ВАСЮКОВ С. И.

В СТЕПЯХ СЕВЕРНОГО КАВКАЗА

Очерки.

I

В 1902 году, летом, проживая в Геленджике, я был свидетелем продажи за невероятно дешевую цену, хороших лошадей в упряжи и с крепкими повозками. Продавали зажиточные люди, по всем признакам — крестьяне.

Спустя некоторое время, я узнал, что это были баптисты ставропольской губернии, выселяемые бывшим губернатором Никифораки с арендованных ими в течение пятнадцати лет земель, принадлежащих трухменским кочевым народам, где в степях они первые завели зерновую культуру, вырыв для такой цели колодцы глубиною от тридцати до сорока сажен.

Нетрудно было познакомиться с баптистами, в положении которых я принял живое участие. Я узнал, что этот трудовой, культурный народ (надо прибавить, что на Кавказе вообще в таком элементе нужда огромная), положивший столько осмысленной работы и терпения там, где до них было примитивное кочевое хозяйство, должен, в силу административно-бюрократических соображений, переселяться — кто в Америку, а кто в Туркестанский край.

Я спрашивал и недоумевал.

— По распоряжению губернатора,— говорили они,— наши колодцы запечатаны и скотине пропадать надо — мы и продаем за цену, которую дают... Что же нам давать!!...

Спокойный тон, в выражении лица ни злобы, ни отчаяния, только тихая грусть сосредоточенно таится в их умных глазах. [548]

Какая сила и вместе с тем покорность судьбе!

— Неужели правда все, что вы говорите?— спрашивал я.

— Правда, господин, истинная правда! — отвечали баптисты.

— Сколько же ваших семейств находится в таком положении?

— Около ста-тридцати!..

Я смотрел на этих, хотя и грустных, но сильных и энергичных людей и не мог не подумать:— да, Америка приобретет устойчивый, производительный элемент, увеличит свою силу и мощь такими гражданами-богатырями!

Я написал о факте подобного выселения, и редактор "С.-Петербургских Ведомостей" поместил мою небольшую заметку, которая была перепечатана некоторыми газетами, в том числе даже и "Гражданином ". Все газеты, без исключения, по поводу никому ненужного разорения трудовых, совершенно мирных людей, выразили недоумение.

С целью несколько утешить людей в их положении, я вырезал газетные. заметки и послал сектантам.

А через неделю после того ко мне приехали представители баптистского общества с просьбою хлопотать о них в Петербурге, чтобы им остаться и работать в степях ставропольской губернии. Обращаясь ко мне, несчастные хватались за соломинку.

Я отказался от такого сложного дела, во-первых, по неопытности, а во-вторых, по своему положению.

— Мы вам выдадим доверенности,— продолжали просить меня сектанты.

Я подумал, а затем по-русски, "на авось", взял на себя эти хлопоты.

Три года ходил я по министерствам, подавая "бумаги", лично просил министров ("земледелия" и "внутренних дел "). Дело — то подвигалось, то останавливалось, но сектантов не гнали, колодцев не запечатывали, хотя они находились в крайне неопределенном положении годовых суб-арендаторов Северо-Мажарской дачи уч. No 11; они жили всегда накануне: всегда готовые к выселению. В своих просьбах я указывал на своих доверителей, как на элемент культурный, совершенно могущий, как и немцы-менониты, оживить мертвую степь — садами и виноградниками,— элемент, в котором именно нуждается Кавказ, эта пустынная, дикая и некультурная страна. Я действовал по своему разумению, так как знал Кавказ, знал, как [549] нуждается этот богатый край в труде разумном, хотя тяжелом и упорном, а на это способны были баптисты безусловно. Они же были скромны в своих просьбах : они хотели, чтобы им трухменские земли отдавались непосредственно в аренду с торгов, а не поступали от православного общества, как суб-арендаторам.

Каждый, конечно, понимает, в чем дело.

— По нашему учению — говорили мне баптисты — мы ничем, кроме земледельческого, ремесленного труда, заниматься не можем; мы не можем торговать, а земледелие — промысел самый нам близкий и с детства самый знакомый.

Мои хлопоты в Петербурге, как и переписка с баптистами продолжались. Считаю нужным здесь добавить, что делу сектантов много способствовали бывший министр земледелия, А. С. Ермолов, и вице-директор департамента государственных имуществ, А. П. Забелло, по поручению министра произведший исследование на месте положения как моих доверителей, баптистов, так и других безземельных поселенцев ставропольской губернии.

— Отчего вы не поедете в такой интересный край? — спрашивал меня А. П. Забелло.— Не будете жалеть, уверяю вас!..

И вот, воспользовавшись приглашением баптистского общества, которое письменно предложило мне приехать в ним на хутора, откуда они повезут меня по интересным местам степной губернии,— я решил, в первых числах июня 1905 г., ехать в степи. Предложение, действительно, было заманчивое.

Настоящие очерки, может быть беглые, являются результатом моих впечатлений по местам.

I.

Степь.— Хлебные залежи.— Город Георгиевск. — Мост через Куму. — Большая дорога внутрь степей ставропольской губернии.

До станции Минеральные-Воды, до исторических в литературном отношении пятиглавого Бештау и красавицы Машука, идут вольные, беспредельные, как море, степи. Быстро мчится по ровной плоскости поезд, в растворенные окна вагонов несется аромат безчисленных, пестреющих на зеленом фоне, трав, цветов, и спокойной волной колеблется, уходя вдаль, [550] поверхность густой пшеницы. Черноземная сила степи охватывает людей даже в вагонах, куда врывается такой густой, здоровый воздух, что живит усталых, анемичных людей, едущих на курорты, не говоря о тех, кто тут, бодрый я смелый, живет и производит такое хлебное богатство.

Действительно, на станциях загорелые, сухие лица местных степняков говорят за себя в смысле выносливости и силы.

Вольные степи, что вы перевидели, пережили!..

Неслись по вашему ковылю дикие полчища татар, мелькали, как легкие тени, соседние горцы-черкесы, таились в широком раздольи беглые из России, пока, наконец, трудовая рука русского пахаря широкими лентами не перерезала вольных степей целыми тысячами десятин пшеницы, жита, ячменя. Качаются, шумят колосья, играя с ласковым ветром, золотясь на южном солнце и наливаясь на просторе крупным, сильным зерном разнородного хлеба и льна.

Да, степи северного Кавказа, еще не использованные, составляют житницу России и по своей силе и производительности вполне могут спорить с кубанскими, тоже богатейшими степями.

За Минеральными-Водами, станция Незлобная была целью моего путешествия по железной дороге. Там меня ждали и встретили.

Было поздно; решено было переночевать на постоялом дворе, где имелись приличные, чистые комнаты, содержимые сектантом. Вечер, впрочем, не пропал даром. Я не думал, что мне так скоро придется познакомиться с хлебным богатством ставропольской губернии.

На небольшой станции Незлобная мы увидели целые горы прошлогоднего, не вывезенного еще зерна. Боже!.. сколько хлеба! Хотя бы раз, одним глазом, взглянуть на такое богатство нашему центральной полосы земледельцу. Я насчитал пять сараев по 200 сажен длины и сажен 20 ширины, сплошь заваленных мешками с зерном; кроме этих сараев, идут бараки с зерном, мукой и шерстью. К баракам во время дождей подступает вода, не говоря о том, что хлеб мокнет от дождей, ибо многие мешки ничем не прикрыты.

Вот по истине богатство, грандиозное и обыкновенное, о сохранении которого не особенно заботятся.— Сколько тут пудов?

— Миллионы,— отвечали мне. И везут, еще везут, а складывать негде! [551]

— Что же не отправляют? Ведь часть хлеба несомненно сгниет?

— Вагонов нет. Не знаем, что будут делать, когда новое зерно двинется,— отвечали мне.

А мы говорим о бедности России, о неурожаях, когда ставропольские и кубанские степи могут прокормить чуть не всю Россию, да еще с остатком!..

Когда подавали лошадей, я бросил взгляд на маленькую станцию Незлобную. Хлебных сараев не было видно, они прятались в низине (не правда ли умно?), а вокруг станции — множество всевозможного ранга построек, среди которых немалое число трактиров и других веселых заведений.

— Что это — станица?

— Нет, станица четыре версты от станции, а это так — трактиры, постоялые дворы, хаты!..

— Людей, живущих "при хлебе"?

— Да, именно этаких людей....

Наш путь был в городу Георгиевску, расположенному от станции в пяти верстах; дорога ровная, широкая, как вообще степные дороги. В самом деле степь на все положила свой широкий, вольный отпечаток : широка дорога и широки улицы в селениях, просторны дворы и нетесно в помещениях,— на всем отражается характер степной шири и простора, нет смысла жаться, с уживаться, когда сливается с горизонтом далекая, многоземельная степь!

Георгиевск, Терской области,— город сравнительно небольшой, но довольно аккуратный, словно построенный по предварительному плану. Прямые, широкие улицы, обсаженные около троттуаров белыми акациями; небольшие, все одноэтажные домики в садочках, большею частью покрашенные светло-голубой краской, производят радостное, веселое впечатление, особенно в солнечный день. На огромной по пространству базарной площади — красивое, в готическом стиле, здание городской думы и полиции. Улицы немощеные, и грязь после дождей невылазная. Город живет зерном, и почти каждый обыватель Георгиевска прикосновенен к урожаю.

Впрочем, специальная промышленность производства всякого рода повозок и экипажей процветает в городе, где на каждой улице раздается стук молотка о железо и высится в воротах вывеска с указанием фирмы заведения, или же, что проще, выставлен готовый экипаж прямо на улице, близ самых ворот мастерской. Есть в городе хорошие магазины. Вообще, [552] Георгиевск производит впечатление центра жителей с достатком. Покосившихся, жалких хат, непременную принадлежность наших великорусских уездных городов, мы не видели в степном городе.

Выехали на дорогу. Вдали виднеется казачья станица Подгорная.

— Через версты три будет мост через Куму,— рассказывал сектант :— этот мост дает огромные доходы казакам Подгорной... Можно сказать — золотой мост!

— Берут за проезд через него? — спросил я.

— Да. По три копейки с подводы... Немного, а вы подумайте, сколько в сутки протянется подвод,— ведь сотни, а то и тысячи... все на Незлобную да в Георгиевск... Посмотрите!..

Действительно, впереди, сзади нас с грузом и порожния тащились повозки, и все — через казачий мост!

Скоро и мы подъехали к интересному мосту.

Небольшая река Кума, сажен пять ширины, и через нее висит "живой", деревянный, на легких подпорках мост.

— Однако!..— заметил я.

— Посмотрите,— продолжал мой спутник,— берега перекопаны канавами, чтобы вброд не проехать...

— Да ведь это разбойничья засада какая-то! — возмутился я. — по какому праву люди обложены такой данью на большой дороге? Кроме того, мост безусловно опасный, повидимому гнилой,— он так трясся при нашем проезде! И квитанции не видают, никакого контроля!!

— Лет двадцать-пять я знаю его,— все такой же. А сколько денег перебрали! — можно бы из золота чистого построить мост! Что говорить, казаки! — с ними ничего не поделаешь!!. Смотрите, трешники не успевают собирать!.. на одне сутки стоимость такого моста оправдается!..

Среди трудового земледельческого люда северного Кавказа о казаках сложилось нелестное мнение, как о лодырях, вся мысль которых направлена, как бы прожить и прожить "добре", не утруждая своих рук работой.

И действительно, живут, хотя не робят! Земли сдают в аренду, а если эксплуатируют сами, то нанимают работников... Они — маленькие помещики, пережиток старинного времени, предания Запорожской Сечи, но только предания! Старая слава их, как рыцарей, сошла на полицейские обязанности, которые несомненно служат для них подспорьем... Прежде всего, казак к труду, к трудовому человеку относится с [553] презрением, как и ко всякого рода новшествам в хозяйстве. Когда немцы, сектанты и даже православные поселяне обзавелись сенокосилками, веялками, молотилками, жатвенными машинами, казак, твердый в рутине, продолжает эксплуатировать степь непосредственно руками.

Ясное дело, что такой мост для казаков — находка. Недалеко от реки — несколько десятин жалкого кустарника, тоже принадлежащего казацкой станице. Попробуйте остановиться и дать лошадям отдохнуть, пустите их в кусты, где нет и травинки — пожалуйте тогда денежки! Кустарник казацкий даром топтать лошадям заказано!

Мы ехали вперед, поминутно сворачивая. Навстречу тянулись по широкой дороге повозки на волах, на верблюдах и запряженные лошадьми. Везли зерно, муку, шерсть и рыбу с берегов Каспийского моря; все это — казацкие данники! И нет им конца среди необозримой степи! На каждой повозке поперек лежат деревянные ясли.

— Для чего? — спрашиваю.

— Для корма в дороге... Мешают мякину с мукой и поливают водой,— корм добрый: тогда скотина может долго терпеть жажду, что в безводной степи очень важно!

— Приспособляются крестьяне?

— Ко всему приспособляются, без этого нельзя!.. Кому же и приспособляться, как не рабочему народу?! Вот, например, машины немецкие... разве по первоначалу оне так были устроены?! Совсем нет. Помню первые косилки, которые привезли в нам в степь... Что такое? Косят ладно, добре косят, да только плотную, высокую траву, а мелочь оставалась; а мелочь эта — самая кормовая для скотины. Ну, мужики и задумались, и немцам заказали, как надо приспособить машину, чтобы на чистоту скашивать... Немцы, конечно, народ хитрый, поняли указания мужицкие, да так и сделали,— теперь косилки пошли в ход и поклепа на них никакого, работают словно косцы средственные...

— Где покупаете машины?

— В Ростове больше, заграничных фирм!.. Русского производства ведь нет... Сначала были машины немецкие, а теперь пошли американские... Чисто работают, и хлеб чистый...

Теперь мы ехали по плодородной ставропольской губернии. Вскоре, верст через пять после "знаменитого" предательского моста, кончилась Терская область и, следовательно, владычество [554] казаков. Пошли порядки другие — крестьянские, купецкие, вернее — маклацкие.

Далекая от центров, живущая на воле, сама по себе, странно складывалась в своих отношениях, торговых и экономических, эта богатая, но странная губерния.

Заселение губернии совершалось неправильно; правительство не знало, какую жемчужину имеет оно в своем владении; местная администрация, может быть, и имела некоторое о том понятие, но политично умалчивало; кроме того, ее и не спрашивали. Беглые из России, сектанты — вот первые элементы, заселившие черноземные степи. Энергичный, смелый кулак явился первым пионером и хозяином вольных степей. Последнему, разумеется, покровительствовала местная администрация, а на беглых и сектантов смотрела сквозь пальцы, ибо они, составляя рабочую силу, нужны были капиталисту, производившему на целине широкие распашки, разводившему овец и крупную скотину.

Мы знаем из описаний покойного Данилевского, какой безумный произвол царствовал в далекой, почти неизвестной губернии, которая при всем том еще подвергалась нашествию горцев из-за Терека и в которой кочевали тогда не такие, как теперь, смирные трухменские и караногайские орды. Вблизи губернии не проходила железная дорога и пути из степей были дальние, на Ростов да к Каспию. Одним словом, вольная степь жила своеобразною вольною жизнью; энергичные люди, надеясь на свои собственныч силы, культивировали — девственную природу степного края.

Еще и в настоящее время сохранились обычаи и отношения странные, до сих пор характеризующие власть и силу кулака.

Например, при покупке скупщиком у крестьян хлеба, последний принимается пудами, которые по весу должны быть не 40, а 41 фунт. Ведется это исстари, и такой вес практивуется не на одном только зерне, а и при покупке другого сырого товара.

— Почему же так? — спрашиваю а.— Ведь это, наконец, несправедливо! Подумайте, при покупке десятков, сотен тысяч пудов, сколько купец получит дарового хлеба! Да, наконец, такая купля и продажа, в виду эвсплуататорской односторонности, недопустима нашим законом, соблюдающим правильность меры и весов!..

— У нас свои законы,— усмехнулся мой спутник.— А что касается того, почему такой порядок и откуда он взялся, [555] я думаю так : в степях хлеба всегда было вволю, но обмолачивался он не так чисто, как теперь,— не было машин, веялок. Ну, купцы пуд на 40 пудов и накидывали в виду плохой обработки зерна... Накидывали, да и вводили в обычаи при всякой торговле... Теперь хлеб чистый, зерно отборное, да и обычай купецкий крепкий; купцы у нас богатые, люди сильные,— с ними трудно сладить!..

Найдите подобное где-нибудь в России, там, где хлебные губернии. Нет, такой богатой природной житницы не найти, и русский человек еще не понимает производительной силы степей и вольного богатства ставропольской губернии, которая не исследована и не организована в земельно-экономическом отношении. Это — край будущего, сильный и хлебный край!

Скопились на дороге подводы. Кучка людей о чем-то гуторит, смеется. У молодого парня — грустное лицо.

— Сколько пудов проворонил-то? Ишь, восемь!.. Вот дома-то достанется... В такую жарищу дочиста шерсть повысохла... А ты, парень, не спешил бы сдавать, а на ночь у речки переночевал бы — тогда восемь-то пудов в кармане были... Молод еще, рано пустили сдавать шерсть... Дома посидел бы, милый!..

— Это действительно так,— прибавил мой спутник, когда мы проехали обоз :— опытные люди всегда с шерстью у речки ночуют перед сдачей: несколько пудов наверное прибудет... И купцы это знают, и не спорят, товар принимают...

— И все-таки пуд в 41 фунт?

— Конечно, своего не упустят...

Мы в езжали в широкую улицу большого селенья...

II.

Характер степных селений.— Постоялый двор.— Федоровка и Воронцовка.— Власть хлеба-зерна.— Порядки бюрократические и патриархальные.— Семейный раздел.

Селение Карамык, среднее по размеру, организовалось и выросло под влиянием степи. Не говоря о широкой улице, служащей продолжением вольной степной дороги, дома в селении отстоят друг от друга в весьма солидном расстоянии по причине огромных и содержащихся в относительной чистоте дворов. Жилища тоже просторные, а комнаты характерные, хотя бы эта кухня, куда мы вошли, поставив в тень лошадей и задав им корм. Кухня и столовая_: вместе — [556] длинная, но не узкая комната, светлая, с чистыми окнами в одну сторону. Печь и плита содержатся аккуратно. Хозяйки, две сильные бабы, чисто одетые, только-что вынули свеже выпеченный хлеб, замечательно вкусный и аппетитный на вид. Надо отдать справедливость ставропольской губернии: нигде по станциям, даже и Кубанской области, и селениям, мне не приходилось есть такого вкусного пшеничного хлеба, как здесь. Действительно, хлеб, так хлеб!

— Сколько стоит пуд такой муки? — спросил я у хозяйки.

— Восемьдесят копеек. А что, добрый хлеб?..

— Да, хороший хлеб.

— До вас солдаты из Георгиевска были, тоже хвалили хлеб... Скажите, пожалуйста, зачем от начальства им запрет не кушать пшеничного, а печь хлеба из житной муки?.. Такая мука у нас дороже и хуже, а накося — запрет : по закону, говорят, не полагается!.. Мы вот жита не сеем... Зачем?.. когда пшеница добре родит!.. Житной муки у нас трудно найти, а солдатам, вишь, надыть... Чудно, право! — говорила простодушно женщина, вынимая из печи жареную картошку.

Я молчал и думал : в самом деле, почему в царстве пшеницы не есть солдатам такого чудного и дешевого хлеба, а непременно потреблять ржаной? Дисциплина что-ли от этого пострадает? Да, бюрократия не связана с жизнью даже в вопросах выгодного питания... Скажите, пожалуйста, как можно солдату есть такой великолепный хлеб!.. да он избалуется окончательно!.. Грустно все это. Недорого мы заплатили за чай, яйца, хлеб и молоко, все продукт свежий, прекрасный...

— По скольку десятин наделены здесь крестьяне?

— Которые по пятнадцати десятин на двор, но имеются и такие старые поселенцы из православных, что получили по тридцати десятин.

— Ого!.. Жить можно!..

— Еще бы! — добавил мой спутник.— Да и какая земля!.. Вперед!

Мы снова — в ровной, гладкой, как скатерть, степи; только там, где постепенно огибает равнину река Кума, на правом ее берегу высятся горы, а на противоположном низменном растет лес.

Кума — степная река, и на всем ее протяжении построены селения, самые первые в степной, безводной губернии, но и самые богатые и населенные. [557]

Вдали показалась церковь, около нее — лес.

— Это Федоровка, а рядом, через реку — Воронцовка!— сказал путник.

Первое огромное торговое селение оффициально значится Ново-Григорьевка, а второе, еще более богатое — Воронцово-Александровка. Но народ не признает этих "бумажных "' названий и по старинному зовет их попросту Федоровкой и Воронцовкой. Если спросить местного жителя: как мне проехать в Ново-Григорьевку? — то вы можете весьма вероятно подучить отрицательный ответ : "не знаю", а Федоровку всякий покажет, не задумываясь.

Не понимаю, зачем не сохраняют народные названия селений, а придумывают там, в канцеляриях, на досуге, новые и даже сложные. Вот по истине мало дела чиновникам!..

Река Кума разделяет, как я говорил, эти два селения, имеющие свои приходы и управления. Церковь и большое каменное здание семинарии обращают на себя внимание в Федоровке, которая расположилась чрезвычайно правильно: таких невероятно широких улиц я и не видывал. Напротив, Воронцовка сгруппировалась; одна только базарная площадь напоминает степное приволье. Прекрасные двух-этажные дома с балконами и бельведерами — принадлежность местных богачей-хлеботорговцев. Селение Воронцовка напоминает скорее уездный город, но город богатый и живой.

На базарной площади лесные склады, материал которых доставляется черкесами-горцами. От площади идут торговые ряды, по правде сказать, тесные, но чего, чего только нет в лавках и больших магазинах, в которых работают не меньше полудюжины приказчиков. В базарные дни толчее здесь порядочная. Все можно купить в этом степном селении, до предметов роскоши включительно.

Расположены магазины, сплошь заваленные товарами, по меньшей мере странно: вот аптекарский магазин рядом с торговлей нефтью. Склад сосновых досок, с приятным запахом смоли, помещается рядом с магазином готового платья под фирмою "Шик " из Ростова. Подле — другой такой же, первому конкуррент. Железо, мочала, всякий строительный материал, азиатские изделия, тут же и огородные производства, местное прасковьевское вино, двадцать копеек бутылка, и лимонад, смешанный с уксусом фирмы Чурилина из Ростова, женские шляпы и перчатки — все можно найти в селении Воронцовка, главный покупатель которого — местный крестьянин-хлебопашец. [558]

— Сколько, приблизительно, жителей в Воронцовке? — спросил я у местного старожила.

— 18.000 человек.

— Неужели?

— Может быть, теперь и больше! — прибавил гордый "воронцовец ".

Происхождение этого огромного села относится ко времени крепостного права. Первые поселенцы были ссыльные крестьяне воронежской губернии, впоследствии купившие землю у князя Воронцова, почему и название села Воронцовка. Распорядок землевладения общинный, как и в Федоровке, надел на душу выражается в семи десятинах; в Воронцовке, кроме обыкновенной двух-классной школы, имеется ремесленное училище, церковно-приходская школа и даже бульвар.

Любопытна история насаждения и устройства последнего: бульвар — дело рук пьяных обывателей. По постановлению волостного схода было решено, что те крестьяне, которые попадались в безобразно-пьяном и буйном состоянии, арестованные предварительно для вытрезвления, назначались в наказание на общественные работы по устройству бульвара; таким образом, в короткое время и за очень недорогую цену в Воронцовке вырос тенистый бульвар со скамеечками,— бульвар, положим, узкий, но все-таки украшение селения.

Не мешало бы вообще общественным учреждениям "намотать себе на ус " эксплуатацию пьяных, от которых получается и польза, и здоровье, вполне гигиеничное вытрезвление и отсутствие срама, ибо что может быть благороднее труда, притом преследующего общественные цели?

Имеется в богатом селении и общественное собрание, которое находится, в сожалению, в руках далеко не общественного лица — земского начальника, авторитет которого не совсем подходит для такого вольного занятия.

Под вечер мы отправились в летнее помещение клуба. Прошли через какой-то кустарник, шагнули через лужи — и перед нами открылось барачное помещение маленького буфета и наскоро построенная сцена, на которой гимназисты под режиссерством земского начальника репетировали какой-то водевиль.

Кругом этих печальных построек сыро и неприветливо, темно даже... Стоят "живые" столики, один из которых мы заняли, потребовав бутылку вина. Цены буфетные, что называется, выше средних. Пришел земский начальник и внял [559] с нас по двадцати-пяти копеек за удовольствие провести время в соседстве с небольшой, но нельзя сказать, чтобы приятной лужей; кстати укажу еще на одно распоряжение местного бюрократа.

Почти целый день я был свидетелем, как мучились крестьяне, в езжавшие со стороны Федоровки на базар. После моста через Куму до базара построено шоссе, а внизу этого шоссе — никогда не просыхающая на низине грязь. Вот по этой-то грязище, надрываясь, один на другим тянут бедные лошади нагруженные повозки. Тянут, тянут и, выбившись из сил, останавливаются. Что делать? Сбегается народ, начинаются крики: "ух... но!.. уу!.." — и, наконец, воз выдвигается из грязищи.

А наверху, блестя на солнце, словно смеется над этакой потехой, новенькое и чистенькое шоссе, замкнутое с обеих сторон солидными перекладинами, чтобы "не пущать".

— Для какой надобности в самом деле это шоссе?— спросил я в изумлении.

— Для губернатора, когда приезжает!..— отвечали мне.

Довольно патриархально!

Впрочем, оригинальная патриархальность характеризует это богатое село. На чем же зиждется богатство? Исключительно на пшеничном зерне.

Когда-то необозримые и сильные степи занимали своими кочевьями калмыки, а русские распахивали да распахивали по соглашению с кочевниками, собирали богатейшие урожаи и ссыпали хлеб в житницы. Тогда железной дороги не было, не было этих многочисленных коммиссионеров и разных коммерсантов, а попросту были богатые мужики, у которых зерна насчитывалось у одного 20.000, а у другого 25.000 пудов, что хозяева хранили и передавали детям по наследству. Теперь, конечно, переменились времена; но старинная рутина все-таки осталась, и настоящие воронцовские богатеи, те самые, которые нам попадались навстречу на великолепных рысаках, в шарабанах, обложенных пуховыми подушками, непременно в ситцевых наволочках, гордятся запасами хлеба, перешедшими им по наследству от дедов, завет которых понимают наследники так : "Что деньги? Это еще не богатство, деньги можно мигом прожить, а вот хлеб — дело другое. Сколько у тебя хлеба находится? Покажи-ка, мы поглядим, какой такой ты богатей есть?"

Авторитет зерна силен и крепок по сие время. В [560] самом деле, вся жизнь степи, все ее интересы в настоящем и будущем тесно сказаны с полновесным, золотым и блестящим зерном. Здесь, в этом краю, действительно громадное значение имеет урожай!.. Все живет и дышит этим волшебным словом. В этом краю, вместо обыкновенного привествия при встрече, говорят : "А какой у вас урожай?!" Да, здесь все дышит хлебом! Сколько народа при этом хлебе состоит! Сколько паразитов кормятся вокруг благородного зерна!

Самое слово "хлеб " — почетное, первое слово! Уважение в хлебу громадное и почет ему великий...

Поэтому, человеку, имеющему свой постоянный, переходящий по наследству хлеб-зерно,— уважение и почет в народе и обществе. Такого человека голос на сходе имеет решающее значение, такому человеку — первое место в церкви, перед таким человеком серьезные богачи первые "ломают шапки". Боже сохрани, если такой человек обменяет свое зерновое богатство на деньги!.. Он сразу станет в разряд обыкновенных людей, и прощай прежний почет, которого уже не добиться "ослабевшему" человеку.

Таков характер степного селения, таков народ, у которого зерно составляет почти культ поклонения.

Семьи степняков — крепкие и телом, и духом, согласие между членами большое и власть родительская патриархальная.

Расскажу про раздел сына с отцом-богатеем настоящим. Решил старик отделить сына, задумал отец дело большое, серьезное. Перво-наперво стал он строить дом, хозяйственный, по своему родительскому плану, которым все предусмотрено, предугадано. Не на смех такое дело, и мудреное, и фундаментальное.

Когда домина был воздвигнут, старик принялся ладить обстановку; все было обдумано, все предусмотрено до мелочей, до самой ничтожной безделицы. После этого наступила очередь живого инвентаря: отделил старик лошадей, волов, воров и овец, всего сколько надо по настоящему, по хозяйскому. В закрома насыпал пшеницы, овса, ячменя, в подвалы — капусты, картошки.

Ну, все теперь готово. Дом — что полная чаша. Пожалуйте!

Наступил день выделения сына из отцовского дома и перехода его на свое собственное хозяйство. Старик заказал молебен и устроил в своем доме прощальный обед, на который были приглашены гости и духовенство. После обеда все [561] двинулись в путь. Это было весьма торжественное шествие. Впереди — с образами и хоругвями духовенство, за которым шли отец с сыном, сопровождаемые многочисленным народом. Расставанье было трогательное: плавал старик, рыдал сын, и народ, смотря на такую картину, тоже проливал слезы.

Не правда ли, стариной веет от такой наивной патриархальности, которой тени не осталось в наших, недалеких от центров, великорусских губерниях?

"Странные нравы!" — думал я, гуляя по главной улице села Воронцовки, по ее городским троттуарам, засаженным белыми акациями. Уютные, красивой постройки, с крылечками, домики щеголяли своим изяществом, а из их открытых окон неслись звуки пианино, и не казалось мне, что прогулку я совершаю в простой русской деревне, когда передо мной была культура и блестящий юг с его синим сводом неба. На повороте в какой-то переулок неожиданно открылась степь, где под самым горизонтом спускается почти багровый шар заходящего солнца. Было тихо, в воздухе не шелохнуло.

III.

Былое.— Прасковьевка.— Святой-Крест.— Необходимость и своевременность введения земства.

До цели моего путешествия оставалось более шестидесяти верст, но такое расстояние в степях считается близким и совершается в один перегон. В самом деле, дороги степные, ровные, и если не дождь, то нетрудные, лошади сильные, добрые, а экипажи удобные. Повозки здесь работаются на немецкий лад, преследующий правильность хода. Местный экипаж — "точанка" — это на рессорах четырехместный (считая и кучера) легкий фаэтон, но только без верха. Опять мы в пути. Опять — степь необозримая, далекая равнина! Вдали видны постройки селений, их белые хаты ярко блещут на солнце.

— Вот селение Маслово, по фамилии старого владельца. Давно это было,— рассказывал спутник,— при крепостном еще праве. Строгий был помещик, а крестьян-рабов — не мало, целых пятьсот душ. Ну, вольная ли степь виновата, или действительно довел до невозможности строгий барин, но в один несчастный день забастовали все крестьяне и работать на помещика отказались... Сейчас Маслов — по начальству: так, [562] мол, и так — бунт! Ну, прислали на усмирение терских казаков,— недалеко ведь Терская область. А надо вам сказать, что у Маслова была собственная пушка, на всякий, вероятно, случай. С казаками пожаловал губернатор, но не мог усмирить бунта. Не хотим, да не хотим работать на помещика. Хотели-было начать порку, да не даются, гуртом друг друга держатся, а в руках у всех здоровенные дрючки. Тогда придумали зарядить эту самую пушку и объявить бунтовщикам : если не смирятся, то будут в них стрелять... Тогда народ всей своей громадой двинулся к церкви, ища защиты у Бога. Но нет, строго в то время было начальство и никакого самого малого неповиновения мужикам не позволяло. Не помог и храм Божий, около которого пролилась христианская кровь... Раздался, значит, приказ : "стреляй!" — и пушка грянула, и народ, убитый и раненый, попадал на землю, а которые невредимые — в страхе разбежались, и бунт покончился. После этого, Маслова в Петербург вызвали, и он в дороге помер. Наследовал сын и скоро проиграл все имение в карты. Теперь земля принадлежит другому, К., и все-таки мужики и по сие время бедствуют,— уж, верно, такое несчастное это место!

Под влиянием такого небольшого, но мрачного эпизода мы долго молчали. Глядя вперед, в серую даль дороги, я думал : "В самом деле, сколько тяжких драм разыгрывалось когда-то в степях, на которых селили в наказание крепостных из России и куда стремились беглые из Новороссии. Подумайте, два такие близкие друг к другу элемента не мало давали из своей среди людей протеста, которых воспитывала степь и не в традициях крепостного права, а в условиях вольной волюшки, которой пути не заказаны".

Последний элемент мало-по-малу выдыхал из себя настоящих колонизаторов диких степей, тех хлеборобов, которые и теперь еще держат дедовские заветы и не ломают традиций вольного хлебного человека. Безусловно вдали от административной бюрократической политики, на просторе степей, среди диких инородцев, самостоятельно выростала и зрела народная мысль, и Россия со своим крепостным правом казалась вольным степнякам громадной тюрьмой без света и воздуха... К этому времени, к первому в умственной жизни народа, относится быстрое распространение сектантства в далеких степях северного Кавказа.

Мы ехали. Разговор не клеился... [563]

Солнце жгло беспощадно. Хотя трудно лошадям в такой полуденный зной, но бежит ровно черкесская вороная пара. Клонит ко сну, хочется скорей доехать до остановки.

— Далеко ли еще?

— Верст пятнадцать, не больше... Вот Орловка показалась, а на этой деревней и Прасковьевка!... Теперь скоро!..

В этом уголку Кума делает поворот-дугу, и целых три селения и город сгруппировались в одном месте при населении около сорока тысяч душ. Город носит название Святого-Креста; от Прасковьевки, в которой тринадцать тысяч душ населения, отделяется Кумой.

Проехали Орловку и показалась церковь и постройки Прасковьевки, те, которые расположены по возвышенности.

От речки ли, от приближения ли вечера, но потянуло прохладой, и мы почти незаметно доехали до огромной площадки на которой большое с трубой здание монопольного водочного завода сразу обращает на себя внимание. Мы остановились неподалеку от завода на постоялом, очень чистом дворе с уютными и просторными комнатами, содержимыми сектантом.

Нас ожидали некоторые новости.

— Сегодня у нас в Прасковьевке — рассказывал хозяин — был суд у земского и бунт...

— Какой бунт?! — удивился я, совсем позабыв о рассказе про беспорядки в патриархальной и хлебной губернии.

— Да дело такое вышло... На хуторе у баптистов поселился посторонний человек из православных и начал потихоньку торговать водкой, что старикам особенно не понравилось... Возникли между обществом и этим человеком несогласия, недовольство. А человек этот сошелся с бывшим стражником, которого на самоуправство, по жалобе баптистов, уволили от службы и который тоже стад торговать вином в соседнем селении. Вот эти два человека обмозговали дело,— целый, значит, процесс. Подал тот, поселившийся на хуторе, человек жалобу земскому начальнику о потраве в сентябре месяце прошлого года у него льна в поле и указал на шестьдесят домохозяев, с которых взыскивал восемьсот рублей. Земский всех и вызвал повестками за сорок верст расстояния судиться о потраве льна в сентябре месяце... Подумайте, разве в такое время может быть в поле лен?!.. Ну, по повесткам приехали на суд по такому невероятному делу. Стал судить земский начальник... "Ваше благородие,— говорят ему,— какой может быть лен в поле в сентябре?.. [564] подумайте!" А тот в ответ говорит : "Молчать!.. не мешайте мне. Буду судить вас каждого в отдельности!" Он, видите ли, сообразил, что иск в восемьсот рублей его разбирательству не подлежит, и значит — по отдельности... Ну, а баптисты не пожелали, и все, в один голос, требовали, чтобы судить вместе, так как скот общественный, и все общество желает быть в ответе, а не каждый в отдельности... Ну, вот и бунт!..

— Довольно странный! — прибавил я.

— Снял земский тогда цепь,— продолжал рассказчик,— и послал за полицией. Приехал исправник с полицейскими. Сектанты все на дворе, и земский начальник там, только без судейской цепи... Шум идет, пререкания, бунт этот самый... Стал исправник разбирать, в чем тут дело, а исправник у нас — хороший господин... Ну, сразу и понял, и спрашивает этого самого Смирнова: "Какой такой у тебя лен был в поле в сентябре?!" Тот и не знает, как ему быть, что отвечать, указывает на своего свидетеля, на бывшего стражника, который, увидав исправника, успел "сховаться"... "Знаешь что,— говорит исправник,— не с них, а с тебя надо взыскать за то, что ты людей даром за сорок верст таскаешь, от работы отвлекаешь!.." Тогда Смирнов просит уже дать ему десять рублей, он покончит миром. Конечно, не дали. Просил только пять, потом — три рубля. Не дали ни копейки. Так и кончился этот бунт, и вот недавно все баптисты раз ехались по домам... Часа за два бы, если бы приехали, всех застали!.. А исправник у нас человек справедливый, даром никого не обидит! — заключил хозяин постоялого двора, приглашая нас к столу закусить и выпить чаю.

Весь вечер я посвятил знакомству с известным и популярным по своему виноделию селением Прасковьевка. В самом деле, еще давно и в дальних отсюда местах я слыхал от народа такие фразы: "Вот прасковьевское вино, то — доброе винцо и недорогое!" Знают это вино не только в Терской и Кубанской области, но даже на Черноморском побережье. После я скажу о достоинстве прасковьевского вина вообще, хотя я уже попробовал мускатного. Ничего! и недорого, всего двадцать копеек бутылка.

Несколько странное впечатление производит Прасковьевское селение, не такое, во всяком случае, как Воронцовка. Не уступая последнему по обширности площади, занимаемой постройками и широкими улицами, Прасковьевка уступает в [565] богатстве: здесь нет таких торговых рядов и нет затейных по архитектуре зданий, а к реке и переулкам преобладают бедные и даже жалкие хаты жителей-виноделов, особенно внизу, к речке, где находится культура винограда.

Население — православное, но среди них живет немало сектантов, к которым отношение местных жителей благоприятное, вследствие основательного знакомства с соседними хуторами баптистов.

Беседуя с местным жителем, по ремеслу шорником, я завел нарочно речь о баптистах по поводу бунта их у земского начальника.

— Народ работящий, тихий народ,— говорил он с убеждением :— нет у них ни пьянства, ни таких несогласий, как у нас, православных,— они сочувствуют человечеству.

— Как так сочувствуют?!..— удивился я.

— Не деньги у них главное, не горы хлеба, не бочки полные вина, а сочувствие, значит, для жизни обретается,— говорил наивный человек, доказывая свою мысль фактическими данными.— В прошлом году вовремя уборки хлеба появилась у нас целая семья, да еще больная, по проходному свидетельству... Ну, что же? собрали гроши у православных... Как быть? как ехать дальше?! пешком не можно, надо подводу... Должен я тебе сказать, что муж и жена — люди образованные, двое детишек махоньких при них... Знамо дело, жалко людей при несчастьи!!.. Кто-то им посоветовал на хутора в баптистам... И что же? те дали ссыльному повозку, мешки и сказали: "ступай по хлеб "... Что вы думаете,— ведь набрал пудов семьдесят, продал здесь в лавке, да и поехали дальше... Ведь как люди благодарили-то!..

Из дальнейших расспросов у старожилов и справок у местной администрации я узнал, что население Прасковьевки, надельное с иногородними, доходит до почтенной цифры 13.500 душ, а земли в общинном владении прасковьевцев — 64.800 десятин, земли прекрасной, идущей частью широкой балкой до степных кочевых земель караногайцев.

Но главное основное занятие жителей — не хлебопашество, а виноделие. Прасковьевцы много надельной земли сдают в аренду. Кустарный промысел виноделия, действительно, имеет размеры солидные: средним числом, в год получается до 1.000.000 ведер, причем вино продается от 50 в. до 1 р. ведро; старые, выдержанные вина, конечно, дороже.

Виноделие в Прасковьевке существует давно. Мне [566] показалось странным, почему в степном хлебном краю русскими заложены виноградники?.. Кто был инициатором такого диковинного дела среди хлеборобов? Но на такие вопросы ответа я не получал, и если бы не случай был мне встретиться с древними старожилами — так бы я и не узнал о первых степных виноделах. Это были духоборы, поселенные сначала сюда, а затем переведенные в Закавказье, те духоборы, которые в настоящее время переселились в Америку.

Не знаю, они ли стали садить виноград около самой реки Кумы, или уже это выдумка православных, но культура винограда в Прасковьевке, как и в Святом-Кресте, где вина производится 500.000 ведер,— в высшей степени странная, культура поливная, как капуста.

Я осматривал эти виноградники, лозы которых тянулись к небу, виноградники, по середине кустов которых вырыты канавки для поливки. Какие сорта этих удивительных виноградников — я не знаю, но вино из наливных лоз выходит сладкое и весьма слабое, не превышающее в молодости 6° содержания спирта. Повидимому, такая сладость, доходящая до приторности, и нравится простому народу, если в тому же принять во внимание доступность вина по его стоимости — четыре, пять копеек одна бутылка.

Кроме того, при разливе Кумы, виноградники заливаются, как и вся низина; склоны к реке, как от Прасковьевки, так и от Святого-Креста, где виноградники, главным образом, принадлежащие армянам, находятся в таком же положении. Прибавлю к этому, что Святой-Крест — город, наполовину населенный армянами; этот город — сравнительно с селом Прасковьевкой — бедный, производящий не в пользу свою впечатление.

Теперь несколько слов о дороге между Прасковьевкой и Святым-Крестом, дороги не менее пяти верст, но, Боже, какой дороги!! Мне, которому в своей жизни пришлось исколесить по осеннему, дождливому времени проселочные пути православной России, лесных и болотистых ее мест, мне пришлось дивиться тому, что било перед моими глазами во время переезда из Прасковьевки в Святой-Крест летом 5-го июня 1905 г., когда не было дождей...

Положительно, ужас, а не дорога, несмотря на то, что по сторонам вроде малых тополей возвышались виноградники. Две сильные лошади с великим трудом тащили нас троих в легкой точанке. Подумайте, что это — большая дорога, [567] соединяющая два торговых населенных пункта, кроме других селений, из которых приезжают с продуктами на базар в Прасковьевку и в Святой Крест. Да, дорога... Я скажу и совершенно искренно, что это не дорога, а преступление. Именно, преступление!.. Когда мы ехали, колыхаясь, как во время качки на море, когда мы завязали в густой толще грязи, когда мы переезжали дьявольскую дорогу из стороны в сторону, я думал и не понимал, как могут здесь проехать повозки с грузом, я думал, какая должна быть железная сила лошадей, могущая вытянуть из могучего черноземного клее несколько десятков пудов!?

Наконец, я понял, когда увидал первый труп лошади на дороге; спустя несколько сажен, встретился другой, повидимому еще свежий... О, Боже!

— Это что! — сказали спутники:— вот когда бывает базарный день, то павших лошадей можно считать дюжинами... Прямо сердце перевертывается смотреть тогда, что здесь творится!!..

Вот она, матушка Россия! Вот оно, позорное русское равнодушие и — извините меня — глупость... На какие-нибудь 20-30 рублей крестьянин везет на ярмарку товара, рискуя лошадью, которая стоит 50-60 рублей... Или русское "авось" играет здесь роль?.. Что же вы, господа земские начальники, смотрите? или занимаетесь вопросом о цветении льна зимой?!..

— Как же такую дорогу можно допускать? — спросил я местного исправника.

— Что же мне делать, когда земский начальник заявляет твердо и неуклонно, что дорога в его заведывании, и он знает, что делать!!

Святой-Крест производит худшее впечатление, нежели Прасковьевка. С первого взгляда ясно, что город — бедное село; это доказывают и постройки, и какое-то уныние, царящее по широким улицам города, и отсутствие каменных и приличных зданий, которые сплошь попадаются в Прасковьевке.

Между прочим, мне объяснили, что город Святой-Крест в прежнее время подвергался нападению горцев, которые вырезывали довольно основательно местных жителей. Вообще, более отдаленное прошлое Креста — еще мрачнее и печальнее. Когда-то, во время татарского владычества над Россией, здесь находилось становище татарского хана и здесь же мученическою смертью погиб Михаил, князь тверской.

В самом деле, внизу, близ берегов р. Кумы, вся местность изрыта ямами и всевозможными колдобинами, в [568] которых и по сие время жители находят много жженого кирпича, а также изредка плиты, даже мраморные, с татарскими надписями и украшениями.

— Откуда здесь появились армяне! — спросил я.

— Из Моздока больше... Там их черкесы очень не жалуют, а здесь им безопаснее!..

С края города начинались монастырские постройки; некоторые из них заново возводились, а другия, в том числе и церковь, были далеко не новые.

Мы отправились в монастырь. Виноградник и небольшой фруктовый сад свидетельствовали о некоторой хозяйственности братии.

— У них, у монахов, в степи хутор при 1.200 десятинах хорошей земли... Хлеба в монастыре много... Живут богато!

Мы вошли во двор, где встретили очень любезного игумена, пригласившего нас в свое помещение; почтенный отец предложил мне попробовать монастырского вина. Очень оригинальное, но все-таки сладковатое винцо, нельзя сказать, чтобы слабое.

— Сколько у вас десятин виноградника?

— Две с половиной,— отвечал настоятель.— Да вот беда, не знаем, куда деваться с вином, все ищем сбыта. Вот в Москву бы хорошо отправлять...

Я пожелал успеха, прибавив, что жителей наших больших северных центров торговцы, решительно ничего не понимающие в виноградных винах, приучили к фальсификации, что крайне вредно отражается на производстве и особенно сбыте отечественных, действительно превосходных вин.

— Подделывают стало быть!.. А мы с настоящим виноградным соком сидим и не знаем, куда деть!..

— Еще как подделывают! — заключил я: — по статистике в Москву привозится вина, положим, столько-то миллионов ведер, а выпускается из Москвы втрое больше.

— Как же так?!..

— Виноградников в Москве нет, но воды нельзя сказать, чтобы было мало... Скажите, пожалуйста, отец игумен, этот храм построен в память Михаила Тверского?

— Нет, храм в честь Спаса Преображения, а обитель — во имя св. Воскресения... Но вот часовня, которую вы, кажется, видели, построена во имя Михаила, князя Тверского, замученного в Орде. [569]

— Вот дороги у вас плохи,— сказал я, прощаясь.

— Что говорить, бедовые дороги, когда и не проехать...

— Что вы думаете о земстве?

— Дело доброе, надо что-нибудь делать!.. Дороги осенью и зимой — истинное мучение и для людей, и для скотины, особенно же для последней... Иной раз нужно в Прасковьевку, а не проедешь... никак... чистое несчастье!!!

Одним словом, дороги не могут соответствовать несомненному богатству ставропольской губернии; это — дороги не для края, который носит уже несомненные признаки культурности, а дороги для диких кочевников, да и то — с грехом пополам...

Земство — это единственное средство вывести губернию из того ужасного положения, в котором она находится не только по отношению к путям сообщения, но и по нуждам образования и врачебной помощи, принимая во внимание, что один участковый врач — на 65.000 человек, разбросанных на огромной площади.

Да, земство!.. Введение этого земства нельзя откладывать, и нечего об этом спорить,— достаточно самого ярого противника самоуправления провезти по дороге из Прасковьевки в Святой-Крест, или обратно, и я уверен, что он тотчас согласится, когда воочию увидит этот истинный ужас.

— Земство — единственный выход из того положения, в котором при всем богатстве находится и земледелие, и скотоводство, и вообще хозяйство, которое не может развиваться при отсутствии сносных путей сообщения,— говорил исправник.

То же говорили и другие, указывая на солидные убытки от бездорожья и разлива Кумы:

— Мы не боимся земского обложения, мы достаточно богаты, чтобы содержать земство, которое при десятинном серьезном обложении даст нам огромную выгоду, если построит пути сообщения; мы не говорим о других нуждах края: дороги, это — первое, что нужно и купцу, и крестьянину, да и, наконец, всякому, до низшего администратора включительно. В земстве мы видим свое будущее, и это будущее улыбается нам доброй улыбкой. Мы уверены, что наше земство в своем распоряжении будет иметь такие средства, которым позавидуют другия земские губернии...

И еще много говорили мне местные люди по вопросу о необходимости скорейшего введения земства, которое, по их [570] мнению, из многих вопросов должно решить старый вопрос о правах и культурном устройстве кочевых народов, хотя и немногочисленных в губернии, но тем не менее занимающих огромные площади земель, вполне могущих идти под культуру. Одним словом, жизнь — лучший учитель и советчик, а если к этой жизни присмотреться в ставропольской губернии, то задачи ее и их разрешение — безусловно земское местное самоуправление, причем довольно сказать в заключение, что такие задачи благородны и исполнение их не только возможно, но необходимо для благоденствия и совершенствования богатого и сильного природою края!

Текст воспроизведен по изданию: В степях Северного Кавказа // Вестник Европы, № 6. 1908