Несмотря однако на все эти преимущества положения Японии, удельный вес ее в мировом масштабе представляется менее значительным нежели удельный вес Китая. Будущее самой Японии зависит от тех отношений, которые она сумеет установить со своим ныне еще почти бессильным, но превосходящим ее во много раз как богатством своих недр, так и огромной массой своего населения, соседом. Тоже относится, поскольку речь идет о Д. Востоке, в еще большей, степени к более далеким, чем Япония, странам, как Соед. Штаты, Англия, Франция и т. д. Беззастенчиво провластвовав над Китаем в течение ряда десятилетий, в особенности с 1858—60 г.г., все они предчувствуют грядущую гибель своего там положения и стараются по мере сил задержать процесс неизбежного освобождения Китая от их хозяйничанья и момент вступления его самого в число их конкурентов. Полное развитие хозяйственных и политических сил 400-миллионной человеческой громады несомненно окажется одним из поворотных пунктов в т. наз. всемирной истории, всех последствий которого сейчас никто не в состоянии учесть. [6]

О полном “закрытии” Китая для иностранной торговли не было, правда, речи и до 1842 г. Она велась издавна не только по сухопутной, но и по морской границе Китая. Сухопутная торговля с северной и средней Азией производилась отчасти тем же обычным порядком, который установился за много сотен лет, отчасти она, поскольку дело касалось торговли Китая с России, регулировалась договорами 1689, 1727 и 1768 г.г. Для регулирования же морской торговли с португальцами, голландцами, англичанами, французами, американцами, а также и с русскими, договоров не существовало: после тяжелого опыта с разбойничьим характером европейской “колониальной” торговли XVI—XVIII веков китайские власти естественно относились с подозрением к “рыжим варварам”, отнюдь не желая допустить их проникновение внутрь страны и обставляя обмен с ними разными условиями, более стеснительными чем даже те, которые предусматривались русско-китайскими договорами. Крайнее ограничение пунктов обмена — важнейшим из них был и даже после 1860 г. долго оставался Кантон — и зависимость иностранной (равно как и внутренней) торговли от произвола местных китайских властей, стремившихся извлечь из нее, обычно при помощи зависимых от них китайских купеческих организаций, вроде кантонского Кохонга, возможно больший и вдобавок колебавшийся в зависимости от обстоятельств доход, представляли серьезные препятствия для развития деятельности иностранных купцов, лишенных возможности вступать в непосредственные сношения с местными потребителями и производителями и переплачивавших поневоле обязательным для них посредникам значительные суммы, как в виде комиссионных, так и в виде займов, по которым за китайцами регулярно накапливались сравнительно крупные долги. Положение было одинаково неудобно как для иностранцев, так, за исключением привилегированной верхушки китайцев-посредников, и для китайских импортеров и экспортеров и вполне вероятно, что ссылки в английском парламенте на сочувствие части нарождавшейся китайской буржуазии пересмотру его имели некоторое основание. [7]

Весьма важное значение имели в этом отношении ст. 9 и 10 Тяньцзинского англо-китайского договора 1858 г., которыми за иностранцами было признано право свободного передвижения во всем Китае с тортовыми целями и в частности право торгового судоходства по Янцзы. Первое было обусловлено выборкой паспорта у подлежащего консула с визировкой его местными китайскими властями, второе — да и то лишь временно, — замирением охваченных тайпингским восстанием областей по “Великой реке”. Ни то ни другое ограничение сами по себе ни в какой степени не могли задержать проникновения иностранцев вглубь страны. Чифуское англо-китайское соглашение 1876 г. добавило к “открытым портам” не менее [8] важную категорию “портов захода” (ports of call): в них иностранным судам не разрешалось правда приставать к берегу, но зато разрешалось выгружать и погружать товары при помощи мелких китайских судов. К 1911 г. таких портов существовало (преимущественно опять-таки по Янцзы) 25. Правила внутреннего пароходного плавания, изданные китайским правительством по настоянию английского посланника сэра Макдональда в 1898 г., открыли специально предназначенным для речного плавания и внутренней торговли паровым судам как китайским, так я иностранным, все внутренние воды Китая и расширили таким образом торговые возможности иностранцев в чрезвычайной степени, тем более, что это право было предоставлено как собственно торговым судам, так и буксирным пароходам, тащившим за собой нагруженные товарами джонки, баржи и т. д.

Ст. 10 Нанкинского договора обязывала Китай: 1) установить в открытых портах “справедливый (fair) и постоянный тариф вывозных и ввозных пошлин и иных поборов”, и 2) ограничить размер транзитных [9] сборов с ввезенных иностранных товаров известной, точно не установленной, процентной надбавкой к упомянутой основной пошлине. Дополнительный же договор 1843 г. определил размер этой последней для подавляющего большинства товаров в 5% ad valorem размер же надбавки в 5%, т. е. в дальнейшие 2¹/₂ % ad valorem. Эта надбавка избавляла иностранные товары от всяких таможенных сборов внутри страны (т. наз. лицзиня или ликина), весьма многочисленных и крайне обременительных уже потому, что они достигают от 10—20% ad valorem (Ср. Bau, Foreign Relations of China, стр. 381.). Для удобства расчета размер пошлины, уплачиваемой с данного товара, был вместе с тем определен по средним ценам на него за ряд предшествующих лет в определенную сумму с известной меры длины, веса или емкости, причем предусматривалась (со времени договоров 1858—1860 г.г.) возможность пересмотра этого “специфицированного” тарифа через каждые 10 лет для устранения возможного расхождения договорной ставки в 5% с реальной суммой, установленной специфицированным тарифом. Такие пересмотры действительно состоялись в 1858 г. (по требованию иностранцев), в 1902 и в 1918 г. (с согласия последних в виду необходимости гарантировать платежи по “боксерскому вознаграждению” 1901 г. и в виду вступления Китая в войну с Германией). Все эти пересмотры коснулись однако лишь ставок специфицированного тарифа. Основная же норма ввозной, вывозной и транзитной пошлины остается поныне на уровне 1842 г. и связывает таможенную политику Китая по рукам и по ногам.

В 1902/03 г. при заключении новых торговых договоров, англо-китайского, американо-китайского и японско-китайского, три названные державы, заинтересованные тогда в виду их общей борьбы против России и русского влияния в Китае в добром расположении последнего к ним, правда, “принципиально” согласились на повышение ввозной пошлины до 12¹/₂, вывозной до 7¹/₂ % ad valorem. В то же время, однако, они тем самым еще раз подтвердили свое нежелание признать за Китаем тарифную автономию, составляющую непременную составную часть полного государственного суверенитета, и отказались практически от всякого повышения вывозных пошлин (7¹/₂ % ad val. = 5% основной + 2¹/₂ % транзитной пошлины), но обставили и это свое “принципиальное” согласие крайне тяжелыми и практически неосуществимыми, силами одного Китая, условиями. С одной стороны, согласие их было обусловлено отменой всех лицзиньных сборов, что предполагало радикальную реорганизацию не только доходной, но и расходной стороны всей китайской финансовой системы (При отсутствии единства кассы лицзиньные сборы составляют существенную часть доходов отдельных провинций. Отмена их предполагала так. обр. реформу всего государственного бюджета и перевод провинций в более или менее значительной части на ассигнования из общегосударственного казначейства, какового в Китае не существовало и поныне не существует.); иначе говоря, осуществление этого требования должно было потребовать ряда лет упорной и сложной работы, на которую тогдашняя центральная власть Китая была явно неспособна. С другой стороны, “принципиальное” их согласие должно было получить силу лишь в том случае, если “все державы, которые ныне пользуются или в будущем смогут приобрести в Китае права наиболее благоприятствуемой нации войдут (с ним) в такое же соглашение”. Таких государств к тому времени было девятнадцать (См. об этом дальше стр.10.) и нетрудно было предвидеть, что добиться согласия всех их, во-первых, зависит отнюдь не от доброй воли Китая, и, во-вторых, более чем затруднительно, даже если три [10] “договорившиеся” с Китаем державы не побудят сами какое-либо из них вроде, зависимой от Англии, Португалии или, зависимой от Соед. Штатов, Мексики отказать в своем согласии на столь “радикальное” изменение положения. В результате ни тогда, ни позднее, несмотря на повторные старания китайского правительства (в том числе на Вашингтонской конференции), эта существеннейшая из задач, связанных с освобождением Китая от иностранной эксплоатации, не была достигнута.

В тексте Нанкинского договора о судебной экстерриториальности иностранцев не упоминается. Но уже тогда, как явствует из ст. 13 дополн. договора 1843 г. (Текст ее см. ниже, стр. 47.), состоялся письменный обмен взглядов по этому вопросу, который и лег в основание названной ст. 13 и послужил основой для всего дальнейшего развития этой привилегии иностранцев. Иначе оно впрочем и быть не могло, ибо английское правительство задолго до Нанкинского мира, — а именно парламентским актом, т. е. законом, от 28 авг. 1833 г.— предрешило образование коронного английского суда для дел уголовных и адмиралтейских (т.е. дел морской полиции) (Ср. Vi Kyouin Wellington Koo, the status of aliens of China. New-York, Columbia University, 1912, стр. 100 сл. Законопроект 1838 г., о распространении прав суда на дела гражданские, встретил сильную оппозицию, вследствие чего правительство взяло его обратно. Ср. там же, стр. 112 сл.). Это решение, связанное с упразднением монополии английской Ост-индской компании на торговлю с Китаем, вытекало из необходимости заменить авторитет представителей компании в отношении к английским купцам, капитанам и т. д. другим, по меньшей мере столь же внушительным в глазах этих людей. “Отсутствие уважения к китайским законам характеризовало иностранцев, прибывших в Китай в XVII и XVIII веках. То были либо авантюристы либо отчаянные люди и за исключением немногих миссионеров, все они были воодушевлены одним лишь желанием найти счастье в новой стране. Им было весьма безразлично, чего требовали и что запрещали местные законы; они пришли с намерением наполнить свои карманы и отплыть, как только цель будет достигнута; по их взглядам было бы предосудительно с точки зрения их собственных интересов допустить, чтобы их поведение изменялось в зависимости от законов, о которых они понятия не имели и о которых они и не желали иметь понятия. Небольшое число их, одаренное любознательным умом, правда, все же проявили интерес к китайским законам и ознакомились с ними; но при этом они убеждались, что Китай так отличается от их [11] собственной страны, в особенности в религиозном отношении, что они признавали невозможным подчиняться его законам, не унижая в тоже время самих себя и не нанося ущерба своей стране. Управлять собой при помощи привычных им законов представлялось также невозможным; над ними не существовало общей организации и они не могли допустить, чтобы кто-либо из их собственной среды присвоил себе право обуздывать их поведение в Китае и регулировать их взаимоотношения с китайским народом. При таких условиях неудивительно, что они считали себя свободными от соблюдения каких-либо законов, как китайских, так и иных, и что они (как говорит англ. писатель половины XIX века Девис) жили в Китае пользуясь выражением юристов, “как бы в условиях первобытного состояния, иначе говоря, не управляемые никакими законами помимо собственных страстей и интересов”. Насилие естественно стало их излюбленным средством для достижения их целей, как бы незаконны последние не были”.

Эта довольно сдержанная, характеристика поведения иностранных купцов-пиратов XVII и XVIII века (Ср. Ку, назв. соч., стр. 64— 65 и многочисленные примеры подобного поведения, приведенные у него и у других авторов. — Ср. у него же разбор соображений, которые выставлялись иностранцами в пользу невозможности соблюдать китайские законы, стр. 79—95, и рассуждения американского посланника Калеба Кёшинга, заключившего договор 1844 г., на ту же тему, стр. 146—153.) не только вполне применима и к первой половине XIX в.,— “сколько я помню мы никогда не обращали внимания ни на один китайский закон”, заявлял еще в мае 1840 г. англичанин, свидетель при разборе одного дела, — но наложила свою печать и на дальнейшее поведение средней массы иностранцев в Китае, можно сказать, вплоть до наших дней.

В основе своей хищнический характер иностранной торговли и полное равнодушие английского правительства к китайскому суверенитету проистекали из одного корня,— из полного бессилия китайского правительства оградить свои интересы как на омывающих Китай морях, так и в пределах [12] прибрежной полосы, от морского разбоя, расцветшей пышным цветом контрабандной торговли и других нарушений китайских узаконений. Все эти беззакония представляли, можно сказать, нормальное бытовое явление, в особенности в более отдаленных от правительственного центра манчжурской династии, южно- и средне-китайских областях Дайцинской империи. Манчжурский правительственный, военный (в частности военно-морской) и административный аппарат, устарелый, громоздкий и неуклюжий, был совершенно не приспособлен к борьбе с бесчисленными осиными уколами, которым он подвергался на своей периферии со стороны обычно хорошо вооруженных, чрезвычайно подвижных и совершенно беззастенчивых, врагов. Этим, в свою очередь, объясняется сравнительная легкость, с которой китайские власти согласились на такое важное требование, как отказ от права добиваться своими силами и средствами ограждения своих прав и предоставление самим иностранным властям подавлять наиболее нетерпимые проявления разбойничьего нрава их соотечественников.

В связи с этим конец упомянутой ст. 13 дополн. догов. 1843 г. устанавливает в частности обязательство английского правительства “установить в отношении наказания английских уголовных преступников законы, нужные для достижения этой цели” и снабдить своих консулов полномочиями для приведения их в действие. Вся статья вообще приноровлена к очерченным выше условиям (Ср.. напр., начало ее, возбраняющее самоуправные действия англичан в случае конфликтов с китайцами, и далее пункт, запрещающий непосредственное обращение (в частности в “неподходящей”, т.е. грубой, вызывающей или угрожающей, форме) к китайским властям. — Ср. также ст. 15 и 16 англо-китайского (Тяньцзиньского) договора 1858 г., ниже стр. 60—61.) и напоминает по своему происхождению аналогичные статьи русско-китайских договоров 1689, 1727 и 1768 г.г., с тем однако, характерным и существенным отличием, что ею предусматривается разрешение конфликтов между англичанами и китайцами консулами при “участии (assistance) китайского должностного лица”.

Аналогичный характер имели постановления последующих договоров Китая с Соед. Штатами и Францией, с Швецией-Норвегией, с Россией (1858), Германией (1861), Данией (1863), Нидерландами (1863), Испанией (1864), Бельгией (1865), Италией (1866), Австро-Венгрией (1869), Перу (1874), Бразилией (1881), Португалией (1887), Японией (1896), Конго (1898), Мексикой (1899), Чили (1915), Швейцарией (1918) (Из названных государств СССР, отказался добровольно от права экстерриториальности, Германия — по необходимости (ср. ст. 118 Версальск. мирн. договора, ниже, стр. 199) согласно договору 20 мая 1921 г.).

В результате этих статей и установившейся практики действующий порядок может быть сведен к следующим основным положениям. Дела между китайцами, в которых иностранцы не участвуют, разрешаются китайскими судами на основании китайских законов и в порядке китайского судопроизводства. Дела между подданными или гражданами одной и той же державы, обладающей правом экстерриториальности, разрешаются консульскими и иными (высшими) судами подлежащей державы на основании ее законов и в порядке ее судопроизводства. Дела между гражданами или подданными двух или нескольких держав, пользующихся в Китае экстерриториальностью, разрешаются в порядке, установленном по соглашению между подлежащими правительствами, без всякого участия Китая. Дела между гражданами или подданными державы, пользующейся правом экстерриториальности, и державы, не пользующейся этим правом, разрешаются в порядке, определяемом национальностью ответчика; если он пользуется [13] экстерриториальностью, дело решается судами его государства; если он ею не пользуется (или если обе стороны ею не пользуются), дело решается китайскими судами. Дела между китайцами и лицами, пользующимися экстерриториальностью, по общему порядку разрешаются в зависимости от национальности ответчика. Суды, разбирающие дела между ответчиком-китайцем и истцом иностранцем, обычно именуются “смешанными” судами. В виду китайской национальности ответчика суд формально является китайским и действует как в материальном, так и в процессуальном отношении согласно китайским законам. В тоже время однако, согласно договорам, при судоговорении обычно присутствует иностранный асессор (-заседатель). “В интересах справедливости ему имеют быть предоставлены все потребные облегчения для наблюдения за процедурой. Если он пожелает, он имеет право представлять, допрашивать и подвергать перекрестному допросу свидетелей. Если он не удовлетворен процедурой, он имеет право опротестовать ее в отдельных ее частностях” (ср. ст. 4 америк.-кит. договора 1880 г., Hertslet, China Treates, т. I, № 98, стр. 562). Ничего подобного наоборот не установлено для тех случаев, когда ответчиком является иностранец, истцом же китаец, что лучше всего характеризует существо всей этой системы, направленной всем своим острием против “державной” национальности в защиту вторгшихся в ее пределы иностранцев. Этот порядок действует не только в “открытых портах” или сеттльментах, но в пределах всего Китая, где имеются иностранцы (См. обо всем этом Bau, Foreign Relations, стр. 291—292 и 297—298 и подробнее в названной книге Ку, стр. 166—228. Об особых “правах” Шанхайского смешанного международного суда см. ниже, стр. 15 и Bau, назв. соч., стр. 298.). Существенно то, что право экстерриториальности распространяется и на следственные действия, предшествующие судебному разбирательству как таковому, в частности на обыски: дома и суда иностранцев не могут быть обыскиваемы местными властями и находящиеся в них или на них лица, укрывающиеся от суда, могут быть выдаваемы лишь на основании “надлежащего требования, обращенного китайскими властями к (подлежащему) консулу”.

Также точно, как и в вопросе о таможенном тарифе 1842 г., Англия, Соед. Штаты и Япония (в уже упомянутых договорах 1902 и 1903 г.г.), а также и Швеция (1908) согласились “принципиально” на отмену экстерриториальности при условии коренной, реорганизации китайского судопроизводства и пересмотра применяемых китайскими судами кодексов. Несмотря [14] на предпринятые Китаем в этом смысле (в особенности после 1911 г.) меры и на неоднократные его настояния положение остается и в этом отношении до сих пор прежним, служа лишним основанием для возбуждения населения против иностранцев.

Все это создавало практически новый вид государства в государстве. Наиболее законченным типом таких иностранных поселений является пресловутый международный сеттльмент в Шанхае, основанный в 1845 г. и управляющийся на основании правил, установленных в 1866—1869 г.г. по соглашению с высшей местной китайской властью (Ср. Hertslet, China Treates, т. II № 130, стр. 664 и cл.). Управление сеттльментом вверяется муниципальному совету в составе не более 9 и не менее 5 советников, ежегодно избираемых иностранными землевладельцами и арендаторами, уплатившими все (местные) сборы и владеющими недвижимым имуществом ценностью не менее чем в 500 таэлей. Общее собрание избирателей созывается консулами не менее одного раза в год для заслушания отчета за истекший год, обсуждения бюджета на следующий год, утверждения муниципальных сборов и их раскладки. Исполнительная власть предоставлена совету. Его действия могут быть обжалованы перед “консульским судом”, избираемым в начале каждого года общим собранием консулов (Не исключая французского, несмотря на то, что наряду с “международным” сеттльментом существует особый французский сеттльмент.).

Судебная власть над иностранцами принадлежит экстерриториальным консульским судам, а над китайцами или в смешанных случаях, где ответчиком является китаец, — смешанным судам (См. выше стр. 11.). “Никакие аресты по общему правилу не могут быть производимы без предписания подлежащего консульского суда, а в делах, подсудных смешанному суду, без приказа, контрасигнированного старейшиной консулов”. Смешанным судам Шанхая подлежат таким образом не только дела, где ответчиком является китаец, но — вопреки всем договорам — также и дела, в которых обе стороны китайцы, т.е. дела, которые даже при режиме экстерриториальности должны [15] разрешаться чисто китайскими судами. “Формальным” обоснованием этого ни с чем не сообразного расширения понятия экстерриториальности является утверждение, будто “необходимо установить иностранный надзор в случае, если стороны проживают в иностранных сеттльментах и что это существенно важно, для приведения в действие муниципальных постановлений” (Ср. Morse, Trade and Administration of China, стр. 200 и сл.). По существу же в основе этого правила лежал тот факт, что Шанхай еще со времен тайпингского восстания стал местом убежища для многочисленных недовольных китайскими властями элементов, искавших покровительства иностранцев, а главное исключительное богатство и политическое влияние шанхайского сеттльмента. Еще дальше пошли иностранные власти Шанхая после революции 1911 г. и ослабления центральной китайской власти, когда консульский корпус взял всю судебную власть, а также полицейские функции и управление тюрьмами, непосредственно в свои руки. Не без основания китайский автор, упоминающий об этом факте, характеризует его мимоходом как “аннексию”; все попытки Китая устранить это положение не имели, разумеется, никакого успеха. Вместе с тем оно характеризует лучше всяких рассуждений конечную тенденцию той международной опеки, которую державы стремятся установить над Китаем “в его собственных интересах”. Для полной оценки “экстерриториальности” шанхайского сеттльмента в самом деле остается только прибавить, что 95% его населения составляют китайцы, управляемые, облагаемые налогами и судимые на собственной территории — иностранцами.

Международное право различает разные фермы применения принципа наибольшего благоприятствования (Ср. Маковский, Условие наибольшего благоприятствования в торговых договорах. Москва 1917 г. Рассуждения Bau, For. Rel., стр. 351—370 об отказе ряда стран, в том числе Англии, Соед. Штатов и Японии от этого права явно натянуты и не выдерживают критики. Это одна из наиболее слабых глав его в общем весьма полезной книги.). Наименее выгодной, из них для страны, предоставляющей его иностранной державе, является форма односторонняя и ничем не ограниченная. Она именно легла в основание договоров Китая с Англией, Соед. Штатами, Францией, Россией (с 1860 г.), Германией, Японией, Бельгией, Норвегией, Австро-Венгрией, Нидерландами, Данией, Испанией и Италией, т.е. со всеми наиболее важными участниками в китайской торговле (Сверх того пользуются наибольшим благоприятствованием на разных началах Бразилия, Конго, Мексика, Португалия, Швеция и Швейцария.). Поскольку, таким образом, в договоре с любой из этих стран оговорено ограничение тарифной автономии Китая, право экстерриториальности граждан или подданных соответствующей страны или какие-либо иные иммунитеты, права и привилегии, они имеют ipso facto силу и для остальных стран, пользующихся наибольшим благоприятствованием со стороны Китая, если только они не отказались от них добровольно, как СССР, или по принуждению, как Германия и Австро-Венгрия, не взирая на последствия, проистекающие из такого отказа для их конкуренции с прочими странами, не отказавшимися от своих привилегий и в частности от права на наибольшее благоприятствование. [16]

Провести точную грань между правами иностранцев, очерченными в предыдущем параграфе, и теми, о которых речь будет впереди, разумеется, нелегко. По существу такое разграничение даже может показаться совершенно искусственным и ненужным. А между тем, оно имеет объективное значение и облегчает понимание сложной китайской проблемы в ее целом. Разница между теми и другими заключается в том, что первые становятся как бы непосредственным достоянием всех подданных или граждан данной страны, проживающих в Китае или ведущих с ним дела, а в особенности тех, наиболее многочисленных среди них, которые занимаются там торговой или иной хозяйственной деятельностью, тогда как вторые имеют не столько прямое, сколько косвенное значение для повседневного быта иностранцев, служа преимущественно средством к достижению и обеспечению первых. В первых преобладает, таким образом, экономический, во вторых — политический признак. Сюда относятся, напр., право нормальных дипломатических сношений с китайским центральным правительством, добытое державами с немалым трудом, обладание уступленными Китаем в его пределах территориями, ограничение права Китая на самостоятельное распоряжение некоторыми его областями, разного рода концессии и опционы и т. д., и т. п. Все эти права представляют могущественное орудие в руках располагающих ими правительств, но весьма часто не только не дают сами по себе никакого дохода ни государству, ни частным лицам, а, наоборот, являются источниками “непроизводительных” на первый взгляд расходов. В то же время, однако, они являются наиболее ощутительными выражениями их политического могущества, обеспечивающего соблюдение экономических прав, иммунитетов и привилегий частных лиц. Последние в свою очередь имеют, разумеется, и политическое значение: могущество и влияние разных иностранных держав в Китае зависит в значительной мере оттого, как и насколько широко их подданные или граждане пользуются предоставленными им правами, насколько глубоко их хозяйственная деятельность проникает ткань китайской жизни, насколько значительна зависимость состояния и развития последней от них и их капиталов. Так, при всем политическом могуществе б. Российской империи в Китае и несмотря на то, что русские подданные располагали там на началах наибольшего благоприятствования всеми правами наиболее привилегированных иностранцев, а в Манчжурии и в некоторых других областях, сверх того, и особым покровительством своего правительства, их хозяйственное и иное влияние на китайскую жизнь далеко уступало, за [17] недостатком у них капиталов и т. д., влиянию стран, не располагавших в соседстве с Китаем такими военно-политическими средствами воздействия, как Россия, но опиравшимися на обширную армию купцов и приказчиков, капитанов и матросов, предпринимателей и техников, миссионеров и коммивояжеров, на крупный банковский аппарат и т. д. важность этой стороны хозяйственной деятельности в обычных исторических трудах часто далеко недооценивается; тем не менее, однако, было бы большой ошибкой забыть над ними значение собственно политических прав и преимуществ иностранных держав в деле эксплоатации Китая.

Несколько иной характер, в особенности с формальной стороны, имеет передача в 1898 г. Цзяочжоу Германии, Порт-Артура и Ляодунского полуострова — России, полуострова Гулуна, против Гонконга, и Вейхайвэя, — Англии, Гуанчжоувана — Франции. В отличие от Гонконга, все эти пункты не уступались Китаем другим странам в вечное и неограниченное владение, а сдавались им в аренду на разные сроки (Цзяочжоу, Гулун и [18] Гуанчжоуван — на 99 лет каждый, Порт-Артур — на 25 лет, Вейхайвэй — на тот срок, в течение которого Россия будет владеть Порт-Артуром) и на разных условиях. Разно формулировались и цели, во имя которых отдельные державы добивались от Китая соответствующих уступок. Сущность дела от этого не изменялась. В ряде важных по политическим и стратегическим соображениям пунктов китайского побережья фактически создавались морские и военные базы держав в качестве опорных пунктов для борьбы их между собой за влияние в Китае, а в потребном случае — и для борьбы с самим Китаем.

3. В тесной связи с водворением ряда держав в отдельных пунктах Китая, с фактическим переходом всей полноты власти в них и в их окрестностях к державе-арендатору, стоит образование в Китае особых “сфер-интересов” или “влияния” разных держав. Закрепление таких сфер интересов за данной державой совершалось при этом двумя путями: 1) путем договоров подлежащих держав с Китаем о “неотчуждении” (nonalienation) последним своих державных прав над определенной областью (таковы договоры Англии с Китаем о Чуоанских островах около устья Янцзы, заключенный еще в 1846 г., и о долине Янцзы 1898 г., Франции с Китаем — об острове Хайнане, Японии с Китаем — о провинции Фуцзянь против японского с 1895 г. острова Формозы) или о признании Китаем преимущественных хозяйственных, в особенности железнодорожных, интересов данной страны в определенной области (таковы германско-китайский договор о Шаньдунской провинции, русско-китайский — о всем северном “застенном” Китае (Особую разновидность таких договоров представляет русско-китайский договор о концессии на постройку КВЖД, в том виде, как он был заключен б. российским правительством в 1896 г.), французско-китайский — о провинциях Юньнань, Гуанси и Гуандуне, в частности его западной части), и — 2) путем договоров, соглашений и т. д. иностранных держав между собой, без ведома и согласия Китая (таковы англо-германское соглашение 1898 г. о Шаньдунской [19] провинции, англо-русское 1899 г. — о признании сферой, русского железнодорожного строительства “застенного” Китая, сферой же английского строительства — бассейна Янцзы, русско-японские соглашения 1907, 1910, 1912 и 1916 г.г. о разделе сфер влияния в Манчжурии и Монголии и т. п.).

Эпохой максимального расцвета политики; сфер влиянии было время после японско-китайской войны и в особенности с 1898 г. до боксерского движения. Против нее была выдвинута политика “открытых дверей”, формально провозглашенная Соед. Штатами, “принципиально” одобренная всеми заинтересованными державами, на фактически бессильная устранить совершившиеся факты (Обо всем этом см. ниже стр. 36—38.). Ответственными за них обычно объявлялись Германия и Россия, но и после их добровольного или вынужденного удаления из числа империалистических конкурентов в деле захвата Китая, положение дел мало чем изменилось, несмотря на заявление английского делегата на Вашингтонской конференции Бальфура о том, что “для Англии вопрос о сферах влияния отошел в область предания”: фактически в самом деле та же конференция признала за всеми договорами Китая с разными державами, “свободно” заключенными Китаем в силу его “суверенной воли”, силу и на будущее время, а Япония весьма решительно оговорила свои “специальные интересы” не только в Манчжурии и Восточной Внутренней Монголии, но и в Китае вообще (Ср. об этом: Гримм, Китайский вопрос на Вашингтонской конференции, Междунар. жизнь, изд. НКИД., 1926 г., кн. 7, стр .45 — 61. (Заглавие, данное статье в журнале “этапы китайской революции”, не соответствует ее содержанию).). Именно это последнее обстоятельство побудит, несомненно, и другие державы два раза подумать раньше, чем отказываться от своих собственных “специальных интересов” в тех или иных, более или менее обширных, областях Китая. При возможности свободного выбора между преобладающим влиянием и эксплоатацией Китая в целом, с одной стороны, и необходимостью закрепить за собой определенную часть Китая в качестве собственной сферы влияния, с другой стороны, каждая из конкурирующих держав, разумеется, выберет первое и будет провозглашать себя верной сторонницей политики “открытых дверей”. При отсутствии же такого выбора, в виду бесспорного и неустранимого преобладания какой-либо одной державы, ее конкурентки не откажутся каждая от сферы влияния для себя и обратят доктрину открытых дверей в то, чем она была с самого начала, т.е. в одну из многочисленных пустых фраз, вроде “уважения к суверенности, независимости и цельности Китая” и т. п., которыми беспрерывно орудуют державы в своих выступлениях по делам Китая.

Начало иностранного вмешательства в управление морскими таможнями относится ко времени тайпингского восстания, когда (в 1853 г.) тайпингами была занята китайская часть Шанхая, и в связи с этим китайские таможенные учреждения фактически перестали существовать. Первоначально консулы взялись заменить их и стали взимать с иностранцев пошлины за счет легального китайского правительства, пользовавшегося во время всего восстания поддержкой иностранных держав. Вскоре однако такой порядок был признан неудобным, и в июне 1854 г. состоялось [20] соглашение между шанхайским даотаем, с одной стороны, английским, американским и французским консулами, с другой стороны. “Так как главное затруднение, испытываемое начальником таможен, — гласил первый пункт его,— заключалось в невозможности найти служащих в таможнях, обладающих необходимой квалификацией в смысле честности, бдительности и знания иностранных языков, необходимого для точного соблюдения договорных постановлений и таможенных регламентов, то единственным соответствующим средством (для устранения этого зла) является включение в состав, служащих таможен иностранного элемента в лице тщательно подобранных и назначенных даотаем иностранцев, которые устранят указанный недостаток и предоставят в его (даотая) распоряжение способные и заслуживающие доверия органы”. Во главе управления были согласно с этим поставлены три иностранца, первенствующую роль среди коих играл естественно англичанин сэр Уэд, а после его выхода в отставку в 1855 г.— Г. Нельсон Лэй, также англичанин. В 1858 г. предусмотренная тяньцзинскими договорами того же года комиссия по пересмотру специфированного таможенного тарифа 1842 г. признала необходимым назначение англичанина генеральным инспектором морских таможен на правах помощника китайского верховного комиссара. “Сановник, назначаемый китайским правительством для руководства (to superinted) иностранной торговлей,— гласит ст. 10 выработанных комиссией правил (Hertslet, назв. изд., т. I, № 7, стр. 39—40.),— будет от времени до времени сам обозревать или посылать для обозрения разных портов уполномоченного. Названный сановник будет по своему усмотрению и выбору и независимо от какого-либо внушения или персонального указания какой-либо британской власти выбирать какого-либо британского подданного, какого он сочтет подходящим, для помощи себе в управлении таможенными доходами, для предупреждения контрабанды, для определения границ портов, для осуществления функций начальника гавани, для расстановки огней, бакенов, буев и т. д., содержание которых относится на судовые сборы с тоннажа”. Первым генеральным инспектором был назначен тот же Лэй, но истинное и громадное развитие этой должности относится уже ко времени его преемника сэра Р. Гарта, занимавшего ее в течение 45 лет (1863—1908) и сыгравшего чрезвычайно крупную роль как во внутренней, так и во внешней жизни Китая, в особенности за первые 25 лет своей службы. Заметное увеличение доходов, поступавших в кассу центрального правительства, и роль основной гарантии: иностранных займов, которую стали играть морские таможенные доходы, сильно содействовали этому. На управление морскими таможнями постепенно были возложены, сверх его основной задачи, самые разнородные функции, от сбора части доходов с соляного налога и с лицзинного сбора (впоследствии выделенной в обеспечение разных займов), до управления всеми маяками и всего лоцманского дела в Китае и до заведывания обучением китайцев в европейских и американских учебных заведениях включительно.

О значении ген. инспектора таможен как для жизни Китая, так и для интересов в нем англичан и иностранцев вообще ярче всего свидетельствует та настойчивость, с которой английское правительство добивалось (и добилось) в 1898 г., несмотря на весьма уклончивое отношение китайского правительства, обязательства последнего назначать ген. инспектором всегда непременно англичанина, покуда английская торговля с Китаем будет превышать по размерам своего оборота торговлю с ним любой другой страны. Фактически доходы с морских таможен составляют наиболее верную [21] составную часть доходов центрального правительства, а взимание их, заведывание и надзор за их употреблением находится в то же время в руках иностранцев.

Несмотря на всю фразеологию международных актов лицемерные и заведомо недобросовестные заявления держав вплоть до Вашингтонской конференции и до наших дней об уважении их к “суверенитету, независимости и целости” Китая и т. д. не устраняют того факта, что “суверенитет” Китая представляет пустое слово при коренном разрушении его тарифной автономии и при экстерриториальности иностранцев, — что “независимость” его не только от соединенной воли великих держав, но и от решительного давления какой-либо одной из них, фиктивна, — и что целость его нарушена “арендными договорами” и фактически существующими поныне договорами о сферах влияния, в частности хотя бы положением и “правами” Японии в Ю. Манчжурии. Всеми обломками сохранившихся у него державных прав Китай обязан не чему иному, как только борьбе между империалистическими державами за преобладающее в нем [22] влияние, да фактическому бессилию их подчинить себе громадную страну с ее колоссальным населением так, как они подчинили себе китайское население шанхайского сеттльмента, а отнюдь не их вниманию к его государственными или национальным правам и интересам. В этом отношении все эти державы действуют совершенно одинаково, и напрасны попытки таких хороших знатоков дела, как Ку или Бо, выделить Соед. Штаты из общей массы держав и приписать им более или менее бескорыстные побуждения и роль постоянных покровителей интересов и прав Китая.

§ 1. Развитие международных отношений на Д. Востоке от начала XIX века до 1894/1895 г. (См. об этом также мою статью “Китайский вопрос от Симоносекского мира до мировой войны с 1895—1924”, в журнале “Новый Восток”, т. VI, стр. 44 — 62. Там же и некоторые библиографические указания.)

Начало XIX века застает В. Азию в состоянии своеобразного равновесия сил и международного покоя. Из двух крупных местных держав, Китая и Японии, ни та, ни другая не проявляла агрессивных тенденций ни во взаимных своих отношениях, ни в отношении к окрестным к ним государственным единицам однородной с ними культуры. В частности, Китай довольствовался признанием его сюзеренитета со стороны Кореи, Монголии и Тибета на севере, Аннама, Бирмы и других более мелких стран — на юге, не проявляя решительно никаких тенденций к вмешательству в их внутреннюю жизнь и к подчинению ее не только собственно китайским формам управления, но и сколько-нибудь серьезному использованию их хозяйственных сил в собственных фискальных интересах. Не проявляла агрессивных тенденций в отношении Китая и смежная с ним от верховьев Енисея (Западная часть русско-китайской границы была установлена договором 1689 и 1727 г.г. лишь до этих пределов. Дальше на запад простирались владения дзунгар, киргизов и т. д., фактически независимые, хотя и признававшие порой верховную власть богдыхана. Дальнейшее направление русско-китайской границы в этих областях и в Туркестане было определено Кульджинским договором 1851 г. и рядом последующих соглашений.) до [23] Тихого океана Российская империя, отказавшаяся в 1689 г. от проникновения в Манчжурию и Монголию, не овладевшая еще полностью киргизскими областями и направлявшая в это время свое внимание не столько на соединение с Сибирью соседних азиатских областей, сколько на западное побережье Сев. Америки с его пушными и рыбными богатствами, для экоплоатации которых было создано “русско-американское общество”, простиравшее сферу своей деятельности вплоть до нынешнего Сан-Франциско. Попытки некоторых западных держав — Нидерландов в 1655 г., Англии — в 1793 и 1816 г.г. — завязать дипломатические сношения с Китаем и заключить с ним торговые договоры не имели успеха. Иностранцы вели торговлю с Китаем примерно на таких же началах, как народы Индокитая, малайцы и т. д., только с меньшим вниманием к китайским узаконениям и правам китайских местных властей. Центральная китайская власть не придавала им значения и предоставляла урегулирование отношений с ними и борьбу с их насильничеством местным вице-королям, даотаям и иным властям, а европейские державы были слишком заняты революционными и наполеоновскими войнами (1792—1815) и ликвидацией их последствий и были, вдобавок, слишком мало заинтересованы в китайской торговле, чтобы уделять Китаю особое внимание. Несмотря на рыхлость его государственной организации и на устарелость его военной системы, Китай оставался, таким образом, крупнейшей независимой державой всего азиатского материка.

Толчок, который вывел всю восточноазиатскую жизнь из равновесия, должен был при этих условиях исходить не от ближайшей из европейских соседок Китая, т.е. России, собственное хозяйственное развитие которой далеко отстало от Запада, а отчасти в те времена в известном смысле не могло равняться даже с Китаем, а от Англии, как страны наибольшего развития торгового и промышленного капитала, вдобавок уже прочно овладевшей громадными областями сравнительно близкого к Китаю Индостана и простершей свои щупальца в лице Восточно-индийской компании с ее монополией на китайскую торговлю до побережья Дайцинской империи. О роли английской торговли с Китаем позволяет судить уже тот факт, что за десятилетие 1824—1833 г. английский ввоз и вывоз превышал следующий за ним и американским нидерландский ввоз и вывоз в 36 раз. (36 млн. долларов против 1 млн.). Другим доказательством возрастающей важности [24] китайской торговли для Англии являются настойчивые протесты заинтересованных в ней английских торговых кругов против монополии Восточно-индийской компании, хотя и не соблюдавшейся ее конкурентами, но все же стеснявшей их операции, и самая отмена этой монополии в 1834 г.

Победа Англии в “войне за опий” (1839—1842) (Война получила это название, так так одним из важнейших формальных к ней поводов послужила попытка китайского верховного комиссара в Кантоне Линцеси уничтожить запрещенный правительством ввоз опия в Китай, составлявший от ¹/₆ до ¹/₂ всего англ. ввоза. Установив строгую блокаду британской фактории, он добился этим выдачи ему всего находившегося на складах опия (свыше 20 т. ящиков) и ухода всех англичан из Кантона в (португальский) Макао.) и закончивший войну нанкинский договор естественно еще более укрепили в ее сознании ее преобладающее положение, коммерческие и иные выгоды которого разделили впрочем с англичанами американцы и французы (договоры 1844 г.), а вслед затем также Бельгия и Швеция-Норвегия (Швеция и Норвегия были с 1814 до 1905 г. соединены личной унией, однако преобладающую роль в области торговой играла Норвегия, торговый флот которой занимает поныне одно из первых мест на земном шаре. — О значении нанкинского договора см. выше, стр. 5 и сл.; текст его см. ниже, стр. 44 и сл.). Несмотря на это, англичане фактически обладали гегемонией среди иностранцев и от них главным образом зависело дальнейшее развитие взаимных отношений последних с Китаем, естественно, относившимся весьма отрицательно к исторгнутому у него договору. Однако преодолеть сопротивление властей оказалось более легким, чем справиться с глухим сопротивлением населения, которым китайские власти, разумеется, не преминули воспользоваться. Особенно сильное сопротивление оказал главный правительственный и экономический центр Ю. Китая, Кантон, который вопреки договору так и не был “открыт” до новой войны: “Ныне, — писал 18 августа 1849 г. английский министр иностранных дел лорд Пальмерстон,— они (китайские власти) поддерживают и возбуждают, по-видимому, среда кантонского населения враждебные чувства против британских подданных; но пусть они не обманывают себя. Сдержанность, проявленная до сих пор британским правительством, проистекает не из чувства слабости, но из сознания преобладающей его силы. Британское правительство хорошо знает, что если обстоятельства этого потребуют, британский отряд сможет разрушить город Кантон, не оставив камня на камне, и сможет таким образом подвергнуть население этого города внушительному наказанию”.

Революционные события в Европе (1847—1851 г.), крымская война (1853—1856 г.г.), и грозное восстание сипаев в Индии (1857—1858 г.г.), задержали новую экспедицию против Китая. Она последовала лишь в 1858 г., причем участвовала в ней наряду с Англией также и Франция. В качестве мотива, первая выдвигала отказ Китая от пересмотра специфированного таможенного тарифа 1842—43 г., вторая — защиту католических миссионеров, один из которых, Шапделен, был осужден и казнен местными властями провинции Гуанси за проникновение внутрь страны за пределы пяти открытых портов и за призыв населения к неповиновению властям. Положение Китая еще более осложнилось, так как он вступил в тоже время в конфликт как с Соед. Штатами (также по вопросу о ревизии тарифа), так и с Россией. Последняя, заключившая в 1851 г. в Кульдже договор, касавшийся разграничения русских и китайских владений и сухопутной, в частности же пограничной, русско-китайской торговли, начала с 50-х г.г. свое наступление в сторону Амурской области. Заняв устье Амура, русские продвинулись далее на юг и добились 16 мая 1858 г. заключения Айгунского договора, распространившего русскую власть на все левое побережье [25] Амура и — условно — на Приморскую область. Договор, однако, нуждался в ратификации центральной власти, а в то же время миссия гр. Путятина в Пекин для заключения с Китаем аналогичного с западными договора о русско-китайской морской торговле (1857 г.) встретила упорное сопротивление китайских властей.

Несмотря на внешне блестящее положение русского представителя в Пекине и значительные территориальные приобретения, доставшиеся на долю России, несмотря и на активное участие французских вооруженных сил в походах 1858 и 1860 г.г., львиная доля выгод и влияния досталась опять-таки Англии. Ни Россия, ни Франция не могли конкурировать с нею в деле использования коммерческих выгод, доставшихся всем им в Китае. Соединенные же Штаты вступили вскоре в полосу тяжелой и [26] продолжительной “сецессионной” войны,— гражданской войны между северными и южными штатами, ближайшим поводом к которой послужил вопрос о неграх-невольниках и об упразднении рабства. Помимо общих разорительных последствий этой войны, она превратилась в настоящую катастрофу для американского торгового флота, чему содействовало немало организованное южными штатами, при поддержке Англии, широкое каперство. Американский торговый флаг, занимавший до того одно из первых мест не только в собственно-американской, но и в посредничающей между разными странами торговле, исчез на несколько десятилетий почти совершенно с морей. Это не могло не отразиться в частности и на роли Соед. Штатов в Китае и не укрепить преобладание там Англии, которой тогда еще не приходилось считаться и с таким опасным для нее впоследствии конкурентом, как германский торговый флот. Время от 1860 до 1894/5 г.г. является таким образом временем максимального преобладания Англии в Китае.

Этим обменяется отчасти и малый интерес, проявленный Англией к отнятию другими державами у Китая ряда формально подвластных ему, хотя бы и на началах сюзеренитета, земель. Другая и, пожалуй, более важная причина этого явления, объясняющая вместе с тем равнодушное отношение Китая к этим потерям, заключается в том, что речь шла при этом не о (18) коренных китайских или (3) близких его династии манчжурских провинциях, а о тех периферических владениях Китая, которые были связаны с ним лишь узами формального вассалитета, но не играли никакой роли в снабжении центра финансовыми средствами. Именно поэтому потеря даже Амурской и Приморской области, хотя от мало населенных, но примыкающих непосредственно к родине манчжурской династии, не произвела глубокого впечатления и не привела к попыткам закрепить связь прочих северо-восточных областей, в частности Кореи, с центром. Тем меньшее значение придавалось не только установлению в 1862 г. господства Франции в Кохинхине и Камбодже, а в 1874 г. господства ее же в Аннаме, но и японско-корейскому договору 1876 г., в ст. 1 которого говорилось — по японскому настоянию — о том, что Корея “в качестве независимого государства, обладает теми же правами суверенитета, что и Япония”, хотя установление этого принципа шло в разрез с предшествующей практикой и явно представляло первый шаг в цепи последующих действий японской дипломатии, терпеливо, но настойчиво обрывавшей связи Кореи с Китаем, подготовляя японское владычество над полуостровом, а тем более установлению в 1879 г. японского господства над островами Лиу-Киу [27] (Рюкю). Отказ Китая ратифицировать Ливадийский русско-китайский договор 1879 г. об уступке России значительной части китайского Туркестана, занятого русскими войсками вследствие местных восстаний в 1871 и сл. г.г., с стратегически важными перевалами через Тяньшань, был подсказан Китаю не столько военными силами ген. Цзоцзюньтана, подавившего начавшееся там еще в 1866 г. восстание, сколько Англией, недовольной усилением России в Средней Азии и боровшейся с ней на Ближнем Востоке. Да и то Китай все же обязался по Петербургскому договору 24/12 февраля 1881 г. уступить России западную часть области Или. Стремление Франции окончательно закрепить свое владычество над Аннамом с Тонкином встретило также с 1882/83 г.г.— опять по наущению Англии, вступившей с Францией в серьезный и длительный конфликт из-за Египта,— настолько упорное, отчасти скрытое, отчасти явное сопротивление Китая, что в мало осведомленной о дальневосточных делах Европе создалось ошибочное, при тогдашних условиях, представление о способности Китая к серьезному, хотя и преимущественно пассивному, сопротивлению иностранным домогательствам. Однако, и тут дело кончилось фактически легким отказом Китая от своих прав, нашедшим выражение в Тяньцзиньском договоре 9 июня 1885 г., в подготовке которого сыграл существенную роль упомянутый выше сэр Р. Гарт. Весьма естественно, что еще меньше затруднений вызвало заключение англо-китайского договора 1886 г. о Бирме, коим начатое еще значительно раньше (походами 1826 и 1852 г.г.!) завоевание этой страны англичанами было фактически безоговорочно признано Китаем, а также заключение в 1890 г. аналогичного договора о Сиккиме, небольшой, но стратегически важной стране, лежащей между Индией и Тибетом и открывающей один из подступов к последнему, овладеть которым давно уже мечтают англичане не столько ради его сомнительных естественных богатств, сколько с целью подчинить себе в лице далайламы духовного главу среднеазиатского буддистского мира. Можно без преувеличений сказать, что все эти действия разнообразных держав — России, Японии, Франции, Англии с одной стороны, Китая, с другой стороны,— гораздо более характерны для колониально-империалистической политики иностранных держав, чем для самого Китая, центральная власть которого наравне с самим китайским обществом недооценивала значения этих событий, как актов осады Китая и стремления проникнуть в самую его сердцевину для внедрения в ней “цивилизации” и “прогресса”, носителем которых является... европейско-американский капитализм.

Роковым моментом в современной международной жизни Китая была японско-китайская война 1894—1895 г.г. Не выясненная до того времени до конца внутренняя, в частности, военная, слабость и беспомощность Китая тогда именно проявилась с такой недвусмысленностью, что стала общепризнанным фактом и повела к весьма серьезным как для китайской, так и для всей международной жизни последствиям. Вместе с тем, однако, она выявила существенно важный факт, а именно военно-политическую слабость преобладавшей до того времени на Дальнем Востоке Англии, построившей все свое положение в этих (как впрочем и в других) краях на могуществе своего торгового аппарата и на своем господстве над морями. Третий факт, выясненный ближайшими последствиями войны и последовавшими за Симоносекским миром событиями, заключался в активной [28] заинтересованности помимо Японии и Англии трех других европейских держав (России, Германии, Франции), в первую же очередь России, в дальнейшем течении дальневосточной жизни,— заинтересованности, доходившей до готовности бросить свой меч на чашу весов, иначе говоря, прибегнуть к военным действиям в случае нарушения интересов этих держав победителем. Пассивное отношение Соединенных Штатов в то же время свидетельствовало отнюдь не о их незаинтересованности, а лишь о том, что они, как и Англия, были застигнуты врасплох как неожиданно блестящими, поистине сокрушительными, успехами Японии, так и энергичным выступлением противоестественной, как казалось, в виду европейских отношений, русско-германско-французской коалиции против Японии и ее очевидных притязаний на руководящую роль в жизни Китая.

Впервые корейские события грозили международными осложнениями с 1882 г. в связи с недовольством, вызванным заключением вышеупомянутого корейско-американского договора. Нашедшее опору и руководство в лице недавнего регента (отца молодого корейского короля), ставшего во главе движения против иностранцев, недовольство иностранным вмешательством, в корейскую жизнь направилось в первую очередь против японцев; несколько членов японского посольства было убито, другие бежали. Посланными, как Японией, так и Китаем отрядами движение было вскоре подавлено, но вместе с тем Китай, по-видимому, по английскому совету, решил [29] воспользоваться случаем, чтобы укрепить свою власть в Корее. Внешним образом это выразилось в назначении будущего президента китайской республики Юаньшикая китайским представителем и резидентом в Сеуле, германского же служащего морского таможенного ведомства Меллендорфа — советником корейского прав-ства. Энергичная деятельность последнего по реорганизации управления вызвала вскоре недовольство как внутри, так и вне страны. В конце 1884 г. вспыхнуло новое восстание, поддержанное, если не организованное, японским посольством. Несколько министров было убито молодыми корейцами, бывшими студентами японских университетов, и сам корейский король отдался по совету его уже упомянутого отца, под японское покровительство. Вскоре, однако, движение направилось снова против издавна ненавистных корейцам японцев. Толпа бросилась на здание их посольства и принудила посланника вместе с его конвоем покинуть Сеул, после чего Юаньшикаю удалось без труда восстановить порядок при помощи китайского отряда. Происходившая тогда же война Китая с Францией из за Аннама, помешала ему использовать этот бесспорный успех в полной мере: Корея должна была, по китайскому совету, обещать Японии возмещение убытков, а между самим Китаем и Японией было заключено Тяньцзиньское соглашение от 18 апреля 1885 г. (Лихунчжан-Гото), согласно которому стороны обязались вывести свои войска со включением посольских конвоев из страны и посоветовать корейскому королю создать собственную вооруженную силу для поддержания внутреннего порядка с приглашением для этого иностранных (однако, ни китайских, ни японских) офицеров в качестве инструкторов. В случае же возникновения новых беспорядков стороны обязывались не вводить в Корею своих войск без предварительного письменного извещения о сем другой стороны. Этим практически установилось равноправие обеих держав в Корее, признавалась особая заинтересованность каждой из них во внутреннем состоянии страны и создавалось нечто вроде совместного их протектората над нею (так называемый кондоминиум).

Тяньцзиньское соглашение послужило вместе с тем первым толчком к активному проявлению заинтересованности России в корейских делах. По совету Меллендорфа, корейское правительство вступило с Россией в переговоры о посылке русских инструкторов для организации корейской армии, за что Россия должна была получить право свободного пользования незамерзающим портом Лазарева в бухте Броутона на восточном побережье Кореи. В ответ на это последовало занятие англичанами порта Гамильтона (май 1885 г.); окончательное утверждение здесь Англии создало бы постоянную угрозу для Владивостока и всего тихоокеанского побережья и торговли России (Другим мотивом для выступления Англии послужило чрезвычайное обострение русско-английских отношений именно в это время в Средней Азии, вызванное возможностью захвата Россией Герата в сев.-зап. части Афганистана.) и вызвало бы вместе с тем справедливую тревогу в Японии, опасавшейся за свободу своего выхода из Японского в Китайское море. Когда Китай поэтому, несмотря на протест Кореи и отказ ее сдать острова в аренду за ежегодную сумму в 5.000 англ. фунтов и на заявление Японии, что она не может отнестись равнодушно к такому факту, тем не менее готовился дать свое согласие на английский захват, Россия заявила в Пекине, что в случае перехода порта в английские руки, она сочтет необходимым получить соответствующую компенсацию. Это вызвало перемену фронта со стороны Китая. В результате длительных переговоров Россия обязалась осенью 1886 г. перед Китаем “не занимать в будущем никакой [30] корейской территории”, Китай же обратится к Англии с требованием очистить занятые ею острова: 27 февраля 1887 г. Англия в самом деле очистила их.

Сыграл ли назревший корейский вопрос роль в ускорении решения русского правительства приступить к сооружению сибирской железной дороги и, если да, то насколько значительна была эта роль, неизвестно. Во всяком случае названное решение России и интенсивность, с которой велись начатые в 1891 г. как на западных участках, так и во Владивостоке работы — временное движение до Омска было открыто уже 30 августа 1894 г., до Оби 15 октября 1895 г., до Красноярска 1 декабря того же года, — представляло факт совершенно исключительной важности не только для дальнейшего развития Сибири, но и для всего международного положения на Дальнем Востоке. Результатом его должно было явиться громадное увеличение, как потенциальной, так и реальной военной мощи России и существенное изменение всего соотношения сил в Восточной Азии и даже более того, на Тихом океане. В частности нетрудно было предвидеть, что, затрачивая громадные суммы на сооружение первого великого транзитного пути от Атлантического к Тихому океану, русское правительство не даст ему упереться в замерзающий Владивосток и постарается дать ему направление более близкое к производительным центрам Восточной Азии, в частности и ближайшим образом к северному Китаю, а стало быть и к столице его, Пекину. Сибирская дорога нависла таким образом грозной тучей над положением Англии в Китае и над давнишним стремлением Японии прибрать к рукам Корею. Именно быстрый темп русского строительства в Сибири ускорил наступление японцев на Корею, а стало быть и на Китай. Поводом к нему послужило вспыхнувшее весной 1894 г. в южной Корее восстание, во главе которого стояло противояпонское общество “тонгхак” (учение востока), вследствие которого корейское правительство обратилось в мае к Китаю с формальной просьбой о помощи. Китай, поощряемый к тому Англией, не сомневавшейся в его победе над Японией, ухватился за эту просьбу, причем Лихунчжан согласно договору 1885 г. заблаговременно известил японское правительство о намерении Китая придти Корее, как своему “даннику”, на помощь и предложил Японии “послать в Корею одну или две канонерки для охраны ее подданных”. Япония вместо этого высадила тотчас сильный отряд в южной Корее, отказавшись вместе с тем признать последнюю вассальным Китаю государством. Хотя восстание и было подавлено одними корейскими силами еще до прибытия китайских и японских войск, последние остались в стране, и Япония обратилась к Китаю с предложением о совместной реорганизации корейского управления. После отказа Китая она приступила к односторонним действиям, потребовала от Кореи принятия в десятидневный срок обширного плана реформ, заняла своими войсками дворец в Сеуле (23 июня), увела оттуда короля и его враждебную японцам супругу, провозгласила королем 80-летнего отца короля и заставила его 27 июля объявить Китаю войну и обратиться за содействием к Японии (26 авг. 1894 г. был заключен формальный японско-корейский союзный договор.). 1 августа последовало как со стороны японцев, так и со стороны Китая объявление войны, при чем Япония обвинила Китай в намерении обратить Корею в вассальную страну, тогда, как она на самом деле независима и “впервые введена в семью наций советами Японии и под ее руководством”, чем нарушаются “права и интересы Японии” и создается угроза “для сохранения мира и спокойствия на Востоке”. Весьма любопытно, что как раз за две недели до объявления войны был заключен [31] англо-яп. торг. договор 16 июля 1894 г., в котором Англия принципиально соглашалась отказаться от принципа экстерриториальности для своих подданных и вернуть Японии ее таможенную автономию. И то и другое было, правда, обусловлено весьма тяжелыми условиями, представляло, однако, несомненно дружественный жест Англии в отношении Японии. А в то же время Англия подзадоривала Китай на войну с Японией. Это противоречие остается пока невыясненным, но характеризует степень “сложности” внешней политики Англии.

В течение этого времени продолжались переговоры между заинтересованными в делах Д. Востока державами, — Англией, Россией, Францией, Германией и Соед. Штатами — приобретавшие по временам чрезвычайно напряженный характер и вращавшиеся практически вокруг вопроса о более или менее мирном вмешательстве в пользу Китая и в целях обуздания чрезмерных притязаний Японии. Первенствующую роль играла в них до марта 1895 г. Англия, с которой в частности Россия была готова согласовать свой образ действий, с тем однако, чтобы не таскать для нее без пользы для самой себя каштаны из огня. Таково же было отношение к английским [32] выступлениям со стороны Франции и Германии. Уже это взаимное недоверие, осложненное недоверием Германии к Франции и России, Англии к России, Франции к Германии парализовало возможность совместных выступлений держав. Вопрос еще осложнился, когда несколько времени спустя после суммарного выяснения японских мирных условий (17 февр. 1895 г.) в Англии наступил неожиданный поворот настроения в пользу Японии. Объяснение его следует искать в выяснившемся желании влиятельных военных кругов Японии потребовать от Китая уступки Ляодунского полуострова с Порт-Артуром, т.е. практически всего побережья Ю. Манчжурии. В номере от 18 марта английская “St. James Gazette” писала, повторяя и развивая соображения, высказанные за три дня до того “Таймсом”, о том, что Европа не может помешать превращению Японии в первоклассную державу и что Англии не следует бороться против совершившихся фактов. “Япония в течение многих лет еще не нанесет нам вреда”, говорилось далее; “нам не следует противиться ее военно-морской мощи на Тихом океане. Она несомненно будет угрожать России и беспокоить ее, но это не наше дело. Пусть Япония и Россия вступят в решительный бой, если это им нравятся. Что касается нас, то не будет вреда, если Япония выступит в качестве противовеса против страшной державы, простирающей одну из своих длинных рук вокруг Северной Азии”. Те же мысли высказал в беседе с германским посланником гр. Гатцфельдом 6 апреля 1895 г., т.е. уже после официального заявления Японии о требуемой ею уступке Ляодунского полуострова (1 апр.), английский мин. ин. дел лорд Кимберлей (Ср. мою статью “Китайский вопрос от Симоносекского мира до мировой войны” в журнале Новый Восток № 6, стр. 49.).

Результатом этого положения вещей было соединенное русско-германско-французское выступление в Токио, приведшее к коренному пересмотру первоначальных условий Симоносекского мира от 17 апр. 1895 г. (Текст договора см. ниже, стр. 94—98.). Согласно этому договору Китай не только признавал независимость Кореи и уплачивал Японии огромную для него контрибуцию в 200 м. таэлей, но уступал ей сверх того, помимо Формозы и близлежащих Пескадорских островов, южную часть Манчжурии, заключавшую в себе не только Ляодунский полуостров с Порт-Артуром, но и всю смежную с ним к северу область от “открытого” (с 1860 г.) порта Нючжуана на устье реки Ляо до города Аньдуня на левом берегу пограничной с Кореей реки Ялу, т.е. все без исключения побережье Манчжурии, и соглашался оставить в руках Японии, впредь до уплаты ей всей военной контрибуции, Вэйхайвэй на противолежащем Порт-Артуру южном побережье Чжилийского залива. Если бы этот [33] договор приобрел силу, то им не только была бы закрыта России дорога к открытому морю, но создавался бы для Японии в отношении Китая тот “Гибралтар”, т.е. властвующий над всеми подступами к Пекину район, о котором японский посланник виконт Аоки говорил 2 апр. 1895 г. германскому мин. ин. дел Маршалл фон Биберштейну.

Взамен Англии на первый план выступил в Китае ее давнишний в разных областях, на Ближнем Востоке, в Персии, в Афганистане, а потому и в самой Европе, враг, т.е. Россия. Пересмотр Симоносекского договора принес именно ей наибольшие выгоды, оставив вопрос не только о Манчжурии, но, строго говоря, и о “независимой” Корее с ее незамерзающими выходами для сибирской дороги и для дальнейшей экспансии русской государственной и хозяйственной жизни открытым. Как в Китае, так и в Корее (и в самой [34] Японии) успех вмешательства трех держав “в защиту Китая” приписывался именно России. Да и в самом деле без нее две другие державы, Германия и Франция, несмотря на все их могущество в Европе, и не подумали бы о том, чтобы остановить занесенный над Китаем японский меч. Необычайно грубый образ действий Японии в “освобожденной” ею Корее, приведший, на ряду с бесчисленным рядом насилий над отдельными корейцами, 8 окт. 1895 г. к убийству королевы японскими солдатами и иными головорезами, действовавшими под руководством первого секретаря японского дипломатического представительства, и к беспрерывным противояпонским волнениям как внутри страны, так и в самом Сеуле, а 11 февр. 1896 г. к бегству короля и его наследника в русское посольство, после чего в стране наступило относительное спокойствие (См. Franke, die Grossmaechte in Ostasien, стр. 114—115. — Насколько положение Японии в Корее было всем этим подорвано, видно из заключенных вскоре вслед за тем, а именно 14 мая (в Сеуле) и 9 июня 1896 г. (в Москве) русско-японских соглашений о Корее (ср. текст их ниже, стр. 106), и еще более ясно из приглашения в Корею (король которой оставался до 20 февр. 1897 г. в здании русского посольства) русских инструкторов для корейской армии и русского советника по финансовым делам. В марте 1898 г. финансовый советник был правда отозван, но офицеры и унтер-офицеры остались “временно” в Сеуле “в распоряжении русской миссии” — “в виду еще не выяснявшегося положения дел в Корее”, причем русское правительство оставило за собой право на тот случай, если Корея не сумеет “сама охранить внутреннего порядка и внешней независимости, принять меры, дабы охранить интересы и права, вытекающие для России из ее соседства с Кореей”. — 25 апр. 1898 г. в соответствии с этим было заключено новое русско-японское соглашение, по которому две державы “окончательно признали самостоятельность и полную независимость Кореи и взаимно обязывались воздерживаться от прямого вмешательства во внутренние дела страны”. Посылка в страну военных инструкторов и финансовых советников должна была происходить не иначе как с взаимного согласия договаривавшихся держав, причем Россия обязывалась сверх того не чинить препятствий японским торговым и промышленным интересам в Корее.), только усилило, при полном равнодушии или бессилии прочих держав остановить насильнические действия японцев, престиж России, за два века ни разу — если не считать 1858 г.— не проявившей равных Англии и другим державам насильнических инстинктов в отношении Китая и не сталкивавшейся — вследствие малого развития своей зарубежной торговой жизни — столь беспрерывно с хозяйственными интересами разных слоев китайского населения, как Англия, Франция, Соед. Штаты и другие страны, а сверх того достаточно могущественной, чтобы остановить победоносную Японию в ее стремлении подчинить себе как Китай, так и Корею.

По букве своей, это — оборонительный союз двух заключавших его держав против Японии; по существу же это был акт, которым Китай отдавал себя под протекторат России в надежде на то, что она оградит его от притязаний не только Японии, но и прочих держав. Только такой взгляд на дело делает понятным согласие Китая, формулированное ст. 4 договора [35] предоставить России концессию на постройку железной, дороги через Манчжурию на Владивосток. Даже и при этих обстоятельствах Китай правда, не согласился предоставить концессию русскому правительству, а предоставил ее специально созданному русско-китайским банком, по соглашению как с русским, так и с китайским правительством, формально частному обществу КВЖД. Практически это мало меняло дело. Русское правительство, покрывшее в течение последующих лет из средств государственного казначейства все громадные расходы по сооружению дороги, естественно смотрело на себя как на истинного хозяина дороги и приобрело тем самым решающее влияние на судьбы двух (Хейлунцзянской и Гиринской) из “трех восточных провинций”, как официально именовалась Манчжурия.

Опасность лишиться снова возможности обеспечить сибирской дороге выход к незамерзающему морю и намерение Англии последовать примеру Германии и занять Порт-Артур привели в декабре 1897 г. к занятию как этого пункта, так и соседнего Далянваня (Дальнего, Дайрена) Россией. [36] 27 марта 1898 г. было подписано соответственное соглашение, предоставлявшее России сверх Ляодунского полуострова право на постройку соединительной железнодорожной линии от манчжурской линии до побережья полуострова.

Несмотря на весьма серьезные результаты английских настояний общие результаты этих лет лихорадочной погони держав за опорными пунктами и сферами влияния (Параллельно с этим происходила борьба за железнодорожные концессии внутри Китая, в частности за важные линии Пекин — Ханькоу и Ханькоу — Кантон, на которой мы здесь не можем остановиться.) вызвали в кругах английских капиталистов, заинтересованных в китайских делах, сильное недовольство. Как никак, Англии, привыкшей смотреть на весь Китай как на область своего безусловного экономического и политического преобладания и уже предвкушавшей наступление момента “индианизации” Китая, пришлось несколько ограничить свои притязания и разделить свое влияние и проистекавшие из него экономические выгоды с рядом других держав. Весьма естественно, что в связи с этим возникла мысль о необходимости противопоставить политике сфер влияния противоположную ей политику “открытых дверей”, мысль, явно выраженная уже в весьма любопытном обращении влиятельной английской “China Association” к главе кабинета, лорду Солсбери (Ср. ниже, стр. 123—128.). [37]

Мысль о политике “открытых дверей”, разумеется, должна была встретить полное сочувствие в Соед. Штатах, а также — в данное, то крайней мере, время и при данной обстановке — в обездоленной натиском европейских великих держав Японии. Что касается в частности Соед. Штатов, то они правда как раз в это же время начали свою империалистическую политику вне самой Америки, отобрав у Испании не только Кубу и Порто-Рико в области т. наз. Караибского моря, но и Филиппинские острова и аннексировав Гавайские острова; однако для столь сложного и опасного предприятия, как активное вмешательство в китайские дела, способного привести к серьезным столкновениям с первоклассными военными державами, они тогда еще не были подготовлены ни с военной точки зрения, ни по навыкам своих руководящих кругов. Этим и объясняется в значительной мере их пассивная политика в Китае в упомянутые годы. В то же время, однако, Соед. Штаты находились в более благоприятных условиях для того, чтобы поставить перед державами вопрос об их отношении к политике открытых дверей, чем Англия, так как они в отличие от последней не озаботились признанием за собой особой сферы влияния и не связали себя, как она, соглашениями с Россией и Германией (Подготовляя захват Вейхайвэя, Англия в частности формально заверила Германию, что она отнюдь не претендует ни на какое нарушение “прав” последней в Шаньдунской провинции. См. ниже, стр. 128—129.) по этому вопросу.

Ноты, с которыми статс-секретарь Гей обратился 6 сент. 1899 г. к Англии. Германии и России, а вслед затем к Франции, Италии (В февр. 1899 г. Италия потребовала у Китая сдачи в аренду Санменского залива к югу от устья Янцзы в провинции Чжецзян. На этот раз китайское правительство ответило однако решительным отказом и приказало местным властям оказать всякой попытке к захвату бухты вооруженное сопротивление, после чего Италия отказалась от своего намерения.) и Японии, тем не менее были формулированы весьма осторожно. В них предлагалось державам заявить, что они 1) не намерены в своих сферах влияния ни изменять установленного договорами 1842 и сл. годов положения расположенных в них открытых портов, ни нарушать фундированных интересов заинтересованных в китайской торговле лиц, 2) что действующий китайский тариф сохранит в них силу, а пошлины будут взиматься по-прежнему китайским правительством (в лице управления морскими таможнями) и 3) что не будет установлено ни дифференциальных портовых сборов, ни дифференциальных тарифов на жел. дорогах в ущерб другим нациям и к выгоде той, в сферу влияния которой входят соответствующие порты и жел. дороги. В ноте к Великобританскому правительству Гей, правда, ссудил сверх того также “особые права и привилегии... в отношении железных дорог и горнопромышленных предприятий” и выразил нежелание Соед. Штатов “связывать себя как бы то ни было признанием исключительных прав какой-либо [38] державы в пределах какой-либо провинции или контроля над какой-либо провинцией китайской империи”; в других нотах он однако благоразумно умолчал об этих двух пунктах и, ограничившись таким образом одним вопросом о “равных возможностях” для всех наций в чисто коммерческом отношении, открытого нарушения которых не имела в виду ни одна держава, добился формального согласия всех запрошенных им держав по возбужденным им вопросам, но отнюдь не реального изменения создавшегося с 1895 г. положения (См. об этом мою статью “Доктрина открытых дверей и американская политика в Китае (от 1899 до 1921/22 г.)” в Междун. Жизни за 1924 г. № 4—5, стр. 109 сл.).

Еще печальнее для Китая кончилась первая попытка его избавиться от иностранного ига, известная под названием “боксерского движения”, открыто поддержанного фактической повелительницей страны, регентшей-императрицей Цеси, низвергшей в 1898 г. имп. Гуансю, приступившего к ряду более или менее серьезных реформ, дабы при помощи их избавить страну от иностранцев. Убийство германского посланника фон-Кеттелера и продолжительная осада зданий посольств вместе с сопротивлением, сказанным регулярными китайскими войсками международному отряду при его продвижении в Пекин для освобождения осажденных, привели к крайне тяжелым для Китая результатам, формулированным в пресловутом “заключительном протоколе” 7 сент. 1901 г., которым, по отзыву иностранца Китай был доведен “до такого состояния национальной деградации, что он едва сохраняет немногие атрибуты суверенного и независимого государства” (Ср. Morse, Internat. relations of China, т. III, стр. 358—359.). К числу наиболее тяжелых обязательств, возложенных на страну принадлежала уплата возмещения за убытки, понесенные державами как от самого восстания (отразившегося между прочим весьма чувствительно на имуществе КВЖД и ее южно-манчжурской ветви), так и от расходов по доставке и содержанию экспедиционных отрядов. Размер вознаграждения был определен весьма суммарным образом без особой проверки заявок, сделанных отдельными державами, в 450 м. таэлей (золотом, по курсу (Это соответствовало 67.5 м. анг. фунт. (т.е. несколько более 600 м. р. зол.))). Уплата этой громадной суммы, разумеется, не могла быть произведена Китаем одновременно, а потому была рассрочена на ряд лет причем Китай, должен был покрыть не только основную сумму, но и все наросшие на нее до момента полной ее уплаты проценты. В силу этого сумма, подлежавшая уплате, вырастала в конечном итоге до 982.238.159 таэлей (по курсу 1901 г. ок. 147.500.000 англ. фунт. = ок. 1.350 м. рубл. зол.), т.е. до 220% первоначального своего размера.

С политической же точки зрения наибольшее значение имело создание огромного посольского квартала в центре Пекина с расположенным в нем международным гарнизоном и предоставление державам права содержать сверх того гарнизоны как в Тяньцзине, так и в ряде расположенных вокруг Пекина мест, с одной стороны, и занятие русскими войсками всей Манчжурии и ближайшей к ней прибрежной полосы до самого Тяньцзиня, с другой стороны. Первое, рассматривалось, разумеется, всеми державами кроме России, занявшей, тотчас после освобождения посольств более примирительную позицию по отношению к центральной китайской власти, чем остальные державы, как совершенно естественная мера предосторожности; второе вызвало наоборот крайнее неудовольствие в особенности со стороны Англии, Соед. Штатов и Японии, усматривавших в полном господстве России в Манчжурии угрозу “независимости” и “суверенитету” Китая, которой они не видели в властвовании всех держав вообще в Пекине... [39]

Еще в марте 1900 г., т.е. до боксерского движения, Россия заключила с корейским правительством договор о предоставлении ей в корейской гавани Мазампо, на юго-восточной оконечности полуострова, на арендных началах прибрежной полосы для создания там морской стоянки, при чем Корея обязалась не уступать никакой другой державе земель по соседству с Мазампо. Назначение русского доверенного лица советником корейского мин. ин. дел (1902 г.) и. наконец, вопрос о предоставлении русской компании лесной концессии к югу от пограничной корейско-манчжурской реки Ялу (1903) сделали столкновение между Россией и Японией окончательно неизбежным. Переговоры, начавшиеся 28 июля 1903 г. (через 8 дней после заключения русско-корейского договора об упомянутой концессии) по инициативе Японии, заявившей в Петербурге, что Корея “представляет важный внешний пункт в японской оборонительной линии, почему и независимость ее (Кореи) безусловно существенно необходима для собственного спокойствия и безопасности Японии”, тянулись довольно долго и не привели к результату. Уверенная в поддержке как Англии, так и Соед. Штатов, а также в бездействии Франции и Германии, Япония не обратила внимания на возраставшие уступки России, под конец отказавшейся от всяких притязаний на Корею, и решила использовать исключительно благоприятную для нее международную конъюнктуру для того, чтобы нанести русскому положению решительный удар не только в Корее, но и в Манчжурии и вернуть себе приобретения Симоносекското мира (См. об этом теперь Tyler Dennet, President Roosevelt and the Russo-japanese war, New-York, 1925 г.).

Портсмутский мир 5 сент. 1905 г. формулировал результаты поражения России, но не дал все же Японии всего того, на что она рассчитывала. Она, правда, приобрела фактическое господство над Кореей — характерно, что в новом англо-японском союзном договоре от 5 авг. 1905 г. о [40] “независимости” последней более не упоминалось (Ср. также текст весьма интересного американско-японского соглашения” впервые опубликованный у Tyler'а, и приведенный в полном переводе в моей рецензии на эту книгу в журн. “Междун. Жизнь” за 1926 г. № 6. стр. 87 — 88.),— а сверх того, и русские права как на Ляодунский полуостров, так и на южно-манчжурскую жел.-дор. линию от Порт-Артура и Дальнего до ст. Куанчэнцзы, а тем самым над Ю. Манчжурией, иначе говоря, даже большую территорию, чем по договору 1895 г., и сверх того юж. часть Сахалина, уступленную ею России в 1875 г. в обмен на Курильские острова. С другой стороны, однако, ей не удалось добиться ни северной части этого острова, ни в особенности той громадной военной контрибуции, на которую она рассчитывала как для покрытия своих военных расходов, так и для дальнейшего развития своей промышленной и военной мощи.

Несмотря на это и на чрезвычайное недовольство англо-американского капитала политикой явного и систематического покровительства японского правительства его подданным и их не только коммерческой, но и промышленной деятельности, — покровительства, шедшего гораздо дальше того, которое русское правительство оказывало своим подданным, — отношения между бывшими покровителями Японии и этой последней все же не доходили до открытого конфликта. Дело ограничивалось дипломатическими нотами и скрытым сопротивлением японским планам в Китае и в Корее, открыто аннексированной Японией по “договору” 22 авг. 1910 г. с императором Кореи (Ст. 1. этого договора гласила: “Его Вел. имп. Кореи сим уступает его вел-у имп. Японии совершенно и навсегда свои державные права на всю государственную территорию Кореи” Ст. 2. соответственно с этим констатировала, что “его вел. имп. Японии принимает упомянутую в предшествующей статье уступку и соглашается на полное присоединение Кореи к японской империи”. Остальные статьи обеспечивали отрекшемуся титулы, доходы и т. д. и обещали допущение “лояльных” корейцев к государственной службе в самой Корее “насколько обстоятельства это позволят”. — Аннексия была подготовлена уже японско-корейским договором от 17 ноября 1905 г., согласно которому забота о внешних сношениях Кореи возлагалась на Японию, причем новые договоры могли быть заключаемы лишь при посредстве Японии; в Сеул назначался японский генеральный резидент.). Причины этого факта сводились к двум обстоятельствам, к фактическому бессилию двух англосаксонских держав перед лицом огромной военной и внушительной морской силы Японии на Д. Востоке и к необходимости для них, в особенности же для Англии, готовиться к предстоявшей борьбе с быстро возраставшим могуществом Германии. [41]

После некоторого колебания (договор Вильгельма II с Николаем II в Бьёрке от 24 июля 1905 г.!), русская политика, главным образом по финансовым соображениям, пошла по пути соглашения не с Германией, поддерживавшей в собственных интересах агрессивную русскую политику на Д. Востоке, а с Англией, только что победившей ее там при посредстве Японии. 31 авг. 1907 г. было заключено русско-английское соглашение о Персии, Афганистане и Тибете, служившее преддверием к созданию тройственной англо-франко-русской Антанты, фактически, очевидно, направленной, против тройственного союза трех среднеевропейских монархий (Германия, Австро-Венгрия, Италия). Отсюда логически проистекало дальше и русско-японское общеполитическое соглашение 30 июля 1907 г., которому предшествовало японско-французское соглашение 10 июня 1907 г. И в том и в другом державы гарантировали друг другу свои владения на Д. Востоке и взаимную поддержку всех прав, вытекавших из их договоров с Китаем, и обязывались соблюдать независимость и неприкосновенность Китая и доктрину открытых дверей (Аналогичный характер имело также японско-американское соглашение Рут-Такахира (от 30 ноября 1908 г.).), что не помешало России и Японии разграничить в дополнительном секретном соглашении сферы влияния каждой из них в Манчжурии.

Несмотря на это, взаимоотношения между Японией и Россией оставались и после этого напряженными, да и натиск других держав, отчасти непосредственный, отчасти через поддержку ими Китая, сменившего прежнюю пугливую по отношению к России политику после 1905 г. явно агрессивной, не прерывался. В частности усердствовали в этом отношении Соед. Штаты. Но именно исходившее от статс-секретаря Нокса (1909) предложение о выкупе Китаем всей сети манчжурcких жел. дорог, т.е. как КВЖД, так и японских линий, при международной финансовой поддержке с целью их “интернационализации” или “нейтрализации” привело к решительному сближению между Россией и Японией, нашедшему себе выражение в новом их соглашении от 4 июля 1910 г., позднее дополненном соглашением 1912 г. (Заключение последнего было вызвано как образованием т. наз. первого международного консорциума, созданного по инициативе Соед. Штатов для финансирования Китая (см. мою статью о доктрине открытых дверей и т. д., стр. 123 и сл.) так и китайской революцией 1911 г.): в них две державы обязались обсудить в случае возникновения угрозы для status quo меры для его охранения, подтвердили состоявшееся разграничение сфер влияния в Манчжурии и распространили его на Монголию. По существу оба они, несомненно, были направлены прежде всего против Соед. Штатов с их стремлением к установлению международного финансового, а с тем вместе, разумеется, и политического, контроля над всем Китаем.

Китайская революция 1911 г. не улучшила международного положения страны, а усложнила его хотя бы уже тем, что в связи с нею разрослось, поддержанное Россией, противокитайское движение в Монголии, приведшее к фактическому разрыву ее с Китаем и к созданию над нею своего рода русского протектората, по необходимости признанного вслед затем и Китаем. В то же время ни Япония, ни Россия не желали установления в Китае крепкого государственного строя и упорно препятствовали заключению Китаем более или менее значительного займа, способного упрочить положение его правительства путем создания находящейся под его властью и регулярно оплачиваемой армии. Вместо этого начал развиваться тот порядок властвования командующих отдельными армиями, подчинявших себе провинции, [42] где эти армии были расположены, дабы кормить себя и свои войска доходами с них, борющихся между собой за расширение и укрепление своей власти, а в потребных случаях прибегающих в этой борьбе к иностранной (японской, английской, американской) финансовой и иной помощи — порядок, господствующий поныне, поскольку за последнее время не стали возникать т. наз. “народные армии”, ставящие себе совершенно новые цели объединения Китая, создания единого правительства общенационального характера и устранения иностранного владычества над Китаем, в особенности же не получила широкого развитии руководимая партией Гоминдан борьба Кантона как с засильем иностранцев, так и с политическим всемогуществом “генералов”.

Ближайшие последствия войны имели самый плачевный для Китая характер. Объявив Германии войну, Япония, несмотря на протесты Китая, заявившего о своем нейтралитете, завладела не только Цзяочжоу, но и Циндао, и присвоила себе, ссылаясь на право завоевателя, все права Германии в Шаньдуне. Торопясь использовать исключительно благоприятную конъюнктуру, она предъявила Китаю 18 янв. 1915 г. пресловутые “21 требование” (См. ниже, стр. 188—191.) и, когда Китай отклонил как их, так и несколько смягченные против них “24 требования”, предъявленные ему 26 апр., облекла последние 7 мая в ультимативную форму, при чем лишь временно отложила те из своих первоначальных требований, которые составляли т. наз. пятую их группу. 8 мая 1915 г. Китай поневоле подчинился этому ультиматуму, а из держав на все захваты Японии откликнулись лишь Соед. Штаты, да и те ограничились тожественными нотами Китаю и Японии, в которых в довольно расплывчатой форме опротестовали состоявшееся 8 мая соглашение. Россия договором 1916 г. практически признала совершившиеся факты, а вслед за тем так же, как Англия, Франция и Италия, признала в марте 1917 г. в частности “права” Японии на б. германские владения в Китае (См. ниже, стр. 191—194.). Да и Соед. Штаты фактически на время примирились с положением, заключив с Японией 2 ноября 1917 г. т. наз. соглашение Лансинг-Исии (См. ниже, стр. 194—195.)На парижской мирной конференции 1919 г. президент Вильсон, правда, сделал попытку выступить против японских притязаний на Шаньдунь. Достаточно было, однако, угрозы японского делегата покинуть конференцию, чтобы и он уступил, и права Японии были формально признаны ст. 156—158 Версальского мирного договора с Германией (См. ниже, стр. 200.).

Достижение победы над Германией в 1918 г. досталось ее врагам таким образом не менее дорогой ценой в смысле создавшегося в связи с войной на Д. Востоке положения, чем в 1905 г. победа над Россией. Обе войны содействовали возрастающему укреплению японской мощи. В то же время Японии ее победы дались в последнем случае с неизмеримо меньшим напряжением сил чем во время русско-японской войны. Истощенными вышли из [43] войны ее европейские союзники, а не она, и могло казаться, что ее положение в качестве безусловно первенствующей на Д. Востоке державы окончательно упрочено. Выбытие же России из числа империалистических великих держав, на первых порах,— покуда в пределах б. Российской империи происходила напряженная внутренняя борьба, вскоре принявшая характер гражданской войны,— правда, лишило Японию союзника в возможной борьбе с Соед. Штатами, но имело в то же время и весьма выгодную для нее на первый взгляд сторону, поскольку оно привело к интервенции в русские дела, при которой на долю Японии должна была выпасть практически наиболее важная роль. Это отразилось в частности на ее договорах с Китаем и Соед. Штатами по данному вопросу (См. ниже стр. 195—196 и 198—199.). Проявившееся при этом открытое стремление Японии дополнить владычество над Китаем владычеством над всей восточной Сибирью, а главное установление ее господства над Владивостоком и на устье Амура, в Охотском море и на Камчатке, однако, быстро охладили Соед. Штаты к самой идее интервенции и поставили перед ними еще острее вопрос о борьбе с японским засильем, грозившим распространиться от Берингова пролива до пределов южного Китая.

Здесь не место разбираться во всей сложной ткани противоречий, противополагающих друг другу интересы империалистических держав наших дней. Достаточно сказать, что одним из главных узлов в этой ткани, является, даже больше, чем до последней войны, Д. Восток и в частности Китай. Уже отказ сената Соед. Штатов ратифицировать Версальский мирный договор,— отказ, в котором решающую роль сыграли статьи 156 и сл. этого договора, отдававшие Японии Шаньдун,— свидетельствовал о том, что после низвержения Германии наступит очередь Японии. Попытка возродить финансовый консорциум 1910 г.— за исключением, разумеется, Германии и России,— сделанная, опять по инициативе Соед. Штатов, в 1920 г., не привела, правда, сразу к желательным для Соед. Штатов результатам, но все же заставила Японию сдать хотя бы формально некоторые позиции даже в Манчжурии и В. Внутр. Монголии, не говоря уже о прочем Китае (См. ниже, стр. 200—203, в частн. примеч. к стр. 202.). Еще более важное значение имела в этом смысле Вашингтонская конференция 1921—1922 г. Главные ее результаты заключались отнюдь не в сокращении вооружений — официальной задаче конференции,— а, во-первых, в официальном расторжении ...англо-японского союза, в который уже в 1911 г., при втором его возобновлении, была внесена оговорка, которой Англия исключила возможность для Японии рассчитывать на то, что она сможет вести войну с Соед. Штатами плечом к плечу с нею (См. ниже, стр. 177—178.) и который теперь был потоплен в общем “единении” держав по д.-восточным и тихоокеанским делам, и, во-вторых, в отказе Японии от “прав” на Шаньдун.

Если не считать этого последнего факта, то в остальном положение самого Китая, несмотря на конференцию, ни на йоту не изменилось к лучшему. Все путы, наложенные на него предшествующими договорами, на [44] заключение которых он якобы согласился в порядке “свободного” проявления своего суверенитета (ex contractu!), остались в силе. Мало того; конференция не опротестовала, иначе говоря, молчаливо признала правильность притязаний Японии на особую ее заинтересованность в делах всего Китая, в частности в деле “скорого” установления в нем “прочного” правительства и твердого внутреннего порядка, способного гарантировать... интересы иностранцев (См. мою статью, “китайский вопрос на Вашингтонской конференции 1921—1922 г.г.” в журн. Междун. Жизнь, за 1926 г. № 7, стр. 56.).

Договоры 1924 и 1925 г. СССР с Китаем и с Японией (См. ниже, стр. 209—213.) имеют именно поэтому не только местное, но мировое значение. Ими вносятся новые принципы во взаимоотношения между народами и указывается путь, по которому Китай может освободиться от иностранного ига и обеспечить себе дальнейшее свободное развитие своей народной энергии, а Япония — избавиться от подготовляемой ей судьбы Германии.