МОЩАНСКИЙ А.

ПЕШКОМ ПО КАВКАЗУ

(Продолжение, см. “Истор. Вестник”, т. CXXIII, стр. 289.)

(Летняя экскурсия 1909 г.)

IV.

От Гулет до Крестового перевала.

Башня Тамары. — “Кавказские ворота”. — Станция и гора “Казбек”. — Грузинский писатель Александр Казбек. — Цминда-Самеба. — Сион. — Ст. Коби. — Галереи от снежных завалов.

С большим нетерпением мы ждали того момента, когда:

В глубокой тесyине Дарьяла,

Где роется Терек во мгле, —

перед нашими глазами появятся “на черной скале” развалины знаменитого замка царицы Тамары, воспетого Лермонтовым.

Вот, наконец, и эти развалины. Невысокая скала на левом берегу Терека и на ней — жалкие, еле заметные остатки крепостной башни. Ни скала, ни развалины ничего особенно красивого и величественного не представляют. И не будь известной легенды, послужившей сюжетом для дивного стихотворения Лермонтова, не имей эта башня тысячелетнего прошлого, — мы прошли бы мимо развалин совершенно равнодушно, быть может, Даже не заметив их. [668]

Кругом было безлюдно пустынно и глухо.

Лишь Терек в теснине Дарьяла,

Гремя, нарушал тишину;

Волна на волну набегала,

Волна погоняла волну.

И ничто не напоминало ни о легендарных оргиях Тамары, ни о кровавых битвах, происходивших здесь за обладание этой скалой, имевшей огромное стратегическое значение и представляющей очень крупную историческую достопримечательность.

Башня эта — не что иное, как знаменитый в летописях древнего мира Кавказские ворота, одно время называвшаяся у римлян воротами коман или половцев, кочевавших у северного подножия Кавказа и захвативших в свои руки Porta Cumana.

Плиний описывает это место в следующих выражениях: “Между горами, которые вдруг разом раздвигаются, природа создала с необычайным усилием проход, запертый воротами из бревен, окованных железом, внизу которых течет река Дириодорис (название, напоминающее по созвучию и Дарьял, и Терек). Сбоку на скале стоит замок Кумания, достаточно укрепленный для того, чтобы преграждать путь бесчисленным племенам”.

Древний грузинский историк и географ Вахушта также упоминает о дарьяльском укреплении и называет его “большим и крепким замком, построенным, говорят, царицей Тамарой”. Он говорит даже о воротах из камней скалы, связанных цементом, внизу которых протекала река, и прибавляет, что “они построены грузинскими царями, чтобы оссы не могли проходить чрез них без их повеления”.

Оссы, или нынешние осетины, населяли северные склоны Кавказа и вели постоянные войны с Грузией, то подчиняясь ее царям и принимая от них христианство, то одолевая их и вторгаясь в роскошные, плодородные долины Грузии. Дарьяльское укрепление, составлявшее ключ к северу и югу, переходило при этом из рук в руки и то разрушилось, то вновь восставлялось. Так, например, уже в V веке в Дарьяльском ущелье происходила борьба между оссами и грузинским царем Давидом Гургасланом, армия которого состояла из 212 тысяч воинов. Оссы были разбиты, а Дарьял взят приступом, причем погиб знаменитый осетинский народный герой Осбагатар. Разрушенное в битве укрепление было восстановлено грузинами.

В VIII веке Дарьялом владели арабы, завоевавшие большую часть Кавказа и обратившие в ислам очень много христианских горцев. Затем он снова переходит к оссам, и в XII веке [670] Давид-Возобновитель вынужден силою отнимать у них это укрепление за отказ пропустить чрез него северных союзников царя — кипчаков. Впоследствии они не пропускали чрез него полчища Чингис-хана, направлявшиеся в русскую равнину, но были разбиты и покорены монголами.

Дарьялом же два раза проходил и грозный Тамерлан. Такова историческая роль небольшой скалы с едва заметными развалинами башни: в течение многих веков она служила воротами между Азией и Европой.

Теперь это укрепление совершенно заброшено, и никто не заботится о поддержании древних тысячелетних руин. Хорошо еще, что ими не вздумали воспользоваться русские для возведения новейшего укрепления и предпочли построить его на другом берегу Терека, против замка Тамары. Иначе от последнего ровно ничего не осталось бы.

Русская крепостца с башнями по углам и зубцами на стенах ничего любопытного не представляет, и мы совершенно равнодушно прошли мимо нее, очарованные поразительным зрелищем несчетной толпы великанов, обступивших ущелье с обеих сторон и как будто загородивших все входы и выходы из него.

Но дорога вьется по ущелью, плотно прижавшись к скалам, и точно украдкой проникает все дальше и дальше, в самые недра Кавказа. Иногда она пробивается сквозь встречные скалы, образуя из них поистине “чёртовы ворота” с огромным каменным обломком вместо столба, стоящим на высоком отвесном обрыве.

Бешеный Терек, “прыгая, как львица с косматой гривой на хребте” (Лермонтов), клокочет глубоко внизу, точит и гложет каменные громады, подмывает скалы, низвергает их в свои пенистые волны, дробит на куски и с глухим грохотом перекатывает их с места на место. Подобно горному духу, он оживляет безмолвные горы и наполняет их своим несмолкаемым шумом.

А дорога, лепясь над обрывом, взбирается все выше и выше. Терек проваливается все глубже и глубже в свою узкую трещину. Он словно старается зарыться в самые недра земли и там скрыться от назойливых глаз человека, проникшего в его заповедное царство.

Иногда, при крутом повороте дороги, сбоку неожиданно открывается такое мрачное, дикое и мертвое ущелье, что в воображении путника невольно встают картины Дантова “Ада”.

Между тем, белоснежные макушки горных великанов, еще недавно бывшие на такой недосягаемой высоте, незаметно спускаются все ниже и ниже и как-то вдруг оказываются перед самыми глазами. Набитые снегом трещины и впадины сползают по склонам гор совсем низко и образуют большие снежные поля, [672] чередующиеся с черными выступами скал, зеленью лесов и цветами альпийских пастбищ. Эти снега застряли в зубьях утесов, в глубоких падучих скатах, в складках ущелий, и застигнуты здесь, как ночные воры утром, расплавляющими их лучами летнего солнца. С веселым весенним бульканьем обильно и быстро струится из них ледяная вода, собирающаяся в грязные потоки там, внизу, на дне ущелий. На память невольно приходит стих Пушкина:

Отсюда мне видно потоков рожденье.

В воздухе свежеет. Он делается прохладнее и чище. По временам в нем чувствуется совсем холодная струя. Странное впечатление производит эта смесь летнего солнца, весенних красок и зимнего снега.

Вот и селение со станцией “Казбек”, приютившееся у подножия своего исполинского тезки. Снеговая вершина этого гиганта то закутана облаками, то, “как грань алмаза”, ярко блестит в солнечных лучах. Часто случается, что белоснежная шапка Казбека как будто оторвана от своего массивного основания и вместе с облаком неподвижно реет высоко, высоко над землей.

В красоте и грандиозности Казбека есть что-то подавляющее.

Он гордо царит над всей окружающей местностью. Соседние черные горы столпились около него, как мелкие подвластные вассалы или (по выражению Е. Маркова) как ступени его царственной пирамиды. А немного подальше сверкают на солнце белые папахи других великанов. Они значительно ниже Казбека и совсем теряются в его подавляющем величии. Пред глазами только Казбек. Он один сообщает окружающему свое имя и физиономию. Все остальное — лишь его декорация и второстепенные аксессуары.

В самом селении обращает на себя внимание небольшая церковь обыкновенного грузинского типа, в виде простого четырехугольного домика с двухскатной крышей и небольшой колоколенкой на ней, на манер лютеранской кирки. Особенность церкви заключается в том, что перед входом в нее (с западной стороны) и за алтарем поставлены две маленькие часовни, похожие скорее на колокольни, так как вместо стен они имеют по восьми легких столбов или колонн, на которых покоится верхняя часть сооружения и кровля.

Над входом в церковь — надпись на русском языке: “в царствование императора Александра I”, и довольно грубые рельефные изображения двух львов, стоящих друг против друга и скованных цепью. Это — обычная грузинская символика, очень часто встречающаяся на стенах кавказских храмов и обозначающая былые победы христианской Грузии над Персией. [674]

В северо-западном углу церковной ограды, на низеньком пьедестале в одну ступень, стоит нечто вроде пирамиды, на западной стороне которой имеется рельефный бюст мужчины с окладистой, широкой бородой и патронами на груди. Никакой надписи нет. Это — памятник на могиле грузинского писателя, местного уроженца, Александра Казбека (литературный псевдоним — Мочхубаридзе), одного из членов фамилии Казбеков, дом которых находится тут же, рядом с оградой.

В наиболее ранних своих произведениях (“Элгуджа” и “Убийца отца”) Казбек рисует любовь горцев к независимости и ту борьбу, которую вели они при вступлении русских в Грузию. Позднее, под влиянием мрачного, безутешного настроения, никогда не покидавшего писателя, его повести и романы приобретают также слишком трагический колорит. Бесспорная заслуга его и право на память в потомстве состоят в том, что, близко знакомый с бытом и нравами кавказских горцев, он выказал в своих сочинениях большую наблюдательность и неподдельную любовь к пароду и его обычаям. Внутренний мир горцев, их привычки, взгляды и убеждения, — вообще вся психология этого народа, часто непонятная для европейцев, раскрывается в романах Казбека достаточно полно, ярко и художественно.

Писатель получил хорошее, вполне европейское образование и свободно говорил по-французски, но предпочитал вести жизнь простого горного пастуха, в тесном общении с простым народом и природой. Было ли это своего рода нравственной философией. или просто начало тяжелой психической болезни, от которой впоследствии он и умер (в 1894 г.), — неизвестно. Но память о нем, как о писателе и поэте, упорно переплетается, с легендарными рассказами о странном образе его жизни. Пирамидальный памятник, по мысли исполнителя, должен, будто бы, изображать гору Казбек; но сходства между ними вовсе не получилось.

Прямо против селения “Казбек”, по другую сторону Терека, на горе Квенем-Мта (7683 ф. над уровн. моря), виднеется Стефан-Цминда (т. е. церковь св. Стефана), иначе называемая Цминда-Самеба (церковь св. Троицы). Живописное местоположение ее вблизи вечных снегов Казбека и соседних великанов —

На вышине гранитных скал,

Где только вьюги слышно пенье.

дало основание думать, что это — та самая церковь, в которой, по словам Лермонтова (в “Демоне”), — покоятся кости знаменитого разбойника, выстроившего ее “грехов минувших в искупленье” и где впоследствии князь Гудал похоронил свою красавицу-дочь. Насколько эта догадка справедлива, сказать трудно. Народное предание связывает постройку церкви с именем царицы Тамары, [675] и, может быть, это именно обстоятельство и дало Лермонтову повод приурочить к ней конец своей дивной поэмы о любви “печального демона” к красавице Тамаре.

Интересно, что и другой наш величайший поэт, Пушкин, не обошел молчанием поэтической Цминды-Самебы; он посвятил ей небольшое стихотворение, которое позволю напомнить читателям:

Высоко над семьей гор,

Казбек, твой царственный шатер

Сияет вечными лучами,

Твой монастырь за облаками,

Как в небе реющий ковчег,

Парит, чуть видный, над горами.

Далекий, вожделенный брег!

Туда б, сказав прости ущелью,

Подняться к вольной вышине!

Туда б, в заоблачную келью,

В соседство Бога скрыться мне!..

В настоящее время церковь представляет довольно грустные, заброшенные руины. Из трещин в стенах пробивается трава. Сквозь крышу течет. Внутри сыро, холодно и сумрачно. Богослужение совершается в церкви только три раза в год, весною и летом, в остальное же время — [676]

.... у ворот ее стоят

На страже черные граниты,

Пластами снежными покрыты,

И на груди их, вместо лат,

Льды вековечные горят. (Лермонтов).

За станцией Казбек подъем все продолжается. Кое-где, для уменьшения крутизны подъема, дорога взбирается на возвышенности зигзагами. Долина Терека делается значительно шире. По обе ее стороны, на склонах гор, иногда на довольно большой высоте, виднеются осетинские аулы, прилепившиеся к скалам, точно ласточкины гнезда. От них по направлению к реке вьются узенькими, еле заметными ленточками, пешеходные тропки. Все чаще и чаще попадаются старинные четырехугольные башни, торчащие на высоких скалах и обрывах. Они остаются немыми свидетелями того отдаленного прошлого, когда жители этих мест вели нескончаемые войны с соседями, и когда каждый аул, даже отдельные сакли служили грозными и неприступными укреплениями. Теперь они кажутся окаменевшими великанами легендарной старины, упорно продолжающими существовать, наперекор времени и стихиям. Давно уже исчезли увенчивавшие их зубцы; стены разваливаются, и из их трещин растете трава и мелкий кустарник; а они все еще стоят и с каким-то безмолвным укором смотрят с своей высоты на мирные аулы, населенные жалкими потомками героических предков.

На пятой или на шестой версте от станции Казбек дорога огибает отвесную скалу, точно составленную из сплошных колонн глинистого сланца, слои которого в этом месте расположены почти совершенно вертикально. На скале возвышаются остатки древней крепости “Сион” со старинной церковью характерной кавказской архитектуры. Это — продолговатое четырехугольное здание, над первым ярусом которого высится второй, более низкий и узкий, почему церковь имеет двойную крышу. Внутри (донская церковь, как и большинство кавказских храмов, поражает своим мраком, убожеством и беднотой. Мы вышли из нее с каким-то щемящим, болезненным чувством, порожденным, вероятно, слишком резким диссонансом между внутренним убожеством храма и тем гордым, величественным видом, какой он имеет издали, стоя на высокой, живописной скале, вдвинувшейся мысом в долину, и ярко сверкая на солнце своими белыми стенами.

Вплоть до станции Коби Терек течет по ярко-цветному грунту среди скал и камней красного или зеленого порфира. Местность чрезвычайно живописна. К сожалению, мы не имели возможности полюбоваться ею как следует: дождь, начавшийся еще в то время, когда мы были у Сионской церкви, делался все сильнее и сильнее; [677] да и холод к вечеру давал себя чувствовать. Мы закутались в бурки и башлыки, и сквозь густую сетку дождя видели очень немного.

На станцию мы пришли усталые, голодные, прозябшие, промокшие и, вследствие всего этого, в скверном настроении духа. Потребовали смотрителя станции и, кажется, не особенно любезным тоном высказали ему желание получить комнату для ночлега.

От дождя и дорожной грязи мы имели вид людей, не внушающих к себе особенного уважения, a несколько резкий и повышенный тон, в котором мы заговорили с смотрителем, не располагал его быть с нами любезным. Поэтому прежде, чем дать тот или иной ответ, смотритель пожелал удостовериться, имеем ли мы право на ночлег в дом почтового ведомства, т. е. приехали ли мы на почтовых лошадях, или же на частных. Он вышел на крыльцо, и здесь, вместо лихой почтовой тройки с приличным экипажем, его глазам предстала сквернейшая кляча, запряженная в такие же скверные дроги, и около них — наш жалкий, оборванный и дрожащий от холода Тихоня. По-видимому, это окончательно убедило смотрителя, что, кроме лишнего беспокойства, мы ему ничего не доставим и что, следовательно, нет никакого расчета давать приют таким людям.

— Вы приехали не на почтовых, — резко буркнул он нам и пошел было в свою комнату.

— Если вы хотите знать, то мы не приехали, а пришли. И за каким, с позволения сказать, чёртом, вам понадобилось смотреть на клячу, которая тащит наши вещи? Вы бы лучше посмотрели на нас, и тогда увидели бы, что мы промокли и прозябли и потому имеем право на ночлег в этом доме.

— Да что с ним время и слова терять? — добавил вспыльчивый Б.: — пойдем лучше в духан; там и обогреемся, и закусим.

Эти слова оказали на смотрителя самое неожиданное действие: он сообразил, что будет гораздо лучше, если некоторый доход от нас получите он, а не духанщик, и совсем другим тоном спросил:

— А вы будете ужинать?

— Не только ужинать, но и чай пить.

— В таком случае — пожалуйте.

Комната, которую отвел нам смотритель, оказалась давно не топленною, сырой и холодной. Температура в ней была не выше 7 — 8 градусов. Форточка в окне плохо притворялась, и в нее страшно дуло. Печи, по словам смотрителя, сильно дымили, и топить их было совершенно нельзя. Пришлось лечь спать не раздеваясь и завернувшись в мокрые бурки.

Только утром, “восстав от сна” (замечу кстати, очень хорошего и крепкого, несмотря на неблагоприятные условия), мы увидали, [678] в какой дикой, суровой и неприютной местности расположено селение Коби. Это — точно большой, глубокий овраг, склоны которого почти сплошь покрыты снегом. На дне оврага во многих местах также лежит снег, из-под которого по разным направлениям текут ручьи ледяной воды. По соседству с снежными полями еле пробивается свежая весенняя травка. В воздухе холодно, Люди кутаются в бурки и башлыки. И это — не в половине марта, а в самом конце мая... Тем не менее, во всем организме чувствуется какая-то давно небывалая бодрость, свежесть и юношеская энергия.

За станцией “Коби” дорога оставляет долину Терека и вступает в Байдарское ущелье, на дне которого струится река Байдара.

Подъем продолжается. Во многих местах снеговые поля оказываются уже значительно ниже нас. Коби еще близко. И станция, и селение с церковью, и казармы для рабочих, и каменный мост, — все это видно как на ладони, но где-то глубоко внизу. А над головой, совсем близко, — рукой подать, — ряд снеговых вершин, выстроившихся по обе стороны долины.

Еще немного дальше, — и мы встречаем на самой дороге какое-то странное сооружение, — длинную деревянную галерею, плотно прижавшуюся одним боком к горе. Что бы это могло быть? — недоумеваем мы, и тотчас же соображаем, что видим пред собою крытую зимнюю дорогу, устроенную на случай снеговых завалов. На некотором расстоянии от первой — еще несколько таких же галерей. А вот и остатки снежного завала. Галерея под ним еле видна. В одном месте она даже разбита завалом. Крыша разрушена; толстые деревянные балки, превращены в щепы; железные связи исковерканы.

Летняя дорога идет среди огромных сугробов снега, возвышающихся по обе стороны ее, сажени на 1,5 — 2.

Шум Байдарки вдруг как-то смолк. Мы смотрим вниз и не видим ее: вся она засыпана снегом и там, под толстым снеговым покровом, неслышно прыгает с камня на камень.

Крестовый перевал.

Перевал в описаниях Пушкина и Лермонтова. — Перевал в настоящее время. — Встреча со священником из Коби. — Легенда о Гуде.

Пушкин и Лермонтов — оба говорят о дороге от Коби до перевала, как об очень опасной и трудной. Первый ехал из Владикавказа в Тифлис и, остановившись на ночлег в Коби, с беспокойством думает о предстоящем на следующий день [680] переезде через Крестовый перевал, как об “ужасном подвиге”, и не знает, как поступить: сесть ли, бросив экипаж, на казачьих лошадей, или послать за осетинскими волами? А “на другой день, — говорит он, — около 12 часов услышали мы шум, крики, и увидели зрелище необыкновенное: восемнадцать пар тощих малорослых волов, понуждаемых толпою полунагих осетинцев, насилу тащили легкую венскую коляску приятеля моего О***. Это зрелище тотчас рассеяло все мои сомнения. Я решился отправить мою тяжелую петербургскую коляску во Владикавказ и ехать верхом до Тифлиса. Граф Пушкин не хотел следовать моему примеру. Он предпочел впрячь целое стадо волов в свою бричку, нагруженную запасами всякого рода, и с торжеством переехал через снеговой хребет” (“Путешествие в Арзрум”).

Лермонтов ехал в обратном направлении — из Тифлиса во Владикавказ — и спускался с Крестовой к Коби. Человек пять осетин, уцепясь за колеса его тележки, с криком тащили и поддерживали ее. “И точно, дорога опасная, — поясняет Лермонтов: — направо висели над нашими головами груды снега, готовые, кажется, при первом порыве ветра оторваться в ущелье; узкая дорога частью была покрыта снегом, который в иных местах проваливался под ногами, в других превращался в лед от действия солнечных лучей и ночных морозов, так что с трудом мы сами пробирались; лошади падали... В два часа едва могли мы обогнуть Крестовую гору, — две версты в два часа!.. Нам должно было спускаться еще верст пять по обледеневшим скалам и тонкому снегу, чтобы достигнуть станции Коби. Лошади измучились; мы продрогли... Извозчики с криком и бранью колотили лошадей, которые фыркали, упирались и не хотели ни за. что в свете тронуться с места, несмотря на красноречие кнутов”. Пришлось, не доезжая до Коби, заночевать в каком-то ауле. (“Герой нашего времени”).

Трудности пути устранены теперь настолько, что на всем протяжении между Владикавказом и Тифлисом совершенно свободно ходят автомобили, переносясь из одного города в другой в какие-нибудь 7 — 8 часов. Вместе с тем устранены и опасности: от завалов сооружены галереи, а риск свалиться в пропасть сведен положительно к нулю устройством достаточно широкого полотна дороги с барьером над обрывом и пологих, извивающихся зигзагами, спусков. Благодаря этим зигзагам, — правда, удлиняющим дорогу, — довольно значительный подъем от станции “Казбек” до перевала, с высоты в 5610 ф. на 7698 ф., совершается очень легко и даже почти незаметно. И, может быть, именно вследствие этого обстоятельства путешественник подвергается довольно странной иллюзии: не чувствуя трудности подъема, он замечает лишь, что узкое ущелье как-то раздвигается, становится [681] шире и превращается в долину; а горы делаются все ниже и ниже. Кажется, что просто переходишь из очень гористой местности в менее гористую по совершенно горизонтальной дороге. К мысли же о том, что постепенно добрался до вершины горного хребта, приходишь лишь путем логических соображений. И не будь кругом обширных снеговых полей, не блистай так близко вечными снегами горные вершины, — никак нельзя было бы подумать, что находишься на высоте в 2 слишком версты над уровнем моря.

Сам по себе перевал почти не интересен, так как окружающие горы для человека, близко подошедшего к их вершинам, уже не имеют того грандиозного и величественного вида, какой имеют те же самые горы для человека, стоящего у их подошвы. Но мысль, что находишься на вершине Кавказского горного хребта, не может не волновать человека. Невольно припоминаются стихи Пушкина, относящиеся именно к Крестовому перевалу, — этому водоразделу между бассейнами Терека и Арагвы:

Кавказ подо мною.. Один в вышине

Стою над снегами у края стремнины;

Орел, с отдаленной поднявшись вершины,

Парит неподвижно со мной наравне.

Отселе я вижу потоков рожденье

И первое грозных обвалов движенье.

Здесь тучи смиренно идут подо мной; [682]

Сквозь них низвергаясь, шумят водопады.

Под ними утесов немые громады;

Там, ниже, мох тощий, кустарник сухой;

А там уже рощи, зеленые сени,

Где птицы щебечут, где скачут олени;

А там уж и люди гнездятся в горах,

И ползают овцы по злачным стремнинам,

И пастырь нисходить к веселым долинам,

Где мчится Арагва в тенистых брегах;

И нищий наездник таится в ущелье,

Где Терек играет в свирепом веселье.

Нам не хотелось тотчас же спускаться с перевала, и мы решили пробыть на нем час или полтора, посмотреть на окрестные горы, а кстати — немного отдохнуть и выпить чаю. С этой целью мы зашли в дорожную будку — небольшой каменный домик, построенный для дорожного мастера и рабочих. В небольшой и крайне скудно обстановленной комнатке за маленьким самоваром сидели двое мужчин: один — невзрачной наружности, в меховом полушубке и старой лохматой папахе, длинная шерсть которой клочьями висела у него над глазами; другой — стройный и красивый брюнет в священнической рясе и круглой меховой шапке.

Познакомились. Первый оказался дорожным мастером и хозяином домика, а второй — священником с. Коби, едущим из Пассанаура домой. Батюшка, совершала, свое путешествие (около 50 верст) верхом.

Пока сторож подогревал самовар, мы все вышли на площадку перед домиком, где стоить небольшой четырехугольный столбик, обозначающей перевальную точку и покрытый множеством никому неведомых и никому неинтересных фамилий.

Прямо перед домиком, в расстоянии около версты, на кругловыпуклом холме виднеется каменный крест, поставленный Ермоловым в 1824 году. Сзади будки, на горизонте, семью красивыми белоснежными зубцами, вытянувшимися в стройный ряд, сверкают “Семь братьев”, а левее, ближе к перевалу, угрюмо хмурится “Гуд-гора”.

У осетин о ней существует очень красивая, поэтическая легенда.

Давным-давно в ауле Гуд, и теперь еще существующем у подошвы горы, на дне пропасти, где кипит Арагва, жил бедный осетин с красавицей-дочерью Ниной. Когда она была еще ребенком, и тогда уже все были без ума от ее красоты. Влюбился в Нину и старый Гуд — дух-властитель Гуд-горы. Он выравнивал под ее ножками горные тропинки, приготовлял и прятал для нее самые красивые цветы и окружал ее такими нежными заботами, как будто она была царицей той местности. [683]

Прошло 15 лет. Из хорошенького ребенка Нина сделалась невиданной красавицей, и любовь старого Гуда разгорелась еще сильней. Он стал даже подумывать о том, нельзя ли из могучего духа сделаться простым смертным, хотя бы даже бедным осетином, и жениться на Нине. Но девушка не замечала любви Гуда; она засматривалась на молодого, статного и ловкого красавца, своего соседа Сасико. Гуд стал ревновать к нему свою любимицу и преследовать счастливого соперника, но безуспешно. Это довело его ярость до крайних пределов, И вот однажды, когда Нина и Сасико оставались одни в сакле, злой старик бросил на них огромную лаву снега и засыпал им саклю. Сначала любовники были даже довольны этим. Разведя огонь, они стали весело и беспечно болтать. Но скоро голод дал себя чувствовать. Двух лепешек и куска сыру хватило ненадолго. На второй день, муки голода уже подавляли силу любви, а на четвертый, когда смерть уже казалась неминуемой и голод помрачил рассудок, Сасико вдруг бросился к Нине, крепко обхватил ее руками и впился зубами в ее плечо. Девушка вскрикнула и упала. В это же мгновение [684] дверь отворилась, и на пороге появились люди, откопавшие саклю от снега.

Сасико и Нина были спасены. Но вместо страстной любви они теперь чувствовали друг к другу лишь жгучую ненависть. Обрадовался этому старый Гуд и разразился таким громовым хохотом, что соседние скалы содрогнулись, и целая туча камней осыпалась с горы в долину. Большое пространство ее и до сих пор загромождено осколками гранита.

— Вот как смеется наш могучий Гуд, — прибавляет осетин, рассказывая эту легенду.

Между тем батюшка из Коби собрался в путь. Он на минуту зашел в домик и вновь появился на площадке с нагайкой в руке и в прекрасной кабардинской бурке, накинутой на плечи так изящно и красиво, как это умеют делать только природные горцы. Сторож подвел к нему статную, резвую лошадь. Мы не успели моргнуть глазом, как батюшка был уже в седле. Лошадь осела назад, взвилась на дыбы, но всадник опытной рукой мигом поставил ее на все четыре копыта и галопом понесся под уклон. Не только мы, но и дорожный мастер и сторож невольно залюбовались красивым и ловким наездником.

— Настоящий джигит!.. и отличный священник, — промолвил после некоторого молчания дорожный мастер. — Такого священника на сто верст кругом не найдешь. Добрый, честный. Последнее отдаст, чтобы помочь бедняку.

Скоро и мы собрались ехать. К крыльцу будки дребезжа подкатили наши дроги, и Тихоня любезно пригласил нас:

— Садитесь, господа! Теперь будет легко, под горку.

От Крестового перевала до Ананура.

Едем под дождем. — Чуть было не потеряли чемодан с вещами и паспортами. — Грузинская любезность. — Долина Арагвы. — Пассанаур. — Туристы из Новороссийска. — Ночевка на сене.

На горы надвинулась серая туча, заморосил дождь, и нам ничего не оставалось, как, закутавшись в бурки, усесться на дроги.

Дорога шла заметно под уклон. Тихоня взмахнул кнутиком, а кляча — хвостом и... поплелась таким же убийственно медленным шагом, как и в гору.

— Что же она не бежит? — спрашиваем мы Тихоню.

— Да кто ж ее знает? Что хошь с ней делай, а уж под гору она ни за что не побежит. Ползет себе шагом, и шабаш.

— А как же ты говорил, что вот только бы до перевала добраться, а там будет “легко”, и мы покатим рысью? [685]

— Да все думалось, авось лошаденка и взаправду побежит; а ей, значит, все одно: что в гору, что под гору.

— Да хорошо ли ты ее кормишь?

— Как не кормить? Вишь — брюхо надулось, как у хорошей коровы. А все шагом, все шагом... Видно, такой уж у ней карахтер...

Нам, в сущности, было все равно, — ехать ли рысью, или плестись шагом, и потому странный “карахтер” Тихониной клячи нас только разсмешил. Да нам было и не до нее. Тотчас за перевалом дорога вновь стала извиваться по так называемому Гудаурскому подъему, с каждым поворотом открывая все новые и новые виды. На некоторое время перед нами открылась дивная панорама хаотического нагромождения скал и утесов, фантастическое сцепление ущелий и долин и ряд гор с белоснежными зубцами. А внизу, у самых колес нашей линейки, зияла пропасть, дно которой, то покрытое густою растительностью, то загроможденное обломками скал, еле виднелось сквозь пелену тумана и дождя.

Мы сгорали нетерпением увидеть и знаменитый Млетский спуск, и дивную Койшаурскую долину, которая должна была находиться где-то вправо от нас. О ней Лермонтов пишет в “Герое нашего времени: “Славное место эта долина! Со всех сторон горы неприступные; красноватые скалы, обвешанные зеленым плющом и увенчанные купами чинар; желтые обрывы, исчерченные [686] промоинами, а там, высоко, высоко, золотая бахрома снегов. А внизу Арагва, обнявшись с какой-то другой безыменной речкой, шумно вырывающейся из черного, полного мглою ущелья, тянется серебряной нитью и сверкает, как змея своей чешуей”.

Между тем туча надвигалась все более и более, и скоро мы оказались кругом окутанными густым туманом, сквозь который ничего не было видно. Дождь шел и вверху, откуда мы только что спустились, и внизу, на дне долины, куда вилась наша дорога.

Угрюмые и раздосадованные тем, что, проезжая по одному из самых очаровательных мест Кавказа, мы вовсе не видим его, Сидели мы молча на дрогах, плотно закутавшись в бурки и башлыки.

Вдруг Тихоня, обернувшись назад, с тревогой вскрикивает:

— Ахти, грех какой! Никак чемодан-то мы потеряли!.. Действительно, одного из наших чемоданов не оказалось

на месте. Скверные, гнилые веревки, которыми он был привязан (а у Тихони даже и веревок-то порядочных не было), порвались, и от них болтались только растрепавшиеся на концах обрывки. В чемодане были самые необходимые в дороге вещи: сухое белье, часть обуви и верхнего платья и — что важнее всего — наши паспорта. Без всего этого дальнейшее путешествие представлялось почти невозможным. Да и назад без паспортов ехать также было неудобно. Положение создалось прямо-таки безвыходное.

Тихоня, ахая и причитая, сбросил с себя прямо в грязь свою рваную поддевку и, оставшись в одной рубахе, пустился бегом назад; а мы, стоя у линейки, старались придумать, что предпринять, если чемодан не найдется.

Прошло мучительных 15 — 20 минут, пока Тихоня снова появился на изгибе дороги, мокрый от пота и дождя и задыхающийся от усталости, но довольный и счастливый.

— Слава Богу, нашел! — говорил он: — а то пришлось бы всю дорогу задарма сделать.

Бедняга, очевидно, думал, что, потеряв чемодан, он уже не мог рассчитывать на получение от нас условленной платы.

Станцию Гудаур и дивный Млетский спуск мы проехали не останавливаясь. И, только миновав станцию Млеты, решили остановиться в придорожном духане и пообедать. Бараний шашлык, кусок осетинского сыра и бутылка легкого кахетинского вина — лучше этого обеда мы и не желали. В самом духане и на открытой веранде перед ним сидело много проезжих. Ели и пили.

За одним из столиков помещались несколько солидных грузин и потягивали винцо из глиняного кувшина довольно внушительных размеров. Когда я проходил мимо них в духан, то один из этой компании взял со стола стакан с вином и подал его мне со словами: [687]

— Прошу выпить.

— Очень вам благодарен, но я уже выпил и потому...

— Покорнейше прошу выпить! — уже довольно настойчиво прервал меня грузин.

Мне не хотелось пить в незнакомой и притом не совсем трезвой компании, и я снова попробовал отказаться. [688]

Грузин нахмурился и, продолжая держать передо мной стакан, резко отчеканивал слово за словом:

— У нас закон: от угощения отказываться нельзя.

Я вспомнил, что действительно где-то читал о таком “законе” у кавказских горцев, и потому, приняв стакан, держал ко всей компании такую речь:

— Простите, господа! Я — в первый раз на Кавказе и здешних законов не знаю. Тот закон, о котором вы только что сказали, мне очень нравится: он свидетельствует о вашем гостеприимстве и радушии. Охотно ему подчиняюсь и с удовольствием пью за ваше здоровье.

Мы чокнулись, пожали друг другу руки и расстались, довольные взаимной любезностью.

Дождь перестал, и мы только теперь увидали всю прелесть долины, в которую спустились. Снеговые вершины были уже назади и высоко, высоко над нами. Вместо угрюмых скал Северного Кавказа — здесь горы, поросшие лесом; на расчищенных местах — сенокосы и тщательно обработанные поля, орошаемые горными ручьями. Около полей приютились белые домики с хозяйственными пристройками, а около домиков — садики с огромными, развесистыми ореховыми деревьями. Серые, лишенные всякой зелени аулы с каменными плосковерхими саклями остались за снеговым хребтом. В расположенных по склонам гор селениях кое-где виднеются башни, а на выступах гор и изгибах долины — остатки старинных укреплений. Они расположены так, что обозревают друг друга, и в былое время, посредством огней и других сигналов, с них можно было подавать известия о приближении и передвижениях неприятеля по всей долине. Безмолвные памятники мрачного прошлого, теперь эти башни служат лишь украшением дивного горного ландшафта.

Дорога идет по берегу Арагвы и версты за две до Пассанаура пробирается под огромной, нависшей над нею скалой, густо поросшей лесом. Это — один из самых живописных уголков на Грузинской дороге, и нам очень хотелось его сфотографировать. Но прекратившийся было на время дождь опять заморосил; небо нахмурилось, да и день склонялся уже к вечеру. Мы поспешили на ночлег в Пассанаур.

У станции стояло несколько почтовых экипажей.

“Значить, — подумали мы, — проезжающих здесь много, и нам, “едущим не на почтовых”, едва ли найдется место для ночлега”.

Тем не менее, на всякий случай решили “толкнуться” на станцию.

К нам вышел седой благообразный смотритель и на просьбу дать помещение для ночлега очень любезно ответил, что всегда охотно принимает туристов. [690]

— Правда, — добавил он: — общая пассажирская комната уже занята, но осталось еще одно свободное помещение наверху, куда я и прикажу перенести ваши вещи.

“Совсем не то, что в Коби”, подумали мы и отправились в буфет подкрепиться с дороги.

Выло уже часов 10 вечера, когда к крыльцу станции подкатил еще экипаж, и чрез несколько минут в буфетную комнату вошла молодая дама, одетая в изящный дорожный костюм, и мужчина лет 30. Станционная прислуга и кучер несли за ними множество баульчиков, ридикюльчиков, корзиночек, сумочек, сверточков и т. п.

— Ах, наконец-то вижу, кажется, русских! — воскликнул господин: — вы туристы?

— Да туристы и при том, действительно, — русские.

— Мы тоже туристы. Очень рад встретить русских. А то помилуйте, — все азиаты и азиаты. Того и гляди — убьют, ограбят.

— Что вы? Мы уже четвертая сутки в дороге, среди этих “азиатов”, и везде видели с их стороны лишь самое вежливое, любезное и предупредительное отношение к себе.

— О, нет, вы их еще не знаете. Это — настоящие головорезы. Да вот не дальше, как вчера ночью, ее, мою жену, чуть не похитили ...

Мы все трое невольно повернулись в сторону дамы и пристально впились в нее глазами: таких женщин, которых стоило бы похищать, не каждый день встретишь...

Барыня немного сконфузилась, а у меня промелькнула мысль, что хотя она и молода, но, к сожалению, не из таких, которых стоило бы похищать.

— Позвольте, где же и как это могло случиться? — спросили мы.

— В вагоне, на Закавказской железной дороге, — ответил супруг молодой дамы. — Какой-то азиат в папахе подскочил к ней, схватил за руку и потащил. Я так был потрясен этим, что со мной сделалось истерика, я плакал и до сих пор еще не могу опомниться.

Действительно, лицо его передергивалось нервной судорогой, губы кривились в плаксивую гримасу, а на глазах навертывали слезы.

— Извините, — возразил я: — но похищение дамы в вагоне, мне кажется, совершенно невозможно. Вероятно, это была просто грубая или пьяная выходка какого-нибудь нахала.

— И я так думаю, — согласилась со мной дама. — О, нет, не говорите, — горячо запротестовал супруг: — это, несомненно, была попытка похитить ее. Мы даже заявили о происшествии жандармским властям и просили составить протокол. Но, конечно, там люди все свои, и дело замнут. [691]

— Вы, кажется, слишком нервны; вам следует отдохнуть, успокоиться, и тогда вы сами будете смотреть на происшествия другими глазами.

— Правда, нервы у меня не в порядке, и я чувствую усталость. Но разве можно отдохнуть в путешествии? Вот уже три или четыре дня, со времени выезда из Новороссийска, мы почти не спали. Да, пожалуй, и не придется спать, пока опять не приедем домой, в Новороссийск. Изнервничались и устали до последней степени. Теперь я об одном только и думаю: поскорее бы добраться до дома. И чтобы я еще когда-нибудь решился на путешествие, — да Боже меня сохрани!..

— Но отчего же вы так устали? По-видимому, вы люди со средствами и, вероятно, едете со всеми удобствами.

— Да, мы имеем возможность ни в чем себе не отказывать. Но сами посудите, как же не устать и не изнервничаться? На пароходе, от Новороссийска до Батуми, мы не спали от морской качки; на железной дороге нас расстроило это ужасное происшествие, а здесь нас поднимают в три часа утра и до 10 часов вечера мчат почти безостановочно на том основании, что кондуктор обязан совершить переезд от Тифлиса до Владикавказа не более, как в 1,5 или 2 суток. Понятно, что голова у нас болит, глаза слипаются, и мы ничего не видим; сидим себе в карете и только клюем носом.

— Но если вы едете не по делам, а только для собственного удовольствия, то зачем же вы создали из путешествия такую муку? Посмотрите на нас: мы идем пешком из Владикавказа...

— Как? вы идете пешком? И так бодры и свежи?

— Да, пешком, и чувствуем себя отлично. Идем не торопясь, осматриваем все, что нас интересует, при усталости отдыхаем; а главное — спим отлично и досыта. Утром никто нас не будить, и раньше 6 часов мы не проснемся.

— Ах, как это должно быть хорошо, — промолвила барыня. — Но вот вы говорите, что осматриваете все интересное; менаду тем здесь иногда показывают такие мерзости, такие мерзости, что просто ужас... Вот, например, в Анануре...

— Да, да, представьте себе, — перебил свою супругу нервный господин: — в Анануре привели нас в какую-то старую церковь, которая того и гляди — обрушится. Сыро, темно и... и ужасный воздух... там держать покойников.

— Это любопытно.

— Ах, нет, нисколько не любопытно, — затараторила дама: — с нами чуть дурно не сделалось, и мы не знали, как выбраться из этой ужасной мертвецкой...

— Да мертвецов-то вы видели? [692]

— Что вы? Станем мы мертвецов смотреть!.. Этого еще недоставало...

— Ну, мы и мертвецов посмотрим, если только они действительно там есть. А пока — позвольте пожелать вам покойной ночи и крепкого сна до 7 — 8 часов утра: вам необходимо хорошо выспаться.

Мы простились с оригинальными туристами и вышли из буфета. Наши вещи лежали на прежнем месте в коридоре, а около них стоял, видимо, смущенный смотритель.

— Извините, господа, — заговорил он. — Я хотел поместить вас наверху; там была одна единственная свободная комната. Но вот приехали эти господа, с которыми вы только что беседовали; они едут на почтовых, и я, по правилам, должен отвести им эту комнату. Как мне вас устроить, я уж и не знаю.

— Какой-нибудь уголок найдется?

— Есть, но я, право, стесняюсь предложить его вам. Если вы — люди без претензий на удобство...

— Да какие тут претензии? Было бы где разостлать бурку и вытянуть ноги.

В таком случае — пожалуйте. С этими словами смотритель привел нас в маленький каменный домик, выстроенный на дворе станции. Весь домик оказался состоящим из одной комнаты; мебели — никакой.

— У меня, — сказал смотритель, — есть прекрасное горное сено; мягкое, душистое, без пыли. Если позволите, то я прикажу разостлать его на полу, чтобы вам удобнее было спать.

— Прекрасно. Давайте сюда ваше сено.

Кажется, никогда в жизни мы не спали так хорошо, как на этом сене.

Утром, часов в 7, мы увидели на дворе смотрителя, осматривавшего чей-то экипаж, и на вопрос, не предназначается ли он для вчерашних туристов из Новороссийска, узнали, что они давно уже уехали, — часа в три утра.

Селение и станция Пассанаур очень живописны. Масса зелени, покрытия лесом горы, серебристая Арагва и чудный, мягкий воздух делают это местечко чрезвычайно привлекательным. И какая огромная, поразительная разница с тем, что мы видели лишь накануне, по ту сторону Кавказского хребта. Вместо мрачных, угловатых и островерхих скал, почти совершенно лишенных растительности, здесь повсюду мягкие, закругленные линии и нежные, ласкающие глаз окраски. Там грязная и величественная красота могучих сил, способных исковеркать и разломать толщу земной коры, как скорлупу ореха; здесь спокойная и бодрящая красота творческих сил, превративших горы и обломки скал в сплошной цветущий парк. Благодатный край, несметные [693] богатства которого лежат еще почти нетронутыми, как заколдованный клад!..

Дорога стала оживленнее. Фургоны, арбы, линейки, дилижансы попадаются все чаще и чаще. Иногда с шумом проносится автомобиль. Много всадников и пешеходов. При встрече с нами большинство их любезно кивают головой и произносит:

— Хамарджюбе!

На что мы также делаем кивок и говорим:

— Хагимарджёс! — единственное грузинское слово, которое мы знали.

(Окончание в следующей книжке).

Текст воспроизведен по изданию:  Пешком по Кавказу. (Летняя экскурсия 1909 г.) // Исторический вестник, № 2. 1911