В бытность мою в Пекине, с 1840 по 1850 год, я записывал, хотя и не постоянно (за неимением заслуживающих внимания фактов) все, что случалось, как в нашей частной жизни, так и в политическом мире Китая. Но до сих пор не имел еще времени приступить к окончательной обработке этого журнала. Между тем в последнее время любопытство публики (может быть и за неимением других событий) снова обращается к отдаленному Востоку. Революция, столкновение с англичанами, вопросы о нашей торговле, чисто ученые интересы (например, ассигнации) дают право предположить, что это внимание не скоропреходящее. Однако же мой журнал все-таки остается в покое, и не только занятия более серьезные принуждали меня оставаться в недеятельности, но и неуверенность, до какой степени возбудит он сочувствие. К счастью, у меня нашлось несколько тетрадок, которые я мог отдать переписать, не прибегая к большим поправкам; они принадлежат к последним годам нашего пребывания в Пекине (1848—1849), когда и я мог не только записывать, что видел и слышал, но почитал для себя возможным дать себе какой-нибудь отчет в записанном. Решаюсь издать в свет для опыта [146] эту часть своих записок, не нарушая нисколько формы дневника; читатель сам усмотрит связь статей. Здесь исчезает наша частная жизнь, которая, по своей монотонности, не могла повторяться в записках; в них являются уже только выдержки из газет, известия о событиях в политической жизни Китая: тем лучше для читателя, которому личные интересы, события, касавшаяся жизни изолированного лица, скорее могут показаться скучными, чем занимательными. Однако же личность моя и здесь выставляется: я пускаюсь иногда в рассуждения о фактах, которые вношу в свой дневник. Если где мои мнения покажутся неудовлетворительными или несовместными с воззрениями европейской науки, то пусть только припомнят, что дневник писан действительно в Пекине, под влиянием тамошних событий, с припамятованием часто того, что доходило до меня только по слуху, а не к чему я был приготовлен наукой. Я не финансьер, не стратегик, не политик и т. п. Однако же я человек, и никто не может удержаться, чтоб не рассуждать о предметах ему посторонних, вкривь или прямо, по мере впечатления и собственного соображения. Может быть я уже и переменил во многом свои мнения, и не стал бы так писать теперь, как писал тогда. Но мне самому приятно встретиться с самим собой, таким, каким я был почти лет десять назад. Это не я один; это — наивный русский миссионер, который вдали от родины, от науки, которую стал почти забывать, рассуждает, как бог послал, и между тем это также добрый русский, который, когда дело коснется торговли, сношений его отечества с Китаем, весь проникнут сожалением о том, что мало сочувствуют им... У нас очень ошибаются, если думают, что один человек может изучить вполне какую-нибудь страну, тем более Китай. Литература китайская содержит в себе все — и философию, и историю с географией и законодательством, и сельское хозяйство, и медицину, и драмы, и романы, и проч. Для того, чтобы дать справедливый отчет о Китае, сообразно с понятиями тех, кому передаешь, и с оценкой самых предметов, мало того, чтобы, выучившись одному из труднейших языков, прочитать, что на нем пишут, надобно быть еще образованным по-европейски, быть более или менее философом, историком, правоведом, политико-экономом и [147] т. д. Я далек от такой претензии, но думаю, нельзя ли дать свое место особенности воззрения, которое все-таки обязано своим происхождением большему сближению познания двух стран, Востока и Запада, в одном лице, чем воззрения пресловутых путешественников, которые держали перо за ухом, чтоб записывать все, что ни увидят в стране, которой никогда не изучали, которой никогда голоса не могли слышать!

1848, февраля 27-го. В нынешних газетах помещены две замечательные статьи. Первая, доклад государственного совета, по случаю проезда ургинского хутукты, носящего во всех своих перерождениях почетное имя Дчже-бцзунь-дамбы; он должен ехать в свою новую родину, Монголию, из Тибета, где его всегда отрывают, как только он задумает отрешиться от своего блаженного тела, то есть принять, по смерти, тленную оболочку смертного. Обыкновенно монголы, особенно халхасцы, ездят в Тибет, минуя Китай; сперва по степям добираются они до Хухэнора, а оттуда бредут по безлюдной, но превосходной стране до границ собственного Тибета. Но этот путь ныне стал не совсем легок. Тибетцы, прогнанные некогда с Хухэнора хототами, покинули ныне свои горы, в которых нашли сначала приют; так как они были очень слабы и ничтожны в то время, когда Китай был богат и силен, то нынешняя династия и не позаботилась задобрить их жалованьем. Теперь же они думают вознаградить себя за прежние убытки, и если б у них явился смелый человек, который бы соединил их всех под одну власть, то не сдобровать бы западным провинциям Китая. В ожидании этого тибетские горцы довольствуются пока грабежами и разбоями, тешась то над хухэнорскими монголами, то над императорскими табунами. В конце прошлого года они ограбили часть тибетского каравана, шедшего из Хлассы в Синин с Ханбом, посланным от Баньченя к императору с данью. Чтоб иметь понятие о духе, под влиянием которого они действуют, мы расскажем слышанное нами от бывших в караване. В числе захваченной добычи было несколько тюков с [148] вещами, назначенными собственно для богдохана. Ханбо был столько смел, что тотчас отправился к разбойникам, которые не думали убираться с награбленными вещами, а занимались разборкой их на месте. Все ненужное: курительные свечи, книги (некоторые были везены и для меня), все это пылало. Ханбо думал, что имя императора внушит страх, и тотчас же по прибытии объявил, чтоб они возвратили назначенные для него тюки. А! Для императора! Воскликнула сотня разбойников; ну, так слезай же с лошади. Они раздели его и провожавшего его слугу донага и отправили назад. Впрочем мы не можем составить точного понятия о состоянии того края по одним слухам и официальным сведениям; наверно оно лучше известно тибетцам и ганьсуским жителям, потому что Дчжеб-зцунь-дамба не решается ехать в Монголию старинным путем, хотя тысячи халхасцев выехали встречать его, — а просит позволения проехать через Сы-чуань. Ганьсуский генерал-губернатор, со своей стороны, тоже представил об опасностях на прежнем пути, выражаясь прямо, что тамошняя страна беспокойна, и войско китайское не в силах доставить в безопасности знаменитого хубилгана. Впрочем, здешний государственный совет нашел это нововведение обременительным для Сы-чуаня, и притом оно проявило бы слабость правительства, и потому положил отказать.

Августа 8-го. Хубу, министерство финансов, докладывает отзыв свой на счет представления главноуправляющего водяными сообщениями в Цзянь-нань, Пань-си-эня, который просил отправить к нему прибавочную сумму для починок на реке. Этот господин говорит, что сумма, отпускаемая ежегодно, [149] всегда одна и та же: 2,700,000 лан (около 5,500,000 р. с., если фунт серебра класть в 25 р.), и сверх того по различным частям еще набирается в год до 700,000 или 800,000, то есть всего в распоряжении управляющего находится около 3,400,000 или 3,500,000 лан. Но из них с каждой сотни лан с 1843 г., по случаю английской контрибуции, вычитается по 6 лан (прежде вычиталось только 2 л. 3 ч.); между тем работы бывают непостоянны, завися от большего или меньшего разлива вод, так что в 1847 году, по случаю сильного наводнения, потребовалось просить сверх остатков от прежних сумм еще прибавки в 500,000 лан. Из этого он заключает, что ассигнуемых сумм едва только станет в обрез; а потому в предупреждение могущей случиться надобности, чтобы от переписки не было остановки делу, он просит прислать вперед еще 500,000 лан. Министерство финансов довольно колко замечает на выражение китайского генерал-инженера: в обрез, — что нынче, с каждым годом, серебро дорожает, то есть лана серебра меняется на большее количество медной монеты; а так как расплата у него производится больше чохами, то следовательно и денег у него больше прежнего, хотя сумма одна и та же. Сверх того министерство замечает, что Пань-си-энь с 1843 года постоянно просит каждый год прибавки. Но, говорит оно, чтобы не дать,— если бы в самом деле что случилось,— этому господину повода к отговорке, нечего делать, надобно переслать ему эту сумму,— и далее следует расчет, откуда сколько послать. Пань-си-энь, вероятно вследствие этих намеков, вышел в отставку под предлогом болезни.

— 12-го. Новый кантонский генерал-губернатор Сюй-гуан-цзинь в докладе рассказывает следующее обстоятельство. Английский консул, поверенный в делах (лин-ми), представил ему, что английский купец Вартер (? Ва-р-тэ-ли) купил несколько десятков тысяч фунтов корицы в складочном месте Тай-тэн-дянь; но когда надобно было нагружать на пристани, то продавший корицу китайский купец предуведомил его, что носильщики не хотят ему позволить этого, и потому консул просит обуздать носильщиков. Губернатор, зная, что всякая нагрузка и укупорка зависит от китайцев, то есть от того места, в котором были куплены товары, и [150] следовательно не касается иностранных купцов, велел исследовать в чем дело. Открылось, что торговый китайский дом вздумал уменьшить плату носильщикам (которая, как видно, постоянна), но этого не мог сделать, не уклонившись сам от обязанности нагрузки или наемки носильщиков, и потому подучил английских купцов взяться за это самим. От этого произошла ссора и даже драка с носильщиками, в которую вмешались и два английские купца. Главным виновником со стороны китайцев был брат купца, купивший себе чин чжи-фу; он первый выдумал этот план. Губернатор замечает при этом, что носильщики — бедный народ, который трудами своими едва только снискивает себе пропитание, а этот чиновник, бывший прежде мелким приказчиком, возвысясь из простого звания, естественно должен бы был любить и покровительствовать беднякам; а потому просит богдохана его разжаловать и предать суду, прибавляя, что англичане образумились и успокоились.

— 22-го. Главноуправляющий Тибетом доводить до сведения императора, что малолетний далай-лама просит через посредство регента (Номун-хан-Ачиту) наградить его отца гуна (достоинство, в роде графского, всегда жалуемое отцу каждого [151] далай-ламы, хотя бы он был прежде простым мужиком) Цэ-ван-донь-чжу драгоценным шариком и двухочковым пером. Император согласился. Со времени седьмого далай-ламы такого случая не было доныне.

— 29-го. В прошлом китайском году, в Пекине был получен в 9-й луне доклад с острова Тай-ваня (Формозы), посланный оттуда в первой луне; почему император, рассуждая, что хотя плавание по морю и не может быть точно определено, но такая чрезвычайная медленность может произвести пагубные последствия при встрече важных обстоятельств, приказал фуцзяньскому генерал-губернатору, от которого зависит этот остров, донести об образе сообщения вообще и о причинах медленности в настоящий раз. Ныне генерал-губернатор докладывает, что обыкновенно почта отправляется с Тай-ваня из трех мест или гаваней: из Лу-эр-мынь, из Фань-цы-ва и из Пали-фын, из которых идет в три различные места в Фу-цзян: Шамынь, Гань-цзянь и У-ху; но только расстояние между Лу-эр-мынь и Ша-мынь определенно известно, то есть составляет 12 смен, считая по 60-ти миль (около 30 верст) в каждой; когда встречаются важные дела, то обыкновенно пишут три [152] экземпляра доклада или бумаг, и отправляют во все три сказанные места, из предосторожности, чтоб донесение не запоздало; обыкновенно, отправляемые с бумагами чиновники, прибывши в пристань, или нанимают скороходное судно, или садятся на купеческие суда, которые иногда доходят до твердой земли в несколько дней, но иногда увлекаются ветром не только в Чже-цзянь, Кантон, но даже в большое и малое Лю-цю, Ань-нань (Кохинхину), Лю-сун (Филиппинские острова), так что возвращаются на Тай-вань уже через год и даже через два. Так точно и в этот раз отправленный чиновник показал, что когда он отправился из Лу-эр-мыня 18-го числа 2-й луны (до того времени дожидались попутного ветра), то на другой день поднялся ветер с северо-запада, и они должны были пристать на один остров в Пын-ху (в Пискаторовых островах); но 22-го числа ветер сорвал их с якоря, и они носились волнами в продолжение семи суток, пока не пристали к одному острову, зависевшему от большого Лю-цю (Ли-кео). Здесь потребовалось починить судно, и оно, вышедши в море в 7-й луне, должно было приставать к различным местам, так что только 10 числа 9-й луны прибыло в Шамынь.

Сентября 8-го. Маньчжуры, как видно, держат ухо востро, и [153] тайная полиция их не совсем в упадке. Какой-то Чжан-эрв, живший в Маньчжурии и пахавший там землю, вздумал навестить свою родину, и с родственниками пошел в дорогу. Но как у мужика денег было немного, то он и пустился шарлатанить: стал раздавать лекарства и даосские заклинания от болезней, которые в большом ходу и, проколачиваясь таким образом, добрался до Пекина. С ним были также контракты на братство с живущими в Маньчжурии китайцами. Но контракты и заклинания (фу) возбудили подозрение полиции; она схватила его и отправила в уголовную палату. По законам, контракты на братство, которые пишутся кровью, запрещены, потому что в этом видят заговоры; даже и простые контракты, свыше чем между двадцатью человеками, подвергаются палочному наказанию. За ворожбу же и различные даосские заклинания наказывают, когда от них кто умрет.

— Из доклада генерал-губернатора Гань-су видно, что на новой линии постоянно содержится на всякий случай сохранная [154] казна: в Или 30 ваней (600,000 р. сер.), в Урумчи 20 (400 т.), столько же в Яркенде и 10 ваней (200,000 р. сер.) в Аксу; следовательно всего 800,000 лан или 1,600,000 р. сер. Это было бы порядочное пособие в войне с Китаем, если б удалось захватить эти запасные суммы нетронутыми. Из этого доклада можно еще пожалуй заключить, что китайцы приготовляются для встречи нас в случае войны за отказ в торговле.

— 30-го. Когда Ци-ин, по приезде в Пекин, назначен был главноуправляющим военного министерства, то можно было думать, что это сделано не без цели, и человек, проведший несколько лет в сношениях с варварами, выказавшими свое военное искусство, будет стараться о водворении его в своей земле. Действительно он на днях грянул докладом, где требует усиления наказания военных, говорит о том, что офицеры берут жалованье на солдат, которых нет, моряки сами не показываются в океане, и когда случится что-нибудь (то есть морской разбой), то стараются утаить. Сверх того он говорит, что часто военные даже не охотно исполняют свою обязанность там, где могут и где даже желали бы, потому только, что почти боятся отличия, которое влечет за собою представление императору, сопряженное с тяжкими для многих путевыми издержками (на это правительство не дает сумм — даже они не имеют права ехать по станциям, назначенным для отправляемых по императорскому повелению); потому он просит, чтоб военные были избавлены от немедленного представления императору, но получали награды (за поимку четырех и более человек, заслуживающих виселицы, повышение в чине, то есть шарике). Ци-ин требует строгости при освидетельствовании войска нарочно командируемыми через пять лет чиновниками, чтоб они вникали во все части, то есть в стреляние из лука и т. п.; чтобы расстояние для цели было соблюдаемо в точности (император определил: для пищалей 150 луков, для ружей 80 и стрел 30 луков,— лук около сажени); чтобы замеченные отличные люди были представляемы к наградам. В заключение выражает главную мысль, что армия и флот боятся не того, что в повышениях нет плана (мысли), но что его не в силах выполнить; боятся [155] не того, что нет поощрения или наказания, но что повышение или штрафы производятся не по заслугам. Этот доклад был передан на рассмотрение государственного совета, который его одобрил, и император утвердил его.

— Император каждую осень производит экзамен своим адъютантам (ши-вэй) в стрелянии из лука. За несколько дней перед этим публикованы были имена лиц, которые попали или все шесть раз в цель или только пять; между ими были зять императора и некоторые князья (бей-лэ). Вероятно богдохан в простодушии своем твердо уверен, что эти экзамены служат опорой и поддержкой мужества его войска, и верно не раз подумал: о если бы все мои солдаты попадали в цель по шести раз, не посрамился бы я перед англичанами! Сколько раз случалось читать в газетах, что какой-нибудь дивизионный генерал (цзун-бин), приехавший в столицу для [156] повышения, напротив или разжалывается или отсылается на прежнюю должность, за то, что не попал в цель перед императором. Нынче напечатаны имена попавших в цель по разу из ружья; одни награждены кусками материи, другие шелковыми кистями на шапку (Припоминаю себе восторг китайцев в какой-то пьесе, которой я был зрителем: императору угрожает война, и он в затруднении кого избрать главнокомандующими. Из окружающих его встает вдруг один знаменитый прежде воин и генерал, и вызывается сам быть предводителем. Но беда — он стар, и все сомневаются, что он может предводительствовать войском. Чем же он доказывает свои способности? Натягивает самый сильный лук, фехтует самым тяжелым мечем и длинным копьем. Больше ничего не нужно — и рукоплескания раздаются как на сцене, так и между зрителями, тогда как я готов был заплакать от такого невежества.). В том же духе смотрят и на внутреннее управление. Страна будет спокойна и вероятно не подвергнется физическим несчастьям, если все чиновники будут твердо знать «Сы-шу». Возможно ли, чтоб знающий твердо наизусть эту книгу чиновник не имел способностей, был лихоимец или неисправно исполнял свою должность? Потому нет ничего удивительного в рассказе о том, что император вдруг спросил одного из первых государственных лиц — как переводится одно место из Сы-шу по маньчжурски.

— Нынешний год отмечен и в Китае злополучиями. В различных местах, от засухи и наводнений, свирепствует голод. В провинции Ху-бэй шестьдесят чжоу и сяней требуют себе пропитания. В Ху-нане четыре уезда будут содержаться в продолжение месяца на счет казны, и хижины их, разнесенные водой, будут построены вспоможением казны. Генерал-губернатор Цзянь-нанский просит оставить в его казначействе 780,000 с лишком лан, которые должно бы переслать в Пекин; потому что округи Нанкинский (Цзянь-нин) и Ян-чжоуский пострадали от наводнения. Можно думать, что правительство считает ничтожным наводнение, которому подверглись восточные окрестности Пекина вплоть до моря, потому что о нем не упоминается ни слова; между тем здесь в уездном городе Сань-хэсянь (в 60 верстах от Пекина) вода стояла долгое время на 1¹/₂ аршина, а поля все лето были покрыты водой. Даже и теперь, [157] говорят, нет проезда, благодаря китайскому обычаю изрезывать поверхность земли рытвинами, которые носят название дорог. Император, посылая вспоможение, постоянно толкует, чтобы его милость дошла по назначению, чтобы чиновники не наложили руку на отправляемые суммы, не делали из них вычетов в свою пользу, — словом, чтобы народ не покинул своих жилищ, чего ужасно боится правительство, считая это главною причиной разбоев, могущих превратиться и в восстание (от того оно так и щедро). Но что значат пустые слова без теплого участия! Правительство извещено уже, что цзянь-нанцы наводнили собой окрестные провинции; между тем в Пекин нахлынула толпа нищих из восточных окрестностей, и между ними слышатся даже шань-дунские песни, так как нищие большею частью выпрашивают милостыню песнями.

В 1846 г. один лан-чжун (начальник отделения) в син-бу (министерство юстиции) убил свою крепостную девку, за то ли, что она не согласилась разделять с ним удовольствия или, как он показывает, что украла мундштук у одной из его наложниц и отдала слуге, отчего лан-чжун заключил, что она имеет связь с этим слугой. Озлобленный, он бил ее с наложницами палкой, потом удавил и сперва зарыл в яму, но потом выкопал и бросил в бывший в саду колодезь, из которого после того перестали брать воду. В нынешнем году хозяин, у которого жил лан-чжун, стал перестраивать дом, и каменщики, открыв колодезь для добывания воды, вытащили оттуда труп. Замечательно, что император [158] назначил к исследованию не только министерство юстиции, но в первого министра Мучжангу, следовательно, с ним весь государственный совет и генерал-полицеймейстера, первую военную особу во всем государстве. Но еще замечательнее, что, при таком внимании к правосудию, китайские законы осуждают чиновника, губившего своего раба, не более как к понижению двумя степенями, и только по предположению, что убийство было совершено с жестокостью, и что причиной его было именно сладострастие барина, он приговорен к временной ссылке на станции.

— На днях один перекупщик опиума сторговал у другого [159] пять картузов (бао) этого зелья по 42 ланы за картуз, но, не желая отдавать деньги, припрятал опиум и очутился сам под городскою стеной в рубашке, весь испачканный. Когда на него набрела полиция, он объявил, что в то время, как он утром до рассвета пробирался в одну известную лавку, кто-то схватил его сзади, замазал рот, глаза и уши грязью и, обобрав всего, толкнул в канаву, где он лежал без памяти. Но как он употребил слово: обобрал, то полиция, отвечающая ограбленным своими деньгами за непоимку воров, почла себя в праве сделать розыски и пронюхала, в чем дело. Разумеется, все забраны в син-бу.

В настоящее время часто встречаются донесения императору о поимке продавцов опиума, особенно в то время, когда они перебираются через великую стену в Монголию. Прежде вовсе не было слуха о курении опиума, как вдруг открылось, что даже в самом дворце императорском, там, где собираются приезжающие чиновники, заведена лавка для курения опиума. С тех пор стали строже преследовать. Цена опиума в нынешнем году чрезвычайно вздорожала. Прежде картуз продавался не более 20 лан (40 р. с.), теперь стал вдвое дороже; говорят даже, что лана опиума дошла до 10 т. чохов; отчего это? Не столько, кажется, от недостатка привоза, сколько от усиления потребителей. Один возвратившийся из Маньчжурии чиновник рассказывает, что там в обычае всякому гостю подавать вместо чаю, как то делается в Пекине, трубку с опиумом. На юге говорят, то же самое; но замечательно, что там, где курят природный опиум, сперва выкуривают его слуги, а потом золу разводят для гостей. Страшно и подумать, как гибельно его употребление. Отвратительны всякие пороки — дурно пьянство, картежная игра, но если в семействе и есть такой урод, зараза от него не сообщается другим. Напротив, когда один в семействе выучился курить опиум, то не только все домашние слуги, служанки увлекаются запахом опиума; но даже птица, сидящая в клетке, кошка, собака, даже мыши, все это погружается в уныние и болезненное состояние перед тем, когда наступает пора курить опиум, и при первом дыме трубки птица подымает крылья и поет, кошка и собака оживают, мышь начинает скоблить в углу или на потолке. [160]

— 14-го. Умер малолетний Чже-бцзунь-дамба-хутукту, который только что приехал в Ургу. Подробности о смерти неизвестны. Я слышал, что все дело: приискать хубилгана, отправиться для его встречи (всего поехало до 5,000 чел.) в Тибет, сделать там без сомнения вклады на монастыри, приношения далай-ламе, бань-джю и наконец воротиться — стоило монголам 200 ваней, то есть четыре миллиона руб. сереб., и все это погибло даром со смертью Чже-бцзуня, который не успел ни сам насладиться высоким жребием, выпавшим сыну погонщика ослов, ни облагодетельствовать своих верных поклонников благословеньями, за которые они так дорого расплачиваются. Мне странно показалось, когда я услыхал, что и китайские купцы благоговеют перед позлащенным [161] чучелом, приходят к нему с поклонами и приношениями, потому что с пустыми руками нельзя являться к живым богам (китайцы перерожденцев называют хо-фо, то есть живой Будда); но дело весьма ясно. Когда Чже-бцзунь живет в Урге, к нему отовсюду стекаются поклонники, и торговля принимает здесь живой оборот. Мы своими глазами убедились, что ургинский Май-май-чэн не хуже кяхтинского. В самом деле, кто же поедет за тысячу миль для покупки какой-нибудь материи на кафтан или нескольких аршин русского сукна для магуацзы? Он подождет лучше в своей юрте бродячего разносчика, которому променяет барана или лошадь. И так живые боги не бесполезны для местности и торговли. Политико-экономы напрасно не обратят на это внимания!

15-го. Мы не имеем настоящего понятия о странах, лежащих на север от великой стены, и смотрим на них в очки прошлого столетия, представляя их дикими, пустынными, заселенными только кочевыми народами. Между тем немного уже осталось мест, где не бороздит соха земледельца,— монгола ли то, или китайца. За исключением Халхи, сунитов и чахаров, везде занимаются землепашеством; чахары не пашут потому только, что их земля покрыта казенными табунами и стадами коров, овец и верблюдов. Они получают за это жалованье и таким образом с меньшим трудом добывают хлеб. Но на их границах, у подножия великой стены, гнездятся уже деревни китайских хлебопашцев, которые как акулы следят всегда за содержащимися на императорском жалованье и переводят их серебро в свои карманы. Суниты, судя по местам, через которые мы проезжали, обитают самую незавидную землю, которую можно обработать разве только с помощью артезианских колодцев. Одни халхасцы отвергают китайских пришельцев и земледелие, с тою мыслью, что они подорвут их национальную самобытность и повергнут в вечное, а не временное рабство китайцев.— Ордос был обрабатываем еще в прошлом столетии; далее на запад от Хами до Или и оттуда на Кобдо тянется тонкою линией хлебопашество и разделяет номадов востока от киргизов запада. По удаленности от Китая, оно не так сильно развивается, на севере, как на юге Небесного хребта, где туземцы турки [162] давно уже жалуются на недостаток земли, которую у них мало-помалу обрезывают китайские поселенцы, и это-то, между прочим, было поводом к последнему восстанию. — На севере, мы положили прочные границы номадству, и так уже развили хлебопашество и оседлость, что с меньшими средствами, с меньшим населением далеко превзошли самих китайцев. А между тем ни человечество, ни китайцы особенно, не сознают или не способны сознать той великой услуги, которую мы принесли миру своим владычеством в Сибири. Можно сказать с уверенностью, что и китайско-монгольское хлебопашество без этого не пустило бы никогда таких глубоких корней. Что было бы, если б огромное пространство от Восточного океана до Китайского моря заколыхалось по направленно от севера к югу, от льдов океана до кирпичей, положенных один на другой на границах Китая? И без нас это случилось бы, несмотря на все удальство, которым тщеславятся маньчжуры. Ни цзюнгары, ни халхасцы не попали бы в их руки: они отступили бы на север, куда не посмели бы за ними гнаться, присоединили бы к себе слабейшие улусы и, усилившись вдруг, снова выступили бы на поприще грабежей и мести против владельцев Китая и их подданных. Но этого не стало, как скоро железная цепь лишь нескольких тысяч русских протянулась от берегов Амура до Омска, и разорвать эту цепь, чтоб найти себе простор, не посмели все улусы номадов. Что может быть возвышеннее того назначения, которое нам указало Провидение? Случайность ли это, что почти в то самое время, как полуразбойник выступил со своею шайкой на берега Тобола, для того чтобы смелая нация прошла по следам его до дремучих лесов колошей в Америке,— у подошвы Чан-бо-шаня является незначительный старшина полудикарей, которого китайцы честили тоже званием разбойника, соединяет под свою власть соседние орды и образует царство, которое чудною силой вдруг выросло до пределов Индии и Хайнаня, и переносится оттуда к берегам Балхаша и Цзайсана? И неужели нам, предтечам маньчжурской силы, суждено играть только второстепенную роль, быть только орудием к умирению земель, которые достаются чуждой власти? Не помогает ли впрочем эта самая власть, оставляющая в покое наши [163] границы и не умеющая пользоваться странами, которыми она обладает, развитию нашей силы для будущего еще более важного назначения — быть истинными животворителями и пустынных стран, и кишащих как муравьи народов, лишенных всякого образования и страждущих от невежества своих правительств?

— 23-го. Слабость правительства непостижима,— оно прекратило снова доставку в столицу хлеба морем из южных [164] провинций. А само же в прошлом году высказало мысль, что сумм, употребляемых на провоз хлеба каналом, который приобрел такую фальшивую знаменитость в Европе, достаточно, чтоб купить на них втрое больше хлеба, доставляемого морем. Теперь, когда финансы государства находятся в самом критическом состоянии, когда, по словам одного юйши, в его докладе насчет литья денег, из числа сорока милл. лан ежегодного дохода не добирается почти целой трети, когда в доставке хлеба есть тоже недоимки,— в это самое время правительство оставляет меру, которую оно должно бы всячески поддерживать, даже в самое благополучное время. Какая же этому причина? В указе просто сказано, что пора оставить морской провоз хлеба, допущенный только на время; между тем через два или три дня после того в газетах сообщено было, что министерство финансов и военное докладывали императору о прибавке судов для подавления морских разбойников, и хотя этот доклад едва ли явится в свет, но вот, кажется, истинная причина прекращения морского пути: — мы уже говорили, что морские разбойники поджидали возвращающиеся из Тяньцзина суда, которые везли с собою по всей вероятности большую часть вырученных за хлеб денег; но китайцы, вместо того, чтобы действовать против разбойников вооруженною силой, рассуждают по своей логике: если никто не будет ездить, то не будет и разбойников, а если правительство и думает усилить свою морскую силу, то оно понимает тоже, что это едва ли будет иметь успех, когда будет приманка. Мы скажем прямо: китайское правительство никогда не думало оставлять по себе памятников, которые свидетельствовали бы о его существовании и после падения династий; все великолепные дворцы, монументы составлялись из материала, который не в силах простоять несколько веков, и потому где теперь великолепные здания Сунской династии? Но есть два монумента, сооруженные для вечного посрамления Китая и обличения его трусости: это — великая стена, которую столько раз перешагали кривоногие номады, и знаменитый канал. О первой и говорить нечего,— она вместе с городами, которые все огораживаются стенами, ясно говорит о назначении своем защищать трусов. В канале же, правда, никто не думал видеть этого назначения, а [165] между тем на самом деле это точно так. Представьте себе полосу земли, расположенную вдоль самого огромного океана, на пространстве 20 с лишком градусов по прямой линии, не считая Шаньдунского полуострова, полосу, заселенную густою массой народа деятельного, или, по крайней мере, готового на все средства для добывания себе пропитания, народа, превосходившего до настоящего столетия все другие нации своими мануфактурными произведениями и обладающего драгоценным продуктом — чаем, которого больше нигде нет в мире! Спрашивается, что же больше нужно было этому народу, чтобы сделаться значительною морскою державой, завести купеческий флот и развить на основании его морские силы? Юаньская династия положила основание каналу, именно для того, чтобы обеспечить продовольствие столицы, когда ей стали объявлять, что флоты ее с припасами теряются в водах океана. Другою причиною было именно появление морских разбойников, о которых теперь государства Запада почти не имеют и понятия. Вот вся польза от знаменитого канала, другой нет; а если купец и провозит по нему свои товары, то разве на казенных судах, где вопреки запрещению всегда находится готовое для них место в трюме, между тем, как хлеб лежит только на палубе, и матросы, не будучи судохозяевами, готовы всегда взять гораздо меньшую плату, чем тот, кто бы имел свое судно, и кого едва ли пропустили бы через шлюзы без огромной платы. Да, стоит только взглянуть на положение канала, чтоб убедиться, что его назначение не соответствует тем требованиям, которые мы в праве ожидать от такого рода национального труда. Он тянется вдоль морских берегов, а не через внутренность страны, где бы он мог облегчить сбыт произведений. Он соединяет два приморские города Тяньцзинь и Ханчжоу, сообщение между которыми гораздо скорее и дешевле морем.

— Ци-ин сделан министром-канцлером (сэ-бань-да-сё-ти); но всего замечательнее, что на его место в звание вице-канцлера произведен снова Ци-тань, генерал-губернатор Сычу-аня, который имел уже это титло прежде, до дела с англичанами, за которое он был привезен в столицу в цепях. Разумеется, он был прав, и вероятнее всего, что император раскаивается, что не подтвердил его трактата. Но китайцы [166] толкуют, что не бывало еще до сих пор примера, чтобы кто-нибудь, однажды потерявший звание канцлера, снова получил его, хотя бы и возвысился до первых степеней. Они не в силах понять и погрешности императорской, и толкуют, что дела в Сычу-ане до поступления Ци-таня в звание генерал-губернатора были в таком состоянии, что через год непременно вспыхнуло бы возмущение. Этим же они объясняют, почему и Ци-ин заместил только что умершего Бао-сина, который прежде был сычу-аньским губернатором и по старости воротился в столицу, где и умер, Если бы, говорят они, император любил его, то в доказательство этого он не должен бы был отдавать место его кому бы то ни было, по крайней мере в продолжение года; случалось, что после хороших министров их звание не давалось по четыре года — богдохан, дескать, думает о покойнике. Впрочем мы заметим господам педантам, что время на время не приходит, и что если бы Бао-син был виноват, то при настоящем императоре не уцелел бы. Сколько можно насчитать самых высших лиц, которые теряли все, как скоро открывались их проделки. Приведем в пример Си-гуна, первого любимца, который был на ближайшей ступени к трону, а теперь лишился и своего графского выслуженного достоинства. Где теперь брат императрицы матери, Хэ-гун, которого трепетала вся столица? Где И-лю-э, бывший генерал-полицейместер столицы? Все они пали, лишь только до сведения императора, который, надобно признаться, столько строг и правосуден, сколько можно ожидать от китайского образования, доходили их проступки. Сам Ци-шань не служит ли ясным тому доказательством? Императору показалось, что если он не подкуплен, то слишком преувеличивает опасность от англичан, и его приговорили к смертной казни. Между тем мы видим в императорском указе по случаю смерти Бао-сина, сколько он ни формален, прямое участие в потере старого слуги. Богдохан, кроме обычных выражений (и смешных указаний, что дважды посылал к нему наведываться о его болезни, что подарил ему женьшеню и проч.), дарит ему покрывало (до-ло-бэй) на гроб, на которое имеют право князья первых двух степеней, посылает старшего сына с двадцатью адъютантами для возлияния перед покойником, тогда как к скончавшемуся вчера [167] семидесятилетнему Сы-бэй-лэ, своему единственному двоюродному брату, посылает только младшего сына с десятью адъютантами.

— Какой-то юй-ши вздумал предлагать императору отливать медную монету в 10 и 50 чохов, уверяя, что это принесет большую пользу и положит конец тому, что при взносах в казначейство не будет недостатка; жаль, что он не предложил еще делать железные деньги. На чем основает (Так в тексте — Ingvar.) он свои выводы, об этом не говорит; впрочем юй-ши упоминает, что были и другие прожектеры, которые предлагали отливать чохи немного больше обыкновенных, и выдавать их за 1000 или 500 чохов; но что эта мера, принятая несколько раз в древние времена, была отвергнута, из опасения, что подделыватели монеты не упустили бы со своей стороны такого превосходного случая. Надобно знать, что и такая ничтожная монета, каков настоящий китайский чох, имеющий цену нашей полушки, подвергается подделке. Ежегодно, с юга, привозят множество связок чохов, на которых нет и лица и которые гораздо меньше и тоньше; такие малые чохи обыкновенно покупаются по 300 больших чохов за 1000 и сортируются лавочниками в связках с большими чохами. Вероятно, правительство по той же причине боится и выпуска ассигнаций; кроме того, его пугают времена династий Юаньской и Минской. Оно не знает настоящего назначения ассигнаций, как кредитных билетов, и не придет к мысли, что, выпуская их, нужно, для придания им ценности, и принимать их же, чего не делала Юаньская династия. Однако может быть, что в нумизматике китайской прибавится новая монета, потому что император велел тайному совету рассмотреть доклад этого юй-ши. Одна выгода, которой можно ожидать от больших чохов, будет та, что правительство сбережет издержки на отливание; потому что, как говорит юй-ши, каждый чох, отливаемый на монетном дворе, обходится правительству в два или три чоха.

Декабря 1-го. Я нарочно не упоминал в свое время о докладе министерства финансов, поданном тому назад с полмесяца, касательно недостатка денег, дожидаясь, что из этого выйдет. Теперь передо мной ответ составленной по этому случаю комиссии, и изданный на основании его богдоханом указ. [168] Так как принимаемые правительством меры касаются важных преобразований в китайских финансах, то мы постараемся здесь, приведя вполне как указ, так и проект, поговорить подробнее о китайских финансах, чтоб сделать более понятными и самые документы, ныне обнародованные.

Министерство финансов докладывало, что по случаю войны с англичанами, поправок на Желтой реке, пропажи денег из казначейства (В главном казначействе в Пекине прежде хранилось большое количество денег в запасе, которым велся счет и производилась от времени до времени ревизия. Но обревизовать вдруг сто миллионов серебром в слитках — дело невозможное, и правду могли знать только казначеи; они уже за сорок по крайней мере лет разочли, что чем лежать деньгам даром в казначействе, лучше пустить их в оборот; итак, когда из провинции привозилось серебро, часть его всегда препровождалась на дом приемщика, который за то не придирался к сдатчику, и выдавал ему квитанцию в получении всех денег сполна в казначействе. Таким образом, в продолжение сорока лет, не принято в казначейство всего только восемь миллионов лан или 16 с небольшим миллионов рублей серебром; средним числом по 150 т. р. в год: право, это еще очень совестливо со стороны китайских казначеев! И притом говорится, что начали воровать за 40 лет, по той причине, что за 41 год перед этим, сам нынешний богдохан Даогуан, бывший тогда еще великим князем, ревизовал казначейство, следовательно при нем все было в целости! Утащить же из самого казначейства нет возможности (?), потому что в кладовые входят за деньгами присяжные, раздетые донага. Пропажа открылась потому, что после расходов на войну с англичанами, когда стали им еще уплачивать контрибуцию, из казначейства вышли все наличные запасные суммы, и тогда уже нельзя было скрыть. В свое время эта кража наделала много шуму...), неурожая в провинции Хо-нань и последнего возмущения в Кашгаре, правительство издержало из своего запасного капитала более 50,000,000 лан (свыше 100 милл. руб. сер.), так что главное казначейство теперь совершенно опустело, и министерство едва удовлетворяет обыкновенными расходам из получаемых доходов. Но если б обстоятельства вдруг потребовали чрезвычайных издержек, то не откуда было бы взять денег. На этом основании министерство предлагало убавить часть столовых у чиновников в провинциях и часть жалованья у служащих в столице (где нет столовых или [169] точнее совестных денег); сверх того, оно имело в виду убедить князей пожертвовать частью своих доходов. До сих пор обыкновенно, в случае недостатка денег, прибегали к повышению цены на соль, и в министерстве уже рассуждалось об этом; но оно боится возбудить ропот, потому что цена на соль и без того высока. Министерство предлагало еще развить как можно более систему пожертвований, или продажи чинов, одну из всегдашних мер правительства, когда встречаются экстренные издержки.

Государственные доходы настоящей династии, по всему государству, заключаются приблизительно в следующем:

Государственные расходы следующие:

Текст воспроизведен по изданию: Выписки из дневника, веденного в Пекине // Русский вестник, № 5. 1857