VI

Н. А. БИГАЕВ

ПОСЛЕДНИЕ НАМЕСТНИКИ КАВКАЗА

(в свете личных воспоминаний)
(1902-1917)

От автора

Мне поставлена задача — дать характеристику той части жизнедеятельности последних наместников Кавказа графа Воронцова-Дашкова ¹ и Великого Князя Николая Николаевича ² и отчасти их непосредственного предшественника главноначальствующего князя Голицына ³, которая остается покрытой полной неизвестностью для печати и широких слоев общества.

Взявшись за разрешение этой весьма щекотливой и трудной, в условиях эмиграции задачи, автор считает необходимым предупредить, что все, что будет сказано в настоящей работе, — есть результат личных наблюдений и воспоминаний автора, имевшего, по характеру своей службы ⁴, случай почти ежедневно видеть указанных выше начальников Края в разнообразной обстановке их жизни и деятельности.

Автору приходится пользоваться исключительно услугами архива своей памяти. Поэтому, ручаясь за достоверность излагаемого, он, однако, не ручается за точность дат.

На периоде до возрождения на Кавказе наместничества в 1905 г. я, в силу характера задания, остановлюсь лишь слегка, обратив все свое внимание на эпоху двух русских революций и великой войны (1905-1917 гг.). [403]

К сожалению, я многое вынужден выпустить из моей настоящей повести по причинам вне моей воли лежащим. Должен опустить и некоторые красочные моменты из Кавказской действительности, представляющие известный интерес, в виду того, что я не могу вспомнить фамилий некоторых действующих лиц героев, виновников этих моментов.

Прага 1928 г.

I. Главноначальствующий на Кавказе и Командующий войсками Кавказского военного округа ген<ерал>-адъют<ант> Князь Голицын

Мой приезд в Тифлис во второй половине августа месяца 1902 года ознаменовался известным покушением на жизнь Главноначальствующего на Кавказе кн. Голицына.

Насколько я помню, некоторые характерные черты этого покушения остались совершенно неизвестными. О них никто не писал и писать не мог. Поэтому я попытаюсь в общих чертах их восстановить.

Князь Голицын с женою возвращался с обычной прогулки из ботанического сада. На Коджорском шоссе, близ Тифлиса, экипаж Главноначальствующего был остановлен тремя “просителями” с протянутым прошением в руках. Просители, в скромных крестьянских одеждах, не внушали подозрения. Голицын взял прошение. Тем временем один из нападавших стал перед лошадьми, а двое других заскочили с двух сторон экипажа. Ординарец-казак, сидевший на козлах, и кучер сообразили недоброе. Первый соскочил с козел, но упал, а второй дал кнута. В этот промежуток времени два ставших у подножек экипажа злоумышленника стали наносить острыми кинжалами раны в голову князя. Голицын и его жена не растерялись. Они палкой и зонтиком ловко отбивали удары. Прежде, чем казак успел оправиться, а кучер дать полный ход, нападавшие успели, однако, нанести тяжелую рану своей жертве в голову.

Нападавшие бросились бежать, а князь, обливаясь кровью, прискакал во дворец.

Через час злоумышленники были захвачены стражниками и казаками конвоя, выскочившими по тревоге, имея в ружейных чехлах палки вместо ружей. Это странное обстоятельство в жизни войсковой части, когда палка для видимости должна была изображать винтовку, имеет свое объяснение в следующем: около того времени по Кавказскому военному округу последовал приказ, в силу которого ротные, сотенные и эскадронные командиры и пр., у которых пропадала винтовка, отрешались от должностей.

Командир Конвоя подполковник Драгомиров ⁵, старший сын знаменитого генерала ⁶, для своего душевного спокойствия хранил ружья под замком у себя. Когда дали знать в Конвой — спешить на помощь, казакам ничего не оставалось, как скакать без ружей, а некоторые с палками в чехлах.

Стражники подоспели раньше и, захватив злоумышленников живыми, убили их, несмотря на то, что один из них умолял дать ему возможность попрощаться с матерью-старухой.

Они оказались армянами революционной партии “Дашнакцутюн ⁷”, действовавшими по постановлению этой партии. Молва упорно говорила, что в их задачу входило снять голову с кн. Голицына и водрузить ее на Эриванской площади. [404] Убитые армяне были туго затянуты длинными полотенцами, чтобы “легче было бежать”, — как мне объяснили. После постигшей дашнакцутюн неудачи в открытом “бою” армяне, как гласила молва, хотели взорвать Тифлисский дворец и таким путем покончить с кн. Голицыным.

Инженерному ведомству пришлось устроить кругом дворца подземные ходы и постоянно их наблюдать, чтобы предупредить подвод под дворец мин.

Покушение на жизнь Голицына было вызвано, как известно, “близорукой политикой последнего на Кавказе вообще и в отношении армянского народа в частности и в особенности”.

Однако такая общая трактовка вопроса, без объяснений причин, мне кажется не совсем правильной. А между тем широкие слои русского общества именно питаются этой общей, уму и сердцу ничего не говорящей, постановкой политики Голицына в плоскость подчеркнуто недоброжелательного отношения и личных антипатий к армянскому народу, как к таковому.

Я не буду входить в гущу этого интересного и до сих пор честно и правдиво не освещенного вопроса, скажу только, что кн. Голицын виноват постольку, поскольку вообще виновата политика России в отношении Кавказа и многочисленных народов, его населяющих. И только.

Голицын, так же как его предшественники, вносил мир и согласие между основными тремя народностями Закавказья, постоянно враждовавшими между собою. Армяно-татарские “резни” известны миру. Еще до наложения рук на церковное и школьное имущество и доход Армении в 1897 и 1902 гг. казачьи части по распоряжению кн. Голицына несли охранительную (летние жилища — пастбища Эйлат) службу, чтобы не допускать армяно-татарских столкновений и т. д. Словом, Кавказское начальство всегда стремилось охранять мирный труд кавказского населения, способствовать поднятию его благосостояния.

В девяностых годах мы замечаем громадный рост культурно-экономической производительности края. На почве этого благосостояния и в связи с общим революционным движением внутри России в русской Армении зарождается острое националистическое чувство, вылившееся в определенную программу-минимум: — добиться для Армении республиканского строя в Российской федерации, — как этапа к возрождению Великой Армении.

Осуществление этой задачи взяла на себя партия сепаратистов армян “дашнакцутюн”, комплектовавшаяся из революционной интеллигенции.

Острие национальной борьбы дашнаков сначала было направлено против Турции, где эта борьба текла в русле освобождения армян от власти турок. Когда же дашнаки свою революционную деятельность перенесли в пределы русской Армении, и в партийную их казну потекли широкой рекой средства из церковных, школьных и др. источников, кн. Голицын распорядился в грубой, свойственной его натуре форме конфисковать эти источники.

Армянский народ поднял шум на весь мир. Наша радикальная печать в свою очередь старалась сгустить краски. В итоге — родилась печать “реакционной, антигосударственной и т. д. политики Голицына на Кавказе”.

Во второй половине 1904 года (в начале июля) кн. Голицын уехал в Россию и больше не возвращался. А в начале ⁸ 1905 года на Кавказе было восстановлено [405] Наместничество. Первым Наместником был назначен граф Воронцов-Дашков, прибывший в Тифлис и вступивший в управление Наместничеством 5 мая того же года.

Прежде чем обратиться к жизнедеятельности графа Воронцова-Дашкова, необходимо сказать несколько слов о кн. Голицыне для его личной характеристики.

Начну с поступления моего младшим офицером в Конвой, тогда именовавшегося “Конвоем Командующего войсками Кавказского военного Округа”.

Прежде чем зачислить меня в Конвой согласно ходатайства его командира, кн. Голицын приказал меня ему представить. На приеме он меня спросил “знаю ли я строевую службу достаточно твердо”? Получив удовлетворяющий его ответ, он поставил мне другой вопрос: “а каков ваш (т. е. мой) клинок шашки”? — Я молниеносно выхватил из ножен знаменитый волчок (“заколдованный Терс-маймун” со стилизованным бегущим волком) и показал князю. Похвалив за оружие, князь Голицын приказал мне представиться княгине, его супруге, в ее приемный день.

Когда я прошел весь этот показ, тогда только состоялся приказ о моем назначении в Конвой.

Надо заметить, что Голицын не любил многолюдных штатов. Состав Конвоя очерчивался тремя офицерами и 200 казаками. Личная его “свита” состояла: из одного адъютанта — ротмистра Романовского ⁹ (впоследствии батумский губернатор), одного штаб-офицера для поручений (подполковник Тарановский) и одного чиновника (Н. М. Проконе ¹⁰), — вот и все.

Особенно интересны были дни приема представляющихся и просителей. В эти дни недели (среда) к 2½ час. дня собирались: в белом зале (Георгиевском) все начальники управлений и учреждений, находившихся в гор. Тифлисе, и представляющиеся чины армии, и пр. Одновременно в другом зале, так называемом портретном, — строились просители, преимущественно из “народа”.

Нужно заметить, что этих последних всегда было очень мало (2-5 чел.), а иногда и совершенно не было. Объясняется это обстоятельство страхом, который наводил князь своим криком на просителей. И действительно он наводил ужас не только на просителей, но и на сановных представляющихся.

Сопровождая князя при его выходе к ожидавшим его в обоих залах, я был всегда свидетелем, как люди бледнели, как дрожали у них колена. Случалось часто, когда князь вместо намеченной очередной жертвы разноса нападал по ошибке на совершенно невинного человека.

Особенно туго приходилось докладчикам, в том числе начальнику Штаба округа Генерал-лейтенанту Белявскому ¹¹, человеку весьма несимпатичному и суровому.

После разносов и криков Кн. Голицын обыкновенно говорил нам, сопровождавшим его во внутренние покои офицерам, что “по человеческой психологии и логике надо нагонять холод и страх на людей и что в этом кроется залог преуспеяния”.

Вне рамок службы Голицын был добродушным русским “боярином”, большим хлебосолом и приятным собеседником. Когда у него бывали большие вечера, он всегда обходил лично гостей и угощал их.

Во время завтраков и обедов Князь всегда приказывал молодежи повторять вкусные блюда, чему, конечно, молодежь была очень рада. Касаясь широкого гостеприимства Голицына, надо сказать, что у него всегда был расчет по одной бутылке шампанского на человека за столом. [406]

У князя Голицына была привычка появляться неожиданно на базарах Тифлиса и наводить порядок, а в неприемные часы он переодевался в штатское платье и отправлялся в дворцовый сад заниматься “заморскими” розами и др. цветами, которые он любил разводить и показывать гостям.

Характерно, что он не раз признавался, что единственно кого боится — это жены начальника Штаба М. И. Белявской, мужа которой он весьма часто разносил, привлекая внимание улицы своими криками на своего ближайшего помощника.

Во время русско-японской войны кн. Голицын разрешил одному офицеру (старшему) идти на войну. При этом Князь и Княгиня любовно снарядили офицера своего Конвоя, подъесаула Золотарева, вернувшегося с войны штаб-офицером и убитого вскоре татарами разбойниками не далеко от Агдама, Елизаветпольской. губ., благословив его по-родительски на ратный подвиг и снабдив богато всем необходимым офицеру на войне.

II. Наместник Кавказа и Главнокомандующий войсками Кавказского военного округа генерал-адъютант граф Воронцов-Дашков (1905-1915)

Перехожу к графу Воронцову-Дашкову. Назначение этого выдающегося государственного человека, чье имя несомненно займет лучшие страницы в летописи Кавказа, последовало в момент, когда революционные зарницы уже осветили небосклон далекой окраины России.

В мою задачу не входит освещение настроения умов того сложного предреволюционного времени. Я укажу только, что политические струны на Кавказе были натянуты до отказа. Во главе Кавказа должен был стать человек уравновешенного и недюжинного ума, человек с смелым, независимым характером и дальновидным взором, и, наконец, человек с волей и добрым сердцем, легко воспринимающим и понимающим душу Кавказа.

Таковым человеком голос закаленных (старших) воинов Кавказа назвал графа Воронцова-Дашкова, а голос этот был доведен до сведения Государя генерал-адъютантами князьями — Захарием Чавчавадзе ¹² и Ивант Гивичем Амилахвари ¹³.

Граф Воронцов-Дашков с Кавказом познакомился еще во время борьбы с горцами Западного Кавказа. Его имя здесь связано со станицей Троицкой ¹⁴, казаком которой он числился. Затем он состоял в должностях — адъютанта Наместника Кавказа фельдмаршала кн. Барятинского ¹⁵ и Командира Конвоя (1859-1861).

Вот в эти-то юные еще года его исключительные душевные и моральные качества стали известны его соратникам и друзьям, знаменитым кавказским великанам — кн. Захарию Чавчавадзе и И. Г. Амилахвари, настоявшими перед Государем на его назначении на Кавказ.

Граф Воронцов-Дашков получил хорошее образование — он воспитанник Московского Университета и офицер Генерального Штаба.

Около 10 час. утра 5 мая 1905 года Тифлис торжественно встречал своего Наместника. Граф ехал по улицам Тифлиса на громадном белом англо-арабе с огромной свитой, сопровождаемый Конвоем. Все население его искренно и радостно приветствовало. [407]

Командир Конвоя, подполковник Драгомиров, которому ниже отведу надлежащее место, как из ряда вон выходящему типу человека, вытащил из сорного ящика, попавшего на чердак, фотографию графа Воронцова-Дашкова, снятую в годы, когда он командовал Конвоем ¹⁶. После очистки ее от сора и грязи, портрет был вложен в золоченную раму и мы ее торжественно, всем составом офицеров, преподнесли ее оригиналу, нашему Главнокомандующему и патрону.

Эффект был полный. Оказалось, что граф не имел этой фотографии, долгое время валявшейся на чердаке, среди всякого хлама и мусора. Картина — достойная внимания.

Наступили октябрьские дни первой революции. Последовал Манифест о свободах, Государственной Думе и т. д.

Тифлис превратился в митингующую толпу. Растерянность верхов была полная. Один дворец хранил полное спокойствие и выдержку. Войска оставались верными долгу и присяге. На Головинском проспекте с утра до самого вечера происходили митинги. Выкрикивались призывы к свержению престола и т. д. В эти дни помощник по полицейской части Наместника жандармский генерал Ширинкин ¹⁷, человек весьма симпатичный и достойный, привел во дворец к Наместнику, прямо с митинга около 6-7 человек, из числа главных вождей революционного населения. Один из приведенных, худощавый и носатый грузин, очень молодой на вид, держал демагогическую, в повышенных тонах, речь. Размахивая перед самым носом графа Наместника грязною кистью своей руки, лихой джигит-оратор требовал свобод Кавказу и рабочему классу, угрожая народным гневом и т. д.

Поведение сего молодого человека перед престарелым и замечательной сердечности и обаятельности человеком — графом мне, кавказскому горцу, воспитанному в адатах предков, показалось кощунством, непозволительным актом нарушения всякого приличия. Видя, что граф Наместник спокойно, ни одним мускулом лица не шевелясь, слушает дерзкого оратора, а солидная свита хранит невозмутимый вид, точно ей нет никакого дела до того, что на ее глазах творится, я, подав глазами знак выездному уряднику, здесь находившемуся, сделал энергичный шаг в сторону оратора, чтобы схватить его за шиворот и призвать к кавказскому приличию и адату, к соблюдению священного завета — преклонение и уважение перед сединою, или же убраться вон. Генерал Ширинкин схватил меня за руку и, отведя, пригрозил арестовать и проч.

Аудиенция эта, конечно, никаких положительных результатов иметь не могла. Митинги перед дворцом процветали. Свита Наместника из окна дворца на них любовалась. Выведенный из терпения этим постоянным и непрекращающимся зрелищем граф как-то приказал дежурному адъютанту кн. Гуриели ¹⁸ попросить толпу разойтись.

Немощный и болезненный князь не решился идти выполнить щекотливый приказ, попросив меня за него это сделать. Огромная и накаленная толпа без всякого сопротивления спокойно разошлась, когда я обратился к ней с просьбой от имени Наместника очистить проспект. В случае, если бы митинг не разошелся, было приказано казачьей сотне атаковать толпу. Митинги больше не повторялись.

Хотя революция на Кавказе в то время протекала по руслу стихийного социального протеста, но не национального возмущения, тем не менее правая русская [408] общественность и русские рабочие из “Союза Михаила Архангела ¹⁹” усмотрели в Кавказской действительности антирусский элемент.

Русские решили устроить грандиозную манифестацию, придав ей чисто узко-национальный и патриотический характер. Манифестация была назначена на 22 октября 1905 г.

Огромная тысячная толпа, в сопровождении взвода нижегородских драгун, двинулась с Александровской площади по направлению к дворцу. Толпа шла с иконами, портретом Государя и с пением гимна и “Спаси Господи Люди Твоя”.

Граф Воронцов-Дашков, узнав об этой манифестации, приказал своему адъютанту кн. Чавчавадзе вместе со мною немедленно скакать на место сбора манифестантов и просить от его имени воздержаться от демонстрации и разойтись.

На наш призыв толпа ответила отказом, двинувшись к дворцу по намеченному маршруту. Около общественного Собрания, вблизи дворца, по толпе раздались провокаторские выстрелы. Получилось нечто ужасное. Начался разгром Собрания, расстрел невинных людей. Особенные в этом отношении зверства проявили казаки 2 Полтавского полка и запасные Тифлисского пехотного полка. Те и другие были мобилизованы летом 1905 г. по случаю народных волнений, охвативших всю Россию. Казак конвоя Клад самолично расстрелял 14 человек, спрятавшихся во время общей паники в машинном отделении общественного Собрания.

На мой вопрос: за что такое безумство он совершил над невинными людьми, казак Клад ответил: “они, эти революционеры, убили моего друга казака Михнева и др. станичников, тоже невинных людей. Убитые мною — революционеры потому, что у них были красные банты”.

Нужно заметить, что пропаганда велась среди войсковых частей против казаков вообще и, таким образом, революционеры созданием вражды и розни в одной и той же армии сыграли на руку власти, которая легко парализовала вспышки в войсковых частях, призывая для усмирения “армейской” части казаков и наоборот.

Казак Михнев (кубанец), о котором я упомянул выше, был убит террористической группой грузинской социал-демократии при следующих обстоятельствах: 24 августа 1905 г. я получил приказание ²⁰ назначить двух расторопных казаков для отвозки по военно-грузинской дороге орденов Наместника, пожалованных ему Шахом. Последний в это время проезжал через Минеральные Воды, где в то время пребывал на даче граф Воронцов-Дашков, который должен был встретить Шаха.

В тот же день поздно вечером назначенные мною казаки Михнев и Ширяев двинулись в путь на перекладных, вооруженные берданками ²¹. На 14-ой версте от Тифлиса на казаков было совершено нападение четырех грузин злоумышленников, открывших одновременно огонь из глубокого кустарника. Первым же залпом был убит наповал казак Михнев. Ширяев не растерялся. Быстро соскочив с перекладной, он залег за кучу щебня и стал отстреливаться. Одного разбойника он убил, а другому размозжил ногу. После этого нападавшие разбежались. [409]

Ширяев, сдав перекладную с трупом казака в духан, сам добежал до Мцхетского вокзала и оттуда дал знать о случившемся. Сейчас же я по тревоге выехал с сотней казаков на место происшествия, где захватил раненного Ширяевым имеретина, а у полотна дороги нашел труп убитого им же человека. Из документов, найденных при них, выяснилось, что они люди социал-демократической партии, напавшие на казаков с целью захватить ордена, осыпанные драгоценными камнями, или же по ошибке принявшие перекладную казаков за почту.

Поразительно, что Ширяев, которого я вернул из Мцхета на рассвете, указал точно откуда в него стреляли. В указанных им местах оказались гильзы и другие следы от нападавших. Генерал Драгомиров, которому сын сообщил о Высочайшей резолюции на рапорт об этом происшествии “молодец”, между прочим, сказал: “на черта ему “молодец”, Ширяеву надо дать георгиевский крест”.

Ширяев был действительно необыкновенной храбрости и находчивости казак. Когда получилось известие об убийстве одного из казаков, без указания его фамилии, весь Конвой назвал убитым Михнева. “Ширяева никакая пуля и бомба не возьмут”, — говорили казаки.

Когда казак Клад расстреливал свои 14 жертв, другой казак Конвоя Колбаса спасал женщин и детей, вытаскивая их из огненного ада. Одна из спасенных, красавица-курсистка, выражала после свое возмущение поведением казаков, ее же спасших.

Казаки мстили и за “30 августа” 1905 года, когда одновременно во все казачьи части, расположенные в Тифлисе, были брошены “Авгальские бомбы” страшной разрушительной силы. От одной бомбы, брошенной к подъезду Конвоя, был убит один казак и тяжело ранено 19.

Лично я со взводом казаков совершенно случайно избег этой бомбы, свернув по дороге в Конвой в другую улицу, по которой я никогда не ездил.

Вообще казаки безжалостно в таких случаях избивали “кудлатых”, как они выражались. Человек с большой шевелюрой волос, “кудлатый” по их убеждению был социалистом, следовательно “врагом народа” и порядка, подлежащий уничтожению.

Из войсковых частей Тифлисского гарнизона особенно революционно были настроены саперные батальоны и всякого рода отдельные команды. Прочие части не были тронуты революционными идеями. Однако внутренняя охрана дворца была возложена исключительно на казаков Конвоя и на пластунов.

Граф Наместник на постоянные настойчивые просьбы начальников частей — разрешить силою оружия обуздать революционные проявления, тормозившие правильное течение жизни, всегда отвечал одно и то же: “больше спокойствия и хладнокровия”.

Это “философское” поведение графа выводило из терпения офицерство, громко выражавшее свое крайнее неудовольствие поведением своего Главнокомандующего и некоторых высших начальников, которых молодежь заподозрила в “революционности и трусости”.

Наместник часто созывал совещания старших начальников. На этих совещаниях я присутствовал за командира Конвоя, т. к. последний был глухой. И нужно сказать, что граф и его помощник по военной части генерал-лейтенант Малама ²², бывший до этого Кубанским атаманом, на этих совещаниях поражали своим здравым, хладнокровным спокойствием и оценкой обстановки и момента. [410]

Граф Наместник, которого я ежедневно в те дни наблюдал, среди общей растерянности мужественно и спокойно относился к событиям, не выходя из обычных рамок повседневной, раз установленной жизни и порядка. Это обстоятельство умиряло пыл ретивых, внося всюду уверенность в свои силы и спокойствие.

Когда же обстановка требовала решительных действий, то он ни перед чем не останавливался. Раз по телефону дали знать во дворец, что первый Кавказский Саперный батальон идет с оружием громить дворец.

Главнокомандующий через дежурного адъютанта отдает приказ Командиру Конвоя Драгомирову остановить сапер силами Конвоя. Последний, оставаясь во дворце и любуясь с окна на улицу, в свою очередь, приказал мне в конном строю атаковать саперный батальон. На это я ответил, что буду действовать по обстановке, т. к. за успех задачи и за жизнь казаков отвечаю я. На это я получил вторичный приказ — “атаковать в конном строю взбунтовавшийся батальон на Головинском проспекте”!

Выслав разъезды по всем улицам, я решил не прибегать к конной атаке, а внезапно охватить батальон с двух засад огнем, а затем полусотней в конном строю рассеять остатки. На наше счастье батальон и не думал идти на дворец, а Драгомиров, наблюдавший с окна за моими действиями, пригрозил мне судом за неисполнение приказа начальника в “боевой обстановке”.

В те же революционные дни поднялась армяно-татарская традиционная резня. Татары ордами шли на армянские села, вооруженные допотопным оружием. Армяне их встречали организованно и маузерами. Вмешательство властей и мирные переговоры ни к чему не привели. Тогда было решено вооружить армянские села берданками из артиллерийских складов. Уже шла во дворце разверстка ружей под руководством директора Канцелярии Петерсона ²³. Мне показалось, что здесь что-то совершается нехорошее. Если вооружать, думаю я, то вооружить обе режущиеся стороны. Пусть себе режутся, — если им это так нравится. Эту мысль я тут же громко высказал.

Ружья не были выданы армянам, раздумали, а были даны социал-демократической партии под расписку Рамишвили. Эта партия взяла на свою ответственность усмирить армян и татар и по ликвидации резни вернуть оружие. На это распоряжение Тифлисский гарнизон ответил митингом, на котором было постановлено — “отобрать силою оружие от социалистов”.

Когда накануне митинга подполковнику Драгомирову доложили о том, что на этот митинг протеста против распоряжения Главнокомандующего приглашают представителей Конвоя, он позвал на совещание сначала вахмистров, потом младшего офицера, а потом напоследок пригласил и меня.

Сообщив мне суть дела, Драгомиров заявил: “мы должны принять участие на митинге; не можем же мы идти против целого гарнизона”. Затем он спросил: — как я смотрю на этот вопрос? Я был крайне смущен и удивлен его взглядом на вопрос такой важности и не без волнения заявил буквально: “митинг устраивается против Наместника. Конвой по присяге есть ближайший страж Его Сиятельства и защитник его жизни, а следовательно и его доброго имени. Наш долг умереть за своего Главнокомандующего. Пусть через наши трупы переступает “революционный гарнизон” во дворец. Если завтра будут судить наши казаки своего Главнокомандующего, то послезавтра они будут судить Вас и меня. Не к лицу Конвою митинговать”. [411]

Драгомиров согласился со мною, заявив, что на митинг казаков не пошлет. Однако своего слова он не сдержал. Два казака-делегата были на митинг посланы.

Результаты митинга сказались на другой же день; мимо Конвоя на двух фаэтонах под охраной социал-демократической молодежи провозили домой несколько армян. Охрана была вооружена казенными берданками. Несколько казаков выскочило и отобрало берданки, при чем одного сопротивлявшегося грузина убили, а другому разбили прикладом голову.

Это случилось после обеда у самого дворца. Взволнованный Наместник позвал подполковника Драгомирова узнать в чем дело и кто убил невинного человека. Драгомиров, не подозревая, что виновниками являются его казаки и прежде всего он сам, ничего не мог объяснить.

Послали за мною. Я уже знал фамилии убийц и причину, о которой я сейчас же сам догадался. Граф, приняв меня, спросил: “кто убил и за что”. Так как Драгомиров отрицал вину казаков, то я ответил: “Вероятно убили наши казаки. Гарнизон взволнован выдачей социал-демократической партии берданок”. Наместник глубоко вздохнул, ничего не сказав. В этот момент вошел генерал Ширинкин и доложил фамилии казаков-убийц. Но истинную причину ни он, ни граф Наместник не узнали. Нельзя было предавать своего командира, виновника происшедшего и фактически выступившего против своего Главнокомандующего.

Но нет худа без добра. Этот случай дал нам козырь держать в руках Драгомирова и смягчать его ужасные тиранические действия в отношении всех чинов Конвоя.

Конечно, выдача оружия революционерам в эпоху революционного процесса, не остроумно и легкомысленно. Но графа в данном случае подвели советчики. С другой стороны социал-демократическая партия старалась, как могла, служить интересам мира между двумя враждовавшими народами, и кое-каких результатов достигла.

Берданки, конечно, не были возвращены по принадлежности. Вернулось только часть их.

Особенно воинственно был настроен против крамольников-кавказцев блестящий начальник Штаба округа генерал Грязное ²⁴. Он слишком открыто рисовался идеей “сметать без остатка села и дома бунтовщиков, вешать рабочих”. На самом же деле генерал Грязное был человек весьма гуманный и доброго склада характера. За внешнее проявление воинственного настроения Грязнов и поплатился жизнью. Он был убит брошенной в него бомбой ²⁵. Убийство уважаемого генерала взволновало весь гарнизон. Состоялся многолюдный офицерский “митинг” в Штабе округа. На этом собрании был избран новый комитет, в состав которого входило по одному представителю от каждой отдельной войсковой части. Комитет сыграл благотворную роль в смысле объединенных действий частей гарнизона и регулировании помощи гражданской власти при принятии мер воздействия посредством вызова войск.

Не будь опять-таки налицо монолитного спокойствия и философского хладнокровия графа Наместника, которого все любили и уважали (исключая крайних русских черносотенцев, впоследствии оказавшихся в стане большевиков) в Тифлисе [412] произошли бы большие, чреватые кровью беспорядки. Так был возмущен убийством генерала Грязнова гарнизон.

Тогдашние черносотенцы русские, а теперь усердные “советчики” травили в печати графа (в “Новом Времени” ²⁶), требуя решительных мер против “Крамольного Кавказа”. Время показало, кто был прав. Правым оказался Наместник, мудрым спокойствием сравнительно легко и без излишних жертв умиротворивший взволнованный Кавказ. Любовь престарелого графа к Кавказу сделала свое хорошее дело.

Как известно Воронцов-Дашков слывет за сгущенного армянофила, а его жена графиня Елизавета Андреевна, урожденная графиня Шувалова, крещена “в армянки”. Дело дошло до того, что в заседаниях Совета Министров ²⁷ от 30 июля и 4 августа 1915 г. под председательством Горемыкина ²⁸ и с участием военного министра ген. Поливанова ²⁹, Сазонова ³⁰ и др. обвинили графа Главнокомандующего чуть ли не в государственной измене. Ему ставили в вину молниеносное движение Кавказской армии вглубь турецкой Армении, считая это победоносное шествие Кавказской армии вредным, преступным для интересов России и общей экономии ведения войны. Министры указывали (а ген. Поливанов подтверждал), что граф Воронцов де интересуется только армянским вопросом, — воссозданием Великой Армении, и что ему чужды интересы общие.

Дело дошло до того, что на почтенном Совещании министров, и при том секретном, было произнесено имя жены Наместника в роли “Главнокомандующей” Кавказским фронтом.

Оказывается не всегда хорошо и выгодно побеждать. В 1915 году наши армии на Западном фронте, разбитые, отступали, а Кавказская армия победоносно вторгалась все глубже и глубже в неприятельские земли и именно в том направлении, где местное население было на нашей стороне. В мою тему не входят вопросы стратегии, поэтому я не буду останавливаться на действиях Графа Главнокомандующего, который, кстати будет сказано, в это время совершенно не касался армии, ибо был тяжело болен, лежал в постели, не показываясь наружу из дворца Великого Князя Георгия Михайловича ³¹ в Боржоме. Скажу только, что мне стыдно за Россию, что она имела военного министра генерала Генерального Штаба Поливанова; стыдно за Совет министров, который в такой серьезный момент руководствовался в своих суждениях сплетнями досужих кумушек и врагов русской государственности и русских интересов на Кавказе. Однако, я хочу попытаться осветить светом правды легенду об армянофильстве четы Воронцовых-Дашковых. С самого начала оговариваюсь, что ни о каком исключительном армянофильстве с их стороны речи быть не может. Граф-Наместник был одинаково расположен ко всем народам Кавказа, и если угодно, то его симпатии, по моим наблюдениям, больше склонялись на сторону тех, кто больше всего его в армянофильстве обвиняет, т. е. грузин.

Что касается графини Елизаветы Андреевны, то она действительно впоследствии открыто показывала свое особое расположение к армянскому духовенству и к армянской общественности вообще, но однако она никогда не вмешивалась в дела управления и в политику. Перелом же в ее настроении в пользу армян случился опять-таки благодаря во-первых тому, что грузинская аристократия [413] держала себя заносчиво, считая в некоторых случаях себя чуть ли не выше “кровями” и явно это показывая графине, обладавшей своенравным и решительным характером, и во-вторых — армянское общество к ней подошло иначе, оно нашло себе в ее сердце мягкий уголок. А ведь женщина остается женщиной!

Наконец, не надо забывать того, всегда упускаемого, серьезного обстоятельства, что на Кавказе в те времена армян не любили. Справедливо это или нет — я касаться не намерен, но факта этого отрицать невозможно. И вот на общем фоне этого несимпатичного отношения населения к армянам показались теплые и робкие лучи доброжелательства к этому народу со стороны высшей власти. В доме Воронцовых армянское общество нашло радушное гостеприимство наравне с другими. Это обстоятельство, в связи с “изгнанием” армянского духа из дворца кн. Голицыных, резко бросилось в глаза обществу.

Армяне имели право быть недовольными общей политикой власти, отобравшей у них церковные и школьные имущества. Задача новой власти, в данном случае графа Воронцова-Дашкова заключалась в такое тревожное время в внесении спокойствия среди возмущенных и взволнованных армянских масс и вернуть их традиционные, веками освященные и скрепленные симпатии к России.

Граф Наместник этого достиг очень легко, вернув армянам конфискованные имущества и показав, что он как носитель почти верховной власти на Кавказе стоит на страже кровных интересов армянского народа, не расходящихся с общегосударственными.

Но из этого не следует, конечно, что граф забывал интересы грузин, нет. Человек всегда остается человеком. Нет такой души, на которую не могли бы влиять окружающие. Посмотрим, кто же состоял в ближайшей свите графа: два личных его адъютанта грузины — князь Чавчавадзе и князь Амилахвари — сыновья его друзей; офицеры для поручений: князь Цулукидзе — грузин, князь Андроников — грузин, князь Андроников Ираклий — грузин и только штаб-офицер для поручений подполковник Кетхудов — армянин. Далее — при графе состоял чиновником для поручения и князь дагестанец Асельдербек Коцаналипов, возведенный в шталмейстеры двора Его Величества. Комендантом Конвоя был автор этих строк — осетин. Прочие были русские, их было 4-5 человек.

Таким образом при дворе Наместника служил лишь один армянин, никакого влияния на графа не имевший.

В 1906/7 г. Наместник съездил в Эривань, где осмотрел войсковые части, губернские учреждения и учебные заведения. В поездке графа Воронцова-Дашкова сопровождала его жена; в числе сопровождавших был и пишущий эти строки. Поездка совершена зимой.

Экстренный поезд Наместника прибыл в Эривань около 10 ч. утра. Перед самым приходом поезда графу подали список лиц, которые подлежали приглашению на завтрак к Наместнику. В списке значился и командир 1 Полтавского полка Борчевский. Граф последнего вычеркнул, велев его не звать. На вокзале был выстроен почетный караул, а на его фланге в одну шеренгу вытянулись старшие начальники Эриванского гарнизона, в том числе полковник Борчевский, вычеркнутый из списка к завтраку.

Главнокомандующий, обходя почетный караул и начальствующих лиц, подавал руку каждому из последних, но когда он дошел до полковника Борчевского, то он демонстративно не подал ему руки. Зная характер графа, его простоту и [414] сердечность, я был удивлен его поступку, на него совершенно не похожий и его характеру, доброму и внимательному, не соответствующий. По наведенным мною справкам оказалось, что Борчевский обворовывал полк, но так ловко, что нельзя было его упечь под суд.

Наместник дал почувствовать Борчевскому, что он не достоин высокого звания командира части Кавказской армии. На другой день утром Главнокомандующий с супругой в сопровождении свиты и Эриванского губернатора графа Тузенгаузена ³² выехали в Эчмиадзин, навестить больного и престарелого Католикоса всех армян.

Первопрестольный Эчмиадзин достойно и торжественно встретил графа и графиню, завоевавших уже симпатии армянского народа. Я не буду описывать того, что в свое время было отмечено в печати. Я отмечу то, что я подметил особенного в тот день и что никогда и никем не зафиксировано.

Сам Католикос лежал больной в постели ³³. Прочее армянское духовенство и армянское население встретили поезд Наместника у самого въезда в Эчмиадзин. Духовенство было в облачении, а трое из них с кадилами в руках.

Когда граф и графиня сошли с экипажа, духовенство открыло шествие к Эчмиадзинскому монастырю, до которого было шагов 200-300. И вот во время этого шествия мое внимание привлекло необычайное зрелище: три священника почти все время шли задом наперед и все время кадили в сторону под руку шедших за духовенством непосредственно графа и графини. Вот тут впервые я понял точный смысл слова “кадить, покадил”.

Само собою ясно, что с места эчмиадзинцы покорили сердце графини.

После прекрасного и обильного завтрака состоялся торжественный акт в духовной Академии при Эчмиадзинском монастыре. В актовом зале был устроен “трон” под балдахином, куда был приглашен Граф Наместник. Взойдя на “трон”, Воронцов-Дашков обратился с речью, содержание которой, к сожалению, не имею, оно осталось на родине. Хорошо помню, что граф говорил общие фразы и всякие пожелания “трудолюбивому и честному армянскому народу”. Академический хор трижды и очень скверно спел “Боже, Царя Храни”, очевидно только к приезду Наместника приготовленный.

На этом акт был закончен. После этого нам были показаны достопримечательности монастыря, музей, типография и т. д. Расписавшись в почетной книге посетителей, мы отправились на место раскопок археологических древностей.

Графу и графине были поднесены какие-то подарки из армянской старины. Вообще нужно сказать, что радушию и предупредительности армян не было границ.

После Эчмиадзина мы выехали в Карс, где Главнокомандующий осматривал форты нашей первоклассной Кавказской твердыни, ныне по Брестскому миру отошедшей к Турции.

Карский гарнизон приветствовал маститого Главнокомандующего кавказским “хлебом-солью”. За обедом присутствовала со стороны хозяев только одна дама, жена начальника 1 Кавказской казачьей дивизии Кусова. Остроумный и талантливый тамада артиллерии капитан Мусхелов создал хорошее настроение, обратив на себя особое внимание как Главнокомандующего, так равно и других [415] высших начальников. Мне говорили, что в тот день Мусхелов заработал себе чин подполковника вне очереди.

Познакомившись с жизнью крепостных частей, житьем-бытьем офицеров, квартировавших в крепостных “тюрьмах”, поражаешься подвигу, смирению и доблести русского офицера. Жизнь офицера и солдата Карской крепости воистину ничем не отличалась от “волчьей жизни”. Тем не менее эти люди не роптали на судьбу, самоотверженно отправляя службу по присяге за нищенское материальное вознаграждение.

После Карса были осмотрены Александровское укрепление и войска гарнизона в их казармах. Всюду графа встречали с “ура”, как царя. В шикарном офицерском собрании Кабардинского пехотного полка Главнокомандующему был дан обед. Здесь не было того повышенного настроения, какое создал в Карсе капитан Мусхелов.

После этой поездки, по моим наблюдениям, армянское духовенство стало в особом почете у графини Елизаветы Андреевны; оно часто появлялось на завтраках во дворце, чего раньше не наблюдалось. При духовенстве зернистая икра подавалась к столу уже в больших дозах.

С целью внесения мира между армянами и татарами, не устававшими резать друг друга, Наместник созвал “мирную армяно-татарскую конференцию” в Тифлисе. Заседания конференции происходили в белом (Георгиевском) зале дворца под председательством генерал-лейтенанта Малама. Заседания были закрытые. Я присутствовал на них в качестве дежурного офицера. Конференцию открыл большой речью сам Наместник. Его речь на всех делегатов произвела потрясающее впечатление, даже на Ахмеда Агаева, ныне одного из столпов [Ангорского] Национального собрания. Все почувствовали, что граф искренно хочет положить конец дикой взаимной расправе двух народов, долженствующих стать на путь мирного труда и преуспеяния.

Армянский народ и татары на конференцию дали лучшее, чем эти нации располагали и могли похвалиться. Армяне всегда были богаты интеллигенцией, но я никогда не ожидал, чтобы татары так достойно были представлены на конференции. Интеллектуально татары ни в каком отношении не уступали армянам. И что же — все они — питомцы русских высших учебных заведений! Как конференция ни старалась выяснить причины взаимной распри, она их указать не могла. На протяжении 10 заседаний произносились блестящие речи (ораторами обе стороны были более чем богаты), но в конечном итоге конференция практических результатов не дала. Она дала только уверенность, что Наместник искренно хочет покончить с этим позорным явлением в Кавказской жизни, — как резня невинных стариков, женщин, детей. И граф Воронцов-Дашков разумными мерами и тактом, за которыми скрывались стальные штыки Кавказских войск, сумел внести мир и согласие между враждовавшими двумя народами.

Я не могу не отметить двух обаятельных личностей — делегатов, которые в критические минуты как-то особенно умели вносить спокойствие и теплоту в разгоравшиеся страсти. Я говорю об инженере [Тагианосове], армянине, и члене бакинской городской Управы (или гласный Думы), татарине, фамилию которого не могу вспомнить. Эти две светлые личности были центром, душой Конференции, не смотря на то, что последний не достаточно даже владел русским языком, хотя это не мешало ему произносить блестящие речи. [416]

Когда волна крестьянских восстаний прокатилась по всему Закавказью, Наместник разновременно пригласил к себе в Тифлис представителей от каждого народа, чтобы в личной, непосредственной беседе познакомиться с чаяниями каждого народа.

В этом деле графу помогал генерал-адъютант кн. Амилахвари, ездивший по всей Грузии, где, главным образом, происходили крестьянские волнения, и вносивший своим авторитетом некоторый порядок в чрезмерно бушевавшие умы населения древней Иверийской земли. Особенные в этом отношении хлопоты и беспокойство вызывали гурийцы. Возвеличенная самим великим Л. Н. Толстым Гурия, — “авангард русской революции”, не знала рамок своему размаху.

И вот кн. Амилахвари, известный и уважаемый во всех даже медвежьих углах Кавказа, что называется, “сгонял” со всех концов представителей народностей (главным образом крестьян) по очереди в Тифлисский дворец представиться Наместнику и лично высказать ему о своих нуждах и о волнующих чаяниях Кавказцев.

Тифлисский дворец, по Кавказскому обычаю, встречал делегатов хлебом-солью и бокалом вина. При этом для делегаций (а они были многолюдны) по указанию кн. Амилахвари подавались блюда и напитки по национальному вкусу. Хорошо помню, что аджарцам (их было до 50 человек, одетые в свои живописные костюмы) подали плов, лепешки и другие закуски и коньяк. Вина не было ³⁴.

Депутации выстраивались в Георгиевском зале. Здесь же группировались и высшие чины управления Наместничества. У дверей зала вытягивались парные часовые-конвойцы в красных черкесках, с закинутыми за плечи белыми башлыками.

Выход Наместника в сопровождении блестящей свиты и гиганта престарелого кн. Амилахвари. Одна внешность графа — царственная и импонирующая, уже приковывала к себе сердца делегатов. Все вместе взятое производило такое на них впечатление, что они совершенно забывали заученные заблаговременно на местах революционные фразы и отдавались во власть бесхитростных крестьянских порывов.

С места же Наместник и бесхитростные дети земли находили общий язык для правдивого, не планетарного, освещения вопросов момента. Под впечатлением обаятельной беседы с чарующим графом Наместником, делегаты приглашались через желтую гостиную в персидский зал к завтраку.

Обласканные и очарованные царственным Наместником, эти люди ехали по местам и вносили мир и спокойствие в палящие умы. Конечно, дело не ограничивалось внешними знаками восточной политики; возможные уступки и реформы делались и проводились в жизнь и благодарное население недаром выразило Воронцову-Дашкову неподдельные чувства признательности в дни празднования 50-летия в офицерских чинах Графа-Наместника весною 1908 года. На этот юбилей съехались со всех концов Кавказа. Эти торжества не могут изгладиться из памяти участников и зрителей. Тысячи людей, депутаций, адресов, подарков, угощение, расставленное не только в залах дворца, но и по аллеям дворцового сада, национальные танцы, алла-верды — все это создавало волшебную картину.

Я не могу забыть выезда Графа на парад Тифлисскому гарнизону, устроенный по этому случаю на Головинском проспекте. Красавец старик-граф был одет [417] в форму лейб-гусар, которыми он командовал. Он был верхом на своем огромном белом англо-арабе. Красный доломан и белый конь — сочетание замечательное. Юбиляра сопровождали на серых в яблоках конях два его сына-гусара и два делегата лейб-гусар, прибывших на торжества поздравить графа как бывшего командира и поднести ему золотую саблю от полка. Все четыре гусара ехали за Наместником в ряд. Невольно срывались с языка слова: “вот кому надо быть действительно царем, а не наместником”!

Такие картинки рождают много хороших чувств.

Заговорив об “алла-верды”, надо сказать о гостеприимстве графа Наместника. Я не буду касаться обычных завтраков, обедов, раутов и т. д. Скажу несколько слов о традиционных новогодних и пасхальных приемах, когда все залы дворца заполнялись гостями до отказа.

Нужно оговориться, что Наместник, гр. Воронцов-Дашков, своего жалования, если мне память не изменяет 17 тыс. (в месяц ³⁵) совершенно не расходовал на себя. Он был очень богат, а его жена еще богаче, потому он от казны на себя ничего не расходовал. Жалование Графа шло в пользу бедных.

В эти дни столы ломились от груды всякой еды. Чего, чего только не бывало тут. Западные люди с ума сходили от “такого непроизводительного расхода”. Вино и шампанское из собственных садов лились рекой. Сотни людей никогда не могли одолеть и половины поданной еды и питья.

Конечно, дело не обходилось без речей. Сама жизнь как-то установила традицию, которой твердо и неуклонно держались в эти дни; а традиция эта заключалась в том, что от имени Кавказской армии, т. е. от военной части гостей, тост говорил златоуст кн. Н. Н. Баратов ³⁶, а от имени гражданской (штатской) — городской голова города Тифлиса А. И. Хатисов, известный на Кавказе оратор и лектор. К этому как-то привыкли и всегда с нетерпением гости ожидали выступления именно этих ораторов, а не других.

Дамы в этих случаях отсутствовали. Они бывали только на разговении, на которое приглашался более тесный и близкий к семье графа круг. В пасхальный четверг во дворец приглашались воспитанницы Заведения Св. Нины, состоявшие в ведении графини Воронцовой-Дашковой, и кадеты Тифлисского корпуса. Молодежь этого дня всегда ждала с огромным интересом. Кроме угощения, для них устраивались концерты знаменитого хора Конвоя и балалаечников, а также танцы, игры и проч. увеселения.

Нужно заметить, что графиню Елизавету Андреевну все страшно боялись. Задолго до ее приезда в Тифлис докатилась до нас молва, что де “графиня — это нечто страшное, что она иностранных царственных принцесс встречает кивком головы”, часто не удостаивая их подачей руки и т. д.

И действительно, ее гордый, суровый вид наводил холод на всех и мы ее очень боялись, избегая садиться за столом поблизости к ней, или визави. Между тем она была доброй женщиной, к которой надо было уметь “примениться”. Армянское духовенство и армянские деятели это умели делать.

Правда она была своенравная и всегда резко выражала свое неудовольствие. Как-то раз, ее старший сын Илларион Илларионович, гусар Его Величества, запоздал с своим гостем, тоже гусаром, минуты на 2-3 к завтраку. Графиня [418] при всех сделала замечание сыну, следовательно и гостю, сказав в резкой форме: “Ларя, здесь тебе не ресторан”.

Чтобы не возвращаться к графине Елизавете Андреевне еще приведу два случая для ее характеристики. Как известно, в декабре месяце 1914 года дела наши под Сарткамышем были скверны. Наша армия была почти окружена турецким “Наполеоном” Энвер-Пашой ³⁷. Создалась паника. Эту панику прежде всего создали высшие чины штаба действующей Кавказской армии. Эти господа сообщили своим семьям в Тифлис об опасности и о том, чтобы они готовились к эвакуации, т. е. к бегству на Северный Кавказ.

Тифлис затрепетал от страха. Армяне бросились восвояси. Жены штабистов упаковывали имущество, загрохотали по улицам грузовики. Словом, получился встревоженный “муравейник”. И вот среди этого муравейника Тифлисский дворец хранил полное спокойствие — ни одним штрихом не проявляя, что что-то могло случиться. Испуганное население, видя, что во дворце жизнь течет спокойно, без всяких перебоев и признаков к бегству, понемногу успокаивалось. На вопросы, обращенные к графине — “Ваше Сиятельство, графиня Елизавета Андреевна! на фронте дела плохи, не лучше ли Вам выехать отсюда заблаговременно?” — она ответила: “только трусы убегают. Вместо того, чтобы организовывать защиту родной земли, родного города, часть населения, особенно армяне, позорно бегут, не жалея на это средств. Я никуда не уеду”.

Мы видим, что графиня не пощадила “своих армян” и семей высших чиновников Штаба армии.

Грузинское население тоже заявило, что оно никуда не убежит, останется у себя дома, готовое сложить кости в родной земле.

Мне приходилось наблюдать графиню в присутствии Государя и Великих князей. Она оставалась всегда сама собой: суровой, неподдельно важной и мало доступной. Я видел ее, как она очень ловко вязала какую-то вещь в присутствии Царя, не обращая ни на кого внимания. Она была бабушкой 38 внучек и внуков, которым иногда вязала подарки.

Я выше уже упоминал, что к графине Воронцовой-Дашковой надо было уметь подойти. Мне пришлось как-то ее пригласить на призовую джигитовку и рубку казаков (строевой сотни) Конвоя Наместника, а затем на завтрак на открытом воздухе.

Часть моих гостей по окончании джигитовки “бежала”, отказавшись идти на соблазнительный завтрак на берегу живописной реки, среди цветущего весеннего поля. Они не могли преодолеть “страха”, охватывавшего их в присутствии величественной графини. Часть трусливо бежавших принадлежала, как это ни странно, к военным, после страшно сожалевшим за свое малодушие.

Наместника не было. Графиня была самая высокая по положению из гостей. Мне нужно было создать настроение, а это настроение могло исходить только от графини. И вот я в своем тосте в ее честь задел чувствительную струну ее души — гордой, независимой, всеобъемлющей, православной, русской: я упомянул о днях тифлисской паники, развив смысл, значение и величие ее поведения в эти дни неудач на фронте.

Графиня стала неузнаваемой. Она много говорила, от души смеялась, дала тон застольной беседе и веселью. Завтрак сошел блестяще. Все чувствовали [419] себя непринужденно весело, в том числе младший ее сын флигель-адъютант А. И. Воронцов-Дашков.

Мне рассказывали как она стойко, мужественно и достойно перенесла издевательства большевиков, арестовавших ее в Ессентуках в 1918 г. и державших ее в тюрьме на арестантском пайке. И эта железная женщина никогда, насколько я знаю, не вмешивалась в служебные дела мужа. Она была строга и сурова прежде всего к себе, а потом ко всем.

Спустя немного времени после своего назначения и прибытия на Кавказ Наместник поставил на очередь два кардинальных вопроса — вопрос о введении земского самоуправления на Кавказе и об открытии высшего учебного заведения в Тифлисе.

Два этих вопроса не видели света не по вине графа Наместника. Я не буду касаться сути этих вопросов, достаточно полно очерченных в печати и знакомых широкой публике. Я отмечу только некоторые характерные черточки, которые так резко мне бросались в глаза при обсуждении этих сложных задач в условиях Кавказской многонациональной чересполосицы.

Хотя граф Воронцов-Дашков принял на свои “умные плечи” бремя управления Кавказом в буйное время революции, когда трудно было даже думать о каких бы то ни было реформах, но он тем не менее был преисполнен решимости осуществить намеченный им план коренных реформ в Кавказской жизни. И с этою целью он подбирал себе в ближайшие сотрудники людей даровитых, опытных, честных, умных, любящих Кавказ. Помощниками у него по гражданской части были сенаторы: Крымсултанов ³⁸ (крымский татарин, бывший ординарец Генерального Штаба), затем Мицкевич, Ватаци и наконец, Петерсон, бывший (раньше, до 1914 г.) все время директором канцелярии Наместника. Вице-директором канцелярии по военно-народному управлению был наш Пражский профессор В. В. Стратонов ³⁹.

На многолюдных совещаниях по выработке положения о земском самоуправлении на Кавказе мне приходилось присутствовать. Причем споры принимали такой оборот и при этом между армянами и грузинами, что мне казалось, что о земском самоуправлении мечтать нам, кавказцам, не приходится вовсе, даже в отдаленном будущем.

На первый план победоносно выступал всегда национальный момент, непримиримый, жестокий и достаточно логический. Преодолеть этот момент, конечно, никто и никогда не смог бы. Но почему земское самоуправление не было тогда введено на Кавказе — мне неизвестно. К этому вопросу впоследствии вернулся и новый Наместник, Великий Князь Николай Николаевич, но об этом расскажу в своем месте.

Что касается высшего учебного заведения (Политехникума), то судьба его была формально разрешена. Была освящена даже закладка здания в Навтлуне (восточная окраина Тифлиса). Нужно сказать, что Политехникум в теории появился на свет после тяжелых родов. Центр не хотел создавать на окраине революционного очага “150 атмосфер давления” и всячески тормозил проведение этого важного для края вопроса. Наступившая мировая война и последовавшие за нею события похоронили это великое детище Воронцова-Дашкова. И в этом вопросе грузины и армяне подняли очередной великий национальный спор из-за места [420] постройки здания Политехникума. Грузины настаивали, чтобы Политехникум строили в Сабуртало (западная окраина Тифлиса) ⁴⁰, а армяне т. е. городское самоуправление (вторая Управа), состоявшее в подавляющем большинстве из армян, требовали, чтобы строили в Навтлуне. Этот спор также способствовал затяжке вопроса.

Для характеристики поведения жандармской полиции в дни прохождения революционного процесса в столице Кавказа, на глазах Наместника, следует показать некоторые картинки.

В июле 1905/6 года я через начальника Тифлисского губернского жандармского Управления полковника Безгина ⁴¹ получил приказание (письменное) немедленно оцепить часть одного из кварталов города Тифлиса в Артачалах, где, якобы, происходило тайное совещание вооруженных бомбами и проч. оружием революционеров. Моя задача заключалась в оцеплении по данному мне Безгиным плану улиц казаками и никого не выпускать за цепь впредь до особого распоряжения жандармской полиции; причем мне было предписано употребить оружие в случае неповиновения или малейшего сопротивления со стороны участников ли сборища, или кого-либо других.

На переменных аллюрах я, маневрируя для скрытия направления моего движения, прибыл к месту назначения и оцепил указанный мне квартал. После этого прибыла жандармская полиция во главе полковника Безгина, тщательно осмотревшая и обыскавшая все дома. Никаких следов сборища и т. п. найдено не было. Получился конфуз, надо было из положения как-то выйти. И вот Безгин приказывает: арестовать мирно стоявших на крыльце маленькой лавчонки людей и передать их в мое распоряжение для доставления их под конвоем казаков в ближайшее полицейской управление для выяснения личностей арестованных.

Приняв арестованных, я отправил их под усиленным конвоем в участок. По дороге в участок арестованные бросились в рассыпную по разным улицам и дворам. Казаки, вместо того, чтобы открыть огонь по убегающим, бросились ловить их, при чем один из казаков ружьем нанес удары двум из арестованных такой силы, что у одного пошла кровь из разбитого носа, а у другого образовался на лице большой синяк.

Все арестованные были пойманы и доставлены к месту назначения. Арестованные оказались невинными людьми, на вопрос — почему же хотели убежать, заявили, что боялись, что по дороге их казаки убьют.

После всего этого полковник Безгин на глазах огромной толпы начал кричать на меня, обвиняя меня чуть ли не в государственном преступлении за то, что мои казаки “избили невинных граждан”. Сообразив в чем дело и поняв — куда гнет трусливый полковник, ловко хотевший использовать момент, чтобы выслужиться перед толпой и революционерами, я спокойно заметил громким голосом, чтобы мои слова были услышаны всеми: “г-н полковник! по данной мне Вами письменной инструкции я обязан был употреблять оружие в случае неповиновения кого бы то ни было в оцепленной мною по Вашему плану зоне. Эти несчастные люди были арестованы Вами и Вами же вручены мне, как воинской силе для доставления их в участок под охраной соответствующего конвоя. По закону, всем здесь присутствующим хорошо известному, по бегущему арестанту полагается [421] стрелять. Казаки не хотели воспользоваться своим правом убить убегавших, применив другие средства, чтобы не дать арестованным возможность уйти. Я думаю, что побитые арестованные благодарны казаку, который их бил, но не убил”. Не так ли, “кацо”, — обращаясь к пострадавшим, спросил их — на это они ответили, что они счастливы, что остались живыми, а побои пройдут. Затем я приказал казаку, применившему по бегущему арестанту приклад, вместо пули, доложить г-ну полковнику Безгину, почему он так поступил, а не иначе. Сейчас же последовал такой бесхитростный и характерный доклад казака-кубанца, фамилию которого я забыл, но лицо которого хорошо помню: “Ваше Высо-дие! Я гнался за тремя уходившими вместе. Мне жалко было убивать их. Я шустрей их был, нагнал их, но трех задержать не могу, тогда я двух из них ударил прикладом так, чтобы сделать метки, чтобы они не пропали. Третьего же взял сам”.

Доклад казака вызвал общее одобрение толпы, но не жандармского начальства, которое на меня пожаловалось через генерала Ширинкина Наместнику, сообщив об этом и командиру Конвоя подполковнику Драгомирову, который по состоянию своего здоровья в таких случаях никуда не выезжал.

Возмущенный такой несправедливостью Безгина, я отправился во дворец и лично доложил графу об этом событии. Улыбнувшись, Наместник нашел поступок казака остроумным и более соответствующим обоюдным интересам и арестованных, и власти, чем то полагает полковник Безгин.

Естественно, несправедливости Безгина я забыть не мог. Летом 1906 года в Тифлисского полицеймейстера подполковника Мартынова ⁴², человека изумительной храбрости, порядочности и доблести и, скажу открыто, гордости корпуса русской жандармерии, была брошена бомба из окна второго этажа грузинской дворянской школы со стороны Лабораторной (после Петра Великого) улицы.

Мартынов был осколками разорвавшейся бомбы тяжело ранен, изуродованный на всю жизнь. Но он, как всегда в таких случаях, не растерялся. Изуродованный, обливаясь кровью и лежа на мостовой, Мартынов нашел в себе силы, чтобы открыть сейчас же огонь по бомбометателям и предупредить вторую, готовую уже к метанию, бомбу.

Поднялась тревога. Казаки Конвоя сейчас же выскочили и оцепили грузинскую гимназию ⁴³. Через 5 мин. и я прибыл на место происшествия, где застал растерявшегося генерал-губернатора Тифлисского района генерал-лейтенанта Тимофеева, человека безусловно достойного и не боявшегося смерти. Но в этот момент в его голове еще не созрел план, — что же делать. Я обратился к нему за разрешением позволить мне с конвойцами войти во внутрь школы. Генерал Тимофеев ничего мне на это не ответил. Тогда я пригласил с собою своего товарища сотника Лихачева и мы с 2-3 казаками Конвоя, выломав запертую дверь, вошли в гимназию. Я совершенно случайно избег смерти тогда от пули своих же казаков, находившихся во дворе гимназии. Шедший за мною казак нагнул мне голову, когда мы вошли в открытую, застекленную галерею, выходившую во двор. Заметив наши тени, казаки приняли нас за бомбистов и открыли огонь. Пришлось дать знать кружным путем кто мы. Мы вошли в комнату, откуда была брошена бомба. Здесь на полу стояла другая, вполне готовая к метанию, цилиндрическая бомба, графин воды, куски хлеба, шкурки и т. д. [422]

Тем временем за нами ворвались вместе с нашими казаками полицейские, жандармы, отдельные солдаты. Начался погром гимназии, особенно квартиры инспектора, находившейся в верхнем этаже и выходившей на другую, институтскую улицу.

Оказалось, что в момент метания бомбы у инспектора дворянской школы ⁴⁴ было совещание педагогического совета. Ворвавшиеся в помещения школы казаки, полицейские и др. начали рыскать по всем комнатам, ища злодеев-бомбистов. Один из весьма мирных, богобоязливых казаков Конвоя, с ружьем на изготовку, открыл дверь в квартиру инспектора школы г-на Читадзе. В этот момент последний, стоявший, очевидно, у самой двери, инстинктивно схватил рукой за дуло винтовки намеревавшегося войти в комнату казака. Последний тоже в испуге машинально надавил спуск. Раздался выстрел и Читадзе упал мертвым, получив рану в голову.

Прочие учителя бросились прятаться, кто под тахты, кто в подвал и т. д. Одного из них полицейские нашли и с криком и шумом выволокли в коридор и здесь стали его избивать. На крики избиваемого прибежал и я. Увидев зверскую расправу, я прикрикнул на толпу, схватив казака за руку, направившую острый кинжал в живот жертвы, приемом “наотмашь”. Все вытянулись и отступили от своей жертвы на шаг в сторону. Я не успел опомниться, как меня сдавил в своих объятиях огромного роста человек, весь в крови, умоляя спасти его, невинного преподавателя грузинской школы. Многих усилий мне стоило привести этого, от страха потерявшего сознание, человека, в нормальное состояние. Оказался он социал-демократом по фамилии, как сейчас помню, Глонтий. Он указал мне, что его товарищи тоже находятся в школьном помещении. Поручив Глонтия конвою казаков, я побежал спасать других учителей. Войдя в квартиру инспектора, я наткнулся на труп Читадзе и недалеко от него весьма расстроенного, со слезами на глазах стоявшего конвойца, сообщившего мне по секрету о нечаянном убийстве этого человека. В следующей комнате на мой зов из-под тахты вылез человек и бросился на колени, умоляя пощадить его — отца девяти душ детей. Сей муж оказался учителем по фамилии “Георгадзе” или в этом роде, тоже социал-демократ. Союз Михаила Архангела не мог мне простить спасение этих социалистов, которые, быть может, и заседали для того, чтобы покончить с неуязвимым Мартыновым.

Как же вся эта история была представлена расследованием жандармской полиции? Полковник Безгин дело объяснил очень просто: инспектор Читадзе и др. бросили бомбу со второго этажа, а потом бросились на верх, на 3-й этаж, в квартиру инспектора, причем Читадзе был ранен пулей Мартынова.

Такой доклад делал в моем присутствии Наместнику полковник Безгин. Я тут же возразил, пояснив, что с сквозной раной через мозг люди не убегают, что убийца мне известен и о нем, и об обстоятельствах, это убийство сопровождающих, я доложу Его Сиятельству. Я отомстил начальнику жандармского управления.

Наместник одобрил мои действия в отношении спасения жизни учителям. Я же просил графа простить казаку, невольному убийце Читадзе, его вину. [423]

Не могу не отметить характерную сценку из рассказанного эпизода. Я говорю характерную потому, что она представляет собою две крайности, вернее, характеристики двух полюсов русской души. Впрочем, два полюса психологии русского человека не знают границ, очерченных наукой и философией пределов. Русский человек остается и, может быть, останется навсегда, сфинксом, знаменующим или синтезирующим зло и добро в конечных их формах. Сценка происходит на моих глазах: солдат с великим остервенением принялся в квартире Читадзе разбивать прикладом ружья роскошный, очень ценный рояль. Казак напал на солдата и отобрал у него ружье, приговаривая: “земляк, побойся Бога, что ли виновата эта дорогая вещь, зачем ты ее портишь, что она тебе сделала и т. д.”

Перевальная дорога через Кавказский хребет всегда занимала внимание графа Наместника. Когда этот вопрос прошел в высших сферах и Наместник об этом получил телеграмму, во дворце по этому радостному случаю состоялся завтрак с широким кругом приглашенных. В числе гостей был и знаменитый в Тифлисе черносотенец протоиерей Городцов, состоявший в числе стаи черных ворон, критиковавших мягкую, а не кровавую, политику Воронцова.

За завтраком произносились речи, характеризовавшие великое значение перевальной дороги и подчеркивавшие громадную в этом деле заслугу Наместника.

Поднимается городской голова гор. Тифлиса А. И. Хатисов. Все с напряженным вниманием устремили взоры в сторону знаменитого оратора. Хатисов красиво начал свою речь, но потом начал путать, повторяться... “По небу в полуночи Ангелы летают”... И этот Ангел никак не мог у него перелететь через Гудтгору. Я сейчас же начал искать причину необычайного замешательства оратора; мое внимание сейчас же привлек протоиерей Городцов, который впился своими змеиными глазами в Хатисова. В этом гипнотизирующем взгляде было столько ненависти, что я не мог не обратить внимания соседей на эту сцену и на источник Хатисовской неудачи. Все были поражены этой дьявольской ненависти и презрения, исходивших из служителя церкви.

Г.г. Городцовы и К ^о всегда создавали на Кавказе сгущенную атмосферу ненависти к кавказцам; они всегда травили благожелательную кавказцам власть, духовную и светскую. Эти г.г. невзлюбили и Экзарха Грузии Питирима, который приобрел большую популярность среди всего грузинского и осетинского православных народов. Стоило ему произнести во время богослужения несколько молитв по-грузински и по-осетински, как симпатии этих народов были на его стороне. От этого Россия ничего проиграть не могла.

Питирима помнит и Кавказская армия во время великой войны, когда он во время боя под огнем, с крестом в руках, благословлял войска. А много ли было таких старших иерархов на Руси? Мы, кавказцы, не ведаем, что было с ним в дни Распутина, поэтому считаем нападки на Архиепископа Питирима, Экзарха Грузии со стороны “стаи черных ворон”, сделавшихся в 1917 г. благоверными большевиками, преступными и антигосударственными.

Выше я обещал дать характеристику подполковника Драгомирова, командира Конвоя, сына знаменитого генерала. К сожалению, он умер, поэтому мне неудобно говорить всю правду, и притом правду жестокую и, на первый взгляд, фантастическую, о покойном. Эта личность, внешне хорошо воспитанная и производившая впечатление на начальство самое благоприятное, в отношении казаков и отчасти офицеров Конвоя была тираном, восточным деспотом. [424]

Драгомиров жил именем и авторитетом отца. Делом он совершенно не занимался, а конвой держал страхом. С казаками делалось дурно, когда он их вызывал на квартиру (в Конвой он показывался в год несколько раз). Офицеров вызывал почти ежедневно к себе предписаниями “по службе”, при чем выдерживал в прихожей по часу-два, прежде чем принять. Замечательно, что в предписаниях никогда не было обозначено полного часа, а непременно с минутами; эти вызовы часто совершались по самым пустым, выдуманным вопросам, подчас не имевшим никакого отношения к службе, и притом часто в позднюю ночь. Я очень долготерпелив, но, как старший офицер, решил положить конец его издевательствам, доходившим до геркулесовых столпов.

Получив предписание, я точно являлся к сроку. Если Драгомиров меня не принимал в течение 10 мин. я уходил и доносил рапортом. Так я делал всегда и он после этого отучился от скверной привычки. Затем у него была система — выдавать жалование и офицерам, и казакам в несколько приемов, т. е. частями, не сразу за месяц или за два месяца (казакам), от этой привычки удалось его отучить угрозой возмущения и жалобы.

Никаких инспекторских и иных смотров в его время командования Конвоем не было. Конвой подчинялся только номинально Штабу округа, а Главнокомандующий не вмешивался в внутренние дела своего Конвоя. Проверки сумм и делопроизводства никакого не было. Ежемесячно к Драгомирову являлся некий чиновник из канцелярских “крыс” и составлял отчетность задним числом для Контроля и требовательской ведомости, причем приказы писались как бог на душу положит.

Бороться с ним было трудно. Он — сам Драгомиров, которому было позволено самодурничать. Тем не менее, нам удалось весной 1908 года его “уговорить” оставить Конвой для его же блага, ибо казаки так были накалены против него, что за его жизнь нельзя было ручаться. Ему подбрасывали подметные письма, чтобы “он убрался, иначе будет убит”.

Любя хорошо покушать и будучи человеком очень гостеприимным, Драгомиров казаков кормил отвратительно. Раз казаки отказались обедать, заявив, что не могут больше есть эту собачью еду — “брандохлыст из бураков”. В конце концов Драгомиров остался ни при чем, а урядники были разжалованы. Дознание производил генерал Михайлов, человек многосемейный и постоянно нуждавшийся в займах, которые охотно давал ему Драгомиров.

Драгомиров любил “рукоприкладство”. Раз в моем присутствии он бросился на огромного роста казака-кубанца Шатохина. Тот совершенно неожиданно сделал шаг вперед и, приподняв свои кулачища, во все горло гаркнул “ни с места!” Драгомиров так и остолбенел. Мне удалось дело это затушить. О Драгомирове можно было бы написать целую книгу “сверхъестественного содержания”, но о покойниках говорят только хорошее или ничего не говорят. И если я все же кое-что сказал, то для того, чтобы подчеркнуть те нелепости в старых порядках, которые способствовали гибели России и нас вместе с нею.

Но надо дать справедливость Драгомирову, — он был большой психолог. Он как-то умел расположить к себе людей и казаков, когда это ему почему-либо было нужно. Так, например, он при уходе домой окончивших службу казаков призывал последних по очереди к себе на квартиру и, пожимая каждому руку, крестил их на дорогу, вручая каждому булку и кусок самой дешевой [425] колбасы. Этот крест сразу снимал с него темную вуаль. Казаки уходили в станицы без проклятий на устах “тирану и идолищу”, как они его между собой именовали.

При князе Чавчавадзе Конвой был реорганизован, превратившись за короткое время в блестящую строевую часть.

Когда я был графом Наместником призван командовать его Конвоем, “высшая сфера” — князья и графы подняли бурю. “Как, — говорили они возмущенно, — Бигаев, простой смертный, не титулованный и командир Конвоя Наместника Его Величества! — Это невозможно!”

И вот пошла травля. Начали уговаривать князя Давида Чавчавадзе, подполковника Нижегородского драгунского полка выставить свою кандидатуру на Конвой, обещая действовать через графиню и близких друзей Наместника. Однако, граф остался тем, кем он был всегда, — честным человеком. Князь же Давид Чавчавадзе мне сам после заявил, что он решительно отказался выставлять свою кандидатуру, находя, что право за Бигаевым и преимущества также. В данном случае мне было поставлено в вину мое не княжеско-графское или “Драгомировское” происхождение, якобы мешавшее мне быть достойным командовать Конвоем. При Великом Князе Николае Николаевиче вопрос обо мне как командире Конвоя был поставлен в другую плоскость, а именно в плоскость национальную. Об этом я скажу несколько слов в своем месте.

У графа Воронцова-Дашкова приемные часы для представляющихся были назначены по утрам. Доклады же у него происходили чуть ли не целый день, причем некоторые г.г. так усердствовали в болтовне, что затягивали иногда свои доклады на 2-2½ часа. Граф всегда терпеливо и с вниманием выслушивал докладчиков, которые всегда выходили из его кабинета довольными и радостными, не считаясь совершенно с силами человеческими, не говоря уже с годами графа.

А вот при князе Голицыне и особенно при Великом Князе Николае Николаевиче такого аппетита к сверхчеловеческим докладам не было у г.г. сановников. Из кабинета Великого Князя обыкновенно докладчики вылетали пулей через четверть часа, обливаясь потом.

Прием просителей у графа происходил по четвергам от 2½ час. дня. Портретный зал не всегда вмещал просителей, до того их было всегда много. При приеме присутствовали: помощник по гражданской части Наместника, Директор и Вице-директор Канцелярии Наместника, Тифлисский губернатор, три переводчика туземных языков и дежурство. В эти дни назначался от Конвоя наряд, выставлявший парных часовых у Северного подъезда дворца, а также и внутренних часовых у дверей, но последние без огнестрельного оружия. На приемах иногда бывал и начальник Штаба.

Наместник выходил к просителям, построенным в одну шеренгу и, вооружившись черепаховыми очками, принимал от каждого прошение. После прочтения прошения граф, не говоря почти никогда ни слова, передавал прошение директору Канцелярии или губернатору по принадлежности. Последние обыкновенно назначали тут же время, когда и куда надлежало явиться просителю.

В случае, если Наместник почему-либо не мог лично принимать просителей, за него в этих случаях принимали его помощники по гражданской части. Эти последние почти всегда разрешали просьбы тут же. Если утвердительно, то этим, конечно, вопрос разрешался окончательно. Если же просьба отклонялась, то проситель [426] являлся в следующий раз, чтобы непременно свое прошение подать лично графу Воронцову-Дашкову.

Нужно заметить, что огромное большинство просителей было всегда из татар Тифлисской и Елизаветинской губерний по преимуществу. С Дагестана приезжали тоже изредка, но с Северного Кавказа никогда никого не бывало. Конечно, это объясняется дальностью расстояний и дороговизной поездки.

В 1909 г. Наместник с супругою совершает поездку в г. Баку, в столицу Татарии. Скрытая цель этой поездки заключалась в сборе средств богатом городе на постройку дома для престарелых кавказских инвалидов турецкой кампании и Кавказских войн. В городском цирке был дан спектакль, едва оправдавший расходы, а затем в городском собрании состоялся бал. Здесь богачи татары не жалели средств, давая по 1000 рублей за бокал шампанского, которое продавала графиня Воронцова-Дашкова. Знаменитый Тагиев все время подводил богачей к буфету и сам назначал цену за бокал (от 100 до 1000 руб.). За шампанское было собрано около 20 тыс. рублей.

Татары, во главе Тагиева — известного богача и благотворителя, сердечно и тепло приняли Наместника. Обычного завтрака или обеда у графа для гостей бакинцев не было. Не было и приглашения высокого гостя и со стороны города. От таких приглашений граф обычно уклонялся. Исключение он делал войскам, от хлеба-соли которых он не отказывался.

Тагиеву по ходатайству графа был пожалован чин действительного статского советника. Этот замечательный человек, — король кавказских богачей, начал свою карьеру из “мушей” (носильщика) и закончил “генералом”. Он с гордостью и заслуженно носил генеральское черное пальто с красной подкладкой. Генерал Баратов, благодетель тогдашних инвалидов, ежегодно умел получать от Тагиева десятки тысяч руб. для своих инвалидов. Звание “генерала” и в этом случае играло роль.

Граф Наместник больше всего уделял времени и внимания прежде всего умиротворению Кавказа, уничтожению там традиционной межнациональной вражды, проведению продиктованных жизнью гражданских реформ и т. д., а затем уже и подготовке Кавказской армии к ведению современной войны и поддержанию среди Кавказских полков старых традиций.

Конечно, у него не было достаточно времени, чтобы следить за учебною частью войск, редко посещая летние их занятия. Только один раз Конвой имел случай его сопровождать на большие подвижные маневры под гор. Гори Тифлисской губернии. Маневры эти состоялись в августе 1911 года под руководством командира 2-й Кавказской армии корпуса генерала от инфантерии Мышлаевского ⁴⁵.

На эти маневры приехал из Петербурга начальник Генерального Штаба Жилинский ⁴⁶. Разбор маневра состоялся в присутствии Наместника, причем он никаких замечаний не сделал. После походного завтрака, предложенного графом начальствующим лицам, Наместник вместе с генералом Жилинским выехал в Гори, провожаемый войсками с криком “Ура”. На другой день состоялся парад всем войскам, участвовавшим на маневрах, причем и здесь графа войска встречали, как царя, с криком “ура”. После парада состоялся общий обед, предложенный офицерским составом участвовавших в маневрах частей высоким гостям. Генерал Жилинский, красивый и прекрасный наездник, верхом на коне и в Кавказской чудной выделки бурке, произвел на всех хорошее внешнее впечатление. [427]

Но ничто и никто не могло сравниться с царственной фигурой графа Воронцова-Дашкова, возвышавшейся среди моря генералов и офицеров. К сожалению, “культура” вытесняет замечательный тип людей старой эпохи, породистых, родовитых, дышащих таким благородством души и щеголявших такими стройными линиями царственной внешности, каких мы уже не видим.

Полковые традиции граф понимал по-своему. В Потийском пехотном полку в Кутаиси между командиром полка и офицером того же полка штабс-капитаном Поповым вышел инцидент, раздутый в семейную ссору общества офицеров. Дело дошло до самого Главнокомандующего. Начальник Штаба и помощник по военной части Наместника после расследования этого дела представили доклад Главнокомандующему, в котором они в заключительной части просили: о назначении командира Потийского полка командиром какого-то другого полка Кавказского военного округа, а штабс-капитана Попова временно прикомандировать к другой части впредь до перевода.

На этом докладе граф положил резолюцию, смысл которой заключался в следующем: “командир, не сумевший внести в войсковую семью согласие и дружбу одной части, может испортить и другую войсковую часть славной Кавказской армии. Предложить полковнику (фамилию его забыл) подать в отставку по телеграфу. Штабс-капитана Попова перевести в другую часть”.

Эта резолюция была выполнена точно в 24 часа времени. Таковы у него были взгляды на роль и значение старшего начальника в области воспитания воинской семьи и поддержании авторитета начальника.

Из всех помощников Наместника по военной части генерал-лейтенант Малама являлся самой яркой фигурой. Кубанский атаман, пробывший на этом посту 10 лет, Малама был человек большого административного и государственного опыта. Он из любви к России и к Кавказу, по-видимому, согласился занять бесцветную должность помощника наместника. Он попал из попов в диаконы. Два других помощника графа Воронцова-Дашкова — генералы Шатилов и Мышлаевский честно несли службу. Генерал Мышлаевский был популярен в среде Кавказского офицерства до Сарткамышской операции. После этой операции, в которой он себя выявил с отрицательной стороны, популярность эта побледнела.

Наступила великая война, застигшая графа Воронцова-Дашкова в его имении Новотомниково, Тамбовской губернии. Обычно Наместник ежегодно, начиная с 1908 года, выезжал летом в это имение на отдых. Жаркие в Тифлисе лета (15 июня — 15 авг.) 1905-1907 г. граф провел в Кисловодске, Коджорах и в Табахмелах недалеко от Тифлиса.

Тотчас же по объявлении войны Воронцов-Дашков выехал в Тифлис. Кавказ готовился к войне. Главнокомандующий сделал распоряжение готовиться к выезду из Тифлиса Главной Квартире и Конвою в другое место, поближе к фронту, но потом это распоряжение было отменено. Главная Квартира Кавказского фронта осталась на месте.

В эти дни графа нельзя было узнать. Он вдвое помолодел, горел огнем воинского подвига, постоянно заботясь, — в порядке ли походные палатки, его верховые кони и т. д. Однако война, всей тяжестью надавившая на старые уже плечи маститого воина и Главнокомандующего, чрез три-четыре месяца уложила его в постель и с тех пор болезнь не выпускала старика из своих железных объятий, приковав его к постели. [428]

Сознавая, что ему не оправиться от недуга настолько, чтобы руководить операциями Кавказской армии и одновременно управлять сложным, особенно в условиях войны с главенствующим в мусульманском мире государством Турцией, Кавказом, граф Воронцов-Дашков просил Его Величество освободить его от несения непосильных состоянию его здоровья обязанностей и уволить на покой. Несмотря на повторное ходатайство о том же, Государь не согласился на увольнение графа Воронцова-Дашкова с поста Главнокомандующего и Наместника Кавказа. Его Величество писал, в ответ на настойчивое ходатайство графа об увольнении: “Я не могу представить Кавказ без Вас...”.

Однако в августе 1915 г. Государь, не спрашивая уже графа, в деликатной форме уволил его от занимаемой должности, назначив его — состоять при особе Его Величества.

Не смотря на то, что увольнение это было обставлено со всею подобающей корректностью и восточной тонкостью, однако ясно было видно, что это неожиданное для графа увольнение его, произвело на старика удручающее впечатление. Я внутренним слухом чувствовал, что граф Наместник тяжело этот момент переживает. Это чувство тягости отпечаталось и на прощании графа с Кавказом, которым он, подобно деду князю Воронцову ⁴⁷, управлял 10 лет и который графа всей душой любил и уважал. Собственно прощания, в широком значении этого понятия, с Кавказом почти не было, ибо граф выехал из пределов Кавказа чуть ли не “по тревоге” после того, как несколько оправился от болезни.

Его прощальная речь, обращенная к старшим начальникам Кавказской армии, управлений и учреждений округа, была пронизана горечью обиды, незаметной внешне, но чувствовавшейся нутром.

Конвой обожал своего Наместника, и когда я перед фронтом Конвоя выразил графу в речи эти чувства офицеров и казаков, при прощании с ним сказав, что “время службы при графе мы считали красивой легендой нашей жизни”, я видел, как Наместник был растроган. Он долго не мог овладеть собою, чтобы произнести пару слов обычной благодарности.

Да, я утверждаю, что граф Воронцов-Дашков был оскорблен в лучших чувствах. Человек, посвятивший всего себя любимому краю, сделавший для него столько хорошего в течение свыше десяти лет в эпоху великих потрясений, оставил престол этого края, точно какой-то чиновник, переведенный по мобилизации в другое место.

Конвой при прощании поднес графу и графине вещественные знаки — памятники службы его при них, но конвойцы сами никаких подарков от графа не получили, и не потому не получили, что они их не заслужили или граф их не хотел давать, а потому, что в спешке скорее улететь восвояси, в голову не могло придти мысль оставить по себе вещественную память навсегда среди, хотя бы офицеров своего Конвоя в образе каких-либо хотя бы портсигаров и т. д. Это графу, одному из богатейших людей России, ничего не стоило, принимая во внимание его необыкновенную доброту и широту размаха.

Этими штрихами я хочу отметить ненормальную обстановку, которая была создана волею Государя “изгнанием” графа из Кавказа, совершенно для последнего неожиданного и незаслуженного. Другое дело, если бы Воронцов-Дашков был уволен тогда, когда он этого сам добивался. [429]

В 1914 году на Кавказ приезжали сначала Великий Князь Михаил Александрович ⁴⁸, а потом Государь Император. Оба августейших брата гостили у графа Воронцова-Дашкова.

Великий Князь Михаил Александрович был тогда назначен начальником Кавказской туземной дивизии, прозванной “дикой” ⁴⁹. Формирование этой дивизии, составившейся из: черкесского, кабардинского ⁵⁰, ингушского, чеченского, 2 Дагестанского и Татарского полков ⁵¹ происходило на Кавказе. Великий Князь и приехал на место формирования своей дивизии, чтобы лично наблюсти за этим формированием.

С ним вместе приехал и один из бригадных командиров князь Багратион ⁵². В числе командиров полков, кроме сына Наместника, были и оба адъютанта Главнокомандующего князь Чавчавадзе (командир Черкесского полка) и князь Амилахвари (командир Дагестанского полка).

Великий князь жил в одном из флигелей дворца как обыкновенный гость, без всяких внешних признаков и каких-либо нарядов караула и проч., которые могли бы свидетельствовать о том, что здесь живет брат царя могущественной державы.

Высокий, стройный, затянутый в хорошо сшитую черкеску, которая ему очень шла, Великий Князь разгуливал по дворцовому саду и по дворцу, являлся к завтраку и к обеду, точно один из сыновей Воронцова. Удивительно симпатичный человек, Великий Князь Михаил чаровал всех окружающих. Даже дети многочисленной дворцовой челяди всегда бегали за ним и он находил для них слово ласки, приводившее их в восторг.

Великий Князь обратился ко мне с просьбой, — не могу ли я порекомендовать ему хорошего, спокойного, походного коня кабардинца. Я предложил ему пару казачьих коней. Их подали в дворцовый сад на осмотр поседланными. Началось испытание коней. Поочередно Великий Князь и князь Багратион садились на коней и пробовали их по аллеям сада на всех аллюрах. Долго спорили, — какая из лошадей лучше. Наконец, и я вмешался в этот жаркий спор, заметив, что казачьи кони привыкли к мягкому поводу, к казачьей, горской посадке и т. д., что поэтому им обоим трудно судить сейчас об ездовых качествах испытуемых лошадей. После этого я посоветовал Великому Князю остановиться на коне урядника Гучунаева, за которого он уплатил 700 руб.

Опять-таки он здесь проявил удивительную простоту и естественность: только его высокая, царственная, породистая фигура говорила, что он именно Великий Князь.

Великий Князь так же незаметно как приехал, так и уехал из Тифлиса.

За две недели до Сарткамышской катастрофы, когда наша армия была окружена, приехал на Кавказский фронт Государь Император. То было в конце ноября 1914 года. Тифлис устроил Его Величеству торжественную встречу и радушный прием. Граф Наместник лежал больной. Государь остановился во дворце, сказав, что он гость дома Воронцовых-Дашковых. На этом основании никаких [430] завтраков и обедов у царя не было, как то по обычаю было принято. Царь хотел этим актом, как мне объяснили, подчеркнуть свое особое уважение и расположение к Воронцову. Хозяин земли русской стал гостем хозяина дома своего наместника.

Кавказ всегда умел принять Венценосных гостей. Я не буду описывать подробностей. Отмечу только несколько штрихов. Было устроено два грандиозных банкета в честь Государя. Один грузинским дворянством, а другой городом, короче говоря — армянским обществом.

Грузинский банкет состоялся в доме особняке Сарадонева на Сергиевской улице. Нижний этаж этого дома соединялся с верхним (вторым) в центре дома особой винтовой лестницей. И вот на всех ступенях этой лестницы были расставлены снизу до самого верха “парные часовые” из грузинских красавиц, созванных со всех концов Грузии.

Государя повели на верх по этой лестнице. Я видел, как царь под палящими взорами чернооких грузинских девиц-красавиц конфузился, терялся, не знал куда руки деть, то хватался за ручку огромного и безобразного кинжала в черной оправе, то за усы. Нужно сказать, что Государь был одет в черкеску серую длиной “до пяток”. Вообще кавказский костюм на нем был сшит безобразно. Я был удивлен, что русского Царя не могли шикарно нарядить в черкеску, подпоясанную хорошим кавказским ремнем, при хорошем кавказском оружии!

Банкет и обстановка зала Сарадонева, одного из богатейших грузин, была выдержана в стиле строго древнегрузинском. Армяне также подчеркнули свой стиль на своем банкете, состоявшемся в залах Артистического общества на Головинском проспекте. Они козырнули старинной музыкой на старинных восточных национальных инструментах.

Как полагается в таких случаях во дворце состоялся прием депутаций от основных национальностей Закавказья. Государь вышел к депутатам, заполнившим белый зал дворца, в форме Нижегородского Его имени драгунского полка. Я не могу забыть и не могу без содрогания вспоминать, как одни и те же г.г. народные и классовые “лидеры” говорили и пели соловьем, вознося Государя Николая II до облаков и характеризуя русское владычество спасительным и благотворным для Кавказа и преуспеяния его народов, и как они мешали с грязью имя несчастного царя, когда он отрекся от престола, понося Россию и русский народ, якобы душивший и угнетавший “культурные” народы Кавказа.

Я не могу забыть также блестящую речь представителя русской делегации священника, фамилию которого забыл, который называл царя не только помазанником божиим, но и самим Богом на земле. В заключение сей поп скрепил свою речь печатью Иуды — поцелуем в одежду Государя. Но тот же служитель церкви в моем же присутствии говорил речь перед принятием присяги Временному правительству кн. Львова в марте 1917 г. в том же зале. И что же? Священник все помои, какие были в распоряжении его души, вылил на царя и его семью!

Казаки-конвойцы, присутствовавшие на приеме русских делегаций в ноябре 1914 г. и на принятии присяги в 1917 г., обратили внимание на поведение духовного отца и не знали, не находили ответа на вопрос: когда же батюшка говорил правду и когда врал?

Что же касается делегаций из народа, то они произвели удивительно хорошее впечатление на всех. Один молоканин сказал такую речь, которая вызвала [431] слезы у присутствующих своею стройностью, простотою, глубиной и правдой. Таким языком говорил “народ”, а интеллигенция говорила фальшь. А ведь никто за язык не тянул интеллигенцию говорить то, что она внутренне не переживала!

Царь в доме Наместника и среди Его семьи тоже держал себя очень просто, точно он член этой семьи. В один из вечеров (царь оставался в Тифлисе дня 3-4) Государь пожелал послушать пение знаменитого хора Конвоя. Во время антракта фотограф “Козак” (так звал себя фотограф) просил меня по известному плану построить казаков с офицерами, чтобы ему удобно было снять группу с Его Величеством, на что он имел разрешение.

Когда все было готово, фотограф навел аппарат, но я заметил, что он от волнения делал не то, что надлежало делать. Я обратил на это внимание царя. Царь добродушно, улыбаясь, заметил, что надо помочь фотографу. Я подошел к нему и посоветовал, чтобы он передал аппарат своему помощнику, тут же стоявшему. Так и было поступлено. Тот, не волнуясь, снял при свете “магния” прекрасную группу.

По окончании операции фотограф Козак стал на оба колена и глубоко поклонился царю. Все снимавшиеся получили от царя по одной группе в переплете из белого бархата.

Впоследствии мне говорили, что сей фотограф сделался ярко-красным.

Государь держал себя на этом “интимном” вечере удивительно просто. Своей именно простотой манер держать себя и чисто человеческим, слишком человеческим, а не “помазанническим”, если так можно выразиться, подходом к людям, в царе видевшим и трепетно ощущавшим в нем “земного Бога”, он производил обаятельное впечатление. Мы себя чувствовали при царе проще чем, например, при той же графине Воронцовой-Дашковой. Царь беседовал с нами, много вопросов задал одному из казаков-кубанцев, который, совершенно не волнуясь, ответил на все вопросы о военном напряжении Кубани, поразив меня познаниями.

К середине 1915 года атмосфера вокруг имени Верховного Главнокомандующего Великого Князя Николая Николаевича сгустилась. Его заподозрили в подготовке путей к Престолу для себя.

10 августа 1915 г. еще не оправившийся от болезни граф Наместник в Боржоме получил телеграмму от Государя о назначении на его место Великого Князя Николая Николаевича. Затем через несколько дней прибыл туда же, в Боржом, зять графа Воронцова-Дашкова флигель-адъютант полковник граф Дмитрий Шереметьев, привезший собственноручное письмо Царя Наместнику по поводу его смены и т. д. Письмо это внесло некоторое, как я заметил, успокоение в раненное горькой обидой сердце Воронцова.

23 августа 1915 года последовал указ о назначении В. К. Николая Николаевича Наместником Кавказа и Главнокомандующим Кав. фронтом. По заранее условленному порядку оба Наместника, бывший и вновь назначенный, встретились по пути на границе Кавказа, в Ростове, где произошла “сдача” края новому главе его.

Заканчивая на этом свою повесть о графе Воронцове-Дашкове, о котором можно было бы сказать еще очень много, я в заключение еще раз хочу подчеркнуть: престарелый граф, один из самых родовитых и крупных представителей старой русской аристократии, обладавший крупным государственным умом, был назначен Наместником в феврале 1905 года в целях умиротворения многоплеменной окраины. [432]

Это было время, когда Кавказ уже пылал революционным пожаром. Первой задачей, ставшей перед царским наместником было достичь умиротворение Кавказа. Для разрешения этой задачи граф избрал двоякую тактику: — с одной стороны наметить либеральные реформы, продиктованные временем, с другой — сгладить острые зубцы межнациональных осложнений и вражды.

Уже одно это задание, осуществленное или нет, — этого касаться не будем, внесло значительное успокоение в горячие мозги кавказских идеалистов-фантазеров, из имеретин в особенности происходивших. Графу поверило население и он его не обманывал. Он боролся с центром, не желавшим идти по пути реформ, наоборот сокращавшим и подстригавшим хвост даже манифеста 17 октября. И не его вина, если Кавказ не получил того, чего граф хотел дать в свое время.

Обвинение графа в “армянофильстве” в ущерб др. народностей и государственных интересов — есть плод фантазии глупых и недобросовестных людей. Никакого исключения граф армянам не делал. Он только не забывал силу и значения в истории развития России ближневосточного вопроса, поставленного на заре 18 в. Петром России.

В связи с этим вопросом, с вопросом борьбы нашей с османским миром, находился вопрос турецкой Армении. Само собою ясно, что граф, как дальнозоркий политик, должен был считаться с армянским вопросом в интересах России и ее великодержавного размаха.

III. Великий Князь Николай Николаевич

Переходя теперь к Великому Князю Николаю Николаевичу, я предварительно хочу несколькими штрихами отметить действия одной из загадочных впоследствии фигур, — фигуры начальника Штаба Главнокомандующего Кавказским фронтом генерал-лейтенанта Болховитинова ⁵³.

Сей генерал, до академии Генерального Штаба офицер 14 Кавказского гренадерского Грузинского полка, явился на Кавказ в качестве молодого генерал-квартирмейстера Штаба Кавказской армии. Молодой, энергичный, умный, он зачаровал весь Штаб и высшее начальство и вскоре стал во главе Штаба еще при графе Воронцове-Дашкове. В промежуток времени между отъездом из Тифлиса графа Воронцова и приездом Великого Князя, ко мне, как к командиру Конвоя, явился представиться представительный на вид бравый есаул, георгиевский кавалер как вновь назначенный офицер Конвоя. Он отрекомендовался офицером 1 линейного полка Кубанского казачьего войска Тихоцким, и вместе с тем представил мне предписание о своем назначении во вверенный мне Конвой от начальника Штаба.

Я был так поражен, что в первый момент растерялся, ничего не понимая в происшедшем. Овладев собою я любезно принял есаула Тихоцкого, предложив ему хлеб-соль, как новому офицеру Конвоя и одному из первых георгиевских кавалеров великой войны.

Ни сам есаул Тихоцкий не спросил меня, как начальника части, — не имею ли я препятствия к его переводу в Конвой, — ни начальник Штаба, словом никто об этом офицере ничего не слышал и не знал в Конвое, что называется свалился как снег на голову.

Я почувствовал, что такое нарушение моих прав и общеустановленных порядков и правил закона, произошло неспроста, что здесь кроется какая-то задняя [433] мысль, истекающая несомненно из национального момента, ибо генерал Болховитинов тогда был ярким националистом (а в дни революции стал сыном III Интернационала ⁵⁴) и его “русское” сердце болело от одного сознания, — как Конвоем, такой почетной частью, призванной охранять “второй русский трон”, командует не русский, а “какой-то” кавказский горец.

Я так воспринял этот вызов внутренним слухом и вызов принял, готовый дать достойный отпор зарвавшемуся генералу.

Прежде чем входить с формальным докладом по поводу нарушения моих прав, я запросил Командира 1 линейного полка об есауле Тихоцком, о котором до меня дошли марающие его честь слухи. Командир полка, Генерального Штаба [434] полковник Черный, сообщил мне, что есаул Тихоцкий исключен судом чести из офицерской среды и переведен в другой (второочередный) полк, что он за оставление позиции на виду у неприятеля был предан военно-полевому суду и что благодаря заступничеству полковника Черного Тихоцкий счастливо избег сурового наказания (смертной казни) и т. д.

Получив такую “лестную” аттестацию на своего нового офицера, я отправился во дворец и здесь ждал прихода Болховитинова, чтобы ему предложить познакомиться с полученной мною аттестацией об есауле Тихоцком.

Я еще не успел достать из портфеля бумагу, как генерал Болховитинов обратился ко мне с следующими словами: “правда, какого шикарного офицера и георгиевского кавалера я Вам прислал? — Почему Вы не поставили его при встрече Его Высочества во главе головного взвода Конвоя, открывшего торжественное шествие поезда Великого Князя? — Это было бы гораздо почетнее — впереди всего шествия — бравый офицер, георгиевский кавалер?”

В ответ на это я вручил генералу Болховитинову бумагу об этом возлюбленном им офицере, а сам стал наблюдать за выражением его лица. Прочитав сообщение командира полка об изгнанном им офицере, он побледнел, сказав: “что же это они меня подвели”. Я не понял, — кто они, которые его подвели, да это меня и не интересовало. Я обратился к начальнику Штаба с просьбой откомандировать есаула Тихоцкого, так как такому офицеру в Конвое не место, добавив, что причину его откомандирования никто знать не будет, в противном случае, доложил я, мне придется об этом офицере докладывать Великому Князю.

Генерал Болховитинов, взяв бумагу с собою в Штаб, начал наводить справки и искать лазейки для спасения Тихоцкого. Ему пришел на помощь генерал Павлов, известный кавалерист, который хорошо отозвался об есауле Тихоцком. Болховитинов, руководствуясь отзывом генерала Павлова, хотел оставить в Конвое Тихоцкого. Я запротестовал, заявив, что лично мне Тихоцкий симпатичен и ничего бы не имел против него, как человека, но в Конвое он оставаться не может, честь Конвоя этого не позволяет. Болховитинов нашел такой выход из положения: Тихоцкий был назначен командиром полевого жандармского эскадрона, а Конвой его проводил, благословил на дорогу бокалом кахетинского. Выход, как угодно, необычайный, загадочный!

Мне впоследствии передавали, что генерал Болховитинов прилагал все усилия, чтобы как-нибудь скушать меня, но это ему не удалось. Чтобы не возвращаться к Болховитинову, я для его характеристики скажу о нем еще несколько слов. Генерал Болховитинов безусловно был талантливым генералом генерального Штаба, он быстро подчинил себе сердца чинов Штаба и нужно сказать, совершенно заслуженно. Великий Князь тоже высоко ценил его работу и когда он уезжал в марте 1917 г. в Ставку, чтобы вновь вступить в верховное командование русскими армиями, расцеловался на вокзале с Болховитиновым, и последний горько, как ребенок, расплакался, обливаясь слезами на наших глазах.

Спустя некоторое время революционная организация Тифлиса хотела арестовать Болховитинова, но он спасся бегством. После он стал одним из рулевых генералов Троцкого ⁵⁵, попал в плен к добровольцам, был приговорен к расстрелу, помилован генералом Деникиным ⁵⁶, будучи разжалован в рядовые, он в рядах добрармии (Добровольческая армия — М. С.) заработал свой генеральский чин. [435]

В декабре 1919 года я его застал в Екатеринодаре в должности военного министра Кубанского правительства. Он очень осунулся и постарел. В прошлом 1927 г. советские источники сообщили, что Болховитинов, будучи военным министром на Кубани, был в связи с большевиками. Надо полагать, что это обстоятельство послужило поводом к самоубийству генерала.

Такова хроника одного из видных представителей “мозга Императорской русской армии” — русского Генерального Штаба.

Великий Князь прибыл в Тифлис осенью 1915 года. День был ясный, солнечный. Весь Тифлис был на улицах и крышах домов тех улиц, по которым должен был ехать августейший Наместник. Конвой в конном строю встретил по установлению своего нового Главнокомандующего у выхода с Тифлисского вокзала. Великий Князь был одет в черкеску (парадную форму Кавказских казаков) при Андреевской ленте. Сев на белого в серых яблоках чистокровного араба, Главнокомандующий подал знак рукой трубачам не играть встречу (поход) и стал ждать, покуда из его вагона не принесли его значок (знамя), унаследованный им от своего отца и пока его не вручили заранее приготовленному знаменосцу с двумя ассистентами.

Когда все было готово, Великий Князь подал знак мне к команде для встречи. Поздоровавшись со своим Конвоем, Николай Николаевич двинулся, в сопровождении Конвоя и огромной свиты, согласно установленного и им заранее в дороге одобренного церемониала, сначала в древний Сионский грузинский собор, потом в Ванский армянский, а затем в мечети шиитского и сунитского толков.

У входа в сунитскую мечеть Великий Князь, сойдя с коня, показал мне окровавленную левую руку, сказав с укоризной, но без злобы: “что же Вы не могли научить моего наездника, чтобы он заказал уздечку из приличного ремня, чтобы не царапать до крови пальцы?” Мне только оставалось ответить: “виноват Ваше Императорское Высочество”! — хотя, в сущности, я ни в какой степени не был виноват в негодности уздечки. Наездник Великого Князя, один из учеников знаменитого Филлиса, в форме придворного ведомства, считал ниже своего достоинства с кем-либо советоваться в делах, касающихся коня, езды и принадлежностей седла. Его на Армянском базаре надули, поставив вместо мягкого, эластичного ремня — “дерюгу”. В данном случае был виноват и сам Великий Князь, хотя он прекрасный наездник. С самого вокзала я заметил, что он очень волнуется под влиянием необыкновенно торжественной и сердечной встречи всего населения. Волнение это передавалось коню, который горячился, с места начавший сильно потеть. Великий князь с силою тянул повод, которым и порезал себе пальцы. В итоге виноватым оказался я, получив первый нагоняй.

После объезда церквей и мечетей, во дворце, в час дня состоялся завтрак, к которому были приглашены свита и некоторые старшие начальники. Непосредственно за завтраком Великий Князь принял представителей общественности и начальников гражданских управлений и учреждений. Великий Князь Николай Николаевич свою речь к представляющимся построил в выдержанных и спокойно-деловых тонах. Но когда, вслед за штатскими явились военные, от старших начальников до командиров отдельных частей включительно, то здесь новый Главнокомандующий заговорил на другом языке.

Обойдя фронт представляющихся, Николай Николаевич прежде всего всем пожал руку, затем лихо выйдя на средину зала и, окинув орлиным взором всех, [436] начал говорить, обращаясь к фронту старших начальников. Началась его речь тихо, спокойно, потом, повышая голос, оратор начал кричать так, что у многих генералов колени затряслись. Я невольно вспомнил завет кн. Голицына, который всегда говорил, что надо иногда криком нагонять холод на подчиненных и тем приносить пользу делу. Опальный Великий Князь приехал на Кавказ, воодушевленный лучшими намерениями в деле продолжения мудрой политики своего предшественника. Но эти намерения как-то мало сочетались с личностями тех ближайших сотрудников Николая Николаевича, которые собственно должны были разрешать возникшие задачи по гражданскому управлению краем.

Помощник по гражданской части Наместника сенатор Петерсон и директор канцелярии действительный статский советник Никольский были освобождены от занимаемых ими должностей. На их места были назначены: помощником по гражданской части Свиты Его Величества генерал князь Орлов и директором канцелярии сравнительно молодой человек Истомин. Конечно, никто из всех трех не был искушен в сложных и запутанных делах Кавказа. Никто из них на Кавказе раньше не был и по характеру своей прежней службы не мог сталкиваться с течением кавказской жизни и его гражданского развития.

Тем не менее нужно сказать, что гражданское управление не вызывало сколько-нибудь серьезных нареканий. На верху стояли люди чистые и строгие прежде всего к себе, а потом уже к другим. Губернаторы и пр. служащие знали, что в случае “неустойки” — пощады не будет и все старались быть достойными России и своего положения. В серьезных местах — старые спецы всегда выручали.

Великий Князь прежде всего и в первую голову был озабочен делами по руководству операциями Кавказской армии. Им он уделял больше внимания и времени. При нем был взят Эрзерум, Трапезонд и др. крупные места в Турции. Он часто выезжал на фронт, совершая иногда по 900 верст на автомобиле.

Но среди военных забот Николай Николаевич не забывал и часть гражданскую. Он также, как его предшественник, прежде всего взялся за проведение на Кавказе пресловутого земского самоуправления. Было созвано со всех концов Кавказа в Тифлис 300 делегатов для обсуждения этого вопроса, но земского самоуправления все же на Кавказе не успели провести.

Великий Князь Наместник дал обед во дворце в честь делегатов съезда по введении земского самоуправления на Кавказе. Накануне этого обеда управляющий двором Его Высочества генерал-лейтенант Крупенской ⁵⁷ пригласил меня к себе и заявил мне следующее: “Великий Князь не хочет, чтобы гостей его обслуживали за столом чужие люди, — лакеи. Он бы очень хотел, если это возможно, чтобы по Кавказскому обычаю казаки Конвоя угощали гостей за столом, подавая передаваемые им дворцовыми лакеями кушанья и напитки.

72 казака в красных черкесках, с закинутыми за плечи белыми башлыками, в чувяках и с бритыми головами, показали за обедом чудеса ловкости и умения угощать. Великий Князь пришел в восторг от казаков, приказал мне их построить сейчас же после обеда. Когда казаки были выстроены, Великий Князь вышел к ним и благодарил за лихость и помощь Ему в деле кавказского гостеприимства. Тут же каждому казаку было пожаловано по одному новенькому серебряному рублю.

Жизнь Наместника и его августейшего брата Великого Князя Петра Николаевича ⁵⁸, жившего с семьей во флигеле дворца, протекала спокойно и без всяких [437] официальных балов и вечеров. Великий Князь до окончания войны не хотел видеть никаких увеселений и строго держался этого порядка до конца. Однако он готовился к победоносному окончанию войны, чтобы задать “пир” на весь Кавказ. Дворцовые погреба были до отказа переполнены дорогими винами “допотопных” розливов. Этими винами покейфовала впоследствии революционная демократия с В. А. Харламовым во главе.

Обыкновенно к завтраку по праздникам и воскресным дням, а также в дни семейных праздников, приглашались: пишущий эти строки и младшие офицеры Конвоя по очереди ⁵⁹. За завтраком собирались всегда до 40-50 человек. Большинство гостей составляли: огромная свита Великого Князя, случайные гости, представляющиеся, высшие чины военного и гражданского управлений и другие. Завтрак всегда был выдержанный, скромный, не бросающийся в глаза обилием и богатством. Великий князь считался самым бедным в доме Романовых. Вино подавалось обыкновенное белое кахетинское, которое вы всегда могли получить в каждом среднего достатка доме в Тифлисе.

Завтрак (или обед в таких случаях) накрывался в Персидском зале, а стол с закусками и белой водкой ставился в желтой гостиной. Здесь Великий Князь выпивал рюмки 2-3 водки; гости, пьющие водку, конечно, поддерживали, но случалось так, что наиболее застенчивые гости иногда оставались без водки, ибо у закусочного стола каждый наливал себе сам; каждый сам себе был хозяином. Мне часто случалось выручать робких, стеснявшихся подойти к бутылкам водки, которая почти всегда стояла, как назло, около Великого Князя.

Дисциплина и подтянутость в доме Николая Николаевича царствовали всегда и при всех случаях. Дамы не составляли в этом случае исключения. За закусочным столом Великий Князь всегда становился с той стороны стола, которая была ближе к столовой (к двери в Персидский зал); Великая Княгиня ⁶⁰ занимала место визави, а около нее группировались дамы.

Как только Николай Николаевич подавал сигнал (рукой, кивком или поворотом головы), дамы, испуганно следившие и ловившие этот сигнал, рысью бежали в столовую, чтобы не задержать лишнего мига Его Высочество, пропускавшего дам вперед.

Великая Княгиня, супруга Николая Николаевича, Анастасия Николаевна очень зорко следила за тем, чтобы Ее супруга ничто не раздражало. Как-то после завтрака в 1916 году Великая Княгиня спрашивает меня: “когда мы (т. е. их семья, Главная Квартира, Конвой) переезжаем в Коджоры?” ⁶¹ Я ответил на вопрос и сейчас же задал себе другой вопрос: “а почему Великая Княгиня спрашивает не мужа, которому больше известно когда “мы” переезжаем в Коджоры от которого зависит время и час переезда”?

Оказывается ответ на мой вопрос истекает из того порядка, в силу которого не всегда можно беспокоить Великого Князя всякими праздными вопросами и пустяками, которые его раздражали. Другой характерный пример: в день Ангела падчерицы Великого Князя герцогини Лейхтенбергской Елены ⁶² меня посадили [438] около именинницы. Вообще за столом места распределялись заранее, причем то или другое место имело свое значение, хотя на это обстоятельство мало кто обращал внимание. Великий Князь, подняв бокал, крикнул: “Элен! Алла-Верды, Твое здоровье!”

Герцогиня-именинница вскочила и вытянулась по-военному. Спустя минут пять она спрашивает меня, своего кавалера — что ей делать, отвечать на тост или нет? Я объяснил, что по нашим Кавказским обычаям можно ответить. В течение истекших затем 15-20 минут она меня переспросила раза четыре — можно ли ей ответить и как отнесется к этому Николай Николаевич? Я не на шутку сам струсил, думая, что если дочь боится сказать тост за отца, то как же я могу брать на себя ответственность за последствия ее тоста? Я начал отвечать герцогине уклончиво, а она, вся бледная, с дрожащими руками, не переставала со мною советоваться. Наконец, герцогиня решилась ответить и спросила меня, что ей сказать отчиму. Как раз накануне этого дня Кавказская армия одержала какую-то значительную победу. Эту победу я и использовал, научив именинницу сказать следующее: “Алла-Верды — за здоровие Вашего Императорского Высочества и за дальнейший успех Кавказского оружия”.

Повторив эти слова и предупредив меня в случае чего подсказать, герцогиня Елена подозвала одного из лакеев, которые тут же торчали за спинами гостей с вытянутыми вперед рожами, хватая часто преждевременно тарелки, и приказала доложить Его Высочеству, что она просит разрешения ей сказать тост.

Разрешение последовало. Герцогиня красавица вытянулась во весь красивый рост и, обратившись лицом в сторону Великого Князя, громким и симпатичным голосом сказала: “Алла-Верды, Князь, Тебе, за Твое Здоровие и за дальнейший успех Кавказского оружия”. Произнеся эти слова, она круто повернулась ко мне, крикнула: “Ура!” Я во всю глотку гаркнул “Ура”, поддержанный всеми гостями.

Эффект получился необычайный. Великий Князь пришел в восторг от дочери, похвалив ее за “блестящую” речь. Герцогиня не знала как меня и благодарить. Она, это очаровательное существо, молодая девушка лет 20-22, была безгранично счастлива и каждый раз при встрече она меня благодарила за помощь в ее успехе.

Я сознательно коснулся этих, малоинтересных как будто бы, мелочей, чтобы ближе подойти к характеристике личности Великого Князя Николая Николаевича. Само собой ясно, что для этого железного человека были чужды всякого рода влияния со стороны как близких родных, так и свиты и т. д. Мои наблюдения меня привели к убеждению, что интриги и проч. были не знакомы при дворе Великого Князя. Он был грозой, которому не всякий решался и решиться, как бы он ни был мужественен, высказывать не к делу относящиеся мысли.

Великий князь и Княгиня были очень внимательны всегда и ко всем, но они внушали какой-то “священный страх”. Всегда нужно было быть начеку, следить за собой. Как-то раз за завтраком мой адъютант под влиянием лишне выпитого вина перешел на развязный тон в разговоре со своим соседом. Великая Княгиня это заметила и велела об этом довести до моего сведения после завтрака.

Другой раз с ним же случилась большая неприятность. Сирийскому Патриарху был назначен торжественный прием у Наместника. Я получил предписание к известному часу выставить во дворце почетный наряд и почетных часовых для встречи наследственного Иерарха Сирии. Учитывая, что гость может явиться [439] раньше назначенного времени, я приказал наряду под командой адъютанта, сотника Перекотия, быть на месте назначения на 10 мин. раньше. В назначенный Великим Князем час приема вся свита была уже в зале дворца. Я тоже подъехал. К моему удивлению наряда от Конвоя еще не было.

Все бросились ко мне с вопросами: “где конвойцы, патриарх уже выехал” и т. д.

Наряд конвойцев явился тогда, когда Сирийский патриарх уже был во внутренних покоях Великого Князя. Он на 3 мин. приехал раньше.

Я не забуду сердитого взгляда, который был брошен Его Высочеством на меня. Я почувствовал грозу, которая скоро должна была разразиться.

Патриарх был встречен почетным караулом ⁶³ уже на обратном пути, когда он уходил.

Через пять минут два взвода Конвоя проконвоировали Великого Князя, отдававшего визит Патриарху.

На другой день Начальник Штаба фронта получил приказание Великого Князя: объявить в приказе по фронту мне выговор и предупреждение; сотника Перекотия в 24 часа отчислить от Конвоя; вахмистра строевой сотни и дежурного урядника разжаловать.

Мне стало обидно за Конвой, который действительно образцово нес службу — не за страх, а за совесть. Великий Князь должен был знать, что Конвой всегда поспевал, когда он неожиданно, минут за 10, приказывал Конвою в конном строю и в красных черкесках быть готовым для сопровождения Его Высочества. В таких случаях казаки на шестой минуте после сигнала выстраивались перед казармой. Они успевали переодеться и оседлать коней, привязать к седлу бурки и взять винтовки.

Я придрался к тому, что Патриарх приехал на 3 мин. раньше назначенного Конвою времени, что наряд точно занял свои места в назначенный час. На этом основании я ходатайствовал об отмене налагаемого не Перекотия и на вахмистра и урядника наказания. Великий Князь два раза отклонил мое ходатайство, наконец, когда попросил за нас князь Орлов, Великий Князь совершенно освободил нас от наказания.

Мне казалось, что после этих случаев моему адъютанту лучше и не показываться на глаза высшему начальству. Однако я ошибся. Как-то, возвращаясь с дальней прогулки в Коджоры, Великокняжеская чета спешила с коня сотника Перекотия, выехавшего с казаками на охрану дороги, и посадила к себе в автомобиль для доставки его домой.

Великий князь выезжал на прогулки на автомобиле без охраны. Часто он ездил через лес в Манглис, Белый Ключ и др. места, не позволяя, чтобы его сопровождала охрана. Однако такие поездки были небезопасны. Поэтому я приказал урядникам-ординарцам, состоявшим при Великом Князе, давать заблаговременно знать в Конвой, куда Его Высочество собирается ехать. В этих случаях наряд казаков (от 10 до 20 человек) попарно и разновременно выезжал незаметно на ту дорогу, по которой должен был ехать августейший Главнокомандующий. [440]

Казаки так применялись к обстановке, что долго никто не мог понять, почему по дороге каждый раз встречаются парные казаки в разных местах?

Охранная полиция (тайная) под начальством подполковника корпуса жандармов Басова ⁶⁴ состояла, насколько мне известно, из 200 человек. Они были доставлены из России. Не доверяя сначала Конвою, охранное начальство много раз подсылало сотрудников в Конвой под видом торговцев и т. д.; подсылали и хорошеньких женщин, чтобы нащупать, насколько можно доверять казакам.

И после того как одному из охранников, просившему продать ему патроны, чуть не разбили железными вилами голову, охрана оставила в покое Конвой. Я видел, что казна зря расходовала огромные средства на эту охрану, ничего, по-моему, не соображавшую в кавказских политических зигзагах.

Я выше упоминал, что Великий Князь до окончания войны не позволял устраивать никаких увеселений, концертов, вечеров и т. д. Как-то Великая Княжна и свитские дамы просили меня устроить джигитовку казаков Конвоя.

Конвой готовился достойно принять высоких гостей, предложить им походные шашлыки и пр. Великий Князь, узнав о приготовлениях, запретил ехать на джигитовку, если там будут шашлыки, танцы, пение и т. д.

Я дал слово, что ничего не будет, кроме джигитовки, однако заготовил букеты роз, гвоздики и т. д. для всех дам — гостей.

Автомобили и верховые кони доставили на поле, где должна была состояться джигитовка, высоких гостей. Конвой по уставу встретил Высочайших особ. Затем началась джигитовка по программе — доставанием с земли предметов. Я отобрал лучших джигитов по числу гостей — дам и пустил их справа по одному.

Сорвавшись с места полным ходом, всадники по очереди хватали с земли замаскированные букеты цветов, круто заворачивали коней в нашу сторону, осаживали их у ног дам и, соскочив с коня, подносили букеты гостям.

Хитрость и ловкость казаков произвели большое впечатление на двор.

Задолго до революции на дочери Великого Князя Петра Николаевича женился сын помощника Наместника по гражданской части кн. Орлов. Княжна Надежда Петровна была очень красивая девушка, которая могла бы составить завидную пару представителю любого коронованного двора. Однако братья, русские Великие Князья, патриоты нашли за благо выдать очаровательную дочь и племянницу за родовитого русского князя. Свадьба в русском стиле состоялась в Тифлисе. Герцогиня же Елена была выдана замуж за молодого офицера, графа Тышкевича.

Близко наблюдая две семьи дома Романовых, я видел, что в этих домах царит дух русского патриотизма, русской гордости и русского самосознания. Здесь я видел больше “русского”, чем то было заметно в т. н. аристократических семьях старых русских родов, фамилий.

Если Великий Князь Николай Николаевич служил предметом преклонения и страха, то его августейший брат являлся образцом простоты и полной доступности. В его обществе, в его семье человек как-то чувствовал себя человеком, равным, свободным, без натяжки.

Из Петербурга часто наезжали гости в Тифлис. В числе этих гостей, специально приехавших к Великому Князю Николаю Николаевичу, были: граф Коковцев ⁶⁵, б. премьер Трепов ⁶⁶, протопресвитеры военного и морского духовенства, Шавельский ⁶⁷ и др. Из иностранцев — французский генерал По и английская [441] делегация, состоявшая из одного генерала и офицера морского генерального Штаба. Наконец, на Кавказ пожаловал и походный атаман всех казачьих войск Великий Князь Борис Владимирович ⁶⁸ с своим начальником Штаба генерал-майором Богаевским ⁶⁹, впоследствии ставшим Войсковым Атаманом Войска Донского.

Все эти гости пользовались широким гостеприимством Великого Князя Наместника. За столом Великий Князь был очень ласков с Коковцевым, Треповым, Шавельским.

Что касается Великого Князя Бориса Владимировича, то за завтраком Николай Николаевич ни одним словом не обмолвился с ним. Мне говорили, что до него дошли слухи, будто бы Борис Владимирович ведет себя недостойно, не по-великокняжески, мне говорили также, что в эту самую поездку к нему в поезд в Екатеринодаре привели на пьянство институток и т. д. Конечно, всему этому мы не придали серьезного значения. Но, к сожалению, всякие слухи, ходившие тогда про него, имели под собой почву. Большевики опубликовали дневник Великого Князя Андрея Владимировича ⁷⁰ (Красный Архив, кн. 26), из которого усматривается, что “глас народа, глас божий”.

В честь английской делегации Великий Князь дал обед, спустившись для этого из Коджор в Тифлис, т. к. в Коджорах не было соответствующего для сего обеда помещения.

За обедом Великий Князь сказал речь в честь английских гостей, их армии, народа, Короля и т. д. Он говорил ⁷¹ долго и хорошо. Хор Конвоя исполнил английский гимн.

После этого тоста, горячо воспринятого, мы ждали, что английский генерал сейчас же поднимется и ответит. Не так-то было. Обед уже подходил к концу, а англичане и не думали пошевелиться. Николай Николаевич уже выходил из себя, его глаза наливались кровью, лицо перекашивалось. Мы думали, что вот-вот разразится гроза над головой англичан.

Наконец, генерал встал и пролепетал на английском языке несколько слов. Как только он закончил свою речь и опустился в кресло, Николай Николаевич шумно, подчеркнуто встал, показав, что обед закончен. Этим он дал почувствовать англичанам их хамство.

К приезду Великого Князя на Кавказ части русской армии уже готовились проникнуть глубоко в пределы Персии. Как известно там был создан специальный отряд генерала Баратова (конный корпус). Чтобы расположить к себе владетельных ханов-феодалов Персии Великий Князь повел для сего соответствующую политику с помощью генерала Баратова, дальнозоркого и незаурядного политика.

В короткое время симпатии ханов, почти самодержцев, были на нашей стороне. Хан Макинский вскоре через генерала Баратова прислал Николай Николаевичу четырех арабских коней в подарок. Их доставили люди Макинского с переводчиком-офицером осетинского конного полка.

Коней привели в дворцовый сад и здесь состоялось вручение их новому владельцу. При этом один из персов от имени хана сказал речь, на которые персияне лучшие мастера, тут же особенно подчеркнуто переведенную офицером-переводчиком. [442]

Сопровождавшие лошадей персы были щедро награждены, а офицер-переводчик был Великим Князем приглашен на завтрак. Хан Макинский не остался, конечно, в долгу.

Великий Князь Николай Николаевич известный кавалерист и любитель лошадей. В Тифлисской конюшне у него стояло 18 верховых коней высоких кровей и классов. Но я не видел ни разу, чтобы он когда-нибудь выезжал на этих красавцах-гигантах. Он любил ездить на малюсеньких, низкорослых арабах, подаренных ханом и больше всего на чалом (мышастом) казахе, купленном им у стражника в Елисаветпольской губернии.

Великий Князь не обращал внимание на то, что эти кони ростом не соответствуют его гигантскому росту; ноги у него свешивались до земли, но он очень тонко понимал и ценил качества езды, хода, повода, крепость ног коня и его нрав — спокойный и ровный.

Не смотря на свои тогда 59 лет, Николай Николаевич в прогулках верхом на коне всегда втирал очки нам всем молодым, в том числе казакам-конвойцам лет по 22-25. Часто свита выдыхалась, а Великий Князь был свеж и бодр. Возвратясь с прогулки, он переодевался в свежую черкеску и кавказские сапоги или чувяки и садился за работу. Николай Николаевич любил Кавказский костюм (черкеску) и понимал в ношении его толк. В его гардеробе насчитывалось до 10 комплектов со вкусом выбранного оружия, до 15 комплектов черкесок разного сукна и цветов. Оружие по комплектам было развешено по стенам.

Нужно сознаться, что костюм кавказских горцев по красоте, изяществу, удобству, простоте не имеет себе равного ⁷². Недаром высшее начальство из Петербургских верхов особенно любило щеголять черкеской. Француз генерал По, терский казак, тоже любил пощеголять в черкеске.

Часто мне приходится слышать, что Великий Князь много пьет; между тем за время с осени 1915 г. по 7 марта 1917 года мне ни разу не приходилось видеть, чтобы он когда-нибудь пил сверх нормального. Он выпивал 2-3 рюмки водки и столько же вина. Он может, вероятно, выпить много, но так, что этого никто по нем и не заметит.

Я никогда в жизни не видел человека, который бы так красиво подносил к устам бокал и так “художественно” его опрокидывал в рот, как Вел. Кн. Николай Николаевич. Я всегда обращал за столом внимание соседей на манеру пить вино Великого Князя Николая Николаевича: как я ни старался схватить эту манеру пить, мне этого не удалось достигнуть. Такую же красоту и изящество я заметил и в манере его курить. Николай Николаевич удивительно изящно курил. Мундштуки у него были тоже особенные, при этом у него и руки точеные, редкой красоты. Но в смысле красоты, напр., посадки на коня, он далеко уступал горским наездникам старого закала.

В декабре 1915 года Конвою был назначен парад по случаю его годового праздника. В тот же день был праздник Астраханского драгунского полка, шефом которого был Великий Князь. Парад состоялся на площади Военного Собора после обедни. Николай Николаевич в форме своего Астраханского полка принял парад. Когда он закончил обход фронта Конвоя, то незаметно для других, на лету, спросил меня: “может ли Конвой пройти церемониальным маршем?” Я был [443] одновременно: удивлен, возмущен и огорчен; заявив решительно — “так точно, Ваше Императорское Высочество”!

Скомандовав к церемониальному маршу удвоенной силы голосом, Конвой, после совершения некоторых перестроений, блестяще прошел мимо своего Августейшего Главнокомандующего, многочисленного начальства и на глазах тысячной толпы. Великий Князь, приятно пораженный неожиданным зрелищем, благодарил Конвой за парад, за лихость, подтянутость. А Великий Князь Петр Николаевич мне лично говорил, что “парад был удивительный, не смотря на то, что он состоялся в пешем строю”. Генерал Болховитинов, видя, какое впечатление Конвой произвел на начальство, подлетел ко мне и буквально сказал: “Почему Вы до сих пор есаул?” ⁷³

Этот странный вопрос Начальника Штаба фронта, который являлся моим же непосредственным начальником, достаточно ярко характеризует его лично и порядки, существовавшие в области повышения офицеров в штаб-офицеры и генералы. Я не напоминал о себе, как это делало 99% офицеров и обо мне никто и не подумал, меня забыли. С этого момента Болховитинов, вероятно, примирился с мыслью, что Конвоем Августейшего Наместника может успешно командовать и нерусский по происхождению офицер. После парада все офицеры Конвоя были приглашены на завтрак к Великому Князю.

Лето 1916 года Великий Князь, как я уже об этом выше упоминал, провел в Коджорах. Первоначально было предположено провести лето в Кикетах, недалеко от Коджор. Здесь уже была снята дача владельца этого прекрасного уголка Л. К. Мамулаишвили, но потом почему-то раздумали ехать туда.

Сообщение с Кикетами было отвратительное. Не было приличных дорог; в дождливую погоду нельзя было ездить на автомобиле туда. Нужно было провести дорогу с Манглийского шоссе до самой дачи (около 6 верст). По смете на постройку этой дороги требовалось 100 тыс. руб. Ведомство путей сообщения их не имело. Великий Князь не хотел тратить средства на эту надобность из военных кредитов. Тогда генерал Болховитинов сумел доказать Великому Князю “стратегическую неотложность” постройки этой дороги. Деньги были ассигнованы, и дорога была выстроена.

Население и дачники благословляли Великого Князя за постройку этой дороги, в которой нуждалось несчастное окрестное население.

На следующее лето дача для Великого Князя готовилась в м. Глданы, у Авчал. Здесь уже шла перестройка дома одного армянина, камер-юнкера, под летнее жилье великокняжеской семьи, когда неожиданно грянула революция, прервавшая все работы, в том числе и работы по проложению туда из Тифлиса шоссе. Николаю Николаевичу так понравилась местность, где ютились Глданы ⁷⁴, что он сделался здесь “домовладельцем”, купив у одного местного молоканина маленький домик.

Мне часто передавали, что Великий Князь хочет остаться навсегда на Кавказе, что он душевно полюбил Кавказ и Кавказцев, которые в свою очередь ему отвечали сердечной любовью. Но Аллаху было угодно рассудить иначе: мечте Великого Князя не было суждено осуществиться. [444]

Я уже несколько раз подчеркивал, что Великий Князь Николай Николаевич все увеселения, приемы и пр. отложил до окончания войны. Поэтому у него не было таких пышных новогодних и Пасхальных приемов, какие были при князе Голицыне и графе Воронцове-Дашкове. Последний, напр., на Пасху христосовался с Тифлисским гарнизоном в лице фельдфебелей, вахмистров, взводных, юнкеров, всех конвойцев, не говоря уже о начальниках. При христосовании граф подносил каждому, с кем он христосовался, фарфоровое яйцо. Нижние чины (конвойцы) в свою очередь дарили Главнокомандующему обыкновенные пасхальные яйца.

У Великого Князя этого не было. Конвой был построен на аллее у дворца. Вышли Великий Князь и Великая Княгиня. Августейший Главнокомандующий, поздоровавшись, поздравил казаков с праздником; после этого казаки по очереди прикладывались к ручке Великой Княгини. Казаки были очень счастливы, что удостоились приложиться к руке Высочайшей особы, а я был немало удивлен и порадован, увидя, как казаки лихо подходили к Великой Княгине и умело, даже многие с изяществом, целовали ручку Великой Княгине.

Великий Князь приехал на Кавказ, когда он уже не знал ни бомб, ни стрельбы на улицах, ни армяно-татарской резни и т. д. Край был весь в военном напряжении, будучи патриотически настроенный. Мусульмане Кавказа, единоверцы Турции, были на Западном фронте, украшая своими подвигами знамя русской армии. Словом, сердце Кавказа горячо и в темп билось с сердцем России и русского народа.

Граф Воронцов-Дашков удачно синтезировал (сочетал) эти два начала в их единстве. Во главе всего Кавказа — престарелый, родовитый русский “боярин”; в его окружении: грузины, армяне, татары, горцы и русские. Последних было по количеству меньше. Двор графа Воронцова-Дашкова имел оттенок кавказский и на этом кавказском фоне лик России как-то ярче горел, возвышался.

Не то было при Великом Князе. Свита Его Высочества была огромная, внушительная. Там вы могли встретить представителей каких угодно народов, до калмыков включительно ⁷⁵. Но среди этой свиты при дворе Великого Князя не было ни одного кавказца. Это обстоятельство как-то резко бросалось в глаза. Получалось такое впечатление, точно на Кавказ нагрянули “иностранцы-оккупанты”, изгнавшие из Тифлисского дворца Кавказский дух. Странно было не видеть в Тифлисском дворце обычных грузинских “рож” и не менее странно было видеть там “косоглазого” офицера для поручения — калмыка! Мое сознание с этим не мирилось.

В чем же дело? Почему это так случилось? Разве Кавказ не был настроен патриотично? Разве он не показал свои чувства любви и восторга к Великому Князю?

В том-то и дело, что на эти вопросы трудно ответить. Надо полагать, что здесь никакого умысла со стороны Великого Князя не было. Я думаю, что он над этим вопросом и не подумал. Но факт остается фактом: около Великого Князя не было кавказцев, исключая разве пишущего эти строки, которого генерал Болховитинов тоже хотел слопать.

Наступила великая русская революция. Государь Император еще до отречения назначил Великого Князя Верховным Главнокомандующим. Затем последовало отречение Государя и Великого Князя Михаила Александровича от русского престола. [445]

Хотя указа Сенату о назначении Николая Николаевича Верховным Главнокомандующим не было, но Великий Князь получил от законного представителя Совета министров кн. Львова ⁷⁶ телеграмму, в которой последний спрашивал “когда он ⁷⁷ может приехать в Ставку переговорить”.

Полагая, что эта телеграмма в сущности и есть признание и утверждение Николая Николаевича в новой должности, а не наглый, как оказалось, обман со стороны пресловутого Временного Правительства, Великий Князь стал собираться в путь.

5 марта, после полудня, я получил извещение от дежурного адъютанта о том, что Великий Князь требует меня к себе. Тотчас же я явился во дворец. Великий Князь Николай Николаевич, поздоровавшись со мною, спросил меня: “что Вы, т. е. я, предполагаете делать — я уже послезавтра выезжаю в Ставку?” — Я ответил: “как прикажете, Ваше Высочество”.

“В таком случае я Вам приказываю, — отвечает Великий Князь, — быть командиром моего Конвоя по должности Верховного Главнокомандующего и всему составу Кавказского Конвоя быть моим Конвоем!” “Слушаюсь, покорнейше благодарю”, — был мой ответ.

Далее Великий Князь мне повелел приготовить 10 казаков для сопровождения Его Высочества в Ставку, а остальному Конвою, постепенно подготовляясь в путь, ждать распоряжения из Ставки. Я заметил, что Великий Князь был в хорошем, небывалом до сего, расположении духа. Он, горячий русский патриот, верил, что революция принесет счастье России, что он, обожаемый русскими армиями, доведет до победного конца войну.

В такое чудо он верил, поверил и Временному Правительству, так ловко его надувшему, чтобы Его извлечь из недр Кавказской армии, с которой ее Вождь мог причинить неприятности революции.

Революционная демократия в те дни очень ухаживала в Тифлисе за Николаем Николаевичем. Некоторые социалисты даже уверяли, что России без царя пока не быть, густо намекая, что они бы не прочь возвести самого Великого Князя, который пришелся Кавказу по вкусу, на русский престол.

Когда я объявил Конвою о повелении Верховного Главнокомандующего — быть нам конвойцами Верховного, — казаки закричали “ура” и, указывая на портрет Великого Князя Николая Николаевича, загалдели: “вот кто наш царь! Да здравствует Его Императорское Величество Император Николай III!” Ура-ра-ра!”

Об этой манифестации стало известно Великому Князю, поставившему мне на вид неуместный порыв простых казачьих сердец.

7 марта 1917 года в 10 ч. утра Тифлис торжественно провожал своего последнего Наместника.

Весь Тифлисский гарнизон и тысячные толпы заполнили все улицы. Порядок был образцовый. И войска, и народ кричал “ура” Великому Князю при проезде на вокзал и при отходе поезда. На вокзале был выставлен почетный караул от Тифлисского военного училища в составе роты со знаменем.

На вокзале Николая Николаевича встретил Великий Князь Андрей Владимирович, прибывший ночью из Кисловодска. [446]

Ровно в 10 ч. утра экстренный поезд Верховного Главнокомандующего при криках “ура” плавно отошел в Могилев.

Через три дня телеграф сообщил о недопущении Великого Князя Николая Николаевича к Верховному Командованию вооруженными силами России как члена свергнутого с престола дома Романовых.

Этим актом звезда Романовых закатилась за кровавые тучи, покрывшие русскую землю.

Поезд В. К. Николая Николаевича повернул в Крым. Здесь он пережил прелести революционного режима. Караульные революционные солдаты никогда не забывали своего любимого Верховного, не забываясь и держа себя корректно в отношении Августейшего узника.

Татарская интеллигенция, в лице почтовых чиновников, делилась с Великим Князем чем Бог послал ⁷⁸.

Комментарии

1. Воронцов-Дашков Илларион Иванович (1837-1916), граф, генерал-майор свиты, командир лейб-гвардии Гусарского полка, позднее генерал от кавалерии, генерал-адъютант, министр двора (1881-1897), наместник на Кавказе (1905-1915).

2. Николай Николаевич (младший) (1856-1929), великий князь, дядя императора Николая II, генерал-инспектор кавалерии, главнокомандующий русской армией (1914-1915), наместник на Кавказе и главнокомандующий Кавказским фронтом.

3. Голицын Григорий Сергеевич (Гри-Гри) (1838-1907), князь, генерал-адъютант, генерал от инфантерии, главноначальствующий гражданской частью и главнокомандующий на Кавказе (1896-1904), сенатор, член Государственного Совета.

4. Автор служил в конвое Нам<естника> Кавказа и командовал им. (Прим. авт.).

5. Драгомиров Абрам Михайлович (1868-1955), генерал от кавалерии, окончил Александровский и Пажеский корпус, Академию Генерального штаба и Офицерскую кавалерийскую школу. Получил назначение на Кавказ, где оставался до 1898 г. В начале первой мировой войны принял командование Сводной кавалерийской дивизией, был Главнокомандующим Северным фронтом, председатель Особого Совещания при А. И. Деникине, главноначальствующий Киевской области. Эвакуировался в Сербию, в 1931 г. переехал во Францию, где по поручению генерала Миллера руководил особой ротой РОВСа.

6. Драгомиров Михаил Иванович (1830-1905), генерал, профессор, преподаватель кафедры тактики Николаевской Академии Генерального штаба, начальник штаба Киевского военного округа (1869-1873), начальник Академии Генерального штаба с 1878 г., командующий войсками Киевского военного округа с 1889 г.

7. Дашнакцутюн (“Союз”), армянская националистическая партия. Возникла в 1890 г. в Тбилиси. Издавала газету “Дрошак” (“Знамя”). В 1892 г. утвердила программу и устав. Главной задачей ставила освобождение армян от турецкого ига, создание автономного государства в пределах Турции. С этой целью предпринимала вооруженные выступления и террористические акты. С мая 1918 г. была правящей партией Армянской республики.

8. В феврале. (Прим. авт.).

9. Романовский Иван Павлович (1877-1920), генерал-майор, в годы первой мировой войны начальник штаба 25 пехотной дивизии, генерал-квартирмейстер штаба 10 армии, затем Верховного главнокомандующего. После 1917 г. служил в Добровольческой армии, в 1919-1920 гг. начальник штаба главнокомандующего Вооруженными силами Юга России. В 1920 г. эмигрировал, убит в Константинополе.

10. Проконе Николай Викторович, чиновник особых поручений.

11. Белявский, в 1902 г начальник штаба Кавказского округа.

12. Чавчавадзе Захарий, адъютант И. И. Воронцова-Дашкова.

13. Амилахвари Иван Гиич, князь, генерал-лейтенант, командир Кавказского армейского корпуса.

14. В феврале. (Прим. авт.).

15. Барятинский Александр Иванович (1815-1879), князь, фельдмаршал, наместник на Кавказе с 1857 г., член Государственного Совета.

16. С 1859 по 1861 включительно. (Прим. авт.).

17. Ширинкин Михаил Павлович (1873-?), генерал, окончил Воронежский кадетский корпус, с 1894 г. служил в 157 пехотном Имеретинском полку, в Корпусе жандармов с 1899 г., в 1902 г. начальник Винницкого Отделения жандармско-полицейского управления железных дорог.

18. Гуриели Арчил Александрович (1895-1955), по женской линии потомок последнего владетельного князя Гурийского. Окончил гимназию в Тифлисе. В первую мировую войну — доброволец на фронте, затем учился в Николаевском кавалерийском училище в Петербурге. После Февральской революции возвратился в Грузию, в 1921 г. эмигрировал во Францию, в 1937 г. переехал в Нью-Йорк. Председатель Грузинского общества в Америке.

19. Союз Михаила Архангела образовался в 1908 г., выделившись из “Союза Русского народа” в результате внутриполитических разногласий. Союз имел отделы во многих городах и селах России, в ряде учебных заведений, открывал частные библиотеки для распространения своих идей, издавал журнал “Прямой путь”. Председатель — В. М. Пуришкевич.

20. Подполковник Армавиров был в отпуску в Киеве, у отца, я же временно командовал Конвоем. (Прим. авт.).

21. 3-х линейные винтовки Армавиров запретил выдавать в командировки. (Прим. авт.)

22. Малама Яков Дмитриевич, помощник И. И. Воронцова-Дашкова по военной части.

23. Петерсон Николай Леонтьевич, директор канцелярии наместника.

24. Грязное, начальник штаба Кавказского округа при И. И. Воронцове-Дашкове.

25. Генерал Грязнов убит 16 янв. 1906 г. бомбистом [Джомношвили], захваченным на месте и повешенным. (Прим. авт.).

26. “Новое Время” — русская газета, издавалась в Петербурге в 1868-1917 г.г., с 1912 г. принадлежала “Товариществу А. С. Суворина”.

27. Архив русской революции. Т. XVIII. 1926. С. 30, 37. (Прим. авт.).

28. Горемыкин Иван Логинович (1839-1917), сенатор, член Государственного Совета, председатель Совета Министров (1906, 1914-1916).

29. Поливанов Алексей Андреевич (1855-1920), генерал от инфантерии по Генеральному Штабу, член Государственного Совета (1912-1917), военный министр и председатель Особого Совещания по обороне (июнь 1915 — март 1916).

30. Сазонов Сергей Дмитриевич (1860-1927), гофмейстер, член Государственного Совета, помощник министра иностранных дел, министр иностранных дел (с 1910 г.), посол в Лондоне (1917-1918), член правительства А. И. Деникина и А. В. Колчака.

31. Георгий Михайлович (1863-1919), великий князь, генерал от инфантерии, управляющий Русским музеем, председатель Русского генеалогического общества.

32. Тизенгауэен Владимир Федорович, губернатор Эривани.

33. Католикосы почему-то в последнее время избирались из не русских армян. (Прим. авт.).

34. В Коране о коньяке ничего не говорится. (Прим. авт.).

35. …прочими — 43 тысячи. (Прим. авт.).

36. Баратов Николай Николаевич (1865-1932), генерал от кавалерии, окончил Владикавказское реальное училище, Академию Генерального штаба. Службу проходил в штабе Одесского военного округа и на Кавказе, где командовал 1 Казачьей дивизией, отличился в боях против Энвер-Паши. В годы гражданской войны входил в состав Правительства Юга России (министр иностранных дел). С 1920 г. в эмиграции. Председатель Зарубежного Союза русских военных инвалидов.

37. Энвер-Паша (1881-1922), турецкий военачальник, участник Младотурецкой революции 1908 г. и один из лидеров партии “Единение и прогресс”, инициатор союза с Германией и вовлечения Турции в первую мировую войну. Во время войны занимал пост главнокомандующего. В 1918 г. войска Энвер-Паши захватили Баку. После подписания Турцией Мудросского перемирия 1918 г., бежал в Германию, принимал участие в басмаческом движении в Средней Азии.

38. Или Крым-Гирей. (Прим. авт.).

39. Стратонов Всеволод Викторович (1869-1938), астрофизик. Окончил Новороссийский университет в 1891 г., работал в астрономической обсерватории университета, затем командирован в Пулковскую Обсерваторию. В 1904 г. переехал на Кавказ, служил чиновником особых поручений при наместнике, открыл собственный банк, издавал книги по астрономии. С 1918 г профессор Московского университета, научный консультант Наркомпроса. Арестован в 1922 г., выслан из РСФСР вместе с группой ученых. С 1923 г. в Праге.

40. Населенная грузинами, на земле грузина Габаева. Навтлун же — зона армянская. (Прим. авт.).

41. Безгин Александр Григорьевич (1849-?), окончил Орловский имени Бахтина корпус и Николаевское кавалерийское училище. В Корпусе жандармов с 1877 г. С 1903 г. начальник Тифлисского Губернского жандармского управления.

42. Мартынов Петр Николаевич (1867-?), окончил Тифлисский кадетский корпус и 2 военное Константиновское училище. В Корпусе жандармов с 1900 г. С апреля 1906 г. полицмейстер.

43. Гимназия находилась в то время в 100 шагах от казармы Конвоя. (Прим. авт.).

44. Школа эта пользовалась правами средней школы. Ученики школы ходили в “тушинках”. (Прим. авт.).

45. Мышлаевский Александр Захарович (1856-1920), генерал от инфантерии, в 1909 г., начальник Главного Управления Генерального штаба, 1915-1916 — главный начальник Кавказского военного округа, в 1917 — командующий войсками казанского военного округа. После Октябрьской революции служил в советских учреждениях.

46. Жилинский Яков Григорьевич, в 1911 г. начальник Генерального штаба.

47. Воронцов Михаил Семенович (1782-1856), князь, фельдмаршал, наместник на Кавказе (1844-1854).

48. Михаил Александрович (1878-1918), великий князь, младший сын императора Александра III, наследник в 1899-1904 гг.

49. Кавказская туземная конная дивизия. Создана в 1914 г. Состояла из трех бригад. В первую бригаду входили Кабардинский и Чеченский конные полки; во вторую — Дагестанский и Татарский; в третью — Ингушский и Черкесский. Дивизия входила в состав 2-го Кавалерийского корпуса, который действовал вначале в составе 8 армии, а с 1915 г. в составе 9 армии на Юго-Западном и Румынском фронтах.

50. Кабардинским полком командовал старший сын Наместника полк. И. И. Воронцов-Дашков. (Прим. авт.).

51. Осетины отбывали воинскую повинность на общем, с некоторыми исключениями и особенностями, основании, поэтому они уже выставили в начале войны конный дивизион в составе двух сотен, потом развернутый в полк и конную бригаду. (Прим. авт.).

52. Багратион Дмитрий Петрович (1863-1919), князь, генерал-лейтенант, в годы первой мировой войны командовал Первой бригадой Кавказской Туземной дивизии (1914-1916), вторым Конным корпусом (1917). После Октябрьской революции служил в Красной Армии.

53. Болховитинов Леонид Митрофанович (1871-1925), генерал-лейтенант. Окончил Донской корпус и Кубанское Алексеевское училище. В годы первой мировой войны — начальник штаба Кавказского фронта, руководил Саракамышской операцией. В эмиграции с 1920 г.

54. III Интернационал (Коминтерн) — 1919-1943 г.г. Международная организация коммунистического движения, объединявшая коммунистические партии разных стран, входившие в него на правах секций. Коминтерн действовал на основании программных документов и уставов, принимавшихся на его конгрессах.

55. Троцкий (Бронштейн) Лев Давыдович (1879-1940), председатель Петросовета, нарком по иностранным делам (1917), по военно-морским делам (1918-1925), путей сообщения (1920), председатель Реввоенсовета (1918-1925), член Политбюро ЦК ВКП(б). Выслан из СССР в 1929 г.

56. Деникин Антон Иванович (1872-1947), генерал-лейтенант, с апреля 1918 г. командующий Добровольческой армией, с января 1919 — главнокомандующий Вооруженными силами Юга России. В эмиграции с 1920 г.

57. Крупенский Александр Дмитриевич (1875-1939), камергер Двора Его Императорского Величества, управляющий конторой императорских театров (1903-1914). Эмигрировал во Францию.

58. Петр Николаевич (1864-1931), великий князь, сын великого князя Николая Николаевича старшего, генерал-инспектор по инженерной части, член Совета Главного управления Государственного коннозаводства.

59. К этому времени в Конвое было 5 офицеров кадровых и 2 прапорщика. (Прим. авт.).

60. Анастасия Николаевна (1867-1935), княжна Черногорская (Петрович-Негош), замужем за Николаем Николаевичем младшим с 1907 г., первый муж — герцог Георгий Максимилианович Лейхтенбергский.

61. Коджоры — дачное место в 18 верстах от Тифлиса. (Прим. авт.).

62. Супруга Великого Князя Николая Николаевича Анастасия Николаевна была замужем за герцогом Лейхтенбергским (первым браком). (Прим. авт.).

63. Под именем почетного наряда надо понимать не обычный почетный караул, а нечто смешанное: к подъезду выставлялись парные часовые, а по лестницам и у дверей зал дворца ставились казаки попарно. (Прим. авт.).

64. Басов Алексей Александрович (1878-?), окончил Московский Кадетский корпус и Константиновское артиллерийское училище. В Корпусе жандармов с 1910 г. До 1915 г. адъютант в Петербургском губернском жандармском управлении.

65. Коковцев Владимир Николаевич (1853-1943), граф, действительный тайный советник, статс-секретарь, сенатор, член Государственного Совета, министр финансов (1904-1914). В эмиграции с 1917 г.

66. Трепов Александр Федорович (1862-1928), статс-секретарь, член Государственного Совета, управляющий министерством путей сообщения (1915-1916), председатель Совета Министров (ноябрь-декабрь 1916). В эмиграции.

67. Шавельский Георгий Иванович (1871-1951), протопресвитер военного и морского духовенства (с 1911), протопресвитер Добровольческой армии (1918-1920), доцент богословского факультета Софийского университета с 1924 г.

68. Борис Владимирович (1877-1943), великий князь, внук императора Александра II. Окончил Николаевское кавалерийское училище, участник русско-японской и первой мировой войн, генерал-майор Свиты, командир лейб-гвардии Атаманского полка, служил по Донскому казачьему войску, походный атаман при Его Императорском Величестве.

69. Богаевский Африкан Петрович (1872-1934), генерал-лейтенант, Донской атаман. В годы гражданской войны в Добровольческой армии. Эмигрировал в 1920 г. в Югославию, затем переехал в Париж. Участвовал в издании журналов: “Казачьи Думы”, “Вестник казачьего союза”, “Родимый край”. Писал под псевдонимом Эльмут.

70. Андрей Владимирович (1879-1956), великий князь, внук императора Александра II. Окончил Михайловское артиллерийское училище и Александровскую военно-юридическую академию, генерал-майор Свиты, сенатор, командир лейб-гвардии Конной артиллерии. В эмиграции — председатель “Совещания по вопросам об устроении Императорской России” при великом князе Кирилле Владимировиче, председатель Русского историко-генеалогического общества во Франции.

71. На французском языке. (Прим. авт.).

72. О вкусах, конечно, не спорят. (Прим. авт.).

73. Т. е. не Войсковой Старшина. (Прим. авт.).

74. У подножия южных отрогов Кавказского хребта. (Прим. авт.).

75. Кн. Тундутов, ставший большевиком. (Прим. авт.).

76. Львов Георгий Евгеньевич (1861-1925), князь, политический деятель, примыкал к кадетам, в 1886-1893 гг. служил в министерстве внутренних дел, в 1902-1905 гг. председатель Тульской земской управы, участник земских съездов 1904-1905 гг. Депутат первой Государственной Думы. В период первой мировой войны председатель Всероссийского земского союза. После февральской революции — глава двух первых кабинетов Временного правительства. После октября 1917 г. эмигрировал во Францию.

77. Т. е. кн. Львов. (Прим. авт.).

78. В течение двадцати пяти лет прошу не опубликовывать. (Прим. авт.).