АНДРЕЕВ А. П.

В ПЛОСКОСТНОЙ ОСЕТИИ

(Окончание. См. «Исторический Вестник», т. ХСIII, стр. 548.)

(Очерки).

III.

НА ЗВАНОМ ОБЕДЕ.

I.

Осетин Мотоев, житель селения Карджин, лежащего на плоскости, верстах в 40 от Владикавказа, оправлял какой-то семейный праздник. На это торжество были приглашены многие из почетных обитателей соседних селений, а также несколько офицеров местного казачьего полка. Сверх того, почетным гостем на празднике должен был быть мой приятель, поручик В., начальник участка, в который входил аул Карджин. В. пригласил и меня сопутствовать ему.

— Но так? Без приглашения? — ответил я: — мне кажется, что это будет неудобно... Ведь это же семейный праздник.

— Если бы было неудобно, — отозвался В., — то, поверьте, я и не стал бы вас звать... Здесь совершенно другие воззрения на этот вопрос, чем у нас. Тут рады каждому гостю — и незваному, быть может, еще больше, чем званому. Да и притом вы будете со мною... [906]

Я не мог не сдаться на эти мотивы тем более, что таким путем мог хоть немного познакомиться с интимной, внутренней жизнью плоскостных осетин.

Севши на поезд железной дороги в Беслане, мы быстро прибыли на ближайшую к Карджину станцию, Дарг-Кох, где уже нас ждала земская тройка. Тут же встретил нас сын Мотоева, по имени Ибрагим, статный и красивый мужчина средних лет, одетый в серую чоху и в серую же барашковую шапку (папаху). Он уселся на козлы перекладной, рядом с ямщиком, и через четверть часа доставил нас к дому своего отца, стоявшему близ середины селения.

Несколько почтенных осетин встретили нас у дверей дома и не только не выразили удивления по поводу прибытия о В. другого совершенно им неизвестного человека, но были даже как будто обрадованы таким неожиданным увеличением числа почетных гостей.

Обменявшись рукопожатиями со всеми окружающими, мы вошли через галерею в сени, а затем в «кунацкую», чистую и светлую комнату с деревянными полом и потолком и белыми выштукатуренными стенами. Тут у одной из стен стояла широкая деревянная кровать, на которой была постлана толстая циновка, а сверх нее лежал тоненький матрас. Небольшой стол да около десятка венских и простых стульев довершали меблировку «кунацкой». Украшением же ее служили развешенные по стенам лубочные картины московского Никольского рынка на сюжеты из последней русско-турецкой кампании, из разных песен и т. д.

Осмотревшись кругом, мы сели. Осетины же, вошедшие в комнату вслед за нами, остались стоять у дверей. Таков уж известный читателю осетинский — да и вообще восточный — адат: младший при старшем не смеет сесть, а все русские, понятно, считаются старшими по отношению ко всем туземцам. И к тому же тут был сам начальник участка.

— Что нового, начальник? — обратился к нему самый почтенный из осетин с седой подстриженной бородкой, Урусок по фамилии.

— Ничего, старина, нет, — ответил В., закуривая папиросу. — Да что же вы стоите? Садитесь все.

Но ему пришлось несколько раз повторить это приглашение прежде, чем трое из присутствовавших туземцев решились наконец сесть на край стула. И у всех этих троих осетин висели на груди солдатские георгиевские кресты.

— Они были в осетинском дивизионе во время последней кампании, — сказал мне В. на мой вопрос, — и большей частью вернулись украшенные георгиевскими крестами за храбрость. Они [907] действительно все молодцы и смельчаки и представляют собою прекрасный боевой материал, особенно, если нам придется столкнуться с какою-нибудь западноевропейской державой... Но если вы вглядитесь в их кресты, то увидите, что в некоторых посредине вместо Георгия Победоносца вычеканен наш государственный герб — двуглавый орел.

— Это почему же?

— Да среди них много было магометан, и начальству показалось неудобно давать им наши кресты, да еще с изображением христианского святого. Ну, вот для них и придумали эту комбинацию. Но только, к общему удивлению, сами магометане запротестовали против такой перемены: «мы, мол, хотя и мусульмане, но чтим Георгия, как своего святого; не нужно нам петуха, давайте нашего Уастырджи» (Уастырджи — св. Георгий по-осетински).

— И что же, дали?

— Некоторым действительно переменили. Улыбающиеся лица осетин, которые почти все понимали по-русски, подтвердили справедливость рассказа В.

Я хотел предложить В. и нашим хозяевам еще несколько вопросов по поводу бросившихся мне в глаза особенностей, но в это время послышался топот верховых лошадей, и к дому подлетела группа казаков-офицеров. Их только и поджидали для начала пиршества. А вслед за ними вошел в кунацкую и сам хозяин, почтенный человек с маленькой седой бородкой, одетый в черную подбитую ватой чоху. Все мы пожали ему руку и, болтая о разных предметах, уселись отчасти на кровати, а отчасти на стульях вдоль стен. По нашему общему настоянию сели также те трое или четверо осетин, самые старшие по летам и украшенные георгиевскими крестами. Остальная же туземная компания, в числе десяти — двенадцати человек, стала почтительной группой у двери и в сенях. А что касается наконец самого хозяина, то он, поздоровавшись с нами, исчез на другую жилую половину дома для хлопот по угощению и затем появлялся в кунацкой лишь на короткое время. По местному обычаю, гости являются полными господами в доме, а xoзяева — лишь их слугами...

II.

Угощение началось с рюмки «араки» — местной водки желтоватого цвета и слегка тянущейся, наподобие ликера. Вкус ее — довольно приятный, но содержание спирта выше, чем в обыкновенной водке. [908]

— Пожалуйста, начальник, еще одну рюмку, — угощал, низко кланяясь, осетин средних лет с рыжей бородой, изображавший собою виночерпия.

Но В. решительно отказался, а его примеру последовали и все остальные гости, отведавшие уже и поданные к араке закуски: нарезанный ломтиками свежий и еще желтый и маслянистый в средине осетинский сыр (приготовляется исключительно из козьего молока. Особенно хорошо выделывают его в окрестностях ст. Коби (по Военно-Грузинской дороге); этот сыр так и зовется кобийским.), очень распространенный по всему Кавказу, и особое мучное печенье в роде нашего хвороста.

Вслед затем, не давая нам отдыха, трое человек внесли каждый по низенькому круглому столику, называемому по-осетински «фэнк», и поставили их перед нами. На этих столиках лежали на деревянных блюдах круглые плоские пироги из кукурузной муки, начиненные тем же осетинским сыром, предварительно вываренным в воде. Пироги эти, называющиеся по-местному «хабиджин», покоились один на другом, как кладутся обыкновенно у нас блины, а на самом верхнем нз них стояло целое озеро растопленного коровьего масла.

«Виночерний» передал стоявшим у дверей товарищам графинчик с аракой, а затем маленьким ножиком, составляющим непременную принадлежность кавказского кинжала, быстро и ловко разрезал пироги на всех трех столиках.

— Вы не ожидайте приглашений, — сказал мне В., сидевший рядом со мной: — здесь это не в моде.

— Но как же их есть, когда ни вилок, ни ножей не имеется? — отозвался я; а пироги, как нарочно, так и плавают в масле...

— А вот следуйте моему примеру, — сказал В. и без церемоний взял пальцами кусок пирога.

Все гости действовали тем же первобытным способом, почему и я уже не задумался прибегнуть к нему. А так как «хабиджин» оказались очень вкусными, то мы все и отдали им должную дань...

Для читателей было бы, конечно, утомительно, если бы я стал описывать затем шаг за шагом наше пиршество и подробно отмечать каждое подававшееся нам кушанье. Скажу коротко, что пиршество это отличалось большой непринужденностью и веселеем, а кушаньям, быстро сменявшим одно другое, просто не было числа. Были тут пироги с мясом (фиджин по-осетински), была курица (карг), индейка (гогж) с каким-то соусом из молока и черемши (цахтун) и горчицей; была наконец [909] баранина во всех видах: вареная, жареная и копченая... На закуску же подали плов с медом и изюмом и в заключение всего венец всяких угощений, самое изысканное и любимое лакомство туземцев, бараний курдюк. Ни я, ни остальные гости русские почти не притронулись к этому перлу местной гастрономии, но зато все туземцы принялись за него с таким увлечением, как будто до сих пор они ничего и не ели. И надо было видеть, с каким видом священнодействия резали они это белое твердое сало и с каким наслаждением отправляли его в рот... Точно это был не бараний курдюк, а какая-нибудь амброзия, посланная с неба специально для настоящего пиршества!

Не меньшее, если не большее внимание, чем на кушанья, обращено было и на напитки. Известную уже читателю крепкую араку сменили менее крепкие: брага, подававшаяся в обыкновенных наших полоскательных чашках, пиво в таких же чашках, но поменьше, и наконец вино в стаканчиках и стаканах. Вся эта посуда переходила из рук в руки и наполнялась тотчас же, как гости совокупными усилиями опоражнивали ее. Брезгливости тут не было места, и приходилось лишь выбирать край почище, и к которому прикладывалось поменьше губ.

И по мере того, как полоскательные чашки и стаканы становились жирнее и грязнее, — наша кунацкая наполнялась все большим шумом. Число говоривших за один раз все увеличивалось, и голоса их становились все громче и развязнее. Помимо тех трех осетин, которые так чинно и церемонно уселись в начале, уступив лишь настойчивому нашему приглашению, теперь уселось в комнате еще около десятка мужчин, и только лишь безусая молодежь не решалась последовать этому примеру. Под конец в раскрытую дверь стали даже заглядывать женские лица.

— А что, нельзя ли пригласить сюда хозяйских «дам», чтобы они приняли участие в нашем пире? — спросил я.

— О, нет, — с улыбкой ответил В.: — это здесь не допускается. Женщина ведь здесь существо совершенно бесправное. Осетины говорят, что она проклята Богом. Так где же ей сидеть рядом с мужчиной, этой красой природы, как они сами о себе говорят!

— Ну, уж какая тут краса природы! — улыбнувшись заметил я и быстро оглядел собравшихся в кунацкой туземцев: — все они какие-то неуклюжие, угловатые, непропорционально сложенные. И лица будто одним топором отделаны, без всякого участия иных более деликатных инструментов... И все больше блондины, а не брюнеты, и со светлыми глазами. Точно они не кавказские горцы, а выходцы из какой-нибудь северной страны. [910]

— А что же вы думаете? — вмешался тут мой сосед слева, низенький и широкоплечий казачий офицер: — в наших жилах, несомненно, больше арийской крови, чем какой либо иной... Что вы так удивленно смотрите на меня? Вас удивляет, что я сказал: в наших жилах... Но ведь я в значительной мере осетин и по отцовской, и по материнской линии. И вопрос о происхождении этого племени меня очень интересовал. Я перечитал по этому поводу много книг и знаю, что давно уже наука установила принадлежность осетин к иранской группе индоевропейских народов.

— На основании каких же данных наука пришла к подобному выводу?

— Да отчасти по тем внешним признакам, на которые и вы уже обратили внимание, и которые, несомненно, выделяют осетин из среды кавказских народностей и отличают их от горцев, хотя, пожалуй, и в невыгодную для них сторону в смысле красоты. Но главным образом ученые опирались тут на изыскания в области языка. Впервые изучил наш язык в конце тридцатых годов академик Шегрен и установил родство его с индоевропейскими; затем работали в этой области и другие ученые, а за последнее время особенно много потрудился известный московский профессор Всеволод Миллер. И он вполне уже доказал арийское происхождение осетин. Вот и вы, если прислушаетесь к говору окружающих, непременно уловите кое-какие немецкие и иные слова. Вот, слышите, Урусов сказал: ней; ведь это немецкое nein (нет). А вон сосед его произнес сейчас кух; это значит корова, по-немецки Kuh. Или возьмите шляпу; по-немецки это будет Hut, а по-осетински хут!.. И таких сближений можно бы привести целую массу и не с одним немецким, конечно, а и с другими европейскими языками.

— Вот и я невольно обратил внимание, — вставил тут я свое слово: — что названия многих рек в этом крае кончаются на звук дон: например, Ардон, Фиагдон, Гизельдон. Как-то очень уж созвучно нашим Дон, Днепр, Днестр!

— Да ведь по многим данным осетины пришли на Кавказ из нынешней южной России, — сказал в ответь мой собеседник: — там они жили под именем аллан или оссов-ясов русских летописей. Затем же постепенно, под напором с севера, стали подаваться к Кавказским горам, где и засели окончательно, частью перейдя на южный склон их в ущелья Большой и Малой Лиахвы, Ксана и других рек. А так как на осетинском языке дон значит река или вода, то и натурально, что этот слог встречается в названиях рек всех этих местностей... [911]

III.

— Фалау, фалау (стой, погоди)! — закричал тут вдруг один из офицеров, покрытая своим мощным голосом шум сильно уже подгулявiей компании: — шпат (садись)! Вот старики, речь будет говорить, — продолжал он, когда все сели на свои места и притихли.

И действительно вслед за ним поднялся с низенькой скамейки уже довольно почтенный на вид осетин с седой бородой, но державшийся вполне прямо и бодро. Я раньше почти не обратил на него внимания, но теперь мой приятель тихонько сказал мне, что это бывший штаб-офицер, что он долго служил в нашей армии, достиг капитанского чина, но был разжалован за дуэль; затем же он вновь стал выслуживаться, добрался до штаб-офицерских чинов, но опять был разжалован за какое-то служебное нарушение и теперь давно уже живет на покое вольным гражданином.

Обращаясь ко вcем присутствующим офицерам, но главным образом к В. и ко мне, этот старик не совсем правильным русским языком, примешивая к нему различные осетинские слова, стал говорить о прошлом Осетии и о той миссии, которую призвана сыграть в ней Россия.

Он начал с тех стародавних времен, когда предки осетин только что водворились в Кавказских горах, и указал на жестокую борьбу, которую им пришлось выдерживать тогда с соседями. Потом перешел ко временам объединения осетинских племен в один сильный народ, который в XI веке по Р. X. образовал даже свое государство, имевшее многолюдную столицу на реке Фиагдоне. Тогда с Осетией считались не только все ближайшие государства, но даже и сама Византия, и цари ее роднились с монархами других держав. Так, вторым мужем знаменитой грузинской царицы Тамары был осетинский князь Давид Сослан. Тогда же в Осетии стало особенно сильно распространяться христианство, шедшее главным образом из Грузии. Но Осетинское царство просуществовало недолго: внутренние неурядицы, борьба высшего класса (феодалов) между собою и с низшим народом, который они хотели закрепостить, привели страну к полному упадку и разорению. Этим же бессилием ее воспользовались появившиеся в XIV веке в соседстве с Кавказским хребтом кабардинцы, которые после долгой, впрочем, и кровавой борьбы успели совершенно вытеснить осетин с занятой было ими предгорной полосы и втиснуть их в самую глубину суровых и бесплодных гор. Тогда страшно обедневший и в конец разоренный народ очутился не только в ужасном [912] экономическом положении, но и попал в тиски между двумя своими врагами: Грузией, теснившей его с юга и подчинившей себе окончательно закавказские поселения и округи осетин, и Кабардой, давившей с севера и стремившейся к такому же подчинению горных племен. К тому же кабардинцы стали распространять магометанство; пошли еще большие распри, начались всевозможные повальные болезни, голодовки и т. д. Народ дошел постепенно до полного одичания и, не будучи в силах бороться с ужасные своим положением, не ждал уже ниоткуда спасения для себя...

Но вот тут-то и появляется, в качестве избавительницы, великая северная держава — христианская Россия. Первые же удары ее (Во второй половине XVIII века) были направлены против ненавистных Осетии кабардиндев, которые быстро были отодвинуты от гор и должны были освободить от своего гнета державшиеся там племена. Осетины вздохнули тут свободно и с чувством глубокой радости встретили своих избавителей. Отныне им предоставлено было право свободного и мирного существования под сенью великой русской державы, принявшей на себя задачу оберегать подвластные кавказские народности от вражеских ударов. Правда, были потом периоды «помутнения» этих чистых и дружеских отношений, которые установились было между новыми властелинами края и их подвластными. Эти замешательства вынуждали даже русское правительство несколько раз снаряжать вооруженные экспедиции против осетинских шаек, учинявших нападения на проезжих по Военно-Грузинской дороге и даже на проходившие по этому пути воинские отряды... Но в конце концов осетины стали вновь твердой ногой в предоставленной им предгорной полосе и получили возможность приобщиться к той культурной жизни, пионерами которой на Кавказе были русские люди. И, освободив всех осетин от ига Кабарды и Грузии, Россия освободила затем постепенно различные зависимые сословия от гнета высших классов, поставивших тех мало-помалу в крепостную от себя зависимость. И теперь каждый осетин чувствует в себе свободного человека, поставленного под охрану общих для всех и гуманных законов, — заключил свою речь старик-оратор: — судьба и благосостояние каждого из нас зависят только от нас самих. Перед нами открыты двери всех учебных заведений от низших и до высших; все посты и должности в государстве, охватившем полмира, так же могут быть заняты талантливыми осетинами, как и чисто русскими людьми. Да здравствует же наша избавительница Россия и ее монархи! Да здравствуют и те русские люди, которые приносили и приносят в наш край мир, благосостояние и истинное просвещение! [913]

Эта речь была, конечно, слишком длинна, чтобы вся присутствовавшая и совершившая уже немало возлияний в честь бахуса публика выслушала ее с одинаковым вниманием. Впрочем, наиболее нетерпеливая часть гостей, поняв из первых же фраз, что речь затянется, по крайней мере, на четверть часа, поспешила убраться из кунацкой на двор, где и принялась за прерванное занятие опоражнивания чашек и стаканов под аккомпанемент появившейся откуда-то зурны. Но остальная более солидная публика выслушала старика до конца и приветствовала последние горячо сказанные им фразы большим шумом, криками «ура!» и различными сочувственными возгласами. Все присутствовавшие жали руки оратору и пили за его здоровье.

— Хорошо сказал старик, — заметил мне В.: — и совершенно согласно с имеющимися историческими сведениями. И роль России отметил вполне верно. Но только много еще тут дичи и невежества, и большая еще работа предстоит впереди пионерам высшей культуры... Хотя нужно признаться, что осетины очень способный народ, и что если бы не эта их классическая лень, с которой вы уже достаточно познакомились, то они быстро достигли бы прекрасных результатов как в области умственного развития, так и в отношении экономического благосостояния.

IV.

Тем временем наша кунацкая стала пополняться той публикой, которая перед тем перекочевала на двор. За первой длинной речью последовало несколько коротеньких. Но это были уже тосты в честь отдельных присутствующих и некоторых отсутствующих лиц. В цветистых и витиеватых выражениях тот или другой осетин, на русском или на своем родном языке, приглашал всех выпить за цвет и красу Терского казачьего войска, сотника N., или за любимого и уважаемого начальника участка, поручика В... И по мере того, как число тостов прибавлялось, — возрастало и общее веселье... Скоро общие разговоры стали невозможны.

В это время В. обратил мое внимание на появившегося в последние минуты и не присутствовавшего ранее старика-осетина, которому при его входе почтительно дали пройти вперед и уступили одно из почетнейших мест.

— Как вам кажется, сколько ему лет? — спросил В.

Я внимательно всмотрелся в статную и крепкую фигуру туземца, в далекие еще от дряблости черты его лица и особенно в глаза, светившиеся жизнью и энергией. [914]

На мой взгляд ему можно было дать около шестидесяти лет, самое большое.

— Ну, нет, берите выше, — улыбаясь ответил В.: — ему не менее 100 лет.

— Да не может быть! — изумился я.

— Так, так, не сомневайтесь в этом, — подтвердил В.: — кавказские горцы, а также и наши осетины вообще прекрасно сохраняются и зачастую доживают до почти баснословного возраста. Вот несколько лет тому назад в селении Ардон умер старик Тко Мерденов, которому насчитывали 164 года! Да, да, не пугайтесь, — именно 164 года... Один из местных писателей посвятил ему даже целый фельетон в одной из кавказских газет. Этот феноменальный и, кажется, самый долговечный из всех известных нам стариков сто тридцать лет тому назад был уже начальником над проводниками по Военно-Грузинской дороге и вел через нее известного академика Гюльденштедта, a перед тем генерала Тотлебена, который в 1769 году перевалил с русским военным отрядом через Кавказский хребет, будучи послан императрицей Екатериной Второй на помощь Грузии и имеретии. Он оставил после себя неутешную 120-летнюю вдову, но пережил почти всех своих многочисленных сыновей, из коих некоторые достигали тоже почти столетнего возраста. И, несмотря на такой необыкновенный возраст, Тко Мерденов до самой смерти сохранил удивительную бодрость и совершенно свежие умственные способности... Если не верите, спросите всех присутствующих.

— Отчего же мне не верить? — ответил я: — хотя факт сам по себе очень уж поразителен. И много у вас таких стариков?

— Ну, таких-то, заживающих не один, а чуть ли не два чужих века, не очень много, — продолжал В.: — вот еще, например, в одном из моих же селений живет прапорщик милиции, Брек Корнаев, который участвовал волонтером в битве под Бородино. Он с гордостью говорит о том, что один остался от этих достопамятных времен. А что это правда, может подтвердить вам наш оратор, который только что сейчас говорил об истории Осетии.

И действительно разжалованный штаб-офицер тотчас же подтвердил справедливость рассказа моего приятеля и добавил, что этот прапорщик сражался при Бородине рядом с его отцом.

— А меня, — улыбаясь добавил старик: — Корнаев полупрезрительно называет лапу (мальчишкой), хотя, как вы сами видите, мне уже за 80 лет. [915]

— А вон еще в селении Батако-юрт, — продолжил В. свое интересное сообщение: — застрелился недавно старик Габо Кубалов. Ему по общему мнению было за 120 лет, а так как он был еще вполне бодр, то наверное прожил бы еще 20-30 лет.

— Отчего же он застрелился?

— Уж этого не могу вам сказать. Быть может, от того, что достаточно уже насладился жизнью, а, может быть, и от неразделенной любви, — добавил улыбаясь В.

— Да вот и я, — вмешался тут тот же казачий офицер, с которым я говорил об осетинском языке: — надеюсь прожить до такого же почтенного возраста. Пока лет до 90 буду жить вовсю, ни в чем себя но стесняя. А когда кончится девять десятков, отправлюсь на Цейский ледник, куда наши осетины идут лечиться от чахотки, построю там себе келью и буду молиться Богу. Так верно еще лет 90 проживу. Как вы думаете, хватит, чтобы грехи замолить?..

— Не знаю, — смеясь ответил я: — это зависит от того, насколько вы нагрешите за первые 90 лет вашей жизни...

V.

Между тем пир наш подошел к самому концу. Явился сам старик Мотоев и, кланяясь, стал благодарить за ту честь, которую мы все сделали ему, посетив его скромное жилище и освятив своим присутствием его семейный праздник. Тут все стали пить за здоровье хозяина и благодарить его за прекрасное угощение.

Затем вся компания, шумя и болтая, высыпала на галерею и на двор. Тут кто посолидней уселся на галерее, где вновь появились кое-какие закуски и напитки, а молодежь устроила пляску под навесом в глубине двора под обще кавказскую зурну.

— Хотите познакомиться с ометинскими сказками? — спросил меня В.

— О, конечно, с большим удовольствием, — ответил я. Тогда мой приятель поговорил с Ибрагимом, сыном хозяина, и тот сейчас же указал на одного из присутствовавших на пиру почтенных стариков. Того вытащили вперед, и В. попросил его рассказать две-три осетинских сказки. Старик не стал упираться и ломаным русским языком стал рассказывать. Речь его была медлительна и тяжела, а сказки правоучительны, шаблонны и скучны.

Рассказывал он о богатых нартах, которых осетины считают своими предками, о строптивых женах и мудрых мужьях, о вероломных друзьях и преданном родственнике и т. д. [916] Заметив, однако, по нашим лицам, что сказки его скучны, он рассказал в заключение весьма остроумный анекдот о сумасшедших людях и умном мулле.

«В одном селении, — рассказывал старик, — жил-был ученый мулла, который каждый день читал по одной главе из Корана. И вот однажды, совершенно неожиданно для себя, мулла вычитал, что и ближайшую пятницу будет сильный дождь, и что все люди, которые напьются этой воды, сойдут с ума. Мулла испугался этого предсказания и решил запастись заблаговременно хорошей водой, чтобы ее хватило до того времени, когда пропадет сумасшедшая вода и сменится другой, здоровой. А так как в колодцах воды было мало, и до пятницы оставалось всего два дня, то он никому не объявлял о своей тайне, чтобы другие не отняли у него его запасов.

Вот пришла пятница, и пошел действительно сильный дождь. И все, кто пил эту новую воду, тотчас же становились сумасшедшими. К вечеру весь народ помешался, и вместо того, чтобы, по призыву муллы, творить намаз, — все прыгали, смеялись, говорили глупости и дрались между собой. На другой день опять начались пляски и разные глупости. Муллу это сначала очень забавляло, но потом ему стало жаль своих духовных чад, и он начал уговаривать их не бесноваться, а молиться Аллаху, чтобы он вернул им здравый рассудок, «Вы все сошли с ума, потому что пили дождевую воду, — говорил им мулла: — впрочем, я готов, пожалуй, поделиться с вами своей водой, которой заблаговременно запасся, и которая, с помощью Божьей, вернет вам, быть может, здравый смысл». Но его никто не слушал: когда же он стал надоедать всем своими приставаниями, в народе стали говорить, что мулла, наверное, помешался, так как уверяет всех, что они сумасшедшие, постоянно твердит о какой-то сумасшедшей воде, да и вообще ведет себя не так, как подобает здравым людям. Тогда его стали сторониться, а затем, так как он не прекращал своей проповеди, избили и бросили в яму, где он должен был образумиться, а, быть может, и вылечиться от своей болезни. Сидя в яме, мулла понял, что нехорошо быть одному умным среди сумасшедших, а потому и сам напился дождевой воды, сохранившейся, к счастью, на дне ямы. Тут и он сошел с ума и стал кривляться и кричать, как и все его односельцы. Те услышали его крики и стали радоваться, говоря, что яма действует, и мулла исцеляется от своей болезни. Но для верности все-таки продержали его там еще целый день; а когда вытащили и увидели, что он теперь так же кривляется и так же перескакивает в разговоре с предмета на предмет, как и они, здоровые люди, то решили, что он поправился и снова стал умным. Тогда его с почетом [917] отвели в мечеть и поручили по-прежнему исполнять его священные обязанности».

Эта остроумная сказка, напомнившая мне фарс Мясницкого «Два часа правды», заставила посмеяться всех, кто слышал ее впервые. А рассказчик, довольный своим успехом, предложил нам другую не менее остроумную.

«Жили-были два друга, из которых один чем-то насолил другому. Этот другой, Аслан по имени, решил отомстить первому. Вот в один прекрасный день приходит он к тому и самым смиренным тоном, как ни в чем не бывало, просит у него котел на подержание. Тот поломался, но дал. Через неделю Аслан принес его обратно, а вместе с ним и другой маленький котелок. «А этот зачем же? — спрашивает хозяин: — ведь я же не давал его тебе». — «Да видишь ли, друг, — отвечает Аслан: — твой большой котел родил этот маленький». — «А, — ответил хозяин: — коли так, то давай и его». А сам в душе вволю посмеялся над глупостью своего друга.

«Прошло еще сколько-то времени. Аслан вновь пришел к своему другу и снова попросил у него котел. Тот с радостью дал в надежде на новый приплод. Но прошла неделя, другая, а Аслан все не возвращает котла. Наконец, хозяин не выдержал и пошел к нему сам требовать возврата своей вещи. Аслан же сделал удивленное лицо и оказал: «Котел? Твой котел? Да ведь он же умер!» — «Как умер?» — рассердился тот: — что ты говоришь глупости! Разве может котел умереть?» — «Друг, — ответил ему Аслан: — ведь ты же поверил, когда я тебе сказал, что он родил маленький котелок. Отчего же не веришь ты теперь, когда я говорю тебе, что он умер?». Тогда тот с гневом ушел от него и стал требовать содействия алдаров и муллы, чтобы они заставили Аслана вернуть чужую вещь. Но те, узнав всю историю, только посмеялись над ним и сказали, что-то, что может родить, может также и умереть»...

VI.

Тут шум во дворе, выкрикивания и стрельба из пистолетов отвлекли наше внимание в другую сторону: то молодежь разошлась окончательно и справляла поминки по кончающемся празднестве.

Мы поднялись с галереи и прошли под навес, где происходила пляска. Толпа, окружавшая танцоров, расступилась и пропустила нас вперед.

В этот момент плясало двое: молодой и широкоплечий осетин и молодая же осетинка с невзрачным лицом, изрытым оспою; [918] фигура ее, впрочем, была довольно стройна и гибка, невзирая на плохо сшитый костюм и эту плоскую грудь — обычное уродство у некоторых кавказских племен, о чем, впрочем, я уже говорил раньше. Темп пляски был довольно медленный и ленивый, и в ней не было того огня, который характеризует вообще кавказскую пляску. Девушка, с застывшим, будто окаменевшим лицом, старательно выделывала какие-то мелкие движения, почти не трогаясь с места; партнер же ее хотя и разошелся под конец, но все-таки в движениях его было мало жизни и энергии.

Впрочем, один «помер», которого мне ни приходилось видеть ни раньше, не позже, внес оригинальный оттенок в эту пляску, хотя едва ли его можно одобрить и признать особенно увеселительным.

В самый разгар танца кавалер выхватил из ножен свой кинжал и сильным взмахом руки воткнул его в землю около самых ног пляшущей девушки. Затем, выдернув из-за пояса заряженный пистолет, он выстрелил в землю, и пуля взрыла ее как раз у правой ступни его дамы. Тут же один из его соседей-офицеров подал ему свой револьвер, и танцор в темп пляски стал выпускать один выстрел за другим, то опуская свое смертоносное оружие и направляя выстрелы в землю, то поднимая дуло его вверх и пронизывая пулями Смитта и Вессона деревянную крышу навеса. И одновременно с ним и также в такт танца вся окружающая молодежь также принялась палить вверх или вниз из своих пистолетов и револьверов, сопровождая выстрелы дикими выкриками и резкими телодвижениями. Получалось уже прямо нечто исступленное и опасное: каждое неловкое движение могло причинить смерть кому-либо из присутствующих. В. нашел нужным прекратить это страшное развлечение и шепнул несколько слов находившемуся около него Ибрагиму. Тот передал приказание начальника на осетинском языке, и почти тотчас же стрельба прекратилась. Но вместе с ней кончилась и пляска, и молодая девушка с тем же бесстрастным, хотя и несколько утомленным лицом поспешила скрыться на жилую половину дома...

Все присутствовавшие стали обмениваться рукопожатиями и расходиться. Поблагодарив появившегося вновь хозяина, мы с В. также отправились обратно в Беслан... [919]

IV.

I.

— Завтра утром мне предстоит ехать в селение Заманкул на выборы старшины, — сказал мне В., когда мы с ним возвращались из Карджина с известного уже читателям праздника: — так не хотите ли присоединиться ко мне? Может быть, увидите что-нибудь интересное.

— С большим удовольствием, — ответил я: — но что же это за выборы?

— А видите ли, у нас в каждом селении имеется свой выборный старшина, — то же, что староста во внутренней России. Заманкульский старшина, малый смышленый и не без образования, после разных прегрешений был смещен, и теперь предстоит выбрать трех кандидатов на его место; а затем высшее начальство утвердит одного из них в этой должности, не без моей рекомендации, конечно.

— Чем же провинился этот старшина?

— Все его прегрешения трудно было бы и перечесть. Мы давно уже терпели его, не находя порядочного заместителя. Но теперь чаша терпения переполнилась, и по моему настойчивому представлению его уволили от должности.

— Но что же переполнило чашу вашего терпения?

— Да видите ли, он был человек очень лукавый и предпочитал вести дело таким образом, чтобы и волки были сыты, и овцы целы. Волками о его точки зрения были мы, администрация края, а под овцами, которым он всегда особенно покровительствовал, следовало разуметь разных проходимцев, воров и разбойников, или абреков, по-здешнему. Нам он старался показать полное свое усердие по службе, уверял в своей преданности и готовности «тащить и не пущать», а приятелям своим, абрекам, всегда под сурдинку предоставлял всякие способы к учинению их подвигов и к сокрытию следов преступлений. Я давно уже подозревал, что за ним водятся грешки, но твердых улик никак найти не ног. Но вот месяца три тому назад на одной мельнице был убит арендатор с двумя работниками, и, по очень веским соображениям, убийцы проживали некоторое время в Заманкуле, при [920] чем старшина по только знал об этом, но даже имел с ними какие-то тайные сношения. Когда же ему было предписано арестовать этих убийц, он промедлил несколько часов, и те успели благополучно исчезнуть в горы. Я произвел расследование по этому поводу, и факты доказали причастность старшины к делу, хотя бы в форме укрывательства. Теперь возбуждается вопрос об официальном его преследовании, а пока, по приказанию начальника области, его уволили от должности.

— И часто у вас бывают такие кровавые происшествия в роде этого убийства на мельнице?

— Наша область, в сущности, прославилась в этом отношении даже на Кавказе. Разбои тут происходят постоянные; убивают и грабят и ночью, и днем, и среди чистого поля, и на улицах городов, в роде Грозного и даже Владикавказа. И какие меры ни принимает администрация, все они оказываются слабыми и недействительным и.

— Да, впрочем, я уже и сам достаточно наслышался об этой печальной стороне здешней жизни, — заметил я: — здесь действительно жизнь человеческая не ставится на в грош, и убить человека так же легко, как прихлопнуть комара. Только и слышишь, что здесь убили одного, там пристрелили двух, а где-нибудь в третьем месте напали на какой-нибудь транспорт или на почту и отправили ad patres всех проводников и проезжавших. Я знаком, конечно, с подобными явлениями по Закавказью. Но все-таки казалось бы, что здесь у вас и страна, и люди должны бы быть все-таки покультурнее, в виду близости России и русских людей, терских и кубанских казаков.

— Ну, батенька, — отозвался с усмешкою В., — наши казаки не особенно-то хорошие культуртрегеры и сами скорее занимаются перениманием у соседей, чем передачей им более высоких понятий. Долгое ли военное положение, одинаковые ли условия жизни, но только здешние казаки в общей массе немногим разве выше осетин... Я, конечно, говорю тут не относительно разбоев и грабежей, в которых виноваты почти исключительно туземцы и главным образом ингуши, а относительно нравственных и общественных вопросов...

— А скажите, у вас здесь тоже, как в Закавказье, держится взгляд на разбой или грабеж, как на молодечество или удальство?... Там ведь до сих пор еще в известной части населения существует именно такое воззрение на эти печальные явления...

— Да, и у нас существуют такие же взгляды. Вот недавно, например, одна осетинка очень наивно говорила моей жене, что она не может понять тех мужчин, которые зарабатывают себе кусок хлеба постоянным и тяжелым трудом: то ли дело, [921] говорит, пойти ночью и украсть в соседней деревне несколько штук скота или лошадей, сразу богатым станешь!.. И подобные хищения, которые вызывают тем больше удивления и восторга, чем удачнее и скрытнее они произведены, явление у нас самое обыкновенное. А на наказания, вроде тюрьмы, осетины смотрят очень легко и даже подсмеиваются над ними: кто, например, в кутузке отсидел, про того говорят, что он в училище побывал, а кто просидел год, два в тюрьме, тот уже прямо курс гимназии кончил!..

— Из таких «гимназистов» потом, вероятно, выходят уже настоящие разбойники-профессионалисты?..

— Да, конечно, эти уже становятся прямо абреками и зачастую приобретают себе громкую известность в крае. Вот, например, славится у нас здесь своим удальством один из Дударовых. Это, видите ли, широко разросшаяся фамилия, пользующаяся огромным влиянием среди местного населения вследствие своей родовитости, богатства и многочисленности родичей. Предки их владели когда-то Дарьяльским ущельем и Ларсом и собирали дань не только с отдельных путешественников, но даже и с небольших военных отрядов. Так вот этот родовитый абрек учинил массу грабежей и разбоев и, благодаря поддержке своих влиятельных родственников, а затем и всего населения, всегда выходил сух из воды. Администрация принимала все меры к его поимке, но что тут поделаешь, когда против вас все население? Не так давно, впрочем, удалось было проследить его и накрыть, но, благодаря оплошности старшины-казака, птичка опять вылетела на волю и скрылась.

— Как это старшины-казака? Ведь вы же говорили, что у вас старшины выбираются из среды самих осетин?

— Да, выбираются всегда из осетин, но иногда сход не может прийти к соглашению и остановиться на каком-нибудь своем представителе, а иногда и начальство не соглашается на утверждение намеченных сходом кандидатов. Тогда берут какого либо хорошо себя зарекомендовавшего казака и сажают ого старшиной... Вот так и тут старшиной был казак, который почешу-то решил, что можно доверить самому пойманному Дударову явиться ко мне, как к начальнику участка. Взяв с пленника присягу, что он сам, без конвоя, явится ко мне, старшина передал ему и пакет с рапортом об его поимке.

— И Дударов, конечно, не исполнил своего обещания?

— Нет, он обещание исполнил, но довольно оригинальным образом. На другой же день в толпе своих родственников и однофамильцев, среди которых я знал только двух-трех человек, он явился ко мне в канцелярию. Вся эта толпа стала настойчиво просить меня не трогать пойманного абрека [922] родственника и отпустить его на волю. Я, конечно, ответил отказом. Тогда бывшая тут же жена одного из членов этой компании отправилась к моей жене и стала ее просить о том же; та отослала эту даму ко мне... И никто из них ни словом не обмолвился, что разбойник, за которого они просили, находился тут же среди них. А я его никогда не видал раньше, и хотя и приметил теперь по бегающим воровским глазам и по ушам, густо заросшим волосами, но, понятно, отпустил домой вместе с другими. Впрочем, помню, что я даже спросил его, отчего это у него уши обросли, как у медведя. Но он только рассмеялся в ответ, а другие последовали его примеру. Показавшись же мне в канцелярии, абрек Дударов считал свою клятву исполненной и, не дожидаясь дальнейших событий, благополучно скрылся в горы. А когда я через некоторое время запросил старшину, где же пойманная им птичка, и тот объяснил, каким образом отправил ее ко мне, то я понял сыгранную со мной штуку. Но было уже поздно, и в клетку пришлось посадить вместо абрека оплошавшего старшину...

II.

На другой день утром мы сели вдвоем на поджидавшую нас земскую тройку и тронулись в путь.

Дорога вилась извилистой лентой между полями, засеянными главным образом кукурузой и пшеницей.

День был чудный, и яркие лучи южного солнца заливали своим светом Кавказский хребет, сиявший и игравший всевозможными цветами на безоблачном небосклоне.

Целый амфитеатр гор, могучих и бесконечно громадных, вытянулся на горизонте непрерывной зубчатой стеной. Как сказочные гиганты, громоздились они все выше и выше, и последний ряд их, сверкая своими алмазными шапками, подпирал самый свод небесный... И главенствуя над воем этим каменным царством, всех выше и красивей, горделиво озирал подвластных ему вассалов державный красавец Казбек. Весь залитый солнцем, искрясь и сверкая всеми украшениями чудной короны, он как будто радовался своему могуществу и посылал царственную улыбку как ближним, так и дальним слугам своим. А те, принимая этот державный привет, пламенели от восторга и, одевшись во все цвета радуги, склонялись головами перед своим могучим повелителем. И даже эта мрачная и угрюмая громада Столовой горы с ее закованным в броню мертвым рыцарем, и та проникалась этим общим радостным настроением и, скинув свое обычное траурное одеяние, окуталась прозрачной розовой дымкой... [923]

— Что за картина! — невольно воскликнул я: — и как вообще чуден и разнообразен во всех отношениях этот дивный Кавказ! И природа, и люди, как все это причудливо здесь и как разнообразно в своих проявлениях!

— И добавьте, как некультурно и дико, — заметил с улыбкой В.: — Я не говорю уже об этих горах, которые действительно не только очаровывают своими дивными картинами, но и подавляют в то же время своей непроходимой дикостью. Но оглянитесь вокруг себя, посмотрите на эти поля, которые могли бы давать баснословные урожаи и которые, однако, только прокармливают здешнее сравнительно малочисленное население; присмотритесь поближе к их владельцам, к нравам, обычаям, религиозным воззрениям, внутреннему быту их, и везде вы увидите ту же некультурность и то же невежество. Впрочем, вы немного уже знакомы с этим вопросом, а, чтобы узнать получше, нужно подольше пожить у нас.

— К сожалению, этот день — последний, который я могу провести у вас, — ответил я: — и мне хотелось бы, чтобы вы хотя на словах познакомили меня с тени сторонами жизни ваших осетин, которых я не могу сам наблюдать за неимением времени.

— Спрашивайте. Я постараюсь удовлетворить вашу любознательность.

— В нашей повременной литературе, — сказал я: — поднимается время от времени вопрос о том, что окраины России живут насчет ее центра. И статистика подтверждает всю справедливость этого взгляда по отношению ко всему Кавказу вообще, который и до сих пор дает империи менее того, что требует от нее. Но по отношению к вашему в частности краю, поставленному, видимо, в лучшие экономические условия, чем серединные губернии, приложим ли этот принцип в полной мере?

— Я думаю, что да, — ответил В.: — если горные осетины плохо обеспечены землей, то выселенные на плоскость обставлены в экономическом отношении безусловно хорошо. А между тем они платят разных сборов значительно меньше, чем крестьяне внутренних губерний.

— Идем по порядку. Какое количество земли приходится у вас на каждую мужскую душу?

— В среднем около 5,5 десятин, т. е. значительно больше, чем в наших средних губерниях, где на наличную душу приходится вообще от 2 до 3 десятин, и притом, конечно, гораздо худшей, чем здесь, земли. Вся эта равнина сравнительно недавно еще была покрыта непроходимыми лиственными лесами, которые хотя исчезли теперь почти бесследно, но в свое время много повлияли на почву и сообщили ей не исчезающее до сих [924] пор плодородие. Прибавьте сюда хорошее орошение и обилии атмосферических осадков, и вы увидите, что при правильной культуре здесь не только не может быть русских голодовок, но земледелие должно вообще давать прекрасный доход.

— А какой дает в действительности?

— А дает лишь столько, сколько нужно для пропитания собственного населения. Впрочем, из года в год земледельческое хозяйство наших осетин, при всей их лени, все-таки постепенно подвигается вперед и дает вое большую прибыль. Если же прибавить сюда скотоводство, огородничество, садоводство и другие доходные статьи, то мы придем к несомненному выводу, что здешнее население обеспечено экономически гораздо лучше, чем крестьяне внутренних губерний.

— Так. С этой стороны, значит, вопрос решен безусловно не в пользу центра. Перейдем теперь к денежным повинностям: в чью сторону тут должны склониться весы?

— Опять таки не в пользу центра, — ответил В.: — тогда как, например, временно обязанный крестьянин Щигровского уезда Курской губернии платит в год до 8 рублей разных денежных налогов, т. е. около 3 рублей с десятины, наш плоскостной осетин выплачивает казенных и иных повинностей только 3 р. 35 коп. с души, или 66 коп. с десятины своей безусловно лучшей земли.

— Да, цифры довольно убедительны и доказывают в полной мере, что и ваша окраина так же, как и другие, пользуясь всеми благами присоединения к России, не только ничего не дает ей за это, но и выкачивает из нее понемногу необходимые ей самой жизненные соки. Печальное положение вещей, и дай Бог, чтобы оно поскорее изменилось...

— Затем другой вопрос: какое землевладение установилось у вас — частное или общинное?

— Частновладельческих земель у нас здесь очень немного, и все они находятся в руках разных привилегированных семей. Вся остальная земля принадлежит селениям или их общинам. Селения эти, как вы уже знаете, были образованы русским правительством по типу станиц Терского казачьего войска и снабжены большими земельными наделами, переданными в полную их собственность. Каждое селение эксплуатирует свою землю по собственному усмотрению и делит не между входящими в состав его дымами путем особой жеребьевки.

— А что такое дым?

— Это хозяйственная единица, которая обладает всем нужным для возделывания земли инвентарем. Она часто состоит из нескольких семейств, принадлежащих одному роду и живущих совместно, одним двором. Семейные разделы, которые [925] так губительно отзываются на крестьянском хозяйстве наших внутренних губерний, практикуются здесь значительно реже, и женатые сыновья пристраивают обыкновенно свои сакли к сакле главы рода, образуя один общий двор, или дым, по распространенному на Кавказе выражению.

III.

В этот момент дорога, извивавшаяся между плохо возделанными полями, подошла к большому солению Хумалаги, вытянувшемуся в длину не менее, как на две версты. Селение отличалось видимой зажиточностью, дома были большей частью каменные, под черепичными крышами; о пробудившемся стремлении к образованию говорили существовавшие в нем две школы — одна мужская, а другая женская.

Мы проехали Хумалаги, не останавливаясь, и у самого выезда встретили небольшой поезд: арбу, запряженную одной лошадью и завешенную со всех сторон кошмами, и двух всадников, ехавших по сторонам арбы. В тот момент, когда мы разъезжались, лошадь под одним из всадников разгорячилась, а когда тот осадил ее ударом нагайки, она шарахнулась к арбе и своей мордой приподняла закрывавшую ее кошму. И оттуда выглянула молодая женщина, тотчас же поспешившая спрятаться поглубже, как только она увидала нас.

— Наверное, «скарабчили» девицу, — заметил улыбаясь В.: — и спешат теперь укрыться с ней от погони.

— Но ведь вы, как представитель власти, должны пресечь зло и водворить девицу к ее родителям? — сказал я.

— Нет, пока это «воровство» не приводит ни к каким инцидентам, мы не обращаем на него внимания. Если поступит жалоба, тогда, конечно, придется вмешиваться и устроить какое-нибудь соглашение.

За селением дорога вновь потянулась среди полей, и мой приятель, отвечая на вопросы, стал опять посвящать меня в некоторые детали экономического житья-бытья своих подчиненных, но я опускаю их здесь, не желая утомлять читателя. Отмечу лишь кое-какие черточки относительно религии осетин, к которой мы перешли вслед затем.

— Официально большинство осетин исповедует православную христианскую веру, — говорил В.: — но если коснуться вопроса поглубже, то выйдет, что никакой определенной веры у них нет, а существует вместо нее невообразимая смесь христианских, магометанских и языческих воззрений и обрядов. [926]

Христианство стало проникать к ним очень давно, но главной насадительницей его была здесь, как и на всем Кавказе, знаменитая грузинская царица Тамара. Впрочем, когда с ее смертью Грузинское царство стало падать, а осетин стали давить с севера магометане-кабардинцы, то мусульманская вера стала постепенно заступать место христианства. Укрепившиеся в XVIII веке на Северном Кавказе русские стали вновь насаждать христианство среди осетин и для поощрения в этом отношении выдавали даже каждому новообращенному деньги и подарки. Конечно, это немало способствовало увеличению числа христиан, но едва ли могло помочь делу по существу, и прочное насаждение христианства среди них начинается собственно только за последнее время.

— В чем же состоят в общих чертах их религиозные воззрения? — спросил я.

— Они признают высшее существо, управляющее миром, и называют его Хуцуа; затем они почитают массу низших божеств и святых, между которыми самыми главными являются Уацила (св. Илья) и Уастырджи (св. Георгий).

Хуцуа живет на небе, и все ему подчинено; но в случае надобности на смену ему дзуары (святые) могут выбрать другого, к которому тогда и переходит вся сила и власть первого.

Так вот, рассказывают, они уже и поступили один раз по просьбе осетин, которые были измучены целым рядом бедствий и обратились к дзуарам с просьбою о замене Хуцуа другим, более милостивым; просьба эта была изложена на бумаге и привязана к хвосту ласточки, которая и доставила ее по назначению...

— Ну, затем Уацила, или св. Илья, так же, как и у нас, по мнению простого народа, ведает погоду — гром и дождь; от него зависят ташке и урожаи. Людей, к которым он особенно благоволит, он убивает молнией и берет к себе; тело же убитого хоронят на том месте, где его постигла смерть. Перед похоронами обвязывают тело разными материями, танцуют вокруг него, поют священные гимны, а затем устраивают пиршество на деньги и припасы, принесенные присутствующими. При этом ни потушить дом, загоревшийся от грозы, ни подать помощь пострадавшему от молнии не разрешается, чтобы не вызвать гнева Уацилы. К могиле убитого таким образом ходят на поклонение, как к святому.

Но самый любимый святой осетин — Уастырджи (св. Георгий). Это их покровитель и защитник и перед Хуцуа, и перед остальными богами и святыми. Иногда, впрочем, и он, разгневавшись, посылает на них разные бедствия; но раскаяние и хорошее жертвоприношение всегда способны умилостивить Уастырджи. Ему посвящено множество рассказов и легенд... [927]

IV.

В селении, в которое мы направлялись, были, конечно, предуведомлены о приезде начальника участка и поджидали нас, собравшись большой толпой около сельского правления; а запоздавшие быстро подходили, заслышав звон колокольчика, и перелезали по пути через плетни и ограды. Наиболее почетное место принадлежало, конечно, старикам, но было много и «молодежи», хотя, понятно, все бородатой. Безбородые же только поглядывали издали на это собрание «отцов» селения.

Мой приятель приветствовал сход, кланявшийся ему со всех сторон, и прошел предварительно в правление — большую и чистую комнату, где за простым белым столом сидел писарь-казак и писал какие-то бумаги. При входе В. он встал и поклонился. Тот подал ему руку.

— Ну, что, как дела? — спросил В.: — наметили уже кандидатов?

— Я не знаю, — уклончиво ответил писарь: — это как сход решит, и как вы захотите.

— Я тут не при чем, — отозвался В.: — сход свободен выбирать, каких хочет кандидатов. А вот потом кого из них поставить старшиной, — это уже наше дело. А вы хотите быть старшиной? — с улыбкой спросил он писаря.

— Это зависит от вас, начальник. И если бы вы послали меня куда-нибудь старшиной, вы увидали бы, что я умею управляться с осетинами.

— Посмотрим, посмотрим, — многозначительно отозвался В. и затем, повернувшись ко мне, добавил: — а знаете, здесь раньше был писарем один старичок, служивший до того в Сибири и занимавший там хорошее место по судебному ведомству. Отличный был старик, исполнительный, аккуратный, но добродушный до того, что его курица могла обидеть. Так он тоже просился в старшины и, напуская на себя суровость, говорил, что он показал бы тогда, где раки зимуют.

— И что же, назначили его? — спросил я.

— Нет, куда! Его даже бабы не слушались бы. А усердия были поразительного и плодил массу бумаг. Помню, например, его первое донесение о благополучии селения. Он там писал между прочим: «кораблекрушений не было, бурь на море — тоже», а в ауле даже и реки нету, как видите.

— Куда же он подевался?

— Уехал в Крым доживать свои последние годы. А перед отъездом прислал мне на память мельхиоровый подстаканник. [928]

Пока мы обменивались этими фразами, писарь собрал со стола несколько бумаг и положил их перед В. Просматривая их, В. остановился на одной и сказал писарю строгим тоном.

— Отчего же вы раньше не донесли мне об этом:

— Да мы думали, что дело и так обойдется, что мы сами сумеем подействовать на народ, и не хотели вас беспокоить, — оправдывался писарь.

— Не хотели беспокоить, — передразнил его В., — не хотели меня беспокоить, а тут, может быть, зараза на весь скот распространяется! Что, вы не понимаете, насколько опасно при чуме каждое послабление и отсрочка?

— В чем дело? — спросил я.

— Да видите ли, в некоторых селениях, и, между прочим, в этом началась чума на рогатом скоте. Ну, вызвали мы ветеринара из Владикавказа. Он приехал, осмотрел скот, прописал кой-какие меры, а главное велел изолировать больных животных и держать их отдельно от здоровых. Я наблюл за первоначальным исполнением этих предписаний и строго-настрого велел старшинам следить в том же направлении и далее, донося мне тотчас же о каждом нарушении указаний ветеринара. А так как народ наш крайне неразвитый и не понимает рекомендуемых ему мер, видя в них лишь стеснение для себя, то нарушения начались почти тотчас же. Уже через день-два я стал получать донесения, что народ не хочет исполнять предписаний ветеринара, а главное не желает держать больную скотину отдельно от здоровой, отбивает ее с база, поит и кормит вместе со здоровыми животными. Ну, я, конечно, поспешил принять самые энергичные меры, тем более, что увещания на них не действуют и приводят прямо к обратным результатам. В одном селении чуть было даже не убили ветеринара, который захватил нарушителей на месте преступления и стал настаивать на возвращении больной скотины на баз. Вот только отсюда я но получал таких уведомлений и думал, что здесь все идет исправно. А по этому рапорту видно, что и здесь уже неделю назад начались те же беспорядки и нарушения. И вы еще хотите в старшины, когда допускаете такое нерадение по службе! — строго добавил В., обращаясь к писарю.

— Позвольте доложить вам, господин начальник, — ответил с волнением писарь: — я тут совершенно не виноват. Я несколько раз хотел писать вам об этом, но помощник старшины, который исправляет теперь его обязанности, не позволял делать этого, говоря, что он все устроит домашними мерами.

— Знаем мы эти домашние меры, — сердитым тоном проговорил В. — Где помощник старшины? Позвать его сюда! [929]

Виновник не замедлил появиться, а вслед за ним вошли в избу и все почетные лица селения: бывший старшина, только что смещенный, огромный и весь черный мужчина с воровскими бегающими глазами; казначей, выборные и прочие «именитые» люди.

В. в присутствии всей этой почетной публики сделал строгий выговор помощнику старшины, представлявшему, несмотря на висевшую на шее медаль, довольно жалкую фигуру рядом с бывшим его начальником, и пригрозил, что если в этот же день не будут устранены все беспорядки, то он донесет начальнику области.

— Да я сам еще посмотрю, что у вас там вышло, — добавил он внушительно: — а теперь выходите все на сход. Да пусть крикун еще раз обойдет аул и прокричит, чтобы все собирались. А кого не будет, — оштрафую.

— Крикун! — повторил я, когда публика, наполнявшая «правление», повернула кругом и стала выходить на улицу: — это еще кто такой?

— А это тоже у нас такое должностное лицо, — ответил В., — хотя, впрочем, почетом оно и не пользуется. В каждом селении есть свой крикун, и его обязанность — сзывать односельчан на сходы, объявлять распоряжения начальства и т. д. Понятно, что он должен иметь хорошие легкие. Да вот послушайте...

И, действительно, подле правления раздался в этот момент такой зычный голос, что стекла задребезжали в окнах, и я поспешил заткнуть уши.

— И дорого получают за свою службу эти иерихонские трубы? — спросил я, когда громоносные рулады «крикуна» достаточно удалились от правления.

— Тридцать рублей в год на всем готовом, — ответил В., — это в общем недурно, но осетины почему-то стыдятся идти на эту должность, и ее принимают только самые бедные люди.

— А дорого вообще стоит вашим подчиненным их ближайшее начальство?

— В разных селениях различно, но средним числом около тысячи рублей в год. Выборный старшина получает в том числе 250 рублей в год, назначенный же начальством до 500 рублей; затем писарь — 300 — 360 рублей, при готовой квартире с отоплением и освещением... При здешних условиях не только жить можно, но даже и откладывать про черный день.

Вообще на эти должности идут очень охотно, а за должность старшины бывает всегда сильная борьба между местными партиями; пускаются в ход разные происки, подкупы... И приизвестной уже вам склонности наших «подвластных» к кляузничеству все мы бываем обременены всевозможными анонимными [930] доносами, прошениями, жалобами. Я никогда не забуду, сколько хлопот стоил мне и сколько крови испортил один кандидат в старшины, бывший ранее учителем во Владикавказской гимназии. Такого кляузника и крючкотвора, не стеснявшегося в выборе средств, я никогда в жизни не видал. Зная его хорошо, я принял все меры, чтобы не пропустить его в старшины; но и он пустил в ход все тайные и явные пружины, лишь бы повредить мне в глазах высшего начальства.

В этот момент в правление вошел помощник старшины и доложил, что сход собран.

— А отсутствующих нет? — спросил В. и, получив отрицательный ответ, добавил, обращаясь ко мне: — а то они выдумали было собираться, кому заблагорассудится. Однако я живо вывел эту привычку посредством штрафов. А то не являются сами на сход, а потом жалуются, что их будто устраняют от сельских дел, и что они не согласны с постановлениями, состоявшимися без их согласия...

Я не буду описывать процедуры происшедших затем выборов трех кандидатов в старшины, галдения и шума схода, страстных дебатов местных Цицеронов и Демосфенов, речи которых, впрочем, совершенно ускользали от меня, благодаря незнакомству с языком. Ясно было только, что тут шла горячая борьба нескольких партий, желавших провести своего старшину и заполучить таким образом власть в свои руки.

Не менее двух часов продолжался этот парламент под открытым небом. Все господа избиратели докричались под конец до хрипоты, и даже самые дряхлые старики, стоявшие вначале в сторонке, опираясь на палки и «брады свои в землю уставя», и те разошлись мало-помалу и, шамкая беззубыми ртами, старались изложить свои воззрения относительно выборов.

Но вот шум немного стих, и помощнике старшины, подойдя к В., усевшемуся в стороне от схода, чтобы не мешать своим присутствием свободе прений, доложил, что избраны кандидатами такие-то местные обитатели... В. записал их имена и затем распустил сход.

Когда же мы через полчаса уселись в нашу бричку и двинулись обратно в Беслан, он сказал:

— Из трех выбранных кандидатов один мне чрезвычайно по сердцу. И если только он сам согласится вновь принять место старшины, я всеми силами поддержу его перед высшим начальством.

— Кто же он такой? — спросил я.

— Это интеллигент в полном смысле слова, глубоко образованный и гуманный человек. Довольно сказать, что он, прошедши реальное училище, а затем и земледельческий институт. [931] явился сюда в свое родное селение, чтобы послужить народу своим разумом и своими знаниями. Конечно, его сейчас же выдвинули на должность старшины, и он два года занимал ее, посвятив односельчанам все силы и средства свои. И они безусловно многому научились от него; стали заниматься рациональным огородничеством, перешли от кукурузы к пшенице и т. д. У него были затем широкие планы насчет образования и других насущных потребностей местного населения, но тут вдруг, вследствие каких-то домашних причин, он должен был оставить должность старшины и уехать из Осетии. Недавно, впрочем, он опять вернулся сюда и пока живет во Владикавказе. И если он согласится вновь принять эту должность, ничего лучшего пожелать нельзя.

— Да, — продолжал В. через минуту: — в таких интеллигентных людях, как этот кандидат в старшины, спасение и Осетии, да и всей России. Только они могут дать способному, но невежественному нашему народу нужные ему знания и вывести его на путь материального и нравственного благосостояния. Но для этого нужно, конечно, чтобы они подходили к народу без всяких затаенных и своекорыстных целей, и чтобы народ уверовал в их чистую просветительную миссию. Но, увы, немного таких людей и во всей России, немного их и в нашей благословенной, но некультурной Осетии...

А. П. Андреев.

Текст воспроизведен по изданию: В плоскостной Осетии. (Очерки) // Исторический вестник, № 9. 1903