КЛЕТНОВА Е.

ПО РУДНОЙ ОСЕТИИ

I.

Время ранней осени самое удобное для поездок по России, а по Крыму и Кавказу в особенности. Деревенская летняя страда закончена, можно свободнее располагать временем, да и не попадешь в период палящего зноя, — значит, меньше риску захватить обычную на юге малярию, особенно привязчивую к нам — северянам.

На этот раз для такого путешествия намечена была Военно-Осетинская дорога, и, забрав все только самое необходимое для следования по горным тропам, но зато порядочный комплекта фотографических припасов, направились мы в селение Алагир Терской области, лежащее у самого устья Военно-Осетинской дороги. Там, благодаря знакомству с одним из директоров местной рудной компании, получили мы прекрасных верховых коней с покойными кавказскими седлами, вьючную лошадь и надежного проводника вместе с любезным наставлением прежде всего добраться по Алагирскому ущелью до Садона — главнейшего пункта всяких рудных разработок и места соревнования двух компаний — бельгийской и алагирской. Там, в конторе алагирцев нам было предложено остановиться и из этой базы делать наезды в ближние рудники, как, например: Згид, Дейкау, Ноккау, Нузал и т. д. [681]

В Садон прибыли мы поздно вечером и радушно были приняты штейгерами алагирской компании, крайне нам обрадовавшимися, как людям свежим, заехавшим в их глухие горные дерби.

На другой день с самого утра шел дождь, частый, мелкий, непрерывный, точь-в-точь наш северный осенний дождик, неоднократно воспетый народом в его глубоко-поэтических песнях.

Однако в такую погоду совершать какие-либо дальние экскурсии не было никакой охоты, и мы решили день этот посвятить осмотру штолен и бельгийской рудообогатителной фабрики, помещавшейся в устье Садонского ущелья.

После простого, но вкусного обеда, облекшись в непромокаемые плащи, направились мы сперва к штольням.

Огромная, почти отвесная скала левой стороны ущелья была вся испещрена ими точно порами. К нижнему ярусу пробита [682] аробная дорога, а верхние соединялись либо внешними, либо внутренними лестницами.

Мы вошли в главную, так называемую Александровскую штольню, имеющую 405 сажен длины. Штольня эта по большей части вся обсажена деревянными “крепами”, т. е. столбиками с набранным по ним потолком, так как она идет по “мягким породам”, могущим иначе обсыпаться и причинить весьма серьезные несчастия. Крепы от восьми до двенадцати вершков толщины вырабатывались раньше из казенных лесов, но теперь, с бессмысленным их уничтожением, вопрос о добывке необходимого лесного материала является весьма и весьма жгучим для местных компаний.

Недалеко от входа, направо, по-видимому, очень давно была устроена часовня, выбитая в “крепкой породе” и потому без “креп”, сводчатая, объемом около двух квадратных сажен. Посреди виднелся одинокий каменный престол с искореженным железным паникадилом; ни креста, ни икон не было.

Бельгийцы выстроили красивый каменный храм в грузинском стиле среди своих заводских зданий, и старая часовня забыта.

От главной штольни вправо и влево идут ходы, соединяющие ее с другими, а также более или менее длинные тупики, выбитые в так называемой “пустой породе” (цехштейн). Эти тупики и пробные галереи (кверлаг) закладываются штейгерами (руководителями работ), когда преследуемая ими рудная жила внезапно обрывается неожиданным “сдвигом”. Найти ее снова в возможно скором времени зависит от таланта и опытности штейгера.

Местами в боках штольни были заложены глубокие, сажен в пять колодцы, теперь уже залитые водою, или такие же шахты вверх с железными лестницами — предохранительными выходами в случае какого-либо несчастья, — и деревянными жалобами, по которым из тачек сбрасывают руду с верхних этажей, так как в главной штольне отвоз руды происходит в вагонетках, по проложенным рельсам,

Местами пришлось перебираться по доскам, так как в штольне текли форменные ручьи воды, а со сводов капали крупные капли.

Дышать становилось все тяжелее, и саженях в двухстах от входа начали тухнуть “бленды”, особые предохранительные фонари подковообразной формы, употребляемые в шахтах.

Над нами высилась скала, имеющая толщи тридцать две сажени. Проникнуть дальше возможно только тогда, когда работают воздушные насосы, нагнетающие воздух в эти подземные ходы. Но теперь задняя часть Александровской штольни заброшена, и там, кстати сказать, ютятся самые большие и ядовитые змеи, изобилующие в этой местности. [683]

Добыча руды производится алагирцами преимущественно в верхних и боковых галереях, куда мы и направились. В одной из них работало четверо рабочих: двое стоя, или даже почти сидя на коленях, кирками пробивали отверстия в крепкой каменной породе для закладки туда динамитных патронов, а двое на тачках отвозили в ближайшие тупики куски “пустой породы”, оторванные предыдущими взрывами.

Наш проводник поднял свою “бленду”. В каменной стене, высившейся перед нами, тускло отливали отколы скалы, и ярко блестела прорезавшая ее в полукосом направлении мощная жила свинцового блеска.

Меж тем динамитные патроны были заложены и нас просили удалиться. Рабочие тоже отошли на известное расстояние в соседние тупики.

Мы еще не успели достигнуть выхода, как раздался глухой, как бы подземный удар и вся скала дрогнула: это от каменной многовековой груди ее опять отторгнута была частица настойчивым упорным трудом человека...

Дождик шел, но все ущелье застлано было бегущими дымными туманами.

Нам предстояло перебраться на противоположную сторону, для осмотра новой, так называемой “Южной штольни”, пробиваемой в очень твердой горной породе доломита. [684]

Штольню эту бельгийцы задумали провести напрямик пятиверсткой длины для выхода в Цейское ущелье, где у них уже имеются рудные заявки. Работы производятся динамитом, а также особо устроенным электрическим сверлом. В зависимости от твердости породы девять человек рабочих бурят в месяц около трех сажень, а случается — и не более полусажени.

Зимой же, во время морозов. скалы рвут самым дешевым и безопасным способом — водой: для этого предназначенный к отделению кусок окружают выдолбленными отверстиями, каковые и наполняют водой; та замерзает и, силой своего расширения безо всякого взрыва, дыма и грохота отрывает каменную глыбу произвольной величины от ее материковой основы.

Предприимчивые больницы, подзадориваемые присутствием алагирцев, воздвигают в Садоне одно сооруженье за другим.

Так, перебираясь к Южной штольне, осмотрели мы грандиозные каменотесные запруды, какие они намеревались воздвигнуть, чтобы обуздать подчас не в меру бурливое теченье Садон-дона, который, разбушевавшись иногда совершенно неожиданно и не вовремя, останавливает всю работу огромной рудообогатительной фабрики, двигатели которой приводятся в действие силой его падения, равною восемнадцати атмосферам. Кроме двух турбин, он приводить в действие огромную динамо-машину в 3,000 лошадиных сил, освещающую Садон, Ноккау, а также электрический бурав Южной штольни, который, к сожалению, все эти дни не работал.

Отсюда направились мы к рудо обогатительной фабрике, огромному зданию в шесть этажей, расположенному уступами в самой круче Садонского ущелья.

На верхнюю площадку, освещенную навесом, доставляется руда по проведенной сюда аробной дороге. Здесь рабочие разбивают ее молотами на мелкие куски, отбрасывая “пустую породу”. Куски ссыпаются на сито с отверстиями в тридцать миллиметров и то, что проваливается, по деревянному желобу поступает в первую дробилку. Те же куски, что остаются, отметаются метлой и снова бьются молотами.

Рудообогатительные дробилки очень схожи с нашими сельскохозяйственными, но, конечно, колоссальных сил и размеров. Самая большая помещается в пятом этаже. Из нее материал поступает в огромный, двухрешетчатый, несколько конический вращающийся барабан, сортирующий руду на куски в восемь — четыре — два миллиметра. Самая мелочь по прямому желобу идет в нижний этаж. Работа производится все время при промывке водою: сильной струей — в дробилках, рассеянной сеткой — по барабанам. [685]

Всех дробилок в здании четыре, а барабанов шесть. Особо крупный отбой, посредством, небольших деревянных коробок, нанизанных на бесконечный ремень, поднимается опять на верхний этаж, где и поступает в первую дробилку.

В четвертом этаже установлены промывные коробки в две колонны и по четыре в каждой, где под сильной водяной струей распределение материала происходит по удельному весу: в одни коробки оседает свинец, в другие цинк.

В нижнем этаже поставлены обширные сажени в три в диаметре бетонные круглоскатистые жернова, вращающиеся вокруг

своей оси тоже под сильной водяной струей. На них поступает мельчайший отработок и путем центробежной силы прежде всего отделяет и отбрасывает песок “пустой породы”. Затем по жерновам, посредством особо устроенных “писсеток” пускается водяная струя разной силы, причем последовательно смывается сперва цинк, потом свинец.

Вся эта промывная вода прежде, чем поступить в Ардон, отстаивается уже снаружи в бетонных цистернах, где в оседающем в них темно-сером тесте содержится еще процентов пятнадцать цинка и процента четыре свинца. [686]

Фабрика при сменных рабочих действует круглые сутки и останавливается только зимой и во время ливней, так как замутневшая вода становится негодной для промывки. Вот почему бельгийцы решили устроить вышеупомянутую запруду с фильтрами.

За сутки перерабатывается до трех тысяч пудов руды, считая, конечно, вместе с “пустой породой”.

Рабочие-буравчики получают по одному рублю и одному рублю пятидесяти копеек суточных. Отрядно пятьдесят рублей за выбранную кубическую сажень камня. На фабрике поденные получают один рубль — один рубль двадцать копеек в летнее время и по пятидесяти — шестидесяти копеек зимой. Работа двенадцатичасовая.

Помесячно мужская прислуга — проводиик, осетин, полагающийся каждому штейгеру, “осетинщик”, как они их в шутку называют, получает не менее тринадцати и до восемнадцати рублей. Женскую прислугу на месте иметь невозможно.

Когда мы вышли из фабричного здания, уже освещенного электричеством, в ущелье царил полный мрак, жутко сгущавшийся под нависшей над дорогой южной скалою.

Зато в верховье ущелья, за заводскими постройками, все было ярко залито прощальными солнечными лучами, обещавшими нам погоду на завтра. Особо красиво выделялась, засеянная ячменем, вся золотистая полянка на многосаженном отвесном уступе, своим мирно-буколическим характером составлявшая резкую противоположность окрестным диким скалам. Фоном ей служили плоскокровлия осетинские сакли садонских выселков.

По возвращении в контору, напившись чаю совместно с собравшимися штейгерами, принялась я за свои обычные в дороге дела: перезаряжение фотографического аппарата, рисунки, заметки и проч. Спутники же мои решительно не знали, как убить вечер, и с удовольствием приняли участие в обычном штейгерском времяпрепровождении — в игре в карты, которая очень развита на рудниках и своим азартом нередко приводить к печальным, далее трагическим инцидентам.

Следующий день был посвящен осмотру соседнего Згидского рудника, принадлежащего алагирцам, в самом верховье Садонского ущелья.

Вечером в конторе опять взялись за карты, к которым я, кстати сказать, решительно не имею ни склонности, ни способности, но скучать мне вовсе не пришлось, так как неожиданно явился очень для меня интересный собеседник — осетин, [687] старшина древнейших поселений соседнего Сангутидонского ущелья — Комунты и Дупты.

Узнав, что мы путешествуем и намерены следовать по Военно-Осетинской дороге, стал он убеждать нас, что гораздо интереснее было бы проехать совместно с ним через перевал в Фоснальское ущелье, где алагирская компания строит рудообогати-

тельную фабрику, а оттуда в замечательнейшее по красоте своей Урухское ущелье.

Двое из младших штейгеров заявили, что у них тоже есть, дела в Фоснале и они с удовольствием присоединятся к нам.

Такая перспектива улыбалась нам во всех отношениях, тем более, что одной из целей нашего путешествия было собирание минералогической коллекции, что при данных исключительных [688] обстоятельствах и завязавшихся добрых отношениях со штейгерами представлялось особенно удобным. Пробраться же в Урухское ущелье, к подножью величайших кавказских ледников, куда почти не заглядывают обычные путешественники, да еще в такой многочисленной и приятной компании, делающей поездку вполне безопасной, явилось предложением слишком заманчивым, и отказываться от него не было решительно никаких оснований.

II.

Поутру навьюченные и оседланные лошади стояли у крыльца, и мы, в числе восьми человек и двух проводников, покинув гостеприимную контору алагирцев, двинулись вверх по ущелью, представлявшему после последнего ливня вместо дороги сплошную каменоломню.

Лошади наши то и дело перелезали по камням и перебирались через зыбкие плетеные мосты пенящегося Садон-дона.

По кручам виднелись осетинские аулы, выселки от них и бесчисленные стада лазящих пестрошерстных коз. По отведенным ручейкам стучали плетеные мельницы.

Вот мы минуем живописное згидское кладбище с пестро окрашенными гробницами, столбами и оригинальными крестами и поворачиваем налево к перевалу. Сразу пришлось взъехать почти на отвесную кручу. Оттуда еще раз мелькнули згидские штольни, за ними Куртатинские скалистые горы, а напротив них — ледники Архонский и Хомский, вершина Кион-Хох в 8350 футов высоты...

Далее мы уже не ехали, но буквально лезли то прямо, то зигзагами. Южную растительность мало-помалу сменяла среднеевропейская. Вокруг ползли и колыхались сырые туманы, заставляя утрачивать всякое представление о высоте, на которую мы уже успели взобраться.

Вот знакомая мне северная береза, кустистая ольха; те же небольшие выкошенные лужайки и по ним те же копёшки преющего в сырости сена. Точь-в-точь осенняя пора в нашей Смоленской губернии. Наконец стало совсем холодно, и под копытами лошадей хрустнул снег.

Но вот Урусби осадил свою лошадь и объявил нам, что мы на высоте перевала и что отсюда придется спускаться на собственных ногах, так как вниз идет почти отвесная круча. Пришлось верить ему на слово, ибо за густою мглою ни круч, ни высот не было видно.

Мы спешились и расположились закусывать. Проводники наши тем временем подтягивали вьюки и к нашему ужасу связывали всех лошадей цугом, прикрепляя поводья задней непосредственно к хвосту передней. [689]

— Так легче спускаться им, да и не разбегутся. Время, по-видимому, было далеко за полдень... Вдруг окружавшие нас туманы колыхнулись и, сразу сделавшись ярко-оранжевыми, поплыли куда-то книзу... Мы стояли на краю многосаженного, почти обрывистого ската, все более и более освобождавшегося от застилавших его туманов.

Я схватилась за аппарат, чтобы хотя как-нибудь запечатлеть такую необычайную картину и как-то инстинктивно обернулась. Передо мною было зрелище поразительное, мгновенное, но никогда не забываемое... Средь уплывающих туманов сверкал огромный, бледно-радужный круг, а в самом центре его увидела я свою собственную движущуюся тень с аппаратом в руках, но только гигантских размеров!..

Конечно, я растерялась и не успела спустить затвор камеры...

Дивное виденье исчезло бесследно.

Зато уходившие тучи все шире и шире открывали нам необозримые дали перепутанных, нагроможденных друг на друга горных цепей и вершин: с одной стороны высились, ярко выделяясь на фоне темно-синего неба, Куртатинские скалы; а с другой, за далеким ущельем Уруха, залегли Стурдпгурские высоты, по которым медленно и важно сползали облака, образуя широкие, дымные каскады. [690]

Проводник взял переднюю лошадь под уздцы и потащил к обрыву. За нею нехотя, однако покоряясь своей участи, потянулись другие. Мы тоже все взялись за руки, и так начался общий съезд, или, вернее, скольжение вниз по мягким, движущимся вместе с нами осыпям.

Лошади буквально ползли на задах, действительно поддерживая друг друга. Но вдруг один из чумбуров лопнул, передовик оторвался, прокатился несколько сажен и, миновав самую отвесную кручу, радостно, звонко заржал, карьером почавшись в Дониссардонскую долину. Отцепились еще две лошади, в том числе и мой “Воронок”, и понеслись за первой.

Проводники поспешили вскочить на оставшихся, поручив нам караулить вьючных, и началась бешеная скачка за беглецами, которые в конце концов были изловлены и водворены под своих седоков. Таким образом, расчет Урусби, угостить нас самым кратчайшим, зато и отчаяннейшим перевалом далеко не привел к выигрышу времени, и мы даже могли оказаться совершенно спешенными.

К Эгиду, кроме этого, существуют еще два перевала, и “Средней”, которым мы возвращались впоследствии, несравненно более покоен и удобен.

Вечер приближался, а до Фоснала оставалось еще верст восемь. Надо было спешить засветло добраться до места.

Дониссар-дон серебристой ширинкой прорезал зеленую мураву Дониссарского ущелья. По ним бродили многочисленные стада овец и коз, охраняемые пастушками и огромными волкоподобными собаками. Справа и слева впадали боковые ущелья со всевозможными “донами”: Дуо-дон, Гизель-дон, Фиаг-дон, Уоарсон-дон и т. д. На пути нашем попадались высокие шесты с оригинальными, из прутьев плетеными баклагами на вершинах, то были осетинские пограничные столбы, разделявшие владения селений. Небольшие квадратики обработанных полей почти все были обставлены рядами аккуратно сложенных валунов.

Не останавливаясь на сей раз в Дунте, где тоже была контора алагирцев, проследовали мы дальше, перерезав самую деревушку, где вместо улиц пришлось пробираться по плитняковым лестницам.

Справа, на высоком отвесе виднелись зубчатые сакли села Комунты и среди них звонница с колоколами, точь-в-точь как ставились когда-то в нашей древней Руси. Сама церковь была скрыта горным выступом, ярко и рельефно обнаружившим ряды своих известковых сланцев, подобных зубам гигантского китообразного чудовища, недвижно покоящегося на изумрудно-зеленых откосах осыпей — продукта многовекового выветривания и оползания частиц той же скалы. [691]

На одном из таких откосов чета осетин занята была вспашкой его плодородного назема. Пара волов, запряженная прямо за рога в неимоверно-длинное ярмо, тащила нечто в роде неуклюжего деревянного когтя, бороздившего и ковырявшего землю, Осетин придерживал и направлял это архаическое земледельческое орудие, а осетинка погоняла животных.

Таким образом, на нашу долю выпал случай воочию видеть обработку земли, производившуюся, по современным археологическим данным, на самой заре земледельческой культуры; зрелище более чем любопытное и назидательное...

Между тем Сангутидонское ущелье быстро суживалось на нашем пути и как бы вырастало в вышину. Тропа терялась во мраке. Лишь узенькая полоска темно-голубого неба, со вспыхивающими по нем яркими южными звездами, указывала нам путь. Вокруг бесшумно носились летучие мыши, особо, по-видимому, облюбовавшие эту мрачную узкую расселину, напоминающую Дарьял.

Наши спутники объявили, что теперь мы переезжаем каменный мост, откуда сделан отвод воды Сантутидона, пропущенной в скалу через туннель длиною в 65 сажень, затем по акведуку в сто сажень, после чего искусственно устроенное ее паденье с высоты двадцати пяти сажень развивает силу тридцати [692] атмосфер, рассчитанную для механических и электрических двигателей строящейся здесь Фоснальской рудообогатительной фабрики.

Всему этому пришлось тоже верить на слово, так как за темнотой не было видно даже ушей собственной лошади.

В Фоснале нашему приезду обрадовались так, как только могут радоваться появлению свежих лиц затерянные в диких дебрях люди, и отвели нам для ночлега каждому по маленькой каюте в длиннейшем здании заводской конторы.

III.

Поутру, прежде всего были мы приглашены вступить в члены табльдота, так как в Фоснале приходится с каждого посетителя взимать по 75 копеек суточных в виду большой дороговизны всякого продукта, а особенно дров. Изготовить только один обед и ужин стоит за топливо 1 руб. 45 коп.

Однако нас кормили хорошо и сытно и, кроме, обеда и ужина, четыре раза в день подавали чай.

Фоснальская поляна представляет сравнительно очень небольшую продолговатую площадку, окруженную высокими, угрюмыми безжизненными скалами. Протяжение ее с севера на юг делает ее малодоступной солнечным лучам, редко проникающим в это безотрадное, сырое и мрачное место.

Значительная часть поляны спланировывалась под заводские постройки; везде валялись груды мусора, камня и разных строительных материалов. К одной стороне высился огромный шестиэтажный каменный остов рудообогатительной фабрики еще без балок, стропил и крыши.

Везде сновали рабочие, преимущественно итальянцы-каменотесы, вырабатывающие здесь до трех рублей в сутки. Но дороговизна жизненных продуктов (один фунт печеного хлеба одиннадцать копеек) поглощает большую часть этого значительного заработка.

Тут же, среди всей этой сутолоки, как бы ища защиты под нависшей скалой, приютилось древнейшее уал-марта, с такими же широкими долменами и коническими гробницами сухой кладки, какие я впервые увидела в Дейкау. Говорят, что все ценное (а там были интереснейшие золотые и бронзовые предметы, также как в Галиате и около Комунты) повытаскано оттуда и преимущественно пошло за границу. Не без греха быль тут и наш знакомый Урусби, вполне постигнувший всю выгоду сбыта старинных вещей.

Но особо деятельными агентами подобных поставок являются штейгера-немцы, весьма охотно принимаемые на службу родными кампаниями, так как отличаются знанием дела и необычайной исполнительностью. [693]

Не только по разговорам; но и воочию пришлось мне убедиться, какая огромная разница между ними и нашими соплеменниками, не исключая поляков, которых здесь очень много. В то время, когда они весь свой досуг проводят почти исключительно в азартной картежной игре, в попойках и кутежах, аккуратные немчики употребляют его с пользой и для себя и для своего “фатерланда”: отправляют или вывозят туда всякие древности и редкости, делают фотографические и топографические снимки местностей и даже, как это именно и случилось в Фоснале, ухитряются под шумок, забравшись в пустой барак, копировать наши двухверстные карты, выдаваемая рудным компаниям нашим генеральным штабом с особыми предосторожностями;

затем весь этот материал препровождают куда следует. Когда же таким немецким штейгерам приходится ехать в Германию для отбывания воинской повинности, то за подобные успешные работы они в течение шести недель получают офицерское звание и благополучно возвращаются на места своей службы, где, конечно, являются надежными “форпостами” немецкого “Drang nach Osten”, туда, где земля наша все также неизменно велика и обильна...

За табльдотом нас обычно садилось человек около двадцати. И кого, кого тут только не было! Помимо холостых штейгеров (семейные живут особо) и постоянно служащих техников [694] и проч., столовались гостившие у них родственники, а затем еще различные “личности” до неудачников-актеров включительно, жизненный корабль коих потерпел, крушение в более культурных центрах; они являлись сюда искать счастья и скопить деньгу, привлекаемые высокими окладами за самые пустые и проблематические должности. Но... азартные игры и неуменье заполнить чем-либо иным свой досуг парализуют всякие добрые намерения и поглощают всякие оклады.

— Однако для отвлечения публики от азарта дирекция устраивает и кегельбан, и бильярд, и библиотеку.

— Вот вы бы посидели тут зиму, когда сюда все пути заказаны, перевалы заметены снегом, засыпаны обвалами; кругом неделями воют вьюги да снежные бураны и чувствуешь себя как на необитаемом острове, да порой еще без приличного провианта, так вы бы не то что в карты начали играть, а просто-напросто удавились бы! “Бамбурста” (понимаете), — говорили в свое оправданье штейгера и остальные обыватели. Немчики благоразумно отмалчивались.

Но самыми необычайными и интересными сообщниками наших трапез были два ручных горных кабана пепельно-серого цвета, которые все время переходили от одного едока к другому, толкали своими свиными рыльцами в ноги и тем выпрашивали себе кусочки.

К вечернему чаю прибыл старшина Урусби с приглашением посетить завтрашний день “куфту”, т. е. осетинский праздник, совершаемый в урочище древнего Галиата, так как самый аул выселился по близости, на другое место, вследствие участившихся обвалов.

Следуя гостеприимному обычаю своего племени, добрейший Урусби привез мне в подарок две деревянных чаши (“кос”), долбленных из цельного корпя горного клена, очень чистой и искусной работы, и доставил возможность приобрести у местного жителя осетинскую двухструнную скрипку “фандур”, сделанную из дерева в форме очень удлиненной мандолины. Струны ее были из конского волоса, а длинный смычок, натягиваемый при игре большим пальцем, имел вид древнего лука.

— Не мастер я играть, не мастер, — повторял Урусби, а вместе с тем отлично воспроизводил на ней мотивы разных своих песен. Этот на вид грубо сделанный, примитивный инструмент в его руках пел и рыдал не хуже наших усовершенствованных скрипок.

Рассказывал он нам о “нартах” — богатырях древности — и, между прочим, передал легенду о “Богатырских камнях” “Уайегут Дёртха”, находящихся вблизи Фоснала. [695]

— Жили-были три брата-джигита. Однажды захватили они очень богатую добычу — двух быков и козла; стали пищу варить и хвастаться, что теперь сам Бог им ничего не сделает. И только проговорили это, как тут же все вдруг окаменели, а с ними котел, где варилась пища, оба быка и даже козел, успевший отпрыгнуть на соседнюю скалу... Так и стоять они все окаменелые до сего дня.

Этих богатырских камней видеть мне не пришлось. Зато я получила прекрасный снимок с очень оригинального “Камня-Старухи”, на который впоследствии пришлось лично подивоваться, возвращаясь в Садон так называемым Средним Згидским перевалом.

За такими приятными беседами незаметно прошел вечер, к великому моему удовольствию без обычной картежной игры.

IV.

Ранним утром, когда туманы еще почивают в ущельях, села вся наша многочисленная компания, в том числе даже и одна дама, сестра штейгера, на оседланных коней и двинулась еще выше в горы к Комунте и Галиату.

Покарабкавшись порядочное время по каменистым тропам, выбрались мы наконец на высокое плоскогорье с шатровым холмом посреди. Это и было “священное место”. [696]

По близости стояло каменное, оштукатуренное и очень приличное школьное здание, где собственно была приготовлена закуска для священнослужителей и избранного фоснальского общества.

По всему шатровому холму сидели живописные группы осетинок в ожидании крестного хода из Комунты, который уже тянулся к нам по горной хребтовине.

Над головою висели и у ног неподвижно лежали седые туманы и чудилось, что находишься где-то затерянный будто на острове среди безбрежного необозримого океана...

Процессия подошла. Вокруг старого каменного престола стали хоругви, бедно украшенные, с полинялыми изображениями Моздокской Божией Матери, Крещения и Вознесения Господня. Священник-грузин начал молебствие. Хор школьников пел иногда по-русски, иногда по-осетински. И все же, несмотря на такое смешение языков, на бедную, почти убогую обстановку, молебствие это на горных вышинах производило величественное впечатление.

И, как бы желая его укрепить и усилить, колыхнулось вдруг все море серых туманов, сперва в вышине, откуда яркий луч южного солнца разом осветил группу осетинских ребят, девушек и женщин, стоявших отдельно, а после мало-помалу начала открываться великолепная панорама скалистых вершин.

Но вот христианское молебствие кончилось, и началось самое языческое пиршество. В огромных котлах варились пиво и целые туши баранов и даже бык, как не без гордости объявил Урусби.

“Арака” — самодельная, неочищенная водка из кукурузы, самого убийственного вкуса, цветом и видом похожая на купоросное масло, а рядом с ней вкуснейшее свежее пиво из ячменя, довольно крепкое, так как в него подбавляется та же “арака”, подносились в гомерических количествах гостям в старинных турьих, буйволовых и просто в бычьих рогах, а ташке в стеклянных стаканах.

Затем нас угощали жареным молодым барашком, кукурузными лепешками с толстыми прослойками козьего сыра, пресным “чуреком” и мягким “лавашем”.

Ели, конечно, все собственными пальцами.

Во время трапезы разговорились с местным священником о. Георгием Басиевым, обслуживающим два прихода: Галиатский и Нузельский. Он скорбно жаловался на тяжелое нравственного и материальное положение православного духовенства, затерянного среди диких, а в зимнее время почти непроходимых горных ущелий в среде полумагометанского, полуязыческого населения, а также на вопиющую бедность храмов, недостаток богослужебных книг, церковной утвари и икон. [697]

— Верите ли, порой для крещения ребенка ни образочка, ни крестика не раздобудешь, ну, а стенных икон по саклям и не спрашивай... Да, очень тяжело нам живется, а еще тяжелее поддерживать религию в такой обстановки. Частенько приходится снисходить к различным местным обычаям, порой и вовсе не христианским, — закончил он, конфузясь и как бы извиняясь.

После угощения начались танцы.

Старики, с отмеченной еще Лермонтовым “важностью лица”, составляли обособленную группу возле школьного здания. Они пили пиво и толковали о делах. У многих были очень оригинальные горные палки из какого-то необыкновенно узловатого дерева с восьмивершковым железным наконечником, на манер штыка, а у некоторых, бывших солдат, к такой палке был приделан настоящий военный штык, служивший им одновременно точкой опоры и оружием против зверя и зверя-человека. Узловатость палок, как мне объяснили, достигается особой подрубкой кизилевого дерева, приобретающего необычайную крепость в последующем замедленном росте.

Старики были одеты преимущественно в темные самотканные черкески с ремнями и кинжалами у пояса. У бедняков замечалось даже отсутствие бешметов под черкеской, надетой прямо на голое тело, по кинжал был у каждого. Многие черкески были стеганы на вате и повороту обшиты мехом. На голове неизбежная [699] баранья папаха или белая, широкополая валенная шляпа. На ногах толстейшие шерстяные чулки и поверх их кожаные чувяки. Иногда к чувякам пришивались голенища из войлока, образуя весьма неуклюжие сапоги, в которые и заправлялись шаровары.

Молодежь щеголяла цветными ситцевыми бешметами и вместо “чувяков”... резиновыми галошами.

Одежду женщин составляли, помимо обычных шаровар, длинная, иногда украшенная оборкой, цветные рубашка, бешмет, чулки и чувяки. На головах шерстяные, шелковые, реже бумажные большие платки. И все это почти исключительно из фабричного материала, нередко самым неподходящих “модных” рисунков и “блеклых цветов”. Далее рукава бешметов были сильно уширены кверху, тоже по модному. Черный цвет, очевидно, пользовался особым вниманием, так как бешмет и платки были преимущественно черные.

Редко у кого можно было заметить старинные пояса, а также листовидные металлические пластинки, которыми обшивается ворот, и узкие серебряные галуны, нашитые поперек груди.

Музыка состояла из гармонии, которая теперь окончательно вытесняет национальный двухструнный инструмент “фандур”. Кроме того, один из парней в такт ударял друг о друга двумя деревянными пластинками, а все присутствовавшие, составлявшие круг, ударяли в ладони. Временами хор вступал отдельными, весьма мелодичными возгласами: а-а-а... Мотивы вообще были довольно однообразные: в хоре преобладали квинты, а в музыкальных инструментах — секунды.

Первый танец, которым открывался праздник, назывался “дзилотю”, напоминающий наш хоровод. Танцуют вообще парни и девушки; женщины не танцуют вовсе.

Танцующие строятся в круг попарно, иногда девушка с девушкой, иногда девушка с мужчиной. Пары держат друг друга под локоть и, на манер польского, делая мелкие, скользящие шаги ногами, двигаются вокруг, причем первая пара, обойдя круг, смешивается со стоящие, а из их среды выделяется новая.

Затем танцевалась “лезгинка” — танец довольно быстрого темпа, исполняемый мужчиной и девушкой, которые поочередно как бы преследуют друг друга, при чем рука танцоров либо поднята над головой, согнутая в локте, либо уперта в бок.

Потом следовала “осетинка”, того же быстрого темпа и почти при однородных, скользящих фигурах ногами; только руки тут как-то глупо и беспомощно болтаются вдоль боков, и танцующие то придвигаются друг к другу, то отодвигаются. [700]

В начале каждого танца желающая танцевать девушка входит в круг и тем приглашает мужчину. Оканчивает танец всегда этот последний, приложив руку ко лбу.

Наконец следовали воинственные танцы, исполняемые с кинжалами одними мужчинами: “чеченский танец” и “тамарский танец”.

Музыка первого напоминает наш трепак, причем два кинжала, ударяемых друг о друга то поверх, то под поднятой ногой, заменяют ладоши. Кроме того, кинжалы крестом складываются на земле, и в каждом из образовавшихся четырех углов

танцор выделывает труднейшие фигуры ногами на подогнутых внутрь пальцах, ежеминутно рискуя обрезаться. Засим кинжалы втыкаются в землю и вокруг них обводится то одной, то другой ногой. Наконец танцор берете их в руки и, приставив один острием к ключице, а второй под мышку, начинает скакать и кружиться, все ускоряя темп. Особым мастерством считается проделывать все это на подогнутых внутрь носках, для чего скидываются чувяки, и танцор остается в одних мягких шерстяных чулках.

Когда зрители, образующие круг, слишком уж его стесняли, то один из присутствовавших схватывал палку и самым бесцеремонным образом прохаживался ею по ногам первого ряда, [701] который в таком случае быстро отступал назад, освобождая место танцующим.

Насмотревшись вдосталь на все это пиршество, двинулись мы домой уже совсем под вечер и притом в весьма уменьшенном количестве, ибо многие из наших фоснальцев, что называется, “легли костьми” на куфте и отправились домой лишь на следующее утро.

Еще два дня провели мы в гостеприимном Фоснале, осматривая штольни, шахты по Сангутидонскому и Фоснальскому ущелью, также ртутные заявки около Дунты в горе, носящей оригинальное название “Болван-Дзагат”. Затем, распростившись с фоснальцами, Урусби и садонцами, одни, в сопровождении проводника, направились к Уруху.

V.

Каменистая тропа сильным уклоном вилась по берегу шумящего Сангутидона. Дикие скалы Фоснальского ущелья мало-помалу раздвигались перед нами, давая больше простора и воздуха. Темными пятнами мелькали по ним низкорослые сосновые рощи. Все чаще и чаще виднелись селенья: Маскута, Михческ, Нар и др., сохранившие здесь в полной неприкосновенности свою средневековую окраску с неизменными квадратными башнями, вырубленными в камнях лестницами и скрытыми ходами к потоку, нередко семидесятисаженной высоты. И эти молчаливо-величественные памятники прошлого ярче всякой летописи, наглядно рисовали нам картины веков минувших, когда каждый отважный “богатур” (по-осетински — богатырь) крепко отстаивал в такой башне свою самобытность, свой унаследованный уклад жизни от грабительских натисков иноземных воителей...

Но вот опять ущелье сузилось, тропа по плетеному мосту перекинулась через Сангутидон; близко, близко сомкнулись скалы, точно стремясь сойтись вплотную... и вдруг сразу раздвинулись широким жерлом к жизнерадостному Урухскому ущелью.

Картина резко изменилась. Мутно-серый Сангутидон, ревуний и прыгающий по камням, притих, вкатив свои волны в тихие аквамариновые воды красавца Уруха,

Слегка сгибая широкую поляну Махцуту, стремился он к едва видневшейся вдали “плоскости” в своем глубоком, каменном желобе с прямыми, точно стесанными берегами. В верховьям берега его постепенно обнажались, и исток, свободно разливаясь несколькими рукавами по цветущему, широкому ущелью, цветом воды и всем своим видом напоминал красавицу Арагву.

Вниз по “теснине”, где лежит путь к селению Магометанскому, виднелись ребра скалистых известковых гор. Кверху [702] ущелье расширялось широкими террасами, то покрытыми изумрудным ковром альпийских трав, по которым группами бродили стада коз, коров, ишаков и лошадей, то покрытыми золото-желтыми пятнами созревших хлебов.

Выше виднелись пестреющие в осеннем уборе лиственные леса, а над нами, теряясь в облаках, темной полосой тянулись хвойные.

На поляне стоял весьма приветливый “духан”, в котором, помимо отличной курицы, получили мы довольно свежие консервы и недурное местное вино.

Часть поляны была занята “чумным кладбищем”, где похоронены, жертвы страшной эпидемии, бывшей здесь в 1853 г, Над могилами стоять оригинальные памятники из узких, иногда до четырех аршин высоты, затейливых отколов шиферных плит, утвержденных узким концом книзу и широким кверху. Общее впечатление этого сплошь наторканного каменного частокола какое-то сказочно-жуткое, демоническое...

Но стоит перевести глаза на залитое прощальными лучами заходящего солнца приветливое ущелье Уруха, как тотчас все настроение меняется и как-то страстно тянет туда, к встающим вдалеке, сияющим в снегах таинственным вершинам, [702] где человечество еще в младенчестве своем провидело селения бессмертных.

Быстро в горах спускаются теши ночные. Было уже почти совсем темно, когда мы свернули вправо и по нарубленным в скалистом грунте ступеням стали зигзагами подниматься меж саклей и приземистых копенок сена, сплошь уставленных вдоль узких улиц, к высокой остроугольной башне аула Аксау, где помещалась штейгерская контора.

Здесь мы переночевали одни, так как штейгеров никого не застали: один взял отпуск во Владикавказ, а двое других пошли в горы принимать “заявки”.

На утро первым долгом занялась я осмотром и фотографированием древнего и весьма характерного аксауского уал-марта.

Оно по преимуществу состоит из высоких, стройных обелисков, складенных “на сухую” из шиферных плит. Домикообразные гробницы той лее кладки попадаются тоже, но реже. Надо удивляться искусству и тщательной пригонке плит, которые так много веков стоят незыблемо и прочно, сохраняя свою изящную, стройную форму.

Сомненья нет, что человек в своих первичных произведениях искусства подражал поражавшим его глаз созданиям природы. Так, стройный южный кипарис, очевидно, послужил прототипом высоких минаретов, а характерный завиток аконитового листа на капителях ионических колонн, несомненно, был усмотрен древним греком в причудливых завитках набегавшего прибоя...

Но ежели народ создает что-либо несвойственное окружающей его природе, то, надо полагать, он принес этот образ откуда-то издалека... Изучая и прослеживая этот жизненный этап, мы, несомненно, сможем натолкнуться на затерянные для нас пока во тьме времен далекие пути народов к их первичной колыбели...

Всмотритесь в эти гробницы и обелиски, всмотритесь в остроуглые, слегка вытянутые башни с одной или двумя высокими симметричными башенками по сторонам, и у вас в уме невольно встанет архитектура, достигшая своего полного расцвета к началу средних веков... Я разумею готику.

И если, таким образом, напрашивается связь между осетинскими аулами и средневековыми готическими замками, так где же искать колыбель этого зодчества, ибо здесь, в горах Кавказа, все шатрово, округло, массивно, приземисто и ничто нельзя отождествить со стройными обелисками аксауского уал-марта...

Опять пришлось сползать по каменным уличкам Аксау к широкой дороге, пролегающей по дну Урухской. долины, идущей к конечной цели нашего путешествия — аулу Стурдигур, где [703] нас ожидала гостеприимная сакля местного помещика, магометанина Карабугаева.

Слева сверкал своими льдами красавец Танахомский ледник, впереди манил своей матовой девственной белизной ледник Кораухомский.

Мы ехали все время среди небольших клочков нолей: ячменя, овса, картофеля и даже конопли.

По всему ущелью шла уборка сена, которое свозилось с высот в долину на быках, запряженных в короткие, широкополозые сани. Высохшая осенняя отава становится здесь необыкновенно скользкой, а потому и удобной для такого передвижения.

Не менее оригинально перевозятся бревна: они попросту за один чуть приподнятый от земли конец привязываются по две-три штуки к рогам пары быков, которые и тащат волоком такое дышло.

На нашем пути все чаще и чаще стали попадаться огромные вековые грушевые деревья, напоминающие палестинские маслины. Эти груши почитаются священными.

Вот у дороги характерный столб-памятник, искусно высеченный из известковых плит, ярко раскрашенный красками и, кроме того, облицованный ослепительно выбеленным кирпично оштукатуренным чехлом. [704]

Столб этот посвящен памяти двух братьев-абреков, или охотников, как их называют при властях, а в сущности — разбойников.

В Стурдигуре нас приветливо встретила семья Карабугаевых, собственно женщины, с которыми мы принуждены были объясняться знаками, и юноша лет пятнадцати-шестнадцати — младший отпрыск этого древнего рода. Все старшие братья находились на государственной службе, и один из них состоял в весьма здесь почитаемом чине “урядника”.

Несмотря на предупредительную любезность, с которой нас встретила вся наличная семья, в их обращении, помимо обычного любопытства, проглядывала еще какая-то недомолвка.

На другой день, когда мы ближе познакомились, молодой Карабугаев, хорошо говоривший по-русски, объяснил нам причину всех таинственных их перешептываний.

Оказывается, что за день до нашего приезда с Фоснальской фабрики пришел молодой рабочий и сообщил сенсационную весть, что на рудниках появилась “барышня”. Она из Москвы, ездит верхом и “закупает рудники”. У ней две косы, и, кроме того, она в чине урядника...

Разумеется, этим дивом являлась я, почему и служила предметом такого внимания.

Но главное дело было в том, что любезный грузин, шивший мне в Пятигорске папаху, украсил ее тулью крест на крест наложенным золотым галуном, что составляет в здешних местах исключительную принадлежность головного убора “урядников” и вообще военных чинов, состоящих на действительной службе.

Вот почему встречающиеся с нами дизорцы — так именуют себя урухские осетины — почтительно давали дорогу и спешили засвидетельствовать свое уважение к моему чину прикладыванием руки ко лбу.

На ночлег меня устроили в самом верхнем помещении башни, принадлежавшей Карабугаевым. То была крохотная светелка с одним бойницеобразным окошечком, причем треть комнаты занимала широкая короткая кровать с периной, покрытой ковром, другую треть печь в виде открытого кузнечного горна, и только последняя треть оставалась свободной.

Утомленная ежедневными переездами, я, конечно, не преминула сладко заснуть, рисуя себе картину, каково было бы, например, целую зиму прожить в такой светелке, когда вокруг бушуют метели, и соседние ледники и горы готовы, кажется, засыпать своими снежными обвалами, затерянный Бог весть в какой глуши, крохотный людской поселок... [705]

VI.

На утро предстоял путь к Караухомскому леднику. Молодой Карабугаев, отлично знавший все тропы, пути и даже рудные заявки, присоединился к нам в качестве проводника, неугомонно болтал всю дорогу, джигитовал и угощал свежими лесными орехами, которые в изобилии росли по обеим сторонам дороги. Здесь же наше внимание привлекал необыкновенно крупный красный шиповник и целые кущи вечно-зеленого “казацкого можжевельника”

Перебравшись через Урух по узкому мосточку, утвержденному на огромном камне, причем сдавленный теснинами поток сердито ревел и бился под нами, очутились мы вновь средь дикой горной природы.

Широким полукругом отступал главный хребет, а у подножья его, по обширной каменистой плоскости, словно гигантские стоит, были разбросаны лесистые шатровые холмы.

Оригинальны их названья: Иолдырь, Колта, Гобис, Дасши... За ними высились скалистые: Хурекомиссар и Асшинончутидор, а еще выше шли уже “хохи”, т. е. вершины: Дзают-хох, Танахох, Савартизон-хох, (Писловоский) через него перевал в Имеретию — Таймази-Авцек, перевал специально для прогона овец...

В “заявке”, откуда открывается чудесный вид на ледники, решено было пробираться верхом через холм Колта.

Странная тут дорога, вернее, тропа: лезешь на страшную кручу, лошадь идет все время по скрытым растительностью валунам, а путь оступится с них, попадает в Трясину.

Вся местность поросла особым кустовым березняком, развивающими по сорок побегов от одного корня. Местами березняк сменялся низкорослым корявым сосняком, либо сплошными куртинами горных азалиц и казацким можжевельником.

Лошади положительно выбивались из сил, и у них, что называется, тряслись все поджилки. Решили продолжать путь пешком. Перекусивши на небольшой полянке, отдали лошадей одному из проводников; полюбовались на красивых красноносых и краснолапых галок или клуш, смело разгуливавших по поляне, и пустились в дальнейший путь.

По ту сторону Колты увидели мы в ущелье несколько загонов, обнесенных плетнем: то были “бараньи кутаны”, куда загоняют стада овец и коз, переправляемых из Имеретии через перевал, пока их не осмотрит ветеринар. Словом, это была местная внутренняя ветеринарная таможня. [706]

Перебравшись через эту, так называемую Танскую поляну, снова полезли мы в крутой подъем к “заявке”.

Лесная растительность мало-помалу сменялась травяной: целыми куртинами стали попадаться: папоротники, конский щавель, черничник, который дигорды сушат и пьют, как чай, находя его очень вкусным.

Далее шли каменистые осыпи, лишь местами поросшие необычайно скользким ковылем, сильно затруднявшим восхождение: того и гляди сорвешься и покатишься в пропасть, по краю которой пришлось пробираться.

Наконец достигли мы намеченного места и, надо сознаться, достойны были вознаграждены за понесенные труды величественным видом ледников: Караухом и Вертум.

Матово-бледные, безмолвные, лежали они, крепко слившись с огромными массивами голых безжизненных скал.

Из низких, туманных долин к сверкающим дивным вершинам стремится всегда человек, но, достигнув, добившись до них, находит лишь вечный покой и молчанье...

Под ногами у нас лежала почти отвесная круча, сажен около двухсот, и только с одной ее стороны выдавалась, как контрфорс, крутая песчаная осыпь.

Не желая идти прежним, к тому же далеко неудовлетворительным путем, решились мы спуститься прямо вниз в Хумиссарское ущелье совсем особым “осетинским” способом.

Все мы, цепью, крепко взявшись за руки, расставили ноги и, повернувшись боком, поехали вниз вместе с движущимся песком, причем передний держал направление, а задний, упором, сдерживал скольжение.

Хорошую службу сослужили мне тут мои болотные “семиверстные” сапоги, с которыми я не расставалась к ужасу осетин, привыкших вообще ходить в очень легкой обуви.

Достигнув низа, пришлось идти по каменной морене и таким образом обогнуть гору Колта.

Там ждали нас лошади, и мы, “посев на борзых копей”, снова “позрили” изумрудные воды Уруха.

Назад мы ехали другой дорогой, залегавшей там, где начинается Урухское ущелье, стесненное почти отвесными скалами.

С вершин Хурекомиссара, Даши и Дзагата, с трехсотсаженной высоты тонкими струями спадали три водопада, производя какое-то декоративное, фантастическое впечатление.

Но каковы должны быть эти тонкие струйки, когда в истоках их разбушуются погоды!..

Вот селение Коссо — самое северное в Урухе. Вот лучший в Дигории сосновый и еловый лес — Креска. Слева на огромной, [707] почти отвесной высоте селение Моска, значит “Москва”, которая вообще довольно популярна в Осетии.

Домой, т. е. в данном случае, в Стурдигур, мы вернулись только к ночи.

VII.

На следующее утро, поблагодарив гостеприимных хозяев, двинулись мы обратно через Аксау, где нас угостили отличной соленой турятиной и вернувшиеся домой штейгера примкнули к нам, чтобы совместно осмотреть святилище дигорцов — Зедалесскую пещеру св.. Изота, находившуюся недалеко от поляны Махнуты, вниз по Уруху.

Вдали перед нами все время маячила вершина скалистых Куртатинских гор — Уаза-хох, около одиннадцати тысяч футов высоты. Недалеко от поляны Махцуты указали нам оригинальную двухвершинную скалу, по преданию, рассеченную мечом “Уастырджи” — св. Георгия — во время преследования им разбойников!..

Ниже виднелась небольшая зубчатая “башня Тамары”, точно прилепленная к отвесной скале. Как могли добираться в нее люди по этой гладко-отшлифованной поверхности? Или, быть можете, “рука времен” прилежно долго сметала здесь следы нарубленных ступеней?..

Небольшой подъем — и мы подъехали к пещере св. Изота. К сожалению, мне никто не мог сказать, почему она носить такое названье.

Пещера эта, безусловно не искусственная, залегает в твердых горных породах и скорее напоминаете грот. Задняя часть его, значительно обижающаяся, отгорожена грубой бревенчатой изгородью, за которой огромной грудой навалены кости, черепа и рога “жертвенных животных”. Они тоже развешены по всем стенам вместе с бесчисленными всевозможными резными побрякушками из дерева, кости и рога.

Черепа вообще поражали своими размерами и древнейшие, принадлежавшие зубрам, имели лобную кость в двадцать девять сантиметров ширины.

Здесь же стоял грубо сколоченный деревянный ящик с пиршественными принадлежностями: резными из рога и дерева совками и огромными ложками для разливания варева на “куфтах”.

Эти ложки с кольцом на конце выделаны из цельного дерева до семнадцати вершков длины и очень напоминают такие же жертвенные ложки индусов.

Некоторые черепа и рога снабжены подписями имени жертвователя, а для безграмотных (осетины не имеют своих письмен) деревянные значки заменяли подпись. [708]

Об этой пещере ходят смутные сказания, в роде, например, цепи, будто бы висящей в ее глубине, то появляющейся, то исчезающей... о живых барашках, пропадавших здесь, а затем появлявшихся на берегу Уруха...

Пещера эта, по-видимому, никем научно не исследована, но нет сомнения, что она представляет огромный интерес равно для археологов, палеонтологов и этнографов.

Очень хотелось мне несколько подробнее осмотреть ее, но еще с утра нас уведомили, что на перевалах погода меняется: пошел снег и заморозки, а это значит, что все дороги обледенеют и станут крайне опасными для проезда. Пришлось торопиться в обратный путь. С большим сожалением распростились мы с гостеприимным ущельем Уруха, которое безусловно заслуживает самого настоятельного внимания, не только по своим очень еще мало исследованным рудным богатствам (там, между прочим, найдена самородная медь), но по своим многочисленным минеральным источникам, дивному климату и величественным природным красотам,

Текст воспроизведен по изданию: По рудной Осетии // Исторический вестник, № 11. 1913