МОЩАНСКИЙ А.

ПЕШКОМ ПО КАВКАЗУ

(Летняя экскурсия 1909 г.).

Я видел горные хребты,

Причудливые, как мечты,

Когда в час утренней зари

Курилися, как алтари,

Их выси в небе голубом,

И облачко за облачком,

Покинув тайный свой ночлеге..

К востоку направляло бег,

Как будто белый караван

Залетных птиц из дальних стран!

Вдали я видел сквозь туман

В снегах, горящих, как алмаз,

Седой, незыблемый Кавказ...

Лермонтов.

Приготовления к путешествию.

Первые впечатления при виде гор. — Из разговоров с владикавказцами в вагоне. — Приготовления к путешествию.

Горы... Для жителя равнин, никогда не видавшего гор и знающего их только по книжкам, это слово почти ничего не говорит. Тем резче и сильнее первое впечатление, производимое на такого человека видом черных массивов с острыми белоснежными зубцами и вздымающимися к небу вершинами, сверкающими на солнце, как ярко отшлифованное серебро.

В повести Л. Н. Толстого “Казаки” коренной москвич Оленин, впервые увидавший Кавказский хребет, совершенно захвачен этим могучим и новым для него впечатлением. Все, что только он видел, все, что он думал, все, что он чувствовал, получало для него новый, строго-величавый характер гор”. И на что бы ни посмотрел, — на дым в ауле за Тереком, на восходящее солнце, на едущую из станицы арбу, на красивых и молодых женщин, — пред его сознанием постоянно вставала одна и та же неотступная, неотвратимая мысль: а горы!...” [290]

Точно такое же впечатление испытали и мы, впервые увидевши горы от станции Минеральные Воды.

Великолепные картины!

Престолы вечные снегов,

Очам казались их вершины

Недвижной цепью облаков. (Пушкин).

С этого момента мы уже не отходили от окна вагона и не могли оторвать глаз от синеющего вдали горного хребта, который поднимался на горизонте грозной стеною, упирающейся в самое небо. Верхняя волнообразная часть этой стены или вала скрывалась в облаках, и мы напрасно искали жадным взором знакомые по рисункам вершины Казбека и Эльбруса.

Мысль, чувство, вся психика целиком были поглощены исключительно горами, и мы совсем не могли понять, как это большинство пассажиров продолжали оставаться совершенно равнодушными к ним. Перед глазами что-то поразительно-грандиозное, величественное и изумительное, а они едят себе вареные яйца, запивают их жидким чаем и ведут пошлейшие разговоры о том, как такой-то проигрался в карты, а такой-то любит рядиться не по годам.

По мере нашего приближения к Владикавказу горы все более и более надвигаются на нас. Вот они уже совсем близко. На душе становится жутко, и все-таки, как заколдованный, стоишь у окна и до боли в глазах всматриваешься во все изгибы гигантского вала. Нет сил ни думать, ни говорить о чем-либо другом, кроме гор.

Вот и Владикавказ, почти вплотную прижавшийся к Столовой горе. Он привлекает наше внимание, но не сам по себе, а лишь в связи с общим горным ландшафтом. Мы вглядываемся в этот ландшафта, расспрашиваем о нем владикавказцев. Один почтенный старичок в чиновничьей форме гражданского ведомства, узнавши в нас людей, впервые подъезжающих к Владикавказу, подошел к нам и, тыкая сморщенным, крючковатым пальцем куда-то в пространство, где мы ничего не хотели видеть, кроме гор, с самым серьезным и спокойным видом говорит:

— Вот это — кадетский корпус, а это — винокуренный завод.

Господи Иисусе! Точно мы никогда не видывали кадетских корпусов или винокуренных заводов и ехали Бог знает откуда только для того, чтобы посмотреть на эти достопримечательности Владикавказа!.. Перед нами — дивная горная панорама, на которую, кажется, никогда не насмотришься досыта, а наш старичок ровным, невозмутимым тоном продолжает:

— Вот дворец начальника области, а там — театр... [291]

Мы ждем, что он, наконец, скажет что-нибудь о горах, сообщит их названия, a вместо этого слышим:

— Вон в том конце города новые казармы, а это — собор...

Тьфу!.. Мы не выдерживаем старческой болтовни, резко поворачиваемся от окна и идем к другому, оставив почтенного чиновника в некотором недоумении, почему это не захотели дослушать его драгоценных для нас указаний.

Так как Владикавказ сам по себе не представлял для нас почти никакого интереса, то мы решили в нем долго не засиживаться и на другой же день выступить в путь.

Наша задача состояла в том, чтобы пройти пешком всю Военно-Грузинскую дорогу от Владикавказа до Мцхета, побывать в Тифлисе, оттуда проехать в поезде до Кутаиси с остановкой в Гори для осмотра Уплис-Цихе и с заездом в Боржом. Из Кутаиси нам предстояло опять пешеходное путешествие по всей Военно-Осетинской дороге до Алагира. Мы полагали, что этим способом нам лучше удастся ознакомиться с природой Кавказа, полюбоваться его красотами, узнать поближе его население и попутно осмотреть наиболее выдающиеся памятники кавказской старины.

Путь предстоял довольно длинный и тяжелый, и потому необходимо было подумать о том, чтобы обставить себя некоторыми, наиболее существенными удобствами.

Прежде всего решили обратиться за содействием и указаниями к начальнику работа на Военной-Грузинской и Военно-Осетинской дорогах. Он был так любезен, что снабдил нас официальным предписанием ко всем начальникам дистанций и дорожным мастерам о том, чтобы они давали нам приют в казенных зданиях и оказывали возможное содействие.

Затем следовало позаботиться о повозке для вещей. В путеводителях рекомендуется отправлять их с фургонщиками, перевозящими грузы между Владикавказом и Тифлисом. Поэтому мы и отправились в так называемую Молоканскую слободу Владикавказа, где обитают фургонщики. Обегали все их дома и постоялые дворы, но ни одного фургонщика не нашли: все они несколько дней назад уехали в Тифлис и оттуда еще не возвратились. Лишь после долгих поисков мы случайно наткнулись на старого хромого фургонщика, уже переставшего заниматься своим ремеслом. Выслушав о нашем затруднительном положении, он сказал:

Вам, господа, фургонщик и не подошел бы: он не стал бы ехать так, как вам хочется, и останавливаться там, где вам будет нужно. Наймите-ка вы лучше линеечку, да попроще, без рессор, с плохонькой лошаденкой и каким-нибудь обтрепанным проводником. Тащиться шагом и везти пять-шесть [292] пудов клади и такой сумеет не хуже любого. А возьмет недорого: рубля за полтора в сутки с удовольствием поедет. Идите на базарную площадь: там этих линеек сколько хотите.

Мы поблагодарили старого фургонщика и пошли на базар. Линеек (дрог на четырех колесах) там было действительно много, но все на рессорах, с не совсем обтрепанными проводниками и ценою не ниже трех рублей в сутки, что для нас было слишком дорого.

Усталые и расстроенные неудачными поисками, шли мы к себе в гостиницу, как вдруг на углу какой-то улицы из дрянного винного погребка выскакивает извозчик в рваной шапке, дырявом армячишке и штанах, которые на одном колене имели такую большую дыру, что вся нижняя часть штанины ежеминутно готова была совсем оторваться и свалиться с ноги. У погребка стояла дрянная лошаденка, запряженная в линейку, хотя и рессорную, но очень грязную и плохую.

“Вот, кажется, то, что нам нужно”, — промелькнуло у нас в голове.

На предложение везти наши вещи до Мцхета мужиченко тотчас согласился и назначил как раз ту цену, о которой говорил нам фургонщик, — полтора рубля в сутки; и только немного подумав, он как будто пожалел, что, может быть, продешевил, и прибавил:

— Господа, накиньте еще на хлеб по абазу в день!

— А что такое — абаз?

— Да один двугривенный.

— Изволь.

Мы ударили по рукам и условились выехать из города в четвертом часу дня.

От Владикавказа до Гулет.

“Тихоня”. — Редантская долина. — Балтийское ущелье и ст. Балта. — Ночевка в Ларсе. — Начало Дарьяльского ущелья. — Гулеты и гулетская будка. — Прогулка к водопаду.

Купив бурки и запасшись кое-какой провизией, мы в назначенное время тронулись в путь. Лошаденка еле передвигала ноги, хотя Тихон (так звали нашего возницу) не жалел для нее своего веревочного кнута.

— Должно быть, не успела отдохнуть и выкормиться, — думали мы, глядя, как лошаденка на удары кнутом даже хвостом не виляла и продолжала тащиться самым медленным шагом.

— Тихон едет очень тихо, — скаламбурил кто-то из нас, и тотчас имя нашего возницы было переделано в “Тихоню”. [294]

Нам даже показалось, что Тихоня не только не может, но даже и не должен ехать иначе, как только тихо, по крайней мере — до перевала.

Нас постоянно обгоняли изящные экипажи, в которых “сливки” владикавказского общества ехали провести вечер в загородных садах. Эти сады расположены по обе стороны дороги в так называемой Редантской долине. Она занимает пространство между городом и горами, до входа в Балтийское ущелье. Среди нее извивается Терек. Он тихо и спокойно катит свою мутную, илистую воду в плоских берегах, покрытых сочною травою и разнообразною древесной растительностью.

А впереди, совсем близко, роскошной сказочной декорацией стоят горные великаны, склоны которых покрыты, точно щетиной, густым лесом. И эта декорация так поразительно красива, так грандиозна и так неотразимо привлекает к себе все ваше внимание, что прелесть долины почти не замечается. Глаза видят только горы и в особенности то место, которое составляете вход в горы, — начало Балтинского ущелья. Через час или полтора мы вступили в него, и, как некогда Пушкина, “Кавказ принял нас в свои объятия” (“Путешествие в Арзрум”).

Да, ровно восемьдесят лет назад наш великий поэт шел этими самыми местами и оставил нам краткое, но сильное описание их. “Мы услышали, — говорит он, — глухой шум и увидели Терек, разливающийся по разным направлениям... Чем дальше углублялись мы в горы, тем уже становилось ущелье. Стесненный Терек с ревом бросает свои мутные волны чрез утесы, преграждающие ему путь. Ущелье извивается вдоль его течения. Каменные подошвы гор обточены его волнами. Я шел пешком и поминутно останавливался пораженный мрачной прелестью природы”.

Буквально-то же самое переживали и мы. Невиданные дотоле картины, одна другой очаровательнее и грандиознее, развертывались перед нашими глазами и заставляли нас поминутно останавливаться, ахать и разводить руками от восторга и изумления. Только этим способом мы и могли выразить свои чувства, подходящих же слов мы решительно не находили.

Как будто нарочно для полноты сходства с тем, что видел и переживал Пушкин, “погода и на этот раз была пасмурная; облака тяжело тянулись около черных вершин”.

Изредка накрапывал небольшой дождь, но мы его просто не хотели замечать и бодро шли дальше, оставляя Тихоню позади. Местами мы останавливали свое внимание на расположении и направлении земных напластований — результат чудовищной работы подземных сил. Огромные толщи земной коры как будто вывернуты наружу, подброшены на страшную высоту и даже [296] разорваны, оказавшись не в состоянии выдержать внутреннее давление. И вот вы видите рваные края земной коры, пласты которой лежат не горизонтально, а то наклонно, то волнистой линией, то совершенно вертикально. Думается, никакая самая дикая и необузданная фантазия не сможет представить себе ужасной картины того геологического переворота, результатом которого явились Кавказские горы.

Охваченные новыми впечатлениями, увлеченные невиданными красотами природы, мы совсем не заметили, как дошли до станции Балта. Выло уже шесть часов вечера.

Мы с утра были на ногах, но усталости почему-то не чувствовали. После некоторого колебания, — остановиться ли ночевать в Балте, или идти дальше, — мы решили, что переночуем в Ларсе, до которого оставалось еще шестнадцать верст.

“Только три часа ходьбы, — думалось нам, — и в девять часов вечера мы будем на ночлеге”.

Между тем ущелье все более и более суживается. Дорога вьется по левому берегу Терека, плотно прижавшись к отвесным скалам. На каждом шагу в них видны следы динамитных забоев, которыми взрывали эти скалы, чтобы пробить чрез них дорогу. Иногда они свешиваются над самою дорогою, образуя полутуннель. Невольная жуть заползает в душу, когда смотришь на эти массивные глыбы, висящие над самой головой. Их называют “Пронеси, Господи”.

Солнце садилось. В ущелье заползали вечерние сумерки, придавая ему все более и более мрачный вид. Скоро стало совсем темно. Глаз видел лишь на несколько шагов вокруг.

И только теперь, когда скрытая мраком природа перестала возбуждать наши нервы, мы как-то сразу почувствовали, что устали. Ноги ныли и с трудом двигались. Все тело как-то отяжелело и утратило свою легкость и бодрость. В голове была тяжесть от массы новых и сильных впечатлений. Голод давал себя знать. Хотелось спать.

— Скоро ли Ларс?

— Должно быть, скоро. Но впереди ничего не видно. Проходить целый час; уж скоро десять. Мы пристально вглядываемся, не покажутся ли впереди станционные огоньки. Вот что-то блеснуло и тотчас погасло; потом вновь блеснуло поближе.

Да, это — станция... Мы прибавили шагу, и ровно в десять часов входили на крыльцо станционного домика. Откуда-то появляется смотритель. Мы суем ему бумагу от начальника работ из Владикавказа и довольно бесцеремонно просим отвести нам помещение для ночлега. Тот бегло прочитывает бумагу, видит на ней штемпель путейского ведомства и равнодушным тоном бросаем, в нашу сторону: [298]

— Почтовых станций это не касается: они совсем другого ведомства.

Мы озадачены и смущены. Но смотритель уже любезно добавляет:

— Впрочем, комнату я вам отведу. Туристов мы всегда принимаем охотно, хотя бы они ехали и не на почтовых.

— Да мы не едем, а идем. Едута только наши вещи.

— Значит, тем более вам нужно дать комнату. Вы, вероятно, устали.

Закусив в станционном буфете молоком и яйцами, мы тотчас же укладываемся спать, — двое на жестких, как камень, диванах, а третий — на полу, на бурке, — и тотчас засыпаем.

Нужно пройти в день тридцать пять — сорок верст, чтобы как следует испытать, что такое — крепкий, здоровый, живительный сон.

Утром мы поднялись в шесть часов бодрые и свежие.

Первое, что мы увидели, выйдя на крыльцо станции, это огромная, отвесная гора, к которой почти вплотную прижалось станционное здание. Недалеко от него, в русле Терека, лежите большая каменная глыба, так называемый “Ермоловский камень”.

Тотчас за станцией ущелье так суживается, что принимаете вид глухого переулка, из которого, кажется, вовсе нет выхода. И эта узкая, мрачная щель, обставленная по обе стороны высокими отвесными скалами, неудержимо влечет к себе. Хочется поскорее проникнуть в нее и собственными глазами увидеть то, что называют “чудной сказкой в пятнадцать верст”.

Это — начало Дарьяльского ущелья.

Мы наскоро выпили чаю, закусили обычными яйцами и не без сердечного волнения вступили в знаменитое ущелье.

Кто хоть раз в жизни видел Дарьял, тот уже никогда его не забудете. Трудно представить себе более мрачную, величественную и более грозную природу. Необузданная фантазия Дорэ, воплощенная в его рисунках, кажется здесь совсем бледным и слабым подражанием действительности. Теснина, в которой иногда видна вверху только узкая полоса неба, как будто сдавливаете путника стоящими по обе стороны отвесными громадами. Последние, в свою очередь, также изрезаны расселинами, представляющими Дарьял в уменьшенном виде. Из некоторых совершенно неожиданно вырывается целый поток света; другие, напротив, полны тьмы и таинственности. Каждое из ущелий с непрестанными переливами света и теней может дать художнику материала на целую жизнь. Всевозможные цвета разместились по ущельям в том гармоническом порядке, который доступен только одному мастеру — природе. Ежеминутно солнце и блуждающие облака изменяют этот порядок, и пред путником [299] проходит ряд непрерывно меняющихся картин, из которых та, что находится перед глазами, кажется прекраснее только что исчезнувшей.

Кое-где с горной высоты падают ручьи мелкими и разбрызганными струями, напомнившими Пушкину похищение Ганимеда — “странную картину Рембрандта”. А внизу —

Терек играет в свирепом веселье,

Играет и воет, как зверь молодой,

Завидевший пищу из клетки железной,

И бьется о берег в вражде бесполезной,

И лижет утесы голодной волной... Вотще!

Нет ни пищи ему, ни отрады:

Теснят его грозно немые громады. (Пушкин).

Часа через полтора или два по выходе из Ларса мы достигли так называемой Гулетской будки — довольно просторного каменного домика, построенного на самом берегу Терека для дорожного мастера и рабочих.

Из соседнего аула Гулеты к нам сбежалась целая толпа ребятишек, назойливо предлагая кусочки горного хрусталя и медного колчедана, собираемые ими в окрестных горах.

У самой будки нас встретил дорожный мастер Муса Бартузанов, очень солидный и еще красивый ингуш лет сорока пяти. Просмотрев наш “открытый лист” от начальника работ, он любезно объявил, что и будка, и он сам к нашим услугам. [300]

От Гулетской будки туристы обыкновенно совершают восхождение на знаменитый Девдоракский ледник, спускающийся по южным склонам Казбека. Мы также непременно хотели побывать на леднике и потому объявили Тихоне, что он может кормить свою клячу ровно сутки, так как ранее полудня следующего дня мы отсюда не выберемся. Тихоня был очень рад этому и стал уверять нас, что завтра его лошадь побежит, как хороший рысак.

Стояла жаркая погода. Нас томила жажда, и потому мы прежде всего попросили приготовить самовар, а затем позвать проводника для сопровождения нас на ледник. Бартузанов ответил на это, что проводник — его родной брат, за которым он сейчас же пошлет в аул Гулеты. На сборы ему понадобится часа два. А тем временем, напившись чаю, не пожелаем ли мы осмотреть очень живописный водопад, находящийся в двух верстах от будки?

Мы не хотели терять времени даром и тотчас после чаю, сопровождаемые сторожем из, будки, отправились к водопаду. Дорога лежит мимо аула Гулеты — беспорядочной группы жалких саклей, сложенных из не тесанного камня.

Тотчас же за аулом мы увидали развалины старинной башни, каких впоследствии встречали очень много. Башня прижалась к высокому отвесному утесу. Господствуя над ущельем в этом месте, она когда-то, очевидно, была грозным укреплением, запиравшим вход в ущелье. Тогда из ее амбразур торчали ружья; ее дверь (на рисунке — среднее наибольшее отверстие) принимала и выпускала воинов, входивших и выходивших по подъемной лестнице. Теперь в ней мертво и тихо, и лишь большие зеленые ящерицы пробегают по камням. Верхняя часть башни обрушилась; стены, сложенные из грубо обтесанного или вовсе не тесанного камня, без извести и цемента, кое-где разваливаются; двери амбразуры зияют, как глазные впадины на черепе мертвеца.

Мы с трудом проникли во внутренность башни и увидели, что она состояла из трех этажей: нижний служил складом оружия и боевых припасов, второй был жильем, а из третьего производились наблюдения за неприятелем и стрельба. Кое-где в стенах имеются углубления, служившие каминами или печами; от них в стенах же идут дымоходы наружу. По обе стороны двери, в каменной кладке, также сделаны углубления, — очевидно, для деревянного засова, запиравшего дверь.

Недалеко от башни, на возвышенностях, на которые, впрочем, нам не захотелось взбираться, виднеются развалины двух церквей, от которых остались только стены без сводов и крестов. Нет в них ни икон, ни церковной утвари, сюда раз [302] в год, весной, собирается из окрестностей множество народа и приезжает священник, который совершает богослужение. А затем закалывают несколько барашков и устраивают пир, веселье и оживленность которого поддерживаются аракой — кукурузной водкой домашнего приготовления.

Мы сидели на камнях крепостных развалин и невольно задумались над бурным прошлым, свидетелями которого были эти самые камни. Проводник вывел нас из задумчивости, напомнив, что здесь смотреть больше нечего и что пора идти к водопаду. До него оставалось уже недалеко. Мы свернули в узенькое, неглубокое ущелье и, с трудом пробираясь по едва заметной тропинке над обрывом, скоро достигли водопада. Довольно широкая струя воды с шумом низвергается с высоты 50 футов, обдавая брызгами соседние скалы и утесы.

Мы долго стояли пред водопадом, очарованные его красотой; мы продвинулись возможно ближе к нему и, утомленные дневным зноем, с удовольствием подставляли себя под его освежающие брызги.

Девдоракский ледник.

Девдоракская тропа. — Ужасная случайность. — Под водопадом. — Девдоракская хижина. — Ледник и его обвалы. — “Обвал” Пушкина. — На леднике.

На возвратном пути от водопада, недалеко от Гулетской будки, мы догнали туземца, который, видимо, нас поджидал. Сопровождавший нас сторож сообщил нам, что это проводник, Исаак Бартузанов, который поведет нас на Девдоракский ледник. Мы познакомились и немедленно по возвращении в будку стали собираться в путь.

От будки до ледника — только 8 верст. Но для неопытных туристов, не имевших предварительной тренировки, каковы были мы, этот путь требует большого напряжения и трех или четырех часов времени. Мы решили, что сегодня доберемся только до Девдоракской хижины, находящейся у подножия ледника, там переночуем, утром осмотрим ледник и вернемся в Гулеты, откуда пойдем дальше. Проводник предупредил нас, что необходимо взять с собой провизию, так в хижине ничего нет, и бурки, на случай ночного холода у ледника. Пришлось вынуть из чемоданов дорожные мешки, нагрузить их провизией и другими необходимыми вещами и, свернув на солдатский манер бурки, с мешками за плечами отправиться в путь.

Сначала дорога идет с небольшим подъемом среди зеленых лугов, по дну довольно глубокого ущелья, перпендикулярного к Дарьяльскому. Но затем, версты через 2 или 3, она [303] сворачивает налево и переходит в так называемую Девдоракскую тропу, извивающуюся четырьмя или пятью маршами по склону довольно крутой горы. Эта тропа имеет 2 арш. ширины и тянется на протяжении 4 верст, при чем все время путник видит по одну сторону себя почти отвесную стену, а по другую — такую же отвесную пропасть, глубина которой, с каждым шагом и с каждым поворотом тропы, увеличивается все более и более. И жутко и красиво.

На противоположной стороне ущелья горы подымаются на страшную высоту. Вершины их представляют голые, зазубренные скалы, до которых, кажется, нет никакой возможности добраться, — до такой степени они круты, обрывисты и недоступны. А между тем наш проводник уверял, что именно там он охотится на туров, пасущихся обыкновенно на очень высоких опасных кручах. Он отыскивает их, рассматривая окрестные горы и скалы в подзорную трубу, и, заметив где-нибудь стадо туров, предпринимает длинное и тяжелое обходное движение, стараясь подойти к добыче с подветренной стороны. Если это [304] удастся, то успех обеспечен, и один или два тура падают под его выстрелами, а остальные убегают.

Кое-где Исаак вел нас не по тропе, а едва заметной дорожкой, пересекающей ее зигзаги под прямым углом. Длина пути от этого заметно уменьшалась, но зато подъем был так крут, что мы с трудом могли подвигаться вперед, цепляясь руками за траву и кусты. Небольшая сравнительно тяжесть мешков за плечами и бурок (не более полупуда у каждого) на таких подъемах давала себя чувствовать. Ноги болезненно ныли. В висках стучало. А солнце жгло немилосердно, и мы обливались потом.

При одном из таких подъемов мы, еле добравшись до тропы, расположились на ней отдохнуть. Все сняли с плеч мешки и устроились кто как хотел. Проводник, юноша С. и пишущий эти строки сели лицом к пропасти, прислонившись спинами к скале; а инженер В. улегся навзничь поперек тропы; под голову он подложил свой мешок, а ногами уперся в скалу; он уверял нас, что при таком положении ноги скорее и лучше отдохнут. Не знаю, насколько это верно; но несомненно, что, именно благодаря этому обстоятельству, мы избежали страшного несчастья, подстерегавшего нас здесь, беззаботно любовавшихся окружающими видами и весело болтавших о том, как турецкого султана Абдул-Гамида увезли в Салоники. При рассказе об этом событии наш угрюмый обыкновенно Исаак заливался самым заразительным детским хохотом. Наслаждаясь отдыхом, все чувствовали себя чрезвычайно хорошо.

Вдруг Б., все время смотревший на скалу, к которой мы, остальные, прислонились спинами, быстро вскакивает на ноги и с криком: “бегите прочь! падает, падает!” бросается в сторону. Мы, еще ничего не видя, но чувствуя какую-то страшную опасность, также моментально вскакиваем на ноги и делаем какой-то отчаянный прыжок от того места, на котором сидели. И только теперь видим, что с кручи сажен в 20 — 30 высотою летит прямо на нас довольно большой камень, прыгая из стороны в сторону при каждом ударе о какой-нибудь выступ скалы. Быстрота его падения увеличивается с каждым мгновением в поразительной прогрессии, и мы не успеваем сделать двух шагов в сторону, как камень оказывается уже на тропе. Он с силою ударяется в мешок, только что лежавший за спиною С. перебрасывает его через тропу и останавливается вместе с ним на самом обрыве.

Несколько минут мы молча стоим на месте точно в столбняке и с ужасом думаем о том, что могло бы произойти, если бы Б — у не вздумалось улечься лицом к скале. Сядь он рядом с нами, никто не заметил бы падения камня, и С. лежал бы теперь перед нами с разбитым черепом. [305]

Подняв голову кверху, откуда скатился камень, мы увидали там несколько коров, преспокойно поедавших траву на сочном горном пастбище. Очевидно, одна из них и столкнула ногою камень.

Поразительное влияние имеет на человека дивная горная природа с ее роскошными видами и живительным воздухом. Только этим влиянием и можно, думается, объяснить, что через каких-нибудь пять минут мы совсем забыли о грозившей нам опасности и с прежней беззаботностью шагали вперед, спокойно заглядывая в бездонную пропасть, зиявшую у самых наших ног, и даже останавливаясь там, где она особенно глубока, обрывиста [306] и в сущности не столько красива, сколько ужасна. Проводник по этому поводу заметил, что далеко не все могут с таким спокойствием заглядывать в бездну. Не далее, как в прошлом году, он вел здесь одного молодого офицера, все время поддерживая его за талию. Офицер шел, держась обеими руками за скалы, и ни разу не решился заглянуть в пропасть. И в то же время сестра его, молоденькая барышня, весело и бесстрашно неслась по тропе верхом на лошади, галопом, смеясь над трусостью своего военного братца.

Недалеко от Девдоракской хижины на самую тропу падает небольшая струя воды, образуя водопад. Дробясь о скалу и камни тропы на множество брызг, струя стекает в пропасть новым водопадом.

Исаак посоветовал нам накрыться бурками, чтобы не промокнуть, проходя под водопадом. Так мы и сделали. Проводник же и не думал чем-нибудь накрываться: он осторожно прошел по самому краю обрыва, по мокрым и скользким плитам, которыми тропа предохраняется от размывания водою. Здесь на него упало лишь несколько брызг, струя же водопада осталась сбоку.

На этот раз мы подивились смелости Исаака и уверенности, с какою он ставил ногу на самый край скользкой плиты, рискуя при малейшем неосторожном движении слететь вниз на глубину в несколько десятков сажен и разбиться там вдребезги. Но на обратном пути мы уже проделали тоже самое, и притом нисколько не удивляясь на самих себя: так скоро у человека образуются надлежащие навыки, а вместе с ними — точность и уверенность в движениях.

По мере подъема и приближения к леднику, нам удалось наблюдать не только постепенную замену одних растений другими, но даже одни и те же растения в различным фазисах весеннего развития. Так, напр., на высоте около пяти тысяч футов береза имела вполне развернувшиеся листья (это было в конце мая); на высоте же в семь тысяч футов она только что начинала распускаться. На этой же приблизительно высоте мы, к немалому нашему удивленью, встретили целые поля рододендронов в полном цвету. Мы нарвали роскошные букеты, которые и принесли с собою в Девдоракскую хижину.

Выло уже 6 часов вечера, когда мы достигли ее, употребив на путь в 8 верст почти 4 часа. Исаак отпер двери домика и поздравил нас, как первых туристов, входящих в него в этом году.

Девдоракская хижина оказалась довольно просторным каменным домиком из двух больших комнат и кухни. Она построена отчасти для туристов, совершающих восхождения на ледник и вершину Казбека, главным же образом — для наблюдения [307] за ледником, известным своими грозными и разрушительными обвалами.

Действительно, из хижины весь ледник виден как на ладони. Он спускается с южного крутого склона Казбека несколькими рукавами, наподобие ледяных каскадов, которые в нижней своей части сливаются в один общий поток, длиною около двух верст, шириною от 100 до 170 сажен и толщиною до 45 сажен. Вся эта громада льда с невероятно тяжелою нагрузкою из каменных морен достигает вершины Девдоракского ущелья и здесь нависает над ним с страшной кручи, на высоте 7,500 ф., сдавленная, словно узким горлом, боковыми стенками ущелья (это “горло” на рисунке обозначено буквами А, Б и В).

Когда накопляется слишком много снега в этом леднике, нижние части его обрываются и с страшным грохотом рушатся в Девдоракское ущелье, низвергая на пути своем скалы и деревья, [308] унося с собой массы камней, с каждым шагом разрастаясь и увеличиваясь от прилипания снегов, чрез которые катится завал, пока, наконец, он не вторгнется в долину Терека и не засядет в ее теснинах, остановленный каменной грудью окружающих ее великанов.

В конце XVIII и в начале XIX столетия произошло шесть больших обвалов ледника. О первых трех (1776, 1778 и 1785 гг.) сохранились лишь предания, а о завалах 1808, 1817 и 1832 гг. существуют официальные сведения. Последний из них, свалившийся 15 авг. 1832 г. в б ч. утра, загородил ущелье Терека на 2 версты и запрудил реку так, что во Владикавказе в течение нескольких часов можно было перебираться вброд с одного берега реки на другой. Высота завала была около 50 саж., объем же его определен офицерами корпуса путей сообщения в 1.600.000 куб. сажен. Через него пришлось устроить временную тропу, и только через 2 года масса льда стаяла настолько, что представилась возможность возобновить дорогу на твердом грунте.

Исаак Бартузанов уверял нас, что он знал одного старика, охотника за турами, который видел этот гигантский обвал. Охотник находился в то время на скалах против теперешней Девдоракской хижины (которой тогда еще не было). Он услышал какой-то необыкновенный треск, и в то же мгновение внизу, мимо него, пронеслась с невероятной быстротою вся масса льда и камней. Охотник не успел опомниться, как уже все было кончено.

У Пушкина есть стихотворение (написано в 1829 г.), рисующее, вероятно, обвал 1817 года.

Позволяю себе напомнить его читателю.

Дробясь о мрачные скалы,

Шумят и пенятся валы,

И надо мной кричат орлы,

И ропщет бор,

И блещут средь волнистой мглы

Вершины гор.

Оттоль сорвался раз обвал,

И с тяжким грохотом упал,

И всю теснину между скал

Загородил,

И Терека могучий вал

Остановил.

Вдруг истощась и присмирев,

О, Терек, ты прервал свой рев.

Но задних волн упорный гнев

Прошиб снега...

Ты затопил, освирепев,

Свои брега. [309]

И долго прорванный обвал

Неталой грудою лежал.

И Терек злой под ним бежал,

И пылью вод

И шумной пеной орошал

Ледяной свод.

И путь по нем широкий шел:

И конь скакал, и влекся вол,

И своего верблюда вел

Степной купец,

Где ныне мчится лишь Эол,

Небес жилец.

Вечер был очень ясный, но вблизи ледника и на довольно большой высоте, на которой мы находились, было свежо. Мы накинули бурки и долго любовались суровой и угрюмой картиной Девдоракского ущелья. Особенно мрачный вид имеет правая, противоположная хижине, сторона ущелья, состоящая из огромных отвесных скал, вершины которых зазубрены, а бока изрезаны углублениями, заполненными снегом. На одной из таких скал еле видна даже в хороший бинокль так называемая Ермоловская хижина, построенная Исааком Бартузановым на средства горного общества и служащая для отдыха и ночлега тех, кто совершает восхождение на вершину Казбека.

Влево от хижины находится главное русло ледника, а еще левее — огромная толща вечного снега и льда.

Почти от самой хижины и до ледника по склону горы тянется несколько снеговых полей — остатки зимних снеговых завалов (на рисунке, с левой стороны, видно два таких поля). И прямо перед глазами — огромная серовато-грязная масса ледника, зажатая в горловине и нависшая над ущельем. Так и кажется, что вот-вот бока горловины не выдержать страшной тяжести, напирающей на них сверху, под очень большим уклоном, раздадутся, — и вся масса льда и камней с грохотом ринется в ущелье, сотрясая соседние скалы.

Но ледник пока остается спокойным, напоминая своим грозным видом дикого, страшного зверя, притаившегося в теснине и оттуда подстерегающего добычу. Тихо. Только снизу, со дна ущелья доносится глухой, монотонный шум вытекающего из-под ледника ручья — Амилишки, да от времени до времени раздается то слабый, еле слышный, то довольно громкий и явственный грохот камней, скатывающихся с обращенного к солнцу и подтаивающего края ледника.

К ночи в хижине стало очень холодно, и мы легли спать не раздеваясь, плотно закутавшись в бурки; а утром на другой день поднялись рано и, выйдя из хижины, имели случай любоваться таким дивным утром, какое бывает только в горах. Внизу, на дне ущелья, было еще сумрачно, но вершины скал и снеговые [310] поля ярко блестели на солнце. Кое-где медленно плыли туманы, поднимались все выше и выше и незаметно исчезали в бездонной синеве неба. Несомненно, об одном из таких утр Лермонтов говорит:

“Светает. Горы снеговые

На небосклоне голубом

Зубцы подъемлют золотые;

Слилися с утренним лучом

Края волнистые тумана”.

Исаак торопил нас идти на ледник, так как позднее, когда солнце обогреет и разрыхлит смерзшийся за ночь снег, перебраться через завалы было бы труднее.

Вооружившись длинными палками с острыми железными наконечниками (Alpenstock), мы отправились. Нужно было идти то по мелкому щебню, осыпавшемуся под ногами, то по снежным завалам с довольно крутым наклоном ко дну ущелья и к леднику. Ноги скользили, и мы, чтобы не скатиться вниз, ступали очень осторожно, упираясь в снег палками. А в это время проводник шел спокойно и уверенно впереди нас как по ровному полу, держа свою палку за спиной. Чрез следующие завалы мы шли уже более твердым и уверенным шагом, а на обратном пути без малейшего риска бегали там, где час назад боязливо и осторожно переставляли ноги.

Перейдя через последний завал, мы вступили на ледник и здесь увидали, что он представляет неровную, изрытую трещинами поверхность. На средине она выдается горбом и понижается к обоим берегам. Различной величины камни и обломки скал покрывают всю эту поверхность, за исключением выпуклой средней части, с которой они скатываются на обе стороны, оставляя ее чистою и белою.

Только стоя среди ледника и обозревая его сразу на всем протяжении, не столько видишь и понимаешь, сколько чувствуешь, какую невероятно огромную массу льда и камней он представляет собою. Подавленные грандиозностью открывшегося перед нами зрелища, мы долго стояли среди ледника в каком-то оцепенении; потом молча перешли на другую сторону его и так же молча возвратились назад, к правому берегу могучего ледяного потока, бессильные выразить словами охватившие нас мысли и чувства.

Обратный путь по Девдоракской тропе мы совершили одни, так как Исаак остался в хижине, чтобы привести ее в порядок. Через два часа по выходе из нее мы были уже в Гулетской будке, а еще немного спустя шагали дальше.

(Продолжание в следующей книжке)

Текст воспроизведен по изданию:  Пешком по Кавказу. (Летняя экскурсия 1909 г.) // Исторический вестник, № 1. 1911