АВИЕ В. А.

ПАМЯТНЫЕ ДНИ

(Воспоминания очевидца)

Конец 1905 и начало 1906 года протекали везде одинаково бурно и ознаменовались всюду многими из ряда выходящими событиями, самая память о которых кажется теперь каким-то бредом и страшным сном. Тяжело колыхавшиеся волны общественного движения, имея общую окраску и одинаковое направление, приобретали, однако, неизбежно разные оттенки и своеобразные формы в зависимости от места их рождения.

В качестве очевидца, я хочу рассказать некоторые эпизоды, происходившие в эти памятные всем дни в одном из уголков Кавказа—главном городе Терской области Владикавказе и его окрестностях. Совершавшиеся здесь революционные выступления отмечены некоторыми особенностями, зависящими от характера и состава населения как области, так и самого города.

I.

Осень 1905 года стояла во Владикавказе чудная, с солнечными прохладными днями, с чистым прозрачным воздухом и изобилием плодов земных, словом, такая, какою может быть хорошая осень только на юге. Многочисленные сады, бульвары и скверы красивого городка стояли в полном своеобразной прелести разноцветном осеннем убранстве, яркие краски которого [959] живописно оттенялись сверкающими первым новым снегом горными вершинами, окружающими Владикавказ почти полным кольцом.

Все, по-видимому, шло обычным порядком в спокойном, по оживленном по обыкновению уголке: люди ходили на службу, работали, учились, в садах весело щебетали и бегали шумные толпы детей, старые няньки и бабушки грелись на осеннем солнышке; по бульварам гуляла нарядная публика, и на скамейках отставные генералы и полковники читали свои газеты; солдаты многочисленных квартировавших в городе частей строились, маршировали и обучались приемам стрельбы на плацах перед своими казармами, и звонко разносилась в чистом воздухе веселая дробь барабана или рожок горниста; гимназисты с книжками в руках бежали по утрам в классы; магазины и заваленные фруктами и овощами базары торговали, как обыкновенно.

Казалось, все так тихо, так мирно и спокойно, все пребудет так до скончания веков, и ничто не может нарушить этого обычного течения жизни. Но это только казалось, то есть могло показаться тому, кто случайно и ненадолго заглянул бы в наш тихий, уютный и полный жизни городок. Мы же, обыватели, давно видели и чувствовали, что не все у нас так спокойно и благополучно, как хотелось бы. Давно уже ходили разные темные слухи, в обществе велись странные толки, разобраться в которых было трудно, но которые тем не менее поселяли во всех неясную тревогу. На душе у всех было нехорошо, и ничто не радовало обитателя мирного уголка: точно висело что-то над головою, что-то такое, что должно вот-вот разразиться бедою.

Население Владикавказа самое разнообразное, и общество его самое разнокалиберное. При множестве учебных заведений, правительственных и административных учреждений и расположенных здесь военных частей, ядро и центр составляет, конечно, так называемая интеллигенция в довольно большом количестве. По всем же окраинам Владикавказа широко раскинуты громадные слободки, т. е. целые части города, заселенные местными мещанами. Каждая из этих слободок имеет свое название и свой особый характер.

Большая слободка Молоканская населена исключительно молоканами, спокойными, трудолюбивыми, зажиточными людьми, составляющими контингента наших извозчиков, дрогалей, молочниц. Некоторые из них занимаются еще экипажным и кузнечным мастерством и отчасти земледелием на прилегающей к их слободке городской земле. На противоположном конце города лежит Курская слободка, где живут по большей части мастеровые, каменщики, плотники, фабричные мелких местных фабрик и заводские рабочие с Алагирского свинцового завода. [960]

Это население уже потому не так спокойно и зажиточно, как молокане, что куряне пьют, как и все русские рабочие, тогда как молоканина вы никогда пьяным не увидите. Поэтому же на Курской слободке бывают частые побоища, пьяные драки, воровство, а ее парни известны, как первые хулиганы в городе.

Небольшую часть города занимают армяне, грузины и персы, преимущественно мелкие торговцы, и наконец есть целая большая слободка Осетинская со своей церковью, где служба совершается на осетинском языке. Население этой слободки, будто бы и мирное само по себе, довольно опасно в том смысле, что охотно дает приют землякам и укрывает нежелательный элемент—своих далеко не мирных родственников и знакомых, приезжающих из окрестностей и слывущих испокон веков грабителями и разбойниками. Владикавказ со всеми своими слободками как венком окружен близко от него расположенными аулами и селениями осетин и ингушей, дающих из своей среды абреков. Некоторые аулы отстоят от города всего на 10—12 верст. Более отдаленные соседи наши—чеченцы и кабардинцы, которых тоже много в Терской области. Ингуши и осетины ведут вечную вражду с русским населением—казаками, станицы которых лежать часто бок-о-бок с их аулами.

II.

В памятную всем осень 1905 года, и даже немного раньше, именно с этих окраин города и из его окрестностей стали доходить тревожные слухи о каких-то сборищах, столкновениях; часто стало слышно, что кого-нибудь убили, где-нибудь был наглый грабеж. С базаров через прислугу передавались нелепые, но волнующие толки, будто везде говорят, что “скоро, скоро и мы свое возьмем”, что туземцы поговаривают, как надо “всем русским голова долой” и т. п. При встречах со знакомыми каждый спешил поделиться своими страхами и впечатлениями, раздув и преувеличив то, что слышал, до небывалых размеров. Пугали друг друга то поголовным избиением интеллигенции, то ингушами, которые будто бы собираются поджечь Владикавказ со всех концов и потом разграбить его.

Слухи шли дальше, росли, распространялись, невольно наводя страх даже на самых спокойных и уравновешенных людей. Местные слухи, присоединяясь к давно шедшим со всех сторон известиям о бунтах и забастовках, казались еще вероятнее и страшнее. Владикавказ, окруженный такими милыми соседями, как туземцы, и всегда-то был не обеспечен от их покушений на самое дерзкое воровство, которые при случае сопровождались и убийствами. Но прежде большей частью дело ограничивалось тем, [961] что сведут у кого-нибудь лошадей или коров со двора, или темною ночью взломают с заднего хода магазин. Теперь же наглость разбойников стала превышать всякую меру, и население было совсем терроризовано постоянными, участившимися до невозможности грабежами и разбоями.

По Военно-Грузинской дороге в 6 часов вечера, еще засветло, в нескольких верстах от города напали на экипаж с катавшимися дамами, ограбили почтовую карету и срезали с перекладной чемоданы зазевавшегося проезжего. Дальше же от города по всем дорогам происходили чуть не ежедневные нападения, убийства и взятия в плен. В самом Владикавказе, на модной улице, на глазах многочисленной гуляющей публики остановилась у ювелирного магазина окучка верховых вооруженных туземцев, ограбила его, и, вскочив на ожидавших их у тротуара лошадей, разбойники ускакали безнаказанно с награбленным добром через весь город под взорами растерявшейся и перепуганной их наглостью толпы. Никто и не подумал их преследовать.

Шайка в 40—50 человек напала в густо населенной части города на большую богатую мельницу и ограбила кассу. Стрельба при этом была такая, что ее ясно было слышно на другом конце города, в расстоянии почти двух верст от места происшествия. И не только ни одна душа не вышла на помощь обстреливаемым, а, напротив, со страху все соседи попрятались кто куда, и некоторые просидели по подвалам всю ночь. Когда же прискакал на выстрелы казачий объезд, абреков и кассы уже и след простыл.

Подобных происшествий было много, и дошло до того, что, рассказывая о временах Шамиля, уверяли, будто тогда было тише; такой дерзости и наглости не было видано, и обыватели тогда могли спать спокойнее, чем теперь.

При всем этом разрасталось и уличное, городское хулиганство. Мещанская слободская молодежь стала вести себя самым вызывающим образом, так что, встречаясь с толпою курских парней, всякий старался обходить их подальше. Появилось множество подозрительных молодых людей без определенных занятий в черных рубашках и изломанных карбонарских шляпах и босяков, пристававших с угрозами и вымогательствами к проходящим. Все это производило тяжелое впечатление, и настроение у всех было самое подавленное.

III.

Газеты в эти дни были наполнены самыми тревожными известиями, но все же было легче, пока они еще получались. Но вот забастовали одна за другою российские железные дороги, и во [962] Владикавказе перестала получаться столичная корреспонденция. Напряженное настроение стало расти не по дням, а по часам.

Велика же была радость владикавказцев, когда, рано утром 18-го октября получился манифест. К полудню он был уже отпечатан и продавался на улицах по пяти копеек. Конечно, у каждого имелся в руках волшебный листок.

Многие в России в этот день порадовались и поверили тому, чему еще не суждено было осуществиться. “Слава Богу, слава Богу! теперь все эти ужасы кончатся, все наладится, все успокоятся!” повторяли и мы, читая и перечитывая манифеста и не подозревая, как мы жестоко ошибаемся в своих надеждах. “Все” еще только начиналось, и ошеломленному событиями смертному могло показаться, что он, присутствуя полный счастливого упования при вызывании доброго духа, неожиданно увидел вместо него самого дьявола.

Прежде всего, объявление свобод произвело совершенно нежданное действие на учащихся. В день получения манифеста во всех учебных заведениях города как по команде произошли бунты и забастовки. А на другой день, по программе, выполнявшейся в эти печальной памяти дни по всем городам и весям России, как по нотам, разыгралось кровавое столкновение между учащимися и рабочими. С обеих сторон было много убитых и раненых, и в результате явилось враждебное мстительное отношение слобожан к гимназистам, которые уже боялись в форме показываться на улицах и все вооружились дубинками на случай внезапного нападения. На первом же свободном митинге, устроенном на основании новорожденных прав, выступил Рамишвили, рыжий обтрепанный субъект, брат известного впоследствии своими выступлениями члена первой думы; только что выпущенный из тюрьмы, он проживал в это время во Владикавказе. Говорили, он много и долго, на непонятном диалекте, мешая русский язык с грузинским, и лучше всего можно было разобрать слова: “Пятачковая конституция! Дешевый манифест!” произносимые с сильным акцентом и явными намеками. И тут же произошла драка в толпе.

Уже выяснялось резкое направление и взаимное недоброжелательство возникавших партий. Очевидным делалось с первых шагов, что ждать успокоения—напрасная мечта, и город приуныл, не зная, чего ожидать дальше.

Через несколько дней забастовали почта и телеграф, а скоро и Владикавказская железная дорога примкнула ко всеобщей забастовке. Теперь Владикавказ был совершенно отрезан от остального мира, и это еще усиливало общее нервное настроение и страх перед будущим, полным невеселых загадок. По ночам все дрожали в своих постелях, ожидал каждую минуту [963] нападения неизвестно откуда: но то от ингушей, не то от слобожан, но то от революционеров. Кажется, сосед соседа стал бояться.

Патрули дефилировали по городу, по это не только не успокаивало никого, а, напротив, пуще пугало, напоминая ежеминутно, что не все у нас благополучно. Все правительственные и общественные учреждения усиленно охранялись войсками, на всех мостах и въездных дорогах стояли дозором роты Апшеронского полка. Командующий войсками запретил въезд конных от сумерек до рассвета во Владикавказе, Грозном, Воздвиженке и Хасав-Юрте, а также издал распоряжение о воспрещении туземцам носить и хранить оружие во всех прилегающих округах. Несмотря на это, дня не проходило без убийств и ограблений, и у всех туземцев было оружие. Надо сказать, что мера эта применялась в области не в первый раз и никогда не достигала цели, потому что туземцы очень изобретательны насчет способов хранения запрещенных им берданок и трехлинеек, без которых каждый из них считает себя не человеком.

Наконец вечное и ежеминутное ожидание нападений сделало положение горожан невыносимым.

Заговорили о том, что единственная возможность успокоения трепещущих от страха обывательских душ—это раздача оружия для самозащиты, и администрация наша вняла гласу народа. Вооружили ночных сторожей и населению тоже стали раздавать добытое откуда-то оружие. Теперь по утрам можно было встретить на бульварах кучки баб и мастеровых, которые шли из полиции и несли какие-то удивительные ружья с короткими желтыми ложами и ржавые револьверы старого образца. Это полиция наша, не видя возможности защитить всех и каждого, раздавала желающим утешение.

Это всеобщее вооружение сейчас же возбудило взаимное недоверие различных обособленных частей города и породило, кажется, еще больший страх.

Вооруженное население стало теперь еще больше бояться друг друга, чем тогда, когда все были с голыми руками. Тут же был пущен слух, что Молоканская слободка получила много ружей и скоро будет громить Курскую, так как давно питает к ней вражду. Куряне испугались, но решили не давать себя в обиду и сделать нападение на молокан, не дожидаясь, пока те их тронут. А “центр”, находясь между двух огней, ждал себе в чужом пиру похмелья и тоже волновался. Недоразумение пришлось улаживать через посредство местной печати; столкновение было предотвращено, но все держались начеку.

27-го октября пришло известие о прекращении железнодорожных забастовок. Сообщение понемногу восстанавливалось везде, и наша дорога скоро тоже заработала. Владикавказцы ожили, [964] приняв это за первый симптом успокоения, но радости их и надежде не суждено было долго цвести: сейчас же пошли ограбления поездов.

Через два-три дня после открытия движения за несколько станций от города собралась толпа вооруженных туземцев верхом и на арбах, остановила поезд и ограбила его дочиста. Грабители входили в вагоны, как к себе в дом, и самым наглым образом обыскивали пассажиров, которые пальцем не смели шевельнуть для спасения своего имущества. Сопротивлявшихся без долгих разговоров пристреливали на месте. И никто не успел еще опомниться, как вся почта, багаж и вещи пассажиров были сложены на арбы и увезены. Один только остроумный путешественник догадался, как снасти свой кошелек с довольно крупной суммой денег: при входе грабителей в вагон, он быстро и незаметно бросил кошелек на пол и крепко наступил на него ногой. Когда дошла очередь и до него, и хищники подошли его грабить, он преспокойно встал по их требованию во весь рост, поднял руки вверх и, твердо стоя ногами на своем имуществе, дал обыскать себя. Разбойники обшарили его, ничего не нашли, выругались и оставили в покое.

Следы грабителей остались, но никто не рискнул далеко их разыскивать. Поискали по близости от места. происшествия, да и бросили, боясь разъезжавших вокруг подозрительных туземцев с берданками.

После нападений на поезда стали происходить нашествия грабителей на станции и будки, и железнодорожные служащие попросили себе охраны.

По станциям и разъездам пришлось поставить войска, конечно, в очень незначительном количестве, так как все наличные военные части несли уже и без того усиленную караульную службу во многих местах. Между станциями расставили посты милиции, и поезда стали ходить только днем, с наступлением же сумерек стояли по главным станциям. Так велик был всеобщий страх перед разнуздавшимся туземным населением, что ни один машинист не соглашался вести поезд ночью, и ни один пассажир не сел бы в вагон после захода солнца.

IV.

По городу в это время странствовали угрожающие анонимные послания и прокламации с гробами и черепами. Купцы осаждались требованиями положить в известное время в условном месте деньги; клеветнические письма и статьи наводняли редакции газет.

Все это вместе взятое разбудило наконец даже сонных отцов нашего города, и они вздумали, со своей стороны, проявить [965] кое какую деятельность. Собрали в городской думе экстренное заседание для рассмотрения вопроса об организации охраны, для которой войск уже совершенно не хватало. Долго советовались мудрые старейшины и, расхрабрившись со страху, постановили, не медля ни минуты, учредить городскую милицию, не обращаясь за позволением к высшей власти. Уступка законности была, однако, сделана: наместнику графу Воронцову-Дашкову послала была телеграмма, в которой испрашивалось только одобрение главы края этому нововведению.

В соседнем зале множество посторонней публики с интересом ждало результатов совещания, и самостоятельное решение думцев было принято с восторгом. Тут же на месте возник пока что так называемый “временный комитета охраны общественного спокойствия”, составившийся из шести лиц, избранных горожанами между собою. Комитета горячо принялся за дело и на другой же день выпустил воззвание, приглашавшее всех воздерживаться от насилий:

“Вы, осетины, вы, Курская слободка, вы, каменщики, вы, плотники, кузнецы, вы, молокане! охраняйте порядок, a всех возмущающих вас и подстрекающих на грабежи и убийства задерживайте и представляйте в городскую думу”.

Какой произвол клевете и сведению личных счетов давало это воззвание!

Потом комитета обнародовал программу действий, которые должны были, по его мнению, способствовать полному умиротворению. Пункты программы рекомендовали:

1) пресечение массовых насилий (с чьей стороны?) путем изобличения и наказания провокаторов и подстрекателей; 2) разъяснение темному люду смысла свобод и укоренение мысли, что лучший друг народа—интеллигенты; 3) устройство питательных пунктов для неимущих, так называемых босяков; 4) вооружение благонадежной части граждан.

У комитета явно просвечивал страх интеллигента перед босяком. Народ должен был на слово поверить, что одно спасение для него интеллигента, и не трогать эту привилегированную особу. Босяка надо было поскорее задобрить хоть на время куском хлеба, пожалуй, даже и рюмкою водки, чтобы он не сел интеллигента; ружье же каждый благонадежный интеллигент держи наготове. Так поступают укротители с дикими зверями, когда видят, что зверь волнуется и хочет укусить.

Когда комитета так предусмотрительно и умно высказался, начал организовываться союз охранителей города. Записалось в союз 60 человек простолюдинов и 10 интеллигентов, и получилась весьма пестрая компания чуть ли не из десяти не особенно дружных между собою национальностей; одних осетин было [966] 19 душ. Добыли и раздали на всех 12 ружей и 6 револьверов; так великолепно вооруженные и сплоченные граждане торжественно поклялись защищать друг друга, свои кварталы и даже весь город, если увеличится со временем число членов союза и количество оружия. Кроме того, союз заявил, что имеет соглядатаев во всех слоях общества и не оставит безнаказанным нападение на кого-нибудь из своих членов. При малочисленности и слабости организации такое устрашающее заявление невольно вызывало улыбку и воспоминание о том еврее, который темной ночью, надев на одну руку шапку, а на другую ермолку и уверяя, что “нас уже трое”, пугал в лесу пень, приняв его за разбойника.

Но не удалось новорожденному союзу проявить свою доблесть: не прошло и недели, как от наместника пришло категорическое запрещение охраны. Итак, храброе решение учредить союз явочным порядком потерпело полное фиаско, и городское население осталось при своих прежних страхах. Без револьвера уже никто не смел показаться на улицу, особенно под вечер, а по ночам часто слышались бесцельные выстрелы, производимые вооруженными гражданами с целью испугать действительных или воображаемых разбойников и пугавшие больше всего соседей.

V.

Много волнений и недоразумений вносила в эти дни в жизнь владикавказцев и местная печать, распустившаяся внезапно пышным и ядовитым, но недолговечным цветом. Появлялись одна за другою на свет новые газеты и умирали, одни естественной, другие насильственной смертью, так же быстро и неожиданно, как и рождались. Вот краткая история владикавказских изданий, напечатанная в единственном номере появившегося в это же время сатирического листка “Абрек”, который сам рекомендовал себя при рождении “настоящим разбойником, появляющимся всегда неожиданно”. Абрек этот был сейчас же схвачен и задушен администрацией.

“У подножия “Казбека” забурлил шумный “Терек”, блеснуло и погасло “Утро Гор”; “Весь Кавказ” пробудился на мгновение и снова замер. Но уже загорелась первая “Искра”, и “Кавказская Жизнь” будет идти “Вперед”. Хотя “Терские Ведомости” упорно поддерживают свою “Правду”, что “Черкешенка” и “Ирон” желают возврата к старому, но “Абрек” стоит на страже и не позволит, чтобы “Лавина” затушила “Пожар” “На рубеже”.

Нельзя не согласиться, что 15 газет за какие-нибудь два-три месяца для города с 60-ю тысячами населения, половина которого никогда газет в руки не берет, слишком много. Понятно, что новые издания или лопались, не находя спроса, или в борьбе [967] за существование изощрялись одно перед другим в печатании сногсшибательных статей и сообщений. Множество неведомых раньше доморощенных писак, которым очень по вкусу пришлась свобода слова, очинили свои перья, помогая мутному, сильно забившему ключу жизни войти в новое русло. Появилось семьдесят толковников, которые разъясняли манифест кто во что горазд и растолковывали новоиспеченным гражданам их новые права и смысл всех свобод. При этом главную роль играли измышления собственной разыгравшейся фантазии литераторов, писания которых поселяли только новые недоразумения и полнейший сумбур в обывательских головах.

Петиции и воззвании в эти дни вообще сыпались дождем. Время было такое, что все заявляли свои права и претензии. Нельзя было “с политической точки зрения” отставать от других, а кто сам не умел, или не имел ничего заявить, для тех находились руководители и внушители. Газеты наши дошли до геркулесовых столбов разнузданности в тоне и содержании своих статей, благодаря свободе писать всякие нелепости. Наконец в печати нашей стал появляться прямой призыв к борьбе с “темными силами”, под которыми подразумевалась бюрократическая власть, а главное военные силы. Их в городе было много, но революционерам никак не удавалось привлечь их на свою сторону, и они, конечно, мешали осуществлению смелых планов освободителей.

Особенно отличался у нас в качестве общественного деятеля учитель реального училища, некто Д., осетин, больной, чахоточный молодой человек, хитрый и легко воспламеняющийся, но недалекий, как большинство его земляков. Выступив на литературное поприще, вскоре после манифеста, он начал с громких и нелепых требований, и первая же его статья шла далеко впереди остальных писаний тех дней. Это был фанатик чистой воды, который причислял себя к первым из передовых борцов за свободу. Удивительно, что его статьи долго проходили незамеченными для нашей администрации, как проходило, впрочем, для нее и многое. Но народ читал их, и немудрено, что они оказывали свое действие, особенно на его сородичей. Недаром, когда началось народное движение в Осетии, Д. считался главным вдохновителем и руководителем осетинской революции, хотя он не успел лично принять в ней участие. Когда наш передовой борец, увлеченный разгоравшейся революцией, задумал расширить свою деятельность и взялся за издание собственной газеты “Искра”, которою он, очевидно, рассчитывал зажечь все сердца, его поневоле должны были заметить. Назвав государственную думу 17-го октября обглоданной костью, брошенною народу, он настоятельно требовал учредительного собрания и скорейшего свержения правительства. [968]

“Граждане!—писал Д.—по всей России поднявшийся народ уже устанавливает временные правительства. Приготовимся же и мы к нему!”

А тайные прокламации, шедшие из того же источника, уже называли и членов нового временного правительства. Губернатором у нас должен был быть студент У., осетин, полицеймейстером предполагался студент Е., тоже осетин, и все должности были распределены заранее подобным же образом, преимущественно среди туземцев.

Наконец осетинский освободитель русского народа по поводу наглого ограбления товарной кассы на станции Владикавказ так громко восклицал в своей “Искре”: “Приветствуем начало разоружения реакции во Владикавказе, и да здравствует вооружение революции!!” что администрация наша проснулась. Она открыла глаза и, увидев слишком яркий и красный огонь, задула его... чтобы он, чего доброго, не помешал ей спать и дальше. Редактор-издатель, он же и автор почти всех статей своей газеты, был выслан из пределов области навсегда.

Кроме таких возбудительных писаний, наши публицисты брались еще и за чтение лекций, объясняя положение вещей. Один из них, инженер В., тоже осетин, в лекции своей вытащил из гробов самого Иоанна Грозного и митрополита Филиппа, с которым, вероятно, в душе сравнивал себя, когда стоял на кафедре и с пеною у рта выкрикивал: “В самых языческих странах есть закон и справедливость, а в России их нет! Самые камни под ногами вопиют о мести!” И хотя в конце своей уступленной речи лектор пообещал, что скоро у нас будет могущественное либеральное правительство, которое сумеет охранить права всех, и просил народ сохранять пока порядок и спокойствие, но ведь это было все равно, что напоить человека вином, а потом требовать, чтобы он был трезв.

Спасибо еще, что остальные лекторы, которые тоже предполагали поучать народ в эти дни, объявили, что лекции их откладываются на неопределенное время “вследствие душевной неуравновешенности г. г. лекторов”, как они объяснили сами. Откровенно и благородно, но довольно комично было такое заявление.

Подобные статьи, лекции и воззвания к “свободному народу” и “сознательным гражданам” не могли остаться без результатов, и стали царить весьма своеобразные проявления применения свобод Девиз “теперь свобода, и все можно” был написан на лбу у каждого, особенно у “сознательных граждан” очень юного возраста, у босяков, хулиганов, не работающих рабочих и не учащихся гимназистов, от которых никому житья и прохода не было. [969]

VI.

Между тем жизнь протекала в каком-то кошмаре, благодаря вероятным и невероятным слухам и происшествиям. Владикавказ жил под страхом восстания туземцев Терской области, которое ожидалось со дня на день. Все строили разные планы спасения на случай осады города, но все планы казались неверными. Администрация принимала свои меры, продолжала отбирать оружие у туземцев, но те при обысках зарывали его в землю, а после обыска преспокойно нацепляли опять на себя. Наконец надумались призвать во Владикавказ для подавления беспорядков запасных, так как своих постоянных войск было уже недостаточно.

Запасные прибыли в Апшеронский полк из разных местностей Кавказа; были среди них кубанские, пятигорские и другие. Первое время после призыва они вели себя спокойно, занимались ученьем и исполняли все требования начальства беспрекословно, но как раз в эти дни произошел бунт запасных в Пятигорске, в Ахульгинском батальоне, и волнение перекинулось сюда. Среди этих пожилых бородатых солдата начался ропота, и нельзя не признать, что недовольство их действительно имело основание. Так, многие из них служили раньше в гвардии, некоторые были даже на войне и, не отказываясь вовсе от службы, они совершенно резонно замечали, что их собрали даром, напрасно мучают гимнастикой и шагистикой, держат уже больше трех недель, полагающихся для ученых сборов, и никуда не ведут. Они же, ехавши во Владикавказ, слышали, что их созвали бить каких-то бунтующих ингушей и чеченцев, и поэтому просили, чтобы, если уж их держат, то пусть скорее ведут в дело.

— Мы расчешем хорошенько этих гололобых, да и пойдем по домам; у нас там хозяйство, семьи, работа, а маршировать да носок вытягивать мы и так еще не забыли. Да и старые кости уже не слушаются, только болят от этого,—говорили бородачи.

Покинутые семьи сильно заботили запасных; многие из них получали с родины письма с жалобами на то, что семьям живется плохо без кормильцев, что положенных для прокорма на время службы отцов денег им не дают, что сельские власти обижают одиноких жен.

Все это волновало запасных и само по себе, а тут постарались еще и “товарищи”, которые, воспользовавшись брожением в такой благодарной среде, помогли раздуть недовольство и подсказали требования. Требования вдруг стали расти, доросли в конце концов до 30 пунктов, две трети которых были весьма нелепого свойства, и кончались четырехвосткой. Пропаганда действовала, очевидно, во всю. [970]

Командир полка был очень стар, ему было около 70 лет, и давно бы такому пора на покой. Неудивительно, что, и будучи георгиевским кавалером, он не проявил здесь особенной храбрости. Он совершенно растерялся перед неожиданными бунтовскими требованиями, пробовал уговорить расходившихся запасных, даже плакал от огорчения, держа к ним самые миролюбивые и убедительные речи, но бедному старику не под силу было справиться с этим движением. Увидев, что ни слезы, пи уговоры не действуют, он умыл руки в этом деле. Тогда избрали лицо повыше и средство подействительнее: расследование инцидента было поручено начальнику дивизии генералу С., а на время увещаний и переговоров с бунтовщиками, которые он должен был произвести, в казармах, расположенных рядом с полковыми, была собрана артиллерия в полной готовности, и пять сотен вооруженных казаков поставлены невдалеке. Город замер в ежеминутном ожидании стрельбы и пушечной канонады или разгрома, который могли учинить бунтовщики.

Начальник дивизии генерал С., числившийся в генеральном штабе, вызвал запасных на плац и пустился в длинные, красноречивые, но мало убедительные разговоры с ними. Бунтовщики выстроились перед начальством все с винтовками, как и полагается быть во фронте, но в сущности безоружные, так как патроны были предварительно убраны из казармы и спрятаны в сохранное место под крепкий караул.

Дул сильный ветер, было холодно, несмотря на яркое солнце, и все стояли в одних мундирах. Генерал обратился к запасным:

— У меня ревматизм от старой кавказской войны; вы уж позвольте мне, братцы, надеть пальто. Вы-то еще молодые, а я, видите, какой старый.—И с разрешения бунтовщиков генерал надел свое пальто на красной подкладке. Все усмехались, слушая такое начало увещательной речи.

Дальнейшие разговоры были в таком же тоне. Генерал шутил, фамильярничал с запасными, даже как будто заискивал перед ними, стараясь все дело обратить в пустяки, и не привел ни одного серьезного довода, не дал ни одного успокоительного обещания, не сумел подействовать и страхом. Речи его не возбуждали ничего, кроме насмешки, и, конечно, из увещания ничего не вышло. В конце концов, он только опросил у всех претензии, как на обыкновенно смотру, убрал неизвестно для чего собранных казаков и артиллерию и отпустил запасных, которые и остались при своем.

Через два дня приехал генерал еще постарше, исправлявший должность корпусного командира генерал Ж. Этот уже имел некоторую практику в делах подобного рода, таил, как только [971] что усмирял бунтовавших ахульгинцев в Пятигорске; и началась опять та же процедура бесплодных уговоров и увещаний. Запасные стояли на своем и, должно быть, чувствуя свою непобедимость, вели себя все время самым вызывающим образом. Они напивались, шатались по улицам в растерзанном виде, не отдавали никому чести, грозили скандалами городу и начальству, которое наконец опомнилось и решило, что лучше всего исполнить поскорее их первое и главное требование и отправить их всех по домам, пока они еще не успели заразить солдат постоянной службы. Поняли, что теперь толку с них все равно никакого не будет, а опасность есть, и немалая.

Командира полка М. отставили от должности и назначили на его место молодого, энергичного батальонного командира того же полка О., тот быстро покончил комедию, отправил запасных по домам и все привел в порядок.

Солдаты апшеронцы держались особняком от запасных во время этой истории и не делали никаких выступлений, но были попытки смутить их. “Товарищи” пронюхали, что одна из рот, кажется, ненадежна, и возымели уверенность, что можно, воспользовавшись ее недовольством на ротного командира, с ее помощью поднять весь полк. Собрав тысячную толпу сочувствующего и просто любопытствующего народа, все наличные агитаторы города двинулись с ней к казармам полка. Подойдя, толпа остановилась против казармы, и вперед выступили четверо зачинщиков-главарей, которые и обратились к вышедшим солдатам с речами самого зажигательного свойства. Солдаты слушали равнодушно, и только немногие из них изредка отзывались на особенно смелые словечки “товарищей”... Но бравый полковник не дремал: выйдя к революционерам, он во мгновение ока арестовал четырех ораторов, потом вызвал ненадежную, по мнению зачинщиков, роту и при смехе той же толпы и своих солдат приказал ей же отвести арестованных в полицию. И толпа шла теперь за ними с таким же удовольствием и любопытством, как час тому назад, когда они были еще вожаками.

Главная мечта революционеров была соединить два гарнизона, пятигорский и владикавказский, взбунтовав их одновременно. В Пятигорске военный бунт удался, у нас же дело не ладилось в этом направлении. Правда, брожение замечалось во всех частях войска, ходили слухи, что в известный день вырежут всех офицеров, солдат деятельно снабжали нелегальной литературой, но агитаторам все же не удалось достигнуть желаемой сплоченности среди солдат.

Наибольший успех они имели в одной из стоявших в городе частей, и у нас был военный бунт совсем особого рода, который произвел в городе настоящую панику, благодаря тому, что тут пришлось иметь дело с таким опасным элементом, как туземцы. [972]

VII.

Во Владикавказе квартировала много лет совершенно особая воинская часть, которая набиралась исключительно из осетин Северного Кавказа и называлась осетинским дивизионом. В ней отбывала воинскую повинность осетинская молодежь на основании особого законоположения. Так называемые всадники дивизиона носили казачью форму, считались регулярной кавалерией и управлялись кавалерийскими офицерами. Постоянный комплект осетинского дивизиона был в 300 человек, и они составляли две сотни; во время же войны они развертывались в целый полк.

В один из дней конца ноября несколько всадников отправились ночью в веселое заведение, где произвели порядочный дебош. Потом разгульная компания, захватив с собою одну девицу, вышла на улицу и продолжала шуметь и скандалить. Ночные караульщики стали разгонять гуляк, но всадники не поддавались и, обозлившись, вступили в драку с караульщиками. Так как осетины были вооружены кинжалами, составляющими принадлежность их формы, то бой оказался неравным и кончился печально; один из ночных сторожей был убит, а девушка сильно избита и слегка ранена. Дело не обошлось без полиции, которая явилась на шум и свистки караульщиков; но когда помощник пристава с городовым пришли на место происшествия, осетины уже успели разбежаться. Они спрятались в свою казарму, и полиция застала только распростертый на улице труп ночного сторожа и плачущую раненую девушку, которая сказала приставу, что она видела, кто именно убивал и может указать убийцу. Пристав, не теряя времени, по телефону сообщил о происшествии командиру дивизиона и попросил его разрешения пойти с девушкой в казарму, чтобы по горячим следам найти виновного.

Без сомнения, командиру дивизиона следовало пойти самому расследовать дело. Престиж командира, некоторая привычка всадников к дисциплине, самый тон и уменье обойтись с людьми могли бы предотвратить то, что случилось потом. Но командир счел почему-то за лучшее послать вместо себя сотенного. К несчастью, и сотенный не мог исполнить этого немаловажного поручения: он был болен и лежал в постели и доложил, что идти не может. Дело в конце концов было возложено на молодого безусого подпоручика. И вот в казармы осетин явились ночью помощник пристава, городовой, раненая девица и подпоручик. Молодой офицер растерялся и, выстроив сонную сотню в казарме, предоставил приставу самому искать убийцу. Девица перетрусила и от страха и волнения никого не могла указать. Осетины же тверди стояли против пришедших их уличать [973] людей, смело смотрели им в глаза и не выдавали убийцу, говоря, что они все убивали и все виновны.

Пристав бился с ними долго и, вероятно, так ничего и не вышло бы из допроса, но, к несчастью, полицейский чин не воздержался и грубо бросил осетинам обидное для них прозвище: “сено-солома”. Так дразнили у нас всадников дивизиона, потому что во время учений им клали под правую руку сено, а под левую солому и вместо “право” и “лево” командовали “сено” и “солома”. Это делалось потому, что, поступая на службу, многие из них русского языка и команды не понимали, но отлично знакомы были в торговле со словами сено и солома.

Обидное слово произвело настоящий взрыв, и разыгралась новая драма: Поднялся шум, в ту же минуту кто-то потушил лампу, несколько человек бросились к офицеру и окружили его плотным кольцом, чтобы никто его не тронул даже случайно. Остальные в полнейшей темноте напали на несчастного пристава и тут же зарезали его кинжалами. Городового и девушку только избили до полусмерти и вытолкали в шею из казармы, офицера же никто пальцем не тронул, и сотня объявила ему, что и за убийство пристава они желают отвечать все поголовно, так как сами не знают, кто именно резал в темноте. Офицер уехал доложить о случившемся по начальству, а всадники, выбросив на улицу тело убитого, накрепко заперлись у себя в казарме.

Когда на утро к ним явилось начальство, они никого к себе не пустили и сказали, что и впредь не пустят, пока им всем не обещают прощены. Пока начальство судило и рядило, что делать и как быть дальше, “товарищи” не преминули воспользоваться этим происшествием для своих целей, и через два дня дивизион неожиданно подал петицию на целом листе с тою же четырехвосткою на конце. Простое преступление обращено было в политическое, а полудикие неграмотные разбойники выросли в борцов за свободу. Теперь уже сидевшие в своем форту осетины объявили, что не пустят к себе офицеров и следователя и не дадут производить следствие, пока все их требования не будут исполнены.

Узнав о том, что случилось, во Владикавказ съехались из аулов все родственники всадников и уважаемые старики осетины, которые были очень взволнованы и огорчены этой историей. Начались переговоры, и они приняли в них самое горячее участие. Боясь за судьбу своей молодежи, старики уговаривали бунтовщиков принести повинную и сдаться. Но и “товарищи” не зевали. Испугавшись, что могут проиграть дело, агитаторы дали знать второй сотне этого же дивизиона, квартировавшей в Нальчике, будто их братьев хотят перебить. Сотня, не долго думая, самовольно села на коней и прискакала во Владикавказ на подмогу своим. “Товарищи” [974] только этого и ждали, потому что им выгодно было сосредоточить в одном месте побольше взбунтовавшихся войск, от которых они ждали помощи в борьбе с правительством. Конное же войско, да еще и осетинское, было бы особенно большим плюсом в их руках по нашим местам.

Приехавшие всадники присоединились к бунтовщикам и засели с ними вместе в казарме. Начальство, надеясь на благоразумие хотя некоторых осетин, решило терпеливо ждать и продолжать с помощью стариков свои увещания и переговоры, пока всадники еще не предпринимают активных выступлений. Но было ясно для каждого, что дело плохо и что нельзя держать среди города около 300 хорошо вооруженных, располагающих конями и взбунтовавшихся дикарей, не принимая никаких мер предосторожности. На всякий случай составлен был план действий войск гарнизона в виду возможности открытого выступления осетин, угрожавшего городу.

Образовали под начальством командующего Апшеронским полком отряд, в который, кроме пехоты, включена была батарея и несколько сотен казаков. Отряд этот должен был в случае надобности немедленно открыть действия. Казармы осетинского дивизиона помещались в конце города, в узком месте между берегом Терека и горами. По данному сигналу пехота должна была идти прямо на казармы бунтовщиков, артиллерия стать на другом берегу Терека и стрелять через реку по казармам, а казаки отрезать отступление из города к горам, где осетины могли бы легко скрыться.

VIII.

В одно прекрасное утро по гарнизону была объявлена тревога, и войска быстро заняли назначенные им места.

Горожане, увидев, как по улицам по направлению к осетинским казармам везут пушки, едут казаки и марширует пехота, почувствовали себя не очень хорошо. Все вообразили, что осетины уже выступили из своего форта и сейчас будет разгром города и война на самых улицах. Особенно перетрусили жители той части города, в которой расположилась артиллерия, потому что в случае перестрелки с казармами все осетинские пули попали бы именно сюда.

Заняв свои пункты, войска ждали с минуты на минуту приказа свыше о наступлении на бунтарей и были совершенно готовы к действиям. Долго они ждали, а приказа все нет, как нет. Вдруг, вместо ожидаемого, получается распоряжение совсем другого рода: разойтись немедленно по своим казармам, придав наступлению вид простого маневра. Ничего не понимая, войска повиновались. Разошлись, увезли пушки, и остались все в полнейшем [975] недоумении, почему же их собрали по тревоге, а потом распустили по домам, так и не употребив в дело. Что же собственно случилось?—спрашивали все друг друга. А случилась тут история до некоторой степени опереточного свойства.

Был в нашем гарнизоне генерал, бывший алкоголик, давно страдавший к тому же пороком сердца. Он так был перепуган всей нашей революцией, что нервы его расстроились совершенно, и он потерял всякое соображение и меру. От всяких пустяков он впадал в истерику, или выходил из себя от припадков злобы и страха. В этот день, проснувшись утром, генерал подошел к окну своей спальной и увидел, что мимо его квартиры едет множество верховых в казачьей форме. Это были просто казаки одной из стоявших в городе сотен, ехавшие по обыкновению к Тереку на водопой. Но храбрый генерал или еще не совсем проснулся, или уж воображение его было слишком расстроено, только он принял их за бунтующих осетин и страшно перепугался. В своем волнении он даже не рассмотрел, что и едут-то верховые эти на неоседланных лошадях и без всякого оружия, и вообразил, что это всадники дивизиона едут резать горожан, или собираются бежать в горы, чтобы собрать там своих и потом сделать набег на город.

Это страшное свое предположение он сейчас же сообщил по телефону начальнику области К., а этот последний и дал распоряжение отряду выступить по тревоге и занять заранее назначенные пункты. Приказание и было исполнено немедленно. Но, приблизившись к казармам бунтовщиков, начальник отряда, к удивлению своему, увидел, что всадники-осетины и не думали собираться делать нападение. Они все были дома и преспокойно занимались уборкою лошадей и другими мирными домашними работами во дворе своей штаб-квартиры. Сообразив сейчас же, что тут происходит какое-то недоразумение, начальник отряда, конечно, не захотел открывать огня против дивизиона и вообще предпринимать каких-либо агрессивных действий. Но он со смущением чувствовал, что положение собравшихся и приготовившихся к натиску войск делается смешным и странным. Надо было во что бы то ни стало с честью выйти из этого нелепого положения, и вот он взял все на себя и дал приказ отступать, сделав вид, что войска просто производили невинный маневр.

Еще раньше этого, утром, когда войска только что выступили по данному им сигналу, “товарищи”, не теряя ни минуты, дали знать во все окрестные селения, лежащие по линии железной дороги, что осетин собираются расстреливать. И войска уже давно успели разойтись обратно по своим казармам, когда на станциях Беслан, Дарг-Кох и др. стали собираться из всех аулов толпы вооруженных жителей осетин, которые с нетерпением и волнением [976] ждали ближайших поездов, чтобы сесть и ехать на выручку всадникам.

К счастью, они не успели выполнить своего намерения. Когда весть об идущих к ним на помощь земляках дошла до бунтовавшего дивизиона, из числа самих всадников нашлись благоразумные люди, понявшие, какие печальные последствия для них же самих может иметь такое открытое объявление войны войскам многочисленного гарнизона. Они вызвались уладить дело, сами вышли из казармы, и их отправили по станциям, чтобы они переговорили со своими разволновавшимися родичами и убедили их разойтись, так как всадникам дивизиона не грозит никакая опасность.

Осетины им поверили и, хотя неохотно, но все же разъехались по своим аулам.

Город в этот день был на волосок от огромной опасности, и довело до этого воспаленное и расстроенное воображение генерала, который скоро после этого и должен был выйти в отставку из-за своих слишком расходившихся нервов.

Мирные переговоры с осетинским дивизионом продолжались и привели наконец к тому, что всадники согласились на высылку обеих их сотен из Владикавказа на вечные времена. Их отправили подальше от опасных сородичей, в Ставрополь, где они обретаются и по сей час. И счастье, что их во время отправили: все могло бы повернуться иначе, если бы потом, при подавлении осетинской революции в области, всадники эти находились здесь. Виновных в обоих убийствах так и не нашли, и дело это заглохло и было предано забвению.

Все случившееся служит наглядным доказательством того, как вредно и опасно иметь войска, составленные из лиц особой, да еще и дикой или враждебной народности, и держать эти войска в местах их жительства, где они всегда могут найти поддержку среди своих в случае какого-нибудь неудовольствия или недоразумения. Хорошо было бы, если бы те, от кого зависят подобные опыты, не повторяли их больше, проученные результатами таких начинаний.

IX.

Революционное движение туземцев в Терской области выразилось в самой отвратительной форме беспардонных грабежей и разгромов. Оно разыгралось только среди осетин, между которыми много интеллигенции: присяжных поверенных, докторов, учителей, священников, и у которых есть своя духовная семинария в Ардоне. Остальные же народности, ингуши, чеченцы, кабардинцы и другие, не примыкая к революции, все-таки [977] пользовались беспорядками и всеобщей паникой и растерянностью. Они еще удесятерили свои хищнические набеги, грабили, убивали и брали в плен за выкуп на каждом шагу. Не выкупленных пленников приканчивали без долгих церемоний.

Все эти народы сами по себе, кажется, еще больше склонны к разбою, чем осетины, но на открытая массовые выступления они не рискнули. Причина, вероятно, в том, что они не имели, как осетины, интеллигентных руководителей из своей среды и, кроме того, уже испытав на своей шкуре в прежние времена (например, в турецкую кампанию) все прелести бунтов и их последствий, боялись расплаты. Поэтому они выказали большую осторожность и предусмотрительность и, не склоняясь к революции, благоразумно и хитро рассуждали: “Пусть осетины бунтуют, а мы посмотрим. Если другим что-нибудь дадут, так и нам дадут, а бунтовать мы еще всегда успеем”.

При этом другие туземцы не сочувствовали осетинам и не присоединялись к ним еще и потому, что, как чистые, правоверные магометане, они презирают и ненавидят осетин за измену мусульманству для христианства. Да и как народность вообще довольно низкого нравственного уровня, менее рыцарская, чем остальные, “ироны” не пользуются любовью и уважением других туземцев области, которые даже избегают общения с ними.

Движение в Осетии началось с аграрных беспорядков. Все крупные землевладельцы у осетин принадлежат к хорошим фамилиям, так называемым алдарам. Они в большинстве остались верны магометанству и многие из них имеют родственников магометан же в Чечне и Кабарде.

Когда осетины начали грабить своих помещиков, главным образом расхищать их леса, ни чеченцы, ни другие туземцы не примкнули к ним, несмотря на весь соблазн, потому что это значило бы пойти с христианами против магометан, которые имеют здесь еще особую, независимую от национальности, религиозную сплоченность. При первых же попытках осетин ограбить помещиков-магометан живущие во Владикавказе алдары на своем совещании решили довести до сведения осетин, что они поднимут и соберут магометан из Чечни и Кабарды и разгромят осетин-христиан сельских обывателей, если грабежи помещичьих усадеб будут продолжаться.

Таким образом выходило, что слишком опасно и невыгодно было грабить своих же помещиков. За неимением в Осетии других землевладельцев, имуществом которых можно было бы попользоваться, осетины принялись за казенные, казачьи и войсковые леса. Они жгли лесные караулки, чтобы выжить лесных сторожей, и беспощадно истребляли деревья. За крупными хищниками потянулись и вороны, подбиравшие остатки. Можно было [978] видеть ежедневно, как по улицам Владикавказа везли возы всевозможного леса, целые сажени дров, волокли по земле огромные бревна, и все это преспокойно складывалось на дворах по всем слободкам. Дрова на базаре были ни по чем.

Увидев, какие размеры принимает грабеж, наши власти, наконец, спохватились, что нельзя же ждать, пока в лесу не останется ни одного дерева. Для прекращения дальнейших хищений к местам порубки послали помощника атамана отдела, некоего подполковника К. Собрав ардонских казаков, подполковник поехал с ними к селению магометанскому. Но тут их встретили толпы вооруженных грабителей, собравшихся защищать свои “права”.

Хотя и казаки были тоже вооружены не хуже, но полковник их, давно распрощавшийся со строем вследствие непомерной толщины, испугался военных приготовлений осетин и решил, что лучше будет не связываться с ними, а поскорее по-добру по-здорову убраться домой. Услышав, что им придется отступить перед всяким сбродом, казаки, среди которых находилось много бывших гвардейцев из конвоя, стали умолять полковника остаться и не давать спуску осетинам. Они чуть не плакали от стыда, что им, настоящим воинам, нужно позорно ретироваться перед такой, как они выражались, сволочью. Но начальство было неумолимо: не чувствуя никакого подъема военного духа, оно категорично запретило казакам стрелять, село на тройку и ускакало во Владикавказ, бросив свое войско. Осетины же, увидев такое настроение полковника, отлично поняли, что дело принимает благоприятный для них оборот, и преспокойно поотбирали берданки у казаков, которые, исполняя приказание начальства, не осмелились стрелять. Казакам теперь оставалось только идти по стопам своего полковника, и они тоже удалились восвояси, оставив осетин продолжать начатый грабеж.

Такие успешные действия властей, конечно, подбодрили осетин. Скоро лесов и караулок им показалось мало, и они, благодаря безнаказанности, решили расширить арену своих подвигов и грабить уже всех соседей не осетин.

И вот, перед самыми праздниками Рождества Христова начался ряд погромов в Осетии. В Ногкау, Кадгароне, Ардоне, Салугардоне и Христиановском стали собираться целые шайки хищников, которые грабили уже не по дорогам, а в населенных местечках среди белого дня. Говорили, что ими руководила какая-то загадочная личность в черной маске, субъект как будто бы интеллигентный, судя по тем речам, которые он держал к своей шайке перед тем, как идти на грабеж. В этих речах говорилось и о борьбе за свободу, и разносилось правительство, а самым грабежам придавался вид якобы политической [979] мести, но разбойники слушали, ничего не понимая, и только с нетерпением ждали, когда им позволят идти грабить.

При всяком набеге на какое-нибудь селение, грабителей окружали мирные обыватели и спокойно любовались на их подвиги, а потом, соблазнившись примером, присоединялись к ним сами или мародерствовали на месте грабежа. Прежде всего хищники направились в Садон. Там они сожгли постройки горнопромышленного общества “Алагир”, потом ворвались в местный клуб, стали пировать, играли на рояле, плясали, перепились и закончили тем, что, уходя, сожгли все, что только могло гореть.

Эти первые же выходки туземных хулиганов возмутили интеллигентную часть осетин Владикавказа. Они стали печатно уверять публику, что в деяниях грабителей нет и следа революционной окраски; что, хотя Осетия и охвачена движением, чего отрицать нельзя, но тенденция и идея этого движения гораздо более благородна и возвышенна, чем то, что теперь приписывается осетинам вообще, благодаря творящимся безобразиям. Действительно, среди интеллигентных осетин были и заправские революционеры, требования которых вполне соответствовали революционному кодексу; тут была и автономия Осетии, и четырехвостка, и принудительное отчуждение, и все тому подобное. Но можно смело сказать, что низшему слою этой народности совершенно недоступны были такие понятия, и гг. осетинские революционеры должны были знать это, насаждая и развивая свое учение в такой среде. Призыв к борьбе был для осетин только призывом к разбою и всевозможным насилиям, которые являлись теперь для них еще более соблазнительными и доступными, чем всегда. Протесты интеллигенции не помогли, и безобразия продолжались, все разрастаясь.

Самые крупные погромы произвели осетины в Ардоне и Алагире, но “кончился пир их бедою”: за погромами последовала и расплата.

X.

Ардон состоите собственно из двух частей. Казачья станица Ардон непосредственно примыкаете к осетинскому селению Ардон же. Оба селения велики и богаты в них есть хорошие магазины, главным образом армянские, есть и богатые домовладельцы. Казаки всегда чувствовали неприятность и неудобство такого соседства, как осетины, но не особенно боялись их: ведь казаки народ военный и хорошо вооруженный и могут потягаться с кем угодно. Потому, когда до них дошел слух, что осетины собираются грабить Ардон, особенно армян-лавочников и сильно прельщавший их склад машин Зингера, казаки велели им передать: “лавочников грабьте, сколько хотите, нам до них [980] дела нет; но если нашу станицу, казаков, тронете, то мы в вашем ауле тоже камня на камне не оставим”. Осетины приняли это к сведению.

20-го декабря в селение Ардон с раннего утра начали въезжать верховые, по дорогам тянулись целые обозы пустых ароб, саней, шли пешие толпами, и вся эта орда стала располагаться лагерем на главных улицах Ардона. Испуганное странным нашествием население попряталось по домам, и магазины стали запираться все, кроме винной и пивной лавки, которую не дали закрыть. Туда толпа врывалась силою и требовала выпивки, в которой сидельцы не смели отказать. Благодаря этому даровому угощению, к полудню стало замечаться сильно повышенное настроение и необыкновенное волнение в толпе, а к двум часам дня совсем уже осмелевшая орава кинулась выламывать двери и окна магазинов. Начался самый беззастенчивый грабеж.

Первое нападение было сделано на мануфактурный большой магазин Ахвердова, и в полчаса он был разграблен буквально до нитки. С криками: “подходи, кому жизнь надоела!” всякий тащил себе куски и целые штуки материй, волокли по грязи и снегу свертки шелка и бархата, несли охапки шалей, платков и одеял и нагружали все это на свои арбы и сани. Опустошив этот магазин, грабители принялись за склад Зингера, разгромили и очистили его совершенно, переломав при этом множество дорогих машин. Хозяева и их приказчики не посмели вступиться за свое добро и разбежались, боясь быть убитыми в случае сопротивления.

Целый день кочевали разбойники от магазина к магазину, радостные, веселые, с убеждением повторяя, что теперь все их, все можно и грабить позволено. Так в их умах сформировалась революционная идея. К вечеру, благодаря успеху и полной безнаказанности, пошел уже массовый грабеж. Притаившиеся сначала местные жители осетины выползали из своих домов, сначала смотрели на происходившее с любопытством, потом уже с сочувствием и одобрением, и наконец, соблазнившись примером, тоже пожелали легкой добычи и приняли участие в пиршестве. Грабили даже женщины, и некоторые из порочных членов казачьего общества не удержались от искушения.

Главными действующими лицами были ногкаузцы и кадгаронцы; последние даже со своим старшиною, который делал вид, что для порядка обходит разграбленные магазины, но в сущности не только ничего не предпринял для предупреждения или прекращения безобразий, но и сам принимал в них участие исподтишка. На другой день грабена, продолжался и не кончился до тех пор, пока хищники не убедились, что уже больше взять нечего.

И все это время растерявшаяся местная администрация не принимала решительно никаких мер к защите пострадавших [981] и своим поведением, т. е. полным невмешательством, точно санкционировала происходившее. Грабеж был так успешен, что убытков впоследствии было заявлено на сто тысяч.

Покончив благополучно с Ардоном, шайка на другой же день перебралась в Алагир, еще увеличившись в своем составе. Теперь в погроме принимали участие уже все жители селений плоскостной Осетии, расположенных по левому берегу Терека. Прослышав об удаче своих родичей, они присоединились к ним.

Алагир большой поселок, русский и имеретинский. Имеретины народ ловкий, храбрый, все они хорошие охотники, все любят и имеют хорошее оружие и в обиду себя не дали бы, а потому осетины их почти и не тронули. Зато русское население и лавочники-армяне сильно пострадали от этого нашествия. Очевидцы рассказывают, что по дорогам со всех концов еще накануне тянулись к Алагиру подводы и арбы, которых, в ожидании богатой добычи, наехало ко дню погрома более пятисот. Началось опять разграбление магазинов. Удовлетворившись поживой, не оставив нигде ни щепки, шайки разбойников принялись громить самое селение. Скоро Алагир запылал со всех концов, везде горели дома богатых домовладельцев, и обезумевшие громилы метались по поселку, ища, кого бы еще избрать своей жертвой.

Ворвавшись в усадьбу инженера Семянникова, которого в то время не было в Алагире, осетины вырубили сад, перебили и переломали все в доме и потом зажгли его. У генерала Трейтера они устроили в доме кутеж, разбили вдребезги и порубили топорами всю мебель, тащили из кладовых байки с вареньями и соленьями, разбивали их о паркет и лили в рояль. Словом, не столько взяли, сколько, напортили имущества. Сам генерал со своею женою едва успел спастись, выскочив из дома в одном сюртуке, и его привезли полумертвым во Владикавказ.

Потом уже опьяненные погромом осетины бросились к начальнику участка и прогнали его из управления. Не удовлетворившись и этим, они ворвались к судебному следователю. Следователь бросил все и, спасая жизнь, спрятался в саду, где и просидел до утра; потом он окольными путями кое-как выбрался из Алагира, переодевшись в женское платье, чтобы его не убили. Все дела его сожгли. Это было весьма выгодно разбойникам, многие из которых находились под следствием, или имели подследственных родственников.

Уцелел один только алагирский лесничий, объездчики которого, молодцы-имеретины, взяли его под свое покровительство. Громилы бушевали в Алагире дня два и потом совершенно свободно разъехались по своим аулам с награбленными богатствами. [982]

Этот разгром совпал с объявлением Терской области на военном положении, которое было введено 22-го декабря. Начальник области генерал К., не давший раньше охраны Ардону и Алагиру отчасти потому, что у него было мало войска, отчасти же не ожидая такой беспримерной дерзости со стороны осетин, теперь решил наказать виновных самым суровым и чувствительным образом.

Был сформирован отряд, состоявший из батальона пластунов, сотни казаков, шести орудий артиллерии и Ахульгинского батальона. Ахульгинцы, только что перед этим учинившие бунт в Пятигорске, были посланы в эту экспедицию, чтобы загладить свою недавнюю вину. Отряд выступил под командой известного впоследствии полковника Ляхова, который в то время занимал во Владикавказе должность начальника штаба 21-й дивизии.

Ляхов повел дело быстро и решительно. Приведя войска на место действия, он сначала предъявил осетинам свои требования: выдать зачинщиков, сдать оружие, вернуть награбленное, в том числе и вырубленный лес, и уплатить двести сорок тысяч контрибуции. Осетины, конечно, отказались исполнить эти тяжелые условия. Тогда командир ставил отряд свой против каждого аула по очереди и бомбардировал их из орудий. Жителей заранее предупреждали о бомбардировке, и они выходили из селений и Удалялись из сферы выстрелов; но было разрушено много домов и стен, и сильно пострадал живой инвентарь аулов. Дворы и улицы были усеяны трупами коров, лошадей, баранов и домашней птицы.

Всего было выпущено около двухсот пятидесяти снарядов. Некоторые из селений не долго выдерживали бомбардировку; так, например, Ногкау сдалось на требования после второго же выстрела, Кадгарон держался до восьмого, но некоторые упорствовали даже после значительного количества выпущенных в них гранат. Человеческих жертв, к счастью, во всех этих аулах не было; исключение представляет только селение Магометанское, которое выдержало семьдесят выстрелов и потеряло двух человек убитыми и трех ранеными.

Сдавшиеся селения стали обыскивать, чтобы найти и отобрать награбленные в Ардоне и Алагире вещи, но почти ничего не нашли, так как осетины, узнав о выступлении против них из Владикавказа экспедиции, побросали все уличавшее их добро в реки. Зато контрибуция была уплачена полностью. Во Владикавказе образовалась комиссия, определявшая убытки пострадавших от погрома и распределявшая вознаграждения. Само собою разумеется, что почти каждый старался воспользоваться случаем и преувеличить свои потери; например, генерал Т., богатый человек, оценил свой паркет в две тысячи рублей. И только один [983] Зингер точно мог определить и доказать свои убытки, предъявив торговые книги.

Благодаря принятым, хоть и поздно, мерам против такого разбоя, до ожидавшегося разгрома Владикавказа и других больших городов Терской области не дошло. Но долго еще после этих событий все были настороже, готовясь встретить врага лицом к лицу. Враг же присмирел: расплата за бунтовские подвиги была слишком чувствительна и возымела свое охлаждающее действие.

XI.

С объявлением военного положения решено было приняться за очистку важнейших революционных пунктов Терской области. Для этого необходимо было прежде всего освободить Владикавказскую железную дорогу, попавшую в руку “товарищей”. Город был опять отрезан, почта не получалась, но зато сношения революционеров между собою были самые деятельные. На паровозах красовались красные знамена с надписью: “да здравствует учредительное собрание”, по станциям устраивались митинги и шествия с участием “детей от семи до двенадцати лет”, о чем с восторгом сообщалось в местных газетах. “Честные труженики с заскорузлыми физиономиями”, как рекомендовали наши газеты “товарищей”, грабили железнодорожные кассы и обезоруживали жандармов. Главным гнездом революционеров была станция Минеральные Воды с ее мастерскими и тысячным рабочим населением, где уже было “осуществлено революционное самоуправление”, как сочувственно сообщал корреспондент одной газеты. С этой станции революционеры осаждали георгиевский склад оружия и огнестрельных припасов, который был лакомым кусочком для бунтовщиков, и немалую опасность представляло бы допустить их завладеть этим складом. А это было близко к осуществлению, так как железнодорожная дружина, составившаяся из служащих и рабочих в шапках с зелеными и красными бантами и прекратившая обычное движение, свободно летала по дороге между Владикавказом и Минеральными Водами каждый день.

По составленному на совете плану действий предполагалось, двигаясь постепенно из Владикавказа, согнать всех революционеров в Минеральные Воды и там уже разбить их всех сразу. В нескольких верстах дальше начиналась уже Кубанская область, до которой нашему временному генерал-губернатору не было дела.

Тут возник трудный вопрос: кого послать в такую рискованную экспедицию? Свободных войск уже абсолютно не имелось, призванные же на подмогу льготные казачьи полки тоже изнемогали под тяжестью службы. Придумали, что можно бы [984] воспользоваться казаками, населяющими станицы от города Моздока до станции Минеральные Воды, но так как железная дорога не действовала, то проникнуть к этим казакам и собрать их казалось почти невозможным. Эту трудную миссию возложили на капитана генерального штаба Вербицкого, природного казака, раненого в японскую кампанию и отличавшегося большой решительностью. Дали ему соответственные полномочия, поручили постараться захватить из Моздока взвод льготной казачьей батареи под командой есаула Федюшкина, и Вербицкий выехал из Владикавказа, пробираясь где и как мог, собирать казаков.

Задача была нелегкая. Некоторые станицы, например, Прохладная, расположенные по самой линии железной дороги и давно погрязшие в торговых предприятиях, утратили военный дух. Кроме того, от постоянного общения с железнодорожными служащими они были порядком распропагандированы; даже один-два атамана из бывших учителей оказались неблагонадежными. Так как Вербицкий вызывал добровольцев, то эти станицы остались глухи и не откликнулись на вызов; но в станицах, лежащих вдали от пропитанных революционным духом мест, он успел набрать порядочную дружину.

И вот, во главе этого импровизированного войска Вербицкий начал шаг за шагом отвоевывать железную дорогу. Это, впрочем, оказалось легче, чем ожидали: при появлении казаков “товарищи” немедленно разбегались, несмотря на то, что были вооружены прекрасными маузерами. Одновременно есаул Федюшкин прошел форсированным маршем напрямик из Моздока в Георгиевск и, соединившись с прибывшим туда же отрядом Вербицкого, они освободили прежде георгиевский склад, а потом двинулись на Минеральные Воды. При их приближении революционеры не выказали особой храбрости; они рассеялись довольно быстро, и часть их бежала в свою главную квартиру Пятигорск.

Вслед за этим маленьким отрядом, сыгравшим роль очистителя пути, были посланы, хотя и с затруднениями, настоящие регулярные войска. На паровозы ставили караул и силою принуждали машинистов вести воинские поезда. Эти войска назначались уже для того, чтобы освободить от революционеров все лежащие поблизости курортные места, что вскоре и удалось сделать. Если память мне не изменяет, из Кубанской области в это же время были двинуты на Минеральные Воды пластуны, и таким образом общими силами дорога совершенно освобождена из рук бунтовщиков.

Железнодорожные пути, испорченные революционерами, живо были исправлены, и 27-го декабря уже начало понемногу восстанавливаться движение. Скоро заработала после долгого перерыва [985] наша почтово-телеграфная контора и, хотя мы и получали письма и телеграммы, отправленные чуть не месяц тому назад, но все-таки все вздохнули свободнее. Кажется, теперь почтовые и телеграфные чиновники и барышни и сами не рады были своей забастовке: приходилось работать вдесятеро, разбирая и отправляя накопившуюся корреспонденцию. Получалось же до семи тысяч телеграмм в день и отправлялось до четырех тысяч, и приходилось, за невозможностью передать все по телеграфу, пересылать их почтою. Можно вообразить себе, какое имелось соответственно этому количество не разобранных писем!

Все стало заметно успокаиваться, и наступила пора некоторого затишья. Поговаривали еще о том, что готовится восстание войск гарнизона, и по этому случаю офицерам приказано было провести дни Рождества безотлучно в казармах при своих частях. Но все обошлось так благополучно, что войска даже были собраны 29-го декабря на площади около полковой церкви и получили от города хлеб-соль и благодарность за примерное поведение и поддержание порядка и спокойствия в праздничные дни. Город немного ожил, и все смотрели веселее. Лучшим симптомом успокоения могло служить заметное уменьшение краж, грабежей и разбоев по всей области. Не то чтобы они прекратились совсем, они продолжаются и по сей день,—но все же прошло время, когда нельзя было выехать из черты города, не рискуя жизнью, когда нападали не только на безоружных, но и на хорошо вооруженных людей по всем дорогам.

Весну владикавказцы встретили уже оправившись немного от всего пережитого и с новыми надеждами на будущее.

XII.

Прошел первый угар и бурное опьянение первых дней свободы. Отрезвление наступило у нас. Как и везде, из сумбурных течений взволновавшейся стихии стали выделяться более спокойные струйки и потоки, которые направлялись к более достижимым целям и выбирали более или менее определенный путь. Все готовились к выборам в первую думу. Формировались партии, собиравшие приверженцев и старавшиеся сплотить их. Самыми деятельными в этом отношении оказались кадеты, которые зато и имели на выборах успеха больше, чем другие партии.

К сожалению, немало было в нашем полумещанском, разноязычном городе Владикавказе недоразумений и примеров полного непонимания своих прав и обязанностей со стороны выборщиков.

Выборы состоялись 27-го апреля. С утра тянулись в этот день к городской думе горожане, одни исполняя новую [986] возложенную на них роль общественных деятелей, другие просто из любопытства. Каждому хотелось хоть одним глазком посмотреть на закладку фундамента одной из многочисленных ячеек того улья, где будет собираться потом на общую потребу мед мудрой законности, свободы и прочих благ народных.

В ожидании результатов выборов публика терпеливо простояла на месте около думы до позднего вечера, развлекаясь речами случайных ораторов. Затем все разошлись, разбирая по косточкам всем и каждому известные имена и репутации счастливцев, удостоившихся народного доверия. Дело не обошлось без разъезжавших по городу патрулей, но толпа была так миролюбиво настроена, что никакое вмешательство властей не понадобилось.

Выборами закончился у нас бурный период революции, но отзвуки ее долго еще нарушали равновесие жизни владикавказцев. Как наследие тех дней остались у нас расплодившиеся шайки абреков со знаменитым, неуловимым, легендарным Зелим-ханом во главе, и бедный обитатель Терской области и теперь подчас чувствует себя так, как будто он живет еще в те далекие немирные времена, когда сложилась песня про “погибельный Кавказ”.

Текст воспроизведен по изданию: Памятные дни // Исторический вестник, № 3. 1911