МОЩАНСКИЙ А.

ВОЕННО-СУХУМСКАЯ ДОРОГА

От Невинномысской до Баталпашинска.

Телеграмма г. Вараввы в “Русск. Ведом.” о трудностях и опасностях В.-Сухумской дороги. — Выезд из Невинномысской. — Нахальство ямщиков. — Ямщик Тит считает нас грабителями.

Дивной, очаровательной сказкой промелькнули предо мной красоты Кавказа, когда я совершил по нему свое первое путешествие. Я прошел тогда Военно-Грузинскую и Военно-Осетинскую дороги, осмотрел Горн и Уплис-Цихе, побывал в Боржоме (о путешествии по В.-Грузинской дороге см. мою статью “Пешком по Кавказу” в №№ 1 — 3 “Историч. Вестника” за 1911 г., а из путешествия по В.-Осетинской дороге напечатан небольшой очерк: “Экскурсия к Цейскому леднику” в № 7 “Юной России” за 1911 г.). И мне казалось, что хотя красоты Кавказа по своему разнообразно неисчерпаемы, но едва ли есть местности очаровательнее Дарьяла, Кассары, Цейдона и множества других уголков, соперничающих между собой то мрачными красотами Дантова ада, то роскошью субтропических садов; то пустынных и торжественно-молчаливых, то полных жизни и шума; то сверкающих на солнце, как “грань алмаза” или отшлифованное серебро, то переливающихся поразительным разнообразием освещения, красок и узоров.

И вот я снова на Кавказе, гонимый сюда непреодолимой жадностью все к новым и новым картинам чудного края. [475]

Пусть эти картины будут не так грандиозны и красивы, как виденные в первое путешествие, — лишь бы они были новы, свежи и непохожи на прежние, лишь бы давали возможность душе потонуть в их калейдоскопической смене, в их сказочно-феерическом разнообразии. Но мы ошиблись: действительность превзошла наши самые дерзкие ожидания, и в течение нескольких дней перед нашими глазами развертывались такие чудные картины, перед которыми совершенно поблекли наши впечатления от красот Военно-Грузинской и Военно-Осетинской дорог.

На этот раз наша небольшая группа, состоявшая из трех мужчин и двух дам, выбрала для своей экскурсии Военно-Сухумскую дорогу.

Нужно признаться, что решение это было принято не сразу, а после некоторых колебаний, вызванных только что перед тем напечатанной в “Русских Ведомостях” неосторожной телеграммой председателя московского общества естествоиспытателей г. Вараввы. В твердых и решительных выражениях, по телеграфу, он спешил поведать urbi et orbi, что во главе своей экспедиции он, слава Богу, благополучно добрался до Сухуми, но считает своим долгом предупредить туристов, что инженерная тропа чрез Клухорский перевал совершенно заброшена, и путешествие по ней сопряжено не только с чрезвычайными трудностями, но даже и с серьезными опасностями для жизни.

Прочитав это сообщение, мы несколько призадумались. “Чрезвычайные трудности” нас не пугали; но рисковать жизнью нам не хотелось. Как же быть? Избрать другой маршрут? Но из всех известных нам маршрутов ни один не представлял для нас столько заманчивого, как путь через Клухорский перевал на Сухуми. Здесь и речные долины, и горные ущелья, и снеговые вершины, и субтропическая флора, и, наконец, море. В конце концов восторжествовал силлогизм, свойственный здоровым и решительным людям: уж если г. Варавва прошел (а ему, кажется, за 70), то мы, 4.5-летние люди, конечно, пройдем. Правда, при нас еще две барыни — существа слабые и к трудностям горных тропинок и круч не вполне приспособленные. Но мы решили, что стоить им только вместо юбок надеть шаровары, — и дефекты женской организации будут до некоторой степени исправлены. Пришла на память и известная г-жа Преображенская, которая не один раз поднималась на вершину Казбека: так почему ж бы нашим барыням не подняться на Клухорский перевал?

Утром 30-го июля мы собрались на ст. Невинномысской (на месте ее называют Невинной) — начальном пункте нашего [476] пути. Утомленные довольно большим переездом по железной дороге, мы были очень рады немного отдохнуть на постоялом дворе какой-то хохлушки, которой заказали обед. Хохлушка оказалась интересным существом, обладающим удивительной способностью необыкновенно быстро менять и выражение лица, и тон речи. С нами она была, конечно, чрезвычайно любезна и приветлива. Думаешь: вот добрейшая женщина, и какое у нее милое, ласковое, хорошее лицо. И вдруг, без малейшего перехода и постепенности вместо лица — свирепая рожа настоящей ведьмы, со злыми, сверкающими глазами и перекосившимся от злобы ртом, из которого брызжет слюна, и градом сыплются самые отборные ругательства. Эта неожиданная метаморфоза так ошеломляет, что несколько мгновений решительно не понимаешь, в чем дело. Оказывается, на глаза нашей хозяйке подвернулся кто-нибудь из ее детей или прислуги, которых она не может видеть равнодушно: непременно рассвирепеет и выругается. Те, конечно, спешат скрыться, и вся фигура хозяйки моментально преображается: опять улыбка, ласковая речь и приветливый взгляд.

Так как дорога от “Невинки” до Ваталпашинска и даже несколько далее не представляет большого интереса, то мерят ее шагами не стоит. Нужно было, следовательно, подумать о лошадях. Во время обеда “на сей предмет” явился к нашим услугам местный фургонщик Петр — умный, плутоватый мужик, прикидывающийся добреньким простаком. В какую-нибудь четверть часа он сумел навязать нам вместо одного фургона — два, и не до Баталпашинска, как мы хотели, а до Теберды, где он рассчитывал иметь обратных пассажиров из тамошних дачников и “курсовых”. Однако, на случай, если бы в живописных местах нам захотелось идти пешком, мы выговорили право держать при себе лошадей четыре дня.

Ударили с Петром по рукам, выпили винца и велели поскорее закладывать лошадей.

— В один момент, — засуетился довольный Петр: — хвосты подвяжу — и готово...

Через полчаса к крыльцу постоялого двора подкатили два огромных Ноевых ковчега, немилосердно громыхающих колесами, железными цепями и подвешенными внизу бадейками. Как мы ни рассовывали свой небольшой багаж, все-таки оказалось, что одного ковчега нам было бы за глаза довольно. Потом мы встречали фургоны, в которых сидело по 7 — 8 человек, а багаж был и внутри, и сверху, и сзади. А у нас в одном фургоне поместились две барыни, а в другом — трое мужчин — и только. Багаж же зарылся куда-то в сено, так что его и не видно. [477]

— Ну, с Богом, трогай, — сказал Петр своим ямщикам: — да смотри, не зевай, поглядывай в оба. А то позавчера у нас одного фургонщика ограбили.

— Как же так?

— Да очень просто. Двое проезжающих наняли фургон, отъехали от Невинки верст 10; видят, что ямщик задремал, они, значит, его с козел долой, стегнули по лошадям, да и поминай, как звали.

Вечером мы поняли смысл этого напутствия, а теперь пропустили его мимо ушей.

Отъехали 2 — 3 версты и остановились. В чем дело? Глядим, в “дамский” фургон лезет старый-престарый татарин-ногаец. Хотелось спросить: зачем и на каком основании? Хотелось протестовать против бесцеремонного распоряжения нашим простором и удобствами. Но татарин был так стар, а на душе у нас было так хорошо, что после минутного колебания решили на этот раз промолчать: пусть ямщики получат лишний двугривенный.

Через несколько верст в каком-то селении новая остановка. Проходит минут пять, и в тот же дамский фургон ямщики сажают, никого не спросив, пару баб с тройкой ребятишек. Бабы что-то визгливо кричат, а ребятишки, все трое, ревут, “как за язык повешенные”. Тогда мы соображаем, что если и на этот раз смолчим, то скоро в наших фургонах негде будет повернуться. Да и ребячий концерт вовсе не входить в нашу программу.

— Эй, тетки, вылазьте вон! — требуем мы.

— Родимые, голубчики, золотые! (это — к нам, мужчинам). Красавицы! (к барыням).

— Вылазьте, говорят вам!.. Нечего делать, вылезли.

Поехали дальше. Дорога степная, уныло однообразная и совсем не живописная. И все-таки трудно представить, как хорошо чувствуется, когда очутишься на этом широком “лоне природы”, вдали от сутолоки, неприятностей и заботь обыденной жизни. Все это отодвинулось куда-то назад, в мутную, непроглядную даль тусклого севера. Кругом — необъятный степной простор; над головой — темная, необыкновенно красивая синева небесного свода, а впереди — подернутая туманной дымкой зубчатая стена горных великанов. Миллионы невидимых в траве кузнечиков наполняют воздух своим звонким стрекотанием. И кажется, все кругом кишит несметным количеством таинственных существ, в жизни которых совершается что-то необыкновенно-радостное, полное веселого возбуждения и любви, неудержимо рвущейся наружу в звонкой, оглушительной песне... [478]

В сумерках подъехали к татарской деревне “Белая Мечётка” — резиденции нашего спутника-ногайца. Ямщики очень настойчиво хотели остановиться здесь на ночлег, так как, будто бы, в наступившей темноте ехать небезопасно: на каждом шагу — рытвины, канавы, промоины; да и недобрые люди пошаливают: вот позавчера фургонщика ограбили...

Мы не менее настойчиво потребовали, чтобы они ехали дальше, до Баталпашинска; там в гостинице можно заночевать гораздо удобнее, чем в грязной и тесной татарской избе.

Ямщики согласились, но крайне неохотно и казались чем-то обеспокоенными.

Пока татарин вылезал из фургона и собирал свои пожитки, наш ямщик Тит воспользовался остановкой, соскочил с козел и быстро стал подбирать что-то с земли в подол своей рубахи.

— Тит, ты что там делаешь? — спрашиваем мы. Молчит.

— Тит, что ты собираешь?

Молчит. Молча лезет на козлы и осторожно высыпает из подола рядом с собой с десяток довольно крупных камней.

Ну, теперь нам все понятно: Тит вооружился против нас на случай, если бы мы захотели его ограбить. Позавчерашний случай и хозяйское “гляди в оба” у него из головы не выходят, а наше настойчивое желание ехать в темноте ему показалось подозрительным.

— Тит, у тебя десяток голышей, а у нас по паре шестизарядных револьверов. Ну-ка, кто кого? — говорим мы ему и неудержимо хохочем.

Тит виновато и глупо ухмыляется и выбрасывает камни на землю.

Всю дорогу до Теберды мы донимали его этими камнями, но Тит окончательно успокоился на наш счет и беззаботно спал на козлах.

От Баталпашинска до Хумары.

Опять нахальство ямщиков. — Кубань и отлагаемые ей террасы. — Дорожные рассказы о трагической гибели ленивого быка и о ленивом Пахоме. — Селение Красногорка и “Мышиная тропа”.

Поздно вечером мы добрались до Баталпашинска или, как его называют сокращенно-уменьшительным именем, — до Пашинки. В некоторых местах, действительно, пришлось переезжать через какие-то ручья, спускаться в овраги, [479] подниматься с сильным креном на косогоры. Тьма была непроглядная. Но все обошлось благополучно, так как лошади отлично знают дорогу.

Утром перед самым отъездом, когда уж и лошади были готовы, ямщики нам объявляют, что все наши вещи сложены в один фургон, а в другом поедут монахини из Сентинского монастыря, с которыми они успели договориться и даже дать им задаток.

— А мы как же поедем? все в одном фургоне?

— Да ведь вы хотели от Пашинки идти пешком.

— Вам нет дела до того, что мы хотели. Фургоны наняты

нами для себя, и вы не можете распоряжаться ими без нашего согласия. Монахини с нами не поедут.

— Да ведь мы им и задаток уж дали. Как же нам-то быть?

— Попросите задаток назад, а не отдадут, — пеняйте на свою глупость и нахальство.

Ворча и ругаясь, пошли ямщики за задатком, но вернулись без него.

Нам приходилось иметь дело с грузинами, осетинами, карачаевцами, курдами. При всей своей некультурности, они положительно удивляли нас своей честностью, заботливым и внимательным отношением к нам, каким-то прирожденным благородством и достоинством. А эти российские выходцы, люди [480] бывалые, одетые в суконные пиджаки и грамотные, — как они плутоваты, нахальны и грубы! как мало у них порядочности и хорошего, достойного уважения самолюбия!..

Было уже не рано, когда мы, окончивши препирательства с ямщиками, выехали из Баталпашинска. Местность по-прежнему представляет мало интересного. Но степь понемногу уже утрачивает свою ровную, гладкую поверхность. На ней появляются холмы, заметно повышающиеся по направлению к югу и там, на горизонте, превращающиеся в стройный ряд горных великанов. Эта зубчатая стена приковывает к себе все наше внимание. Скорей бы туда, в глухие дебри, к головокружительным кручам и обрывам, к грозно-величественным скалам и утесам, к шумным водопадам и бурным рекам-каскадам!.. Скорей бы туда, где душа так страстно и самозабвенно отдается природе, тонет в ней, переполняется ею! Скорей бы к этим горным великанам, которые так гордо и смело смотрят в самое небо, кутаются в облака или пронзают собою могучие тучи...

Сбоку у самой дороги шумит мутная, глинисто-желтая Кубань. Медленно и незаметно, но упорно и безостановочно совершает она свою гигантскую работу по углублению русла и отложению с обеих сторон широких террас, которыми, как исполинскими ступенями, долина спускается к реке. Работа производится тщательно, “на совесть”, и террасы получаются с совершенно правильной горизонтальной поверхностью, как будто они выровнены по ватерпасу. Пройдет несколько сотен, быть может, тысяч лет, — и в самом низу у воды появится новая терраса, Основание ее уже заложено, и по местам оно видно совершенно ясно. Дело только за временем и материалом; но того и другого у реки достаточно.

Полной грудью вдыхаем мы чистый степной воздух, жадными глазами всматриваемся в поднимающуюся на юге горную цепь, всем существом отдаемся тому блаженному состоянию, когда у человека нет ни забот, ни обязанностей, ни тревог за завтрашний день, когда на душе у него так же тихо, светло и спокойно, как в этой речной долине, покрытой зеленью и ярко освещенной солнцем. То молчим, отдаваясь смутным и безотчетным внутренним переживаниям, то обмениваемся случайными дорожными впечатлениями. Вот навстречу, тягуче и тоскливо скрипя колесами, медленно движется обоз с сеном. В огромные высокие телеги запряжено по паре огромных быков. Низко опустив головы и тупо смотря в землю, лениво шагают быки. Еле-еле переставляют они свои толстые, короткие ноги, и кажется, вот-вот совсем остановятся и навек замрут в неподвижной позе. Но окрик погонщика и хлопанье [481] кнута заставляют их шагать дальше. Трудно найти более яркую эмблему для наглядного изображения постылого подневольного труда с его тупой ленью и мертвящей скукой, от которой можно сойти с ума или наложить на себя руки.

— А как бы вы думали? — заметил по этому поводу один из моих спутников: — ведь такие случаи самоубийства действительно бывают, и не только среди людей (об этом-то мы все знаем), а даже среди вот этих же самых быков. У моего отца, помню, был здоровенный и чрезвычайно сильный бык, но ленивый и неподвижный сверх всякой меры даже для быка. Нужно, бывало, запрягать его в плуг, а он лежит себе среди двора или в поле, и ни с места. Его бьют палками, толкают кольями, стегают кнутом, кричат, ругаются, выходят из себя, а он хоть бы промычал, каналья. Наконец один работник придумал средство поднимать быка на ноги: он взял пучок соломы, подложил ему под бок и зажег. Бык вскочил и заревел. В другой раз с ним проделали тоже самое. А потом достаточно было только показать быку пучок соломы, не зажигая ее, как он вскакивал, с ревом шарахался в сторону, но затем останавливался, покорно подставлял свою шею под ярмо и целый день таскал за собой тяжелый плуг. Вся эта процедура ужасно смешила нас, но быку такая натужная жизнь, должно быть, была невтерпеж. Однажды при виде пучка соломы он так метнулся в сторону, что домчался до реки, сорвался на бегу с крутого берега в воду и утонул.

— Да, — согласились мы: — история поучительная, хотя еще вопрос: было ли в данном случае преднамеренное самоубийство, или несчастная случайность, вызванная паническим ужасом быка перед пучком соломы?

Рассказчик ничего на это не возразил, но, помолчав немного, продолжал:

— Кстати, о лени. Бывают, знаете ли, люди, куда ленивее того быка, о котором я говорил. ___

— Ну, конечно, кто об этом будет спорить? Обломовых у нас непочатый угол.

— Да я не о таких людях, которым самой судьбой предназначено всю жизнь проваляться на диване, — эти нам не в диковинку, — а о людях труда, рабочих. И им, конечно, свойственно лениться, но еще более свойственно работать. А ведь я знал одного такого субъекта, который нанялся к моему отцу в работники, и ни черта не делал, — только ленился. Бывало ему говорят:

— Пахом! Иди пахать. А он: [482]

— Сичас, только картошки накопаю.

Проходить это “сичас ”, продолжающееся добрых полтора часа; его опять посылают на пахоту, а он снова:

— Сичас, вот только картошки сварю. Через час или полтора ему кричат:

— Пахом! да когда ж ты, леший, пахать будешь?

— Сичас, сичас, вот только картошки поем.

После еды Пахом лезет на печь, ложится на брюхо и засыпает.

— Пахом! А пахать? Разве не поедешь? Пахом еле продирает глаза и начинает стонать.

— Ой, не могу! Ой, тошнехонько! так все нутро и разворачивает.

Это значит — картошкой объелся. И так изо-дня-в-день.

— Вот бы кому пучок соломы под бок, — замечаем мы.

— Да, — соглашается рассказчик: — но только что пред тем произошла история с быком, и ее не решились повторить на человеке. Пахома просто-напросто рассчитали.

Было уже далеко за полдень, когда мы проехали раскинувшееся на берегу Кубани селение Красногорку. Это название сначала вызвало в нашей памяти по ассоциации русскую “красную горку” с ее свадебными пирами. Но, всмотревшись в берега реки и окаймляющие ее невысокие горы, мы тотчас же поняли, что кубанская Красногорка не имеет ничего общего с русской [483] “Красной Горкой”. Давным-давно, тысячи лет назад, ложе Кубани было значительно выше, чем теперь, и ее бурные воды омывали склоны соседних гор. Мягкие породы уносились течением и шли на постройку террас, а твердые, с богатым содержанием розоватого алебастра и темно-коричневого марганца обнажились и придали склонам речной долины красноватый цвет. Отсюда, несомненно, и название “Красногорка”.

Между тем, местность принимает все более и более гористый характер. Довольно высокие и крутые склоны долины изрезаны глубокими ущельями. Их скалы и утесы лишены почти всякой растительности, и только с северной стороны, где весною дольше держится снег и влага, кое-где виднеются низкорослые кустарники и травы.

Дорога идет по правому берегу Кубани, иногда довольно высоко над водой. Она жмется к горным утесам, пробирается по их карнизам, извивается узкой лептой над обрывами и в одном самом узком месте называется даже “мышиной тропой”. Но наши фургоны, запряженные тройками лошадей, свободно проехали по этой “тропе”. [484]

Xумара.

Ночевка в Георгиевском-Осетинском. — Хумарипское укрепление. — Хумаринский храм и историческая справка о нем. — Восхождение на гору Шоана и осмотр Хумаринского храма.

К вечеру, сделав всего 45 верст за весь день, мы добрались до селения Георгиевского-Осетинского и, переехав мост, остановились на ночлег в каменном просторном доме на самом берегу Кубани. Только вчера, даже сегодня днем, мы видели ее спокойное течение по ровному и широкому степному руслу. А теперь, сдавленная скалистыми берегами, она бешено мчится, кипит и волнуется. Шум бурной реки врывается в открытое окно, а перед глазами, совсем близко — давно желанные горы. Еще два дня назад мы видели их на горизонте, и только теперь стоим у подножия их. С завтрашнего дня мы уже не сядем более в свои противные фургоны, в которых можно только дремать и клевать носом, а будем идти и идти, не отрывая глаз от дивных горных картин и прислушиваясь к шуму горных потоков. Что-то таинственное и важное, но еще непонятное улавливает ухо в этом грохоте вод, стремительно несущихся среди угрюмых скал и безмолвных, спокойно-величавых горных великанов.

Но не одними горными красотами богат Кавказ, и не они только нас интересуют. Трудно указать край, где было бы столько исторических памятников, древних развалин и “преданий старины глубокой”. Есть они и в месте нашего, ночлега. Еще вечером, подъезжая к селению, мы обратили внимание на небольшую группу беленьких домиков, обнесенных кругом довольно высокой стеной, а на другой стороне реки, за селением на высокой и голой скале — небольшую церковь.

— Что это такое? — спрашиваем мы ямщиков.

— Это — Хумаринское укрепление, а там на горе — Хумаринский или Георгиевский мужской монастырь.

Первое, впрочем, не представляет интереса, так как построено сравнительно недавно и в настоящее время служит резиденцией пристава, заведующего Большим и Малым Карачаем: так называется местность, населенная татарским племенем — карачаевцами и представляющая треугольник, образуемый водоразделами кубанско-кумским, тебердо-зеленчукским и главным хребтом. Но хумаринский храм заслуживает серьезного внимания, как памятник глубокой старины. [485]

В 1829 году итальянский архитектор Бернадацци осматривал этот храм. “Я увидел, — говорит он, — строение, возведенное по всем правилам искусства и очень прочное, своды которого сделаны целиком из тесанных камней, а все арки — из превосходного кирпича”. Архитектурный стиль храма, несомненно, византийский; сооружение же его, по мнению Бернадацци, относится ко времени Юстиниана Великого (527 — 565 гг.). И в этом предположении нет ничего невероятного. Весьма возможно, что Юстиниан, восстановив христианство в Абхазии, устроив величественный храм в Пицунде, создав множество святилищ по черноморскому побережью (между прочим, в древнем Севастополисе — нынешнем Сухуми), обратил внимание и на Хумару, которая была хорошо ему известна, так как здесь проходили и жили византийцы. По преданиям, здесь был однажды Лев Исаврянин. Сюда ссылались византийские преступники. И вообще, Хумара, благодаря своему выгодному положению на равнине, у ворот в современный Карачай, запирающих доступ к перевалам, была одним из крупных населенных пунктов в верхнем течении Кубани.

Но если даме и не углубляться в такую отдаленную старину, все же несомненно, что постройка церкви в строго выдержанном византийском стиле должна быть отнесена не позже, как к X — XI веку, когда вся прилегающая к Хумаре местность была населена не магометанами-карачаевцами, а христианами, находившимися под непосредственным влиянием греческих миссионеров. Великое переселение народов смело здесь христианство и уничтожило храмы. Из них сохранились лишь наиболее прочные, вроде хумаринского. Страна же подпала под власть сначала хазар, затем половцев и, наконец, в XIII в. монголо-татар, принявших магометанство в XIV в. и заповедавших распространение его огнем и мечом. Потомки этих фанатиков, нынешние карачаевцы, сделались мирными пастухами и хлебопашцами, отлично уживающимися с чуждыми им по вере и национальности русскими.

В начале 90-х годов прошлого столетия хумаринский храм был реставрирован, и в построенных около него деревянных кельях поселилось несколько монахов. Так возник нынешний Георгиевский скит.

Утром мы отправились в эту древнюю церковь. Был праздник, и с вершины горы Шоана, к скалам которой как будто прирос скит, раздавался колокольный благовест к обедне. Сначала, у подошвы горы подъем не представляет большой крутизны, и потому идти было легко. Но последняя, верхняя треть горы обрывиста и крута. С усилиями, еле переводя дуть, мы взошли на скалу, послужившую непоколебимым [486] фундаментом для многовековой церкви. Над ней высится еще скала, которая собственно и составляет вершину горы Шоана. К этой-то скале и прижалась маленькая хумаринская церковь, из которой теперь доносились звуки богослужебного пения. Мы было направились внутрь, но, обойдя храм кругом, очутились на узенькой площадке перед ним, обращенной к Кубани. У наших ног зиял крутой глубокий обрыв. Далеко внизу сверкала река. Маленькие, игрушечные домики селения разметались в беспорядке на ее берегу. Вправо и влево в синюю даль уходила речная долина. Кругом толпились скалы и утесы, то совершенно обнаженные и дикие, то густо покрытые лесом. И вдали, из-за этих скал грозно и величественно поднимались к небу гиганты, в морщинах которых кое-где сверкало серебро никогда не тающего снега.

По крутым лесенкам и узким коридорам деревянной пристройки мы вошли в церковь, бедную, убогую и тесную, но освященную еще теми молитвами, которые возносились в ней почти тысячу лет назад. Для славы таких церквей, мне кажется, не нужны ни чудеса, ни мощи: они сами — чудо и нетленные мощи, способные вызвать в душе человека самые чистые и святые восторги.

На клиросе пели два или три монаха, а среди церкви усердно молилась старушка. И в этой тесноте, скудости и малолюдье, в этом тихом безыскусственном пении старческих голосов было что-то трогательное, захватывающее и скорбное...

От Хумары до Сентинского монастыря.

Начало Тебердянского ущелья и красавица Теберда. — Обед на берегу реки. — Встреча с тебердинскими дачниками и разговор об опасностях пути через Клухор. — Неожиданная и странная встреча с человеком, которого лично не знали, но о которой только что говорили.

Полюбовавшись еще раз на дивную картину, открывающуюся с Шоанинской скалы, мы спустились вниз и отправились в дальнейший путь.

В 8 — 4 верстах от Георгиевского-Осетинского Кубанская долина свернула влево, и мы очутились в Тебердинском ущелье. Теперь с боку нашей дороги шумела не мутно-желтая Кубань, а кристально-прозрачная Теберда (приток Кубани, берущий начало из питаемого ледниками Клухора Тебердинского озера). Темно-лазурное южное небо, нежная синева девственно-чистого горного льда и свежая зелень прибрежной растительности перемешались между собою в [488] какой-то необыкновенной комбинации и окрасили воду Теберды в непередаваемый кистью изумрудный цвет. Каскады и брызги ее, пронизываемые яркими солнечными лучами, сверкают и переливаются в какой-то волшебной игре цветов и красок. Безжизненно-унылые скалы Кубанской долины остались позади, и теперь по обеим сторонам нашей дороги высятся живописные горы, покрытые сочной и разнообразной растительностью. При каждом изгибе реки, при каждом повороте дороги перед глазами открываются все новые и новые картины, очаровывающие своими красотами и разнообразием. Как будто невидимый чародей развертывает перед глазами путника бесконечную ленту волшебной панорамы.

Медленно шагаем мы вперед, лениво тащатся за нами наши фургоны, погромыхивая железными цепями и бадейками. В 10 — 12 верстах от Осетинского, на зеленой полянке в излучине изумрудной Теберды, мы устраиваем привал. Набрать хворосту, развести огонь и вскипятить в дорожном чайнике воду — на все это требуется только полчаса. Сыр, яйца и хлеб, приправленные здоровой усталостью, — что может быть лучше и вкуснее этого обеда, особенно если столовой служит такое роскошное помещение, как Тебердинское ущелье, и если обед проходит под музыку и пляску голубоглазой красавицы — Теберды!..

Должно быть, выбранное нами местечко было действительно красиво, так как немного спустя сюда же свернул еще один фургон, ехавший из тебердинских дач. Из него высыпало целое население: три барышни, два студента и один солидный господин в очках. В дороге знакомства завязываются быстро, и через несколько минут мы уже сидели все вместе, обмениваясь услугами, сведениями и впечатлениями. Нас интересовал манящий и пугающий Клухор с его вечными снегами, сказочным озером на самом перевале, с отвесными кручами и обрывами и со множеством трудностей, которые приходится преодолевать путешественнику.

— Идите, смело идите, — говорили нам наши новые знакомые. — Будет трудно, особенно барыням; но красоты перевала заставят вас забыть трудности пути.

— А опасности?

— Никаких. Будьте только осторожны да возьмите хороших, надежных проводников. Особенно рекомендуем Хаджи-Измаила: опытный, честный и услужливый проводник.

— Все это так. Но вот Варавва в “Русских Ведомостях”...

— Э, вас напугал Варавва... Но не забывайте, что это — древний старец, хотя еще и бодрый. В его годы такие горные дебри, как Клухорский перевал или Клычская тропа, [489] действительно, крайне трудны и, может быть, даже не безопасны. К тону же и погода ему не благоприятствовала: на самом перевале его застал сильный дождь, а при таких условиях путешествие вдвойне тяжело и неприятно. Теперь дождей там быть не должно, — время для них уже прошло, — и вам, стало быть, бояться нечего... Вот только сванеты...

— А что именно?

— Да, говорят, пошаливают. Случается, грабят, угоняют лошадей. Недавно была даже перестрелка между сванетами и каким-то студентом со стражником. А у вас оружие есть?

— Никакого.

— Это ладно: безопаснее.

— Странно: мы привыкли думать, что вооруженному безопаснее, чем безоружному, а не наоборот.

— На этот раз ошибаетесь. Дело, видите ли, в том, что если сванеты заметят у вас какое-нибудь оружие, то откроют ружейную стрельбу из-за скал, перебьют вас и мертвых ограбят. В безоружных же им стрелять нет надобности: они подойдут, возьмут лошадей, оберут вас до нитки и отпустят на все четыре стороны живехонькими. [490]

— А — а, вот это хорошо. Теперь вы пас совсем успокоили, и мы смело пойдем на Клухор.

— Счастливого пути!.. Мы расстались.

Ущелье делается все красивее и живописнее, каскады Теберды — все шумнее и грациознее. А между тем на душе у меня не ладно: из головы не выходит полушутливый, полусерьезный разговор о сванетах; припомнилась прочитанная где-то газетная статья г. Елпатьевского об его переходе через Клухор, и, по странному капризу психики, фиксирующей иногда совершенно ничтожные мелочи, в памяти воскресло даже имя его проводника — Алима Семенова, напугавшего г. Елпатьевского и его спутников теми же сванетами и заставившего их сделать 50-верстный дневной переход по трудным горным тропинкам. Об этом завязывается между нами общий разговор.

Сзади послышался конский топот, и с нами поравнялся всадник в бурке и широкополой шляпе.

— Здравствуйте! — обратился он к нам, кивнув головой.

— Здорово!

— Куда идете? в Теберду?

— Нет, дальше: на Клухор и в Сухуми.

— Значит, проводник понадобится?

— Да, непременно.

— В таком случае — к вашим услугам. Когда придете в Теберду, спросите Алима Семенова. Меня там всякий знает. А в цене сойдемся.

— Ладно, ладно, — отвечаем мы, удивленные этой странной и неожиданной встречей с человеком, которого никогда лично не знали, но о котором только что говорили. А сами думаем: нет, брат, шалишь! Кого угодно возьмем в проводники, но только не тебя, так как 50-верстных переходов мы ни в каком случае делать не намерены.

Сентинский женский монастырь.

Остановка в монастырской гостинице. — Характер местности. — Поразительная история развития монастыря за последние 20 лет. — Древняя сентинская церковь на горе. — Монахини-кровельщицы. — У создательницы монастыря игуменьи Раисы.

Часа в 4 вечера на одном из поворотов дороги перед нами мелькнула группа белых каменных зданий и многоглавых церквей, красиво расположенных среди зелени и скаль на высоком берегу Теберды, а внизу, у самой реки — жалкая деревушка с низенькими лачужками. Это — аул Сенты и Сентинский [491] женский монастырь. Десятка полтора грязных и оборванных, но очень красивых ребятишек выбежали из аула к нам навстречу, но тотчас чего-то испугались, и один из них бросились в избы, а другие к реке, засели по шею в воду и посматривали оттуда на нас своими черными, испуганно-любопытными глазенками. Но стоило мне вынуть из кармана горсть карамелек и показать их детям, как в миг все были около меня, расхватали конфеты и снова разбежались.

Для ночлега было еще рановато. Но так как до ближайшего селения — Теберды — оставалось не менее 10 верст, да и ночевать там не совсем удобно, то мы решили остановиться до утра в монастырской гостинице. К тому же нас интересовала древняя сентинская церковь, ровесница хумарийской по времени сооружения и сестра ее по архитектурному стилю.

Монахини приняли нас очень радушно, и скоро на столике у гостиницы перед нами появился кипящий самовар, яйца, молоко.

Сидя за этим столиком, мы невольно залюбовались открывавшейся перед нами картиной. Нужно признаться, что как у первоначальных основателей монастыря, так и у его возобновительниц, несомненно, было очень много того особенного, специфического чувства природы, которое помогло им выбрать для молитвенного уединения место, наиболее соответствующее самым разнообразным религиозным запросам души. Есть здесь мрачные ущелья и дикие скалы, где можно только бить себя в грудь и проклинать свое недостоинство пред Богом. И нам, действительно, на дне одного такого ущелья, в лесной глуши, показывали остатки каменного столба, на котором когда-то совершал свой аскетический подвиг неведомый столпник. Но есть и чудные по красоте уголки, покрытые сочной и густой растительностью, с очаровательными видами на ближние и дальние горы, на окрестные ущелья и долины, на реку и селение — на Божий мир в его бесконечном разнообразии и немеркнущей красе, пред которыми во всякой, даже нерелигиозной душе непременно шевельнется чувство религиозного восторга и умиления. В общем же природа зовет здесь к тому святому труду над культурой ее первобытных даров и форм, которого требует нормальное и разумное религиозное настроение. Стоит человеку отдаться удовлетворению этой религиозно-трудовой потребности, — и он сделает чудеса.

Осматривая монастырь и знакомясь с историей его реставрации, начало которой относится к 1891 — 1892 году, мы были поражены тем, что удалось сделать слабым и необразованным женит нам за какие-нибудь 20 лет.

В начале 1891 г. здесь было только 4 сестры. Они [492] собственными руками очистили от мусора и навоза древнюю церковь на горе, служившую сентинцам хлевом для загона скота на ночь. Они сами построили себе каменную келью у подножия горы. Для прокорма своего рабочего скота — слепой лошади и одной коровы — им приходилось доставать корм за 30 — 40 верст, так как вся казенная земля у аула была заарендована сентинцами, относившимися к сестрам враждебно и не дававшими им ни одного клока сена или соломы. Впоследствии же, когда аренда перешла к монастырю, сестры иногда были вынуждены вступать с сентинцами в рукопашные схватки, чтобы оградить возделанные ими клочки земли от потрав и вытаптывания скотом аульных жителей.

К 1895 году число здешних насельниц возросло до 70, и все они несли почти невероятные труды. Им приходилось бурить и рвать динамитом камни, прокладывать дороги, сооружать из камня здания, устраивать мосты, делать кирпичи и класть печи, рубить в страшных пропастях брусья и самим втаскивать на темя высокой, малодоступной горы строительные материалы, необходимые для восстановления находящейся там древней, многовековой церкви (построена одновременно с хумаринским храмом — не позже X — XI в.в.).

К сожалению, личные особенности первой настоятельницы монастыря Екатерины, ее постоянная война с сентинцами и не в меру властное отношение к сестрам едва не погубили все дело. Недовольные своей настоятельницей, сестры стали уходить из обители, и когда в управление ею, в конце 1900 г., вступила нынешняя игуменья Раиса, то она застала здесь только 7 сестер, 3 полуразвалившихся домика, кое-как реставрированный нагорный храм, убогую церковь-избу внизу, начатый, но брошенный постройкой двухэтажный каменный корпус, 1 р. 43 коп. наличных денег и долг в 700 рублей.

Прошло только 10 лет, и теперь в монастыре до 300 сестер, трудами которых создается большое культурное дело. За это короткое время безукоризненно и с большим вкусом реставрирована древняя нагорная церковь — замечательный памятник византийского зодчества Х — XI вв.; построены два больших каменных храма с кельями для настоятельницы и сестер, просторная гостиница, домик для священника, лавочка и множество хозяйственных служб. За это же время созданы церковноприходские школа и аптека, которыми бесплатно пользуются все окрестные жители без различия национальности и вероисповедания. Каждый хоть немного пригодный для культуры клочок земли очищен от камня и обращен под пашню или огород. В самом монастыре, у церкви разбит хорошенький цветник из дешевеньких и скромных, но со вкусом подобранных [493] цветов. Ходишь по монастырю и на каждом шагу видишь в нем образцовый порядок, строгую хозяйственность и — что всего дороже — какую-то особенную, трогательную любовь к этому уголку Тебердинского ущелья и нежную, чисто женскую заботливость о нем. В церквах и в домиках, на дорожках, тропинках и мостиках, в цветниках и огородах — везде опрятно, чисто и вместе с тем скромно. Все в меру, ничего лишнего, ничего показного и бьющего на внешний эффект. Смотришь на эту новенькую обитель, сияющую на солнце своими белыми зданиями вперемежку с зеленью деревьев, и с трудом веришь, что все это, в сущности, создано в 10 лет умом, энергией и замечательным тактом только одной простой женщины — игуменьи Раисы.

Мы выразили желание подняться на гору и осмотреть древнюю церковь. Тотчас же к нам была прикомандирована сестра Павлина, которая и повела нас туда. Узенькая, тщательно очищенная от камней тропинка извивается змейкой по крутому склону горы. В верхней части ее она идет среди густой растительности, под навесом тенистых деревьев, и здесь кое-где поставлены скамейки, на которых можно присесть и отдохнуть. Минут через 40 мы были на вершине. Из маленького деревянного домика с террасой, окруженного плющом, цветами и зеленью овощей, торопливо выбежала сестра Леонида, исполняющая здесь обязанности церковного сторожа, и повела пас в храм. Мы вошли и тотчас же остановились, удивленные изяществом этого небольшого здания. Выдержанность византийского стиля, легкость арок и сводов, безукоризненная пропорциональность частей и стройная гармония целого говорят о большом архитектурном вкусе и уменье неизвестного строителя.

На стенах, сводах и оконных нишах видны остатки древней фресковой живописи. В высшей степени замечательно, что часть фрескового орнамента, сфотографированного в 1883 году покойным Е. Д. Фелицыным, известным исследователем и знатоком кавказских древностей, оказалась имеющею поразительное сходство с орнаментами, имеющимися над 8 главными (боковыми) колоннами храма св. Софии в Константинополе, сооруженного, как известно, в царствование Юстиниана Великого.

Рядом с церковью, у северо-западной стороны ее, имеется небольшой, кубической формы, наземный могильщик, сложенный из больших тесаных камней. В нем на полках покоятся кости и черепа, а в особом стеклянном ящичке — даже волосы неведомых людей, когда-то обитавших здесь.

Обратно в монастырь мы спустились по хорошей широкой дороге, для устройства которой сестрам-монахиням пришлось рвать скалы динамитом. Дорога вьется по глубокому, заросшему лесом ущелью, поражающему своей угрюмой красотой. Я [494] взошел на одну из придорожных скал и, к немалому своему изумлению, прочел здесь, у себя под ногами, имя Гапона, начертанное крупными буквами на ровной и плоской плите. Тот ли это Гапон, который приобрел такую печальную известность своим участием в русской революции? Если тот, то нужно признаться, что он удачно выбрал это дикое место для своего мрачного имени.

По пути в гостиницу мы обратили невольное внимание на нескольких сестер-монахинь, которые, сидя на стропилах только что возведенного каменного здания, крыли его железом, как самые опытные кровельщики. В этом трудолюбии монахинь, не останавливающихся ни перед какой работой, и кроется самый прочный залог дальнейшего процветания монастыря.

Утром, перед отъездом, мы отправились к игуменьи, чтобы поблагодарить ее за радушный прием, и особенно — чтобы лично познакомиться с этой удивительной женщиной. К нам вышла бодрая и свежая старушка лет 60-ти и положительно очаровала своей простой, сердечной любезностью. Разговор зашел, конечно, о монастыре, и было видно, что матушка игуменья только и живет его интересами. Дальние поездки, неприятные хлопоты, сбор пожертвований, просьбы у влиятельных лиц, постоянный надзор за большим и сложным хозяйством и, наконец, истинноматеринские заботы об огромной семье в 300 человек, — все это лежит на слабых сгорбленных плечах старенькой женщины, всю жизнь свою (свыше 50 лет) проведшей в монастырской келье.

С множеством добрых пожеланий и с неподдельным радушием проводила нас игуменья вниз по большой лестнице и дальше по улице, за церковную ограду.

От Сентов до тебердинских дач.

Прелости бродяжнической жизни. — Красоты Тебердинского ущелья. — Тебердинские дачи. — Наем проводника через Клухорский перевал.

Странное чувство охватывает человека, когда он вдали от дома и в незнакомой стране бредет изо-дня-в-день, все дальше и дальше, бредет только для того, чтобы быть как можно ближе к природе, жить ее жизнью, дышать воздухом ее полей, гор и лесов. Нет перед глазами тесных городских улиц и неуклюжих ящиков, в которых живут люди; нет надоевшей домашней обстановки, нет книг и газет, нет противной [495] обыденщины с ее сутолкой и множеством стеснительных условностей; нет так называемого “комфорта” и “удобств”, которыми культурный человек отгородил себя от природы и тем изуродовал свою жизнь. Ничего этого пет; все это сброшено с плеч и оставлено далеко назади, ненужный, излишний хлам. Свободно дышит грудь, ровно, спокойно и сильно бьется в ней сердце. На душе легко и беззаботно.

Впереди узенькой лентой змеится дорога, то скрываясь за поворотами, то вновь выбегая красивым зигзагом. Ущелье то расширяется в просторную и светлую долину, то суживается в тесную горную трещину. Вот, кажется, оно совсем закрылось, и дальше идти некуда. Но нет, в причудливом горном лабиринте оказалась новая трещина, в которую, осторожно извиваясь и чуть-чуть ленясь по скалистому карнизу, заползает наша дорога. Горные склоны делаются все выше и выше. Грозно хмурятся обступившие ущелье гиганты. Изборожденные глубокими морщинами и покрытые густою щетиною — лесом, они напоминают мифических титанов, оцепеневших в вечной неподвижности, но еще живых, грозных и величественных. Голубой небесный свод окутывает их вершины и окрашивает в нежно-прозрачную синеву. Жгучее южное солнце то заливает все ущелье своим ярким, ослепительным светом, то врывается в него узким разноцветным лучом. Как гигантская кисть неведомого художника, он тихо скользит по горным скалам, лесам и впадинам, разрисовывая их в неподражаемые цвета и оттенки.

Торжественно тихо, как в храме, и только рокот горного потока иногда врывается в эту тишину, как восторженный гимн величию и красоте этого храма, полного глубокого смысла и таинственности.

Чем ближе к селению Теберде, тем ниже и ниже к дороге спускаются с горных круч сосны, — сначала одинокие и чахлые, потом небольшими купами и сочные. Их смолистый аромат, еще очень слабый и тонкий, иногда доносится с гор вместе с теплым дыханием ветра. По обе стороны пути тянутся пастбища и покосы. Их темная зелень пестреет множеством разнообразных цветов. Мы идем по траве, как по мягкому ковру, и при каждом шаге из-под наших ног тысячами красноватых брызг разлетаются в стороны бесчисленные кузнечики.

Вот тяжелая, темная туча, с трудом перевалив через горную цепь, опустилась в нашу долину. Блеснула молния, и с глухим рокотом, перекатываясь по ущельям, загремел гром. Крупные капли дождя зашумели в придорожных деревьях и в траве. Яркие лучи еще не закрытого тучей солнца [496] засверкали в них, как алмазы, и через Теберду с одной стороны ущелья на другую перекинулась семицветная арка радуги. Трудно создать воображением всю роскошь получившейся картины. Мы стояли перед ней, как зачарованные, и совершенно не заметили, как промокли насквозь. Дождь, впрочем, скоро перестал, и через полчаса мы опять были сухи.

В Тебердинский аул мы зашли только закусить и через час отправились дальше, на тебердинские дачи, расположенные в 12 верстах от аула.

Ущелье с каждым шагом делается все живописнее. Густой лес покрывает его склоны. На самом низу, у реки и дороги, замелькала белоствольная береза, а немного повыше щетинятся сосны. По зеленым лужайкам бегут ручейки, сверкая и переливаясь на солнце своими серебристыми струйками. Они-то шаловливо прячутся в траве, то вновь выбегают к самой дороге и весело журчать свою тихую песенку. Зачерпнешь в стакан этой серебристой влаги, прильнешь к ней жадными, пересохшими губами и чувствуешь, как с каждым глотком исчезает усталость, бодрость и свежесть разливается по телу, и вновь идешь, забыв все в мире, кроме стоящей перед глазами картины. Хотелось бы знать, есть ли что-нибудь лучше на свете, чем это пешеходное странствование по горным ущельям?

Двенадцать верст прошли незаметно. Могучий хвойный лес совсем спустился с гор, и мы идем в его прохладной тени. Местность сильно напоминает живописные ущелья Боржома. Вот спереди и по бокам дороги замелькали какие-то домики. Это — тебердинские дачи. Они прячутся в густой зелени огромных деревьев и будят в воображении полузабытие сказки о лесных избушках, которые неудержимо влекут к себе своим уютом и таинственностью. Вот небольшое озеро Кел-Тала, в прозрачно-зеркальную воду, которого задумчиво смотрятся прибрежные сосны. А вдали из-за верхушек лесных великанов сверкает на солнце серебро вечных снегов горы Аман-ауз. Там — перевал через главный Кавказский хребет; там — дивное Тебердинское озеро; там — грозная и дикая прелесть Клухора — предмет наших двухлетних мечтаний...

Как известно, Тебердинские дачи — это русский Давос, превосходная климатическая станция для легочных больных. Высота местности под уровнем моря (4200 ф.), чистота воздуха, умеренная температура, сравнительно небольшое количество осадков, незначительность барометрических колебаний, благоприятное направление ветров (летом — северный и северо-восточный, а в остальное время года — южный и юго-западный) и обилие [497] хвойного леса, — вес это делает Теберду очень здоровой местностью. Красоты же природы, сравнительная дешевизна жизни (комната 15 — 40 руб., полное продовольствие: 30 — 40 руб. в месяц) и — главное — полное отсутствие тех стеснительных неудобств, которые так присущи модным курортам, привлекают сюда каждый год несколько сот больных и дачников. К сожалению, казна ничего не делает для того, чтобы обеспечить тебердинским дачникам и “курсовым” хотя бы минимум удобств, без которых трудно обойтись культурному человеку вообще и больному — в особенности. Так, для больных нет санатория, и они живут на квартирах у карачаевцев. Врачей приезжает достаточно, но аптеки — ни одной, и за лекарством извольте посылать в Баталпашинск, за 95 верст. Нет даже почтово-телеграфного отделения, и единственный почтовый ящик установлен на углу какой-то лавочки частным предпринимателем, взимающим со своих клиентов за доставку корреспонденции к ним на дом и от них — в Баталпашинск особую плату.

Впереди для нас — тяжелый и длинный путь. На протяжении целых 75 верст мы найдем лишь одно жилье — ветеринарную будку у самого перевала. Необходимы проводники, вьючные лошади и провизия на 2 — 3 дня. Весь вечер и утро следующего дня мы посвящаем на приготовления к этому переходу. Особенно много хлопот и затруднений с наймом проводников. Одни, о которых нам удалось собрать благоприятные сведения, куда-то уехали и еще не возвратились, другие не внушают доверия, а третьи заламывают неимоверные цены. И решительно все говорят о сванетах, об их грабежах и дерзких нападениях на путешественников. Рассказывают даже о перестрелке, во время которой какой-то студент был убит и сброшен в глубокую пропасть. “И теперь там лежит, — никак не достанешь”, — добавляют рассказчики для пущей убедительности.

Мы обескуражены и не знаем, что делать. Как вдруг перед нами появляется красивый, молодой карачаевец с умным открытым лицом и предлагает свои услуги.

— Как твое имя? — спрашиваем мы его.

— Измаил.

— Хаджи-Измаил? — Да.

— Прекрасно. Мы о тебе уже слышали, как о честном и опытном проводнике. С тобой мы, вероятно, сойдемся.

Меньше, чем в пять минут, переговоры, действительно были окончены. За 55 руб. Измаил должен был дать нам [498] до Генсвижа (75 верст) две вьючных лошади, одну верховую и двух проводников (в том числе — себя). До ветеринарной будки лошади должны быть запряжены в линейку, на которой поедут наши дамы с вещами. Груз вьючной лошади не должен превышать трех пудов.

Ударили по рукам, взяли с Измаила задаток и поручили ему купить в дорогу хлеба, баранины и мешки для провизии.

А. Мощанский.

(Окончание в следующей книжке).

Текст воспроизведен по изданию: Военно-Сухумская дорога // Исторический вестник, № 11. 1916