертвый груз, но при дальнейшем движении общий вес этого груза был всегда меньше нормального.

По испытании путем такого продолжительного и вполне целесообразного похода по тем самым путям, по каковым войскам придется двигаться в случае военного времени, оказалось следующее: более практичною и более удобною для движения по плохим, усеянным каменьями и изрезанным глубокими колеями проселочным дорогам надлежит считать для двуколки упряжь с дугою: при таком способе запряжки, во время беспрестанных раскачиваний двуколки в стороны, происходящих от непрерывных толчков колес о каменья, оглобли не ударяют в бока лошади, так как этим ударам препятствует упругость дуги, при отсутствии же таковой, оглобли постоянно бьют лошадь по бокам, отчего животное чрезвычайно утомляется.

Прочность колес двуколки не оставляет желать ничего лучшего; несмотря на беспрерывные и очень сильные удары колес об острые камни, ни одно из колес не только не поломалось, но даже и не расшаталось, хотя во время дороги сплошь и рядом попадались такие места, на которых при перескакивании с одного громадного камня на другой колесам приходилось выдерживать страшные удары.

Здешние дороги, будучи в большинстве случаев проложены по вязкому грунту, имеют ту особенность, что полотно их бывает прорезано по своей длине двумя глубокими колеями, проделанными острыми шинами колес китайских арб, и так как ширина хода этих арб значительно уже ширины хода двуколки, то движение последней затрудняется тем, что она почти постоянно идет одним колесом по колее, а другим по поверхности полотна, вследствие чего значительно увеличивается трение и движение замедляется. На этих же колесах возможны случаи поломок оглобель, как это было, между прочим, и во время нашего движения: одна из двуколок заехала колесом в очень глубокую и узкую колею, которая на столько увеличила трение, что лошадь не была в состоянии везти двуколку и остановилась.

Желая высвободить двуколку, обозный повернул лошадь вправо и когда последняя рванулась вперед, то одна из оглобель и сломалась; подобные случаи будут, конечно, нередки при движении по здешним каменистым дорогам. Двигаться таким образом, чтобы оба колеса шли по поверхности полота, невозможно, [416] так как дорога, в большинстве случаев, очень узкая и лошади тогда придется идти по одной из колей, отчего она сильно утомляется, часто спотыкается и падает.

Отличаясь необычайной прочностью, двуколки для здешних дорог не могут назваться подвижными. По дороге ровной, твердой и гладкой они идут совершенно свободно, с полным грузом и с посаженными на них обозными нижними чинами; но раз только дорога начинает подниматься в гору и если при этом подъем довольно крут, каменист или болотист, то двуколки, в большинстве случаев, не могут идти в одну лошадь, даже при условии неполного в них груза, а также и при том, что обозные идут пешком. Так было и с нашими двуколками и на всех почти подъемах (а случалось даже и на ровных местах) мы принуждены были припрягать верховых казачьих лошадей к двуколкам, иначе они не могли двигаться.

Припрягали мы лошадей к концам оглобель, привязав к таковым две длинные веревки, затем концы этих веревок связывались впереди седла в узел и пропускались под живот лошади, где они вторично связывались; таким образом, лошадь тянула за концы оглобель при помощи надетого на нее седла.

Будучи же в Нингуте, мы купили простые хомуты, с помощью которых и припрягали лошадей на обратном пути.

Из всего сказанного можно заключить следующее: 1) прочность двуколки не оставляет желать ничего лучшего; 2) ширина хода не соответствует ширине хода туземных повозок, благодаря чему затрудняется движение на глинистых участках пути; 3) подвижность на ровных и хороших дорогах вполне удовлетворительная, по здешним же путям двуколки будут в состоянии двигаться лишь тогда, если обозные будут идти пешком; на подъемах же весьма часто придется везти двуколки на двух лошадях; 4)на спусках необходимо тормозить двуколки, для чего удобно привязывать одно из колес за спицу к основанию оглобли: существующие же при двуколках железные тормоза (башмаки) не выдерживали, и цепи их на крутых спусках рвались.

Генерального штаба полковник Белькович.

Текст воспроизведен по изданию: Заметки о поездке в Нингуту осенью 1896 года // Военный сборник, № 12. 1897