ЖИЗНЬ А. С. ПИШЧЕВИЧА, ИМ САМИМ ОПИСАННАЯ

Часть вторая

Глава II

ВОЗВРАЩЕНИЕ МОЕ В ГЕОРГИЕВСК. – ПОХОД К ГОРОДУ АНАПЕ

Возвратившись в Георгиевск, я был очень обласкан г-м Текеллием ²³³. Мысль его была меня оставить при себе и взять в адъютанты свои младшие; сим средством он надеялся примириться с моим отцом, с которым он был как в Цесарии, так и выехав в Россию истинным другом; г-н Текеллий к сему примирению неоднократно делал первый шаг, но отец мой твердо стоял в том, чтоб больше не видать г-на Текеллия, как такого человека, который лишил его случая продолжать служение отечеству, и по его словам таковая вина не могла быть ни прощена, ни забыта.

Г-н Острожский, видя сие г-на Текеллия намерение, не знал как его от сего отвлечь: наговорить ему обо мне что ни есть ко вреду моему не мог потому, что весь корпус о моем поведении ему бы прекословил, а согласиться меня видеть в своем сотовариществе не мог по той причине, что я бы искал не в нем, а в самом г-не Текеллие, и видя, что сей старик уже меня любил и потому худой бы я был Острожскому подражатель. Я бы сего г-на Текеллия намерения и не знал, ежели бы г-н Острожский не открыл своего неудовольствия о моем оставлении при г-не Текеллий доктору Раппе, не ведая, что сей мой друг, от которого я все узнал. Дней десять моего в Георгиевске жития г-н Острожский меня крайне ласкал и выхвалял, все выгоды и честь, какие приносит молодому офицеру начальствование эскадрона; сим он желал меня подстрекать, дабы я к полку следовал, а в один день и до того дошел, что спросил, скоро ли я отправлюсь к полку, на что я ему отвечал, что, будучи из оного вытребован повелением главноначальствующего к отправлению курьером, должен таковым же опять к оному причислен быть. Г-н Острожский из сего моего ответа понял, что я не очень набиваюсь ему дорогу к милостям г-на Текеллия перебивать, и потому видно солгал г-ну Текеллию, будто я прошусь в полк, [157] ибо на другой после сего день я получил повеление полку о моем в оный отправлении.

Оставя Георгиевск, я прибыл в Александров, где начал волочится за г-жою Гановою: это была жена майора нашего полка Густава Федоровича Гана ²³⁴, человека мне с давних времен добрым приятелем бывшего; он, по моем отъезде в Елисаветград, ездил в город Кизляр и там женился на бригадира Вишнякова дочери. Молодость его супруги и некая живость в глазах, подобная тому огню, который мы замечаем во взгляде азийских женщин, подающие намеки тайного их желания, достаточны были меня заставить забыть прежнюю мою с г-м Ганом дружбу и влюбился совершенно в его жену. В самое то время, когда мы уже друг друга совершенно вразумили и я надеялся пуститься на дальнейшие предприятия, получил я известие, что скоро войско пойдет в поход и потому долженствовало мне явиться к полку, тогда расположенному лагерем на берегу Кубани. Я расстался с г-жою Гановою, уверяя ее всегда любить, она в том же дала мне слово.

Прибыв к полку, вступил я опять в командование 10-го эскадрона. Не прошло и недели после сего, как вдруг увидели мы прибывшего принимать полк Астраханский драгунский полковника Дмитрия Михайловича Зыкова ²³⁵. Князю Потемкину дошли слухи о изрядном прежнем положении нашего полка и потом о совершенном оного опущении, и потому г-н Депрерадович учтивым образом выгнан из службы с награждением бригадирского чина, а г-ну Зыкову поручено начальство полка. В сем случае положение г-на Депрерадовича было слишком замечательно, чтобы можно было о нем умолчать и не удивляться его терпению, его беспечности: начиная с полка, то оный был в совершенной неисправности; жена обесчещена офицером полка нашего, который ее прибил уличивши ее ему в неверности; сын пил до того, что в беспамятстве было себя заколол, но скорая помощь подана; дочь, выданная за г-на Деконского, по отъезде моем в Елисаветград лишилась ума и несколько дней сряду на мою беду призывала меня в безумстве к себе, потом выпрыгнув в окно ушла и по трехдневном пропадании отыскана в одной рубашке на кладбище сидящею, откуда ее с великим трудом могли взять, толико ей там понравилось. Все сие с г-м Депрерадовичем случилось в течение трех месяцев, а он о сем и не думал, и ежели бы таковое равнодушие [158] происходило от ума, то бы это был человек неслыханного терпения. Наконец полк сдан по долгим спорам, и за всю неисправность кончилось дело расплатой деньгами, и мы, лишаясь в г-не Депрерадовиче совершенного осла, получили в замену толикому собору глупостей полковника в г-не Зыкове, человека честных правил, великолепно и весело живущего, строгости преисполненного, что до службы касалось. Это была кажется мена довольно прибыточная. С начала я было с ним не ужился, ибо кто есть без слабости, а он имел ту, что хотел всякого попробовать. При осмотре эскадронов, как в пешем, так и в конном учении, отдал моему эскадрону совершенную похвалу против всех других, но он желал, дабы офицеры искали в нем и были безотлучно около его с видом обожания; я, сие заметив и не сделав привычки к раболепству, положил только у него быть по службе; ему сие показалось досадно и потому он говаривал: «Я Пишчевича за его упрямство терпеть не могу, а когда увижу его эскадрон, то нельзя его не любить!» – Несмотря на сие, я положил по окончании похода, тогда преднамереваемого, оставить полк Астраханский, а перейти в Таганрогский драгунский, куда я приглашен был полковником Беклешевым ²³⁶.

Вскоре за сим послано повеление всему войску выступить в поход разными отрядами вниз по Кубани. В один день, будучи я дежурным по войску, пошел рапортовать поутру генерал-майору князю Ратиеву, в отряде которого мы состояли; он меня знал и всегда отлично со мной обходился, и потому узнав стороною, что я намерен полк Астраханский оставлять, советовал мне того не делать, говоря, что ему бы неприятно было видеть расстроенным столь прекрасное собрание офицеров.

Продолжая поход правым берегом Кубани, мы пришли к развалинам Архангельского редута, назначенного сборным местом всему войску, где узнали, что на противулежащей стороне скопище закубанских черкесов препятствовало другому отряду, пред нами пришедшему, пользоваться водою из сей реки, засев в лес, стреляли по всем, кто к берегу ни подходил. Князь Ратиев почел сие за обиду войску и потому положил до прибытия главноначальствующего занять левый берег и прогнать дерзкого неприятеля. Он взял с собой часть своего отряда, в числе которых и я с своим эскадроном находился. Под жестоким неприятельским огнем мы переехали на лодках Кубань и, прогнав неприятеля, заняли берег; чрез два дня после [159] сего г-н Текеллий прибыв велел всему отряду князя Ратиева перейти на противулежащий берег, под прикрытием которого мост наводить положено было. Несколько дней после сего черкесы оставили нас в покое, после чего появилось их до 700 человек пред нашим лагерем. Князь Ратиев выступил с частью своего отряда им в лицо; нападение на их произошло от нашего полка, который в сем случае очень отличился и прогнал скопившуюся черкесскую толпу ²³⁷. Полковника Зыкова мы в сем случае заметили нетрусость, да и он немало выхвалял опрометчивость полка ему вверенного. Князь Ратиев, донося о сем деле главноначальствующему, говорил обо мне с отличною похвалою, как о таком офицере, который в его глазах с эскадроном в тот день отличился. Г-н Текеллий, увидя меня на другой день у развода, выхвалял мой поступок пред всем собранием. Но чтобы попало мое имя в реляцию, то надобно было искать в г-не Острожском, чего я не сделал, и потому никто из моих знакомых не имел удовольствия видеть оное напечатанным в донесениях во все время начальствования у Кавказа г-на Текеллия. А следующий случай подал г-ну Острожскому меня совсем не любить: все войско перешед Кубань следовало подошвою Кавказских гор к турецкому городу Анапе; на одном переходе получили известие, что нашим квартермистрам, впереди нас находящимся, черкесы мешали своим наездничеством занимать лагерь. Г-н Текеллий отправил в помощь оным дежурного своего бригадира Савельева ²³⁸ с частью казаков, подкрепляемых нашим полком. Неприятель, увидя наше приближение, не замедлил от занимаемого лагеря отступить, но занять позицию у большого леса, в котором часть оного спряталась и из которого, когда мы на них наступили, переранили у нас людей и лошадей. Г-н Савельев, видя, что без пехоты в лесу не будет успеха, и потому послал меня донесть все происшедшее г-ну Текеллию и требовал, буде надобно из леса выжить неприятеля, присылки егерей. Г-н Текеллий, которого я уже застал в лагере, очень не одобрил наше наступление конницею на лес и, пока в отряде г-на Савельева убивали людей, сей старик занялся мне рассказывать семилетней прусской войны один случай, в котором он ранен от нерассудного наступления на засевшего в лесу неприятеля, и окончивши оное, велел, дабы г-н Савельев возвратился в лагерь. Сие мое г-ну Текеллию посольство крайне г-на Острожского на меня озлобило за то, что [160] я прямо г-ну Текеллию вошел с донесением г-на Савельева; а не отнеся прежде ему, как он было то завел, чтобы никто не смел приближаться к главноначальствующему, пока не побывает у него. И так сие сделано, что г-н Острожский меня терпеть не мог, а г-н Текеллий напротив всегда, где со мной ни встречался, вступал в разговор и оставлял часто обедать у себя, но уже мною сказано было прежде, что судьба сего старика определила быть всегда водиму своими письмоводителями, адъютантами и проч., и потому ласка главноначальствующего не сильна была одолеть против меня ненависть его адъютанта.

Продолжая поход, мы далее поставили свой стан при речке Убине ²³⁹, куда к нам выехал из гор черкесский князь Аджи-Гирей с объяснением, что он с своими подданными желает присягнуть на верность России, и при том донес, что неподалеку от него живут другие князья, которые, не желая следовать его примеру, пользуются великим богатством и имеют множество скота, которых разорить весьма бы удобно было, ежели бы послать хотя небольшую часть войска. Г-н Текеллий для сего отрядил 26 сентября подполковника Мансурова ²⁴⁰, можно сказать, с горстью людей, в числе которых и я с моим эскадроном находился. Аджи-Гирей, заведя нас в тесное место, сам ушел, а мы увидели себя окруженных более нежели десятью тысячами черкес и турок с пушками ²⁴¹. Бой был неравный, ибо нас было с небольшим тысяча человек, но мужество или лучше сказать отчаянность в сем случае была нашим путеводителем: мы находились от корпуса только верстах в осьми, окруженные горами и непроходимыми лесами; более трех часов мы уже были в драке, отступая к корпусу шаг за шагом, а дерзкий неприятель нас преследовал и окружил весь корпус, который был расположен весьма невыгодно; ночь прекратила бой сколь чудный, столь и посрамительный для нашего войска, в котором весь день стоя на одном месте только лишь отстреливались. В сей день меня отменно в своем донесении г-н Мансуров одобрял, но г-н Острожский все сие ни во что поставил.

После сего поручения гоняться за скотом, мы дошли до города Анапы, слабо тогда укрепленного и имеющего малый гарнизон, но, ничего под оным не сделав, пустились в обратный путь на линию, и около исхода ноября месяца достигли своих квартир, претерпев довольно нужды все войско в безуспешном сем походе. Вся тактика наших генералов состояла в [161] том, чтоб искусно жечь убежища черкесские и разорять их вконец, дабы они ведали, что генеральство наше ничего другого не знало.

По возвращении моем в Александров застал я в оный прибывшим брата моего Ивана Семеновича ²⁴². Г-н Зыков имел довольно случаев видеть в сем походе неустрашимость полка Астраханского и потому жалел лишиться офицеров, из которых большая часть хотела оный оставить по некоторым с начала его обидам, и так он обратился к другому средству: начал нас ласкать, и мы положили остаться в том же полку.

Г-н Зыков был человек любивший веселости, и потому очень часто у него были съезды из других мест обоего пола господ; танцы во всю сию зиму нас занимали, а при том не забыто было приведение полка в настоящий порядок, который было опустился в малое время начальствования оным г-на Депрерадовича; мысль г-на Зыкова была, доведя полк до совершенной исправности, стараться, дабы оный выведен был с линии в армию князя Потемкина.

Возвращение мое из похода возобновило мое волокитство за г-жою Гановой, но я нашел ее во многом переменившеюся; находясь столь долго в обращении с одним своим мужем, начала его больше любить, нежели прежде! – Это не была беда! – а к тому ж сделалась набожною, вот это была беда! Однако ж я решился на приступ такой крепости, которая будучи столь долгое время в облежании, а о сдаче не помышляла. Комнатная ее девка была избрана мною в мои лазутчики; она ввела меня в один вечер во время отсутствия г-на Гана в спальню своей госпожи, которая уже находилась в постели и, видя толикое предательство со стороны своих приближенных, по некоторой слабой обороне сдалась на волю победителя. В сию ночь разные страсти ее занимали: приятность, воспоминая начало нашего знакомства – мое отсутствие – верность к мужу, слезы, мое возвращение, досада на девку, нерешимость продолжать столь хорошо начатое дело, просьбы ее забыть; все сие вместе наконец запечатлевалось совершенным удовольствием, после которого следовали уверения, что меня любит. Однако ж возвращение ее мужа прекратило все, он был уже хотя и не молод, но добрым обхождением с своею женою и предупреждением ее желаний, обрел в ее сердце первое место; она меня просила остаться ее другом, но впредь не надеяться больше на ее слабость. [162]

Глава III

ПРОИСШЕСТВИЯ, СО МНОЙ СЛУЧИВШИЕСЯ В 1789 ГОДУ И В НАЧАЛЕ 1790 ГОДА

1789 год не был никакими особыми для меня приключениями примечателен, кроме что будучи оный крайне болезнен для войск, на линии состоящих, и умерло очень много, но я особливым крепким своим сложением выдержал все время в совершенном здоровье. Полк наш расположен был большую часть лета лагерем у круглого леса, отстоящего от Александрова не в дальнем расстоянии. Учения были ежедневно, и полк доведен был до совершенства. В июне месяце узнали мы, что г-н Текеллий отставлен от службы, а место его заступал генерал-аншеф граф Иван Петрович Салтыков. Услыша имя Салтыкова, я уже почитал себя на самой вершине своего благополучия, ибо толикратно слышал я от отца моего, что граф Салтыков был из числа лучших его приятелей; и так кто бы на моем месте будучи не почитал себя благополучным. Встреча сему новому начальнику была изготовлена со всею важностью, приличною его чину, знатности и месту занимаемому; он ехал в сей край с великою доверенностию, производить мог до премьер-майоров. Полка нашего большая часть была расставлена в разных местах для его встречи. Я с моим эскадроном ожидал его в деревне Карамыке. Ласка, им мне оказанная, была велика и умножила лишь мою надежду к будущему моему благополучию; с ним также ехал тогда нашего полка шеф Апраксин, который находился при графе дежурным генерал-майором.

Возвратившись в Александров, застал я своего полковника Зыкова одержимым горячкою, который чрез несколько дней после того и умер к крайнему сожалению всего полка. В начальствование полка вступил премьер-майор Махвилов и доказал, что ничего не может быть выгоднее как прием полка от умершего полковника; невзирая на то, что графом Салтыковым приписана была похвала полку, который он нашел во всем совершенстве, а г-н Махвилов, задобрив графского правителя канцелярии князя Салагова, такового ж грузина, каков был и сам, пустился опорочивать в полку все и показать к службе многое неспособным, так что начтено до 40 тысяч рублей на покойного и положено все его походное имущество продать на пополнение сего мнимого недостатка. Несчастный Зыков [163] из гроба своего не мог возразить против несправедливости! – Офицеры хотя и говорили, но их голос был не слышен... Сей Махвилов был человек добрый, служивой, хлебосол, но, впрочем, без малейшего воспитания и полагающий в деньгах все блаженство света; жена его была также грузинка, умная женщина, но лукавая и великая ханжа. Итак имение Зыкова, бывшее небедное, состояло в многом серебре, разных других вещах немалой цены, выставлено было в зале и с молотка на бильярде продано без малейшего зазрения совести. Г-н Махвилов многим офицерам, забывшим добро Зыкова, зажал рот, позволив нравившиеся им вещи купить за бесценок. При столь жалостном грабительстве не без смеха было, ибо когда г-жа Махвилова знаменовала себя крестом, сожалея притворно о г-не Зыкове, а муж ее с бесстыдною жадностью, когда доходило до лучших вещей, то вооружался молотком сам и тремя ударами решал покупку на свою сторону, приговаривая притом, что он все сие прочит в приданое своей дочери. При сей продаже чуть моей книги не продали, которую брал у меня г-н Зыков на прочтение; я, увидя поднятый над оною молоток, закричал, что я еще жив и что эта книга мне принадлежит. И ежели бы на оной не было моего имени, то быть бы ей под молотком.

Теперь обращусь к графу Салтыкову, которого весь предмет клонился к тому, чтоб линия во время его начальствования пребыла покойною и чтобы хищность горцев обуздать, которые тот год как будто нарочито избрали своим отдохновением и не делали нигде нападений большими партиями. Все войско продержано сей ради причины до глубокой осени в лагерях, где мы зарылись в землянки. Граф все сие делал в ожидании только из Петербурга позволения ему туда отбыть, которое наконец и получено, и он в начале декабря оставил линию. Пред его отъездом я был в Георгиевске, где г-н Апраксин говорил с великою похвалою о моей отличной службе и просил мне у графа в награду капитанский чин; когда я отъезжал к полку, то граф меня уверил, что я не буду забыт при делаемом тогда по Кубанской армии производстве, но когда оное обнаружилось, то я себя в оном не нашел. Мне бы и по старшинству в сей чин досталось, но граф перевел из пехоты двух капитанов в наш полк, которые, заняв порожние места, содеяли мне преграду в повышении. Итак граф, отбыв с линии, оставил меня преисполненного тех же мыслей о дружестве его к моему отцу, [164] каковых я уже довольно опытов имел от генерал-поручика Потемкина.

Сей случай доказал мне, что друзья моего отца Потемкин и Салтыков меньше мне оказали доброхотства, нежели его неприятель Текеллий, при котором ежели бы я не имел преградой злость Острожского, то сей бы отца моего недруг доставил бы мне скоро стезю, по которой бы я достиг моего по службе счастия. Еще должно и то сказать, что, может, был бы я произведен в капитаны, ежели бы поклонился князю Салагову, правителю канцелярии графа Салтыкова, которого протекция много значила, ибо его воля составляла волю графскую, но я будучи протежирован г. Апраксиным, который был не в ладу с князем Салаговым, и потому сей прежде ордером причислил вышереченных двух капитанов, а потом сделано производство, следственно ваканции и не оставалось, а ежели бы воля была Салагова творить добро, то он бы прежде сделал производство, а там бы их причислил и как они своею охотою шли в драгуны служить, то могли бы и сверх комплекта остаться.

Начальство войск Кавказских перешло отбытием графа Салтыкова в руки генерал-поручика Юрия Богдановича Бибикова ²⁴³, человека падкого на деньги, и потому он положил сколь можно скорее обогатить себя выведением в расход суммы, на чрезвычайные издержки определенной; и так затеял зимой 1790 года поход за Кубань, а потом и к городу Анапе. Два эскадрона нашего полка к сему предприятию были назначены; г-н Махвилов назначил меня начальником обоих оных и, когда я совсем уже был готов к выступлению, тогда получено от г-на Бибикова расписание войску, шедшему с ним, в котором подробно были означены все чины и при сих двух эскадронах сказано быть двум капитанам. Итак не будучи я в сем чине и потому не удалось мне разделить тех трудностей, какие мои сотоварищи понесли в сем походе, о чем я всегда жалеть буду, ибо никогда, наверное, уже не повстречаюсь с толиким смешением нужд, бедствий, храбрости и голоду, каковыми сей поход ознаменовал себя. Одним словом, россияне в сем случае показали себя свыше человеков. Зимнее наше в Александрове пребывание было более нежели скучное; беседа ежедневная между одними своими сотоварищами не имела никакого предмета новости. Я не жил, а мучился и потому положил обозреть часть [165] линии от Моздока до Кизляра лежащую, где я еще не бывал. Случай к сему предстал тот, что г-ну Гану, находившемуся в Кизляре для покупки лошадей, надлежало отвезть денег 3000 руб., я сие взял на себя. В продолжение сего пути, я останавливался во всякой крепости и проживал по нескольку дней. Екатериноград удержал меня некоторое время по причине тогда наставшей сырной недели; явился я к тамошнему губернатору Сергею Афанасьевичу Брянчанинову ²⁴⁴, пригласившему меня на бал, во время которого я виделся с молодою Булычевою, вышедшею замуж за надворного советника Тумашевского; сей, ведая все происходившее в Ставрополе между мною и его супругою, оказал ей свое неудовольствие ради того, что она вступила в танцы, и потому она из оных удалившись, занялась картами. Таковым бессмысленным поступком г-н Тумашевский открыл всем более, нежели надобно было, насчет прошедшего поведения своей жены. Всякий, кто знал ее охотницей танцевать, мог легко видеть, что мое появление в Екатеринограде было не по сердцу г-на Тумашевского; однако ж при всем толико строгом наблюдении г-жа Тумашевская несколько вечеров сряду нашла случай со мной видеться наедине.

Оставив сей город, я прожил несколько дней в Моздоке у подполковника Бориса Александровича Мансурова, моего начальника в Убинском сражении; здесь я свел знакомство с лекарем Григорием Федоровичем Улазовским, человеком умным и столько ж любопытным, как и я; мы положили вместе продолжать путь в Кизляр. В Науре употребили мы два дня, дабы отплатить за ласку, нам оказанную бригадиром Иваном Дмитриевичем Савельским ²⁴⁵, который был человек крайне сведущий о положении Кавказа и оного жителей; нас попеременно занимали разговоры о той стране. Впрочем г-н Савельский всегда рад, ежели его посещают, и старается угостить наилучшим образом; музыка и певчие занимают беседу по вечерам. В Червлионской станице равно я был обласкан генерал-майором Ларионом Тимофеевичем Нагелем и всем его семейством. Таким образом, продолжая мы путь далее обозревали все любопытства, достойные на берегу Терека, входили в подробность нравов козаков моздоцких, гребенских и семейных. В Кизляре проводили мы десять дней, в которое время я со многими в сем городе познакомился; бригадир Иван Петрович Горич ²⁴⁶, подполковник Федор Карпович Сенинберг ²⁴⁷ и майор Андрей [166] Карлович Сизинг ²⁴⁸ и г-н Ган были те, у которых я наиболее время делил. В один вечер г-н Ган заигрался в карты у г-на Горича, а я, пришед к его жене, застал оную жалующуюся на нездоровье и крайне задумавшуюся; разговор наш начался ничем и продолжался тем же, ибо язык говорил без согласия сердца, но чувства наши разумели между собой гораздо лучше; я сделался предприимчив, г-жа Ганова уступчивою, и мы в забытьи сем предались тому, чего уже никак не думали возобновлять. Такова есть сила первой страсти: женщина как бы ни остерегалась, но выискиваются минуты ей изменяющие. Сие было последнее наше свидание как любовников, впрочем, мы всегда жили как добрые приятели.

Возвратясь из сей поездки в Александров, застал я мой эскадрон в унынии и замешательстве; г-н Махвилов ожидал меня с нетерпением: прапорщик Рос ²⁴⁹, озлобясь на любимого моего драгуна Купреянова, бил его столь нещадно, что сей спустя несколько после того дней и умер. Весь эскадрон требовал у г-на Махвилова моего возвращения. Сей Рос впоследствии сего сочинения нанесет мне неудовольствие, и потому надобно о нем нечто сказать: он был солдатом прусским, откуда бежал, записался в цесарскую службу, где обличен будучи в воровстве, прогнан сквозь строй; после чего с расписанной спиной ушел в Польшу, где находился слугою во многих домах, пока наконец дошел до России, верное и прибыточное пристанище всем бродягам. В Петербурге он вступил слугою к генерал-поручику Потемкину и, будучи роста большого и потому одет по тогдашнему обычаю егерем, прибыв на линию, вздумалось ему служить в войске и проситься в Астраханский драгунский полк; г-н Потемкин произвел его вахмистром и определил по его желанию. Я, находясь при сем генерале, знал сего Роса потому, что он нередко за моим стулом стоял, чего ради он видя г-на Апраксина, потом и г-на Депрерадовича ко мне хорошо расположенных, прибегнул под мое покровительство и имел дар плакать когда вздумает, и потому представил себя беднейшим человеком; я вошел в его состояние, испросил у г-на Депрерадовича ему кадетский чин и определение в мой эскадрон, где все выгоды ему доставлены были, а наконец досталось ему и в прапорщики и по моему отбытию в Кизляр по раскомандировке офицеров оставался он начальником моего эскадрона. Из смерти Купреянова вышло бы превеликое следствие, [167] совсем на беду Росу клонящееся, ибо доказано было, что смерть сему драгуну последовала от побоев им претерпенных. Я едва упросил г-на Махвилова, чтобы он сей случай предал забвению.

До августа месяца полк наш простоял в лагере, близ Александрова расположенном, в которое время прибыл к нам полковник Алексей Ильич Муханов ²⁵⁰ и принял полк; он был человек в обращении хороший, но не разумеющий службы, и потому полк начал опущаться; сей г-н Муханов полюбил меня очень, и все время я долженствовал с ним делить.

Глава IV

ПОРАЖЕНИЕ БАТАЛЕ-БЕЮ. – ПОМЕХА, МНЕ СДЕЛАННАЯ В ДОСТИЖЕНИИ ПРИГОТОВЛЕННОГО МНЕ ГЕНЕРАЛ-МАЙОРОМ ГЕРМАНОМ БЛАГОДЕЯНИЯ. – ЕЗДА МОЯ В БЕНДЕРЫ. 1790 ГОД

Генерал-поручик граф Антон Богданович Дебальмен, вступивши в начальствование войск Кавказских, имел довольно труда в расположении беспечности линии; войска в сем году столько же было больного, как и в прошедшем, а известия доходили, что из Анапы анатольский Батале-бей шел с корпусом турок и черкес на линию; отчего сумятица в сем году происходила немалая по всей линии, а наконец граф Дебальмен, располагавший выступить против турок, сам заболел и остался в Георгиевске. Генерал-майору Герману предоставлен был лавр за поражение Батале-бея ²⁵¹. Полк наш случился в его отряде. Г-н Герман двинулся к Кубани и разными походами и оборотами понудил Батале-бея войти в нашу границу, ибо он ожидал нас в горах на себя, но малолюдство нашего отряда поставило бы неравный бой с столь превосходным числом неприятеля. 30 числа сентября было назначено для сей знаменитой битвы, в которой Батале-бей попал в наши руки со всем своим лагерем, 30-ю пушками и военнопленными. Г-н Герман, употреблявший меня и до сражения в разные посылки с эскадроном, а в самый тот день я до прибытия всего отряда занимал гору, важности для успеха победы немалой стоящую. Находясь несколько дней сряду в трудах, нужен был мне покой, и потому, когда мы поставили свой стан гораздо уже поздно в вечеру в том месте, где стоял турецкий, я в своей палатке, отдыхая, пил кофий, [168] потчевая оным и пленного раненого турка, мною на поле битвы поднятого, которому я велел перевязку сделать. В сие время приходит от г-на Германа ко мне офицер, с приказанием к нему явиться. Когда я пред его предстал, то он мне сказал: «Ваша служба всем нам известна и неполучение за оную никакой награды также, и потому поручаю вам сие донесение (отдавая мне запечатанный пакет на имя г-на Дебальмена) доставить графу Дебальмену, в котором я ему кратко описываю победу, предоставляя вам как очевидцу все обстоятельства оного рассказать, и притом прошу его в вознаграждение усердной вашей службы отправить вас с донесением оной курьером к князю Потемкину; ведая я, с каким удовольствием его светлость примет сие известие, могу вас наперед поздравить майором». Отправясь в Георгиевск, я по дороге ободрял все селения, приведенные сближением турок в крайнюю робость, везде толпы обоего пола людей меня встречали и едва верили Батале-бееву поражению. Ко всей сей беде черкесы начинали делать разные наглости; во время моего проезда на расстоянии трех верст казак один ими убит впереди меня, а другой позади. Благоприятная мне минута помогла избегнуть всякого злоключения. Георгиевск, который я застал в немалой смятности, также привезенным мною известием ободрился; графа Дебальмена в тот вечер моего приезда я не видал, по причине его жестокой слабости, а дежурный его подполковник Николай Петрович Лебедев ²⁵² отнес ему в спальню столь радостную весть; полагали, что оная послужит немало к его выздоровлению. Граф чрез него велел мне сказать, чтоб я был готов ехать в Бендеры, где имел тогда свое пребывание князь Потемкин, с сим донесением, но что по слабости своей отлагает до следующего утра мое отправление, в которое он расспросит меня о всем происшедшем обстоятельно.

Казалось, что счастье на мою сторону начинало приклоняться, но оно и на сей раз меня обмануло. Справедливо говорится, «что, где черт ничего не успеет, туда всегда женщину посылает».

Сделав в тот день более ста пятидесяти верст переезду верхом, я был не без ослабления своих сил и потому предался покою в одной из комнат графских, занимаемых на время его болезни доктором Раппе. В приятных для меня мечтаниях вкусил я сладчайший сон, в которое время графиня Дебальмен [169] старалась опрокинуть все для меня судьбою приготовленное: она видела ясно, что графа, супруга ее, бытие скоро прекратится, и имея в виду одно свое и пяти детей положение довольно недостаточное, а ведая, колико граф был взыскан милостью князя Потемкина, и потому решилась послать с донесением Батале-беева поражения регистратора Юдина, человека ей совершенно приверженного, который бы его светлости, при столь радостном известии мог обстоятельно изъяснить положение не Кавказской страны ее мужу вверенной, а графского семейства. Таким образом, в ту же ночь, невзирая на слабость своего супруга, которым она совершенно управляла, понурила его сия бездушная женщина подписать донесение князю Потемкину о разбитии турок, столь же краткое, какое было прислано от г-на Германа, который полагал, что я, ведая все обстоятельства сего предприятия, дополню изустным донесением. Короче сказать, женщина, вмешавшаяся не в свое дело, всего сего не разбирала.

На другой день граф получил несколько облегчения, г-н Лебедев ему доложил о несправедливости, мне сделанной, и упомянул, что всему корпусу известна моя усердная, но несчастная служба, для вознаграждения которой я и был избран в сию посылку. Граф, призвав меня пред себя, жалел о моем приключении, и не имея, что в свое оправдание сказать, утверждал, что оное произошло от ошибки, и, расспросив подробно случившееся сражение, отпустил меня с уверением, что как скоро сделается ему лучше, то отправит меня с одним письмом к князю Потемкину, в котором будет мне просить воздаяния за всю мою службу, но сего не случилось, ибо два дня спустя после он умер. Генерал-майор Сергей Алексеевич Булгаков, принявши начальство войск Кавказских, прибыв в Георгиевск и будучи ко мне хорошо расположен, жалел немало о случившейся мне неудаче. Совет его был мне ехать обратно к г-ну Герману и просить, дабы я был отправлен с подробным донесением случившегося дела; я сие исполнил, но г-н Герман, полагая меня уже в предположенном пути, дал обещание к сему отправлению другому, и потому слова переменить нельзя было.

Г-н Герман, распустив свой отряд в квартиры, отправился в Георгиевск, взяв и меня с собой; здесь положено было с г-м Булгаковым изыскать, какое благоприятное донесение, с которым бы я мог быть отправлен к князю Потемкину. Пока все [170] сие со мной делалось, а г-н Юдин прибыл в Бендеры в самое то время, когда в оном горевали о неудачном предприятии на крепость Килийскую и оплакивали смерть храброго генерала Меллера-Закомельского; лишь князю Потемкину г-н Юдин был представлен, то он его произвел в капитаны и велел отпустить тысячу рублей на его издержки. Бендерским жителям возвещена была слава войск Кавказских 101-м пушечным выстрелом, и его светлость предался радости, ибо линию Кавказскую полагали погибшею. Когда собрание стало у его светлости велико, то призван был г-н Юдин для объяснения краткости донесения; сей, не ведая ничего о линии и далее Георгиевска не бывалый, не мог ни в чем дать толку, тогда князь начал немало досадовать, что не прислан такой, который был очевидец сего дела; однако ж г-н Юдин остался с наградой ни за что.

Разбитие Батале-бея понудило некоторых закубанских черкес искать покровительства у России; число сих доброхотствующих нам простиралось до 20 тысяч душ, и потому с сим донесением г-н Булгаков меня отправил к его светлости, а притом г-н Герман, сочиня план одержанного им сражения, со мною же отправил и писал письмо к г-ну Попову, правителю дел при его светлости, и просил его о повышении меня чином, прописывая все, что со мной графиня Дебальмен сделала.

В городе Черкаске едва я не утонул, переезжая довольно неисправный мост, на Дону наведенный; доски раздвинулись и моя телега было опустилась под оный, но сбежавшимися людьми удержана. Воды в ней уже столько было, что все перемочилось, а план, данный г-м Германом, лежал наверху в деревянной трубке и по легкости своей было поплыл в Азовское море, но с заплатой рубля казак на лодке его догнал. Зашед в сем город в лавки для покупок, немало удивился я, повстречавшися в оных с г-жою Колокольцевой, которую судьба вела на Кавказ, ибо г-н Исленьев, будучи произведен генерал-майором, в тот корпус был определен; он ее отправил вперед, а сам оставался еще в Бендерах. Свидание столь неожидаемое было с обеих сторон принято с великим удовольствием, должно было согласиться, сколь я ни спешил ездой, побывать в ее квартире на несколько минут, вместо которых протекли у нас часы и наконец настигшая ночь принудила меня у ней ночевать.

Продолжая мой путь далее, прибыл я в Кременчуг и, [171] перехав Днепр в Крюкове, простоял несколько часов на сильном дожде при наступившей уже ночи; квартиры были набиты солдатами трех полков, в сем месте ради переправы остановившимися, ибо мост уже был разведен, лошадей на почте не было, и так я с бывшим при мне драгуном обременили своим экипажем свои спины, пустились по улице, имея грязь по колена, искать себе ночлега. У одного дома сквозь ставни отворенные виден был мужчина, прохаживающийся по комнате, в военном сюртуке; я положил у него просить ночлега, но лишь вошел в комнату, то наше удивление было обоих равно свидевшись: это был майор Логин Карпович Бергольц ²⁵³, служивший капитаном в С.-Петербургском драгунском полку и мне бывший хорошим приятелем.

На другой день я заехал в деревню отца моего, который на тот раз отбыл в Петербург за приемом из монастыря старшей моей сестры. Здесь я застал письмо его, которое долженствовало быть отправлено ко мне на линию и писанное им при отъезде в Петербург; в оном он меня извещал, что он, желая меня видеть служащего ближе к себе, просит о переводе меня в легкую конницу армии князя Потемкина; мне таковой оборот милости родительской был слишком приятен, и я сел ему писать и благодарил, изъясняя все со мной случившееся после сражения Батале-беева. В сие время увидел я вошедшего ко мне дядю моего Хорвата, который, проезжая нашу деревню, на большой дороге лежащую, узнал о моем приезде и потому поспешно возвратился, дабы со мной видеться. Дядя меня уведомил, что отец мой начал переменяться против меня и жалеет о неудачном моем служении, что г-н Таборович умер, который было завел вражду между отцом и сыном до того, что родитель мой было положил меня никогда не видать, что смерть сего более нежели чудного родного, а притом от всех слыша о моем поведении и службе, взяли верх над нелепыми рассказами г-на Таборовича.

Простившись с дядею, я пустился далее в свой путь и, прибыв в Елисаветград, остановился в доме француза тут жившего Иосифа Ивановича Тела, с которым я подружился во время моего в сем городе в 1788 году пребывания. Он человек очень сведущий и умный, у которого я застал в гостях молдавского господаря Мавро-Кордато, обласкавшего меня много и пригласившего меня к себе ужинать. Изящность дарований и [172] обращения сего принца привязывали с первого раза всякого к нему. Оставив столь любезных особ, я прибыл в деревню Злынку; темная ночь, грязь и дождь заставили меня остановиться до утра в сем месте. Около полуночи услышал я необычайный крик в соседней избе человека, просящего помощи. Хозяин мой, я и драгун выскочили и, войдя в дом соседа, увидели его связанного, который нам объявил, что три человека, войдя к нему, потребовали денег, которых у него до 500 руб. было, и взяв оные, а притом и жену его посадя в телегу, ускакали; все сие производилось при угрожении его зарезать, буде малейше закричит. Между разбойниками он узнал одного, в которого его жена была влюблена и он было скрылся из их деревни более года.

Реку Буг я переехал в Ольвиополе, при котором месте сходились трех государств границы: Ольвиополь-Российское, Богополь-Польское и Гольта-Турецкое – и продолжал путь очаковскою степью верхом, ибо тут телег не было. Дорога в Бендеры лежала возле самой польской границы, которую тогда занимали посты войска Речи Посполитой, пренадменные своим ополчением, и величаясь тем, что некоторым образом они тогда отложились от подвластия России; разъезжая на добрых конях по своей земле и имея головы, излишнею рюмкою налитые, грозили всех россиян истребить; по всей границе было повеление на все сии храбрования ничего не отвечать, ибо Россия, имея пред собой турок, поляков оставляла до времени торжествовать пустяками.

Прибыв в Бендеры ночью, я остановился в трактире, где переоделся в платье, сшитое из солдатского сукна, которым я себя еще на линии призапасил, ведая то, что в угодность князя Потемкина в главной его квартире никто не мог иначе предстать. Лишь начало рассветать, то я явился к г-ну Попову, дабы его застать одного, которого пробуждения ожидал еще добрых часа два, а наконец он вышел ко мне, развернув план Батале-беева сражения, расспрашивал меня обо всем подробно и потом, когда оделся, то с оным пошел к князю Потемкину. На письмо же г-на Германа мне сказал, чтобы я взял терпение, что все бывшие в сем деле будут награждены. [173]

Глава V

ПРЕБЫВАНИЕ МОЕ В БЕНДЕРАХ. – ПЕРЕЕЗД МОЙ ИЗ ОНЫХ В ЯССЫ.

1790 ГОД

С приезда моего в Бендеры я легко мог понять, что важность Батале-беева дела уже пришла в остудение, ибо тогда всех занимал Измаил, под которым граф Суворов толикою славою себя покрыл. Чтобы мне получить чин, надлежало было приехать вместо Юдина, ибо князь Потемкин имел привычку отправлять с донесением какой-либо победы и ко двору тогда же курьера, который ему оную доставлял, но на сей раз, видя в Юдине человека неведущего ничего о сем деле, и потому отправил капитана, которого Императрица наградила майорским чином, деньгами и бриллиантовым перстнем.

Всякий день я посещал дом князя Потемкина, который тогда балами, волокитством и концертами занимался. Съезд был необычайный, великолепие у сего фельдмаршальского двора превышало некоторых царей; одним словом, я посреди толикого шума не без удовольствия время провождал, вырвавшись из кавказской глуши, нашел здесь много своих знакомых, в деньгах недостатку не имел, ибо на линии на сию поездку занял. Князь Потемкин не меньше меня занимал своею особою; кому неизвестен сей во всем никому не подобный, чудный и великого ума человек: видел я его в Крыму лежа на софе, окруженного фруктами и казавшегося ничем не занимавшегося, но посреди толикой беспечности Крым покорил России. Видел я его в Елисаветграде провождающего время смотрением, как 34 генерала, без всякого начальства проживавшие при нем, попеременно играли на бильярде, и после сего очаковский упорный приступ ознаменовал свету его предприимчивость. Видел я его в Бендерах, во всем блеске пышного и сластолюбивого вельможу у ног княгини Долгоруковой, и в то же время распоряжавшего воинством на важное покорение Измаила.

В один из сих дней находясь я в передней г-на Попова, которое было вместилище всем ищущим чего у его светлости; подошел ко мне Острогорского легкоконного полка полковник Рахманов ²⁵⁴, сказал: «Я узнал, что вы Пишчевич и племянник Лазарю Степановичу Пишчевичу ²⁵⁵, в моем полку служащему майором, он вас переводит в мой полк, и я по его просьбе [174] поручаю вам 1-й эскадрон в начальство и потому прошу вас, как скоро будете переведены, поспешите своим отправлением к полку». Слова сии меня удивили, и я оставляю на суд рассудка, таковое приветствие было ли средство к приласканию такого офицера, который привык быть уважаем своими начальниками. Впрочем, отец мой писал, что я буду переведен в легкую конницу, но в какой полк – того не означал, по письму, им писанному князю Потемкину, и поэтому я ни с которой стороны не мог думать, чтобы он поручил дяде моему меня покровительствовать, которому самому нужна была протекция. Когда князь Потемкин и граф Салтыков, будучи приятели моему отцу, не успели мне ничего сделать, стало быть мне милостивцем быть было нечто сверх нежели обыкновенное.

Чудный приступ г-на Рахманова, а еще чуднее, что он, не зная меня вовсе, поручал мне эскадрон, как будто из милости, побудил меня на толикую грубость дать ответ почти такого же смысла: «Я (отвечал я ему) не ведаю, о каком переводе говорите и никогда не располагал ни в какой полк напрашиваться, эскадрон же имею уже пятый год без помощи дядюшек, и оный есть таков, который я ни на какой первый не променяю». Г-н Рахманов после сего ответа увидел свою ошибку и что гордость его наказана, отошел от меня и, чтобы показать будущему своему офицеру, что он что-нибудь у г-на Попова значит, сунулся было к дверям его кабинета, но дерзкий мальчишка, охранявший вход оного, его от того удержал; и так сей мой новый милостивец остался со мной и со многими другими в передней. Узнал я, что дядя мой был любимец г-на Рахманова, а сего уже и довольно было, дабы меня понудить не служить с сим моим дядею, которого я, однако ж, с моего младенчества любил, а притом я держался все своего правила не служить с родными, а и того меньше значит в полку что ни есть по милости дядюшек. Однако ж я положил, дабы узнать яснее, что все сие значило, выправиться в канцелярии его светлости, где уведомлен был, что все делаемые переходы по армии состоят в руках премьер-майора Тетерина, к которому я пришед спросил, не имеется ли у него какого сведения о переводе поручика Пишчевича из Астраханского в Острогорский полк». Он мне отвечал, что есть у него о двух братьях, переводимых в помянутый полк, по просьбе дяди их, который на него сию комиссию возложил; я ему отвечал, что я один из тех и, не сделав привычки, чтобы [175] мной мог кто располагать, и потому пришел его просить уничтожить одно из тех прошений, до меня касающееся. Г-н Тетерин мне отвечал, что я напрасно сие делаю, ибо буду переведен с награждением чина, а притом переделать сие уже нельзя, ибо переводы лежат уже для подписки пред его светлостью. Г-н Тетерин, делавший за деньги всякого рода гнусности, обещал дяде моему за плату послать в Астраханский полк о выключке меня, яко поручика, а в Острогорский причислить ротмистром, и сие у г-на Тетерина называлось быть повышену в чине! – На все сие я г-ну Тетерину отвечал, что ежели он не уничтожит сего дела, то я доведу до того, что его светлость будет знать. Г-н Тетерин, преисполненный гордости и высокомерия, едва удостаивал выслушивать сию мою грозу, а не только, чтоб ее сбыточною полагать. Я в крайней досаде оставил г-на Тетерина быть повышену в чине столь гнусным образом, это не входило в мою голову, когда я оный неоднократно заслужил честным образом, но не получил, то лучше ничего; все сие меня удивляло, и я с сим моим дядей не видался с того времени, как был еще в училище, и почему он сие затеял делать, тогда я не знал.

Пришедши я в залу его светлости, увидался я тут с премьер-майором Яковом Ивановичем Коробьиным ²⁵⁶, с которым я издавна был хорошим приятелем; он, заметя досаду, на моем лице изображенную и от разговора с г-м Тетериным происшедшую, и узнав от меня о причине оной, пошел к сему продавцу чинов и уверил его, что ежели он не переменит моего перевода, то, знавши мое свойство, может его уверить, что я сдержу свое слово, и сие дело дойдет до сведения его светлости. По-видимому все сие понудило г-на Тетерина отложить для другого мне делаемую милость, ибо спустя несколько дней переводы по армии вышли, но в числе оных ни меня, ни брата моего не было. Сие, однако ж, г-н Тетерин не забыл и отомстил мне, как я после упомяну.

Имел я письмо от дяди моего Хорвата к губернатору Екатеринославскому, Василию Васильевичу Каховскому ²⁵⁷, человеку, не живущему никогда в своей губернии, а находившемуся тогда у продовольствия армии провиантом; по-видимому, он счеты свои лучше находил при сем поручении, нежели в губернии. Сей человек считался старым знакомцем моему отцу и добрым приятелем моему дяде, который его в своем письме [176] просил подать мне помощь к получению капитанства. Имел я правилом прежде нежели адресоваться с письмом, кому случалось быть поручаему, старался я его увидеть и по обращению с другими располагал, являться ли к нему или нет. Г-на Каховского мне показали, наружность его меня обманула. Иезуитское его лицо показалось мне изображающим доброту его души. Он был лукав, я был худой физиогномист, и сие меня обмануло. Я к нему явился и застал г-на Каховского, занимающегося интересными расчетами с душевным его наперсником премьер-майором Мартыновским, и следственно помешал в какой ни есть статье государственного воровства; г-н Каховский, прочитав письмо с наморщенным лбом мне сказал, чтобы я в другое время у него побывал. Подумай всяк о только вальяжной глупости сего над четвертьми губернатора, которому, сделав я пренизкий поклон, вышел в твердом намерении никогда больше не покушаться отворять дверей его дома.

После сего посещения был я у генерал-аншефа Ивана Васильевича Гудовича, тогда определенного начальствовать войском Кавказским. Сей простоты преисполненный генерал был пренадменный человек, которого князь Потемкин держал тогда в узде и поставил ниже травы; он едва удостоил у меня спросить, зачем я в Бендерах. Когда я его оставил, то догнавшей его адъютант сказал мне, чтобы я явился в его канцелярию, где меня запишут. Я ему отвечал, что я уже записанным состою пятнадцать лет! «Но, – отвечал мне адъютант, – генерал напомянет г-ну Попову о вашем на линию отправлении!» – И сего не нужно, отвечал я, ибо г-н Попов меня всякий день видит и знает, зачем я здесь живу, и я не затем и приходил, а желание мое было себя представить новому моему начальнику.

После покорения Измаила князь Потемкин на четвертый день праздника Рождества Христова переехал на жительство в город Яссы, куда и мне г-н Попов приказал следовать. В сей путь я отправился с подпоручиком Алексеем Петровичем Лебедевым, который, служа в Кавказском войске, мне был истинный друг и прибывший туда также искать поручичьего чина. Людство, за его светлостью последовавшее, было необычайное, выставленных на станциях лошадей никак недоставало, и потому ехали на одних, доколе их сил становилось, после чего, останавливаясь на дороге, проживали по нескольку дней. Это бы неминуемо и с нами последовало, ежели бы не проворство [177] бывшего со мною драгуна от того нас избавило: мы кое-как дотащились на усталых своих лошадях до одной почты уже поздно в вечеру, на которой лошадей только и было что заготовленные для генерал-майора Вита ²⁵⁸, тогда везущего свою прекрасную жену вслед за князем Потемкиным, заступившую место княгини Долгоруковой. Драгун вмешался в свиту Витову и, усердствуя в упряжении ему лошадей, вмешал наших трех усталых, а оттуда трех свежих взял; молдована, нашего погонщика, мы понудили править сими лошадьми, предоставляя его лошадям высокую честь везти любовницу его светлости. Таким образом, нас двое, драгун, слуга Лебедева и молдован вместились в тележку, на которой и один бы с нуждой мог сидеть; на пути повстречались мы с шестью лошадьми и одним молдованом, и потому, следуя заведенному порядку в армии, принудили мы его с собой ехать, и дабы облегчить повозку свою, то посадили на тех лошадей верхом драгуна и слугу и с сими вершниками прибыли мы в местечко Кишинев. Здесь мы, отдохнув часа три в постоялом доме, запрягли повстречавшихся нам лошадей и пустились далее. Грязь, проливной дождь и холод – все нам на пути предстало, ночь настигла нас в дремучем лесу, где лошади нас везти не могли далее; и так мы остановились тут и послали драгуна и слугу в деревню, впереди нас лежавшую, сыскать лошадей или волов дабы нас туда дотащить. Посланные наши ночью дошли до оной и напали нечаянно на конюшню казачьего старшины, в оной с командою квартировавшего, из которой взяв трех добрых лошадей привели к нам. Казаки встревожились о потере лошадей своих, бросились во все стороны оных искать, как наконец поутру мы сами с оными им в руки явились, прибыв в ту же деревню. Старшина в первом бешенстве хотел нас угрозить своим полковником, к которому мы и пошли, но сколь я обрадовался, увидев в нем Андреяна Карповича Денисова ²⁵⁹, моего старого в училище товарища, с которым я с тех пор не видался. Он, узнав меня, обнял, а старшина, видя сие, закусил язык.

Оставя мы г-на Денисова продолжали свою дорогу и на другой день в вечеру прибыли или, лучше сказать, пришли пешком, ибо лошади от нас далеко отстали, к реке Пруту, где в одной землянке повар г-на Попова оставался и давал стол проезжим за плату необыкновенно дорогую; но кто целый день не ел, тот о цене не заботится. Землянка была наполнена [178] проезжими, всякого сигнал был: давай есть! – Повар едва успевал оное изготовлять, как саранча все посекала. Стол состоял в битом мясе в кострюле, на скорую руку недоваренном, из которых за каждую повар брал со всякой души по голландскому червонцу. Встали мы из-за кастрюли вполголодны, но утешил нас один офицер, принадлежавший канцелярии его светлости, тем, что хотел уверить всех, что горы нами в тот день пройденные, были хребты Африканских гор; я не ведал, что он чрез сии хребты хотел сказать и потому вопросил его: точно ли он уверен в том, что предлагал? - «Как мне не знать, – отвечал невежа, – я нахожуся при княжой канцелярии». – Из чего я заключил, что канцелярия его светлости наполнена великими географами.

Накануне Нового года мы увидели себя в Яссах, употребив на переезд 150 верст семь дней, остановился я с г-м Лебедевым на одной квартире. Треск в вечеру по всему городу раздавался от ударения бичами. Мне сказали, что это есть одно из обыкновений той земли, что толпы людей ходят и, ударяя бичами под окнами дома, поздравляют хозяина с наступающим новым годом, и сие бичевание изображает прогнание старого года, за что им должно платить; изрядно сказал я, что город -- то норов, и дав волю хлопать сколько угодно, не заплатил дани ни копейки сему чудному обычаю.

Глава VI

ПРОИСШЕСТВИЯ СО МНОЙ В ЯССАХ. – ВОЗВРАЩЕНИЕ МОЕ НА КАВКАЗСКУЮ ЛИНИЮ. 1791 ГОД

Ясская моя жизнь имела для меня довольно приятности: всякое утро провождал я в дому его светлости, где людство бывало необыкновенное; три раза в неделю у него бывали балы, а три же дня давались в сем городе редуты, в которых за умеренную плату вечера провождались в танцах и игре; дамы в оные собирались офицеров армейских, а многие и молдавских господ жены. Итак шесть дней я являлся в публику, а седьмой оставлял для себя, в который по своему обыкновению предавался чтению и размышлениям всего виденного и слышанного во всю неделю. Стол имел я в знаменитом Ясском кофейном [179] доме грека Чумы, где множество также собиралось генералов, штаб- и обер-офицеров, здесь можно было наслышаться разных суждений, часто обиняками выводимых, но которые, сличая с видимыми делами, нередко доводили до сведения различных тайных дел ясского владыки.

Г-н Попов отбыл в Петербург с подробным донесением о покорении Измаила, а я остался без всякого решения по письму, ему писанному г-н Германом; при его отъезде, когда я ему о себе напомянул, он мне сказал, что при награждениях, которые за одоление Батал-бея последуют, я не буду забыт. Все сие было великолепная посула без исполнения, и потому дня три после его отъезда я решился подать просьбу его светлости, по совету многих моих знакомых. Сия просьба состояла в краткой записке моей службы и просьбы о награждении меня чином капитана. К сему предприятию я тем скорее решился; что рассуждал, что в сем случае не было никакой подлости просить толико раз мною заслуженный чин у своего фельдмаршала. Впрочем множество было дорог, которыми доходили у сего вельможи до получения желаемого, но все оные показались мне подлыми и честному воину несвойственными. Притом я на сие более пустился и ради того, чтоб себя не упрекать неисполнением оного; ибо многие подававшие таковые записки получили просимое. Князь Потемкин, проходя из половины графини Браницкой ²⁶⁰ в свою спальню, принял мою записку; при сем случае и многие другие подавали оные же; в том числе и мой приятель Лебедев; князь вошел в спальню, а затворившаяся за ним дверь скрыла как его, так и мою бумагу от моих глаз. Люди, жившие при сем дворе с давних времен и ведавшие порядок дел, советовали мне: чтобы получить совершенный успех в начатом деле, попросить одного из камердинеров его светлости, дабы он подкладывал почаще мою бумагу выше всех тех, которые у его на столе во множестве лежали, или закладывал бы оною то место в книге, где князь остановился чтением, которое есть средство, дабы просьба чаще ему в глаза кидалась, и он посему приказывал выполнять или ради того, что она ему наскучит видя все одну бумагу, или ее издерет, а чаще бывает, что выполнит догадываясь, что верно кто из окружающих имеет свою в том пользу, которым вельможи охотно угождают, ибо нередко жизнь их в руках таких людей, от которых приготовление и пищи и питья их зависит, и таким образом [180] предстоя чаще его глазам, будет наконец исполнена. Оставляю на рассуждение всякому честному человеку, что я мыслил в сию минуту как о тех подлецах, которые думали, что я соглашусь быть капитаном чрез посредство камердинерское, так и о том, у которого таковыми дорогами сыскиваются награды за службу отечеству.

Без сей подлости я на другой же день был произведен капитаном, ибо князь на моей записке отметил своею рукою сие повышение, но бумага сия попалась в руки негодяя Тетерина, которого я себе сделал злодеем в Бендерах. Человек, пустившийся было мошеннически мне сей чин доставить, недолго размышлял выкрасть из между бумаг сию записку, мною с отметкою самим виденную. Когда всем вышло решение просившим в один со мною день, а я не видел себе ничего, то пошел к подполковнику Янченкову, оставшемуся правителем дел после г-на Попова и на тот раз по слабости своего здоровья бывшего в своей квартире, и объяснил ему причину моего прихода. Г-н Янченков написал записку г-ну Тетерину, бывшему по нем старшим в канцелярии о отыскании сего дела; я оную отнес Тетерину-вору, которую прочитав, тотчас пошел сам к г-ну Янченкову, не проговорив со мной ни слова. Я нередко заметил, что, как скоро человек войдет при какой знатной особе в правители письменных дел, то поставляет как будто долгом не иметь ни честности, ни души. Так и в сем случае сделано. Г-н Янченков предпочел представления, сколь ни были лживые к своему оправданию, своего товарища моему делу и моей справедливости.

Я чтоб не остаться при сем, подал вторичную просьбу его светлости, в которой прописал утерю записки и прочее, следственно хотя не именовал, но выводил на руку гнусности Янченкова и Тетерина. Но на сие уже ничего не могло выдтить, ибо его светлость того дня в вечеру получа чрезвычайного из Петербурга курьера отправился ко двору с толикою поспешностью, что на другой день Ясской его двор сделался как будто необитаемым. Отправление мое из Ясс зависело от канцелярии его светлости, я явился, к г-ну Янченкову, который мне сказал, чтоб я делал, что я хочу! Таковой ответ офицеру, находившемуся в службе, показался мне довольно странен! – Но г-н Янченков был на меня злобен, как ради вторичной моей просьбы князю поданной, так и потому, что я с того времени, [181] как утрачена записка о моем производстве, навострив свой язык, дал ему волю потчевать всем тем, что я знал гнусного на счет сих чиновных писцов его светлости.

Г-н Лебедев, получа поручичий чин, был отправлен курьером на Кавказ, а я уговорился ехать с премьер-майором Коробьиным, и наняли мы лошадей до Ольвиополя, полагая наверное, что оных на учрежденных почтах не имелось, судя по людству, какое тогда за его светлостью потащилось. Таким образом оставил я Яссы, прожив в оных без мала два месяца во всяком удовольствии, сделав знакомство со многими, которые меня полюбили, но по службе своей ни в чем не успел.

В сем же городе виделся я с полковником Золотухиным ²⁶¹, с которым, при начале войны я в Елисаветграде свел довольно тесное знакомство; ласка, им мне всегда сказуемая, довольно заставляла меня верить, что я им был любим. Его удивление было велико видеть меня чрез четыре года продолжающейся войны все еще поручиком. Сей достойный всякого почтения человек соболезновал обо мне как о друге своем и советовал мне приехать на будущую кампанию в армию его светлости, где он надеялся, будучи любим графом Суворовым, мне доставить перемену чинов. Мне жаль, говорил он, видеть вас без всякой пользы служащего отечеству в столь неизвестном краю, и потому приезжайте ко мне; моя в сем случае польза та, что я буду иметь приятеля, с которым могу время делить, а к тому ж уверен, что вы своими достоинствами сыщете случай переменить свою судьбу. Я ведал, что г-ну Гудовичу велено было овладеть Анапой, и потому спешил к своему полку, но после обещал г-ну Золотухину выполнить его волю; но окончание войны с турками переменили обстоятельства в России, а потом войска вошли в Польшу, где мой любезный Золотухин в сражении под местечком Дубенкою пал на поле чести. Казалось, что судьба нарочито прекратила жизнь сему великодушному человеку для того, что он выискался быть моим помощником.

Прибыв я и г-н Коробьин к реке Бугу, увидели мы оный только что вскрывшимся от льду, который препятствовал переезду. Место, в котором мы остановились, было против Ольвиополя лежащее местечко турецкое Гольта, брошенное ими и в конец разоренное, следственно негде было обогреться, и потому мы решились сколь ни опасно было на переезд. Запорожский козак взялся нас на своем челночке по одиночке [182] доставить в Ольвиополь. Г-н Коробьин пустился вперед, и запорожец с великим искусством и смелостью управлял между немалыми льдинами столь малым судном, которое самым малым притолкновением к льдине могло бы быть опрокинуто; г-на Коробьина он доставил благополучно к противулежащему берегу и, возвратившись, взял меня. Сей новый Харон, отъехав несколько от берега, не мог пробиться сквозь стеснившиеся льдины, а опасность была та, что ежели бы они окружили судно, то бы унесли с собой, не в силах будучи человек оным управлять. Запорожец не находил другого средства к спасению как пристать к польскому местечку Богополю. Часовой сей нации, поставленный у берега с тем, чтоб к оному никого не подпушать, грозил по нас стрелять, буде мы приближимся к берегу. Видя с двух сторон напасть, решились мы наконец, употребив все силы, пройти льдины, что нам не без опасности однако ж и удалось.

В Ольвиополе мы пошли к г-ну Пулевичу, пограничному почтдиректору, человеку мне знакомому, земляку, а может быть и родне, ибо все сербы полагают себя родными, просить помощи о переправе наших повозок, на противулежащем берегу оставшихся. Сей дурында, высокомерия преисполненный, отказал нам в пособии, но не забыл упомянуть, колико он был взыскан милостью князя Потемкина, и сквозь толикое чванство усматриваем был род могущества ему на границе вверенного. Впрочем, сей старик был презабавной балагур, старавшийся нас уверить, что своею решимостью и армией, состоящей из 10 или 15 почтальонов, удерживал он в страхе польских два батальона пехоты и четыре эскадрона конницы, в Богополе расположенных, которые сей ради причины не начинали тогда еще неприятельски действовать против войск Императрицы, а что они хотели стрелять по офицеру того же войска, это не входило в счет. Мы, довольно посмеявшись на счет толико страховитого для поляков почтмейстера, отправились в имевшийся тогда в Ольвиополе постоялый дом, где прекрасная жидовка Роза, дочь хозяйская, сделала такое чудо, что нам в столь скучном городишке время протекло весело.

На другой день приложили мы старание к переправе своих повозок, которые на нескольких составленных вместе лодках перевезены не без опасности и не без трудности. Услугу сию нам оказали четыре гарнизонные обвешанные медалями [183] солдата; сии почтенные воины за рублей пять готовы были утопиться. После чего, напоив сих удрученных старостью героев и обняв милую Розу за наше препровождение времени, оставили мы Ольвиополь, продолжая путь на почтовых.

В Елисаветграде я уже не застал почтенного Мавро-Кордато, который тогда находился в Петербурге. В трактире остановились мы обедать; содержатель оного был курляндец, забавлявший нас во время стола рассказами о своей отчизне и не выпустивший от себя до того времени, пока не выметал нам свою экзерцицию войск герцога Курляндского за неимением ружья кочергой.

В сем городе я расстался с г-м Коробьиным, отправившимся в деревню свою близ Екатеринослава лежащую, а я поехал в Скалевую. Прежде нашего разлучения, я дал слово г-ну Коробьину заехать к нему, когда последую на линию. В Скалевой я не застал моего отца, который еще находился в Петербурге, и потому поехал я в Крылов свидеться с своими родными. Здесь я прожил три дня, после которых выехал на линию, направив свой путь чрез Екатеринослав, дабы выполнить обещанное г-ну Коробьину. В доме отцовском я оставил ему письмо, в котором объяснил все со мной случившееся в Бендерах и Яссах. В Екатеринославе лютость погоды, взволновавшая Днепр, удержала меня два дня, после чего я прибыл к г-ну Коробьину, у которого дня четыре пробыв, пустился на линию; оную я застал в великом движении преднамереваемым тогда походом к городу Анапе. Г-н Муханов обрадован был очень моим приездом; эскадроном моим начальствовал в мою небытность вновь выпущенный из гвардии капитан Книпер, которому велено тотчас мне оный возвратить.

Глава VII

ПРИСТУП К ГОРОДУ АНАПЕ. – НАЧАЛО НА МЕНЯ Г-НА ГУДОВИЧА НЕУДОВОЛЬСТВИЯ. 1791 ГОД

По предписанию главноначальствующего войска из разных мест линии в исходе апреля месяца двинулись в поход. Местом сборным назначен был Темиж-бек, урочище на берегу Кубани. Полк наш, пришед в Ставрополь, застал тут еще несколько [184] полков, мимо идущих к назначенному месту, куда в тот же день и г-н Гудович прибыл, который приказал всему у Ставрополя собравшемуся войску при оном дневать.

На другой день поутру все чиновники были у развода в главной квартире, военные разных полков музыки увеселяли собрание, идущее на врага отечества; похвалу же всеобщую заслужила нашего полка музыка и певчие – плод стараний неусыпного г-на Зыкова.

В вечеру был бал у подполковника Петра Николаевича Львова ²⁶², женившегося пред тем незадолго на дочери г-жи Колокольцовой, той самой малютке, которую она с собой взяла, оставляя дом мужа своего. На сем действительно военном бале странно было видеть пестроту, представляющуюся глазам: все чиновники по обыкновению, введенному тогда князем Потемкиным, были одеты в куртки солдатского сукна и, имея конные офицеры повешенные чрез плечо ледунки, предавались в сем боевом наряде пляске английских и французских контртанцев. На сем бале столь весело было, что г-н Гудович, будучи человек уже не молодых лет, сделал сотоварищество молодежи в резвости. Идучи я на неприятеля в сей день возобновил все то удовольствие, которое ощущал тому восемь лет назад в обращении с г-жою Колокольцовою, которая жизнь свою с г-м Исленевым тогда оставила и жила у своей дочери. Сию великую мою в ремесле волокитном учительницу я никогда не забуду, с толиким умением она вкралась в мое сердце. Тогдашнее несходство уже ее лет с моими делали великую разность, но при всем этом я оставил Ставрополь, влюблен будучи в г-жу Колокольцову столько же, сколько я ею был занят, оставляя ее, следуя в Грузию. Следствия обыкновенные первой страсти, которой довольно узреть предмет, ее возжегший, дабы паки вспыхнуть от, так сказать, под пеплом тлеющей искры.

Когда все войско, назначенное к Анапе, собралось у Темижбека ²⁶³, то г-н Гудович затеял оным маневрировать стоя на одном месте: Темижбекское местоположение представляло довольно мест, в которых бы искусный военачальник мог изострить разными военными хитростями ту еще неопытную молодежь; тут представлялись глазам горы, леса, долины, переправы, тесные проходы и проч. Я в тех мыслях и был, что г-н Гудович подает прежде наставления как биться и одолеть неприятеля умом; но вместо сего он выбрал равнину, на [185] которой выстроил обыкновенный с турками боевой порядок, то есть несколько каре, а между ими поставил конницу, которые при игрании музыки туда и сюда прохаживались от первого часа пополудни до заката солнца. В продолжение сих оборотов г-н Гудович показал нам опыт своей запальчивости, ибо в первом движении своего бешенства приподнял было свою трость, чтоб ударить одного пехотного офицера за то, что он несколько вперед из линии вышел. Возвращалися мы в лагерь, ехало нас немалое число вместе, я и не выдержал чтоб не сказать: «Главноначальствующий наш видно нас считает за совершенных неуков даже и в том ремесле, как с турками воевать; я едучи сегодня на сборное место право воображал видеть маневры Фридриха II, а вместо того попотчевали нас слишком нашим глазам примелькавшимися кареями, – а при том, говорил я: – главноначальствующий имеет привычку замахиваться на офицеров тростью, но здесь есть много таких, которые сделали свычку быть всегда с тростьми, так иногда таковые палки в горячности могут столкнуться». – В нашем обществе был премьер-майор Николай Федорович Титов ²⁶⁴, наперсник, наушник, сводник и пр. г-на Гудовича, которого он за особенные домашние ему услуги в два года вывел из сержантов до премьер-майора; сей г-н Титов того же вечера г-ну Гудовичу мною выговоренное пересказал. Я сей случай ради того упомянул, что от оного началось г-на Гудовича на меня неудовольствие и я от его понес обиду немалую, как это будет видно после; не одобряю я вовсе мною сказанное на счет маневров, но я не мог вытерпеть того, что он умничал пред нами столь ничего незначащими маневрами.

От Темижбека последовав вниз по Кубани и переправившись оную без всякого от горцев сопротивления, вошли в подошву Кавказа. В первой части сего сочинения я обещал опять говорить о дочери драчуна Шмита, вышедшей в замужство за г-на Круглова. Странна покажется, может быть, всякому сия смешанная пестрота: маневры г-на Гудовича, поход к Анапе и упоминание о ничего не значащей девчонке лекарской, но сему смешению причиной г-н Гудович, а не я. – Продолжаю: г-жа Круглова, со смертью своего мужа, осталась распорядительницею своего поведения и, не имея пред глазами чубуков отцовских, сделала из себя лотерею, которую разыгрывать пустились молодые и пожилые люди за добрую плату. Из первых [186] покупщиков на ее прелести явился г-н Гудович, которому она еще оставшеюся свежестью своей молодости понравилась; он ей предложил жить у него на содержании, которое она без всякого зазрения приняла и потащилась за ним к стенам анапским. И как сия женщина была довольной простоты, то надменность нового ее положения превзошла меру. В один день долженствовал обоз всего войска проходить сквозь тесную лощину, у которой от стороны гор показалось несколько черкес, намеревавших какою-либо нашею оплошностью воспользоваться; я был оставлен с моим эскадроном и одною пушкою для защиты оного. Когда весь обоз прошел, то я отправился к голове оного, где мне велено было следовать до лагеря; здесь г-жа Круглова ехала в своей карете. Случилось спущаться с одной небольшой горы; сия возгордившаяся потаскушка вздумала требовать от меня чрез присланного лакея 10 драгун для спуска ее кареты. Я велел ей сказать, что я с эскадроном там находился совсем ради других причин, нежели для спуску ее кареты, и потому в сей требуемой помощи отказал. Она по прибытии на место принесла на меня жалобу в мнимой моей грубости своему любовнику, которому сего было довольно, и, соединя мои рассуждения о темижбекских маневрах, дабы возненавидеть. Как сей человек не мог никогда скрыть ежели на кого злобствовал, то того же дня у вечерней зори показал мне свое негодование; он спросил у моего полковника Муханова обо мне, тогда, когда я возле его сам стоял: «Этот Пишчевич что тому Пишчевичу, который был полковником Ахтырского егерского полку?» Г-н Муханов отвечал, что он не знал. А я хотя и слышал его вопрос, но как не у меня спрашивал, то ответу ему на оный не дал. – Г-н Муханов, видя, что он останется моею молчаливостью без ответа, повторил мне его вопрос, которому я сказал, что я того Пишчевича сын! Поступок сей моей бывшей любовницы меня взбесил, и потому в один день избрал я случай, когда она сидела у окна своего домика, забавлять окруживших меня моих приятелей рассказами, не упоминая имен той забавной свадьбы, мною описанной в конце первой части. Г-жа Круглова приняла сие за предисловие выдаваемых мною в свет ее приключений и потому во всяком случае старалась мне делать досады. Многие мои приятели советовали мне быть осторожну, но я продолжал бить в набат. Войско, прибыв к стенам анапским ²⁶⁵ и обложив сей город, [187] производило по нем огонь 12 дней, но, видя упорность начальствовавшего в оном трехбунчужного Мустафы-паши, г-н Гудович решился на приступ, который 22-го июня произведен со всею жестокостью разъяренных воинов: дрались с обеих сторон с необычайною лютостью, но наконец россияне превозмогли и, войдя в город, обагрили свой меч как в крови оттоманских воинов, так женщин и младенцев невинных. С начала я с моим эскадроном находился в большом резерве под начальством бригадира Александра Васильевича Поликарпова ²⁶⁶, а потом, когда шедшие на приступ колонны были оттеснены, то велено драгунским эскадронам из резерва итить к стене; мы прискакав до контрскарпа, спешились и с примкнутыми штыками вошли на вал, который удержав за собою открыли путь прочему войску в крепость; сие мужественное драгун действие удивило как своих, так и турок, и мы в тот день заслужили всеобщую похвалу.

Я, войдя в город с моим эскадроном, нашел толпу турок, на которую наступил, опрокинул и преследовал до берега морского, куда часть, спасшаяся от штыка, бросилась, и убегая одной смерти обрела другую. В сей день, ежели бы я был сроден к грабительству, мог бы обогатиться; когда воины турецкие совершенно были одолены и выведены из крепости, тогда велено было войско пустить на добычу; многие чиновники к стыду их последовали примеру простого воина, обременили себя неприятельскою корыстью и, навьючившись таким образом и не краснея, являлись в свой стан. Я оставался на валу возле своего знамени с несколькими ранеными драгунами, а эскадрон мой вошел в лавки, преизбыточно наполненные всякого рода товаром, пред нашим пришествием незадолго из Анатолии привезенным, где они себя обогатили.

Мимо меня проводили со всех сторон пленных, как из одной таковой кучи я услышал по-русски закричавшего турка, называя меня по имени; я удивился увидя себя в Анапе знаема; он меня просил избавить его от смерти. Войдя я в средину сей толпы, узнал его: он находился в услужении моего бывшего полковника Депрерадовича, от которого отошел и попал к своим прежним одноземцам, ибо он был взят в прежнюю турецкую войну ребенком в Бендерах, выкрещен и выкормлен г-м Депрерадовичем. Я его взял и после доставил опять к прежнему его господину. [188]

После покорения Анапы сделан отряд войска под начальством подполковника Сенинберга к городу Суджук-Кале, древнему генуезскому укреплению; я в числе сего отряда с моим эскадроном находился. Суджук-Кале мы застали брошенным, из которого турки ушли на судах в Трапезой; мы оного часть стен разорили, строение сожгли, а пушки бросили в море.

Возвратившись я в Анапу, узнал, что бывший нашего полка начальником г-н Махвилов от удара параличного пошел в гроб; такова кончина постигла сего, впрочем доброго, но жадного к присвоению чужого, человека: не приезжай г-н Муханов год прежде и не прими полка с великою умеренностью, то бы участь г-на Зыкова постигла г-на Махвилова, а может быть, на том же билиярде и тем же молотком размытарено было имущество, неправильно стяжанное. Забавно мне было слышать, возвратясь на линию, превозносима себя похвалами его женой за то, что при рассматривании записок, кто у него заимствовался деньгами, я увидел, что меня в числе его должников не состояло, а я ему был должен двести рублей и потому, заняв оные, ей возвратил; сие показалось великим чудом сей бесхарактерной женщине, что молодой человек сам вызвался должником умершему.

Войско, оставив разоренную Анапу, возвратилось к берегам Кубани, где получено известие о заключенном с турками перемирии, которому последовал вскоре и настоящий мир, и потому Кавказское войско возвратилось на линию.

Линия мне сделалась нестерпимою по окончании войны, в которую я не успел, при всем моем усердном служении, никакой себе в чине перемены сделать. Впрочем, служение на оной мне не толь дико казалось, чтобы оное полагать несносным, как то утверждали ленивцы и несмысленные тунеядцы. Напротив, я полагаю тамошнюю службу школой молодому офицеру, тамошние труды удовольствием молодым воинам, с примечанием служащим: горы, леса, частые перемены предметов и положений острят ум воина, который определяет себя на высшие достоинства. При сем не советую ни одному туда переходить, кто привык кресты и чины получать даром, ибо они не сыщут в бодром черкесе робкого турка, ниже в горделивом персиянине низкого поляка.

Множество случаев мне предстояло к возвышению чинов такими дорогами, которыми честный воин гнушается. Я в [189] таком случае согласен лучше, чтобы отечество мне осталось должным наградой, нежели я ему службой.

Вот в чем состояла моя утеха! – Вот чем я величался! – Ведаю, что многие смеялись таковому мнению, но за то они не ведали прямой цены тем почестям, которые получали ни за что! – На сей раз голова моя была преисполнена происходящими в свете делами, и я бы полетел в Германию, ежели бы у меня деньги были. Среди собрания всех европейских армий, против французов тогда действовавших ²⁶⁷, полагал я театр усовершенствованию своему в военном искусстве; признаюсь, что к теории, мною из книг приобретенной, в практике небольшой походов, мною сделанных, недоставало мне участвовать в двух или трех кампаниях против войск регулярных, и тогда бы я достиг до верха своих желаний!

Мне больше не нужна была практика турецкой войны. Я сих ничего значащих воинов видел на приступе, видел в частных сшибках, видел в полевых сражениях, везде суть они одинаковы, везде их робость очевидна. В моем мнении сии азийские донкишоты исключены из числа браноносцев.

Верю, что они были не таковы во время принца Евгения ²⁶⁸ и что должно было их побуждать храбростью и искусством. Победы при Центе, Белграде и другие покрыли славою сего великого вождя, которого мечом остановлены магометане от дальнейших предприятий на завоевание христианства. Тогда Россия только что возраждалась от внутренних потрясений. Верю и тому, что турки были лучшими воинами против графа Румянцева-Задунайского, но я говорю о недавно оконченной войне, что турки сделались весьма слабы, робки и устрашены русским именем до того, что при едином на них воззрении оружие свое бросают. Судьбами управляющим было определено довершить россиянам турецкое уничтожение, начатое принцем Евгением. Довершили они оное славно для себя, гибельно для турков. [190]

Глава VIII

Я НАГРАЖДАЮСЬ ЗА ПРИСТУП АНАПСКИЙ ЛИСТОМ БУМАГИ. – Г-Н ГУДОВИЧ, Г-ЖА КРУГЛОВА И ПРАПОРЩИК РОС СОЕДИНЯЮТСЯ К ОТНЯТИЮ У МЕНЯ ЭСКАДРОНА. – Я ПРОИЗВЕДЕН В КАПИТАНЫ. – Я ПРИЗВАН ПРЕД СУД ИЗ-ЗА ДВУХ ЧЕТВЕРТЕЙ МУКИ И ОДНОГО ЧЕТВЕРИКА КРУП. – Я ОСТАВЛЯЮ СЛУЖЕНИЕ НА КАВКАЗСКОЙ ЛИНИИ. – ПРИБЫТИЕ МОЕ В ГОРОД САРАТОВ. 1792 ГОД

Одобрением г-на Поликарпова я за приступ анапский получил по именному повелению одобрительный лист, в котором прописано действие моего эскадрона во время овладения Анапы. Здесь место упомянуть, что мне определен был орден Св. Геория 4-го класса, но оный достался моему брату. Вот как сие случилось: г-н Герман не преставал напоминать, прибыв в Петербург, г-ну Попову о писанном ему в Бендеры Пишчевиче, которого следовало наградить за разбитие Батал-бея. Когда получено донесение о покорении Анапы, г-ну Попову поручено было означить награждения против имени каждого смотря по заслугам; первый Пишчевич, ему попавшийся, был мой брат, он, полагая его мною, назначил ему военный орден, а, найдя в том же списке и другого Пишчевина, написал ему одобрительный лист. После сего увидев г-на Германа, сказал ему: «Я думаю, что ваш Пишчевич может быть доволен, ибо ему назначен военный орден!» - Г-н Герман, узнавши, когда награждение вышло в публику, ошибку, отвечал ему: «Правда, получивший сию награду может быть доволен, но оный есть не тот, о котором я вас просил». – Сие награждение лежало до 1792 года, ибо смертью князя Потемкина дела таковые остановлены были, в который оное прислано на линию.

В начале 1792 года постигла меня новая досада: прапорщик Рос, о котором в сем сочинении я уже раз имел случай упоминать, во время моей бытности в Яссах, управлял капитаном Книпером, в мое отсутствие начальствовавшим 10-м эскадроном, и сделав свычку к такому в эскадроне самовластью, трудно ему было привыкать опять к подчиненности, в каковой я его держал, а притом я ему сделал выговор за разные обиды, им причиненные во время его владычества эскадроном, разным добрым драгунам. Сей гнусный человек, видя себя при мне ничем, и потому переменился против рядовых: из жестокого сделался вдруг мягкосерден, ласков и ищущим их [191] приязни. Во время похода нашего под Анапу он завел дружество с лакеями г-на Гудовича, от которых узнал о недоброхотстве их господина мне. Я ему выговаривал нередко за таковую связь. В Анапе сей Рос навьючил себя добычею, в том числе достал и денег, а, возвратясь на линию, нашел он случай посредством слуг г-на Гудовича быть приняту к сему генералу на ординарцы. Во время сего ординарчества он езжал часто в полк под разными предлогами. Здесь сей подлец принялся эскадрон мой возмущать против меня. Все сие доходило до меня, но я и верил и нет всему слышанному, и потому оставлял без исследования, тем скорее, что я уверен был в несодеянной мною по эскадрону низкости; толикая моя беспечность почтена подлым Росою за пренебрежение им, и потому оная лишь его поощряла к окончанию им предпринятого. Намерение мерзкому Росу тем легче удалось в действо произвести, что тогда в полку Астраханском служба очевидно опущалась; старые офицеры, коих уже не так много в полку оставалось, не будучи поощренными, а вновь определенные от незнания еще службы до того довели, что в некоторых эскадронах непростительные шалости творились. На все сие г-н Муханов взирал сквозь пальцы. Я же мой эскадрон всегда содержал в строгости и требовал наибольшего повиновения и порядка.

В продолжение сырной недели эскадрон мой, которому я дал волю гулять, воспользовался оным до того, что упившись два капральства осмелились в ночь разделить свои артельные деньги между собой и, убоявшись наказания, как скоро проспались, то старший вахмистр с шестью рядовыми ушли как скоро рассвело. Они, явившись в Георгиевск, предстали своему покровителю Росу, который их на сие настроивши, при сем случае оробел и, продержав без всякой решимости целые сутки у себя в квартире, наконец сыскал им покровительницу г-жу Круглову, которая, злобствуя на меня, доложила о их прибытии г-ну Гудовичу, которому беглецы жаловались на притеснения мною делаемые и разные выдумки строгости ради, которые в других эскадронах не бывали видны, что я за 1791-й год не удовольствовал их фламским полотном на летнюю одежду и что они, видя г-на Муханова ко мне хорошо расположенного, не осмелились ему жалобу принесть, а прибегают под покровительство главноначальствующего.

Решение г-на Гудовича было скоропостижно. Спустя дней [192] восемь беглецы присланы при офицере обратно в полк; в повелении г-ну Муханову изображено было, дабы от меня 10-й эскадрон взять и меня определить к старшему капитану в эскадрон; беглецов распределить по разным эскадронам, наблюдая, чтобы ни одного не было в том эскадроне, в котором я буду; всем вообще чинам в полку напоминал г-н Гудович, дабы не мстили сим негодяям. А в заключение всего, главноначальствующий повелевал собрать 10-й эскадрон и спросить, правильно ли жаловались на меня беглецы, которое показание представить ему на рассмотрение. Всего забавнее было последнее определение, что оставалось рассматривать, когда сентенция заключена и поведено эскадрон у меня взять. Легко можно понять, до какой степени главнокомандующий был на меня гневен; при сей обиде торжество мое было совершенно, что поручик мог до такой крайности взбесить генерал-аншефа. Это все еще были следствия темижбекских маневров.

Что ж принадлежит до артельных денег, разделенных в пьянстве без моего ведома, то в сем они вольны, говорил покоритель Анапы, понеже деньги им принадлежали! – Браво, г-н Гудович! – Сие весьма справедливо сказано, и против сего ни слова: собственность наша должна без сомнения зависеть от нашего распоряжения, но чего же ради в войске нашем тогда установлены были артельные деньги, за целость которых отвечал эскадронный начальник. Фламское полотно вольно с меня взыскать и удовольствовать эскадрон.

О просимом беглецами фламском полотне можно г-на Гудовича спросить, как можно отдать то, чего я сам и весь полк не получил; оное лежало тогда в казначействе и называлось хозяйственно сбереженною вещью, следственно поручика и силы недостаточны были оное оттуда вытащить, обороняемое страшною полковничей инструкцией. Изображенные же беглецами притеснения, от меня терпимые, суть следующие: гулять в праздники эскадрону моему позволено было, но с таким подтверждением, дабы их никто не видал валяющихся бесчувственными по улицам, в лагере не позволялось являться драгунам в безобразном виде, а долженствовали будучи раздеты проходить в обозе или из палатки в палатку прикрыв себя плащом; походом мой эскадрон всегда следовал как бы пред лицом какого генерала со всевозможным равенством, отставать от взводов без позволения ни за какою надобностью нельзя было. [193]

В сем случае они правы, ибо так всегда бывает, когда начальник полковой не отдает должной справедливости тому, в части которого порядок службы соблюдался, а вместе с ним и его подчиненным, и не делает должного взыскания с упускающих оную; солдат, все сие замечая, видит, когда полковник сего требует, или только эскадронного начальника это воля, и потому считает себя уже притесненным и почитает порядок вещью лишнею и затейливою. Сей полк, привыкая к строгости во время начальства г-д Апраксина, Зыкова и Махвилова, вдруг увидел в г-не Муханове начальника, не заботящегося о том, что во время похода драгуны отстают от фронта под разными предлогами и потом кучею скачут, догоняя полк, что в лагере водили на водопой лошадей мимо ставки главноначальствующего и видны были драгуны в одних рубашках и портках, босиком и без галстуков, одни сидя на коне, другие пешие. Такового порядку беглецы от меня ожидали, но я согласен был лучше их лишиться, нежели приучать себя к такому роду службы. Эскадрон мой по приказанию г-на Гудовича был собран, г-н Муханов у их спрашивал о причинах, побудивших беглецов принесть на меня жалобу; часть большая из них молчала, другая приписала причину разделение денег, некоторые отзывались мною довольны; молчавшие сим самым подавали знать, что они от меня избавиться желали бы, дабы могли самовольничать. Все сие представлено на рассмотрение г-ну Гудовичу, который, видя вздорную претензию, но злобствуя на меня, не хотел оправдать уже им обвиненного. Здесь последовало вторичное г-на Гудовича решение, не меньше забавнее первого: он предписал г-ну Муханову, чтобы он бежавшим из 10-го эскадрона сделал пред полком выговор за то, что они мимо полковника пошли на меня просить. Впрочем, он говорил, хотя и не правильно они на меня жаловались, но они уже довольно наказаны, будучи распределены по другим эскадронам! – Какое скотское сравнение наказаний: людям, солгавшим и замаравшим меня, и мне, которого и за вину всеконечно обидеть больше нельзя бы было! – Г-н Муханов, ничего не в угодность г-на Гудовича сделать не смея, отрешил меня от начальства эскадрона 10-го, невзирая на то, что и он в сем деле обижен много, а при том эскадронным начальникам, которым достались беглецы, связывались руки словом «мщение», а тем самым подавался повод к наглостям людям, уже ободренным в [194] преступлении, и наконец фламское полотно тащили насильно из казначейства. В сем случае нельзя не сказать, что г-н Муханов, будучи совершенно добрый и честный человек, не за свое дело взялся полком управлять; я о его полковничестве всегда мыслил так: ежели бы меня произвели в сей чин и требовали, чтоб я таковым был в полку, каков он, то я бы отрекся от чести управлять полком.

Итак я лишился эскадрона, которым, начальствуя близ семи лет, не довел полк не токмо прогонять сквозь строй какого-либо из оного шалуна, но ниже палками полком не был никто наказан; ни малейшей жалобы никогда на 10-й эскадрон не было приносимо, воровство, буянство из оного было изгнано; стало быть, я какой-нибудь порядок завел, дабы довести до желаемой цели, но сего не приводили к моему оправданию и не давали случая мне о том пред главнокомандующим изъясниться, ибо злоба, им на меня питаемая, не позволяла приносить никакого оправдания. Сей случай сделал в полку толико тревоги, что в четыре после сего дня бежало из оного 36 человек к г-ну Гудовичу – все с разными на своих начальников требованиями, но фламское полотно у всех на языке было. Г-н Гудович, желая сие укротить, прислал повеление в полк, дабы бежавшие от меня были прогнаны сквозь строй в страх другим, а в партикулярном письме г-ну Муханову запрещал сие в действо производить, а приказывал, выведя полк, прочесть повеление о их наказании, после чего показать вид, что они им прощаются. Таковое кукольное игрище было в действо произведено, к смеху всех благомыслящих. Однако ж сие не уняло беспорядок в полку: два унтер-офицера бывшего моего эскадрона, обличены в воровстве и оказании своим начальникам грубости, были лишены чинов и прогнаны сквозь строй. При сем случае 10-й эскадрон вспомнил строгого своего Пишчевича и всю гнусность своего поступка. Толико есть справедливо: что испортить солдата потребна минута, но довесть его годы до порядка не достаточны.

Сколько мне приятно было видеть себя пред сим эскадроном – это только можно чувствовать, а описать не в состоянии. Я иначе пред сей почтенный фронт не выходил во время начальствования полком г-на Зыкова, совершенного знатока службы, как будучи уверен, что получу благодарность за исправность эскадрона. Во время сражения 10-й эскадрон был [195] неустрашим, надежду полагал на мою преданность к отечеству, а я на их смелость, из чего рождалась та похвала от начальства, которая всегда после схватки с неприятелем преследовала мой эскадрон. Неоднократно мои драгуны говорили, что со мной готовы во все опасности пуститься, а особливо я заслужил от их сию доверенность в 1788 году во время Убинского дела. Мог ли я воображать тому несколько лет назад, чтобы лакей, стоявший за моим стулом, соделався в короткое время моим по воинской службе сотоварищем, соединится с потаскушкой и бессмысленным главноначальстующим для причинения мне толикого неудовольствия.

Я, сдав эскадрон, объявил себя больным и, не неся никакой службы, жил уединенно; чтение книг и посещение моих сотоварищей, любивших меня, все занимали мое время; в таком положении проводил я три месяца, ожидая, не предстанет ли какой случай уехать с линии. В апреле месяце, когда войска вышли в лагерь, я отправился в Георгиевск к другу моему Лебедеву, у которого в палатке весь апрель, май и часть июня месяцев, столько приятно сколько можно в беседе истинного друга, а после возвратился в Александров, в котором прогулки и чтение прогоняли мое время; а притом я езжал часто в Северную крепость, в которой оставался под видом немощи, дабы не быть в лагере, полковник Петр Алексеевич Чемоданов ²⁶⁹. Надобно коротко обращаться с сим человеком, чтоб изведать, до какой степени в нем было много хорошего и много дурного: сведущий, умный, много читавший, хлебосол, ласков, замысловат в шутках – это его хорошее. Но вот и дурное: в полку, ему вверенном, был деспотом, поставляя офицеров своими рабами. От сего все то, что мыслило благородно, его оставило, которых места заняты негодяями, с которыми он как с последнею тварью обходится. – Казачья девка не иначе входила в постель г-на Чемоданова как на договоре, чтоб он ей доставил достоинство барыни! – Сие выполнялось таким образом: призывался унтер-офицер, которому предлагалось жениться на такой-то казачке, бедняк соглашался, девка шла в объятия полковника, а из оных к венцу; за таковое снисхождение унтер-офицер по представлению г-на Чемоданова поступал в аудиторы или адъютанты, посредством которого казачка становилась барыней и снабжалась приличным одеянием на счет г-на Чемоданова, на что деньги нередко употреблялись или [196] артельные, солдатские, или из церковной суммы. – Таковыми офицерами весь Владимирский пехотный полк был наполнен. Время мое я с ним делил таким образом: приехавши, займусь с ним разговором, продолжавшимся обыкновенно несколько часов, после чего предлагается быть балу. – Он зовет слугу, которому приказывал созвать всех барынь, а по его наименованию матичек, которые являются в лучших нарядах и усаживаются в зале, мужья их в сие время держатся толпой у дверей раболепски. Показывается г-н Чемоданов, а с ним и я. – Матички все привстают и кланяются, а он, подходя к ним приветствия ради, треплет их по щеке и спрашивает: «Что вы, скурехи, здоровы ли?» Потом обращаясь к их мужьям: «Что, дурачки, пили ли вы сегодня?» – После сего начинается потчеванье: г-ну Чемоданову и мне шоколадом или кофеем, а матичкам пуншем, а дурачкам по стакану сивухи и после двух или трех залпов музыка начинает греметь, под которую все собрание пляшет до того, пока наскучит, после чего без всяких околичностей их высылал вон. Таков был образ жизни человека с редкими дарованиями.

В сей промежуток получено из Петербурга производство, сделанное за приступ анапский, в котором наконец и я поступил в капитаны. Военной коллегии повелено было дать по чину всем тем, кои за взятие сего города не получили орденов. Г-н Муханов предложил мне в начальство эскадрон, но я кроме 10-го не хотел никакого с таковым при том требованием, чтобы солгавшие на меня беглецы и негодный Рос отданы были мне серьезно к наказанию и ожидали бы от меня помилованья. Г-н Муханов не смел о сем и подумать, а для меня не оставалось никакого предмета на линии; война кончилась, скучная жизнь, образ тамошней войны мне уже стал слишком известен, гонение мне Гудовича – все сие призывало меня от нее удалиться. – Дело состояло только в том, каким образом выплатить долг, мною на оной нажитой – расстаться, не заплатив тем, кто меня одолжал, был бы поступок, которым бы я себя век упрекал. Я решился воспользоваться выходом полков карабинерных с линии, долженствовавших тогда следовать внутрь России, и потому положил было идти в Каргопольский полк, в который прибывший тогда новый полковник Тараканов старался пополнить оный молодыми и хорошими офицерами, застав в оном большею честью старость, дряхлость и леность, одним словом, тень офицерскую. Решившись я таким [197] образом на оставление линии ожидал только, чтобы г-н Тараканов меня пригласил в свой полк.

Александр Дмитриевич Буткевич ²⁷⁰, начальствовавший тогда Ростовским карабинерным полком, знавший меня в Крылове и наслышившись от г-на Апраксина обо мне много хорошего, узнавши, что я намерен был надеть синий кафтан, первый предстал с своим предложением, дабы я перешел в его полк, которому квартиры назначены были в городе Саратове. Г-н Буткевич при сем приглашении обещал мне дать заимообразно денег для заплаты моих на линии долгов, которые тогда до двух тысяч рублей простирались. На сей заем я тем скорее согласился, что был почти уверен оный выплатить в скором времени, выйдя в Россию, наслышавшись, что начальники эскадронов квартирою в той стране наживали деньги, и я надеялся не токмо сей долг г-ну Буткевичу выплатить, но еще и иметь столько денег, чтобы отправиться в Польшу, где тогда только начинались ратования против поляков; я мысленно уже услаждался надеждой быть с чинами, крестом и проч. Я рассчитывал наверно все сие получить, ежели и в половину в той стране моего служения будет столь усердного, как на линии. Последствие сего сочинения покажет, сколь все сии предположения были химерические! – и что Бог нашею судьбою управляет, а не мы. На сие я тем скорее согласился, что полк его шел совсем в противную сторону от дома моего отца, в котором я положил было никогда не быть, и вот тому причина: брат мой, получа орден, отпросился в отпуск в дом отцовский, от которого был обласкан; он, с одной стороны, младшего сына видел украшена военным знаком таким, какового тогда в офицерском чине во всей армии и десяти человек не было; с другой стороны, видел старшего сына, давно служащего без эскадрона, обиженного хотя и неправильно, но старик сего не разбирал, а говорил, что когда генерал-аншеф отнял у меня эскадрон, стало я виновен. Хотя, впрочем, не было на линии ни одного человека, который бы не утверждал, ведая мое служение, что у меня эскадрон отнят неправильно и по праву сильного. Он брату моему велел перейтить в один из полков, около дома нашего расположенных, а меня казалось забыл, и на мое ему письмо брат доставил мне в ответ род записки, в которой изъявлял отец мой свое мне неудовольствие за неповиновение в Бендерах перейтить в Острогорской легкоконный полк. Он мне писал: «Я было все здесь устроил к твоему благополучию, но ты [198] приездом своим все расстроил». – Я только от брата узнал, что уничтоженное мною в Бендерах чудным образом устроенное мое производство было с согласия моего отца сделано и что по его воле я долженствовал быть в Острогорском легкоконном полку. И так я видя, что о постигшем меня на линии неудовольствии отец мой не токмо не соболезновал, но еще меня обвинял, а потому положил и не ехать в дом отца моего и не писать ему, хотя бы это мне стоило и лишения наследства и сие лишение впоследствии времени я втвердил в свою голову до такой степени, что ежели бы о сем и ведомость дошла, то ни малейше бы меня не опечалила. Таким образом я поступал во всю свою жизнь и в трудных для меня обстоятельствах полагал всегда последствия для себя самохудейшия и, когда в половину против оного со мною случалось, то я вместо печали предавался радости.

Судьба, играющая нами как дети шариками, не замедлила сравнять г-на Гудовича со мной: у меня из эскадрона ушло семь человек и он сие чудом поставлял, а у его три полка Донских казаков вышло из послушания и, перевязав своих начальников, отправились на Дон и глупости его на сие столько достало, что он их упустил так сказать из рук в такое время, когда 25 тысяч войска стояло в поле и войска русского. Г-н Савельев был отправлен им вслед; когда, я узнал, что преследующие оных сравнялись с Александровым, то я отправился из любопытства туда и, явясь г-ну Савельеву, просил, его, дабы, ежели надобность предстанет, он меня употребил на службу. Он мне отвечал, что сей козачей шутке конец воспоследовал, ибо они ушли, а погоня ему вверенная пришла в усталость, и потому он, оную оставив на отдыхе, сам поедет в Северную крепость ожидать повеления от г-на Гудовича на посланное ему его донесение. Он пригласил меня с собой: мы ехали на его линейке, шестью лошадьми запряженной; и начав с одной горы опушаться, лошади испугавшись начали нас тащить, и как гора была довольно крута и укрыта лесом, то линейка, ударяясь о деревья, понудила всех с оной упасть; один г-н Савельев и я удержались, даже кучер и форейтор упали, после сего, будучи мы взбесившимися лошадьми вытащены на гору, стояли над вторичной кручей, которая несравненно бы была для нас гибельнее первой, ежели бы волжские казаки, с нами бывшие, не подоспели удержать лошадей. [199]

Возвратясь из сего кратковременного похода в Александров, застал я требование от учрежденной военного суда комиссии в Екатеринграде, дабы я предстал пред оный, и вот в чем дело состояло: когда наш полк квартировал в Ставрополе, тогда находился в оном при провиантском магазине прапорщик Митюрин, человек молодой, ветреный и мотыга; он брал от подрядчиков вместо муки, круп и овса деньгами с тем намерением, что, покупая на линии все оные дешевле, пополнит магазин, но вместо того деньги пустил на ветер, провианта не купил, и когда оный начали свидетельствовать, то не оказалось по счету до трех тысяч четвертей муки и круп. И так ветренник Митюрин отдан под суд, где он пять лет вывертывался всякими манерами из беды, а наконец научен он был ведущим крючкотворство человеком показать, что он оный продал офицерам полку Астраханского драгунского, дабы вместить многих в сие дело. Г-н Митюрин мог тем скорее освободиться; он на сие пустился и показал на г-на Апраксина и на всех офицеров, бывших тогда в полку, из которых многие вышли в отставку, другие в прошедшую войну убиты или померли, а оставалось еще в полку из бывших тогда налицо не более пяти или шести офицеров, в том числе и я, и потому меня требовали для ответа, почему я осмелился приступить к покупке казенного провианта. Судьба моя выдумала мне сыграть сию шутку, поставив меня на одной доске с преступником Митюриным; я, повинуясь ее воле, отправился в Екатеринград, где явясь к презусу военного суда майору Лейману, который мне объявил, что нужно иметь от полка мой послужной список, дабы сличить поведение мое с подсудимым Митюриным, и которого я, не ведая крючкотворческих дел, с собою не привез. Я написал к г-ну Муханову о присылке оного, чего ради пока оный прислали я отправился в Моздок, где прожил с неделю у подполковника Мансурова, а возвратясь в Екатериноград узнал, что мой послужной список был получен. – Явился я в суд, в котором застал г-на Леймана, четырех офицеров за асессоров и одного аудитора, сей суд составляющих, вмещавшихся в простой казачей избе; и как они вместе со мной в оной вошли, то нужно им было сесть по местам, и потому г-н Лейман мне сказал, чтобы я вышел, пока буду призван по форме пред суд. Г-н Лейман, будучи немчин, наблюдал всю аккуратность своих соотчичей. Сей формы, за неимением другой комнаты, я ожидал в [200] сенях, вместе с хозяйскою, домашнею птицею и преступником Митюриным. Прошло немало времени, пока господа судьи в избе сидя кашляли, плевали и проч., наконец унтер-офицер пошел им объявить о моем приходе. Аудитор вышел в сени и сказал мне, чтобы я явился в суд. Лишь я пред оный предстал, то уже оный мне смешным показался, ибо презус и асессоры, оставя свое настоящее положение и надувшись подобно индийским петухам, сидели за простым столом, покрытым изодранным солдатским красным сукном, на стульях половину изломанных, которые бы могли упасть, ежели бы они не поддерживали оных одной из своих ног; пред ними стояло зерцало, на которое почтенные судьи и на всю избу дышали питым накануне простым вином. Такого покроя людям судьба несчастных отдана была в руки! – После молчания нескольких минут презус спросил меня: не имею ли я какого подозрения на господ, составляющих оный суд? – Я ему отвечал, следуя порядку, что никакого! Хотя, впрочем, я и весьма их подозревал в пьянстве. Аудитор тотчас записал мой ответ, который я долженствовал своею подпискою утвердить, что они были честные кавалеры. После сего аудитор мне прочитал, что прапорщик Митюрин показал, что мне продал из казенного провианта муки две четверти, круп один четверик. Я тут только узнал, из какой малости я был призван пред зерцало, а до того я право думал, что дело о несколько тысячах четвертей состояло. На сие я отвечал, что я в таковой малости никогда нужды не имел и на покупку казенного провианта тайно никогда не приступлю. – Сие также аудитором поставлено на бумагу и я оное подписал. После сего г-н Митюрин был введен, которому прочитали мое возражение на его показание, но сей закоснелый в преступлении человек настаивал в своем, которому презус объявил, что он не имеет свидетелей к моей улике, ибо показывал, что я провиант купил, а кто его мне привез – не ведал: явная ложь, ибо верно я на себе его не понес, и потому суд полагается более на мои слова, нежели на его явно уже изобличенного преступника, и потому я отпущен в полк. Я оставил Екатериноград, проклиная Митюрина и его муку, на которую поездку я более денег на прогоны издержал, нежели бы заплатил за всклепанный на меня провиант.

Возвращаясь в Александров, я в Георгиевске узнал, что получено уже повеление о высылке карабинерных полков в [201] Россию. Г-н Буткевич приступил к г-ну Гудовичу о причислении меня к Ростовскому полку, но сей, долго не соглашаясь, наконец дал мне паспорт на 29 дней в отпуск в город Саратов, а г-н Буткевич взял сие на себя, чтобы отправить мое прошение в Военную Коллегию о моем переводе в его полк, которое и последовало когда мы пришли в Саратов.

Я возвратился в Александров, где изготовился к походу, куда чрез несколько дней полк Ростовский; пришел, и мы направили свой путь по берегам Волги, чрез степи царицынские. Оставление мною служения на Кавказе произошло 21 сентября. Я расстался не без душевного сожаления с Астраханским полком, в котором столько лет сделал свычку, был любим, уважаем; сотоварищи мои меня отпущали с знаками совершенной ко мне привязанности: большая часть драгун 10-го эскадрона пришли ко мне и, имея глаза исполненные слез, простились с своим прежним начальником. Между офицерами, которые меня верст за 10 от города проводили, находился и полковой квартермист Зиновий Никитич Попов ²⁷¹, бывший в моем эскадроне старшим вахмистром и которому за долговременную и добрую его службу выпросил я кадетской чин с таким старшинством, посредством которого чрез год ему досталось в прапорщики, а г-н Зыков, заметя его расторопность и честность, доставил ему полкового квартермистра чин. Сей человек сохранил во всю свою жизнь ко мне благодарность и редкую привязанность, при прощании слезы им проливаемые препятствовали много говорить, а коротко пожелал мне столько счастья, сколько я ему добра сделал. Я всегда жил со всеми в полку приятельски, но между всеми имел себе истинного друга поручика Александра Ивановича Федорова, который таковым мне навсегда остался. Итак избавился я скучной линии и за сие преимущественно обязан 10-му эскадрону и подлому Росе и нельзя в сем случае не сказать, что нет худа без добра.

Царицынская степь может почесться сухопутным морем, на которой воды, кроме в реке Маныче, и то горькой нигде нет, равнина не оканчивающаяся предстает глазам, на которой вмещаются многочисленные табуны калмыцких лошадей, множество волков и сагайдаков; ни с лесом, ни хижиной нигде нельзя повстречаться; одне калмыцкие кибитки видны, но и те почти всякую неделю переносятся с одного места на другое.

В семнадцать дней мы перешли четыреста восемьдесят одну [202] версту, разумея от города Александрова до деревни Цацы, которая была первая нам повстречавшаяся, вышед из степи царицынской. Радость наша была неописанна, увидев себя в теплых квартирах и избавившись несносной пустыни, которая бывает не меньше опасна, ежели на оной застанут проходящих снег и вьюги. В Цаце мы простояли два дня, после чего полк пошел проселочною дорогою до города Царицына, а полковник Буткевич со многими офицерами заехал из любопытства посмотреть гернгутерскую колонию Сарепту ²⁷², толико известную разными изящными своими рукодельями. И подлинно странно, выйдя из почти непроходимой и дикой степи, повстречаться у конца оной с столь хорошо выстроенным местечком, какова Сарепта, где не токмо российские товары, но и иных земель сыскать можно; сие общество имеет во всех главных российских городах свои конторы, а сношения и с заграничными местами. Здесь надобности нет, покупая разные вещи, переходить из одной лавки в другую; один огромный покой вмещает все для дам, мужчин, хлебопашцев, солдат и проч.

Нельзя не сказать, что ежели бы Петр I мог встать, то он бы столько России в теперешнем ее положении удивлялся, сколько он то делал ездючи в чужих краях! Сей городок был бы еще лучше выстроен, ежели бы изверг Пугачев, посетивший оный, с сонмом грабителей, зажигателей и проч., не опустошил Сарепты. Начальник сарептский со многими из старшин сей колонии явился к г-ну Буткевичу, которые изъявили нам свое желание, дабы мы провели в их усадьбе время приятно. На другой день поутру мы были у их церкви, где выслушали весьма умственно сочиненную речь их пастора, имеющую предметом честность и доброе поведение граждан. После обеда мы были водимы сарептским обществом по всем их рукодельного мастерства заведениям; чистота повсюду нами замечена была чрезмерная; наружную скромность и благоговейное лицо никто лучше их составить не может. Жалости достойные девки, запертые в так называемом Сестрином доме, представляют образ мертвецов, бледность их лиц, не имеющая ни капли крови, темно-голубые под глазами пятна, суть ясные доказательства, колико они мучимы безбрачностью. С другой стороны виден дом братьев, которые одержимы одною с сестрами болью, и говоря по-человечески: ежели бы сии дома соединить, хотя на один месяц, то колико бы сия бедная молодежь переменилась и Сарепта бы не замедлила увидеть своих домашних [203] сарептчикове! Гернгутеры выдумали из своего городка сделать место священнее, нежели был рай, жаль только то, что Сестрин дом не вмещает ни одной столь предприимчивой дамы, какова была прародительница наша Ева, а то бы скоро узнали братья всю сладость запрещенного яблока. В вечеру мы были приглашены к градскому начальнику, где сыгран был концерт ремесленниками сей колонии; управлял оркестром хлебник; мы их похвалили, и потому наши хозяева едва не надселись над своими инструментами, толико они усердствовали нам угодить, и концерт был сыгран изряднехонько, хотя и был составлен оный из ткачей, столяров, сапожников и проч. Забавило нас очень и то, что сия музыка с начала было очень оробела, видя с нами полкового капельмейстера, которого они почитали виртуозом, и потому, дабы испытать его умение, предложили ему скрипку; сей, будучи весьма посредственный музыканта, отговорился, что без очков играть не может. Сарептяне доставили ему немедленно оных разных разборов и, увидев, что он играл не лучше их, и потому пришли в смелость; мы, дабы оправдать своего капельмейстера, который впрочем был пренадутый нем-чин, уверили Сарептскую капелию, что он у нас полковой литаврщик, чем взбесили своего капельмейстера до того, что, прийдя в Саратов, он вышел из полка.

Оставив Сарепту, мы нагнали полк в городе Царицыне, где два дня простояли, в которое время я принял в свое начальство второй эскадрон полка Ростовского, хотя в оный еще и не был переведен. В последних числах октября мы сблизившись к Саратову, начали чувствовать всю лютость зимы великороссийской, и потому, не входя в город всем полком, эскадроны были распущены ближайшими дорогами в определенные им селения от наместнического правления. Ни одного не было назначено в Саратов, кроме штаба; г-ну Буткевичу желательно было, дабы я с моим эскадроном в оном или по крайней мере поблизости города квартировал, и потому приказал мне на первый случай остановиться в экономическом селе Мордовом, на берегу Волги лежащем. Сих крестьян я нашел в преизбыточном состоянии; вокруг меня поселены было колонии немецкие, выведенные из Саксонии; двадцать с лишком лет тогда было, как на берегу Волги не видали никакого войска, и потому мы были приняты с распростертыми руками.

Расположив мой эскадрон и проводив с оным несколько дней, я отправился в Саратов. <...>

Комментарии

233. При публикации опущена первая глава второй части «Записок» Пишчевича (М., 1885, с. 103-110). В ней Пишчевич сообщает, что на исходе зимы 1788 г. генерал-адъютант Текелли Острожский вызвал его в Георгиевск для отправки депеш в штаб-квартиру князя Потемкина. По дороге он заехал к своему родственнику Таборовичу и пожаловался на недостаточность выделяемого отцом содержания. Затем посетил и отца. С. Пишчевич дал сыну рекомендательное письмо к доктору Шарову, лечившему племянницу Потемкина, графиню Браницкую. В письме старый Пишчевич хлопотал о капитанском чине для Александра. Однако Пишчевич-младший счел, что получать чин таким способом «гнусно», и он решил оставить хлопоты. Тем временем Таборович рассказал Пишчевичу-отцу о неудовольствиях сына, что привело к охлаждению отношения старшего Пишчевича к своему отпрыску.

234. Ган Густав Федорович, – в службе с 1763 г., в 1788 г. секунд-майор (с 1786) Астраханского драгунского полка, сверх комплекта.

235. Зыков Дмитрий Михайлович (ум. 1789) – в службе с 1755 г., с 1778 г.подполковник, с 1787 г. полковник, в 1788-1789 г. командовал Астраханским драгунским полком.

236. Беклешев А.А. – см. прим. к мемуарам Штрандмана (к стр. 19).

237. Об экспедиции П. А. Текелли в 1788 г. см. мемуары Мосолова (с. 46-47) и прим. к ним. Корпус Текелли сосредоточился на Кубани 5 сентября 1788, а 14 сентября неприятельский берег занят авангардом генерал-майора Н.Ю. Ратиева.

238. Описанный эпизод с участием бригадира Савельева, возможно, произошел во время столкновения с горцами у реки Моты 21 сентября.

239. К реке Убине Текелли прибыл 25 сентября.

240. Мансуров Борис Александрович (ум. 1814) – в 1789 г. подполковник (с 1788) Кавказского егерского корпуса, 3-го батальона; позднее действительный статский советник.

241. По уверениям пленных, в сражении на Убине участвовало 2 000 турок и 8 000 горцев (Бутков П. Г. Материалы для новой истории Кавказа с 1722 по 1803 г. СПб., 1869. Ч. 2. С. 210).

242. Пишчевич Иван Семенович (ум. 1810) – в службе с 1775, служил в гвардии, с 1788 капитан Астраханского драгунского полка, умер в чине подполковника, его наследники жили в Верхнеднепровском уезде Екатеринославской губернии.

243. Бибиков Ю.Б. – см. прим. к мемуарам Гудовича (121).

244. Брянчанинов Сергей Афанасьевич – в 1789 генерал-майор (с 1788), отправляющий должность правителя Кавказского наместничества (по крайней мере до 1792).

245. Речь идет об И.Д. Савельеве – см. прим. к мемуарам Г. Штрандмана (15).

246. Горич Иван Петрович (Меньший) – в 1790 г. бригадир, служивший в Кизляре.

247. Сенненберг Фридрих – в 1789-1792 гг. подполковник (с 1788) Кавказского егерского корпуса 2-го батальона.

248. Сизинг (Сисинг) Андрей, фон – премьер-майор (с 1780) – батальонный командир 1-го Кизлярского полка.

249. Росса Крестьян – в службе с 1786 г., с 1787 г. кадет, в 1790 прапорщик Астраханского драгунского полка.

250. Муханов Алексей Ильич (ум. 1832) – в 1789 полковник (с 1789) при Соединенной армии, в 1792 г. – Астраханского драгунского полка; позднее тайный советник.

251. О походе против Батал-бея см. подробнее воспоминания самого И.И. Германа.

252. Лебедев Николай – в 1789 г. подполковник (с 1788) Тифлисского пехотного полка.

253. Берхгольц Логин Карпович – в 1789-1792 гг. секунд-майор (с 1786) Санкт-Петербургского драгунского полка.

254. Рахманов Михаил – в 1785 г. подполковник (с 1779) Мариупольского легкоконного полка, в 1792 г. полковник (с 1788) Острогожского легкоконного полка.

255. Пишчевич Лазарь – в 1789 г. секунд-майор (с 1788) Острогожского легкоконного полка.

256. Коробьин Яков Иванович – в 1789 г. премьер-майор (с 1786) Владимирского драгунского полка, в 1792 г. Таганрогского Драгунского полка.

257. Каховский Василий Васильевич (ум. 1795) – генерал, в 1790 г. Екатеринославский губернатор.

258. Витте (Витт) де, Иосиф (ум. 1798) – польский граф, перешедший на русскую службу, в 1792 г. генерал-поручик (с 1791) при Соединенной армии, в 1796 г. обер-комендант в Херсоне; известен нашумевшей историей уступки своей красавицы-жены Софьи (1764– 1822, бывшей невольницы-гречанки, купленной в Константинополе) польскому магнату графу Щенсны-Потоцкому, за которого Софья и вышла замуж после смерти И. Витта.

259. Денисов Андреян Карпович (1763-1841) – в 1790 г. казачий старшина (с 1784), позднее генерал-лейтенант (с 1812 г.), в 1818-1821 гг. войсковой атаман Войска донского; Денисов и Пишчевич учились вместе в Петербурге в пансионе Массона, располагавшемся на Петербургской стороне. Денисов в своих записках пишет: «И весьма благодарным остаюсь сему почтенному наставнику: его мудрые ученые внушения остались в памяти моей вечно. Тут я много успел в арифметике и, пройдя кубы и квадраты, просил у родителя моего позволения начать геометрию; на что сказал – как он не знает сей науки, то спросит у приятелей своих. После чего я скоро был взят из пансиона...» (Записки Донского атамана Денисова. СПб., 2000 с. 30).

Массой – вероятно, Андре Пьер Массой (1759- ок. 1820) – полковник русской службы, старший брат известного мемуариста Шарля Массона.

260. Браницкая Александра Васильевна (рожденная Энгельгардт) (1754-1838) – графиня, супруга К. Браницкого, племянница Г.А. Потемкина.

261. Золотухин Василий Иванович (1758-1792) – с 1789 г. полковник Кинбурнского пехотного полка, сверх комплекта, затем в 1789-1792 гг. – Фанагорийского гренадерского полка.

262. Львов Петр Николаевич – в 1778 г. был капитаном, в 1789 г. премьер-майор (с 1785) Астраханского драгунского полка, в 1791 г. подполковник.

263. Русские войска подошли к Темижбеку 4 мая 1791 г.

264. Титов Николай – в 1792 г. премьер-майор (с 1790) Тамбовского пехотного полка.

265. Русские войска прибыли к Анапе в 9 июня 1791 г.

266. Поликарпов Александр Васильевич– в 1791 бригадир (с 1790) Владимирского драгунского полка.

267. Имеется в виду война коалиции европейских держав против революционной Франции.

268. Евгений Савойский (1663-1736) – принц, выдающийся полководец, воевал на стороне австрийских Габсбургов; одерживал победы над турками (1697, 1716-1717) и французами (1707-1709), подавлял восстание в Венгрии (1703-1711) и в Нидерландах (1717).

269. Чемоданов Петр Алексеевич (ум. 1817) – в 1787 г. подполковник (с 1779) Владимирского пехотного полка, с 1788 полковник Московского гренадерского полка; позднее генерал-лейтенант.

270. Буткевич Александр Дмитриевич (ум. 1832) – в 1789г. полковник (с 1789) Александрийского легкоконного полка, в 1791 г. Ростовского карабинерного полка; позднее генерал-лейтенант.

271. Попов Зиновий Никитич – в службе с 1769 г., с 1789 г. поручик, полковой квартирмейстер Астраханского драгунского полка.

272. Гернгутеры (моравские или чешские братья) – христианская секта, возникшая в XV в. во время гуситских войн; гернгутеры отвергали присягу, гражданскую и военную службу и брак; в Россию они переселились в XVIII в., получив разрешение основать колонию в Сарепте (в Саратовской губернии).

Текст воспроизведен по изданию: Кавказская война: истоки и начало. 1770-1820 годы. СПб. Звезда. 2002