АНДРЕЕВ А. П.

(Очерки).

I.

АШИНОВЦЫ.

I.

Когда я и мой товарищ, поручик В., один из чинов администрации Терской области, въехали в большую и грязную казачью станицу Ардон, наш возница обернулся и спросил:

— Где начальник хочет остановиться?

— У полковника X., — ответил ему мой товарищ: — знаешь, где он живет?

— Знаю, знаю, — закивал головою возница и, подщелкивая увязавшую чуть не по колено в грязи тройку усталых лошадей, повез нас на другой конец станицы.

Мы двигались, конечно, медленно, и ничто не препятствовало мне разглядеть все признаки материального благосостояния станицы: хорошо построенные деревянные или каменные дома, прочные и зачастую железные крыши, разные службы при домах, недурную православную церковь и, наконец, даже 6-ти-классное духовное училище.

— Наши казаки живут вообще очень хорошо, — говорил мне тем временем В.: — но, к сожалению, богатая природа сделала их такими же ленивыми, как и всех вообще обитателей нашей плоскости — аборигенов и пришельцев. Как и осетины или ингуши, казаки занимаются главным образом строганием [549] палочек, а работы возлагают или на женскую половину, или на наемных рабочих из России. Сверх того, сильно пьянствуют, как и осетины, и перенимают даже их нравы и обычаи вместо того, чтобы быть пионерами новой и высшей культуры в крае.

— Но что же поделаешь, коли такова уже русская натура? — заметил я: — куда ни придет наш соотечественник, везде он быстро сходится с местным населением и начинает подражать ему. Благодушие, широкая терпимость, а отчасти и распущенность — эти основные наши черты позволяют нам уживаться с самыми удивительными крайностями. Я давно уже живу и странствую по нашим окраинам и всегда замечал, как быстро сходится наш мужичек или солдат с чуждыми народностями, к которым забрасывает его судьба, и особенно, если эти народности малокультурны, а по складу своего характера — благодушны и общительны. И все равно тогда ему, каким языком говорит эта народность и какому богу молится. Не даром же на западе нас считают прекрасными колонизаторами.

— Я вполне согласен с вами, — ответил В., — и чрезвычайно ценю в нашем народе эту терпимость и способность к слиянию с инородцами. Но едва ли можно одобрить, когда он, носитель во всяком случае высшей культуры, усваивает себе нравы и обычаи этих инородцев и таким образом не поднимает их до себя, а сам спускается к ним.

— Да, такие положения вообще нежелательны и прискорбны, — возразил я: — но не трудно и им найти оправдание. Нравы и обычаи каждого народа или племени вырабатываются под влиянием местных условий: климата, характера местности и т. д. И вот когда среди этих аборигенов края со сложившимся уже под влиянием таких физических условий строем жизни появляются новые люди, то, весьма понятно, они должны приспосабливаться и применяться к той обстановке, в которую попадают. Взять, например, здешних казаков. Жители равнин, они попали в предгорную полосу, где все иное, чем на их бывшей родине: и почва другая, и климат другой, и люди другие. Одной рукой они должны были обрабатывать свою землю, а другой отстреливаться от свирепого врага. Весьма натурально, что при таких условиях она с первых же шагов отбросили в сторону принесенные с родины обычаи и стали вырабатывать себе совершенно иной уклад жизни. И этот уклад, понятно, стал все больше и больше приближаться к строю жизни чеченцев, кабардинцев, осетин и других коренных обитателей края. А когда страна была уже замирена, то это сближение пошло еще быстрее в виду возникшей совместной жизни и постоянных сношений. Но если путем такого сближения они кое-что потеряли [550] из принесенного с родины, то, наверное, кое-что и выиграли. Ну, да и аборигены страны, нужно думать, немало все-таки приобрели в свою очередь от наших казаков.

— Ну, конечно, — ответил В., — и осетины, и чеченцы немало вынесли из этого соседства и из своего приобщения к более высокой культуре. И чем дальше, тем они все больше и больше оценивают плоды ее. Вы уже знакомы с некоторыми из образованных осетин и между прочим с полковником X., к которому мы и едем теперь; потом познакомитесь еще и с другими, а пока воспользуйтесь случаем поговорить здесь, в Ардоне, с нашими ашиновцами.

— Что такое? — переспросил я своего товарища.

— А видите ли, когда Ашинов собирался в свою экспедицию в Абиссинию, то он набирал себе достойных сподвижников среди казаков и других искателей приключений. Конечно, и наши осетины не преминули примкнуть к нему, и несколько человек ардонцев сопровождало его в Африку, откуда потом со всей экспедицией и главой ее их вернули обратно на родину.

— И они теперь здесь, в Ардоне?

— Да, я думаю. И если вы попросите X., то он, наверное, не откажет пригласить их к себе. Они говорят по-русски и рассказывают очень много интересного. Но вот мы и приехали.

II.

В этот момент тележка наша въехала во двор, окруженный разными службами и забором, и остановилась перед небольшим щеголеватым домиком, под железной крышей. Несколько собак приветствовало лаем наше появление, а когда мы сошли о тележки и поднялись на деревянное крылечко, к нам навстречу вышел сам хозяин, полковник X., плотный и крепкий мужчина, невысокого роста, лет сорока от роду.

Осетин и уроженец Ардона по происхождению, он получил воспитание в русских военно-учебных заведениях и офицером уже, в чине сотника, принимал участие в последней русско-турецкой кампании. Состоя при «белом генерале» М. Д. Скобелеве, он успел заслужить особенную его любовь и получил от него на память прекрасную саблю с такой надписью:

«В память пережитых вместе боевых впечатлений в славную кампанию 1877 — 1878 гг. в Европейской Турции от ценящего молодецкую службу сотника X... начальника - го отряда генерал-адъютанта Скобелева. Адрианополь 12 ноября 1878 г.».

Сабля эта хранится, конечно, как святыня, и вместе с портретами самого Михаила Дмитриевича, его отца, матери и [551] ближайших сподвижников и сотрудников, A. H. Куропаткина, ныне военного министра, Баранка и др. украшает кабинет хозяина.

Любезно пригласив нас спать и расположиться вообще, как у себя дома, полковник X. тотчас же распорядился насчет закуски, вина и чая. А пока бойкий мальчуган ингуш устраивал стол и устанавливал посуду, он занимал нас своими воспоминаниями о «белом генерале» и вообще о последней кампании...

В это же время на пороге комнаты, где мы сидели, появился молодой человек лет 22 — 23, одетый в туземный костюм, и скромно стал в стороне. Хозяин выждал, пока наш разговор на минуту оборвался, и затем отрекомендовал этого молодого человека, как своего младшего брата, студента Московского университета.

Я с удовольствием пожал руку симпатичному молодому человеку и пересел на соседний стул, чтобы освободить ему место. Но он поблагодарил и остался стоять.

— По нашим старинным обычаям, младшие не могут садиться в присутствии старших, — сказал он в пояснение.

— Это верно, — подтвердил и хозяин: — молод еще, пускай постоит. А когда вырастет, так и перед ним тоже будут стоять.

И только, когда подали закуску, он разрешил своему брату сесть вместе со всеми нами к столу.

А на другой день, когда я остался вдвоем с этим молодым человеком, я вновь вел речь на этот вопрос, и он мне сказал.

— Мы, осетины, да и вообще все коренные обитатели кавказских гор и нашей плоскости, дорожим своей стариной и свято храним многие вековечные обычаи. И среди них одно из первых мест занимает это правило — всегда и всюду оказывать почтение старшим. Старинный быт наш был основан на родовом принципе, где, как известно, возраст имел решающее значение... Правда, теперь уже далеко не по-прежнему соблюдается этот прекрасный обычай; но я лично считаю его чрезвычайно важным и почтенным и полагаю, что нахождение в университете не только не избавляет меня от исполнения его, но и обязывает к еще более внимательному к нему отношению.

— И ваш брат, видимо, тоже строго придерживается его? — спросил я.

— Да, и это совершенно правильно. Мой брат и я, мы находимся на виду у наших одноплеменников и должны показывать им пример. Поэтому я сажусь лишь во время еды, хотя обедаем мы вместе тоже довольно редко, — да когда пишу брату отчетность по его хозяйству. [552]

И нельзя не признать всей справедливости этих рассуждений...

А во время той же закуски мы познакомились, хотя впрочем не лично, а лишь на словах, со всей остальной семьей нашего хозяина.

— Я женат теперь во второй раз, — говорил он: — и имею двух сыновей и дочь. Жена — здесь, но она у меня дикарка и, никогда не выходит к гостям. А из детей старший сын — в кадетском корпусе в Петербурге, а остальные — еще маленькие. Второй сын тоже пойдет в корпус, а дочь в институт.

— А не поверите, — продолжал он после короткой паузы, указывая на своего брата-студента: — наши ардонцы никак не могут простить ему, что он не пошел на военную службу.

— Да, это правда, — отозвался с улыбкой студент: — просто проходу не дают, допрашивая, когда же я буду офицером и надену погоны! Погоны ведь для них, как для детей, — все. И они никак не могут понять никакой другой службы, кроме военной.

И когда я стараюсь убедить их, что деятельность на гражданском поприще может быть также почтенна и принести еще большую пользу, чем военная служба, они, выслушав внимательно меня, опять повторяют свой вопрос: «а погоны-то скоро наденешь?» И, кажется, придется уступить им и по окончании университетского курса, действительно, начать готовиться на офицера...

III.

Мысль о знакомстве с «ашиновцами» преследовала меня с первой же минуты нашего прибытия к X., но высказать ее я нашел удобным лишь на другой день утром, когда мы вновь собрались все за чайным столом. Любезный хозяин тотчас же выразил свое согласие и послал за ними одного из своих прислужников.

К великому моему удовольствию, «ашиновцы» оказались дома и не замедлили явиться в садовую беседку, где мы поджидали их за столиком, уставленным закуской, вином, аракой (водкой) и брагой.

Их было трое — все рослый, видный и красивый народ с выразительными лицами, на которых бойко сверкали светлые глаза. Но особенно выделялся один, которого все присутствующие звали Шавкуц (Черная Собака — в переводе). Большого роста, широкоплечий, обладатель, несомненно, громадной физической силы, а, судя по лицу, глазам и вообще по всему поведению, большой умница и «себе на уме», он представлял собой тип настоящего авантюриста, смелого, находчивого и хотя ценящего [553] все блага земные, по готового на самые безумные предприятия из одной только любви к приключениям... Его товарищи и выдвинули его вперед в качестве рассказчика, а сами лишь поддакивали ему в наиболее интересных местах, скрепляя свои возгласы энергичной жестикуляцией, выразительной мимикой и игрой глаз.

Шавкуц Джейранов, — такова была фамилия этого осетина, уроженца Ардона, — как и остальные его товарищи, сначала немного стеснялся, не хотел садиться, есть и пить в нашем присутствии. Но мы настояли на этом — и тем успешнее, что сам X., познакомив вас, тотчас же ушел по делу.

— Что же вам рассказать? — спросил Джейранов, когда я попросил его поделиться с нами своими воспоминаниями об абиссинской экспедиции.

— Да расскажите сначала о самом Ашинове, — ответил я: — где вы с ним познакомились и каким образом попали под его команду?

— Кто такой был Ашинов, этого я и теперь не знаю, — начал Джейранов: — да и сама его хозяйка (жена) тоже, видно, не знала. И зачем он ездил в Абиссинию, — также никому неизвестно. А познакомился я с ним во время последней войны под Карсом. Я таи сначала был в охотниках у Самата — может, знаете, разбойник такой был, беглый каторжник; но во время войны он со своей командой много пользы принес, и ему простили и даже офицерские погоны дали; большой был храбрец и отчаянный человек. Иного мы с ним разных штук выкидывали... Ну, а потом перешел я в конвой при генерале Геймане, а начальником этого конвоя и был как раз есаул Ашинов. Мы с ним очень даже сдружились и каждый день беседовали о том, о другом. Говорил он кое-что и о себе, но немного; говорил еще, что генерал Гейман приходится ему дядей, и что также приходится и знаменитый кавказский герой, генерал Слепцов, погибший в 1850 году. Рассказывал и о других значительных своих родственниках...

Ну, а как кончилась война, мы расстались. Ашинов, правда, подбивал меня ехать с ним в Россию, но я отказался и вернулся в Ардон... Пропило так лет семь, и вдруг получаю я от него из Иерусалима письмо, в котором он приглашает меня приехать к нему с несколькими товарищами «за деньгами». Подумал я, подумал, да так и не собрался. Но через некоторое время вдруг — другое письмо с более настойчивым приглашением, при чем он предупреждал меня, что я должен быть готов на все... Пахло, значит, чем-то особенным... Ну, тут я не удержался и бросился во Владикавказ за паспортом, но мне отказали. [554]

Прошло еще сколько-то там лет, и опять Ашинов приглашает ехать к ним далеко «за деньгами» и тоже товарищей набрать, да поотчаянней... Нy, стал я тогда изыскивать способы, как бы устроить это; написал и Ашинову... И пустили тогда слух, что хотят повезти наших горцев, которые поудалее и хорошо умеют джигитовать, в Париж, чтобы показывать их там. Ну, я и вызвался и несколько наших молодцев со мною. Долго мы учились джигитовке и хорошо выучились. А как кончили, тут и известие, что мы должны ждать приезда одного господина, который посмотрит нас всех, а затем и снарядит в дорогу. Поехал я встречать его на станцию Дар-кох, встретил. Приехали мы вместе в Ардон; посмотрел он тут моих товарищей и доволен остался. Хотели тогда было еще и ингуши пристать к нам, да сразу же оскандалились на джигитовке: ни один не мог шапки с земли поднять. Ну, им и скомандовали: «направо, налево, по домам!»

IV.

Как посмотрел это нас тот господин, — продолжал Джейранов, проглотив предложенный ему стакан араки, — так и велел собираться в дорогу. И денег дал... Сам уехал вперед, а нам велел всем вместе — десять человек нас собралось — двигаться на Новороссийск, а затем морем на Одессу. До Новороссийска мы добрались скоро и без препятствий, а там вдруг «стой!» Буря разыгралась на море, и ни один пароход не шел из порта. Что тут делать? Ведь нам надо было к сроку поспеть!... Ну, и послал я в Одессу такую телеграмму: «везу десять пудов первосортного балыку; пути нет; как быть?» На другой день — ответ оттуда: «для первого сорта можно обождать неделю, другую».

Ну, обождали немного, море успокоилось. Приехали мы в Одессу, а там нас давно уже ждут. И Ашинов тут, только уже под фамилией Петрова. Встретил нас очень хорошо и позволил сначала покутить немного. А затем и за работу. Прежде всего нужно был одеться, потом ружьями запастись и перевезти их скрытно на пароход. Ехали-то мы как будто монахи, и поп настоящий был с нами, архимандрит Паисий. Ну, значит, оделись все в монашеские рясы, а под рясами-то — черкески и кинжалы, и револьверы у пояса. И ружья тоже перевозили, как будто тюки со священным писанием и иконами. Я и возил эти тюки на пароход из какого-то склада. Но как мы ни прятались, а все-таки за нами стали следить, и какой-то пройдоха увязался за нами на пароход и до самого Адена ехал. А там [555] высадился на берег и написал в Европу, что «едут, мол, в Африку хорошие русские монахи — настоящие черкесы».

И всю дорогу вот этак нам покою не давал. Везде уже слух пошел, что мы вовсе не монахи. И когда приехали в Константинополь, то там явилось на пароход несколько турецких пашей и все переодетые разными торговцами. Но Ашинов всех их знал, и мы, с его разрешения, устроили им штуку: один из наших молодцев как будто рассердился на меня и толкнул, я — его, другие присоединились, и пошла потеха. А турок зацепили как будто мимоходом и невзначай, да так зацепили, что они еле успели с парохода убраться...

Плыли мы тогда на австрийском пароходе, и было нас много, человек около двухсот. Нас-то, осетин, только десятеро, а то все больше казаки-некрасовцы; но удалой все народ: хоть в огонь, хоть в воду, — ни на минуту не задумаются. Ну, конечно, трудно было таким молодцам монахами себя всю дорогу держать. Мы, правда, для отвода глаз и обедни по очереди служили, то один, то другой.

— И вы служили? — спросил я, улыбаясь.

— И я служил, — ответил Джейранов с такой же усмешкой: — стою себе, кадилом помахиваю да во все горло вывожу: «дай им, Господи, поменьше, а нам побольше!» А австрийцы стоят поодаль и думают, что мы и взаправду обедню служим.

— И так они не догадались, каких монахов везли? — задал я новый вопрос.

— Какое не догадались: тоже скоро поняли, и хотели было высадить нас где-то на берег. Ну, да мы тогда сразу, по знаку Ашинова, сбросили с себя рясы да за кинжалы взялись. Ну, увидали австрийцы, что с нами шутки плохи, и покорно поехали дальше. А мы все-таки хотели их перерезать, всю прислугу, — человек 60 ее было, — и завладеть пароходом. Но и Ашивов, и архимандрит Паисий строго-настрого запретили это делать. А хорошо бы было: плавали бы тогда по морю да ловили, что в руки бы плыло. И всякие нужные фокусники с нами были, которые сумели бы пароходом править; только рулевого да лоцмана хотели оставить.

— И долго вы плыли?

— Да, довольно таки долго. И скучно это было. Только тогда душу отводили, когда к берегу приставали. Приехали вот так в Порт-Саид. Город весь набит разными проходимцами, собравшимися со всего света, пьянство идет, рулетка, разные безобразия. Ну, захотелось и нам немного встряхнуться, а денег-то и нет. Надумали тогда штуку. Несколько наших казачков, в тех же своих рясах, отправились и рулетку поиграть. Пришли, примазались; сразу же им счастье улыбнулось, и они [556] выиграли несколько золотых. Но при дележе выигранных денег они как будто поссорились между собой и, моментально сбросив рясы, выхватили свои кинжалы и револьверы. Тогда публика, да и сами хозяева в ужасе бросились в разные стороны. А когда зала опустела, казачки надели вновь свои рясы, сгребли в карманы все лежавшее на столах золото и благополучно вернулись на пароход. На другой же день весь город уже знал о нападении монахов на рулетку. Но хозяева ее не хотели видно открыто дело начинать и особенно когда узнали, что вся история обошлась благополучно, и ни один из монахов не остался на месте...

Тут Шавкуц остановился на минуту, видимо сам восторгаясь рассказанной выходкой и давая и нам возможность вдоволь насладиться ею. Один же из его товарищей сказал ему что-то по-осетински.

— А, да, да, — ответил ему Джейранов и затем, обращаясь к нам, продолжал: — это тоже было хорошо. Ашинов никогда не пускал нас на берег большими партиями, а только по нескольку человек: боялся, что мы там перепьемся и весь город перережем. Вот так отпустил он в город четырех казачков, а денег дал им всего какую-то мелкую монету, вроде нашего двугривенного. Пошли они. Пить смерть хочется, а на двугривенный далеко не разъедешься. Но там, на их счастье, обычай такой оказался: прежде чем купить какого-нибудь спиртного напитка, можешь даром попробовать его.

Вот и пошли они поодиночке пробовать разные напитки, да так напробовались, что потом и дорогу на пароход потеряли... Ашинов ждал-ждал их, да и послал наконец разыскивать: нашли в какой-то канаве дружески обнявшимися, и тут же рядом и двугривенный лежал...

— Ну, а столкновений с властями не было? — спросил я.

— Как не быть, — бывали. Особенно досаждал нам один консул, не то французский, не то английский. Повадился на наш пароход ходить да следить за нами. Ну, надоело нам это, наконец, и мы однажды заманили его в укромное место да и отдули там наилучшим образом. Но, как потом оказалось, в ошибку попали: вместо любопытного консула избили какого-то флигель-адъютанта султана. Тот пожаловался нашему консулу, и пошла история. Как никак, а пришлось выдать двух наиболее виновных. Но и наш консул постарался это дело потушить и дал арестованным возможность бежать. И, конечно, на нашем корабле их уже не нашли...

После этого случая мы поспешили уйти из Порт-Саида и долго трепались в Чермном море. Бури там преследовали нас, и много иностранных кораблей следило; были среди них и военные. Ну, мы тогда на своем совете решили, что если военные [557] суда пристанут к нашему пароходу, то будем резаться; а там, чья возьмет... Но отец Паисий был против этого и во время совета сказал: «нет, резаться не нужно. Бог — среди нас, и вот посмотрите, через час ни одного военного корабля поблизости не останется». И действительно через час поднялась страшная буря, и все суда разметало в разные стороны. Так мы и плыли уже одни до самой Африки.

V.

— Ну, а в Африке как вы устроились?

— В Африке мы устроились недалеко от берега, в местности, называвшейся Сагало. Разбили лагерь из палаток, церковь поставили и обвели все это место валом и рвом да забор еще высокий из колючек поставили. А то эти дикари, которые кругом нас жили, прыгают, как козы, и никакой ров от них не убережет. Занимались же мы там разными работами, хлеб сеяли, виноград растили. И теперь должны быть там наши лозы. Да и, кроме лоз, еще должны быть следы нашего пребывания: кое-кто умер, особенно из женщин да детей, иных дикари убили; мы всех похоронили и кресты поставили. А потом и дети наши там должны быть: не даром же мы там столько времени простояли! Своих-то женщин у нас мало было — всего десять; ну, а дикарок-то много кругом вертелось...

— Ну, а каковы вообще были ваши отношения с дикарями?

— Да ничего. Сначала они было очень недружелюбно и подозрительно к нам отнеслись, ну, а затем, когда увидали, что мы им вреда не делаем, — перестали коситься и часто в лагерь к нам ходили целыми толпами. Но грубый такой народ, никакого развития. Их звали Дамали и Сомали. Ходили они нагишом, без всяких покровов, питались глиной, смешанной с солью и сердцевиной какого-то дерева. Некоторые молодцы у нас тоже пробовали эту смесь и говорили, что ничего, — есть можно. Жили они в лесу, под кустами и тут же на виду у всех все нужды свои отправляли. Ну, а насчет браков у них совсем было свободно: сегодня один муж, завтра другой.

— А было у них какое-нибудь управление?

— А как же. Тоже свой султан был, а у него — два помощника. Но такой же был грубый и неразвитый человек, как и его подданные. Жил он, впрочем, уже не под кустом, а в балагане, которым дикари хвастались, как мы каким-нибудь дворцом. Но слушались они его мало — только те, кто поближе жил, а другие совсем ни в грош не ставили. Знаком же его султанского достоинства, была повязка вокруг чресл, концы [558] которой закидывались через плечо. Его помощники тоже носили такие повязки.

— Когда он в первый раз пришел к нам, — продолжал Джейранов, улыбаясь: — мы дали ему кусочек сахару. Положил он его в рот и начал сосать. А как почувствовал сладость, так даже плясать стал на месте. И уж причмокивал он и ослюнявился весь... Просто, как ребенок. И потом что угодно готов был отдать за кусок сахару. И золото, и серебро нес... И все его подданные тоже сахар полюбили. А так как язык у них очень бедный, и как назвать его, они не знают, то принесут, бывало, маленький кусочек сахару, нарочно оставленный от вчерашнего дня, а в другой руке держат серебряную монету, которую мы же им дали раньше за что-нибудь. Это значит: «давай, мол, сахару, а себе бери серебро». Хлеба вот тоже постоянно выпрашивали: глина-то все же похуже казалась.

— Вообще, значит, часто они к вам в лагерь ходили?

— Да, постоянно торчали: и мужчины, и женщины, и все нагишом. Придут это целой толпой и сядут. И долго сидят, все смотрят, а то знаками объясняются. Потом, впрочем, мы уже немного стали и язык их понимать. Только бедный очень язык: даже имен для людей нету, а отличаются они друг от друга тавром, которое ставится одно и то же на всех членах одной и той же семьи. Женщины ихние очень любили ходить в палатку к хозяйке Ашинова, а потом и мужчины повадились. Ну, с женщинами-то она не стеснялась, а насчет мужчин просила меня давать им какую-нибудь повязку на бедра. Только не помогало это: пока стоит — все хорошо; а как подойдет поближе, как у них в обычае, да сядет на корточки, ну, повязка и всползет наверх. А хозяйка Ашинова конфузится, все вверх смотрит... А другие наши женщины скоро даже сами стали ходить голыми. Мы все над ними смеялись и показывали им туземок: «Видите, голыми ходят. Отчего бы и вам не ходить также»? Они сначала отговаривались, но потом в один день условились между собой и все сбросили свои рубахи (они только в одних рубахах ходили, потому что было очень жарко). Так потом и ходили все время к общему удовольствию... И тоже, какие истории бывали. Шли раз двое из наших молодцов по лесу и слышат вдруг стоны в стороне. Ну, сейчас туда и видят: лежит под кустами негритянка и родами мучится. И подле нее никого. Ну, стали помогать: один за младенца взялся, другой за женщину. И ничего, все кончилось благополучно.

— Но сошлись-то мы так близко уже под конец, а то все остерегались друг друга. Идем, например, куда-нибудь вместе и все держимся настороже и расстояние между собой оставляем. Правда, оружия-то у них не было такого, как у нас, ружей [559] да револьверов; но зато своими копьями они владели превосходно, попадали ими на охоте в глаз животному на каком угодно расстоянии. Да и много их было, а нас одна горсть. Поэтому мы очень оберегали сначала свой лагерь и крепость. И султан тоже не верил своим подданным и предупреждал нас: «Смотрите, берегитесь, а то обворуют вас!» Но его предсказание, к счастью, не сбылось: только один раз как-то топор пропал. Султан приказал разыскать; и, вправду, разыскали и принесли. Ну, а наши молодцы охулки на руки не положили: не один раз по ночам забирались к соседям и производили у них большой переполох.

VI.

— Ну, а что же вы вывезли из вашей экспедиции?

— Да ничего не привезли, потому что французы, которые бомбардировали наш лагерь со своих пароходов, все у нас отняли. И зачем мы туда ездили, кто его знает? Ашинов никуда нас не пускал, а сам ездил в Абиссинию и потом рассказывал, что там и города есть, и дома хорошие, и церкви. А мы так ничего и не видали, хотя целый год почти там прожили. Но все-таки опять бы поехали, если бы можно было, хоть сейчас. Авт (так)? — спросил он, обращаясь к молчаливым своим товарищам.

Те вместе кивнули головами и решительным тоном сказали: «авт». И, глядя на их физиономии и глаза, нельзя было ни на минуту усомниться в том, что они говорят правду.

— Только вот, что я вывез на Африки, — продолжал Шавкуц после короткой паузы: — это большую раковину. Как приложишь ее к уху — гудит, точно кто-нибудь сидит там внутри. И наши осетины решили, что, должно быть, она какая-нибудь особенная и от болезней помогает. Поэтому, как заболеет кто, сейчас ко мне бегут раковину просить. И чудное дело: помогает иногда. Я показал бы вам ее, да сейчас нет ее дома: в другое селение увезли к больному.

В это время в беседку, где происходил наш разговор, вошел наш любезный хозяин X. Джейранов быстро встал при его появлении и потом уже не сел, несмотря на все уговоры.

— Ну, что, все рассказали вам наши ашиновцы? — спросил меня улыбаясь полковник.

— Все разве расскажешь так скоро? — с такой же улыбкой сказал Джейранов: — это ведь надо 13 дней, 13 ночей рассказывать.

— А вы знаете, — продолжал X., — что Джейранов генералом был у Ашинова и главнокомандующим его войска? Это [560] Ашинов пожаловал его таким званием и чином и вместе с, тем предоставил ему право производит и других в обер-офицерские чины. И он там несколько человек произвел в офицеры: кого в подпоручики, кого в поручики, а одного осетина так пряло в капитаны. И эти тоже ведь офицеры, — указал он на стоявших за Джейрановым осетин: — один — подпоручик, другой — поручик. И приехали сюда в соответственных погонах. А когда местное начальство спросило их, зачем они носят офицерские погоны, они отвечали, что их генерал Джейранов произвел. И Шавкуц подтвердил, что действительно произвел. «Да какое же он право имел производить вас?» — спрашивали их. — «А ему государь дал это право». И так ничем их убедить не могли, что они самозванцы, а не офицеры! Никаких увещаний не хотели слушаться, и только когда пригрозили в кутузку засадить, — послушались и сняли свои погоны. Но все-таки просили начальство, что если уже нельзя оставить им те чины, которые дали Ашинов и Джейранов на африканском берегу, то пускай, по крайней мере, дадут хоть прапорщиков милиции. Но и в этом им отказали. «Даже и урядниками не можем вас сделать». И долго горевали наши молодцы о своих погонах и теперь, кажется, не оставили еще надежды снова попасть в Африку и опять превратиться в офицеров. Правда? — обратился он к Шавкуцу и его достойным сподвижникам.

Те только улыбнулись в ответ.

На том и прекратилась наша беседа с ашиновцами, потому что мой товарищ заторопился, в виду служебных дел, уезжать из Ардона, и мы, простившись через полчаса с хозяином и со всеми новыми знакомцами, двинулись на своей тележке в дальнейшее странствование.

II.

«Лень прежде нас родилась».

— Осетины народ умный и способный, — говорил мне тот же приятель мой, поручик В., начальник одного из участков Владикавказского округа Терской области: — это признано всеми этнографами и подтверждается многочисленными фактами. Немало [561] их проходит средние и высшие учебные заведения, а затем достигает хороших мест и чинов. Но одна черта мешает общему их умственному и экономическому благосостоянию: это — лень, лень, можно сказать, классическая, стихийная. Мужчины-осетины только и делают, что строгают палочки, сидя перед своими хатами и переливая с соседями из пустого в порожнее. Ну, а женщины... да и те, впрочем, нисколько не лучше. Да вот мы лучше всего посмотрим усадьбу моего хозяина.

Мы поднялись и вышли из канцелярии на деревянное крылечко, спускавшееся тремя ступеньками в небольшой палисадник, за деревянной оградой которого проходила единственная, конечно, немощеная и грязная улица селения (или аула, по-здешнему). Дом, в котором помещалась канцелярия и вместе с ней квартира начальника участка, был новый деревянный, довольно аккуратной постройки; крыша была черепичная и в виду недавней постройки вполне исправная. Целый ряд таких же домов, то новых, то старых, но все под черепичными крышами, вытянулся по обе стороны улицы и своим вообще добропорядочным видом свидетельствовал о благосостоянии обитателей Беслана (Осетинское селение подле железнодорожной станции того же имени, где от Владикавказской дороги отделяется линия на Петровск и далее на Баку).

— Нужно заметить, — продолжал В., останавливаясь на крыльце: — что мой домохозяин — офицер и состоит сейчас на службе. Человек он очень состоятельный, но дома живет так же, как и все простые его собратья. Этот дом он выстроил на всякий случай и охотно сдает его в наймы. Сам же помещается, во время наездов сюда, вместе со своей семьей, ютясь в двух грязных комнатах, которые иногда служат убежищем и скоту... Можете поэтому судить, насколько там чисто. Туда мы, конечно, не пойдем, а сад можем осмотреть.

Мы спустились в палисадник и затем через калитку проникли в большой, но запущенный и весьма плохо содержимый сад. Деревья были рассажены небрежно и неправильно и, видимо, никогда не видали никакого ухода со стороны хозяев. Вокруг них вился посаженный с неизвестной целью дикий виноград, а чуть не посредине сада раскинулся большой огород с разными овощами.

— И везде, на каждом шагу видна эта лень, эта пагубнейшая черта их характера, — говорил В., обходя со мною огород: — вон, например, посеяна фасоль. Посажена-то она, как пословица говорит, «колос от колоса, — не слыхать человеческого голоса»; и не поддерживаются-то стебли ничем, почему стелются по земле и путаются, а стручки портятся и гниют... Я и жена моя рекомендовали, было, хозяевам втыкать тычинки для [562] поддержки стеблей. Они согласились в принципе и даже, как видите, вогнали в гряды эти огромные бревна, которые торчат там и сям; но бревен не хватило, и они предоставили остальную фасоль на волю Божию. «Будет урожай, то и так уродится, а не будет, — никакие заботы не помогут»... Так вот они во всем и рассуждают.

— Да, фасоль не важная, — заметил я: — да и вообще весь огород содержится далеко не в порядке и дает, кажется, больше бурьяну, чем овощей.

— Что с ними, лентяями, поделаешь? — сказал В.: — мы рекомендовали им полоть. Ну, выгнали хозяева баб, а те выпололи один уголок, а остальное бросили. «Слишком трудно, говорят, пускай уж так будет».

— Конечно, в саду никакого помину об аллеях не было, и все пространство его заросло высокой травой, сильно затруднявшей движение.

— Ну, хоть бы траву выкосили, — заметил я, еле передвигая ноги: — все же корм скоту был бы на зиму.

— Это уже они и сами понимают, — отозвался В., — и брат хозяйки вызвался даже выкосить всю траву. Только от работы его что-то проку не видать, хотя косит он уже около двух недель. Вот и сейчас: отчего бы не поработать? Погода, кажется, благоприятствует... Так нет же, не дозовутся. Впрочем, и звать-то некому; все также ленивы, как и он, и всегда оправдают его ничегонеделание. Я уж иногда говорю ему: «Что же ты, Бодо? Иди косить!» — «Нельзя, говорит, сейчас. Некогда». — «Да что же ты делаешь?» — «Да вот закусить надо да араки выпить»... Ну, иногда пристыдишь его: возьмет он тогда косу и выйдет в сад. Постоит там с полчаса, взмахнет косой раза два-три, а затем точить лезвие начнет, да не хорошим точилом, а первым попавшимся камнем-булыжником; натурально, что тут больше шуму и порчи выходит, чем настоящего точения. Кончит, наконец, Бодо через полчаса, опять помахает немного своим тупым орудием, положит кое-как один ряд травы и, конечно, истомится, как будто десятину выкосил. Но тут, на его счастье, подойдет какой-нибудь другой шалопай. «Что делаешь, Бодо? Все косишь, трудишься?» — «Да вот все растет проклятая трава, чтоб ей сгинуть совсем! Просто руки все отмахал»... Ну, и начинается длиннейший разговор, появляется на сцену арака. Глядишь, время-то и ушло. А если сосед скоро уйдет, то можно ведь опять приняться за точение косы.. Или, там, дождь пойдет, жарко очень станет... А не природа, так родственники или знакомые придут на выручку, на свадьбу станут звать или на пирушку. Тут уж, конечно, не до таких пустяков, как косьба; тут уж настоящее дело является, от которого и рад бы отказаться, да никак невозможно. [563]

— Да, накошено немного, — заметил я улыбаясь: — и нельзя сказать, чтобы артистически.

— Какое уж тут артистически! — махнул рукою В.: — дай Бог, чтобы хоть как-нибудь окосил. Он уже на один день приглашал косцев со стороны, да тоже проку вышло немного. Покосили они около часа, а потом то косы начнут точить, то араку пить и разные истории рассказывать. Ну, так я уже отсоветовал нанимать их, и Бодо один продолжает свою работу.

— А что же они скошенной-то травы не убирают? — спросил я, указывая на вполне уже готовое сено, лежавше кое-где в том же положении, в каком оставила его хозяйская коса: — ведь пойдет дождь, загниет и пропадет.

— Ну, конечно, — отозвался В.: — только разве их вразумишь? «Как вот все скошу, говорит Бодо, так и убирать начну!» А так как он косить никогда не кончит, то и уборки сено никогда не дождется.

Между тем мы подошли к целой кучке различных фруктовых деревьев, просто гнувшихся под тяжестью плодов; масса же яблок и груш валялась на земле и гнила.

— Вот и тут видите ту же классическую лень, — продолжал со своей добродушной иронией В.: — фрукты вообще хорошие, но почти весь урожай пропадет даром, если не появится какой-нибудь промышленник и не скупит для продажи. Да и за отсутствием ухода деревья портятся и тоже пропадают Мы рекомендовали хозяевам подрезывать хотя бы засыхающие ветки. Ну, Бодо и говорит: «верно, это хорошо; да вот только человека нету». — «Какого еще человека?» — «Да который делать это будет, ветки подрезывать». — «А ты сан что делаешь?» — «Мне некогда: сегодня вон косить буду, а завтра на свадьбу надо идти».

— Ну, хорошо, это в садах, — оказал я: — а в полях? Там, верно, дело лучше обстоит?

— Какое там! — безнадежно махнул рукою В.: — сеют они больше кукурузу, которой и питаются, в виде твердых, как камень, чуреков. Ухода эта кукуруза не видит, конечно, никакого; как уродится, так и хорошо... И под пшеницу поля еле разделывают. Почва, впрочем, здесь хороша и, несмотря на отсутствие забот, прекрасно награждает своих хозяев.

— Ну, а женское хозяйство?

— Да и там то же самое. Избы они держат вообще очень грязно, пекут одни кукурузные чуреки и только к пирушкам готовят разные мясные и другие кушанья. За домашним скотом тоже почти не ухаживают: коров, буйволиц, например, доят очень редко, и телки все молоко у них высасывают; а если подоят, то оставляют молоко стоять, пока оно не [564] прокиснет и не пропадет. Сбивают иногда масло, да тоже больше неизвестно для чего. Цыплят, впрочем, иногда жарят в масле.

— А, может, сбыта нет? — спросил я.

— Нет, сбыт легко было бы организовать при этой близости Владикавказа, — ответил В., ведя меня обратно в свою канцелярию: — но сбывать-то вообще нечего; а если что-нибудь и появляется неожиданно для самих хозяев, то они заламывают такие невероятные цены, каких никакая торговля не выдержит!... Вот могли бы еще кур продавать или яйца; но хозяйки не привыкли кормить наседок, и те должны промышлять корм сами для себя; результат же получается тот, что яйца остывают, и из двадцати, положим, штук вылупливается только два-три цыпленка... И так во всем...

— Да, тут скупщикам делать нечего, — согласился и я.

Женщина у осетин.

Когда мы вернулись в канцелярию, в ней никого не было: сторож куда-то исчез, а старичок ушел домой обедать.

— Ну, пойдемте и мы, — сказал В., — закусим, чем Бог послал.

И он провел меня в смежные комнаты, в которых жил со своей женой. Она ждала уже нас с обедом и сразу стала извиняться за свою кухню.

— Беда здесь с прислугой, — говорила она: — и сделать ничего не умеет, и ленива до безобразия. Все приходится самой биться. И когда мы только выберемся из этих мест!?...

За обедом нам служила высокая и довольно стройная осетинка, блондинка по цвету волос и лица и с совершенно плоской, как доска, грудью.

— Вот видите, — говорила мне хозяйка: — так здесь всех женщин уродуют. Еще с детства обшивают грудь девочек сырой кожей, по большей части, козьей, и так оставляют навсегда. Конечно, грудь не может развиваться естественным образом, женщины чахнут и страдают всевозможными грудными болезнями до чахотки включительно; и бюст тоже не развивается.

— И здешние мужчины, да и все горцы в Дагестане, — добавил сам В., — находят, что плоская, как доска, грудь гораздо красивее, чем естественно развившаяся. Этим оригинальным понятием о красоте и обусловливается подобный варварский обычай их зашивать груди девочек в кожу. [565]

— А скажите, пожалуйста, — спросил я: — каково вообще положение женщины у осетин?

— Ну, конечно, очень приниженное и бесправное, — ответила хозяйка: — ее даже человеком не называют. И если нужно, например, кого-нибудь вызвать из дома, то никогда не позовут женщину, а всегда мужчину, если даже знают, что дома никого из мужского пола не осталось, или остался какой-нибудь грудной младенец в колыбели. Вообще какое бы то ни было обращение с женщиной на людях, кроме презрительного, считается неуместным и непозволительным.

— Ну, да, у них и вообще считается унизительным публичное проявление любви или жалости к кому или к чему бы то ни было, — вставил сам хозяин: — вот, например, никто из осетин не решится выказать жалость к своему ребенку. Я как-то спросил у одного отца, сына которого только что похоронили, и который при похоронах не пролил ни одной слезы, неужели же ему не жаль умершего. — «Нет, не жаль, — ответил тот: — а так, неприятно, что умер». В другой раз, проходя по селению, я увидел издали, как мальчишка лет трех споткнулся и упал в канаву, наполненную водой. Тут же на краю канавы стоял его отец. Видя ребенка падающим в воду, он даже не нагнулся, чтобы удержать его или вытащить, а ограничился тем, что наступил ему на край рубашонки. Я бросился на помощь, но меня предупредили какие-то бабы и вытащили ребенка из воды. А отец стоит по-прежнему и смеется. Я выругал его и спросил, чего это он смеется. — «Да сегодня ночью у моего соседа ингуш лошадь скарапчил (украл)».

— А скажите, пожалуйста, — продолжал я свои расспросы: — женщины у осетин продаются или же отдаются замуж без калыма?

— Нет, продаются, — ответил В., — и калым доходит иногда до очень высокой цифры, до тысячи рублей и больше. Правда, теперь уже сами осетины приходят к убеждению во вреде такой купли-продажи и притом за столь высокую и разорительную цену. Некоторые общества обращались к начальству области с просьбой об отмене калыма, так как сами де по себе они не могут от него отказаться... Начальство вняло их просьбе и издало постановление об отмене калыма. Но это нисколько не подействовало на народ, и выкуп продолжают брать по-прежнему. Впрочем, тут ведь две стороны и два мнения: если жених не желает разоряться и платить большой выкуп, то родители или воспитатели невесты очень не прочь получить его...

— Да, но ведь тут вместе с женихом разоряется и невеста, т. е. своя же плоть и кровь, — заметил я.

— Ну, на это они не обращают никакого внимания, лишь бы свой личный интерес был соблюден. [566]

— Но, конечно, этот обычай очень стесняет браки?

— Ну, понятно. Но зато тут часто бывают свадьбы увозом. Конечно, за похитителем «товара» тотчас же снаряжается погоня, и жениху с его товарищами плохо приходится, если они не сумеют спрятаться или отбиться. Если же их упустят, то потом разыскивают и требуют калым с похитителя, обращаясь с жалобой к администрации. Вот не так давно и ко мне обращались, прося взыскать калым в 400 рублей с бедного бесланца, увезшего себе жену из одного дальнего селения. Но так как с этой просьбой обратился какой-то отдаленный родственник жены, который никогда и никакого отношения к ее воспитанию не имел, то, по моему ходатайству, начальник области отказал в его иске. А при других условиях пришлось бы удовлетворить истца.

— Но вот мы говорим о бесправии женщины-осетинки, — продолжал через минуту В., закуривая после обеда папиросу: — а между тем я убежден, что такое положение держится только в силу пассивного отношения к этому вопросу самих женщин. И будь они более энергичны и настойчивы, то могли бы добиться от своей ленивой и апатичной мужской половины каких угодно прав. Вон, например, в селении Хумалаги живет одна женщина. Так она уже с детства стала одеваться в мужской костюм, усвоила себе мужское имя и за отсутствием отца, матери и братьев сама стала работать за свой дом и вносить все подати. И все хумалагцы относятся к ней с большим уважением и принимают на сельский сход, на который вообще женщины никогда не допускаются. Конечно, это исключительный случай, но и он уже достаточно показывает, чего может добиться даже одиночная женщина-осетинка, если только она станет действовать умно и энергично... Однако, в канцелярии что-то начинают шуметь. Нужно идти туда.

И он поднялся из-за стола, а через несколько минут и я, поблагодарив хозяйку, вошел в канцелярию, чтобы поближе присмотреться к местному населению.

Бицко Каздоев и его жена.

В канцелярию между тем набилась целая толпа. Тут было несколько женщин, но главным образом — мужчины, молодые и старые, хорошо одетые и оборванные. И все это кричало и шумело, лезло к столу, за которым сидел В., и оживленно жестикулировало. [567]

— Ну, тихо! — крикнул громко В., стараясь покрыть своим голосом шум толпы. — Вот, Бицко, — продолжал он затем, обращаясь к молодому и бравому осетину, лет 22 — 23, одетому в серую чоху и высокие сапоги с мягкими подошвами: — начальник области велел вернуть тебе твою жену, согласно решению кадия. А вам, — обратился он к двум уже пожилым, но крепким и сильным мужчинам: — приказано вернуть вашу сестру Бицке без всякого калыма, так как он уже уплатил его дяде-воспитателю.

Бицко просветлел, когда переводчик объяснил ему содержание речи начальника участка; а двое братьев его жены сильно заволновались и что-то быстро-быстро заговорили на своем языке. Пока же переводчик разъяснял присутствовавшим слова В. и выслушивал объяснения сторон, мой приятель рассказал мне следующую историю.

Жена Бицки, молодая и красивая женщина, стоявшая тут же в канцелярии и выслушавшая решение начальника области без всякого волнения, как будто оно ее и не касалось совсем, воспитывалась у своего дяди вместе с братьями и сестрами; мать же ее, вдова без всяких средств, ушла жить в другой аул. Когда девица подросла, на ней задумал жениться молодой знакомый уже читателю осетин Бицко. Дядя-воспитатель потребовал крупный калым: шестьсот рублей деньгами да окотом (рогатым и лошадьми) еще на четыреста рублей. Бицко, как очень состоятельный человек, согласился и сразу выплатил все, что требовалось. Тогда мулла обвенчал молодых людей, которые и стали жить вместе. Но вот через некоторое время прослышала об этом браке мать молодой женщины, и по ее наущению братья этой последней стали вдруг в свою очередь требовать с Бицки уплаты калыма в их уже пользу. Бицко долго упирался и отказывался, но потом, чтобы отвязаться, предложил им триста рублей; но те не согласились и требовали шестьсот. На это уже Вицко не считал возможным согласиться; тогда братья обратились на него с жалобой к начальству. Началось дело, а пока оно шло, братья воспользовались как-то отсутствием Вицки и выкрали свою сестру. Бицко рассвирепел, узнав об этом насилии, и хотел было ответить таким же похищением; но приятели, а также начальник участка, уговорили его подождать решения дела. Разбор его был поручен начальником области начальнику Владикавказского округа. Этот последний призвал согласно шариату местного кадия. Кадий выслушал многочисленных свидетелей и муллу, который венчал Бицку. Мулла же сказал между прочим, что если кадий разведет Бицку с его женой, то придется развести затем чуть не все селение, потому что там масса браков подобного рода. Тогда кадий [568] признал брак законным, и на основании этого решения начальник области велел вернуть молодую женщину ее законному мужу. Вот именно исполнение этого распоряжения и было в настоящую минуту задачей моего приятеля.

Когда все присутствовавшие уяснили, в чем дело, и молодая женщина была передана в руки Бицки, начальник участка велел всем выходите из канцелярии, а своему писарю-старичку приказал написать соответственные бумаги.

Толпа, шумя и волнуясь, стала очищать комнату и устанавливаться на крыльце и на улице. Торжествующий Бицко взял жену на руку и, окруженный своими товарищами, вывел ее за дверь. Родня же молодой женщины, что-то оживленно толкуя между собой и как будто чего-то ожидая, оставалась в канцелярии, несмотря на все просьбы и угрозы В.

И ожидания ее были не напрасны.

Не успел еще В. подписать поданных ему писарем бумаг, как через дверь пробрался какой-то осетин с пакетом в руках. Родня жены встретила его громкими возгласами, а приятель мой, приняв пакет и прочитав вложенную в него бумагу, даже руками развел.

— Ничего не понимаю, — сказал он, обращаясь ко мне: — это бумага от начальника области, за его подписью. Очевидно, его ввели в обман, и он приказывает теперь, вопреки своей прежней резолюции, оставить эту девицу у ее братьев. Даже не женщину, а девицу... Ну, что тут делать? Придется опять отбирать ее от Бицки.

И он распорядился вернуть Бицку обратно в канцелярию. И молодой осетин даже позеленел от злости, когда В. объявил ему, среди торжествующих возгласов противной стороны, новую резолюцию начальника области. Заскрежетав зубами, он бросился из комнаты, и все его товарищи шумно хлынули за ним. Молодая же женщина, по-прежнему равнодушная, перешла вновь к своим братьям и матери.

Писарь-старичок написал новые бумаги, а В. дал родственникам молодой женщины двух стражников, которые должны были оберегать их от нападения противной стороны. Когда же бумаги были вручены по назначению, и канцелярия совсем опустела, мой приятель обратился ко мне с озабоченным лицом и оказал:

— Чует мое сердце, что быть тут беде. Бицко слишком молод и горяч, чтобы покорно снести то оскорбление, которое нанесено ему сейчас перед такой массой народа. Теперь его никто не удержит от насильственного захвата жены, а при открытом столкновении с ее братьями дело может дойти до ножей и пуль. А за одной пролитой кровью следует другая ... [569]

— Разве и у ваших плоскостных осетин существует кровавая месть? — спросил я.

— А как же, — ответил В.: — и этот ужасный обычай также свято чтится у нас, как и в горах. Бывают случаи, когда целые роды вырезывают друг друга, мстя взаимно за когда-то пролитую кровь. И при этом убивают зачастую лиц, совершенно непричастных к делу; довольно того, что они принадлежат к роду, которому стараются мстить. Я знаю один случай, когда кровники отправились отсюда в Ставрополь, чтобы выследить и убить мальчика-гимназиста, имевшего несчастье принадлежать к роду, накликавшему на себя кровную месть другого рода. И мальчика еле успели спасти, заблаговременно предупредив его и принудив бежать из гимназии и из самого Ставрополя. Но стойте. Что это такое?

Действительно, со стороны улицы донеслись до нас громкие крики, шум и топот копыт. Мы выскочили на крыльцо и увидали в конце улицы, по направлению к станции железной дороги, большую толпу осетин, кричавших и видимо наседавших на несколько человек всадников, которые отбивались во все стороны нагайками и готовились уже выхватить из ножен свои кинжалы.

Предвидя возможность кровопролития, В. тотчас же бросился к месту происшествия. Но не успел еще он пробежать половину улицы, как всадники пробились сквозь толпу и, ударив нагайками своих коней, скрылись в соседнем переулке.

Путем расспросов мы быстро узнали, что предположения В. осуществились скорее, чем он ожидал.

Оскорбленный до глубины души новым поворотом дела, Бицко решил вырвать тут же свою жену из рук ее братьев, а его товарищи и родственники, обиженные, пожалуй, не менее его, без малейших колебаний вызвались помочь ему. И вот пока жена и ее братья ждали формальных бумаг, Бицко устроил недалеко от выхода из селения засаду, и когда кучка врагов подошла туда, он мгновенно выскочил на улицу и вырвал свою жену из их рук. Бросить затем ее на дно телеги и ускакать с ней под прикрытием десятка вооруженных товарищей было для него делом нескольких минут; остальные же его сподвижники, по заранее условленному плану, остались вначале на месте, чтобы задержать возбужденную толпу, что им, как мы видели, вполне и удалось.

— Ну, достанется теперь Бицке, — сказал В., узнав, в чем дело: — хотя слава Богу, что вся история обошлась без пролития крови.

— А, может, он убежит в горы? — заметил я.

— Едва ли, так как у него есть на плоскости и дома, и земли. А если убежит, то, чего доброго, станет абреком... [570]

Впоследствии мне стало известно, что начальник области, узнав о поступке Бицки, который вернулся с женою в свой дом, велел заключить его в тюрьму на месяц, а затем сослать на остров Чечень на три года; жену же отобрать до отбытия наказания, а затем вернуть ему обратно.

Прошение и анонимное письмо.

Когда на другой день утром я пришел в канцелярию участка, мой приятель сидел уже за работой.

— Вот вы собираете разные материалы для характеристики местного населения, — сказал он мне: — так не хотите ли прочитать эти две бумаги?

И он протянул мне два манускрипта, которые в виду их бытового интереса я и записал тогда же в свою книжку.

Первый из них представлял собою прошение жителя селения Ботакоюрт, Дзамбулата Калоева, начальнику участка и гласил следующее (Воспроизводится буквально, с исправлением лишь орфографии):

«Четыре года тому назад я женился на дочери жителя селения Хумалагского Чебе Кадзаева, девице Дзадзи, в присутствии свидетелей, жителей таких-то (имя рек), уплатив калыму 150 рублей отцу невесты Чебе Кадзаеву. Девица Дзадзи, не дождавшись законного брака, ушла из дома отца своего и до сего времени жила со мною незаконно. Хотя местный священник и предлагал несколько раз повенчаться, но она всегда отказывалась по подговору злых людей и своих родственников. В настоящее же время она совсем ушла от меня и живет в доме отца, который ее не выдает, желая получить новый калым с другого. А потому я обращаюсь к вашему высокоблагородию с покорнейшей просьбой, как бедный и беззащитный человек, прошу понудить Чебе Кадзаева возвратить мне полностью 150 рублей, отданные ему за его дочь, или же вызвать девицу Дзадзи и обязать ее повенчаться со мной, так как мы в течение четырех лет жили бесспорно и мирно, только она не желала повенчаться и то по подговору ее родственников. В случае, если найдете нужным, прошу вызвать и допросить поименованных выше лиц, при которых уплачены 150 рублей Кадзаеву. К сему подписуюсь Дзамбулат Калоев, а за него расписался такой-то».

— Ну, что же вы станете делать по этому прошению? — спросил я. [571]

— Да вернее всего, что ничего, — ответил В., — ведь четыре же года, хотя и незаконно, она прожила все-таки с Дзамбула-том, а это уж, конечно, стоит 150 рублей. Да и к браку, с другой стороны, как же принудить ее, если ни она сама, ни ее отец этого не желают?

— И отец вновь продает ее?

— Ну, конечно. Тот факт, что она состояла в незаконном сожительстве четыре года, придаст ей только особую цену, если она красива, а вторичная продажа наполнит гордостью как ее отца, так и ее самое, потому что не каждой, ведь, девице удается быть проданной дважды.

Второй же манускрипт представлял собою анонимное письмо, поданное начальнику области «сильно нуждающимися в его покровительской помощи» и пересланное начальнику участка для расследования.

Гласило оно следующее:

«Осмеливаемся донести до вашего превосходительства, что из жителей селения Хумалаги некоторые до того самовольно ведут себя, что нигде и никогда не было и не будет такого поведения, разве в Турции во время турецкой кампании. Через это мирным жителям и жить нельзя. Так, вот, например, один из них, Бодзи Бероев, старается на каждом шагу убить кого или ограбить До последней нитки. Да вот как можем вам вернее выяснить. Года два, — может быть, более или менее, верно не знаю, — он ночью, на Гизельской дороге, напал на одного куртатинца с Далаковского прихода селения Хидикус, Долатмурзу Ахбулатова, стал отнимать быков и его самого убил. Убийство, конечно, не открылось до сих пор, и убийца до сих пор гуляет.

Потом несколько раз его нашли по дороге между кукурузой, около хумалагских мельниц, с полным оружием и заряженной берданкой, и еще во многих местах. О чем было донесено много раз старшине селения Сахмурзе Азиеву, но он сам при многих людях говорил, чтобы никогда ему об этом не говорили, потому что Бодзи Бероев хочет отомстить за кровь своего брата, которого убили в Хумалагах во время ночного обхода. Это он (старшина) знает сам хорошо и другой раз сам бывает с ним настороже, чтобы убить кого бы то ни было за кровь его брата. Из этих слов видно, что он сам, то есть старшина селения, помогает ему во всем и помогает и защищает сподвижников Бероева, Жетагаза и Боца Бедоевых и Ат-Царахова, которые бывают с Бероевым везде. И все их знают и видят, но никто этого не может показать, потому что каждый за свою шкуру боится: или ограбят, или убьют непременно. И потом оправдаются, потому что дело будет у [572] следователя их части, а там переводчиком ингуш, по имени Керим, который ему хороший друг и постарается его оправдать, как он делает постоянно. Ему говорят про Ивана, а он передает про болвана, потому что ему положила какая-нибудь сторона 100 или 200 рублей в карман, смотря, какое будет дело. Так, например, положили ему Гуковы 200 рублей, чего он с них потребовал под видом того, что следователь их оправдает, хотя и без следовательской взятки могли оправдать Гуковых, потому что были правы по всем вероятиям. И мирошник на мельнице Гуковых погиб от руки Бероева, которого многие в тот вечер видели около мельницы. И все хорошо это знают, но никто не смеет сказать, потому что сейчас же задушит первого доносчика если не сам Бероев, то кто-нибудь из его товарищей, которых у него много.

Вот еще, например, в марте задумали сжечь Тетрамазова, сжечь все, что только он имел, все сразу. И было все уже приготовлено, что надо было, и фотоген (на Кавказе говорят не керосин, а фотоген), и щеточки для обрызгивания фотогеном. Но Бог не допустил бедного человека до разорения, и варвары сами попутались, и один из них все сам объяснил Тетрамазову раньше, так что не успели совершить свою цель.

Подобное варварское дело, что хотели сжечь Тетрамазова с семьей, готовили Татаркан Алибеков и Гоборц Дзгоев. Они хвалились тем, что были за Дунаем и много знают и могут хорошо все снадобья приготовлять. Также помогали им и Саге Бибаев и Тибо Кайтмазов. Эти люди хотели совершить еще небывалое дело, а их старшина почему-то не доносит, и они до сих пор скрываются.

Так вот осмеливаемся изливать перед вами наши душевные страдания, которыми страдают не один или два человека, а целое хумалагское общество. В особенности избавьте их ваше превосходительство от Бероева, который с живого кожу дерет, но никто об этом не мог донести вашему превосходительству, боясь Бероевых: если не один, так другой или третий брат отомстит виновному.

Так излив перед особой вашего превосходительства свои страданья, надеемся, что поможете нам, и останемся от них в покое».

— Это письмо никем не подписано, — сказал В., когда я кончил читать, — и достаточно характеризует страсть осетин к сутяжничеству и к анонимным доносам. Конечно, доносам подобного рода нельзя придавать значения... Но в письме этом есть доля правды. У Бероевых действительно один брат был кем-то убит, когда он ночью стерег лошадей и погнался за какими-то [573] людьми, хотевшими отогнать часть табуна. Кто эти убийцы — неизвестно; вероятнее всего, соседи наши, ингуши — самое разбойничье племя Северного Кавказа. А так как кровавая месть здесь обязательна, то Бодзи Бероев и выслеживает убийц; и раз его действительно поймали с берданкой и отобрали ее, так как осетины не имеют права иметь усовершенствованное огнестрельное оружие. Но немало в этом письме и неправды; так, поджог у Тетрамазова пытались сделать другие, и это уже установлено дознанием. Кое-что, впрочем, придется еще расследовать».

Подошедшие в это время просители прервали нашу беседу...

А. П. Андреев.

Текст воспроизведен по изданию: В плоскостной Осетии. (Очерки) // Исторический вестник, № 8. 1903