РУСТАМ РАЗА

МОЯ ЖИЗНЬ РЯДОМ С НАПОЛЕОНОМ

Воспоминания мамлюка Рустама Раза, армянина

ГЛАВА I

Наша семья. Отец уезжает, я остаюсь с матушкой и сестрами. Начинается война между Арменией и Персией. Мы укрываемся в крепости. Нам больше не грозит опасность. Моя сестра Бекзада умирает. Мы едем к отцу. По дороге я теряю наших, меня продают в рабство, и семь раз. Некий работорговец берет меня в Константинополь, продает Сала-бею. Я попадаю в Каир. Сала-бей делает из меня мамлюка. Мы едем в Мекку. По возвращении узнаем, что в Египет вошли французы. Мы останавливаемся в Сен-Жан д'Акре, где Чезар-паша отправляет Сала-бея. Я возвращаюсь в Каир. Генерал Бонапарт разрешает шейху Эль-Бекри взять меня на службу. Гарем шейха. Я хочу жениться на его дочери. В Сен-Жан-д'Акр приезжает Бонапарт. Абукир. Я ссорюсь с одним из мамлюков. Предательство Бекри. Шампанское князя Эжена. Я поступаю на служу к Наполеону.

Он родился в Тифлисе, столице Грузии, отец его, Рустам Унан, был купцом, и родился он… ¹

Через два года после его рождения отец перенес свой торговый дом в родной Аперкан — один из наиболее укрепленных городов Армении. [4]

Однажды, когда ему было одиннадцать лет и он играл с мальчишками в имении своего отца, на город неожиданно напали татары ², чтобы «похитить детей», увезти в свою страну и, вероятнее всего, обратить в рабство. Хотя многие из его друзей попали в плен, ему удалось бежать. Рустами пришлось шесть часов прятаться в лесу. Потеряв дорогу, он долго блуждал по лесу и не могу вернуться к матери ³, которую любил крепко, очень крепко. К счастью, его нашел некий дровосек и отвел уже совсем отчаявшейся матери, которая дорогими подарками отблагодарила доброго человека.

У господина Унана были две дочери и четыре сына. Рустам был самым младшим. Отец с сыновьями поехал по торговым делам в Гянджу, владения Малека-Меджелуна ⁴. Несколько месяцев спустя персидский шах объявил войну Ибрагим-хану ⁵, который был наместником шаха в Армении.

Именно из-за войны и потерял Рустам своих родителей.

По тем же торговым делам отец мой ⁶ решил уехать из Гянджи, взяв с собой двух моих братьев — Авака и Сейрана. [5] Он хотел взять и меня но я был так привязан к матери, что не мог расстаться с ней.

И вот мой отец купил телегу для поездки. В тот же день за обедом он снова спросил нас, хотим ли мы ехать с ним. Старшие братья сказали «да», а я — «нет». Он поинтересовался, отчего я не хочу ехать с ним. Я ответил: «мама всегда очень заботилась обо мне, любила меня, когда я был еще ребенком. Теперь, когда я подрос, хочу быть с ней ⁷ рядом, чтобы самому заботиться о ней».

Отец был очень недоволен таким моим ответом, но переубедить меня не смог. В конце концов он уехал с двумя братьями и оставил меня в Гяндже одного и без средств существования.

Гянджа очень богатый и красивый город, торговый центр персидского кашемира и шелка.

Три месяца спустя Ибрагим-хан объявил войну Малеку-Меджелуну, который находился в Гяндже, в крепости, где я жил. Население было вынуждено укрыться в цитадели, а я все старался оттуда вырваться и поехать к матери, но не мог. Войти туда еще можно было, а выйти — нет. Но вот однажды люди Малека — Меджелуна собрались выехать на мулах из крепости за продовольствием, по случаю чего ворота были открыты. Я незаметно прошмыгнул между мулами и благополучно бежал из крепости.

Я был уже довольно далеко от крепостных ворот, кода мне повстречались двое из нашего города. Я спросил, смогу ли я добраться до матери. «Да», — ответили они, — сегодня в два часа ночи много народу собирается ехать в Аперкан» — город, где остались матушка и сестры Мариам и Бекзада. [6]

Эти добрые люди показали мне дом, в котором собрались путники. Я подошел к ним, они очень тепло меня приняли и обещали непременно взять с собой. До двух часов ночи оставалось еще немало времени, и я решил пойти на ближайшее поле и собрать немного травы — несколько дней у меня во рту не было и маковой росинки. Вдали показалось стадо овец. Я побежал ему навстречу, в надежде выпросить у пастуха немного молока или сыра.

Когда я подошел, пастух спросил:

— Чего тебе?

— А чего еще? Немного молока или сыра, я несколько дней ничего не ел.

Пастух внимательно посмотрел на меня, спросил, откуда я, как зовут меня и моих родителей. Я назвался, а он обнял меня и сказал:

— Я твой дядя, брат твоего отца. Уже пятнадцать лет как я покинул родину ⁸.

Стоит ли говорить, как я был счастлив, встретив родного человека. Я попросил немного еды для предстоящего ночного путешествия. Он дал мне два больших лаваша и довольно много шашлыка. Я набил едой сумку, чтобы взять в дом, где меня ждали путники.

Дядя мой предложил остаться на время у него, немного подрасти и окрепнуть, и только потом ехать к матери. Я не согласился.

— Нет, спасибо. Не могу я оставаться здесь. Ради матери я расстался с отцом и братьями. Мама уже, наверное, очень тревожится обо мне. Она любила меня больше всех детей и всегда очень баловала.

Дядя понял, что удержать меня невозможно. Он поцеловал меня, и мы попрощались. Я довольный [7] возвратился к своим попутчикам, радуясь в душе, что через несколько часов увижу маму.

Наконец в назначенный час мы пустились в путь. На рассвете добрались до вершины самой высокой горы тех мест, у подножия которой стояла армия Ибрагим-хана ⁹, окружившая Гянджу.

Десять дней мы шли пешком и наконец добрались до нашего Аперкана, где я надеялся увидеть матушку и своих сестер. Однако дом наш был пуст. Я очень опечалился, но во всем городе я нашел только одного человека. Он поведал мне о том, что случилось. Все жителей татары увели в плен, а дома ограбили. Этот человек сказал мне:

— но твоя мать и сестры за два месяца до этого уехали в Шушинскую крепость.

Уже темнело, и я решил переночевать в нашем доме, который воины полностью разграбили ¹⁰. Не оставили даже охапки сена под голову подложить.

На следующий день спозаранку я пустился в путь. Мои попутчики остались в городе, в своих разрушенных и опустошенных домах, которые уже не были пригодны для жилья.

Между нашим Аперканом и Шушой была река, в сухое время года я не раз переходил ее в брод, но теперь река вздулась, и вода поднялась очень высоко. Одна тоска по матери и сестрам придала мне сил и смелости. Мгновение — и в волнах реки. Течение сразу же прибило меня к высокой скале, за которую я ухватился и продержался так часа два. Лишь проезжавший [8] мимо реки добрый всадник помог мне выбраться из воды и перейти на другой берег. Судьба еще раз оказалась благосклонной ко мне.

Вечером к шести часам я добрался до Шуши и пошел в армянский квартал, где нашел много знакомых, а одна знакомая женщина очень тепло отнеслась ко мне и сказала:

— Твоя матушка все время говорила: «Мой мальчик меня не забудет, рано или поздно он появится. У моего Рустама доброе сердце, он меня сильно любит».

Наконец меня отвели к маме. Увидев меня, она лишилась чувств и, придя в себя, долго не могла произнести ни слова. Но силы вернулись к ней, она крепко прижала меня к сердцу и вместе с сестрами плакала и приговаривала:

— Я не сомневалась, что ты вернешься, не покинешь меня, хоть ты еще мал и слушаешься отца. А он, видно, оставил нас навсегда…

Вот так я и стал жить с нашими в Шушинской крепости, взрослел и крепнул. Чтобы помочь матери я даже хотел наняться в один дом слугой, но моя бедная и любимая мама не согласилась:

— Я продам все, что имею, но не позволю тебе стать слугой ¹¹.

Одним словом, остался я дома и с утра до ночи наслаждался материнской лаской и любовью. Через месяц в этих краях на некоторые время воцарился мир. Кругом было спокойно, и я предложил нашим оставить Шушу и вернуться в Аперкан. Матушка согласилась. Мы наняли повозку, погрузили все наши вещи, на рассвете пустились в путь и к вечеру были уже в Аперкане. Наш дом, как я уже видел после возвращения из Гянджи, [9] был почти разрушен. Как смогли, прибрали его, обустроили.

Прошло некоторое время, и неожиданно моя молодая сестра Беказада тяжело заболела. Мы потеряли ее всего за восемь дней. Мы очень тяжело переживали эту утрату. Бекзада была первой красавицей тех мест.

Уже целый год от отца не было вестей, матушку это тоже сильно тревожило, слишком долго не видела она мужа и двух сыновей. Вскоре, однако, один купец принес от отца письмо. Бедная мама в этот миг почувствовала себя самой счастливой женщиной на свете. Отец писал, что обосновался в городе Казак ¹², открыл там большой магазин и если мы хотим, можно приехать к нему. Маме, конечно, очень хотелось этого, но я сказал:

— Я бы на твоем месте не предпринял такого долгого путешествия. Если бы отец и в самом деле любил тебя, хотел бы жить с тобой, он бы не покинул нас и не скитался бы так долго вдали от тебя. Наша поездка принесет нам много бед, дороги очень опасны, татары грабят проезжих и караваны. Одним словом, на душе у меня неспокойно.

Матушка выслушала меня и сказала:

— Если хочешь знать, я еду не к отцу, а к твоим братьям, по которым очень соскучилась.

Ничего не поделаешь, пришлось подчиниться. Взяли мы сестренку и пустились в путь. Дорога шла через Гянджу. Места эти были хорошо знакомы мне, кое-что из нашего имущества я продал и благополучно доставил матушку и сестру в Гянджу. [10]

Мама два дня шла пешком и очень устала. Я отвел ее и сестру на площадь большого городского рынка и так как хорошо знал город, взял немного денег и пошел купить еды. Они должны были ждать меня на площади, но случилось так, что именно здесь, я и потерял навсегда маму и сестру. Тяжелые предчувствия мучили меня в начале нашей поездки, как только мы выехали из нашего города, который я очень любил и где мы так спокойно и счастливо жили.

Когда, накупив еды, я возвращался на площадь, ко мне подошел какой-то мужчина, и сказал:

— Наконец-то я нашел тебя, Рустам. Целый час ищу. Мать и сестра ждут тебя у нас дома.

Увы, я не догадался, что незнакомец обманывает меня, и пошел за ним. Мы вошли в его дом, увидел, что наших там нет. Я стал рыдать и оплакивать свою беду, но хозяин дома сказал мне:

— Не бойся, твоя мать и сестра, видно, вышли по делу. Пойду за ними ¹³.

Я сидел посреди двора в тени деревьев и ждал матушку, которая была единственной отрадой моего сердца. Вдруг появился молодой человек, что-то сказал сидевшим рядом женщинам, потом поглядел на меня и спросил, говорю ли я по-армянски. Он заговорил со мной на нашем родном языке:

— Постарайся убежать, тебя сюда привели, чтобы продать, следы твои будут навсегда потеряны, и ты никогда не увидишь своих родных.

Меня словно молотом ударили по голове. Он ушел, а я остался сидеть во дворе, под присмотром двух злых [11] женщин. Как и куда бежать их этого дома? Чуть погодя появилась соседка, они начали болтать и спорить на тюркском языке, который я прекрасно знал и бегло говорил на нем.

Надо было воспользоваться удобным моментом. Я взял ключи от нужника, будто иду по нужде. Возле нужника была дверца, которая выходила в небольшой дворик, но здесь протекал довольно глубокий арык. Я открыл дверь, вышел во дворик, перешел арык и спасся от этих негодяев.

Понятно, что сразу же пошел туда, где оставил маму и сестру, но их там, к несчастью, не оказалось. Я расспрашивал прохожих, но никто о них не знал ¹⁴. Наконец возле моста мне повстречался старый знакомец моего отца, я рассказал ему о случившемся. Он успокоил меня:

— Не волнуйся, я найду твою мать, и накажу негодяя, уведшего тебя.

Он отвел меня к себе, накормил, и мы снова вернулись на базарную площадь, где я потерял наших. «Друг» моего отца кивал на прохожих и тихо спрашивал:

— Он?

Я отвечал:

— Нет, но лучше сходим к нему домой, он живет недалеко.

Но он все отговаривался:

— Не нужно, я сам его найду.

Наконец он привел меня в один большой дом и велел:

— Подожди здесь, я пойду за твоей матерью.

Я поверил ему, но мерзавец так больше и не [12] появился. Я проплакал всю ночь. На другой день хозяйка дома сказал мне:

— Ты лучше не надейся, этот человек больше не вернется

Я сказал:

— Тогда я сам пойду к нему, я запомнил его дом.

Но она заперла входную дверь на замок, чтобы я не сбежал.

И снова я оказался в отчаянном положении. Чтобы немного приободрить меня, женщина сказала:

— Я хочу усыновить тебя, у меня нет детей.

Нет, я не мог дать согласие на это и все время рыдал. Фактически тот негодяй тоже продал меня, и это случилось со мной во второй раз, а в первый, как я уже рассказывал, мне удалось бежать.

Позже мне стало известно, что мама узнала, где я нахожусь, не раз с сестрой приходила к этому дому ¹⁵, но ее не впускали, говоря:

— В этом доме детей нет.

И всякий раз она плача уходила от ворот.

Поскольку не было никакой возможности выбраться оттуда я дал согласие стать сыном этой женщины, надеясь, что таким образом, я обрету некоторую свободу и смогу убежать в свой родной город. А с помощью странствующих купцов, может быть, найду маму.

И я сказал хозяйке дома:

— Я согласен стать твоим приемным сыном, но с условием, что ты найдешь мою мать. Мы вместе пойдем в город и отыщем ее.

Она сказала:

— Не беспокойся, предоставь это мне.

Наконец состоялся обряд усыновления. Согласно [13] их обычаям, она надела на меня новую рубашку, поцеловала и сказала:

— Вот ты и стал моим сыном, в этом доме ты будешь очень счастлив.

Однако даже после этого я не верил ей и все повторял про себя: »Видимо, меня продали в третий раз». Как вскоре выяснилось, я не ошибался.

Я пробыл у этой женщины месяца два ¹⁶. Она одевала меня в нарядные одежды, укладывала в мягкую постель, хорошо кормила, но все это для меня и гроша ломанного не стоило, и я только просил, чтоб мне позволили хотя бы подходить к дверям. Но «мачеха» отвечала:

— Нет, нет, потерпи, мы завтра вместе пойдем в город.

Постоянно одни и те же обещания и только для того, чтобы я не сбежал. Моя «мачеха» прятала меня даже при малейшем стуке в ворота. А иной раз и сама вместе со мной укрывалась в дальней комнате. Я спрашивал:

— Почему мы прячемся, разве мы кому-нибудь причинили зло?

Она отвечала:

— Я никого не хочу видеть, хочу наедине со своим сыном.

Она принимала только портного, который шил мне одежду. А несколько дней спустя муж этой женщины, то есть мой «отчим», сказал мне:

— На днях мы едем в сторону Каспийского моря. И ты поедешь с нами.

Я дал согласие, надеясь по дороге сбежать. К сожалению, мне это не удалось… [14]

Однажды в полночь слуга поднялся в мою комнату и сказал, чтоб я оделся что мы едем к морю. Я оделся, спустился к хозяйке дома, попрощался с ней. Она сказала:

— Не грусти, недели через две вы вернетесь.

Я решил бежать сразу же, как только мы выйдем за ворота, чтоб не оказаться вдали от знакомых мест. Наконец открылась дверь, ведущая во двор. Первое, что предстало моему взору во дворе, было тридцать оседланных, готовых к путешествию лошадей. Потом отворили дверь большого сарая, где находилось шестьдесят хорошо одетых мальчиков моего возраста. При первом же взгляде на них я подумал:

«Меня продают в четвертый раз».

На каждого коня усадили двух мальчиков, и в сопровождении хорошо вооруженных всадников мы двинулись в путь. Дня через два дорогу нам перекрыла шайка татар, которая хотела похитить нас. Наша вооруженная охрана вступила с ними в получасовый бой. В конце концов наша стража сдалась. Договорились, что армянских мальчиков увезут, а грузин оставят. Конечно, мой подлый «отчим» отнюдь не был в восторге, что теряет пятнадцать лучших мальчиков, но ничего не мог поделать. Меня сочли за грузина и оставили с ним.

Три дня спустя мы дошли до большого города ¹⁷ прямо у подножия Кавказских гор. В короткое время всех детей продали, остался я один. Вскоре исчез и негодяй «отчим», удачно продав и меня ( это был уже пятый раз).

Но я попал в руки доброго хозяина, хорошо относившегося ко мне. Я был настолько свободен, что мог один прогуливаться по городу. Конечно, мысль о побеге не оставляла меня, но дорогу к бегству [15] перекрывала река Кура. Будь у меня деньги, я бы смог перебраться на другой берег. Поэтому я вынужденно пробыл здесь три зимних месяца, глубоко страдая от того, что нахожусь вдали от милой моей мамы.

Одно было ясно – здесь мы долго не задержимся. Хозяин мой был богатым скупщиком шелка и часто ездил в Крым. Однажды он дал мне меховые сапоги и тулуп, и мы пустились в путь — к Кавказским горам. Был страшный холод, и мы с большим трудом перебрались через Кавказский хребет. Купец взял с собой два одеяла, которые нам очень пригодились. Но не для того, чтобы укрываться ими. Мы расстилали их в длину и шагали по ним. Как только проходили по одному одеялу, расстилали другое, чтобы не увязнуть ногами в снегу. Мы преодолели еще много трудностей, два дня шли пешком и наконец добрались до центра кавказской земли — Лезгистана ¹⁸.

Местного владыку звали Гераклиус, край этот хоть и был горист, зато очень красив. Как и в Гяндже,здесь занимались торговлей шелком и кашемиром. Хороши были овцы в Лезгистане, упитанные, каждая весила около восьмидесяти фунтов и даже больше. Славные были у них и лошади. Татары и даже турки Анапы увозили отсюда прекрасных скакунов.

Мой хозяин спешил часом раньше добраться до земли турок, но неожиданно я заболел. И все случилось так – однажды я пошел в горы гулять, очень замерз и вернувшись, сел, как и все, поджав под себя ноги, возле очага. На очаге стоял большой котел с кипящей водой. Кто-то помешивая угли в очаге, перевернул котел и облил мне ноги. Обе ноги вздулись, как бочки, [16] много я страдал от боли, но все же выздоровел .

Наконец мы пустились в путь и через три дня вошли в татарский город Александрию. Однажды я попросил хозяина отпустить меня одного погулять. Он не Отказал. Не успел я выйти за дверь, как вдруг увидел знакомую мне по Алеркану девчушку лет тринадцати. Ее взяли в плен за несколько месяцев до меня.

Я рассказал ей все, что знал о её родных, а она мне и говорит:

— Твоя сестра Мариам тоже здесь, хочешь отведу тебя к ее хозяину?

Что могло быть лучше встречи с родной сестрой! Девочка проводила меня до дверей того дома, я вошел, спросил сестру. Она увидела меня, бросилась мне на шею. Но у нее было куда больше выдержки, чем у меня. Я так горько рыдал, что не мог и слова вымолвить и спросить о пропавшей в Гяндже моей бедной матери.

Мариам как могла утешила меня и рассказала, что матушку выкупил обосновавшийся в тех краях богатый купец армянин, тут же отпустил ее на свободу и сказал, что если она хочет, может вернуться к себе на родину. Но мама не могла одна проделать такой путь, потому и жила в доме купца как гостья, пока дороги станут безопасны или представится какая-нибудь иная возможность.

Как я был рад, что мама находится не так далеко от меня, от Александрии до Кизля ²⁰ не больше двадцати миль. Я попросил у хозяина разрешения съездить к матери, но он решительно отказал. Потом я стал [17] упрашивать армянских купцов выкупить меня, а там я извещу отца, и он отдаст им деньги, но никто не соглашался. Все говорили:

— За тебя очень дорого просят ²¹.

Я страдал, что не могу попасть в Кизляр и в последний раз поцеловать матушку, потому что меня вскоре продали в шестой раз — на этот раз прибывшему из Константинополя торговцу детьми, и он должен был увезти меня с собой. Я предложил этому торговцу купить и мою сестру, чтоб мы могли утешать друг друга на чужбине, но он отказал. Короче говоря, я был безутешен. Все дни плакал, а моя добрая сестрица осушала мои слезы, говоря:

— Я отрежу прядь твоих волос и отдам маме, пусть она убедится, что ты жив.

Так утешала меня Мариам дней пятнадцать, а на прощанье взяла ножницы и отрезала большую прядь волос. Она заливалась слезами, говоря:

— Рустам джан, где бы ты ни был, обязательно напиши нам. Ты же знаешь, как мы тебя любим и нет у нас другой радости, кроме как день и ночь думать о тебе. Если отец приедет за нами, обязательно пошлем его в Константинополь выкупить тебя.

Она взяла константинопольский адрес купившего меня торговца, обещала писать мне, но с того времени я больше не имел вестей от своих родных.

Никто не знал, конечно, когда мы покинем Кизляр, а моя бедная сестрица тем более. Через несколько дней мы выехали, целью поездки была Анапа, первый порт и граница с Турцией.

Мы шли пешком три дня и дошли до границы [18] Турции  и Мегрелии, добрались до высокой горы, за которой на расстоянии полумили находилась Анапа. Когда передо мной впервые раскинулось Черное море, я заплакал и сказал:

— Я пересеку это большое море и навсегда лишусь родных и родины.

Потом мне бросились в глаза торговые суда в порту, которые ждали нас. Наконец вечером мы вошли в город Анапу. А на следующий день сели на корабль, взявший курс на Константинополь. Через два дня показался Дарданельский пролив — нам разрешили войти в пролив, продержав в море несколько дней. Наконец мы вошли в Константинополь.

Мы жили недалеко от Св. Софии, самого большого и богатого храма в мире. Его построили армяне, но турки захватили и присвоили его.

В Константинополе мы прожили шесть месяцев. Однажды из Египта прибыл в город один из торговцев Сала-бея. и купил меня. В моей бродячей жизни меня продали в седьмой и последний раз. Прошло несколько дней ²², мы вновь сели на торговое судно, прошли Дарданеллы и поплыли к Александрии, первому порту Египта.

После шестидневного плавания мы наконец добрались до Александрии.

Нас на два дня оставили в городе немного отдохнуть от долгого плавания, потом посадили в узкие лодки, которые здесь называют «каик», и взяли курс на Большой Каир, где находился сам Сала-бей.

Мы плыли по тому опасному месту, где Нил впадает в Черное море ²³. Огромные волны бились друг о друга, [19] достигая подчас высоты дома. Но так или иначе мы добрались до места целые и невредимые...

Дорога из Александрии в Каир удивительно красива. По берегам Нила тянутся поля сахарного тростника, заросли миндаля и гранатовые деревья. В первый день дошли до Рашида ²⁴, который находился ровно в середине пути, а на следующий день нам подвели оседланных арабских скакунов, чтоб до Большого Каира мы ехали на лошадях. И вечером мы, принадлежащие Сала-бею двенадцать подростков, на конях въехали в Булак, находящийся в полумиле от Большого Каира. Поужинали мы там, а вечером нас собрали, чтобы везти в столицу ²⁵. И сразу же на следующее утро мы предстали перед Сала-беем, который нас очень радушно принял. Он задавал мне вопросы по-грузински, но я плохо говорил на этом языке, ведь я был ребенком, когда мы выехали из Грузии. Потом спросил, правда ли, что я родился в Грузии, в Тифлисе, я сказал «да». Я назвал имя своего отца, выяснилось, что Сала-бей хорошо знал его, потому что был грузином и часто бывал в Армении.

Почему-то многим кажется, что только грузины и мегрелы могут стать хорошими мамлюками, между тем армяне намного храбрее и смелее их. В то время мне было уже пятнадцать лет, и в конце разговора Сала-бей сказал мне:

— Иди отдохни, я велю, чтоб тебе выдали одежду и коня, ты мой земляк, и я позабочусь о тебе. Постараюсь и отцу твоему сообщить.

Не знаю, насколько он был искренен, после того как мы расстались с сестрой в Кизляре, в Татарии, я от наших не имел никаких вестей. [20]

Я расстался с беем и пошел в предоставленную мне комнату. Проходя по длинному коридору, где стояли группами юные, но более опытные мамлюки, я заметил среди них знакомого парня, моего сверстника. Он был из нашего города, мы с ним когда-то были дружны и он исчез за два года до меня. Я видел не раз, как оплакивали родители своего Пропавшего без вести сына. Подойдя к нему, я спросил, узнает ли он меня. Он ответил, что нет, не узнает.

— Ты разве не Мангасар из Аперкана? Как ты не узнаешь меня, ведь мы были друзьями, я же Рустам!

Он бросился мне на шею:

— Клянусь богом, ты прав!..

Вспомнили прошлое, я рассказал ему о его родителях. Я был очень счастлив, что встретил друга детства, с которым можно делить радости и печали.

Через неделю после прибытия в Каир в комнату ко мне вошел Кашеф, военачальник Сала-бея, в сопровождении брадобрея, чтобы произвести крещение согласно местному обычаю, то есть совершить обрезание. Кашеф объяснил, что это приказ бея и что для того, чтобы стать хорошим мамлюком, надо обязательно быть обрезанным.

Вопреки моей воле лекарь приступил к своему делу.

Дней через десять рана уже зажила, а еще через пару дней мне дали коня, которого обещали еще при вступлении в Большой Каир.

Целых два месяца я учился ездить верхом и бросать аркан, после чего с отрядом мамлюков мы поехали в глубь Египта. Возвратившись из этой поездки, я еще два месяца пробыл в Большом Каире, где никаких особых происшествий не имело места.

Египтом управляли двадцать четыре бея, среди которых первым был Мурад-бей, а вторым — Ибрагим. По [21] обычаю   все двадцать четыре бея должны были по-очереди совершать паломничество в Мекку. Настала очередь Сала-бея, и я вместе с ним поехал в Мекку, увидел могилу Магомета ²⁶.

На обратном пути, не доезжая до Каира тридцать миль, мы узнали, что французы заняли столицу Египта. Возле Гизы ²⁷ Мурад-бей дал им большой бой, но потерпел поражение. При переправе через реку утонуло очень много мамлюков, в том числе тысяча всадников. Поскольку Сала-бей не имел достаточно сил ²⁸, чтобы сразиться с армией Наполеона, он решил вернуться в Сен-Жан д'Акр к Чезару-паше. Последний был, видимо, очень недоволен тем, что мы отступили без боя. Как только мы вступили в город, Сала-бей пошел во дворец Чезара-паши.

Чезар-паша принял его в гостиной, велел подать кофе. Но в чашку Сала-бея подсыпали яду, и бедняга, выпив, через полчаса скончался. Мы, мамлюки, были очень опечалены его смертью. Чезар-паша захотел всех нас взять к себе на службу, но никто из нас не согласился. Одни подались в родные края, другие вернулись в Мекку, а я вместе со своим слугой возвратился в Большой Каир. В столице у меня было много знакомых, и я бы там чувствовал себя в безопасности. Тем более, что, выйдя из Сен-Жан д'Акра, я сразу же снял одежды мамлюка и надел одну из рубашек своего слуги. Мы теперь почти не отличались друг от друга. Я продал коня, оружие и часть денег дал слуге, чтобы он в [22] столице   не проболтался обо мне. Он поклялся верно служить мне и никому не говорить о том, что я мамлюк, и я немного успокоился. Мы купили двух ослов и на них въехали в Каир. Оба мы были в крестьянской одежде и войти в город не составляло труда. Всюду мы видели французских солдат — молодые и пожилые гренадеры с длинными усами несли комендантскую службу, а драгуны разбили лагерь в миле от столицы, в Булаке. Боясь, что меня узнают и бросят в тюрьму, я целый месяц вел жизнь уличного бродяги. Вместе со слугой, который и в самом деле не предал меня, мы ели и спали на улице. Когда все наши деньги кончились и продавать больше было нечего, я узнал, что в охране шейха Эль-Бекри ²⁹ есть свободное место. Эль-Бекри был очень влиятельным человеком, я его видел не раз у Сала-бея. Я попытался встретиться с ним и попроситься на службу, но слуги не пустили меня в дом:

— Шейх занят, нет у него времени крестьян принимать...

Я вынужденно назвался и сказал, у кого я прежде служил. Эль-Бекри доложили об этом, и он обещал принять меня на следующий же день.

В назначенный час я явился к шейху. Он любезно встретил меня, выслушал и даже сказал:

— Я возьму тебя на службу, может статься, и в кавалерийский отряд включу, но прежде надо получить согласие главнокомандующего генерала Наполеона.

Я поначалу испугался, что шейх выдаст меня французам, с нравами и привычками которых я не был знаком, хотя слуга мой со многими людьми общался и не [23] раз рассказывал, что французы добрые люди и такие же, как и мы, христиане... И я успокоился.

И вот однажды Эль-Бекри отвел меня в свой гарем и сказал:

— Я иду к главнокомандующему за разрешением насчет тебя. Подожди здесь, пока вернусь.

Так я впервые попал в гарем, где жили пять жен шейха. Они наперебой угощали меня шербетом и фелером, то есть пахлавой, но я стеснялся и не брал. На меня смотрело столько женщин, а я был в голубой крестьянской рубахе на голое тело. От обиды и унижения я не мог сдержать слез. Эти добрые женщины тоже заплакали вместе со мной, сочувствуя мне, и кто как мог стал утешать меня. А шейх между тем был у главнокомандующего, чтобы добиться места для меня. Наполеон осведомился, сколько мне лет, хороший ли я воин, и, узнав обо всем, дал свое согласие. Говорят, что шейх очень хвалил меня: «Я за него ручаюсь, ему пятнадцать с половиной, но он опытный и умелый наездник, одно время служил у Сала-бея, которого в Сен-Жан д'Акре отравил Чезар-паша».

А генерал Бонапарт сказал:

— Если Мурад-бей не будет упорствовать, я разрешу всем мамлюкам вернуться в столицу ³⁰.

Поздно вечером шейх вызвал меня и сказал:

— Главнокомандующий разрешил, ты уже принят на службу.

И тут же велел вызвать портного и заказал мне форму мамлюка. Точно такую же, какая была у меня раньше.

Тогда добрые женщины позвали меня в гарем, стали обнимать и поздравлять. И просили обращаться к [24] ним, если я буду в чем-нибудь нуждаться. Они подарили мне прошитые золотыми нитками платки и кошелек. Но самой привлекательной в гареме была младшая дочь шейха, сущий ангел во плоти.

У Эль-Бекри я пробыл в общей сложности месяца три. За это время шейх собрал всех укрывавшихся в городе мамлюков, человек двадцать пять. И так как я был самый опытный среди них и старше по возрасту, он назначил меня главным над ними и поручил обучать их ездить верхом. Мне кажется, что жены шейха, которые очень тепло относились ко мне, убедили шейха дать мне в жены его двенадцатилетнюю дочь, с которой я познакомился в гареме. Все, в том числе и генерал Наполеон, знали о предстоящей женитьбе и одобряли ее.

Мне в этом доме удалось даже немного денег скопить. К нам часто приходили с визитом шейхи «эль ба-лада», то есть старосты деревень, приносили годовой налог и получали от моего хозяина халат и кашемировый пояс. Как старший мамлюк я своими руками подносил все подарки и иногда получал триста или четыреста франков, которые копил. Мне очень хотелось переслать деньги матери, но не было никакой возможности сделать это.

Кроме того, каждый день мне приходилось верхом сопровождать шейха, когда он ездил в гости к Наполеону. Они вместе обедали и за столом совещались по городским и армейским делам.

Вскоре главнокомандующий Наполеон с большей частью своих войск пошел на Сен-Жан д'Акр. Дойдя до предместий города, он много раз штурмовал его, подошел близко к цитадели, некоторые гренадеры прорвались даже внутрь, но из-за нехватки боеприпасов занять [25] город он не смог. И войско Наполеона вернулось в Большой Каир ³¹.

После этой неудачи Бонапарт часто надевал турецкие одежды и говорил, что не вернется больше во Францию, примет обрезание и станет королем Египта. Все верили, но он распространял эти слухи для того, чтобы обмануть турок. И в самом деле, дней через десять-двенадцать стало известно, что турецкая армия подошла к Абукиру. Наполеон с Мюратом сразу же отправились в Александрию, чтоб возглавить расположенное там французское войско.

А тем временем шейх взял на службу другого мамлюка, намного старше меня, и назначил на мое место. И даже тайно обещал ему руку своей дочери, хотя мы уже давно окончательно договорились, что на ней женюсь я.

Согласно приказу шейха, я обязан был следить, чтобы мамлюки-новички не слонялись без дела на улице или даже во дворе дома. Однажды я спускался по лестнице, когда назначенный на мое место мамлюк приказал мне сейчас же подняться к себе в комнату, добавив, что он мой командир. Я, естественно, не подчинился, а вернее, ответил:

— Ладно, пойду, но ты пойдешь вместе со мной. [26]

В нашей охране было два подростка-мамлюка, которые любили меня как брата. Как только мы поднялись ко мне, я спросил новичка-мамлюка:

— Кто тебе дал право приказывать мне?

Не твое дело, я не собираюсь отчитываться перед тобой, — нагрубил он.

Вспыхнула ссора. Я бросился на него, чтобы отколотить как следует, но он был гораздо выше меня ростом. Двое моих младших мамлюка подоспели на помощь, втроем мы повалили его на пол и хорошенько избили. Лицо его опухло, он с трудом поднялся на ноги и, споткнувшись, покатился по лестнице вниз...

В это время Эль-Бекри находился в гареме. Я испугался, что, узнав о случившемся, он накажет меня бастонадой. Но младшие мамлюки успокоили меня:

— Не беспокойся, мы скажем, что это он начал первый и что Рустам ничего плохого не сделал.

После обеда часа в четыре шейх вернулся из гарема в свои покои и попросил у меня кофе и трубку. Я сразу же поднес ему. Согласно заведенному порядку все мамлюки выстроились перед ним. Эль-Бекри спросил, где же новый мамлюк. Я сказал, что он внизу, и послал за ним.

Как только он вошел, шейх понял, что его избили, лицо было опухшее, под глазом фонарь, ссадины на щеках... Так как я был старшим, шейх спросил меня, кто так расправился с новичком.

Я вынужденно признался:

— Это я, потому что он плохо себя вел, сам собирался выйти один на улицу, а мне приказал подняться к себе наверх.

Эль-Бекри стал кричать на меня, сказал, что если я смог так избить товарища, значит, у меня злое сердца, и я достоин наказания, и пригрозил отдать меня [27] французам. Это испугало меня, и я попросил дать мне возможность объясниться. Шейх разрешил:

— Ладно, говори, только смотри, не лги, а не то так накажу, что надолго будет всем вам уроком.

— Я всегда говорю правду и ничего от вас не скрываю. Это вы начали скрытно действовать. Вы ведь сами по доброй воле назначили меня старшим над вашими двадцатью пятью мамлюками, и раз вы обещали, то я верил, что вскоре мне посчастливится жениться на вашей дочери. Об этом знал даже главнокомандующий. Но вместо этого мне вдруг отдает приказы какой-то глупец, новый мамлюк, которому, оказывается, вы еще и обещали руку вашей дочери. А меня даже не поставили в известность, и я не знаю, кому велено командовать мной и чьи распоряжения я впредь обязан выполнять. Здесь перед вами все мамлюки, спросите их, прав я или нет, отлынивал ли я когда-нибудь от своих обязанностей.

Шейх перебил меня:

— Да, это я назначил его старшим. Так мне захотелось, и ты обязан подчиниться моей золе. Если ты недоволен, отдам тебя в руки французов.

По правде говоря, я очень боялся, что эта свинья велит подвергнуть меня бастонаде, поэтому сказал:

— Теперь мне все ясно, обещаю повиноваться ему.

К счастью, дело кончилось хорошо. Позже от служанки-негритянки я узнал, что первая жена шейха очень недовольна, а дочь ее плачет, узнав о неожиданных переменах в своей судьбе, о том, что отец хочет выдать ее за этого Абрама.

Вскоре пришло известие, что возле Абукира Наполеон дал туркам бой, разбил их и что множество турок убито и взято в плен. Генералу Мюрату удалось даже [28] пробраться на флагманский корабль турецкого флота, вступить с турецким адмиралом в поединок, отрубить ему два пальца и взять в плен.

После этой победы, когда Бонапарт вернулся в Большой Каир, он стал снова повторять, что останется в Египте, коронуется здесь, и все по-прежнему верили ему. А шейх Эль-Бекри из желания понравиться Бонапарту стал пить вино, но чтобы его соотечественники не заметили, пил из серебряного бокала. Он так пристрастился к спиртному, что приказывал мне ежедневно приносить ему вина и водки, смешивал их и по вечерам пил, причем всегда в одиночестве и напивался как настоящий пропойца. Не было дня, чтобы он не был пьян.

Однажды Бонапарт ³² пригласил шейха на обед, и я сопровождал его. Когда все сели за стол, я пошел в маленькую комнату, где находились мосье Эжен ³³ и еще несколько офицеров. Мосье Эжен поднес мне большой стакан шампанского и сказал:

— Пей, такой напиток бодрит, это дары Франции!

Я выпил, мне понравилось. Они заставили опорожнить и второй бокал. После обеда я сел на коня, чтобы вместе с двадцатью пятью мамлюками проводить Эль-Бекри домой. Нам надо было только пересечь площадь, но от шампанского в душе было такое приятное [29] веселье, что я заставлял коня плясать и вставить на дыбы. Шейх понял мое состояние, и когда мы вошли в ворота нашего дома, вызвал меня, чтобы поговорить наедине. Он прошел в небольшую комнатушку, где каждую ночь так напивался, что не мог даже в гарем подняться. Как только я вошел, он спросил:

— Сегодня у генерала ты пил вино? Я ответил:

— Это было не вино, а дары Франции. Господин Эжен угостил меня, два бокала поднес.

Шейх сказал, что я несчастный пьяница и что, видимо, без порки тут не обойтись,

Я не растерялся и спокойно сказал:

— Если вы прикажете меня выпороть, я всем расскажу, как вы каждый день достаете вино и водку и по ночам напиваетесь. А если не накажете, обещаю никому ничего не говорить.

Мои угрозы подействовали, шейх сказал, что на первый раз прощает, но если еще раз заметит подобное, дело примет иной оборот.

Казалось, все кончилось благополучно, но отношения наши были испорчены.

В это время поползли слухи, что Бонапарт решил вернуться во Францию. Он сказал своему переводчику господину Элиасу ³⁴, чтобы тот отобрал мамлюков для службы у него. И вот господин Элиас пришел к Эль-Бекри в гости и выбрал для генерала двух мамлюков. А мне сказал, что если я захочу, он может устроить меня при Наполеоне. И даже добавил:

— Французы народ добрый, и все христиане. [30]

Я раскрылся перед ним:

— О большем счастье я и не мечтал. Вы ведь не знаете, в каком положении я нахожусь...

Ничего не скрывая, я рассказал о том, как шейх переменился ко мне.

Уходя вместе с двумя мамлюками, господин Элиас сказал мне:

— Не беспокойся, я что-нибудь придумаю.

Я верил его обещанию, так как знал его со времен Сала-бея.

Когда Элиас привел мамлюков к генералу, младший из них так испугался вида Наполеона (хотя он вовсе не был злым человеком), что заплакал.

Наполеон повернулся к переводчику:

— Я не хочу, чтобы мне служили вопреки своей воле. Зачем вы привели этого плаксивого ребенка? Верните его шейху и подберите такого, который сам бы захотел стать моим мамлюком.

Элиас воспользовался моментом:

— Если вы соблаговолите написать Эль-Бекри, то, может статься, я смогу привести того толстенького мамлюка, который лично сопровождает его. Я знаю парня, родом он из Грузии и прекрасный воин.

Вот так Бонапарт специально написал обо мне шейху. В тот же день Элиас с конвертом в руке явился к Эль-Бекри и, проходя мимо меня, успел шепнуть:

— Поздравляю, я пришел за тобой.

Он вошел в комнату, где сидел шейх, и передал письмо Бонапарта.

Я нарочно тотчас же ушел к себе.

Все произошло так, как я и ожидал. Когда шейх прочитал письмо Бонапарта, он вызвал меня. Я пришел, и он велел прочитать при мне письмо.

Я начал отнекиваться: [31]

— Я к французам не пойду, я хочу служить вам до конца жизни.

Эль-Бекри стал уговаривать меня:

— Это невозможно, дорогой мой, никто не может противиться воле главнокомандующего. Если б он моего родного сына потребовал, я бы не посмел отказать.

Излишне говорить, как я был в душе счастлив, что могу покинуть этот дом, где мною пренебрегли и столь неожиданно заменили меня неловким новичком, который даже толком ездить на коне не умел. Но на всякий случай я снова повторил, что служить у французов не хочу.

— Я всегда был счастлив под этим кровом, но ухожу, чтобы не обидеть вас. Обещайте, что в будущем возьмете меня обратно.

Шейх растрогался:

— Мы расстаемся не навсегда. Можешь хоть каждый день навещать меня.

После подобных заверений в верности я, согласно местному обычаю, поцеловал ему руку и попрощался. Я велел слуге, который был неразлучен со мной, снарядить коня и пошел прощаться с друзьями. Те два мамлюка, которым я покровительствовал как старший брат, горько плакали, чувствуя, что я ухожу навсегда.

Так я перешел на службу к главнокомандующему Бонапарту ³⁵... В приемную к нему меня повел господин Элиас. Увидев меня, Наполеон подошел, потянул меня за ухо, потом спросил, хорошо ли я езжу на коне. Я ответил утвердительно. Потом он захотел узнать, владею ли я шпагой. Я сказал, что много раз сражался на шпагах с арабами, показал шрамы на руках. [32]

Он обрадовался и спросил:

— Как тебя зовут? Я ответил:

— Иджахиа. Он удивился:

— Это же турецкое имя. Тебя как звали дома? Я признался:

— Рустам.

— Я не хочу, чтобы ты носил турецкое имя, с этого дня ты по-прежнему будешь Рустамом.

Он прошел к себе в кабинет, принес оттуда дамасскую саблю, рукоятка которой была в шести крупных бриллиантах, пару пистолетов в золоченых футлярах.

— Возьми, — сказал он, — дарю. Обещаю всегда заботиться о тебе.

Мы вошли в комнату, где лежала груда бумаг. Наполеон велел все это перетащить к нему в кабинет. В тот же день вечером, часов в восемь, я поднес ему ужин, после чего он потребовал экипаж — захотелось «ему прогуляться за город, немного отдохнуть. А своему адъютанту, Мосье Лавиньи, приказал достать для меня арабского скакуна с хорошим турецким седлом. Мое место было возле двери его коляски, и мы вместе отправились на прогулку.

Ночью, когда мы вернулись, он мне объяснил:

— Это моя спальня, я хочу, чтоб ты спал возле двери и никого не впускал ко мне. Смотри, я целиком полагаюсь на тебя.

Я передал через господина Элиаса, который был рядом:

— Я очень счастлив вашим доверием. Поверьте, я скорее умру, чем покину свое место или позволю постороннему войти в спальню. [33]

На следующий день вместе с дворецким, которого звали Гебер ³⁶, я принял участие в утреннем туалете Бонапарта. Мне очень хотелось устроить здесь на службу и оставшихся у Эль-Бекри тех двух мамлюков, которых я очень любил, но совершенно неожиданно мы уехали во Францию ³⁷. [34]

ГЛАВА II

С гвардией Бонапарта я еду в Александрию. По дороге вступаю в бой с арабами и удостаиваюсь сабли почета. Мы едем во Францию. Мои опасения. Генерал успокаивает меня. Остановка в Аяччо. Неудачная шутка. Высадка во Фрежюсе. Бертье берет подаренную мне Наполеоном саблю. Генерал едет в Париж, а я со слугами и вещами в Экс-ан-Прованс. На наш караван нападают разбойники, я посылаю генералу докладную о случившемся. В Эксе я ловлю одного из грабителей. Меня представляют мадам Бонапарт. Тревоги Жозефины 18 брюмера. Мюрат и его жена. Адъютант Лавиньи. Я падаю с лошади и разбиваю колено. Заботливое отношение ко мне Первого Консула и его жены. Мадемуазель Ортанс де Богарне пишет мой портрет. Первый Консул противится моей женитьбе. Мальмезон. Бутэ учит меня стрелять из охотничьего ружья, а Леребур — пользоваться биноклем. Бонапарт — император Франции

Никто не говорил, что мы собираемся во Францию. Узнал я об этом очень поздно. Через несколько дней после того, как я стал служить у Наполеона, как-то поздно ночью камердинер пришел одевать его. [35]

— Ты тоже готовься, — обратился ко мне Бонапарт, — турецкие и английские войска приближаются. Мы срочно выезжаем в Александрию.

Мы так поспешно пустились в путь, что я даже не успел забрать из дома Эль-Бекри свои вещи. Но больше всего я жалел о своем слуге, которого не мог взять с собой.

Выйдя из Большого Каира ³⁸, мы в тот же день вечером дошли до Менуфа. Здесь генерал отужинал и на следующее утро, как было сказано, мы продолжили наш путь в Александрию.

Неожиданно дорогу нам перекрыл большой отряд арабов. Я попросил у генерала разрешения проехать вместе с охраной вперед и устранить опасность.

Он разрешил:

— Иди, но будь осторожен. Если попадешь в плен, тебя не пощадят.

Я ничего не боялся, потому что был на добром скакуне и отлично вооружен — помимо пары пистолетов, сабли и карабина, я имел еще и палицу.

Когда мы прогнали арабов и вернулись, Бонапарт спросил у начальника гвардейского отряда господина Барбанегри, как я сражался. Начальник доложил:

— Рустам очень храбрый воин. Он ранил двух арабов.

Генерал распорядился присудить мне саблю почета, чему я, конечно, очень обрадовался. С того дня сабля была неразлучна со мной.

Ночь мы провели в пустыне, среди песков. Господин Элиас ³⁹ доставил из Большого Каира письмо для Бонапарта, а мне принес арбуз, который я съел с большим [36] удовольствием (было ужасно жарко). Элиас прошептал мне:

— Знай, что никакого турецкого и английского флота нет, как говорили до сих пор. Вы едете совсем в другое место...

И не сказав куда, вернулся в Большой Каир.

Вокруг были одни пески, и наутро мы потеряли дорогу. Но вскоре увидели вдали копошащихся в земле арабок. Генерал поручил мне расспросить их о дороге. Я помчался во весь опор, но как только подъехал к ним, женщины подняли полы своих рубашек, которые были их единственным одеянием, и показали мне свои голые задницы...

Часам к десяти вечера мы добрались до какого-то местечка между Александрией и Абукиром и здесь, на берегу Средиземного моря, разбили палатки, велели готовить ужин. Я заметил в открытом море два военных корабля и спросил мосье Эжена, адъютанта главнокомандующего, что это за корабли и кому они принадлежат. Но мосье Эжен не хотел говорить мне правду и сказал, что это турецкие военные корабли, на самом же деле корабли были французские и прибыли они за нами. Я узнал об этом только вечером, а так как днем было жарко, я пошел искупаться в море. Но за мной тут же пришел дворцовый смотритель мосье Фишер ⁴⁰ и велел выйти из воды. Я пошел в свою палатку и пока ел, чувствовал вокруг какое-то необычное [37] оживление. Солдаты собирали вещмешки, а кавалеристы передавали своих коней тем, кто должен был остаться.

Я спросил Жобера ⁴¹, одного из переводчиков Наполеона:

— Что все это значит? Все такие веселые...

— Мы едем в Париж — большой и прекрасный город! Эти два военных корабля увезут нас во Францию.

Приказали и мне сдать своего коня ⁴². Я взял с собой только небольшой мешок, в котором были две рубашки и кашемировый шейный платок...

И вот вместе с офицерами мы вышли из шатров, сели на челноки, находившиеся на расстоянии четверти мили от палаток, и поплыли к кораблям.

Море было неспокойно, волны стеной вставали над головой и окатывали нас. На этом коротком пути все заболели морской болезнью, а я наоборот, так хорошо себя чувствовал, что все время хотел есть. Особенно тяжело переносил качку мамлюк по имени Али ⁴³.

Наконец поздно вечером мы поднялись на корабль и сразу же снялись с якоря. Все, кроме меня, были [38] очень довольны. Я целый день не видел генерала ⁴⁴, а все на корабле, чтобы подразнить меня, говорили, что как только приедем во Францию, мне отрубят голову, потому что так поступали мамлюки с пленными французами.

На третий день плавания я кое-как дал понять Жоберу, который владел также и арабским, что мне надо сказать генералу что-то важное. В тот же день меня повели к Наполеону, и он спросил:

— Ну, как дела, Рустам? Я ответил:

— Неплохо, но вот только не знаю, что будет со мной после.

Он удивился:

— Почему?

— Все говорят, что как только мы приедем во Францию, мне отрубят голову. Если это так, зачем зря мучить меня? Пусть сейчас же сделают то, что хотят.

Генерал с обычным своим добродушием потянул меня за ухо и рассмеялся:

— Глупости они болтают. Не бойся, вот мы скоро будем з Париже и ты увидишь, сколько там роскоши и красивых женщин! И мы все почувствуем себя гораздо счастливее, чем в Египте.

Я поблагодарил его за добрые слова, потому что был обеспокоен, и он вернул мне покой.

Чтобы скоротать время, Наполеон играл в карты с Бертье, Дюроком, Бесьером и Лавалеттом, часто выигрывал и с каждого своего выигрыша уделял мне маленькую сумму. [39]

Мы проплыли вдоль берегов земли берберов — по берегам Северной Африки, Туниса ⁴⁵ и стали приближаться к Корсике. Когда вдали показался остров, Бонапарт отправил капитана корабля на лодке к берегу, чтобы предупредить о нашем прибытии. И пока бросали якорь, мы видели, как плывут к нам лодки со знатными людьми и красивыми женщинами Аяччо, чтобы поздравить генерала с благополучным возвращением.

Конечно, мы карантина не прошли. Через час после того как мы бросили якорь, генерал спустился с военного корабля на берег и направился прямо в тот дом, где родился.

Я только под вечер пошел в город. Генерал, увидев меня, захотел узнать, какое впечатление произвел на меня его родной город. Я ответил:

— Очень хорошее. Какой чудесный край! Он улыбнулся:

— Это еще что! Вот доберемся до Парижа, увидишь...

На Корсике уже начался сбор урожая, было полно винограда и особенно очень сочного инжира. Начались для нас дни сплошного праздника, тем более, что в [40] Египте мы ничего подобного не видели. Красивые женщины, видимо, из-за того, что я чужестранец, были крайне внимательны и любезны со мной. Но это, конечно, не давало права господину Фишеру в присутствии Бонапарта и генерала Бертье пустословить на мой счет, рассказывая о моих любовных похождениях и о том, как я даже заплатил одной женщине двадцать пять пиастров.

Наконец мы снова сели на корабли, чтобы плыть в Тулон, но погода была плохая, и мы возвратились на Корсику и только на следующий день смогли продолжить наше путешествие. Бонапарт и Бертье все время подшучивали надо мной:

— Да ты, видать, счастливчик, раньше нас во Франции имел женщин...

Я им сказал:

— Ложь, не верьте! У меня не было ни одной знакомой женщины, и ни с кем я не был близок. И кто это так наговаривает на меня?!

Они не скрыли:

— Фишер рассказывал.

Я так рассердился, что попадись он мне в руки, я бы избил предателя...

Примерно в семи милях от Тулона на горизонте показались семь английских кораблей. Адмирал Гантом приказал занять оборонительные позиции и в то же время специально для Бонапарта велел спустить в море шлюпку и незаметно привязать к военному кораблю. На всякий экстренный случай.

Англичане даже с такой дали начали обстрел наших кораблей. Гантом понял, что в Тулон зайти нам не удастся, велел переменить курс и направиться к Провансу, во Фрежюс. Порт этот был недалеко, уже виднелся берег, так что очень скоро мы дошли до пристани. Англичане проплыли мимо нас, несколько раз стрельнули из [41] пушек, но мы уже не боялись их — береговая артиллерия защищала нас.

Генерал тотчас же послал господина Дюрока ⁴⁶ на берег, чтобы известить о нашем прибытии. После этого береговая артиллерия дружными залпами приветствовала нас, и наши два военных корабля ответили пятьюдесятью залпами. Потом мы сошли на берег и так как до города было не больше четверти мили, пошли пешком.

Рано утром Бонапарт принял представителей городской знати, потом сел завтракать.

По закону, сойдя на берег, мы должны были пройти сорокапятидневный карантин, но генерал не желал терять времени, и мы все, сошедшие во Фрежюсе, в тот же вечер направились в Париж.

Перед отъездом Бертье попросил меня:

— Рустам, дай мне твою саблю, как только будем в Париже, верну.

Я не отказал, потому что у меня была и другая. Кроме этого, я имел и кинжал ⁴⁷, подаренный мне Бонапартом в Египетской пустыне, два пистолета, вывезенные из Каира, — в случае необходимости я мог хорошо защититься.

Я чистил в коридоре свои пистолеты, заряжал крупными патронами, когда Бонапарт вышел из кабинета, чтобы позавтракать. Увидев меня, остановился и спросил:

— Что ты делаешь? [42]

Я ответил:

— Заряжаю пистолеты, может, пригодятся.

— Зря теряешь время, это тебе не Аравия, здесь безопасно.

Я послушался его, отложил в сторону пистолеты...

Вечером генерал вместе с господами Дюроком и Бертье выехал в Париж, а я только после них, ночью, вместе с обслуживающим персоналом, везя генеральское имущество ⁴⁸. К нашему каравану присоединились ⁴⁹ и некий господин из Фрежюса с супругой ⁵⁰, которая была очень хороша собой (они направлялись в Экс-ан-Прованс). Мы ехали всю ночь и весь день, и вдруг в четыре часа дня, когда до Экс-ан-Прованса оставалось меньше четырех миль, на нас напали человек сорок разбойников, хорошо вооруженных. Первыми пострадали наши попутчики. Грабители привязали мужа к карете, дочиста обобрали, а жену раздели, оставив только в одной рубашке (думали, что она прячет на теле драгоценности).

Затем разбойники подошли к нашей коляске, нагруженной имуществом Бонапарта. Один из слуг сказал:

— Господа, ничего не трогайте. Эти все вещи принадлежат генералу Бонапарту.

В ответ в беднягу выстрелили. К счастью, он не умер. Кинжал был при мне, я хотел наброситься на них, но господа Данже и Гайон ⁵¹ не разрешили: [43]

— Если окажем сопротивление, нас тут же всех прикончат.

Они говорили со мной по-арабски, и разбойники ничего не поняли.

Грабители взломали замки на сундуках и унесли все генеральское имущество, в том числе столовое серебро с вензелем «Б».

Очередь дошла до меня, у меня в пояс было вшито около шести тысяч франков золотом и серебром. Они не дали мне даже развязать пояс, распороли ножом. Я, признаться, не очень расстроился, потому что подаренный мне генералом в египетской пустыне кинжал был спрятан во внутренний карман, и они не нашли его.

Вдруг один из разбойников спросил меня:

— Ты мамлюк?

Я уже немного говорил по-французски и ответил утвердительно.

— Приехал сюда есть французский хлеб, да? Он тебе поперек горла станет...

Я ничего не ответил, и они нас не тронули. Хорошо вооруженные, как настоящая воинская часть, все тридцать грабителей ушли в горы.

Все это время несчастный супруг был привязан к карете, а жена в одной рубашке плакала и ломала руки, как Магдалина. Одним словом, зрелище было печальное. Когда мы развязали веревки, он упал в объятия жены и буквально рвал на себе волосы от отчаяния. Бедняга никак не мог смириться с нанесенным его супруге бесчестьем.

Мы сразу же пустились в путь и к вечеру были уже в Экс-ан-Провансе, откуда, однако, не могли выехать в Париж, ибо не имели ни денег, ни еды.

Наутро знатные горожане созвали специальное заседание и, учитывая наши потери, послали в горы [44] сторожевые роты, чтобы поймать грабителей. Но им не удалось напасть на след разбойников, так что мы остались ни с чем и питались за счет казны.

Признаться, кашемировый шейный платок остался при мне, но до поступления распоряжений от Бонапарта мне не хотелось его продавать. Как только мы дошли до Экс-ан-Прованса, я послал генералу докладную о случившемся, так что каждую минуту ждал ответа. Я подробно описал все, что произошло с нами: «...тридцать французских арабов напали на нас и все, в том числе и генеральское серебро, унесли. У нас не осталось денег ни на дорогу, ни на еду. Правда, на корабле вы часто великодушно дарили мне деньги, но разбойники унесли все до последнего сантима. Помните, вы говорили, что во Франции мне пистолеты не понадобятся и что во Франции нет арабов. Поверьте, мой генерал, на нас напало ровно тридцать разбойников, так что если бы хоть один из пистолетов был заряжен, я бы многих уложил на месте. Но что я мог сделать один, без оружия, против тридцати человек?».

На третий день нашего пребывания в Эксе я стоял возле дверей таверны, когда увидел одного из разбойников, лицо которого запомнилось мне. Он шел прихрамывая по тротуару с мешком за плечом. Гебер стоял рядом. Я кивком указал ему:

— Смотри, смотри, это один из грабителей. Это он, точно!..

Гебер не поверил:

— Не может быть. Он больше на солдата похож.

— Можешь не верить, а я все же отведу его в мэрию, пусть проверят.

Не теряя времени, я побежал за ним и окликнул:

— Эй, погоди, хочу что-то сказать.

Я схватил его за шиворот и повел в мэрию. Власти [45] города были там, они устроили ему перекрестный допрос. Он отвечал, что в банде не состоял, но вопреки его воле ему выделили ничтожную часть награбленного. Велели развязать мешок и извлекли оттуда шесть предметов столового серебра с вензелем «Б», три золотых кольца и большую виссонную шаль. Разбойника судили в тот же день и наутро расстреляли.

Вскоре мы узнали, что генерал Мюрат должен проехать через город. Я стал ждать его на почтовой станции, где он должен был сменить лошадей, и когда подъехала коляска Мюрата, я подошел и рассказал обо всем, что с нами случилось. Мюрат дал мне сто луидоров, чтобы мы смогли добраться до Парижа.

И в тот же день я с господами Данже, Гайоном и Гебером продолжили наш путь в Париж. Прежде доехали до Лиона, где переночевали, потом преодолели горный перевал Тараре — он очень высок, но с кавказскими перевалами не сравнится. В предместье Парижа нас остановили, потребовали документы. Мои путники все имели удостоверения личности, а я — нет.

Пришлось мне объяснить:

— Я еду на службу к генералу Бонапарту. Скажите, что это за бумаги, и я возьму у него.

Немного погодя, мы были уже в городе, и я, не теряя времени, пошел на улицу Шантерен, где остановился Бонапарт. Как только он узнал о моем приезде, тотчас же вызвал меня. Я предстал перед ним. Он громко расхохотался:

— Рустам, тебе и в самом деле встретились французские арабы?

Я сказал:

— Конечно. А вы говорили — у вас такого не бывает. Мне кажется, бедуины есть во всех странах.

Он успокоил меня: [46]

— Погоди немного, я со всеми ними расправлюсь. Во Франции разбойников не должно остаться.

Признаться, я не поверил:

— Мне кажется, это не так-то легко сделать.

А потом он представил меня своей супруге, руку которой, как это принято в Египте, я поцеловал. Я очень понравился мадам, и она в тот же вечер взяла меня в своей карете в итальянскую оперу, распорядилась, чтоб для меня приготовили у них в доме уютную комнату, мягкую постель. А когда однажды я четыре дня лежал больной с высокой температурой, она каждый день приходила к мою комнату, спрашивала, как я себя чувствую и уговаривала потеплее укрываться. А о другом мамлюке, приехавшем со мной, она и не вспоминала. И только после того, как я выздоровел, для нас обоих заказали новую нарядную одежду.

Однажды весь дом переполошился, и почему-то все начали плакать.

Я пошел в салон. Мадам Бонапарт в окружении слуг лежала в полуобморочном состоянии в кресле.

— Что случилось? — спросил я, — почему все так встревожены?

— Генерал и мосье Дюрок поехали за город прогуляться и на них напали разбойники.

Я почувствовал себя страшно оскорбленным и даже как ребенок заплакал от обиды. Но через несколько часов генерал галопом въехал во двор, и мы все успокоились. Я был в тот момент самым счастливым человеком на свете. Оказалось, никаких разбойников не было, генерал поехал разогнать Директорию, которая созывала заседания в Оранжерее Сен-Клу. С отрядом гренадеров он вошел в зал заседаний и всех разогнал по домам. Кто-то пытался нанести Бонапарту удар кинжалом, но двое гренадеров предупредили удар. Мадам [47] Бонапарт подарила спасителям своего мужа по бриллиантовому кольцу и даровала им офицерский чин.

Особняк на улице Шантерер был мал, и через месяц мы перебрались в Люксембургский дворец, где Бонапарт принял титул Консула.

В то время генерал Мюрат ухаживал за сестрой Бонапарта и спустя какое-то время они поженились ⁵². Бывало, Мюрат зазывал меня к себе, показывал на жену и спрашивал:

— Хороша, правда, Рустам?

Что правда, то правда, сестра Бонапарта была очень красива, а ко мне была очень добра и любезна, однажды даже подарила мне кольцо на память...

Мосье Эжен тогда был еще. младшим лейтенантом только создаваемых гвардейских войск Наполеона, а мосье Барбанегр — полковником. Генерал ежедневно в коляске с четырьмя лошадьми гулял по Большим бульварам, а я на самом лучшем скакуне сопровождал его. Однажды, когда мы собирались на прогулку, Лавиньи сел на моего коня, а мне дал другого, которого я видел впервые. Наполеон это заметил, остановил карету и спросил:

— В чем дело, Рустам, почему ты не на выбранной мной кобыле?

Я был вынужден признаться:

— Мой генерал, ее взял господин Лавиньи. Лавиньи возглавлял кортеж.

Генерал хорошенько отчитал интенданта, гарцевавшего на моем коне ⁵³: [48]

— Если еще раз увижу подобное — уволю.

Лавиньи молча вручил мне поводья, и я вскочил на своего чистокровного рысака. Во всем Париже такого нельзя было найти.

Через месяц начали готовить для Консула дворец Тюильри. Когда меблировка была закончена, Бонапарт в сопровождении свиты с большой помпой въехал в свою новую резиденцию. Я, как всегда, гарцевал верхом рядом с его каретой. Он торжественно вошел во дворец и с этого дня стал носить титул Консула.

Однажды господин Лавиньи и я отправились на верховую прогулку, подо мной была норовистая кобыла. Едва мы проехали Королевский мост и уже собрались войти в Булонский лес, как кобыла моя начала артачиться. Я резко всадил ей шпоры в бока, она поскакала галопом. Как назло, улица была плохо вымощена, и кобыла стала спотыкаться (помню, и день был очень жаркий). Я так натянул поводья, что они разорвались на куски, но сохранить равновесие не смог. Кобыла моя грохнулась наземь, а меня отбросило шагов на пятнадцать. Голова и зад лошади были разбиты, отовсюду сочилась кровь. Только через месяц бедняжку еле на ноги поставили.

Мое состояние было не лучше, я хотел встать, но не смог, ноги не слушались меня. На мне были широкие шаровары мамлюка, под ними узкое французское трико, твердые сапоги с высоким голенищем, и все это было изодрано в клочья. Колено было разбито очень глубоко, в рану забилась земля. Лавиньи и тут же [49] подоспевшие на помощь прохожие перенесли меня, почти потерявшего сознание, в Тюильри. Хирург мосье Сюё ⁵⁴ раз пять промывал мне рану, наложил на колено шины и накрепко перевязал. Я оставался с шинами дней двадцать.

Консул вновь рассердился на Лавиньи за то, что дал мне норовистую кобылу. Случай этот очень подействовал на Консула, он каждый день посылал ко мне врача, чтобы узнать о моем здоровье.

Рана моя еще не зажила, когда стали поговаривать о том, что Консул готовится к походу ⁵⁵. Как только я узнал об этом, решил встать, хотя врач не позволял ходить. Однажды вечером после ужина я подстроил в салоне случайную встречу с Консулом. Увидев меня на ногах, он очень обрадовался:

— Рустам, ну-ка расскажи, как ты упал с лошади.

— Это не по моей вине произошло, мой генерал. Видимо, арабские кони лучше французских.

Он переменил тему:

— Как бы то ни было, тебе рано вставать, натрудишь колено.

Я стал уверять его, что ничего у меня не болит, рана зажила, и добавил:

— Мой генерал, я слышал, вы готовитесь к походу. Надеюсь, и меня тоже возьмете с собой.

— Нет, нет, милый, это невозможно. В походе нужны здоровые колени, чтобы на коня садиться.

Я не отступил:

— А у меня ничего не болит, захочу и на коня сяду.

— Ну-ка пройдись, посмотрю, не хромаешь ли ты. [50]

Как я ни старался ходить прямо, не смог, колено очень болело.

Генерал утешил меня:

— Не думай, я быстро вернусь. А пока жена моя будет здесь заботиться о тебе и проследит, чтобы ты ни в чем не нуждался.

Понятно, что настроение у меня упало, мне было обидно оставаться в Париже, хотелось принять участие в итальянском походе. А Жозефина, в это время находившаяся рядом с мужем, заметила:

— Рустам, разве ты недоволен, что мы вместе будем ждать возвращения Наполеона? Вот увидишь, как я буду заботлива и внимательна к тебе.

Я попрощался с Консулом и, пройдя к себе в комнату, горько заплакал от того, что болен и остаюсь в Париже, в городе, где у меня нет. ни одного родного человека, даже просто знакомого.

Мадемуазель Ортанс, дочь Жозефины, часто приглашала меня позировать ей. Но у меня все еще, были сильные боли, и когда она долго писала мой портрет ⁵⁶, глаза мои слипались от усталости. Мадемуазель говорила:

— Рустам, не спите. Хотите, я буду петь для вас красивые арии?

Однажды она подарила мне разрисованную ею папиросницу.

Пока я болел, за мной ухаживали мадам Гуде ⁵⁷ и ее супруг. По вечерам иногда появлялась также их дочь и была так внимательна ко мне, что я решил по выздоровлении жениться на ней. Правда, девица была не молода [51] и не состоятельна, но, осчастливив ее, я надеялся тем самым отблагодарить их за заботу.

Многие дворцовые служащие, узнав о моем намерении, говорили:

— Консул не даст согласия на этот неудачный брак...

После битвы при Маренго Бонапарт вернулся в Париж ⁵⁸... Войдя во дворец, он сразу же справился обо мне, спросил, полностью ли зажило колено. Я уже готовился приступить к своим обязанностям, верхом сопровождать его в кортеже, но дворцовый маршал Дюрок неожиданно запретил мне это. Я так огорчился, что обратился к самому Консулу. Он решительно сказал:

— Ни на кого не обращай внимания, как решил, так и поступай.

После этого во время парадов я всегда был рядом с Наполеоном.

Для таких выездов у меня был арабский жеребец с расшитым золотыми нитками турецким седлом, а во время обычной службы я ездил на французском коне, гусарское седло которого также было расшито золотыми нитками. И одежда у меня была на все случаи. Правда, я всегда носил одежду мамлюка, но во время торжеств я надевал обшитый золотыми нитями бархатный или кашемировый мундир, а в повседневной службе носил синюю суконную форму, но тоже прошитую золотом.

Однажды за завтраком я спросил у Консула, разрешит ли он мне жениться.

— Не слишком ли ты молод для этого? А невеста кто — молода, богата?

Я не знал, что и ответить: [52]

— Нет, не молода и не богата, но из нее выйдет хорошая хозяйка. Я очень люблю ее.

Мне показалось, что Консулу уже докладывали о моем намерении. Он не дал согласия.

— Нет, нет, я это не одобряю. Ты слишком молод, а невеста небогата и не молода. Ей двадцать четыре года. Одним словом, вы не удачная пара.

Он хоть и отказал, но я почувствовал, что это он сделал, заботясь о моем будущем. Я вынужден был сказать родителям девушки:

— Консул против нашей женитьбы. Заставить его я не могу.

Когда девушке сообщили эту весть, она очень огорчилась, хотя я всячески старался утешить ее. Через год она вышла замуж за одного американца, которому я очень помог и даже устроил на службу.

Мы на три месяца выехали на летний отдых в Мальмезон, хотя первый Консул хотел, чтоб я жил в Версале у господина Бутэ ⁵⁹ и научился пользоваться охотничьим ружьем. Поскольку Мальмезон находится не так далеко от Версаля, я решил не щереезжать в Версаль:

— Если я поеду, кто будет охранять ваш ночной покой? Я могу ездить к господину Бутэ рано утром, с шести и до шести вечера учиться стрельбе и затем возвращаться на свою службу.

Консул согласился:

— Пожалуй, ты прав.

Два месяца я все ездил взад-вперед по этой дороге, пока не научился всем тайнам охотничьего искусства. По завершении господин Бутэ написал гофмаршалу, что мне можно доверять зарядку ружей и пистолетов [53] Бонапарта. Я отнес письмо гофмаршалу, и он показал его Первому Консулу, который остался этим очень доволен. А до этого господин Леребур ⁶⁰ подробно ознакомил меня с устройством бинокля, способами его чистки, так что я каждый день чистил бинокли Бонапарта и заряжал его оружие. На охоте я верхом на лошади тут же в седле перезаряжал карабины Бонапарта. Наполеон всегда хвалил мою ловкость и собранность.

Через некоторое время Первый Консул перебрался во дворец Сен-Клу и стал именоваться императором Франции, что было очень крупным событием.

Комментарии

1. Дата пропущена (примечание переводчика)

2. Кавказские татары, или кавказские тюрки, ныне — азербайджанцы(примечание перев)

3. Она была тифлиссской армянкой и звали ее Буджи-Вари.(Примечание подлинника). Это, как и прочие примечания подобного рода, сделаны на подлиннике, но не рукою Рустама(примечание французского издателя).

4. Малек-Меджелун был владельцем той крепости Гянджи, которая находилась под владычеством Персии(подл).

5. Его резиденцией была крепость Шуши, столица Карабаха (подл).

6. Начиная отсюда, изложение ведется в первом лице (пер).

7. Ради безопасности она укрылась в Шушинской крепости (примечание подлинника).

8. То есть Армению( прим. Подл.).

9. Ибрагим-хан был наместником Шуши, между Арменией и Персией шла война.

10. Это сделали войска Артакана, выступившего против Ибрагима-хана (подл).

11. Срок такой службы составляя семь лет (подл.).

12. Находится в 30 милях от Гянджи, между Тифлисом и Кавказским хребтом (подл.). Речь идет, по-видимому, о городе Кзарка, который находится к северу от Тифлиса, на берегу Куры(прим. Франц.издат.)

13. Он велел поднести мне стакан шербета (подл.).

14. А между тем прошел всего один час ( подл.).

15. Эти подробности я узнал позже от сестры (подл.).

16. Мой «отчим», этот негодяй, все обманывал меня, говоря, что ищет мою мать, сообщая новости о матери (подл.).

17. Назывался от Джиара (подл.).

18. Лезгистан, или страна лезгинов. Кочевая народность восточного народа Кавказа, широко распространенная в Дагестане (издат.)

19. Это произошло в Джиаре (подл.).

20. Город на юге России, на берегу реки Терек, в 55 км от Каспийского моря (изд.).

21. Примерно 1800 франков (подл.).

22. Из-за карантина (подл.).

23. Ошибка оригинала.

24. Рашид — это египетская форма Розета (издат.).

25. Французы еще не вошли в Египет (подл.).

26. Паломничество продлилось два месяца. Пятьсот мамлюков со своими женами на верблюдах сопровождали его (подл.).

27. Или Джизе, речь идет о битве у пирамид (подл.).

28. Потому что Большой Каир уже заняли французы, а у Сала-бея при себе было только восемьсот мамлюков (подл.).

29. Шейх Эль-Бекри был местным главнокомандующим, агентом Бонапарта, очень влиятельным человеком. Поэтому и держал мамлюков (подл.).

30. Мурад с мамлюками еще находился в пустыне (подл.).

31. Я впервые увидел Наполеона, возвращаясь из Сен-Жан д'Акра. Эль-Бекри вместе с отрядом мамлюков вышел его встречать. С нами было и много других влиятельных лиц. Я был на прекрасном черном коне, в одежде мамлюка. Вот первое мое впечатление от него. Весь в пыли, подходит задыхаясь. Голенища сапог подвернуты, белое трико из кашемира, в генеральском мундире. Лицо загорелое, длинные волосы заплетены в косицу. Без бакенбард (подл.).

32. Еще раз я видел Бонапарта у Эль-Бекри дома, где я вместе с моими друзьями обслуживал их за столом. Мы подносили им куриный суп с рисом, посуда была из китайского фарфора. У Бонапарта была серебряная чаша, его угощали вином из Шам-бертона. Турки пили его прямо из бутылок и, передавая из рук в руки, говорили: «Феллах, ваша очередь». Бонапарт и его военачальники сидели как мамлюки, поджав под себя ноги (подл.).

33. Речь идет об Эжене (Евгении) де Богарне, имя которого, исказив, Рустам пишет Ужен (фр. издат.).

34. Элиас Массад — лейтенант второй сирийской роты, органи­зованной на восьмой год генералом Бонапартом (издат.).

35. Дата пропущена (переводчик).

36. Гебер, который позже стал привратником дворца Рамбуйе, кроме прочих доходов, особым приказом получал пенсию в размере 1 200 ливров (старинная французская монета). (Фр. издат.),

37. В Египте мы были вместе шесть дней (подл.).

38. Дата пропущена.

39. Он сел на судно в Булаке (подл.).

40. Фишер, дворцовый смотритель, во время битвы при Ландшуте (Ландсхуте) (1809) потерял рассудок. Его перевезли во Францию, поместили в психиатрическую лечебницу. Император надеялся, что он поправится и четыре года постоянно выплачивал ему жалованье — 12000 франков, после чего отправил на пенсию, учредив 6000 франков (см. Фредерик Массон, «Наполеон наедине с собой» (изд.).

41. П. Амеде Эмилиен-Проб Жобер (1779-1847) — востоковед, во время египетского похода был первым секретарем-переводчиком Бонапарта, с 1830 г. — Института (изд.).

42. Специально назначили человека, чтобы он увел лошадей в Александрию (подл.).

43. Бонапарт вывез Али из Египта и подарил Жозефине. Он был некрасивым, злым и опасным мамлюком. Под конец его послали лакеем в Фонтенбло. Император заменил его Луи-Этьен Дени, рожденного в Версале, но которого тоже стали звать Али. Он сопровождал Бонапарта на остров Эльбу и даже на Св. Елену (См. фр. Массон «Наполеон наедине с собой»). (Издат.).

44. Он на другой лодке подплыл к военному кораблю. Я был очень озабочен, мне ведь было всего семнадцать с половиной лет (подл.).

45. На корабле Бонапарта держали двух коз, чтобы готовить для него кофе с молоком. Мосье Фишер все время пил молоко из большой глиняной миски, что очень возмущало меня, но Бонапарт успокаивал меня, более того, он даже настаивал, чтоб за завтраком я тоже пил кофе с молоком. По дороге на Корсику, в краю берберов, началась буря. Бонапарт весело ужинал с Лавалеттом и другими. Когда во время качки Лавалетт свалился со стула, он очень смеялся: «И почему только у тебя такие короткие ноги!». Однажды Бонапарт читал при свете лампы, прикрытой бумагой. Вдруг лампа вспыхнула. Он взял и бросил лампу в море (подл.).

46. Жерар-Кристоф-Мишель Дюрок (1772-1813) — будущий имперский дворцовый маршал, в указанное время командир артил­лерийского батальона, военный советник Бонапарта (издат.).

47. Его клинок был тверд, как камень, и остер (подл.).

48. В моем экипаже находились дворецкий Гебер и Данже — кухмейстер (подл.).

49. Они ехали в своем экипаже (подл.).

50. Они, по-видимому, переезжали (подл.).

51. Это были повара Наполеона. Первый, едва спасшийся от смерти, подал в отставку и был назначен смотрителем продовольственных складов в Фонтенбло (см. фр. Массон «Наполеон наедине с собой»). (Издат.).

52. Каролин и Полин находились в пансионе мадам Кампан. Ор-танс, дочь Жозефины, вышла замуж за Луи (подл.).

53. Он так поступал из зависти. В Париже кто-то в моем присутствии назвал Лавиньи «рабом». Он сорвал зло на мне: «А где был твой кинжал?». Потом, немного подумав, добавил; «Или хотя бы палица. Раб — это ты. Разве я не похож на бея или пашу?» (подл.).

54. Сюё был главным врачом находящейся в Гро-Кайю больницы гвардейских войск (издат.).

55. Он направился в Италию — в Маренго (подл.).

56. Портрет, сделанный по заказу мадам Кампан, находился у нее. (см. книгу «Переписка мадам Кампан и Ортанс» (издат.).

57. Она служила в военной лечебнице (подл.).

58. Дата пропущена (переводчик).

59. Бутэ был директором оружейной мастерской в Версале (издат.).

60. Жан-Ноэль Леребур (1762-1840) — был оптиком, а с 1824 года — членом Дальномерного управления (издат.).

Текст воспроизведен по изданию: Моя жизнь рядом с Наполеоном. Воспоминания мамлюка Рустама Раза, армянина. Ереван. Наири. 1997