АВИЕ В. А.

ПОЕЗДКА В ЧЕЧНЮ

В жаркий июньский день, гуляя по запылившемуся уже владикавказскому бульвару, я, изнывая от жары, размышлять о том, куда бы мне отправиться, чтобы хотя на время избавить себя от всех неприятностей летней городской жизни. Навстречу мне шла знакомая толстая фигура в офицерском кителе.

— Какими судьбами? Что вы здесь делаете? — спросил я, узнав своего старого приятеля С., удивившись и обрадовавшись встрече с этим в высшей степени милым человеком. Я знал, что он служит уже третий год в укреплении Шатой (Грозненская округа Терской области) начальником участка или приставом, как у нас называется эта должность.

— Я-то? я по делам вызван к начальнику области, — отвечал он, крепко пожимая мне руку: — а вот вы что делаете в такую жару в городе? Вы ведь всегда летом удираете куда-нибудь in's gruene.

Узнав, что я и собираюсь in's gruene, но только еще не решил, куда направить стопы своя, он радостно воскликнул:

— Так чего же лучше! Поедемте к нам в Шатой. Там у нас теперь чистая благодать, рай земной, не то, что тут у вас в городе. Я завтра кончаю дела и послезавтра выеду. Махнемте со мною! Пробудете, сколько поживется, и увидите, что не раскаетесь; а семья моя будет вам очень рада.

Судьба сама поднесла мне решение занимавшего меня вопроса; предложение мне понравилось, и мы условились с С. встретиться [258] послезавтра в восемь часов утра на вокзале, чтобы ехать вместе. Предстояло часа четыре езды по железной дороге до Грозного, а оттуда мой приятель должен был довезти меня остающиеся до Шатоя 50 верст на бывшей в его распоряжении земской перекладной, которая ждала его в Грозном.

Уложив небольшой чемодан, я аккуратно явился к поезду в назначенное время и застал С. уже сидящим в вагоне. Промелькнула мимо окон купе пригородная слободка, дымящиеся трубы алагирского свинцового завода, тенистое военное кладбище, и поезд вошел в густую аллею акаций, которую образуют по обе стороны пути живые изгороди подгородных садов. На утреннем солнце ярко сверкает видная как на ладони цепь гор со снеговыми вершинами, круто обрывающаяся у Владикавказа. Кругом за садами расстилаются на необозримое пространство картофельные и подсолнечные плантации, изредка прорезанные полосами пшеницы и кукурузы.

До Беслана, первой от Владикавказа станции, путь идет под гору, и мы пролетаем эти 20 верст, как вихрь. От Беслана поезд круто поворачивает на восток, и теперь сияющая на голубом небе горная цепь с лесистыми зелеными подножиями сопровождаем нас уже с правой стороны.

Дорога до Грозного скучная, унылая. Поезд летит все время по волнистой глинистой степи, поросшей какими-то серо-лиловыми колючками; вся земля истоптана бродящими тут стадами баранов, которые каким-то образом находят себе здесь пропитание. Иногда на холме видишь неподвижную фигуру пастуха, в бурке, с длинной палкой в руках, около него дремлет собака с коротко обрезанными, по местному обычаю, ушами. По всему протяжению пути разбросаны посты казаков и местной милиции, охраняющие дорогу от ингушей. Но вот, наконец, глаз может отдохнуть от скучного однообразия вида: поезд подходит к станции Серноводск, за которой широко и вольно раскинулась казачья станица Михайловская, славящаяся горячими серными ключами. Это единственный оазис в просторной унылой степи. Станица утопает в зелени садов и рощ; около чистеньких, белых, большей частью крытых соломою хат вздымаются, как минареты, пирамидальные тополи среди куп фруктовых деревьев. Менаду сероватою листвою дуплистых столетних верб сверкает уходящая вдаль река Сунжа.

В Михайловскую станицу летом съезжаются из окрестностей больные ревматизмами и накожными болезнями из таких, которые находят наши пятигорские воды себе не по карману. Серные воды станицы нисколько не слабее пятигорских; температура их так высока, что в ключе, бьющем из-под земли, можно сварить яйцо, и зимой вся станица дымится от горячего [259] пара, выходящего из почвы. Здесь есть и доктора, и аптека, и ванное заведение, но все это, конечно, много попроще и подешевле курортных. Жить приходится в простой казачьей хате и, уж само собою разумеется, нет ни музыки, ни оперетки. Дешевизна и простота жизни привлекают многих, и летом здесь бывает иногда порядочный съезд.

Грозный виден с дороги издалека, благодаря окружающим его нефтяным вышкам и колоссальным железным нефтеналивным бакам, выкрашенным в яркую белую или красную краску. Подъезжая, уже за несколько верст слышишь запах нефти; земля местами совершенно голая и чернеет, как перегоревший навоз. Поезд по залитым нефтью путям, уставленным вагонами-цистернами, подкатывает к вокзалу. Обширное здание со множеством мастерских окружено чахлыми акациями. В небольшом, но приличном буфете полно народу; нам с С. подают отличный обед, который мы наскоро съедаем.

— Ну, едемте, готово, — говорит мне С., который выходил после обеда, чтобы узнать насчет лошадей.

У заднего крыльца вокзала, среди обычной сутолоки извозчиков, носильщиков и дрогалей, стоит высокая зеленая тележка, запряженная тройкой бойких светло-желтых лошадок, с чеченцем-ямщиком на козлах. Мы садимся на веревочный переплета тележки, устланный сеном, носильщик втискивает нам под ноги наш несложный багаж, и тройка, весело гремя и звеня сбруей и бубенчиками, с места мчит нас по грозненским улицам через весь город.

Но что это за город? Он похож на оборванца, который надел бы фрак и цилиндр сверх своих грязных лохмотьев. Немощеные улицы, крошечные, грязные хатки, тонущие в грязи своих дворов, полных навозной жижи и какой-то рухляди. А рядом “стилизованные” новенькие дома, двухэтажные гостиницы с раззолоченными вывесками, шикарные магазины и так называемый “городской сад” с яркими коленкоровыми фонарями у входа. Тройка мчит нас по полуразвалившемуся, дребезжащему деревянному мосту через Сунжу; в темно-желтой, густой, как шоколад, воде ее полощутся голые тела обывателей, ищущих прохлады. Базарная площадь, затянутая зеленой тиной, пуста, и наш бойкий, как и его лошадки, ямщик летит через нее прямо без дороги, нисколько не смущаясь тем, что колеса переезжают через толстую свинью, барахтающуюся в зеленой луже. Свинья с отчаянным визгом, прихрамывая, выскакивает из лужи, а перекладная наша, подпрыгнув на неожиданном препятствии, летит дальше, обдав нас зеленой грязью из-под колес. [260]

Но вот мы и за городом. На много верст перед нами бесконечные кукурузные и просяные поля и бахчи с незрелыми еще арбузами и дынями. По межам и полянкам благоухают кусты цветущего шиповника и боярышника; впереди, еще далеко, вздымаются горы, покрытые доверху прекрасным старым лесом. Звон бубенчиков, мерная тряска экипажа, легкий, душистый ветерок и полуденное жужжание насекомых навевают спокойное созерцательное настроение. Дорога пустынна, только изредка попадется телега воздвиженского слобожанина, едущего в город, или верховой чеченец, одетый в тяжелую бурку и папаху, несмотря на горячее июньское солнце. (Горцы уверяют, что в бурке прохладнее, потому что солнце не пропекает сквозь толстый войлок; может быть, они и правы, но на них даже смотреть жарко летом).

Ярко зеленеет под солнечными лучами широкая равнина, и крепкие лошадки все так же мчат нас, все ближе и ближе к горам, до самой слободы Воздвиженской, которая приютилась у склона гор в 25 верстах от Грозного. На грязной земской станции нам быстро перепрягают лошадей, и я успеваю рассмотреть только ряды домиков с крылечками, осененными старыми деревьями, большое здание военного собрания, ничем не огороженный липовый бульвар да множество деревянных будочек и колод здешнего водопровода. На выезде из слободы тянутся длинные кирпичные казармы расположенных здесь войск.

За слободой дорога наша врезывается в густой лес с открывающимися кое-где цветущими полянками и скоро начинает подыматься по склону горы. Вот она забралась уже довольно высоко и вползает на мост, перекинутый через широко разливающийся на просторе, только что вырвавшийся из теснины гор, Аргунь. На берегу водяная лесопильня, заваленная кругом досками и бревнами, жужжит своими колесами. Прогремев по мосту, тройка бодро выносить нас на горку, пролетает мимо милиционерского поста, и через несколько минут мы в глубоком, полном тени и прохлады, ущелье, на дне которого шумит вода.

Справа и слева ползет по горам до самой вершины густой, непроходимый, весь переплетшийся ветвями лес. У самой дороги, выбитой по отвесному склону, из желтой глины и камня торчат искривленные корни деревьев. Узкое шоссе без всякого барьера, кроме кустов, цепляющихся за края обрыва, все поднимается вверх, делая неожиданные повороты, и Аргунь уходит от нас все глубже и глубже. Теперь видно только на заворотах дороги сквозь деревья, как он катит внизу свои черные воды в узкой каменистой щели на пятидесятисаженной глубине. Запах цветущего шиповника и бузины, лесной сырости и земляники, [261] выглядывающей из-под перистых листьев папоротника, смешивается с прохладной, влажной струей воздуха, бьющей прямо в лицо снизу, из трещины Аргуна. Могучие ветви навесом спускаются с висящих над дорогой скаль, из обрыва выглядывают завитые хмелем верхушки деревьев, сбегающих по отвесу до самого русла реки. Все новые и новые красоты раскрывает ущелье, и хочется вечно ехать так в этой темной, зеленой тени и смотреть, слушая шепот векового леса, глухой плеск и рокот воды. Мой приятель, убаюканный ездою и давно привычный к этим, новым для меня, волшебным картинам, дремлет почти всю дорогу. Но вдруг навстречу нам из-за поворота выезжает кучка верховых чеченцев, вооруженных с ног до головы. Ямщик с оживленным лицом оборачивается к нам с козел.

— Смотрите, капитан! — громко восклицает он. Мой капитан вздрагивает со сна и, открыв глаза, тоже оживляется.

— Куда едете? зачем? — спрашивает он беспокойно и строго.

— Не беспокойтесь, капитан, — улыбаясь и кланяясь отвечают ему чеченцы. — Это мы родственника одного провожаем. У него, знаете, кровник (Кровником называется на Кавказе тот, кто обязан отомстить убийством за убийство. Иногда, благодаря одному убийству, образуется бесконечная цель кровников.) есть, так ему нельзя одному ездить. [262]

Капитан успокаивается и опять мирно засыпает, и я опять в одиночестве любуюсь дорогой.

Местами ущелье вдруг расширяется, показывается полянка, засеянная кукурузой, с приютившейся у подножия горы огороженной усадьбой какого-нибудь чеченца. Коровы пасутся возле, куры бродят по траве, на плетеном заборе чеченка развешивает свое тряпье; и странно видеть эту жизнь в таком диком и уединенном месте. На одной из таких полян стоит летнее помещение Воздвиженской школы лесоводства. На повороте раскинулось большое здание, окруженное живою изгородью; ученики, молодые люди, которые готовятся здесь на должности лесных кондукторов, работают за оградой своего образцового питомника. Побросав лопаты и грабли, они бегут к изгороди, чтобы посмотреть на редких в этой глуши проезжих.

Дальше и выше вьется дорога, и тройка наша должна умерить свою скорость. Когда лошади, кажется, уже выбиваются из сил, подъем вдруг кончается, и мы несколько верст едем на страшной высоте, но уже по ровной дороге. Шоссе местами пересекается каменными лотками для стока бегущей с гор из каждой трещины воды, которая во время дождей образует целые водопады. Скоро горы раздвигаются, расступается просторнее лес, Аргунь отходит правее, и широкая, версты в две, долина, ярко-зеленая, покрытая низкой травой, вся идущая уступами, точно ступеньками, слева направо, открывается взорам. Впереди на пригорке виднеется белый домик с красною крышей и балконом; с пригорка сбегают к дороге кусты, к столбикам балкона привязаны лошади: это милиционерский пост, охраняющий въезд в Шатой. Недалеко за ним уже видны большие красные ворота и каменная с бойницами стена укрепления. Ворота раскрыты настежь; тройка наша лихо влетает в них, звеня бубенчиками, поворачивает через несколько шагов налево в другие ворота и, проскакав по обширной зеленой площади, усаженной группами деревьев, мы подкатываем к длинному, окруженному палисадником и старыми липами дому с балконом. Здесь казенная квартира начальника Шатоевского участка, и в ней помещается теперь мой приятель С. с семьей.

Шатой — маленькое укрепление в горах Терской области, прилепившееся к подножию зеленого лесистого Хайкалама, на высоком и широком плато, спускающемся уступами с одной стороны к Аргуню, а с другой к впадающей в него речке Вердеах. Шатой весь обнесен толстой стеною с развалившимися башенками по углам и построен когда-то для защиты округа на случай восстания горцев. Теперь это укрепление наполовину [263] утратило свое значение. Лет пятьдесят тому назад там стоял Навагинский полк, а впоследствии линейный батальон, потом упраздненный. От тех времен сохранились там казармы и военная церковь, совершенно подобная Линейной церкви, выстроенной во Владикавказе на пожертвованные солдатами Навагинского полка серебряные рубли, полученные ими в подарок от государя Александра II во время посещения им Кавказа еще в бытность его наследником. Строил обе эти церкви известный когда-то в тех местах священник Мамврийский, который жил до 100 лет и до самой смерти ходил пешком из Грозного во Владикавказ, не признавая другого способа передвижения.

В настоящее время в пределах Шатоевского укрепления помещается рота крепостной артиллерии, снабженная какими-то старыми медными пушками, вряд ли могущими кого-нибудь испугать; рота пехоты, лазарет, упомянутая уже церковь, густо обсаженная деревьями, да одна улица домиков — квартир служащих здесь офицеров и чиновников. Большой дом начальника участка стоит отдельно под горою, на которой лепятся артиллерийские казармы, и окружен еще, вместе с большою площадью, особой стеной. В этой цитадели бьет из-под горы толстой струей родник, обделанный каменными плитами, [264] снабжающий водою весь Шатой. Перед балконом дома группа старых деревьев густо сплетает свои толстая ветви; под ними журчит ручей, вытекающий из родника.

За стеною крепости раскинулась на углу плато собственно слобода Шатой, небольшое селение русских, преимущественно отставных солдат, селившихся там по окончании прежней 25-летней службы, перемешавшихся теперь с чеченцами. Несколько лавочек с ситцами и дешевой посудой, пекарня, мясная лавка, десятка три домов составляют все селение, тонущее во фруктовых садах. За селением растянулись кукурузные поля; по окружающим Шатой горам лежат селения Цугуной, Вашендерой, Барзой и другие, составляющие Шатоевский участок.

При въезде в укрепление, у самых ворот, прилепившись к внутренней стороне стены, стоит тюрьма или арестный дом, куда С. сажает своею властью провинившихся чеченцев. Более важные преступники сидят за железными решетками впредь до того, как их отправляют под конвоем в грозненский тюремный замок. При мне сидел там один “кровник”, зарезавший из мести за убитого родственника целую семью. С бритой головой он расхаживал целые дни из угла в угол по своей тесной камере, вращая белками, потрясал решетку и грозил всем, наводя ужас на проходящих.

Против тюрьмы стоит клуб. Такое громкое название носит небольшое здание, осененное огромными деревьями, под которыми расставлены простые деревянные скамейки. Клуб состоит из нескольких комнат, между которыми одна, убранная прилично, с кроватью и зеркалом, назначается для посещающего иногда Шатой высшего начальства. В клубе этом ничего нет, кроме бильярда и самовара; и вот каждый вечер собирается, туда местная публика со всеми чадами и домочадцами: три-четыре офицера, почтовый чиновник, симпатичный батюшка, ветеринар, доктор. Мужья сражаются на бильярде, а дамы сидят и беседуют; тут же вертятся и дети, и даже чей-то огромный красавец сенбернар мирно спит под бильярдом.

Когда игра затянется, и все проголодаются, жены приносят в клуб чай, сахар, масло и редиску, сыр и яйца, и учиняется общее чаепитие. Есть и крошечная читальня, в которой получаются два раза в неделю с почтой несколько газет, с “Новым Временем” во главе.

Каждое воскресенье на площади за крепостью бывает базар. Приезжают слобожане из Воздвиженской с возами овощей, соли, пшеничной муки и глиняной посуды. Чеченцы идут и едут за десятки верст из окрестных селений, чтобы продать кусок сыру или мешок кукурузы, или же променять их на пшеничную муку, огурцы и арбузы, до которых они большие охотники, но [265] сами их не сеют. Чеченки тащат кур, горшочки масла, яйца, ягоды и фрукты и, получив несколько грошей, как настоящие дочери Евы, идут в слободу покупать яркие ситцы на свои костюмы. Костюм же их очень несложен: длинная до земли рубашка с очень длинными рукавами, которые служат вместе и карманами, так как они прячут туда все, что угодно, завязывая рукава узлом; рубашку дополняют такие же длинные шаровары, надетые под ней, да платок на голове; вот и весь наряд. Зимою женщины носят еще большую шаль, в которую укутываются с головою.

Дешевизна продуктов изумительная, а потому сюда съезжаются скупщики сельских произведений со всего округа, и базары бывают очень оживленные. Для поддержания порядка, среди пестрой толпы русских и чеченцев прохаживается какая-то фигура в черном камзоле с бляхой на груди: это единственный шатоевский полицейский, однорукий инвалид с болтающимся пустым рукавом, с кривою старой шашкой на боку и с палкой в своей единственной, но зато правой руке.

В чудное свежее солнечное утро мы пили чай у ручья под деревьями перед домом. Надь нами раскинули ветки цветущие липы и старая, в два обхвата, дикая черешня с крупными [266] глянцевитыми листьями и мелкими, уже черными, ягодами. Черешни сыплются вокруг, пачкая платье и скатерть, так что приходится выдвинуть стол из пределов этого фруктового дождя. Вид ягод и их аромат соблазнителен настолько, что я невольно беру одну из них в рот, но должен сейчас же выплюнуть ее обратно: ягоды горьки, как хина, и я долго не могу отделаться от этого вкуса.

— Хотите попробовать не диких, а настоящих садовых черешен прямо с дерева? — спрашивает меня хозяйка. — Так пойдемте сегодня в сад к Песи; у него их сколько угодно.

Песи, солидный, чисто одетый чеченец; у него свой дом и сад за стеною крепости, над обрывом. Когда мы пришли к нему под вечер, он, вежливо раскланиваясь, провел нас к себе. Деревья его фруктового сада гнутся, увешанные кистями белых, красных и черных плодов.

— Кушай, пожалуйста, — любезно начал он нас угощать.

Мы выразили желание купить черешен. У Песи глаза загорались негодованием и оскорблением. Не говоря ни слова, он вынул из-за пояса кинжал и начал рубить ближайшие ветки с ягодами, поднося их нам, как букеты.

— Что ты делаешь? — воскликнули мы в один голос.

— Ми будем дерева ломать, ветки рубить! Пускай все пропал! Разве Песи продал фрукта?

Пришлось уступить гордому чеченцу, считавшему нас своими гостями, а не покупателями, и мы успокоили его только тогда, когда набрали даром столько черешен, сколько могли унести всей компанией.

Я подошел к обрыву ничем не огороженного сада. Внизу по широкой долине разливалась на десятки рукавов речка Вердеах, усеянная мельницами, окаймленная зелеными лесистыми уступами. По горам на расчищенных от леса полянах, засеянных кукурузой, ютились селения с высокими минаретами. Две рядом стоящие башни сторожат селение Цугуной. Из труб белых домиков курится дым очагов, на которых в этот час готовится ужин. На нежном серо-голубом небе с золотой полоскою на западе, в прозрачном воздухе над верхушками тополей стоит опрокинутый серебристый серп луны рядом с яркой, играющей лучами Венерой. Вечерняя тишина нарушается тихим журчанием Вердеаха, далеким мычанием и блеянием стад, спускающихся с пастбища, да из крепости слабо доносятся звуки гармонии и бубна; это солдатики справляют свой вечерний отдых. Мирно ложится на душу прелестная картина, чудный воздух гор ласкает своим свежим дыханием, доносящимся с зеленых вершин. [267]

Целые дни шатался я по окрестностям Шатоя, открывая все новые и новые красоты и прелести этого дикого живописного уголка, и редко встречал на своих прогулках кого-нибудь, кроме ребятишек, собиравших ягоды, ковром покрывающие поля и леса Шатоя.

Как-то в пасмурный день я не решился гулять, и мы сидели с семьей моего приятеля за чайным столом у ручья под деревьями. Вдруг за воротами крепости раздался какой-то все приближавшийся шум, послышались крики, и во двор ворвалась целая толпа чеченцев. Все они что-то взволнованно кричали, сильно жестикулируя, грозились, и среди них шла закутанная с головою женская фигура. Группа направлялась прямо к нам.

— Ну, уже происшествие! Давно не бывало, что ли? — воскликнул мой приятель, с неудовольствием отставляя свой начатый стакан чаю и быстро вставая. Он пошел навстречу толпе, а мы остались за столом, наблюдая развертывавшуюся перед нами интересную картину и слушая переговоры, которые велись через переводчика, явившегося с чеченцами.

Женщина оказалась украденною невестою, дочерью зажиточного чеченца Беци; она пропадала три недели в горах, и, наконец, родственники нашли ее, отбили у жениха и привели на суд к начальнику участка, спрашивая, что теперь с ней делать.

С. распорядился выгнать всю ораву за ворота, невесту отвели в сторону, подальше от ворот, послали за кадием и старшиною селения, и мой приятель стал допрашивать девушку в их присутствии. Она открыла лицо и, опустив свои огромные чудные глаза, вся дрожа, отвечала на вопросы.

Вдруг девушка побледнела, как стена, зашаталась и, чуть не падая, стала указывать на что-то вдаль отчаянными жестами. Ворвавшись через боковые ворота, которые забыли запереть, окруженный новой толпою, без шапки, с перекошенным яростью лицом, в разорванном бешмете, шел прямо к ней ее отец Беци с револьвером в руке.

Переводчик и начальник участка бросились к нему, стараясь не пропустить дальше, и схватили его за руки. Отбиваясь, не глядя ни на кого, он кричал диким голосом, а за ним волновалась и орала целая толпа его родственников и односельчан, хватаясь за оружие. Долго убеждали отца уйти и дать допросить невесту; но он не сдавался и, когда его обезоружили, стал рвать на себе волосы и, раздирая грудь обеими руками, кричал, что он оскорблен увозом дочери и желает, чтобы ее допросили в его присутствии. Он рвался к девушке, которая старалась спрятаться от него за кади и старшину, стоявших возле нее; его не пускали. Тогда он, как безумный, внезапно выхватил кинжал из-за пояса одного из своих соседей и [268] направил его себе в грудь, крича о своем позоре. Кинжал отняли и опять крепко схватили за руки разъяренного чеченца.

— Да ведь это не по закону при тебе допрашивать! Разве ты своего закона не знаешь? чёрт вас дери! — кричал, надрываясь, уже охрипший начальник участка. — Вот кади, вот старшина, при них допросим и все запишем. Потом все узнаешь!

Переводчик, также надрываясь и крича, переводил его речи, вероятно, выпуская “чёрта”. Невеста дрожала, как в лихорадке, хватаясь руками то за переводчика, то за начальство, но все же успела признаться, что ее увезли с ее согласия и что она не хочет раздаваться со своим возлюбленным, который пока спрятался в надежном месте, чтобы его не убили ее оскорбленные родственники. Если бы она сказала это при отце, тот застрелил бы ее на месте.

За воротами крепости между тем стоял гул, неслись крики, и слышался лязг кинжалов. Две собравшиеся там партии жениха и невесты чуть не перерезались между собою, пока шел допрос. Даже наш повар, чеченец Джамбалт, выскочил из кухни с возбужденным лицом и, хватаясь за кинжал, кричал: “Надо резать, а то срам будет!” — хотя он не имел никакого отношения к действующим лицам.

Пришлось послать за милиционерами и с их помощью разогнали и кое-как успокоили взволнованную толпу. Решено было невесту не пускать к отцу, а отдать на сохранение в чужую семью, впредь до примирения сторон. Отца отправили под конвоем домой, а всех родственников жениха С. велел запереть в тюрьму. Это сделано было для их же безопасности, потому что иначе вся эта орава перерезалась бы.

Мы, сидя за столом, любовались на зрелище, которое годилось прямо в оперу. Что за жесты, что за позы и лица! Да и сюжет был недурен. Мне с непривычки казалось жутко смотреть на разъяренную толпу чеченцев, но вся семья моего приятеля, очевидно, привыкшая к подобным сценам, глядела только со спокойным любопытством. Наконец двор опустел, и все успокоилось. Бедный С., отдав последние распоряжения переводчику и старшине, отдуваясь и вытирая лицо платком, вернулся к столу и залпом выпил свой остывший стакан чая.

— Ну, и пароль! — охрипшим от крика голосом говорил он. — Как тут с ними быть? Наш закон, а тут еще и их закон, а они ведь ничего понимать не хотят. Не могу же я эту девицу отдать отцу на расстреляние! А по их понятиям так и надо; подай, да и только!

Я полюбопытствовал, что же теперь будет дальше из всей этой романической истории. [269]

— Что дальше? — переспросил С., усаживаясь за стол и принимаясь за новый, горячий стакан чая. — Переговоры теперь будут, и если жених заплатит рублей триста, то, пожалуй, помирятся. Если же не сойдутся в деньгах, то невесту водворят к отцу, и тогда может пойти резня, хотя бы для того, чтобы кровью омыть позор отца. И, вы думаете, это помешает красавице потом выйти замуж за другого? Ничуть не бывало, хотя она и пропадала в горах с мужчиной. Здесь женихи на это смотрят очень своеобразно: значит, говорят, хорошая девка, если ее крали. Все, что вы видите, — особого рода комедия чести, разыгрываемая для приличия, которым они проникнуты до мозга костей. Отец знает, что должен проделать все это, иначе ему житья не будет среди своих; и он, для соблюдения всех правил приличия и чести, готов убить дочь или самого себя, но от денег все-таки не откажется. Во всем этом есть своеобразная [270] смесь рыцарства и торгашества вместе, и это очень характерно для чеченцев. А торгаши они удивительные; доказательством может служить то, что они совершенно вытеснили из округа всех торговцев, армян и даже евреев. Деньги любят страстно, но это не мешает им не дорожить жизнью ради чести, понимаемой, конечно, по-своему.

Через три дня мы услышали, сидя на своем балконе, какую-то стрельбу на противоположной горе, в селении Цугуной. Стрельба продолжалась все утро, и мой приятель, вернувшись к обеду из своей канцелярии, сказал, что это по случаю свадьбы, которую сегодня справляют у Беци. Дочь его выходит замуж за своего похитителя, заплатившего отцу целых 350 рублей. На радостях родственники стреляют, жарят баранов, варят сыр в масле (любимое кушанье чеченцев), но Беци из приличия на свадьбе не присутствует, делая вид, что он все-таки оскорблен.

— Тем дело и кончилось, и я уже всех выпустил, — прибавил С.: — вот вам и честь, которую можно купить за 350 рублей.

Проснувшись в одно прекрасное солнечное утро, я узнал, что мой начальник участка уехал в дальнее селение на следствие и вернется только к вечеру. Зная мою страсть к прогулкам, любезная хозяйка предложила показать мне сегодня новые места, и мы отправились после обеда навстречу С. по дороге в Шаро-Аргунь. Пройдя верхом мимо артиллерийских казарм, мы полюбовались, как солдаты качаются на гигантских шагах, с веселыми восклицаниями и топотом тяжелых сапог носясь вокруг столба.

— Надо их чем-нибудь повеселить; они все страшно тоскуют в этих горах, — сказал нам их офицер, подошедший поздороваться.

Прошли мы по образцовым солдатским огородам, обсаженным густым вишенником, и, поднявшись довольно высоко на гору, очутились у обрыва в живописную, глубокую и широкую балку, всю заросшую кустами орешника. У края балки пожилой чеченец усердно искал чего-то, ползая на коленях в густой траве; увидя нас, он приподнялся и поклонился.

— Что потерял? — спросили мы его.

— Ах, господин! — ответил он: — вы не знаете, какая нам горя!

Чеченец выражался довольно правильно и чисто на русском языке, и из его рассказа мы узнали следующее: сюда в округ приехал какой-то господин, член археологического общества графини Уваровой, делать раскопки. Получив на это разрешение от начальника Грозненского округа, он нанял рабочих и [272] поехал с ними и с проводником по селениям. Попав в Шаро-Аргунь, остановился археолог у нашего рассказчика, который был старшиной селения, следовательно, лицом почтенным и очень уважаемым чеченцами. Расположившись, как дома, он ел и пил у него четыре дня и все ходил по окрестностям, иногда ездил на лошади старшины и заставлял рабочих раскапывать старые могилы. В конце концов, не найдя ничего интересного, археолог поколотил своего хозяина, будто бы за нерадение, ничего не заплатил ни ему, ни рабочим-чеченцам и еще послал телеграмму начальнику округа, что ему не оказывают содействия в раскопках.

Бедный старшина рассказывал все это волнуясь, с азартом и драматическими жестами, весь дрожа от негодования и обиды.

— Копает могилы, — говорил он: — народ плачет, а он кости вынимает из могилы и берет в мешок. Теперь от этого дождик, ух, большой дождик будет, и хлеба не будет. А еще он все куклы искал в могилах; тут, говорит, должны куклы быть. Вот, он не смотрел на меня, а я нашел такую изображению, вроде человека, да на зло ему не дал и спрятал в карман. Теперь вот шел, остановился Богу помолиться (На Кавказе мусульмане всегда при заходе солнца становятся на молитву; обернувшись лицом к Мекке, они стоят неподвижно на коленях, воздев руки и изредка кланяясь в землю, при каких бы обстоятельствах ни застал их закат. Мне случалось видеть среди города, на бульваре при множестве публики такую сосредоточенную фигуру молящегося правоверного.) и потерял ее!

Мы стали искать кругом в густой, но низкой траве, и скоро, действительно, я увидел и поднял с земли маленькую бронзовую фигурку. Куколка в палец величиною, очень тонко сделанная, изображала воина в шлеме, латах и полном вооружении, с мечом и щитом в руках; она вся почернела и позеленела от долгого лежания в земле. Надо было видеть радость бедного чеченца, который горячо стал нас благодарить, схватил свою куколку и тщательно спрятал ее за пазуху.

— Я знаю, что он хотел такую самую изображению найти; у нас уже был раз такой господин. Ну, могилы наши, куклы тоже наши; теперь я ее даром не отдам, пускай купит! — говорил он со злорадством, сверкая глазами.

На другой же день мы узнали, что археолог купил у старшины “изображению” за 25 руб. По правде сказать, мы нисколько не пожалели этого господина, что ему пришлось заплатить за желанную им редкость, тогда как он мог бы получить ее даром, если бы не был так груб и неделикатен с бедными полудикарями. [274]

Расставшись с обрадованным чеченцем, мы увидели по ту сторону балки вдали возвращавшегося со следствия С. Спустившись в балку, он поднялся по другому ее склону с нашей стороны и, подъехав к нам, слез с лошади. Милиционер, следовавший за ним, взял лошадь за повод, а С., идя с нами пешком домой, рассказал по дороге, по какому курьезному поводу его вызывали.

Недели две тому назад два чеченца подрались из-за какого-то пустяка, и один зацепил другого палкой по голове, не особенно сильно, но все-таки сделал ему маленькую ссадину. Ссадина могла бы зажить в два-три дня; но у этого народа есть две страсти: лечиться и судиться. В данном случае, очевидно, соединились обе эти страсти, и обиженный решил вместе со своими родственниками, которые всегда принимают горячее участие в подобных делах и которых он собрал на семейный совет, что надо стянуть сколько-нибудь с обидчика.

Пригласили они своего знахаря и велели ему лечить ушибленную голову с тем, чтобы обидчик заплатил и за знахаря, и за лекарство как можно больше. Знахарь, осмотрев больного, увидел отлично, что лечить ему тут нечего. Но, во-первых, надо поддержать свой врачебный престиж, а, во-вторых, получить что-нибудь знахарь тоже был не прочь; значит, надо затянуть лечение возможно дольше. Ничто же сумняшеся, знахарь разрезал кинжалом накрест кожу на голове мнимого больного и начал скоблить ему череп. Скоблил он живую кость ежедневно дней десять подряд, и вчера терпеливый больной отдал Богу душу. Теперь родственники умершего требуют с обидчика 20 рублей, да еще, исполняя обычай кровной мести, собираются его убить, хотя отлично знают, что их больной умер не от удара палкой.

— Извольте вот их разбирать! Да тут мозги надо наизнанку выворотить, чтобы что-нибудь у них понять и рассудить их так, чтобы все были довольны, — говорил С., идя с нами домой.

— Вот недавно у меня в селении Барзой тоже интересное дело было. Случилась драка, на улице, и дело дошло до перестрелки: а ведь это у них, как пить дать, сейчас пальба. Ну, какая-то любопытная баба высунулась в окно посмотреть, что делается, и чья-то шальная пуля отстрелила у нее косу. Так, как срезала! У чеченцев же это страшный позор — бабе без косы быть, да и косы у них хорошие, бабе жалко. Приезжаю. Спрашивается: с кого же взять вознаграждение? Потому что позор позором, а вознаграждение тут первое дело. Бился я, бился, так виноватого и не нашел; мало ли кто там стрелял! И осталась баба без косы и без вознаграждения. А теперь вся деревня во вражде [276] за эту косу; так и жди, что опять происшествие какое-нибудь будет, и опять меня потянут на следствие.

Когда мы уже подходили к крепости, то увидели идущую к нам навстречу какую-то странную фигуру. На своих прогулках я уже не раз встречал этого оригинального субъекта, который бродил по окрестностям с фотографическим аппаратом, иногда в черкеске и модной соломенной шляпе с ленточкой, а иной раз в длинном и странном синем сюртуке и огромной белой папахе с красным верхом. По-видимому, ему особенно правилась эта смесь костюмов европейского с туземным. Заинтересовавшись, я спросил у С., не знает ли он, что это за фигура.

— А-а! Это сюда приехал на днях странствующий фотограф. Он из чеченцев, но как будто немножко цивилизованный. Вы посмотрите, какое он у себя объявление вывесил, просто потеха!

В тот же вечер мы шли по единственной улице Шатоя к клубу и увидели в одном из домиков яркое освещение. Из раскрытых окон неслись звуки большой басистой гармонии, наяривающей pas d'espagne. Подойдя ближе, мы увидели, что комната была полна народу: солдаты и чеченцы сидели вокруг по стульям со стаканами чаю в руках и, видимо, наслаждались зрелищем. Посреди комнаты, к нашему удивлению, несколько пар тех же солдат и чеченцев танцевали друг с другом модный танец.

Перед крыльцом стоял столбик с прибитою наверху рамой; в раме под стеклом красовалось несколько карточек солдат с размалеванными красною краской поясами и погонами, в воинственных позах и чеченцев с кинжалами наголо и со зверскими физиономиями. Пониже карточек было прибито объявление, написанное красивым почерком, со всевозможными завитками и украшениями: “Учитель танцев, пения и музыки, дирижер, фотограф, парикмахер и техник по зубоврачебному искусству”.

— Вот, видите, какой мастер! — смеясь, говорил С. — Этот жулик привез гармонию, фотографический аппарат и клетку с птицами, которые вынимают гадальные билетики. Чеченцы и солдаты к нему толпой валят, а он им и танцы разные нажаривает, и снимает их, и бреет, и зубы рвет, что угодно. Нашего повара теперь оттуда и не выудишь. Боюсь только, чтобы этот артист чего не натворил тут; а то, Бог с ними, пусть забавляются.

Мой пристав отчасти прав был в своих опасениях, Через несколько дней универсальный фотограф исчез, забрав вперед деньги за карточки со своих клиентов и захватив с собою какую-то чеченскую девицу. [278]

— Да, блаженное было бы тут житье, — говорит С., когда, мы в жаркий день, сидя в нашей так называемой столовой, под липами, наслаждались тенью, прохладой от ручья и чудной малиной, только что купленной у проходившей чеченки. — Райское было бы житье, если бы не такой народ проклятый. Вот, изволите видеть, никогда покоя нет, опять идут за чем-то: а через час мне надо на происшествие ехать.

К липам подходила через площадь группа старых, почтенных чеченцев с переводчиком во главе. Остановившись недалеко от стола, они раскланялись и почтительно молчали, ожидая вопроса. С. начал расспрашивать, в чем дело. Выступив вперед, один из стариков стал объяснять, что они старшины и никак не могут собрать податей со своих сельчан, что-то по 30 коп. с дыма. Не дают, да и только.

— Почему же не дают?

— Они говорят, у капитана и так денег много; на что ему? — отвечал старик.

— Да пойми, не мне же эти деньги идут, я жалованье получаю. Они нужны в казну. Ну, царю, царю, понимаешь? — убеждал их С.

— Они говорят, если у русского царя денег нет, то откуда же мы, бедные чеченцы, возьмем, — отвечал вежливым и почтительным тоном один из старшин.

Долго бился бедный мой капитан, стараясь убедить их в неизбежности и необходимости платить подати, но ничего не добился. Наконец он велел старикам уходить, обещая сам объехать селение через несколько дней и поговорить с народом.

— И каждый раз одна и та же история, когда приходит время собирать подати, — обратился он ко мне. — И, вы думаете, не дадут? Или у них денег нет? Дадут, но только они каждый раз думают: а нельзя ли обойтись без этого? И ломаются до того, что всю душу вытянут.

В это время во двор уже вводили оседланных лошадей. Вчера С. посылал в соседнее селение двух милиционеров, чтобы они привели скрывавшегося там бродягу, беглого каторжника. Односельчане и родственники не хотели его выдавать, главным образом бабы, которые пришли в неистовство, исколотили двух несчастных воинов, изорвали на них черкески и в конце концов там же их и заперли в пустую избу. Теперь надо было самому начальнику участка ехать их выручать.

Жутко было смотреть, как заряжали ружья и револьверы, говоря, что дело может быть плохо; как, распрощавшись с нами, стараясь шутить, но, видимо, взволнованный, мой приятель сел верхом и в сопровождении пяти верховых милиционеров и переводчика выехал со двора. [280]

Мы остались в тревожном ожидании, рассчитывая время, когда уехавшие должны были вернуться. Вернулись они скорее, чем мы ожидали, и с полным триумфом: во двор въехала наша кучка верховых; у каждого милиционера была привязана к седлу пара, а то и больше, бунтарей и баб, бежавших за лошадьми. Главного арестанта, бродягу, пристав вел сам. Мужчины шли покорно, опустив головы; они знали отлично, что их засадят ненадолго, только для острастки, а им это в привычку. Зато бабы!.. В разодранных, грязных рубашках, с выбившимися из-под платков космами, они визжали и рвались так, будто их вели вешать. Стараясь вырваться, они падали на землю, кусали милиционеров за руки, рвали на себе волосы и платье и оглашали всю крепость воем и причитаниями. Недаром чеченцы сами говорят, что у них не бабы, а черти.

Под деревьями началось обычное судьбище, напоминавшее суд Соломонов под дубом, или Людовика XI в Венсенском лесу, судящего своих подданных. Преступников живо раскассировали и заперли, причем баб предварительно связали по рукам.

И долго еще двор оглашался их криками, долетавшими сюда из окон арестантской.

— Не хотите ли проехаться со мною? Я еду сегодня осматривать свой участок дороги между Шатоем и Евдокимовским укреплением. Проедем верст десять; там тоже есть интересные места; Чёртов мост посмотрите.

Я с радостью принял приглашение С., семья его тоже собралась ехать с нами. Уложив в корзину кое-какую провизию и захватив чай и сахар, мы на простой линейке выехали по до-роге, соединяющей Шатой с Евдокимовским, от которого уже другой пристав.

Выехав из ворот крепости налево и переехав вброд знакомую мне уже речку Вердеах, мы спустились к Аргуню и по берегу его, по чудной дороге подъехали к вновь вздымающимся отсюда с южной стороны Шатоя хребтам гор. Кругом нас расстилались зеленые ступеньки, спускающиеся с плато, прямо поднимались отвесные высокие скалы, почти сплошь заросшие лесом. Между скалами узкая, глубокая трещина, полная непроглядной зеленой тенью от нависших с обеих сторон деревьев с перекинутым у самого отверстия мостом. Из черно-зеленой щели, бурно кипя, вырывается Аргунь, ударяя пенистыми волнами в устои моста; по теснящим выход его стенам ползет мох, и бледные папоротники свешивают свои зеленые перья. В самую воду склоняют ветви могучие деревья; вдали упавший ствол старого бука еще держится корнями за один склон и, [281] перекинувшись на другой, образует фантастический мост, весь окутанный зелеными ветвями.

За мостом огороженная поляна, по которой разбросаны деревянные и каменные столбики с разноцветными чеченскими надписями и пестрыми узорами. Большинство столбиков увенчано большими шарами, разрисованными красными, синими и зелеными полосками и похожими на полосатые арбузы: это кладбище селения Вашендерой, которое всползает на гору за этим местом успокоения.

Проехав мост, с которым я долго не мог расстаться, пленившись красотою вида, мы поворачиваем мимо селения налево в ущелье и по берегу реки быстро поднимаемся на большую высоту, а путь наш вьется все выше и выше по отвесу. По дороге изредка попадаются чеченцы, причем меня поражает то, что мужчина всегда едет верхом, а его баба бежит за лошадью, да еще тащит на себе и поклажу, которая навьючена не на лошадиной, а на ее спине.

— Не удивляйтесь, — говорит С.: — я уже пробовал их усовещевать, но они отвечают на это, что “баба своя, а лошадь купил надо”.

Неописанная красота ущелья захватывает дух. Два параллельно идущих склона почти сходятся вместе своими отвесными [282] степами, прорезанные только узким руслом Аргуня, над которым выбита в камне дорога. Кругом вековой лес, неприступный на этих крутизнах, местами белые, точно нарочно сложенные из кубических камней, скалы. Дорога без барьера узка настолько, что колеса едва помещаются на ней, и в некоторых, особенно узких местах кажется, что ноги висят с линейки прямо надо пропастью. Навстречу попадается арба: приходится слезать с экипажа и ждать на повороте, где дорога, немного шире. Осторожно проводят встретившиеся экипажи, бока встречных лошадей трутся друг о друга, люди жмутся к стене, и колеса крайнего экипажа вот-вот сорвутся в обрыв.

В ущелье темная тень, над нашими головами нависли скалы, как крыша, везде вьется виноград, спускаются сережки хмеля, краснеет кизиль, желтая алыча, протягивает ветки, унизанным плодами: из каждой, расщелины бьют ключи и журчать в каменных лотках под ногами лошадей. Страшно заглянуть вниз: там черный, как чернила, бурлит в своем тесном ложе глубокий Аргунь, едва видный между деревьями: и грудь теснит, и голова кружится от наплыва жуткого восторга.

Но вот через несколько верст, слегка расширяя ущелье, постепенно расходятся высокие степы, дышать легче и, точно выехав из ворот узкого коридора, мы видим на обширной цветущей поляне широко разбросанные домики селения Нихалой. Кругом пасутся стада, бродят стреноженные лошади; зеленовато-белые, гладко и аккуратно вымазанные местной светлой глиной домики с балкончиками прячут свои черепичные крыши в гуще фруктовых деревьев.

При нашем приезде отовсюду высыпал народ, все мужчины; женщины все попрятались при виде нашего экипажа. Мы направились прямо к дому старшины, рассчитывая достать у него самовар. Старик с благородною осанкой, с выкрашенной в красно-рыжий цвет бородою, вышел нам навстречу и, сняв папаху с бритой головы, кланяясь с большим достоинством, пригласил нас к себе.

Мы вошли на чистый, выметенный и тщательно убитый глиною двор, окруженный хозяйственными постройками и затененный с одной стороны ветвями, свешивавшимися через плетен из находившегося рядом сада. Нам вынесли под деревья стол, покрытый пестрою клеенкой, и нисколько венских стульев; на балконе, окружавшем дом, внучка старшины, хорошенькая черноглазая девочка лет двенадцати, с восемью тонкими косами на голове, в розовой ситцевой рубахе и шароварах, стала раздувать самовар. В ожидании, пока будет готов чай, мы отправились смотреть Чёртов мост, находившийся поблизости. Выйдя со двора старшины, мы попали на довольно круто [283] спускавшуюся куда-то вниз сырую и скользкую тропинку, пробивавшуюся в густом лесу между деревьями и белыми громадными камнями, живописно окаймлявшими ее. Вот потянуло сыростью, запахом воды и свежесрубленного дерева, и, выйдя из зарослей, мы очутились у края обрыва. Надь кручей стоить только что сложенный из свежих бревен дом, вокруг него валяются душистые белые щепки: за углом сруба неожиданно для меня появился Чёртов мост, длинный, узенький мост, весь сплетенный из хвороста. Как он держится — Аллах его знает! Он прикреплен только к берегам и висит на высоте 80 сажен над Аргуном.

Когда мы храбро вступили на него, и он закачался, как живой, за нами кинулось несколько человек сопровождавших нас из вежливости чеченцев, которые испуганно стали хватать всех за руки и за платье.

— Так нельзя очень скоро ходить! Ваш, русский, не может на наш мост бегать! — кричали они, в страхе за нашу безопасность.

Вероятно, они помнят, как недавно тут проезжал, осматривая округ, начальник области Т. и посетил этот мост. Расхрабрившись, генерал пошел было по нем, как и мы, по на середине моста, когда его начало качать и подбрасывать, он не выдержал: стал на четвереньки и приполз таким образом назад, чуть не в обмороке от страха, проклиная и мост, и чеченцев, которые не предупредили его о свойствах этого сооружения.

Подойдя к невысоким, плетеным из хвороста перилам моста, я с часами в руках бросил в Аргунь камень. Звук его падения дошел до меня только через восемь секунд. Заглянув вниз, я увидел на узкой полоске берега между водою и отвесной стеной множество побелевших скелетов животных и отдельных костей.

— Что это там столько костей лежит? — спросил я у одного из наших провожатых.

Чеченец объяснил мне, что раньше перил у моста не было, их приделали только недавно. И вот, когда коровам или баранам случалось переходить здесь, от сотрясения их выбрасывало, точно пружиной, и они падали вниз десятками. Доставать их оттуда не было никакой возможности, и там скопились все кости несчастных животных, нашедших смерть на этих камнях. Только лошадь могла безопасно переходить через эту дрожащую живую пружину, да и то если всадник был хороший: так говорил чеченец.

С трудом оторвавшись от вида темной скважины, тянущейся в обе стороны от Чёртова моста, черной, кипящей серой [284] пеною воды в глубине ее, зеленого навеса над ней и белых каменных верхушек гор, еще освещенных солнцем; надышавшись запахом леса и воды, стоявшим в этой глубине прохладной тени, мы вернулись к дому старшины. Все было готово к чаю, маленькая розовая чеченка тащила уже самовар на стол, отворачивая свое хорошенькое личико от его горячего пара, но старшина захотел похвастать перед нами своим житием бытием, и мы должны были пойти осмотреть его хозяйство.

Две чистые комнаты с вымазанными глиной гладкими стенами, тахты, покрытые коврами и паласами, с множеством ситцевых одеял и подушек; по стенам седла, сбруя и оружие, все слегка напоминало описания запорожских хат. На полках расставлены ярко вычищенные медные узорные кувшины и тазы — гордость каждой чеченки. На одной из тахт лежал бледный, больной молодой чеченец — раненый в драке сын старшины — с повязкой на голове.

Потом мы видели под навесом за домом пять небольших горной породы коров, которых доила старуха в коричневой рубашке, с повязанным по всему лицу платком так, что видны были только глаза. Когда мы подошли, она встала на вытяжку, бросив свое дело, соблюдая обычай, по которому женщина не имеет права сидеть в присутствии мужчины, как высшего существа. Обычай этот наблюдают в последнее время только старухи, молодые же чеченки уже не желают следовать ему.

За домом стояли огромные плетушки из хвороста, поставленные на столбы, — амбары старшины, полные еще прошлогодних колосьев кукурузы, под ними и вокруг них бегали куры. Затем старик провел нас в свой сад, полный слив и вишен, и заставил нас съесть их множество. Во всем видна была хозяйственность и полный достаток, чем чеченец, видимо, гордился. Я поинтересовался узнать, все ли они живут так достаточно.

— Конечно, не все, — отвечал мне С.: — но все-таки бедности они не знают, по крайней мере, в нашем округе. Там, глубже в горах и выше, где уже нет леса, почва камениста и холодна, пастбища плохие, о садах и думать нечего, — там чеченцам живется плохо; земли у них в сущности у всех немного, но здесь у нас и урожаи хороши, и скот хорошо водится. А какое подспорье им эти сады и леса! Да и птицу они любят водить, и сбывать все это удобно отсюда. Вы посмотрите, как они едят. Русскому мужику иному и во сне не снилось столько сыра и масла, сколько ест его чеченец, а яиц и кур у них столько, что, как вы сами видели, они кур по гривеннику продают.

Наконец мы сели пить чай, и тотчас же вокруг стола набралось с полсотни зрителей, взрослых и детей. Любуясь на [285] редкое для них зрелище, дети жадно смотрели нам в глаза и охотно ловили куски сахара и галеты, которые мы им бросали; но взрослые, видимо, сердясь, отгоняли их от стола. Окончив чай и собравшись уезжать, мы хотели было воздать нашему хозяину вещественную благодарность за гостеприимство, но он так обиделся, что пришлось оставить наше намерение. Только внучке своей, ставившей нам самовар, он позволил взять за услуги предложенный нами полтинник.

С бесконечными поклонами проводили чеченцы нас к линейке, причем каждый старался чем-нибудь услужить; старшина помог усесться, попробовал, хорошо ли запряжены лошади, и на прощанье его внучка принесла и поставила на задок экипажа нашу освободившуюся от провизии корзину, полную крупных синих слив.

— Видите, какой это гостеприимный народ! Этот самый старшина считает за великую честь принять нас в своем доме, хотя он сам очень большая персона между ними; настолько большая, что еще во времена они эти самые чеченцы, не желая признавать за главу самого великого Шамиля, беспрекословно подчинялись своим собственным старшинам, и это звание и должность до сих пор у них очень почетны. — Так говорил С., когда мы ехали обратно по той же волшебной дороге.

— А какой вежливый народ, какая врожденная деликатность и благородство даже в манере держать себя! — продолжал мой приятель. — Зато попробуйте иметь с ними дело, когда коснется их предрассудков или обычаев: не то дети, не то звери делаются, и тут уж их ничем не возьмешь.

Да, думал я, трудно русскому человеку понять их и управляться с ними и с их вековыми полудикими нравами. И вот какая чудная природа, какой здоровый, благодатный климат; при здешнем изобилии плодов земных и необычайной дешевизне тут могло бы быть прекрасное дачное место для изнывающих летом горожан Терской области. Но страх перед этим народом, перед вечными кровавыми распрями между ними поневоле останавливает каждого, кто и хотел бы пожить здесь.

Кончался срок моего пребывания в Шатое, и я должен был распроститься с моими радушными хозяевами и с маленьким шатоевским обществом, с которым я успел перезнакомиться. В последний раз вышел я на балкон, чтобы окинуть еще раз взором приютивший меня живописный уголок: две башни, сторожащие Цугуной, стояли прямо передо мною среди зеленого леса и скал, и взор мой невольно остановился на их стенах, когда я вспомнил вчерашний день. Как раз накануне моего отъезда [286] крепостная рота артиллерии производила учебную стрельбу. Вывезли из крепости убогие пушки, расставили на горе по ту сторону Аргуня красные флаги и караульщиков, чтобы предупредить население об опасности попасть в сферу стрельбы. Мишенью для этой стрельбы самым варварским образом избрали две старинные башни. При первом же залпе соседние горы усеяны были народом, высыпавшим из селений и на безопасном расстоянии наблюдавшим стрельбу. Но, не к чести старых пушек. снаряды хотя и попадали в цель, но древние памятники эти, вероятно, прочно были построены: к большой радости и гордости чеченцев, башни остались невредимы и продолжали твердо стоять на своих местах. Я тоже наблюдал стрельбу и невольно подумал при этом о большой бестактности поступка распорядителя ученья, который мог бы позаботиться приготовить другие мишени для такого случая. На лицах чеченцев ясно выражалось презрение к русскому оружию, даже насмешка над несчастными пушками и злоба, за неуважение к их старинным памятникам, и между ними раздавались торжествующие, злобные восклицания.

Полюбовавшись с балкона, в последний раз на широко раскинувшийся живописный вид, я с сожалением выехал из ворот крепости на той же зеленой перекладной, запряженной тройкой светлых, маленьких и крепких чеченских лошадок. Отступив от дороги, стоял пахнувший грибами и бузиной темный лес, раннее утреннее солнышко ласково грело меня, освещая золотым светом яркую поляну; невидимый для глаза, глубоки внизу, в чаще деревьев, провожал меня глухим рокотом буйный Аргунь. Я ехал с твердым намерением посетить еще не раз этот дивный и оригинальный уголок Кавказа.

В. А. Авие.

Текст воспроизведен по изданию: Поездка в Чечню // Исторический вестник, № 1. 1910