ЖИЗНЬ А. С. ПИШЧЕВИЧА, ИМ САМИМ ОПИСАННАЯ ¹⁸⁵

(В трех частях)

Часть первая

Глава IV

ПОХОД В КРЫМСКИЙ ПОЛУОСТРОВ И ЗАНЯТИЕ ОНОГО ПОД РОССИЙСКУЮ ДЕРЖАВУ. 1783 ГОД ¹⁸⁶

Недолго оставались мы в неведении, куда нам следовать, ибо князь Потемкин, оставя Петербург и прибыв в Херсон, предписал всем войскам следовать к оному, а о Крыме ни слова никто не упоминал, хотя спустя несколько времени открылось, что все ополчение имело предметом оного завладение. Полк наш со многими другими переправился чрез Днепр в Кременчуге и следовал по Херсонской дороге. У так называемого Давыдова брода ожидал курьер все полки и как при оном дорога разделяется: одна идет в Херсон, а другая в Крым, то тут и вручены были повеления полковым начальникам, кому куда следовать. Полкам, назначенным в Крым, велено следовать усиленным походом без отдохновения за Перекопскую линию, которую пройдя, остановиться. Князь Потемкин выбрал туда лучшие полки, а потому и полку С.-Петербургскому назначено было следовать в сие последнее место. У города Кизикерменя изготовлено было великое множество паромов для вторичного нашего чрез Днепр переправления. У сего же города получил я с нарочно присланным из Крылова письма, в числе которых доставлено мне и от родителя моего ¹⁸⁷, он находился еще в Белоруссии и начинал выздоравливать от болезни, ему приключившейся. Из его письма усмотрел я, что я бы гораздо беднее был выслан на службу, ежели бы он приехал, нежели как дядей моим я был отправлен. Горестен мне был [90] таковой отца моего против меня поступок, но после сетования препоручил себя на произвол судьбы и успокоился, а при том надежда, сие благо человечества, питала меня. Перейдя Днепр и Перекопскую линию, которая уже занята была нашими войсками, зимовавшими в Крыму, мы остановились при местечке Новом Базаре, в ожидании о дальнейшем следовании повеления. При сем месте стечение крымских жителей было велико, а удивление их еще больше, видя пред собой толикое число войска, посетившее их землю.

Сей поход был для меня совсем новое зрелище; каждый шаг, мною делаемый вперед, доставлял новые предметы к удивлению. Дороги так сказать были усеяны конными и пехотными полками, множеством артиллерии и повозками, наполненными воинскими и съестными припасами. Неутомимость российского солдата являлась во всем ее блеске, который с началом дня уже на ногах и, изготовив все к походу, является во всей опрятности в строй; окончив оный, ежели не в карауле или табуне, то тотчас обращается к реке, где моет свое белье, которое не успеет высохнуть, как слышит голос его зовущий в строй на учение. Ничего нет приятнее, как пришедши на лагерь, видеть посреди степи в одно мгновение ока раздающиеся парусные палаты, потом занимающихся солдат: один промышляет траву для сварения своей пищи, другой воду носит, иной траву косит. Далее видишь в одном месте кучу сих воинов отдыхающих, в другом месте рассуждают о сделанном в тот день переходе, рассказывают прошедшие против турок походы, под начальством великого Румянцева производимые ¹⁸⁸; иной весельчак вспомнит свои любовные проказы, случившиеся на зимовом пребывании. Все сие меня чрезмерно занимало и усугубляло лишь мою охоту к воинской службе. В сем же походе заметить я мог, что солдату российскому нет ничего невозможного: посреди степи пространной и оком неизмеримой варят свою пищу сырой травой, которая столько же вкусна как будто на лучших угодьях приготовлена; хлеб пекут, к великому моему удивлению, в вырытых ямах, и оный я ел, который вкусен и хорош; одним словом, мне кажется, что сии люди рождены победить свет, только бы умели их водить. Мое утешение было слишком велико видеть себя помещенну в число сих неустрашимых воинов и более ни о чем не помышлял, как заслужить от начальников своих наименование хорошего офицера. [91]

Недолго оставались крымцы в недоумении о нашем в их землю пришествии, ибо князь Потемкин, соединив все войско в Крым пришедшее при городе Карасу-Базаре, повелел великому множеству в одну кучу стекшимся мурзам, мулам и простому народу прочесть манифест, которым, по воле Екатерины II, они присоединяются к России. В сем объявлении не недоставало побудительных причин к таковому России поступку. И так гнездо разбойников, угнетавшее в прошедшие веки Россию, отважностию Монархини и крайнею предосторожностью князя Потемкина, приведено в ничтожество, можно сказать, что князь Потемкин сделал сие приобретение, не вставая из своей софы, на которой он по своей привычке лежа делал все распоряжения, и оное тем славнее, что при сем случае не пролито ни одной капли человеческой крови. Находясь я часто в карауле и на ординарцах у сего вельможи довольно не мог надивиться чудности его, одному ему свойственной и удачной. Во всем он был человек особенный, который свету слишком известен, чтобы я взялся его здесь описывать.

После сего расставлены в разных местах приобретенной земли отряды войск, дабы повсюду можно было противустать туркам, ежели бы они вздумали сделать высадку в сей полуостров, но сего не случилось, ибо турки, коим наиболее следовало за сие вступиться, не будучи приготовлены в войне, а видя российское ополчение повсюду изготовленное к бою, принужденными нашлись на все согласиться. Таковое бездействие на оном месте войск продолжалось до ноября месяца, в которое время определено, которым полкам оставаться в Крыму и которые отпущаются обратно в пределы России. Полк С.-Петербургский был в числе сих последних, которому и назначено зимнее пребывание на старой Днепровской линии, в крепости Алексеевской. Позднее время, а к тому пространная степь никем не обитаемая между Крымом и помянутою линиею, делали полку нашему сей поход и трудным и опасным; в сем походе еще более я привязался любовью к русскому солдату, ибо имел довольно случаев удивляться его твердости: ежели начать с его одежды, то нельзя сказать чтобы она была слишком теплая, бедный плащ защищал его от сильных вьюг и крепкого мороза, но при всей сей невыгоде бодрость его не оставляла. Полку должно было в Шагингирейском Окопе получить провиант, но драгуны просили своего полковника ¹⁸⁹, дабы оный был [92] роздан мукою, чтобы не заниматься печением хлеба, и они согласились лучше без хлеба быть, довольствуясь приготовлением так называемой саламаты ¹⁹⁰, нежели употребить несколько дней для печения оного, в которое время стужа умножится; и так мы отправились далее, имея степь вместо квартир, а умножающийся ежедневно снег служил солдату, сотворенному крепче всякого камня, вместо пуховика. Однако ж все сие преодолено и мы в половине января 1784 года вошли в свои квартиры.

Что принадлежит собственно до меня, то сей поход будет мне всегда памятен, ибо я изведал в оном по крайнему моему недостатку великую нужду; я не понимаю, как я не потерял своего бедного экипажа, ибо у других достаточных моих сотоварищей пали, имея овес, лошади, а мои питались подснежною травою, но уцелели; видно, судьбе рассудилось меня при моей молодости и начальной службе совсем не опечалить, и оттого я сохранен.

При выходе из Крыма мой карман не вмещал и пяти рублей и я, не упоминая о прихотях, нужного ничего не имел, в столь жестокий холод не из чего было себе сшить теплой одежды и один плащ, сверх моего холодного кафтана, составлял всю мою защиту и под оным-то я испытал свое крепкое сложение и что я в силах сносить; в таком случае свойственно всем северным народам себя подкреплять горячими напитками, но я при всей сказанной нужде не решился себя к оным приучать и таковым во всю мою жизнь пребыл; слабое виноградное вино составляло навсегда единый мой напиток.

Во время же моего в самом Крыму пребывания нужда моя была столь велика, что я, находясь в карауле или в табуне, нередко не имел чего есть и потому садился вокруг солдатского котла и с оными едал их кашу. Солдаты воображали, что я к ним от особливой привязанности сие делал, и тем меня более любили.

Должен я к моему стыду сказать, что сначала краснел сесть между их, по предрассудку в младенчестве вперенному, будто стыдно толикое фамильярство благородного с человеком, которого высокомерие дворян назвало, не знаю по какому праву, народом черным. После, входя в лета, я уже распознал, что мы все люди и рождены равно и что между простыми гораздо [93] больше благородно мыслящих, нежели между теми, которые себя сим титулом величают.

Сей же поход доставил мне случай заслужить отличную похвалу и благодарность как от полковника, так и от своих сотоварищей. Полк, оставя Шагингирейский Окоп и войдя в глубину степи, в один день переход был сказан 20 верст, но мы идучи от 7-ми часов утра да 10-ти вечера, сим верстам конца не видали и потому начали сомневаться, настоящей ли мы дорогой следовали, ибо проводников в сей пустыне негде было взять, холод был нестерпим, люди и лошади, не подкрепив себя целый день пищей, начали ослабевать, но наконец дошли мы до двух дорог, разделяющихся в разные стороны, из которых по одной казались нам знаки пошедшего прежде нас нашего обоза, а по другой, хотя следов никаких и не было, но вдали видны были два огня. И так полк, не ведая куда итить, остановился у разделения сих дорог, а я вызвался ехать узнать о виденных нами огнях. Два драгуна сопровождали меня и хотя мы доброю рысью ехали, но не так скоро могли достигнуть до сих огней ради чрезмерных сугробов снежных, опасались же мы и того, чтоб огни сии не угасли и тогда бы мы, не имея пред собой сего путеводителя, могли пропасть в сих нам не известных местах. Наконец достигли мы до оных, где я увидел человек десять запорожских казаков, тут в землянке живущих и упражняющихся в рыбной ловле, которые мне сказали, что ежели обоз наш взял другую дорогу, нежели сию, где они живут, то он погибнет в степи, а лучшее средство итить на их землянку и войдя мы в днепровские луга, где лесу довольно и изредка можно достать сена в зимовьях казацких. Возвратясь я к полку о всем сем уведомил своего полковника, который приказал следовать полку к отысканной землянке, где я велел казакам разложить еще больше огонь, чтобы не угасая служил вместо провожатого, а мне повелено было следовать скорее с десятью унтер-офицерами для занятия лагеря; по праву сильного, я выгнал запорожцев из землянки, которую определил полковнику квартирой, а для полку занял лагерь в лесу, котором люди обогрелись, не видавши семь дней дров.

Главная оставалась забота по расположении полку узнать, куда девался обоз, который отыскать я опять вызвался; четыре драгуна и один запорожец были мои провожатые. Мне должно было опять обратиться к тому месту, где мы увидели [94] раздвоившуюся дорогу, показавшую нам след нашего обоза; уже гораздо ободнело, когда я оной достиг, и она привела меня в пространный редут, графом Минихом сооруженный во время его походов в Крым ¹⁹¹, в котором я нашел обоз, в кучу сжавшийся, не ведая куда итить и где полк находится; я оный препроводил к полку. Полковник, за сию мною оказанную услугу всему полку, приказал меня не наряжать ни в караул и ни в какие другие посылки, говоря, что я один раз хорошо потрудился и потому заслуживаю сию отличность. Сие мое по степи крымской гулянье происходило в ночь на 18 ноября.

Глава V

МОИ ПРИКЛЮЧЕНИЯ НА ЗИМОВОМ ПРЕБЫВАНИИ. 1784 ГОД

Крепость Алексеевская была избрана главной квартирой нашего полка, которая сама по себе ничего не значит, а служила прежде защитой пределам России от набегов крымских татар. Дворянство, живущее в околичности сей крепости, расположено было к веселостям, а полковник наш подал к тому случай, будучи человек, привыкший жить в свое удовольствие, и потому, имея огромную и хорошо выученную музыку, танцы нередко бывали во всю зиму, а к тому театр полковой, который был очень не худ, придавал немало случаев к утехам. С приходу полка в свои квартиры я был оставлен в штабе для исправления адъютантской должности. Сверх моей должности остальное время я провождал записыванием всего того, что находил любопытства достойным по службе и в разговорах; в сем случае имел я предметом то, чтобы изострить себя хотя немного к писанию российского языка, ибо до сего я не мог порядочно ничего написать, а притом отделял частицу денег из бедного своего жалованья на покупку книг и начал составлять библиотеку. Таковой мой поступок доставил мне сверх пользы собственной еще и ту, что в полку взирали мои сотоварищи на меня с некоторым уважением; на все и офицерские пиршества я был приглашаем, от чего никогда не отказывался, дабы не заслужить их негодования и не подать им о себе мыслить, что я ими пренебрегаю, но никогда не знакомился ни с карточной игрой, ни с бутыльной и из сего я приобретал [95] пользу для будущего своего поведения, ибо бывал свидетелем ссор и других неприятностей, как сие нередко случается между людьми, у которых винные пары отнимают рассудок; возвращаясь я домой не ложился до тех пор, пока все таковое происшествие и следствие оного не положу на бумагу, и затвердив оные в своей голове; вышла польза та, что я во всю мою службу не был никогда замешан ни в какую неблагопристойную историю.

Молодому воину свойственно, на квартирах отдыхая, подумать и о любви: из немалого числа дам и девиц, посещавших моего полковника, наиболее мне нравилась г-жа Колокольцова, жившая тогда у г-на Исленьева под именем племянницы, и должно сказать, что я замечал из ее со мной обращения, что и я ей не противен был. Сия госпожа, о которой я не имел еще случая говорить, есть богатого, в городе Пензе живущего полковника Колокольцова жена; г-н Исленьев, находясь с полком в сем городе и заметя обхождение ее мужа с ней, не соответственное доброму в доме согласию, и пленен будучи ею, умел втереться к ней в любовь. Сия взаимная склонность была скрыта во все время пребывания в Пензе полку, но когда оный долженствовал выступить в другое место, тогда г-жа Колокольцова доведена была г-м Исленьевым до того, что она дала слово за ним следовать. Сей приехал в один день обедать к г-ну Колокольцову, в то время находившемуся в одной из своих деревень; и без всех околичностей объявил ему, что он намерен взять с собой его жену; г-жа Колокольцова подтвердила своим согласием таковое его объявление.

Должно себе представить положение в сии минуты такого мужа, у которого гость жену похищает! – От удивления он пришел в себя только тогда, когда увидел ее готовую сесть в карету г-на Исленьева, взяв при том с собой маленькую свою дочь, закричал: людей! – дабы удержать таковой наглый увоз своей жены, но в сие время показался в его деревне эскадрон драгун, будто мимо идущий, а на самом деле ему назначен был час, когда появиться, дабы подкрепить сие предприятие.

Мужики, увидев войско, опустили свои дубины и сделали дорогу г-ну Исленьеву следовать с его добычею. Г-н Колокольцов, по выходе уже полку из Пензы, начал помышлять о возврате своей жены и потому отправился в Петербург, где подал просьбу, старался, кланялся, издерживал деньги, но сторона [96] г-на Исленьева превозмогла; г-жа Колокольцова объявлена племянницей г-на Исленьева и от несносностей, ее мужем ей причиняемых, позволено ей жить где пожелает, и потому она избрала быть у своего мнимого дяди. Сим кончилось такого странного рода дело решением еще страннее.

Надобно в сем случае знать то, что госпожа Колокольцова оставила в то время при своем муже несколько детей, а г-н Исленьев ради ее в Москве бросил свою жену также с детьми. Г-н Исленьев, держась того, что она ему племянница, наблюдал ту благопристойность, что всегда приготовлял ей особливый дом, в котором она под именем племянницы днем находилась, куда и съезды для обедов и балов всегда делались. Впрочем, госпожа Колокольцова была прелюбезного свойства женщина: умна, ловка, весела, вежлива до самого нельзя; одним словом, с первого раза всякого к себе привязывала; доказательством сего служит то, что она, будучи в таком состоянии, на которое не всякий равнодушно взирает, везде не токмо принята, но и почтена во всех лучших беседах была.

Таким образом балы и театры занимали нас попеременно, а ласка, мне оказываемая госпожою Колокольцевою, всякий день возрастала, и наконец должность моя, требующая быть всегда у полковника, а к тому удовольствие, ею оказываемое видеть меня чаще возле себя, сделали, что я уже в доме почитался как некий ближний родственник. Госпожа Колокольцова ясно могла видеть, сколько я ее люблю, но всегда убегала случаев, дабы я ей не изъяснился в моей страсти, которую, однако ж, поддерживала надеждой, оказывая мне желание видеть меня везде с собой: в танцах я был всегда ее кавалер, в театре и из оного никто не имел ее руки кроме меня. Таковое обращение женщины ее достоинств с человеком моих лет не могло иначе мною растолковано быть, как что я ею любим, однако ж предстал один случай, подавший повод к начальному нашему объяснению.

Сидел я во время одного бала довольно задумчивым, ибо действительно во мне нечто странное происходило, и я чем более разбирал свое положение, тем более находил госпожу Колокольцову любви достойною. Она, сев возле меня, сказала: «Нельзя ли знать причину такой перемены в мущине, которого свойство было всегда затевать веселости?» – Я ей отвечал, что сию странную перемену произвела во мне она, а каким образом истолкования бы были излишни, говоря с [97] женщиною, имеющею проницательность обширную. На сие она сказала: «Вы думаете о таком деле, которым можно меня погубить» – и потом отошла от меня прочь.

В таких моих обстоятельствах получено в полк повеление об отправлении меня в Грузию, где мне и состоять под начальством тамошнего резидента полковника Бурнашева ¹⁹². Всякий легко себе представлял, что я сего не исполню, будучи очень доволен своим в полку положением: служба моя шла хорошо, любим начальниками, любим сотоварищами и наконец любим наипрекраснейшей женщиной, которой я столько был занят, что с душевным соболезнованием помышлял о моей с нею разлуке. Полковник меня уговаривал остаться в полку и обещал сие переделать, ежели мое на то желание объявлю.

И положено о сем просить князя Потемкина, которого в то время ожидали в Кременчуге, а притом будучи я написан поручиком в повелении, присланном обо мне в полк, то просить о сем полку подтверждения, не будучи оному известно, почему меня сим чином полагают, ежели же сие произошло от ошибки, то г-н Исленьев обещал меня представить в полковые квартермистры, а до того времени начальству донесено, что я по болезни не могу быть отправлен в повеленное место. Итак до исполнения сего оставался я между страхом и надеждой.

Госпожа Колокольцова наговорила мне тысячу обязательных слов, дабы удержать при себе, и в день получения сего обо мне повеления довольно она открыла тайну своего сердца. Слезы, на ее глазах появляющиеся, изъяснили и чувства ее души.

Спустя несколько дней после сего полковник мой уехал в Харьков по некоторым надобностям. Весна только начиналась, и апрель месяц своею приятною погодою доставил случай к частым прогулкам в близ лежащие около крепости Алексеевской рощи, при которых я неотлучно находился с г-жою Колокольцевою. Госпожа Колокольцова уже выдержала несколько раз от меня мои объяснения в моей страсти и принужденною нашлась мне признаться, что я ею не меньше любим. В один день возвратившись мы с прогулки положили остальные вечера проводить в саду, что и произошло гораздо за полночь, и в сие время в одном для меня счастливом кустике доставила мне сия любезная женщина проводить приятнейшие в ее объятиях минуты; намерения ее не было пуститься на последнюю слабость до того дня, пока не узнает, останусь ли я в полку, но [98] минута предстала, в которую мое торжество было определено. Да и какая бы женщина могла за себя поручиться, находясь ночью наедине с мужчиною, ею любимым и которому пылкость страсти придавала великую смелость.

Г-н Исленьев, возвратясь из Харькова и получив известие, что князь Потемкин уже в Кременчуге, и потому взяв меня с собой, отправился в сей город, в котором мы остановились на одной квартире с дежурным Его Светлости генерал-майором Салтыковым ¹⁹³, который моему полковнику был хороший приятель. Г-н Исленьев, представив меня ему, объяснил все со мной случившееся в рассуждении моей грузинской поездки и потому просил, дабы и он приложил старание о оставлении меня по-прежнему в его полку, что он и обещал; и так я наверно полагал свои желания выполненными, но недолго сия моя мечта продолжалась: в вечеру был приглашен на бал к губернатору г-ну Тутолмину ¹⁹⁴ мой полковник, куда и я с ним последовал. Город был наполнен съехавшимся для приезду Его Светлости дворянством со всех мест, и потому и на балу собрание было велико, танцы были в разных комнатах; я, проходя оные, рассматривал танцующих, как в одной из оных заметил я многих из моих родных, в том числе моего отца и дядю моего Хорвата, которые, казалось, удивились, увидев меня там. Отец мой, который всегда со мной обходясь ласку оставлял за порогом, сшиб меня почти с ног, сказав: зачем я туда приехал и что он полагал меня давно в Грузии. Я ему объяснил в коротких словах все мое положение, чем он был недоволен, ибо это его было старание о моем на Кавказ отправлении, писав о том г-ну Бурнашеву, который меня у вышнего начальства требовал; по мнению моего отца, я там долженствовал обрести свое счастье, и сия мысль родилась от следующей причины. Семейство г-на Бурнашева, отправившись в Грузию, имело своим провожатым отставного прапорщика Якшича, труды которого резидент, будучи очень человек расчетистый, не ведал как наградить наидешевейшим для своего кармана образом, и потому изобрел средство просить царя Ираклия ¹⁹⁵ о произведении его в грузинские подполковники. Лист пергаменту на сей химерический чин ничего царю не стоил, а Бурнашев, полагая сие наградой, отделался от Якшича. Сей по простоте своей искал быть приняту тем же чином в службу российскую, чему все смеялись, но отцом моим сие уважено и толковано было совсем иначе, и сей [99] лист, напечатанный у подошвы Кавказа, произвел странное впечатление над мыслью старого Пишчевича у берегов Днепра; он был человек, крайне занимающийся всякого рода дипломами, и потому я должен был ехать в Грузию будучи поручик не менее как за фельдмаршальским достоинством георгиевских толпищ.

Полковник мой и г-н Салтыков, не желая ничего начинать о уничтожении моей в Грузию поездки, не поговорив о том прежде с моим отцом, дабы я в сем случае не понес его на себе гневу, и потому на другой день были у его и старались его уговорить, дабы он отменил положенное мое отправление; г-н Исленьев при сем случае отдавал всю справедливость доброму моему поведению и прилежанию к службе. Все сие было тщетно, ибо определено мне непременно видеть Грузию и чем скорее, тем лучше. Когда я явился пред моего отца, то должен был выдержать строгий выговор в словах не совсем умеренных от него за мое неписание к нему, ибо я, полагая его в Белоруссии, туда к нему по прибытии полку на зимовые квартиры и писал, а к дяде отправил нарочного из крепости Алексеевской, которого уведомлял о успехе моей службы и о скудости моего кармана, но отец мой в сие время уже находился в Крылове, чего мне ведать было нельзя, не имея от него вовсе писем. Дядя мне объявил, что в тот день положено было меня высечь за сие неписание, но похвала мне, г-м Исленьевым приписанная, немало споспешествовала меня от такового наказания избавить.

В сей же мой приезд в Кременчуге немало меня опечалило известие о смерти друга моего г-на Келюса, в котором я потерял человека, истинно мне приверженного. Сей и другие в жизни моей случаи, в которые смерть похищала у меня добрых приятелей, подали нередко случай после скорби размышлять, что чувствительному человеку не должно бы никогда обязывать себя ни дружеством, ни счастливой женитьбой, ни достойными детьми, ибо когда привесть себе на мысль, что мы смертны и то страшное рока нашего предопределение, которое исполниться неминуемо с вами должно, и нас навсегда отделит от столь чувствительному сердцу милых предметов, то и выходит – дабы в сей кратковременной жизни не испытывать душевных сетований, должно бы жить без всего вышесказанного. [100]

Отец мой, чтобы скорее отделаться от меня, наградил меня ста рублями на дорогу и велел ехать в назначенное мне место, причем напоминал мне, что пора жить своими деньгами, которых я не ведал откуда взять, и чтобы я не надеялся на его помощь, что весьма справедливо! – жизнь и воспитание я от него получил, а о прочем должен пещися сам! – после сего без дальних сетований отправился он в свою деревню, а меня оставил в Кременчуге. На просьбу же мою выправиться у князя Потемкина о моем поручистве, мне только известном по повелению присланному в полк, он отвечал, что он осведомлялся и может меня уверить, что я точно произведен Его Светлостию в сей чин.

Несколько дней спустя полковник мой отправился обратно в крепость Алексеевскую для отведения полку в Псковское наместничество, я с ним же поехал и, несмотря на предписанные мне моим отцом правила бережливости, оставил я Кременчуг, имея в кармане только около двадцати рублей, а остальные потребил на обмундирование себя новым образцом, данным драгунским полкам, и сими деньгами должен я доехать до места пребывания г-на Бурнашева, сумма ни мало несоразмерная пространной дороге, мне тогда предлежавшей.

Госпожу Колокольцову застал я в крайнем беспокойстве, ожидающую, что я привез о себе, а узнавши мою участь, сожаление ее было велико, но переменить уже сего мы были не в силах. Мое положение всякий себе легко представить может, тот, кто ведает, сколь сильно действует в молодом сердце в первый раз воспалившаяся страсть. Сию любви достойную женщину я тем более буду помнить, что она, чувствуя истинную ко мне дружбу, наделила меня такими советами, которые кроме добра мне ничего не предначертывали.

Полк, отправившись в свой путь, оставил меня одного в немалых размышлениях: с одной стороны, любовь занимала душу мою, с другой – неимущество мое преисполняло мысль мою, и все сие соединя вместе, делало во мне чудное впечатление, которое в некоторые минуты доводило меня почти до отчаяния. [101]

Глава VI

ОТЪЕЗД МОЙ НА КАВКАЗСКУЮ ЛИНИЮ.

ПРОИСШЕСТВИЯ, СО МНОЙ НА ОНОЙ СЛУЧИВШИЕСЯ.

ЕЗДА МОЯ В ГРУЗИЮ. 1784 ГОД

В сем моем положении сколько сетование мне не было свойственно, но ехать надлежало. За неимением прогонных денег решился я пуститься в путь на своих лошадях, которое шествие продолжал таким порядком: впереди я верхом открывал путь, за мной мой слуга на другой верховой лошади, за ним следовала повозка, тремя лошадьми влекомая, которую погонял другой мой слуга, в повозке кот крымской, долженствовавший также видеть Грузию, Бурнашева, Кавказ, Ираклия и проч. Таким образом следовал сын богатого отца для приобретения неведомо чего и неведомо где. Пока сказанные выше двадцать рублей отягощали мой карман, то я не находил надобности ничего продавать, но наконец сия сумма из моего кошелька исчезла, и так, прибыв в крепость Святого Димитрия Ростовского, увидел себя без гроша и потому принужденным нашелся отделаться от своих верховых лошадей. В сем месте выискался добрый купец, который, видя мою неопытность и догадываясь денежную мою нужду и потому представляя все пороки моим лошадям, как будто из милости причислил их в свою конюшню, отсчитав мне за оных сорок рублей, которые по меньшей мере ста пятидесяти стоили. Я вышел из дому сего честного торгаша, делая ему великие поклоны за то, что им был обманут и научен впредь осторожности, а он показывал вид человека, одолжившего меня, заплатив столько денег, по его словам, ни за что.

Таким образом, не имея уже на чем наездничать, поместился я с своим котом в повозку и, искупив все нужное для себя и людей своих для дороги, оставил крепость Ростовскую. Переехав реку Дон, вошел я в пространную степь, разделяющую владения донских казаков с Кавказскою областью. К скуке, мною и без того терпимой, предстал и путь, сугубо оную умножавший; пустыня, оком несоразмеримая, не представляла так сказать ни одного предмета, которым бы человек в горести мог оживиться; все было мертво и уныло на сей даже и безводной степи, ибо хотя и есть кое-где ручейки, но и те редко имеют пресную воду, а большею частью или солона, или горька. Ко [102] всему этому нередко черкесы закубанские посещают сию дорогу и убивают или в полон забирают проезжающих; одним словом, я уже почитал себя умершим, видя столь неблагоприятное начало моего заточения. Были, однако ж, в немалом одна от другой расстоянии так называемые почтовые станции, где пребывание имели и несколько казаков для сопутствования отправляемых курьеров ко двору с Кавказа; я всегда наблюдал ту осторожность, чтобы располагать свои ночлеги при сих станциях, но в один день опоздав не мог сего сделать и потому остановился ночевать посреди степи, при одном случившемся болотистом ручейке. Поутру проснувшись, увидел, что мои лошади, сорвавшись с арканов, на которых из предосторожности они всегда держаны были, ушли неведомо куда; долго люди мои и я тщетно их искали и, наконец уставши от сей по степи ходьбы, возвратились к повозке. Таким неожидаемым случаем оставался я в странном положении в сей пустыне, лишенный способа продолжать свой путь. Размышления мне ничего не помогали, а лишь умножали мою горесть.

В таком положении проводил я большую часть дня, но наконец увидел прибывшего к тому же ручейку донского офицера верхом с пятью казаками, которые, как они говорили, расположены были тут отдохнуть. Я прибегнул к сему начальнику и, изъясня ему свое приключение, молил его подать мне руку помощи в сем случае. Сей бородатый офицер, пошептав с своими подчиненными несколько слов, отрядил двух из их в степь искать, как он говорил, мою потерю, я вне себя был от радости, видя в донце столь похвальный поступок: дать помощь в такой крайности молодому и ему вовсе незнакомому человеку – это было нечто более, нежели великодушие. Перед вечером я увидел своих лошадей, приведенных, но когда я хотел их взять, то сей козачий начальник мне объявил, что не иначе мне оные отдадутся, как с заплатой 25-ти рублей; я изумился при толь гнусной подлости, но наконец поторговавшись, принужденным нашелся на 15-ти рублях примириться и таким образом выкупил я свою потерю из козачьего полону и ту же минуту, невзирая на наступившую ночь, пустился в путь, дабы сии лошадиные сыщики еще вторично от меня не потребовали денег или, лучше сказать – не украли бы их, ибо они верно ночью уже возле повозки моей были и видя нас всех спящих – их взяли; но лошади будучи незавидные и потому решились отдать.[103]

Может быть, я в сем случае ошибаюсь, но на счет подлеца позволительно иногда и согрешить.

Крепость Ставропольская было первое место на пути моем мне представившееся после разлуки моей с г-жою Колокольцевою, где мои рассеянные мысли немного пособрались. Крепость сия лежит на горе, а вокруг оной изрядное местоположение представляет совсем другие предметы зрению, нежели скучная пустыня, мне от берегов донских предлежавшая. Подполковник Алексей Андреевич Беклешов ¹⁹⁶ и несколько домов с их семействами, меня обласкавшие, подали мне на первый случай совсем другое понятие о линии Кавказской, нежели какое я до того о оной имел. Я тут увидел, что можно и в сей стране время делить приятно и, употребив четыре дня для своего в оной отдохновения, пустился далее. Во время моего в сем месте пребывания проехали чрез Ставропольскую крепость два сына царя Грузинского, следовавшие в Петербург; один из них был духовного сана, а другой принят в российскую службу полковником ¹⁹⁷. После сего посудить всякий может, прав ли г-н Якшич, требуя быть подполковником такой службы, в которую сын Ираклия, заключившего дружественный союз с монархиней России, едва принят полковником; то и другое равно забавно. Оба царевича чрез переводчика со мной говорили и узнавши, что я еду в их отчизну, выхваляли оную сколько можно больше. Сии Георгиянские высочества и правы, будучи люди, не видавшие ничего лучшего.

Георгиевская крепость было то место, где я увидел генерал-поручика Потемкина, к которому явясь довольно им был ласково принят, судя по его врожденной надменности и занимаемому им месту в таком краю, на который вся Европа тогда взирала по затеям, какие Россия у подошвы Кавказа производила. Местоположение сей крепости есть нарочито хорошо, имея в виду все горы Кавказские; впрочем, она сама по себе была бы скучна, ежели бы тут главная квартира не имела своего пребывания, а к тому при оной расположен был пространный лагерь, отчего людство было велико. Сия крепость украшалась также немалым числом прекрасного пола, между которыми жена генерал-майора Пеутлинга ¹⁹⁸ отличалась красотой, умом и бойкостью. Г-н Потемкин жил довольно весело, всякую неделю давал балы, чему другие генералы и полковники следовали, и потому в сем месте нередко молодежь танцами [104] занималась. Г-н Потемкин будучи великий волокита, и потому случалось и то, что сей повелитель привозил к себе на бал со всей линии дам и в таком случае расставливались лошади, которые доставляли так сказать на крылах сих красот в главную квартиру, где предавались веселью, танцам и проч.

На другой день моего в сию крепость приезда г-н Потемкин мне объявил, что я останусь при нем и не поеду в Грузию. Г-н Бурнашев, находясь под его повелением, и потому не мог в сем случае ничего переделать, а я полагал, что г-н Потемкин сие делал ради того, чтобы при удобном случае выполнить великолепные посулы, мне им в Петербурге обещанные. ¹⁹⁹

Должность моя была невелика и состояла в том, чтобы быть всякий день налицо пред своим начальником по нескольку часов; впрочем, я делал свои посещения другим и обознакомившись был всеми любим. Время на своей квартире проходило у меня в чтении, ради чего библиотека г-на Потемкина мне была открыта, познакомившись я с хранителем его книг. Сверх сего я занимался собранием всего любопытного, до Кавказа и оного жителей касающегося, записывая притом и военные происшествия той страны и все сие не только служило мне препровождением времени, но делало и пользу ту, что я продолжал привыкать сообщать бумаге свои мысли. Тот день, в который почта приходила в Георгиевскую крепость, был для меня также немало полезен, ибо г-н Потемкин неоспоримо был один из умнейших в России людей, и, любопытствуя ведать, что в свете делается, держал ведомости разные, и когда оные приходили, то собиралась беседа отборных людей к толкованию политических происшествий: полковник Герман ²⁰⁰, подполковник Тамара ²⁰¹, доктор Ренекс ²⁰² и еще несколько человек составляли сей круг – люди все такие, которые почти выросли ездивши по чужим землям. Г-н Потемкин всегда читал вслух оные и на каждом пункте, исследования достойном, останавливаясь, делались рассуждения о положении той земли, силе, образе правления, способностях государя, оною управляющего, и сие заводило иногда в историю прошедших времен и к догадкам будущих случаев. Я никогда не пропускал случаев быть при оных, и могла ли быть мне лучшая школа для моего научения? Сверх всего г-н Потемкин имел дар писать и говорить красноречиво. Г-н Потемкин посылал меня иногда курьером в разные места Кавказской линии, чрез что он испытывал мою расторопность, [105] а я обозревал места и знакомство заводил еще больше со всеми на оной живущими. Одна из таковых посылок едва мне жизни не стоила: съезжая с довольно крутой горы, козак, правивший лошадьми, полагал за лучшее когда он их сведет в руках, но лошади испужавшись начали бить, под которых козак и попал; я один оставался на телеге и меня лошади тащили под гору во всю мочь. Я видя, что, спустясь вниз, должно будет проехать чрез довольно узкий невысокий мост, соединяющий две горы, и потому решился спрыгнуть с телеги и от сего на землю падения лишился чувств. Козак, взяв меня на свои руки, отнес к тут случившемуся ручейку и, обливая водою, едва привел меня в себя, но как я после доехал до крепости Георгиевской, того ничего не помнил. Вся правая сторона моего тела, на которую я упал, была в опухоли, что и не мудрено, ибо удар был жесток и тем опаснее, что земля от бездождия затвердела как камень. Старанием доктора Раппе Егора Ивановича, который, сверх его искусства, есть и предобрейший человек, сделавшийся мне хорошим приятелем, я был в скором времени опять поставлен на ноги. Сие выздоровление тем более меня обрадовало, что г-н Потемкин около того времени получил повеление князя Потемкина о следовании ему в Грузию, для переговоров с царем Ираклием о делах политических, касающихся до того, чтобы в случае войны России с Портою, каким наиудобнейшим бы образом можно было турок от той стороны посетить в Анатолии. В сию поездку я был назначен, которую я охотно делал, дабы узреть Кавказ поближе и ознакомиться с Грузией, землей толико славящейся красотой своих женщин. Карман мой был также не пуст; я, прибыв в Георгиевскую крепость, продал своих лошадей и повозку, а к сему получил за треть жалованье и все сие вместе составляло рублей около двухсот, сумма хотя и несоразмерная достатку моего отца, но когда я себя ставил в счет бедных офицеров, живущих одним жалованьем, то мой капиталец что-нибудь значил. Г-н Потемкин отправил меня в разные отряды войск, за рекою Тереком расположенные, которых часть назначалась для его в Грузию препровождения, что выполня велено мне было ожидать его в крепости Владикавказе, лежащей у самой подошвы гор. Быстрый Терек я переехал кое-как у города Моздока, ибо ветер был силен, паромы неисправны, а кормчие и того меньше.

Первый отряд, мне на пути представившийся, был у редута [106] Григорий-Полисса; тут я увидел полковников Пиерия Николая Юрьевича и Белича Ефима Ивановича ²⁰³, первый грек, а последний сербин, следственно, мой земляк. Г-н Пиерий для приезда г-на Потемкина изготовлял свой полк Астраханский пехотный к смотру и потому учил его всякий день. Сего полковника в его воинских оборотах я заметил, что греческие фаланги было то, что его наиболее занимало; мысль его была из россиян сделать греков, да и сам стремился итить по пути Александровом; как бы то ни было, но полк был хорош и в стрельбе замечалось великое искусство. Г-н Пиерий меня очень полюбил и во время обеда желал непременно, чтобы в моих жилах была хотя частица греческой крови, выводя сие из того, что моя матерь была хорватовой фамилии, которая происходит из Греции. Я, дабы угодить Пиерию и Беличу, разделил себя пополам, чем они и остались довольны.

Путь за Тереком не безопасен; чеченцы, народ необузданный, живущий тут в соседстве, делали разбои над проезжающими, и потому два моих земляка дали для моей безопасности 20 уральских Козаков, которые меня и препроводили до Владикавказа, где я нашел коменданта, предобрейшего человека, подполковника Матцена Карла Ивановича ²⁰⁴; тут же находился с егерским батальоном подполковник принц Гессен-Рейнсфельдский ²⁰⁵, который меня столь много полюбил, что пригласил жить с собою в его палатку. Сей принц, которому тогда было не более 25-ти лет, был с добрым воспитанием и много ездивший по чужим краям, имел сведение обо всем великое; разговоры его были для меня полезны и наставительны.

В первых числах сентября г-н Потемкин вместе с генерал-майором Александром Николаевичем Самойловым ²⁰⁶, племянником князя Потемкина, и немалою свитою прибыл в Владикавказ, будучи извещен чрез г-на Бурнашева, что царь Ираклий собирался оставить свою столицу и на половине дороги встретить гостей, к нему едущих. По сему известию г-н Потемкин отправил меня в город Тифлис; письмо, мною царю доставленное, содержало просьбу, дабы он его избавил от лишних почестей. Я, получа десять Козаков для моего конвоя, пустился в путь и не замедлил достигнуть до пропастей кавказских, ужас не привыкшему к оным человеку наводящих. Тут встретятся в одном месте горы, на которые поднимаясь казалось конца не предвидится, потом едва вершины оных достигнешь, [107] должно паки спущаться в стремнины несоразмерной глубины, в другом месте можно видеть дорогу, которую едва тропинкой назвать можно, проложенную по косогору или в полугоре, на которой висят каменья чрезмерной величины и грозящие, так сказать, ежеминутным падением. Ударение быстротекущего Терека о каменья один стук ушам делает, а снег с гор скатывающийся с ужасным треском другой ужас наводит. В добавок к сему проезд в сем ужасном месте от живущих тут разных горских народов, нельзя сказать, чтоб был безопасен, которые не будучи никому подвластны и имея один образ человеков, а впрочем совершенные дикари, полагающие почти долгом себе подобного ограбить и даже убить. Жилища их или скудные хижины, или в камнях выдолбленные ямы.

Козачий конвой меня проводил только до деревни Ларсы, принадлежащей осетинскому князю Ахмету ²⁰⁷. Сия деревня лежит на мысу вышедшей высокой горы, на которую надобно вскарабкаться с трудом, чтоб, войдя на оную, увидеть несколько выдолбленных в камнях ям, составляющих все строение деревни Ларсы. Я имел от генерал-поручика Потемкина открытый лист, на котором написано было: «Объявитель сего, войск Ее Императорского Величества поручик Пишчевич, отправленный мною к его высочеству, царю Ираклию, которому всем в Кавказе обитающим князьям и узденям повелеваю чинить всевозможную в проезде помощь». Таковой высокопарный вид казался генерал-поручику Потемкину достаточным для моего проезда, и потому он на прогоны не дал мне ни копейки. На другой стороне сего листа написан был смысл сей бумаги на турецком языке.

Я, оставя мой конвой у подошвы горы с одним козаком, пошел к князю Ахмету. Его сиятельство я нашел сидящим у огня, разложенного посреди его норы, ноги поджавши. На одной стороне лежало ружье, а на другой сабля, по жилищу разбросана там и сям солома и несколько ковров. Сам же он занимался обстругивая своим острым ножом как бритва маленькие палочки, которые видно нарочито для препровождения времени ему приготовлены были, и сии потом стружки бросал в огонь. Двое из его рабов, стоя за спиной, ожидали его приказаний, из которых один говорил немного по-русски. Надобно знать, что сей Ахмет за что-то был в неудовольствии на генерал-поручика Потемкина, и, прочитав грозное повеление, [108] повелитель Кавказа с сердцем начал говорить тому из своих прислужников, который разумел по-русски, и при сем разговоре указывал на небо и свою саблю.

Слуга, выслушав своего господина, начал мне объяснять его слова, из которых я понял следующее: «Скажи этому офицеру (то есть мне), что так как он вошел ко мне с видом доброго расположения, а не наглостью, с какою некоторые из между их делают, то ему в угодность я дам лошадь и проводника до деревни Степанц-Минде ²⁰⁸, за безопасность в дороге отвечаю я, для того, что мой будет проводник; впрочем, вот мой бог (указывая на небо), а это мой государь (указывая на саблю), я никаких Потемкиных знать не хочу; я князь и никого не боюсь».

После сего я вышел из норы сиятельного владыки и, возвратясь к своим козакам, увидел скоро приведенную мне лошадь и пешего провожатого. Отправив Козаков обратно в Владикавказ, пустился далее на сей нового рода почте и увидел, что горского князя гордость в силах переменить русскую пословицу: «Пеший конному не товарищ». – Следуя я за моим провожатым, имел много кое о чем подумать; с одной стороны, предстояли ужасы природы моим глазам, с другой, мое положение посреди сих пропастей с одним человеком, которого не разумел, ведущим меня Бог ведает куда-либо я и наслышался, что чрез Кавказ дорога проложена, а мне везде предлежали тропинки; следственно я мог думать, что мой провожатый ведет меня куда-либо на гибель, а не по настоящей дороге; притом из-за всякого камня я мог быть убит, я после узнал, что присутствие человека их земли предохраняет всякого иноземца от беды. И так мой сопутник, кроме того, что меня провожал, но был и мой Egide. – Далее, я удивлялся гордости нищего князя, презирающего повеление столь значащего в сем краю начальника, который почти вслед за мной шел, и приписывал это чувствам независимости. Но когда представлялось мне положение сего владыки, то я находил, что он точно мог безбоязненно braver пышного начальника. Что бы ему сделал Потемкин со всею силою у Кавказа стоящею, ежели бы пошел против его: Ахмет, навьючив нищенское свое имущество на своих скотов, пошел бы далее в пропасти и, нашед новые норы, поселился бы. Такому подвижному имению никакая сила не страшна. Сии размышления довели меня до деревни Степанц-Минде пред вечером. [109]

Прибыв я в деревню Степанц-Минде, принадлежащую грузинскому князю Казибеку ²⁰⁹, с которым я уже был знаком в Георгиевской крепости, я был им приглашен в его дом или лучше сказать в его землянку. Здесь прислал меня к себе звать грузинский министр иностранных дел, князь Бегдабегов ²¹⁰, высланный царем Ираклием навстречу г-ну Потемкину. Явясь я к нему, увидел себя пред почтенными сединами украшенным старцем, которым я был принят со всевозможною вежливостью, и он долго со мной чрез переводчика разговаривал; я у него ужинал со многими еще грузинскими князьями и дворянами, при чем чихирь или грузинское вино вдоволь разливалось. Я располагал в тот же вечер ехать далее, но мне сказали, что в сих местах ночью никто не ездит, будучи проезд крайне опасен. На другой день князь Бегдабегов прислал мне на дорогу разных фруктов, за какую ласку я пошел его благодарить; он мне сказал, что в сих местах почт не имеется, то посему и дана мне обывательская лошадь, и притом он меня препоручил трем грузинским князьям, при которых было несколько служителей, едущих, как они говорили, в Тифлис, которым было приказано наблюдение, дабы я в дороге не имел ни в чем недостатка. После сего я оставил Степанц-Минде и пустился в путь.

Дорога от Степанц-Минде покрыта была глубоким снегом, пред тем шедшим, и холод был довольно чувствителен. Нельзя мне здесь не упомянуть подлость моих попутчиков: уже мы отъехали от места нашего ночлега довольное расстояние, как догнали стадо овец, из одной деревни грузинской выгнанное, долженствовавшее идти на вершины гор для сыску себе корму; дорога была столь узка, что едва в одну лошадь можно было ехать, а в сторону глубина снега препятствовала своротить. Князья закричали (сколько я мог разуметь) на пастуха, позади стада шедшего, чтоб проворнее дал дорогу, ибо российский офицер едет. Имя россиянина грузину есть не бесстрашно, и потому сей бедняк бросился вперед стада, чтобы скорее оное в гору своротить, а между тем один из грузинских сиятельств подхватил овцу весьма искусно и положил ее поперек пред собой, прикрыв оную своею буркой, которою они себя от непогоды защищают, и тотчас все трое оглянулись на меня, позади их едущего. Я показал вид, что подлости их не заметил. Продолжая мы свой путь далее, бедной овце наскучило такое [110] долгoe под буркою заточение и потому начала понемногу голос подавать. Князьям же, по-видимому, не хотелось, чтоб я оный слышал и потому начали, с своей стороны, во все горло петь; песни сии были сколь странного, столь и противного голоса, что меня внутренне забавляло, видя сию тройку невежд, из таковой безделицы раздирающих свое горло. Наконец подъехали мы к другому стаду, и они, пустив овцу в оное, начали с пастухом говорить, по-видимому, продавали оную, ибо сей дал им две абазы, что делает наших денег 60 копеек; таковая родилась прибыль от их воровства, но я рад был, что избавился концерту, в котором овца своим голосом первенствовала.

После сего происшествия приехали мы в деревню Кобий, которая построена под навесом каменной горы, вышиною сажен в 50, жители сей деревни не хотели переменить мою лошадь, но князья-воры оную насильно отняли. От сей деревни проехав версты три, начинаются снеговые горы, на которых холод был чрезмерен, проехав оные, спустился я при деревне Кумлисцихе и явился после стужи в совершенное лето: таковая скоропостижная перемена климата представляла некую очаровательность и занимала душу удовольствием, какое мы чувствуем при наступлении весны после неприятностей зимних. Дорога была наиприятнейшая и, так сказать, усыпана небольшими рощами, наполненными фруктовыми деревьями, с коих плоды остаются несобираемыми за неимением довольного числа рук. От подошвы снеговых гор верст на 30 лежат по обе стороны дороги в полугоре небольшие, но частые так называемые деревни Тиулеты, до конца которых мы в тот день при наступлении вечера достигли, и расположились ночевать у одного грузинского мужика, на хозяйство и дом которого без жалости взирать было не можно; подобной нищеты у поселянина мне ни пред тем, ни после того не случалось нигде видеть. От трудов желал я подкрепить себя пищей, и как судя, по хозяйской неопрятности, боялся я чего другого потребовать, то и просил молока, изъяснясь своим попутчикам разными знаками, но я напал на людей, ведающих мастерство овец красть, а не толковать мои пантомимы. Наконец в вечеру я увидел пришедшую с поля хозяйскую корову и, взяв одного из моих спутников за руку, привел к оной и растолковал ему, что мне надобно молока, причем князь показался забавным, смеялся во все горло и объявил хозяйке мою надобность. Здесь имел я [111] случай видеть наблюдаемую грузинами чистоту: молоко от не совсем чистой посуды несколько сделалось засоренным, хозяйка, по-видимому, захотела прислужиться русси афицерия и потому начала оное процеживать сквозь подол своей рубашки; действие и самой чистоплотной женщине довольно годное, но каково было должно быть в сем случае сие, ибо георгиянской сей хрычовки оный был не без всячины. Увидев я приготовление сего мне угощения отказался от молока, хозяйка о сем донесла князьям, которые, посмеявшись довольно, в моих глазах молоко выпили, за которое, однако ж, из моего кармана заплата учинена. Когда время настало ужинать, то сел хозяин с своею семьею и мои три попутчика на земле в кружок, а я отказался, боясь дабы и тут не наблюдалось подобной чистоты, как при доении коров. Пред каждым поставлены были небольшие чашки, наполненные вареными бобами, в кои налили орехового масла и положили также всякому хлеб, наподобие лепешек сделанный. Служители моих спутников сидели поодаль от своих господ и глотали то, чего их вельможи недоедали. Наконец посетили хозяина поп и человек с восемь мужиков, всякой из них принес свои бобы с лепешками и сим умножили стол хозяйской, сев также в круг. Сколько я мог заметить, то я был первым предметом их разговора, потом глядя мне все в глаза смеялись, я думаю, что эта радость происходила на счет молока, ибо хозяйка своими рассказами увеселяла беседу. Положение мое в тот день легко сравнить можно с тем, когда человек находится в плену таких людей, коих он языка не разумеет.

На другой после сего день проснувшись, я поутру увидел первое то, что мои попутчики меня оставили в незнакомом мне месте и притом облегчили несколько мой и без того миниатюрный экипажец: трубку и один пистолет их сиятельства изволили увезть; однако ж при всем этом доставили случай удивляться грузинской умеренности, ибо часы и сабля им еще с вечера нравились. Ограбить меня совсем никакой бы мудрости им не стоило, меня, который предался крепкому сну и той безопасности, какую вселить могут люди, нашими союзниками почитающиеся, а к тому же сии люди были достоинства княжеского. После сего мое старание обратилось, как бы отправиться далее и сие сделать наидешевейшим образом, ибо г-н Потемкин снабдил меня открытым листом, повелевавшим страшному Кавказу мне делать всякого рода пособие в пути, а [112] деньгами для заплаты лошадей или проводников не рассудилось ему меня обременять. Народы, посреди которых я находился, мало уважали повеления и своих владык, а тем менее генерала, которого листа они и не разумели, будучи оный писан русским языком. Итак не оставалось мне ничего другого делать, как приставать с некоторыми угрозами к своему хозяину о даче мне лошади, но он долго меня не разумел, наконец разными моими показаниями пальцами, руками и ногами меня понял и, взяв мою руку, пригласил за ним идти. Путь наш продолжался версты две в гору, и, пройдя небольшую рощу, остановились мы у одного дома, который по-видимому, князю принадлежал; я сие потому полагал, что приведши меня грузин некоторый род подобострастия оказывал хозяину оного, а впрочем изба и одежда сего сиятельства ничем не различествовала с простым мужиком, а к тому князь был босиком и только что пришедший с рыбной ловли. Приведший меня грузин долго вбивал в княжую голову мое приключение, но сей, казалось, его не понимал, а оглядывал лишь меня пристально. После продолжительных толков князь отправил моего провожатого, а меня ввел в свою избу, где сидела молодая девушка, при входе моем мне зад оборотившая, которой лица во все время моего у их бытия я не видал; князь же занимался рассматривать неукраденный пистолет, саблю, одежду мою и проч. Чрез час посланный возвратился с другим мужиком, которому что-то князь приказывал и из их разговора вышел превеликой шум, продолжавшийся немалое время, после чего мы все отправились и прибыли к дому приведенного мужика, у которого князь хотел лошадь для меня взять, а мужик не давал, князь грозил ему палкою, но мужик, вынув кинжал, приготовился к обороне. Его босое сиятельство не рассудил более тут оставаться, а потому убрался и избавил меня быть посредником при сем поединке; но я, его догнав, требовал неотлучно лошади, он, видя, что от меня не отделается, пошел к другому мужику, где после долгих споров я получил лошадь и человека верхом в проводники.

Дорога от Тиулетов лежит в дремучем лесу, наполненном горами и пропастями; подъезжая к одной из оных, мой проводник, сколько я из его лица мог заметить, очень оробел и тотчас поворотил свою лошадь с большой дороги в густой лес на тут лежащую тропинку. Я сначала не хотел за ним следовать, но он говорил мне тихим весьма голосом: леки, то есть [113] лезгинский народ, непримиримые враги грузин, но видя, что я его не разумел, прибегнул к знакам и, взяв палку, приложился так, как бы из ружья хотел стрелять, и, указав на большую гору, к которой мы приближались, повторил несколько раз леки, из чего я понял, что он хотел сказать о опасности сего места, в котором лезгинцы заседали, дабы удобнее нападать на проезжих. И так я положил следовать за ним по тропинке, путь наш продолжался в великой тишине, и притом грузин часто оглядывался во все стороны, верст восемь продолжалась сия трусливая езда, пока не выехали мы опять на большую дорогу; тут мой провожатый пустил свою лошадь во всю прыть скакать, чему и я беспрекословно последовал, и сия скачка продолжалась несколько верст, потом остановясь, мой проводник слез с лошади, начал креститься, и имя леки с его языка не сходило, по-видимому, благодарил Бога за избавление от предстоящей гибели, родившейся по моему мнению от единого воображения. После сего краткого молебствия, мы отправились далее и пред вечером я увидел себя в монастыре Анануре: подъезжая к оному, я немало обрадовался, увидя у ворот монастырских сидящих русских егерей, из которых один играл на балалайке припевая, а другой плясал. Это национальное зрелище меня утешило безмерно, я поспешил к ним и узнал, что здесь находились для залога при одном унтер-офицере четыре российских егеря, сотовариществу обрадовался, вообразить легко можете, сколько я их всякой тот, кто два дня находился так, как я, между людьми, которых не разумел и не мог с ними изъясняться.

Архимандрит сего монастыря прислал меня к себе пригласить, которым я был довольно обласкан; возвратясь на свою квартиру, потребовал я егерей к себе, у которых расспросив о дороге узнал, что я от Тифлиса отстоял на один день езды. Между тем не евши я два дня кроме хлеба ничего, желательно мне было себя пищей подкрепить и, потому дав деньги егерям, поручил им промыслить чего для моего ужина и, когда оный был приготовлен, то я увидел несколько князей грузинских, вошедших ко мне, которые пробормотав на своем языке мне поздравление, увидевши их землю, а паче самих их, после чего сели за трапезу и, насытив свои желудки моим мизерным кушаньем, принялись опоражнивать кувшин с принесенным для меня вином, который вмиг осушили; принужденным нашелся [114] я послать еще оного принесть и упоил сих георгиянских вельмож копеек за шестьдесят. Егеря мне объявили, что это одно из обыкновений той земли, чтобы приезжему помочь допить и доесть то, что он для себя приготовил. Нового покроя гостеприимство, в одной Грузии известное. Когда они меня оставили, то я предался размышлению всего того, что видел в сей новой для меня земле. Дорогу, мною в сии три дня сделанную, можно разделить на все времена года: от Владикавказа до начала ущелин Кавказских осенью почесть можно, потом до Степанц-Минде первые снега при начале зимы от сего до конца снеговых гор самую глубокую зиму, а оттуда до конца деревень Тиулетов приятную весну, а от оных до Ананура настоящее лето. С таковым смешением приятного и жестокого натуры перемен и в столь короткое время редко можно где повстречаться, а к тому же главные черты свойства народа в сие же время предстали пред меня: за исключением мне изъявленной князем Бегдабеговым ласки и гостеприимства, впрочем я испытал грузинское корыстолюбие, опрятность, храбрость при едином воображении лезгинов, небрезгливость их, сколько можно на их слова полагаться, проворство в присвоении чужого, до какой степени можно себя безопасным считать между ими, и наконец, что князь грузинский с своими рабами есть властелин бесчеловечный и напротив сего, столь мало опять уважаем сей гордынею надменный вельможа чужим рабом.

Глава VII

ПРЕБЫВАНИЕ МОЕ В ГРУЗИИ И ВОЗВРАЩЕНИЕ В КРЕПОСТЬ ГЕОРГИЕВСКУЮ. 1784-Й ГОД

Переночевав в монастыре Ананур, на другой день егерский унтер-офицер, разумея по-грузински, растолковал тамошнему начальнику по моему приказанию, что мне надобна лошадь, которую я получил и, сверх того, как дорога мне предлежавшая от лезгинских набегов небезопасна, то пять грузин составляли мою дорожную стражу и которые очень на то походили, что как скоро увидят одного лезгина, то меня оставят; при всем этом я с ними доехал до деревни Душету, отстоявшей [115] от Ананура в десяти верстах, при которой я повстречался с восемью на грузинских лошадей посаженными российскими егерями при одном унтер-офицере от полковника Бурнашева, отправленными по дороге на случай, не встретится ли какой посланной от г-на Потемкина, которому служить безопасным конвоем. Итак я отпустил мою трусливую грузинскую гвардию обратно, а с егерями соединясь не замедлил увидеть лагерь одного батальона егерей, расположенный на так называемой горе Туан, в котором я застал г-на Бурнашева, выехавшего из Тифлиса для встречи г-на Потемкина. Г-н резидент, увидя меня, весьма повелительно сказал мне: «Я ведаю давно ваш приезд на линию, где вы праздно прожили и заставили только себя долго ожидать, а здесь я бы мог вас употребить для составления карты Грузинской земли». Я, выслушав его терпеливо, отвечал ему, что я находился при г-не Потемкине и прислан был туда к царю Ираклию с письмом, а не для делания планов. Г-н Бурнашев, услыша сие, переменил тотчас свою гордость на ласку и поцеловавшись обошелся со мной как нельзя лучше; отобедав я у него отправился далее, имея в своем конвое десять конных егерей и тридцать грузин. Въезд мой в город Тифлис был замечателен потому, что жители оного, а особливо проезжая лавки все кричали: Еперали модис, то есть генерал едет, полагая меня его передовым. Сие они из того заключали, что всех офицеров, в двух егерских батальонах в Грузии находившихся, знали, а меня увидя, нового человека, положили, что я присланной от г-на Потемкина, которого весь город с нетерпением ожидал. Пред дворцом столько стеклось народа, что я едва проехать мог, всякий спрашивал, когда генерал будет. Царя я застал по двору прохаживающегося, которому подал письмо от г-на Потемкина; он чрез переводчика расспрашивал меня о разных вещах, касающихся до сего генерала, а наконец спросил и обо мне, кто я таков и мой чин. Когда я получил от его отпуск, то пошел к г-же Бурнашевой ужинать, а ночевал на отведенной мне квартире, на которую пришед застал я от царя мне присланный ужин, состоящий из живой курицы, вина и разных фруктов.

На другой день пришел ко мне один из придворных царских служителей с вопросом, не возьму ли я деньгами для своего стола, дабы я мог себе приготовлять свою пищу по своему вкусу; надобно знать, что царь имел привычку кормить [116] офицеров, к нему прямо присылаемых, из которых многие к стыду российского имени брали деньги. Я отвечал посланному, что мне ни то, ни другое не надобно. В тот день обедал у госпожи Бурнашевой и познакомился с поручиком Фомой Богдановичем Красинским и лекарем Михаилом Ивановичем Измайловым, находившимися при резиденте; оба меня на первый случай много обласкавшие, которые и после всегда остались мне добрыми приятелями. После обеда мы трое пошли в пространные сады, за городом лежащие, которые составляют гулянье тифлисское; в сих гульбищах под тенью дерев сидя кучки грузин и заливаясь чихирем кричат во все горло песни, играют на балалайках и бьют в бубны. Всякая из сих бесед, видя нас мимо их идущих, приглашали нас в свое сотоварищество. Мне все тут виденное нравилось потому, что оно для меня было ново; европеец, въезжая в пределы Азии, находит отмену против тех обычаев, какие им в его отчизне оставлены, а всякая новость человеку нравится. Я частыми остановками при таковых их беседах подал случай мыслить о себе своим сотоварищам, что мое любопытство далеко простирается, и потому г-н Измайлов мне сказал: «Я бы желал, чтобы вы перешли жить в мой дом, где будете иметь случай видеть прекрасных женщин и узнаете все их обычаи; жена моя – богатого тифлисского купца дочь, которую посещают лучшие в сем городе женщины». Легко себе представить можно, что я такового предложения не откинул и того же еще дня перешел в дом г-на Измайлова, где мне была отведена особливая комната; супруга его будучи прелюбезная женщина, говорившая немного по-русски, обласкала меня чрезмерно.

Таким образом провождал я дни в Тифлисе, обозревая в оном все, что было любопытства достойного. В один день, возвратившись домой позже обыкновенного, удивление мое было соразмерно тому удовольствию, которое г-н Измайлов устроил единственно в мою угодность. Он составил беседу из осьми наипрекраснейших грузинок, из коих самой старшей едва ли было двадцать пять лет; они все сидели, по своему обыкновению ноги поджавши полумесяцем на разосланных на полу коврах, имея свои покрывала на плечи опущенные, чрез что вся приятность их лиц являлась во всем своем блеске, пред ними горело несколько свеч и поставлены были блюда с разными фруктами. Я, войдя в комнату, сим зрелищем был приведен вне [117] себя. Госпожа Измайлова представила меня им как друга ее мужа; они все наперерыв старались мне изъявить знаками свое удовольствие. Госпожа Измайлова взялась быть переводчицей своим подругам всего того, что я для их лестного в тот вечер ни говорил. Две из сих красот, взяв меня за руки, посадили между собой, потчевали фруктами, пели песни и, видя мой веселый нрав, то и они оставя ту робость и застенчивость, с каковою являются в публике; тут предались совершенной вольности как будто бы со мной век знакомы были, позволили мне с собой всякого рода резвости; истину говоря, я мыслями от удовольствия в тот день терялся. Когда подали ужин, за всякой так сказать ложкой, следуя обычаю той земли, следовал стакан вина, которое грузинки без всякой застенчивости пьют, и оное их развеселило до того, что после ужина пели, играли на бубнах и плясали. Таковая утеха продолжалась за полночь, после чего должно было расстаться, причем г-н Измайлов как хозяин дома учредил, чтобы всякая из них со мной поцелуем прощалась, уверяя их, что это есть обычай европейский, с которыми он тот вечер проводили, следственно и должны нравам оных следовать; грузинкам сие показалось кстати сказанным и потому хозяйскую волю выполнили. Признаться, они мне все нравились, но говоря по-султански: я бросил платок на одну лет шестнадцати красотку, которой имя было Нина; глаза ее в продолжение ужина беспрестанно с моими встречались, которых пламя довольно изъясняли огненное ее сложение, она потчевала меня фруктами, называла: Ламази Александре, то есть милый Александр. Госпожа Измайлова сие заметила и потому шепнула ей несколько слов на ухо; она, простившись с нами, вышла с прочими ее подругами из дому, но чрез полчаса опять явилась и отдалась в мои объятия. Какую ночь я проводил с сей более нежели милой женщиной, изъяснять был бы напрасный труд, ибо как описать то, что есть неизъяснимо; натура одарила нас в сем случае тем, что есть свыше всего. Наступивший день нас разлучил, но она обещала своего Ламази Александре посещать чаще, что, однако ж, не сбылось: муж ее, будучи довольно достаточный купец, летами уже более на ту древность походивший, при которой таковая юность не могла в верности свой счет сыскивать, и потому он, сведав о той счастливой ночи, которую его милая Нина со мной разделила, бил ее нещадно и заточил в деревню одного [118] дворянина, своего приятеля, г-ну же Измайлову и его жене грозил за таковое ему нанесенное бесчестие отомстить; многие грузины, приятели г-на Измайлова, советовали и мне беречься сего ревнивца, как такого человека, который в мщении границ не полагал, но всеми сими георгиянскими страхами мы не уважая, продолжали делать свое, да и свойственно ли молодому воину знакомиться с опасностями?

Госпожа Измайлова опять пригласила на ужин к себе своих приятельниц, но оный без милой Нины был не столь весел или мне таким показался оттого, что я ею был занят. Я вышел на минуту в свою комнату, куда увидел вошедшую и одну из гостей, которая вела г-на Измайлова за руку, дабы он мне ее мысли изъяснил, состоящие в том, что тифлисским красавицам весьма обидно будет, ежели только одна Нина мое сердце тронуть могла. Я, чтоб ей показать, что она столько хороша, что можно и ею заняться, и потому просил г-на Измайлова ей сказать, что замеченная ею во мне задумчивость происходит оттого, что я занят одной из составляющих нашу беседу, но не ведаю, мыслит ли она обо мне. На что она отвечала: «Ежели Александре только о сем беспокоится, то это напрасно, ибо он всем моим подругам нравится, а мне преимущественно». За таковые лестные для меня мысли и за незнанием языка мне нечем было ей отвечать как не поцелуем. Г-н Измайлов, видя же себя лишним при столь коротком объяснении и что дело обойдется и без переводчика, и потому оставил нас одних; я обнял грузинку, которая для одного вида несколько пожеманилась, но сдача фортеции скоро последовала, ибо говоря солдатским языком: что может против россиянина устоять! – возвратясь мы опять к беседе, должны были выдержать на счет нашего тайного объяснения разные шутки, от которых я отделался молчанием и незнанием по-грузински, а моя подруга запела песнь и тем прекратила шпынства. Таким образом перешли чрез мои руки и еще некоторые в разные времена из женщин, посещавших дом моего хозяина, из которых ни к одной я особливым образом не был привязан, ибо в сем случае одна новость давала им преимущество. Но наконец сыскалась одна, которой я верность соблюл во все время моего в Тифлисе пребывания, и это великая жертва от молодого человека. Госпожа Измайлова имела приятельницей одну молодую вдову, которая со времени потери своего мужа вела жизнь весьма [119] уединенную и потому благопристойность ей возбраняла являться в наши вечеринки; ей наговорено обо мне очень много хорошего, из чего родилось в ней любопытство меня видеть и для сего назначила женские бани; госпожа Измайлова уверяла меня, что я в ней увижу женщину, не уступающую красотой потерянной мною Нине. Все сие устроено было так, что в помянутых банях одна комната была откуплена для нашего свидания, в котором случае содержатели оных отвечают за безопасность тех, кто вверяет себя их присмотру. Когда я явился к оным, то банщик повел меня длинными темными сенями, в которых передал меня в руки старухи, а сия ввела меня в небольшую комнату, едва освещаемую небольшим окном, в куполе сделанном, где я увидел на диване сидящую грузинку, которой едва ли было двадцать лет, и при таковой молодости наиприятнейшее лицо. Она указала мне возле себя сесть, за которым приглашением, я доказал милой вдове, что россиянин горазд утешать сетующую красоту.

Волокитные мои происшествия заставили меня на некоторое время забыть сказать о прибытии г-на Потемкина в Тифлис ²¹¹, для встречи которого Ираклий всевозможное великолепие употребил. Семь дней проводил сей военачальник в столице Грузии, в которое время ежедневно виделся с царем, и все переговоры клонились на пагубу сочеловеков нам, и без того уже робких турков. После чего положено было г-ну Потемкину возвратиться обратно на линию, а г-ну Самойлову оставаться в Грузии и следовать в землю Лезгинскую с войском Российским, вспомоществуем будучи войском Грузинским. Нетерпение мое было велико видеть сражение; г-н Потемкин спросил у меня мое желание за ним следовать или оставаться с г-м Самойловым, на что я ему отвечал, что мне еще не удалось никогда участвовать в победах россиян и потому желал бы быть сопричастником оных; после чего мне велено было явиться в команду г-на Самойлова.

Оставив Тифлис, г-н Самойлов последовал к границе грузинской прилежащей к Лезгинской земле; в деревнях Кизиках соединилось войско Российское, как в Грузии пребывавшее, так и часть оставленного r-м Потемкиным из его конвоя, и в ожидании прибытия царя Ираклия с георгиянцами мы проводили немало времени, дождь шел проливной ежедневно и в сей скуке забавило нас следующее происшествие. Оставалось нас для [120] сей экспедиции несколько человек волонтеров штаб- и обер-офицеров, которые и жили все с г-м Самойловым вместе в одной большой избе, которую удобнее сараем назвать было можно; отставной обер-квартеймейстер Зегер был один, который отрекся быть в нашей беседе, и потому жил с майором Ольденбургом особо; они будучи оба иностранцы и потому вместе лучше как-то соглашались, нежели с русскими. В один вечер отужинали мы довольно поздно и после оного сидели долго разговаривали, дождь шел проливной и ночь была очень темная. Г-н Самойлов уговаривал обоих иноземцев, дабы с нами остались ночевать, но они не хотели расстраивать своего образа жизни, раз заведенного, и потому отправились на свою квартиру, а особливо г-н Зегер, который был датчанин. На другой после сего день из их квартиры дано знать, что они, накануне пошедши к г-ну Самойлову, более оттуда не возвращались; весь день проводили в тщетном оных иске, наконец в вечеру мы увидели г-на Зегера, явившегося пред нас запачканного в сажи и грязи, и объявлением своего приключения подал случай довольно на его счет повеселиться. Когда они с г-м Ольденбургом оставили нас, и будучи их квартира не близко от нашей, то они, в темноте потеряв дорогу, положили идти по разным тропинкам, и кто прежде настоящую дорогу сыщет, тот и голос подавать будет другому; г-н Зегер попал на землянку, имевшую по грузинскому обыкновению большую квадратную в потолке сделанную дыру, которая сему жилищу служит и окном и трубой, в которую и упал и из оной начал кричать; г-н Ольденбург, полагавший, что датчанин попал на настоящую дорогу, и потому направил стопы свои на его голос, отчего и упал в ту же трубу и руку себе очень повредил. Сия землянка была пуста и наполнена водой, отчего и хозяева ее оставили, а только заперли оную на крепке снаружи. Таким образом наши путешественники проводили в оной всю ночь. Поутру хозяин землянки пришел об оной проведать и, отворив дверь, увидел г-д майоров купающихся в оной. Суеверие грузинам вообще свойственно, и потому хозяин, испугавшись второпях не внемля их крику, опять запер дверь, удалился скорыми от оной шагами, полагая наверное, что черти в образе россиян избрали своим оную жилищем. Пред вечером он уже узнал, что ищут пару чудаков, и потому привел разосланных к своей землянке, в которой обрели свою потерю. Надобно знать, [121] что сей датчанин по-российски вовсе не говорил, немецкий язык болтал, французский коверкал так, что разуметь почти нельзя было, и потому можно рассудить, каково было смешно слышать рассказы, в которые он вмешивал слова всех сих языков. Когда Грузинское войско с нами соединилось, то все вообще и выступили к берегам реки Алозани, которую перейдя положено было войти в землю Лезгинскую. Войска Российского было с небольшим полторы тысячи человек, а Грузинского около 4000 с довольным числом артиллерии. В сем случае г-н Самойлов вверил мне особенное начальство над 40 драгунами и 10 казаками, с которыми определен я был охранять особу царскую. Итак с сею горстью людей положено было мне самому себя как рекрута обстреливать.

Тринадцатого октября достигли мы берегов Алозанских, а на другой день повстречались с четырьмястами наиотчаяннейшими лезгинцами. Принц Гессен-Рейнсфельдской послан был с 200-ми егерей начать бой и вытеснить неприятеля, засевшего в лесу; наступление наших было жестоко, лезгинская оборона отчаянна. Г-н Самойлов въехал в лес, чтоб ободрить своих, приказав мне с моею командою, оставя царя при его войске, быть в его прикрытии, но после я долженствовал спешить своих драгун для умножения егерского огня. В сие время принц Гессен-Рейнсфельдской был тяжело ранен, которого из лесу вынесли, а г-н Самойлов приказал ударить сбор, дабы вызвать своих из оного, видя, что урон наших и грузин (которые также в огонь вмешались) уже был довольно замечателен, а пользы не предвиделось ²¹². Противулежащий берег был, так сказать, усеян лезгинцами, собравшимися в один миг из ближайших своих деревень, следственно в глазах их переход чрез сию реку был бы не без великой потери, тем более, что Алозань от сильных дождей вышла из берегов, а мы, не имея понтонов и ниже лодок, не могли оную перейти.

Таким образом окончив мы дело, которого почти и не начинали, восприяли обратный путь в Тифлис. Принца же раненого оставили в Кизике, который в пятый день нашей с ним разлуки умер. Я в нем потерял такого человека, который меня много любил; тело его доставлено в Тифлис, где и предано земле.

Сим предприятием на Алозань не сделав лезгинцев смирнее, лишь их раздражили, но должно и то сказать, что встреча [122] нам нечаянная 400 лезгинцов (которые вовсе не ведали о нашем походе, а они положили было разграбить некоторые грузинские деревни) послужила нам к лучшему, ибо, ежели бы мы вошли в их землю гористую, лесом и ущельями преисполненную и притом обороняемую отчаянным народом, нас была горсть, ибо на пособие грузин надеяться, было нельзя, – то бы из нас, может быть, и одна душа не спаслась.

Два дня достаточно было для приготовления нашего в обратный на линию путь, чем мы более спешили потому, что переход в столь позднее время чрез горы снеговые становился час от часу опаснее, и потому г-н Самойлов, соединя весь обоз и провиант, принадлежавший его свите, поручил все сие мне; для прикрытия сего дано было 40 егерей, 30 драгун и 20 козаков в мою команду, с таковым при том наставлением, дабы я поспешал и ожидал его прибытия в деревне Кумлициге, лежащей у подошвы снеговой горы. Тифлис я оставил не без сожаления; до монастыря Цхеты, отстоящего в 20 верстах от города, проводили меня: моя любезная вдова, г-жа и г-н Измайловы и г-н Красинский, где со мной проводили ночь, а на другой день они возвратились в Тифлис, а я пустился в свой путь.

Следуя к деревне Душету, я наехал в лесу на одного лежащего грузина, который, казалось, истощив все свои силы в пути, не мог далее продолжать оного, имея сильную лихорадку. Я приказал его поднять и, положа на повозку, доставил в Душет, в котором я располагал ночевать. Тут я узнал, что он принадлежал одному живущему в сей деревне дворянину, который из благодарности, а более из трусости (ибо свойство грузин есть, видя команду идущую, оказывать всякого рода вежливость, даже до низкости начальнику оной), пришел меня благодарить за доставление его мужика, прося притом, чтоб я в его доме квартирой остановился. Я, который невеликий был охотник слушать нескладные рассказы грузин о военных делах их предков, чем они гостя всегда увеселить стараются, но, однако ж, от какого-то предчувствования согласился на его желание. Хозяин потчевал меня плодами своего сада, говорил много нелепого и глупого, представлял своих сыновей, лошадей, собак, птиц и проч., утверждая притом, что ежели бы не боязнь, наводимая лезгинцами, то его успехи по хозяйству еще больше были бы. Женщин же хотя и не показывал, но они выглядывали украдкой в щелки дверей. Когда я и еще два грузинских попа [123] (которые ели и пили за четырех) отужинали, то хозяин отвел меня в особливую комнату, где я нашел несколько подушек, мне для ночлегу приготовленных. Хозяин, оставляя меня, приказал, чтобы мне спящему никакого беспокойства не было нанесено; однако ж при всей наблюдаемой тишине я вовсе не мог уснуть и около полуночи услышал кого-то, прошедшего несколько раз мимо дверей моей комнаты, а наконец с великою осторожностью оные отворились, в которые я увидел вошедшую женщину в длинном покрывале, имея фонарь спрятанным под оным. Затворить дверь, поставить оный на пол, поспешно сблизиться со мной и броситься в мои объятия – это все было мгновенное дело. При сей ее скоропостижности покрывало с нее спало и представились моим глазам черты лица моей любезной потерянной в Тифлисе Нины. От радости я был вне себя и не иному случаю приписывал сие неожидаемое свидание, как тому, что хозяин мой был самый тот ее мужа приятель, в дом чей она была заточена. Спросить же ее о сем мне нельзя было не разумея мы друг друга. Она мне в сию ночь наговорила тьму, и все слова сколько мне казалось изъявляли душевную ее радость, увидевшись со мной. Наступившая утренняя заря нас разлучила, после чего я часа с два уснул, не спавши всю ночь, да кто бы до такой степени прийти мог в беспамятство, чтобы уснуть, чувствуя возле себя прекраснейшую грузинку. Оставя я Душет по причине сильного дождя и грязи, не мог далее ночевать монастыря Ананура, где в вечеру вторично меня удивила Нина, явясь предо мною верхом в мужской одежде. Лошадь ее по усталости своей доказывала, что она мастерица скоро ездить. Ночь мы проводили вместе, а поутру отправил я обоз и команду вперед, сам проводил версты за три по душетской дороге милую Нину; последнее наше прощанье произошло под ветками одного дерева. Она, облившись слезами и расцеловав меня, сев на свою лошадь, пустилась скакать, а я, проехав Ананур и догнав свою команду, прибыл на другой после того день в деревню Кумлициг, а чрез два дня и г-на Самойлова увидел у подошвы снеговой горы; здесь узнали мы, что на горах выпал столь глубокий снег, что невозможно бы было с обозом отважиться на оные пуститься. Итак г-н Самойлов решился оный оставить в Кумлициге. С нами была пушка, с линии взятая, которую оставить г-на Самойлова никакие невозможности не могли бы побудить, и сие ради того, [124] чтобы неприятели князя Потемкина не сказали, что одним из его племянников орудия в чуждой земле разбросаны были, после мнимо одержанной над лезгинцами знаменитой победы, за какую выдавали тогда, можно сказать, ошибку 14 октября. Г-н Самойлов, призвав меня пред себя, сказал: «Я надеюсь на ваше прилежание ко всему тому, что послужит к пользе и чести службы, и потому препоручаю вам пушку перевезть чрез снежную гору; вы, выполняя сие, усугубите лишь ту доверенность, которую уже заслужили от своих начальников». К сему перевозу пушки определено было 150 грузин, которые впереди оной дорогу прочищали; несколькими парами волов оная была влекома и еще оных на две перемены за пушкой гнали. Ход чрез сию гору был 18 верст, но я на оный употребил 14 часов и уже поздно в вечеру пришел в деревню Кобий, где лишь успел остановиться, как поднялась сильная вьюга, которую уже во всей ее силе я испытал на горе, жители Кобий удивлялись нашей отважности, ибо ежели бы ночь на оной застала, то мы бы были погибшие. Я в тот день, дабы удобнее управлять ходом пушки, сии 18 верст перешел пешком, имея почти до пояса снег, чему г-н Самойлов и все были очевидцами, когда он со всею своею свитою оставшись еще долго после меня в Кумлициге меня обогнал. Г-н Самойлов в тот вечер изъявил мне свою признательность и о сем в донесении, писанном г-ну Потемкину с великою похвалою, на мой счет отзывался.

Г-н Самойлов, будучи доволен моими трудами, и потому на другой день не хотел более меня обременять провожанием пушки, а определил к оной капитана Садовского с его эскадроном астраханских драгун, которому и приказано впереди следовать; г-н Самойлов гораздо после пушки выступил, но вскоре, догнав оную, увидел, что г-н Садовский опрокинул ее с небольшого пригорка в лощину довольно глубокую. Г-н Самойлов отказал капитану от команды, приказав мне пушку и эскадрон взять в свое ведомство; таким образом прибыли мы в Владикавказ, откуда г-н Самойлов меня отправил к г-ну Потемкину с известием, что он горы перешел. Прибыв я в крепость Георгиевскую, был принят с великою ласкою г-м Потемкиным, который расспрашивал много о нашем в Грузии после его пребывании.

Г-н Самойлов не упустил и лично г-ну Потемкину говорить обо мне с великой похвалой, а сей при немалом собрании мне [125] его одобрение объявил, которое заключил сими словами: «Столь похвальные ваши поступки заслуживают быть известны, и потому я не премину о оных в донесении ко двору говорить и просить вам за оные награды». Легко себе представить всякой может, до какой степени сие льстило мою молодость. Таким образом я сам собой и своим поведением составил себе покровителей, и путь надежный и моему счастью уже начал было открываться, ибо г-н Самойлов, отъезжая тогда в Петербург, хотел меня с собой взять, где обещал, представив князю Потемкину, просить, дабы он меня взял в особое свое покровительство; но судьба, играющая лучшими нашими предопределениями, сие иначе устроила, ибо приключившаяся мне лихорадка положила меня в постелю; все искусство доброго моего приятеля доктора Раппе было недостаточно поставить меня так скоро на ноги не токмо к отъезду г-на Самойлова, прожившего не более недели по его возвращении из Грузии, но и к предприятию пути с г-м Потемкиным я был не в силах, который месяц спустя после г-на Самойлова туда же уехал ²¹³. За два дня пред его из Георгиевской крепости выездом он присылал осведомиться, могу ли я с ним следовать, но г-н Раппе отвечал, что слабость моя тому противится. Г-н Потемкин препоручил генерал-майору Пеутлингу, после его остававшемуся начальствовать линией, дабы он, по моем выздоровлении, прислал меня в Петербург.

Глава VIII

ВОЛОКИТСТВО МОЕ ЗА ГОСПОЖОЮ ПЕУТЛИНГОВОЮ. – РАЗЛУКА. – Я ЛИШАЮСЬ ЧИНА. – ПОХОД В КАБАРДУ. – ПРИЧИНЫ, ПОБУДИВШИЕ МЕНЯ ОСТАВИТЬ Г-НА ПОТЕМКИНА. – НАЧАЛО МОЕГО СЛУЖЕНИЯ В АСТРАХАНСКОМ ДРАГУНСКОМ ПОЛКУ. 1785-Й ГОД

Г-н Потемкин оставил Кавказскую область, со всех сторон обеспеченную тишиною, и потому г-н Пеутлинг более ни о чем не помышлял, как соблюдая оную, дать случай молодежи, воинство Кавказское составляющей, весело время провода. Его ласковость всех к нему привязала, жена его будучи свойств прелюбезных и крайняя неприятельница скуки, из чего родились [126] собрания и нередко танцы, чему подражали и другие чиновники охотно, и кто был здоров, тот верно через день танцевал.

Я, же отдавшись в руки эскулапов, не мог иначе ничего делать, как по их предписанию, сидеть дома, занимаясь книгами: это составляло мое удовольствие первые четыре недели 1785-го года. Правда, что толикую веселость несколько порасстроили горцы, восставшие тогда против россиян. Появившийся в Чеченской земле лжепророк, слишком известный под именем Имам-Мансура ²¹⁴, обратил все внимание на себя веселившегося воинства; должно было противустать затеям сего возмутителя, обнадежившего кавказских дикарей, что бог ему изверил изгнать из той страны россиян; сие, а более деньги, которыми Имам-Мансур был вдоволь запаслив, недоброхотами славой гремящей России, побуждены были кавказские жители извлечь меч, из чего впоследствии 1785 года загорелся огонь во всем Кавказе (О похождениях Имам-Мансура, заинтересовавших собою европейскую дипломатию, и даже Фридриха Великого, и имевших важное значение в исто-рии борьбы между Турцией и Россией за обладание Кавказом, см. Zinkeisen J. W., Geschichte des Osmanischen Reiches in Europa, 6 Th. (Gotha, 1859), s. 529– 540, 577–584.).

Около сего времени я получил от своей болезни малое облегчение; первый мой выход был к г-ну Пеутлингу, которым был столько обласкан, сколько можно ожидать было от начальника доброго. Госпожа Пеутлингова, нравившаяся с первого взгляда всякому, и потому я, который всегда был друг женщин, не без удовольствия видел ее, осыпающую меня такими приветствиями, которые, кроме лестного ничего не представляли молодому человеку. Между прочим она мне сказала, что я слишком долго лишал публику георгиевскую удовольствия видеть себя, и будучи охотник танцевать, заставлял не один раз замечать мое отсутствие, ибо танцы не с довольною живостью производились. Она во время моей болезни не редко у г-на Раппе осведомлялась о успехах его лечения, из чего я понимал ее желание меня видеть скорее выздоровевшего. Правда, что всегдашнее ее со мной обращение питало мое молодое самолюбие, подавало случай замечать, до какой степени я ей не противен. [127]

Дабы дать о сказанном мной лучший толк, то надобно несколько обратиться к первому времени моего на линию приезда: ласка ее и желание со мной часто танцевать была мною замечена с приезда моего в Георгиевскую крепость, но тогда мысль моя была еще преисполнена госпожою Колокольцевою, а притом частые мои курьерские поездки, чтобы начать формальный приступ к сердцу госпожи Пеутлинговой. Накануне моего в Грузию отъезда был бал у г-на Потемкина; госпожа Пеутлингова, танцуя со мной, сказала: «Не забудьте посреди грузинских красот тех, кои вас на линии помнить будут!» – после чего обратила сии слова в шутку на счет дочери полковника Ребиндера ²¹⁵, но я в ее глазах нечто тогда такое заметил, которое заставило меня думать, что она относила сие более к себе.

Надобно знать, что, с приезда моего на линию, полковнику Ребиндеру я очень нравился, у которого была дочь прекрасного лица, чему 15-летний возраст придавал всю живость юности; ему желательно было очень меня иметь своим зятем. Я тогда менее всего помышлял связывать себя такими узами, которые человеку не прежде, как достигнув совершенных лет, предпринимать надлежит, дабы содеять оные прочными, а притом сей добрый человек не ведал того, что всем было известно: г-н Потемкин обладал уже тем, что бы его дочери должно было сохранить для будущего ее супруга, а всего удивительнее в сем случае то, что мать молодой Ребиндеревой подала на сие приобретение г-ну Потемкину руку помощи и сие за кое-какие безделушки, коими он расщедрился пред сим из матерей извергом. Таковую супругу, а и того лучше тещу г-н Ребиндер мне в своих мыслях определял, из чего родилась превеликая всего его дому ко мне привязанность, который, однако ж, я посещал изредка, ведая, что г-н Потемкин в сем случае ревностью азиятцу не уступал; а притом будучи дом г-на Ребиндера против его дома, то он почти считал в оный входящих.

Прекрасная Ребиндерова не имела в моем сердце никакого места, ибо молодость ее, а более неопытность в делах волокитных с первого разу меня от нее отвели; я в ней заметил девицу застенчивую и вовсе неспособную подкреплять предприимчивость любовника, и я всегда о ней был таких мыслей, что без корысти любящей своей матери, она бы осталась при своей непорочности; я заключил сие из того, что матери ее всякий [128] раз стоило усилия, дабы отдать ее в объятия г-на Потемкина, которое свидание происходило в доме пастора, преподававшего молодой Ребиндеровой уроки в Священном Писании. Г-да лютераны не должны косым взглядом меня встречать, обнаружившего подлость их священнослужителя, которые все вообще наружностью своею столь много хорошего обещают, но попы суть везде одинаковы и за деньги на все пуститься готовы. Сей же случай упомянул я ради того, что сия девица одним звеном будет зацеплена в моей будущей интриге с госпожою Пеутлинговою, хотя и безвинно, но ею обманут был муж той, которая в сем случае свой счет сыскивала, и к сей выдумке сам г-н Пеутлинг подал случай таким образом. Спустя несколько дней после моего выздоровления он мне объявил приказание г-на Потемкина о присылке меня в Петербург, которого я не в силах был предпринять, ради крайне истощенного моего кармана: грузинская моя поездка и тифлисское веселое житье столь меня разорили, что я едва десять рублей в кармане имел в то время, когда меня г-н Пеутлинг снаряжал в Петербург, а к сему последовавшее на линии беспокойство от горских набегов заставляло ожидать почти ежедневно приезда г-на Потемкина на линию, и следственно внимание всех обращалось на новые сего края происшествия, тем более, что тогда все другие пределы России были покойны, следственно лезгинская экспедиция выходила уже обветшалою, для получения за которую награды долженствовало ехать с г-м Самойловым и тогда бы можно было ожидать всего доброго, ибо это была новость, а всякая новость скоро проходчива. Г-н же Пеутлинг таковое мое от поездки петербургской отречение толковал иначе; он говорил своей жене, что я будучи влюблен в молодую Ребиндерову и потому оставить ее не соглашался.

Наступившая сырная неделя подала случай умножить веселости; госпожа Пеутлингова, желая доставить публике перемены удовольствия, потому изобрела дать маскарад, продлившийся во всю ночь. Таковое никогда небывалое на линии собрание было пред тем возвещено в разных крепостях, чего ради съехалось со всех мест обоего пола немалое число особ, чрез что людство в крепости Георгиевской сделалось необычайное. Доброхотствующие России горские князья, не имеющие о таковом бале ни малейшего понятия, многие в оный явились. Я, чтобы показать себя в оных порядочно одету, в первый раз в [129] жизни своей приступил задолжать в лавку взятием из оной всего нужного безденежно; средство, к которому бы я не приступил, ежели бы ведал, что один долг заводит нас в другой и доставляет тьму неудовольствий и беспокойствие такому человеку, который долгом поставляет устоять в слове; долги человека бедного мучат и убивают душу.

Вольность и непринужденное обращение, свойственное сего рода сборищам, подало случай мне изъясниться госпоже Пеутлинговой, до какой степени сердце мое ею тронуто; причем ответ ее был, что ей не противно видеть меня своим добрым приятелем, но мужчина моих лет более всего напоминает об осторожности.

Несколько маскарадов, данных сряду, сблизили меня с госпожою Пеутлинговою до того, что я требовал от нее для лучшего объяснения переговорить наедине, отчего она отказывалась, утверждая коль великой бы она себя в таком случае подвергла опасности, но я уже из опытов знал, что таковые страхи у женщин проходчивы, и потому продолжал начатое дело.

В один вечер пришел я к г-ну Пеутлингу, которого застал в кабинете, занятого отправлением в разные места линии курьеров; а вышед в гостиную комнату, нашел беседу из нескольких особ, занимающихся вистом; госпожа Пеутлингова играла на фортепьяне, возле которой я взял место; она увеселяла меня всеми теми пьесами, какие ведала, что я люблю, в которое время я ей твердил одно и то же, чтобы иметь с нею тайное свидание; наконец она дала слово, буде курьерское отправление ее муж продлит, дать мне случай изведать, до какой степени она на мою скромность полагается, только предписывала мне смиренность, ибо продолжала она: «Мы будем весьма близко в соседстве с кабинетом мужа моего». Обстоятельства нам благоприятствовали в тот вечер. После ужина, когда все разъехались, то я, выходя из дому, увидел по предлежавшей мне дороге госпожи Пеутлинговой посланницу, которая мне объявила, что ей приказано меня провести в уборную госпожи ее комнату, в которой я в ожидании, что со мной вдаль случится, сел на тут случившемся диване. Отворившаяся дверь представила мне госпожу Пеутлингову, которая, сев возле меня, сказала: «Вы желали со мной наедине видеться, я оное выполняю, однако ж будьте смирны, повторяю вам, ибо одна тонкая перегородка нас только разделяет с мужниным кабинетом». Я ее волю [130] выполнил, ни слова не говорил, ибо уста наши, так сказать, склеились; тишина, ночник, едва освещавший тесный уголок, нами занимаемый, и даже диван, на котором мы сидели, все призывало нас к удовольствию; я сделался предприимчивым, госпожа Пеутлингова сопротивлялась слабо, и мы не замедлили разделить всю приятность сих счастливых минут. После сего уверит ли меня кто, что женщины, ежели вздумают мужей своих посвятить в дураки, то от того можно будто предостеречься; например, в сем случае г-н Пеутлинг трактовал с спокойствием духа о министерстве Кавказской страны, воображая жену свою покоющеюся, но она в самое то время загоняла его в стадо оленей.

Таким образом я провождал время наиприятнейшее с сей любви достойной женщиной; скромность составляла весь план сего дружества. Впрочем, предпочтение, госпожой Пеутлинговой мне пред толиким множеством молодых людей сделанное, вскружило мою голову, и я в сем приятном забытии дням своим счет вел наравне с минутами.

Дабы г-на Пеутлинга отвести совсем от подозрения, то госпожа Пеутлингова изъявила г-же Ребиндеровой свое желание учить ее дочь разному рукоделию, отчего молодая Ребиндерова была всякий день у госпожи Пеутлинговой, при которой мне приказано было играть роль страстного любовника. Г-н Пеутлинг в сем случай был крепко обманут; он говаривал, что находит свое удовольствие взирать на любящихся юношей! – Супруга же его в таком поступке свой счет наилучше находила. Хитрости в войне и любви суть позволительны. Есть люди, которые против сего восстают и скажут: как можно до такой крайности играть участью молодой девицы? – Я пред сим упоминал, что ее доброе имя уже было разыграно, и она в сем случае ничего не теряла; впрочем, не видим ли мы ежедневно женщин, предпринимающих для удовлетворения себя все, что только скорый их ум изобрести может. Таковые случаи суть обыкновенны, текущие для порядку с прочими вещами наряду.

Частые г-на Пеутлинга разъезды по линии оставляли мне довольно времени для тайных с его женой свиданий: одно из таковых ночных моих посещений едва меня и мою подругу не ввело в великие хлопоты. Г-н Пеутлинг, отправившись в город Кизляр, располагая в оном прожить долго, но в одну ночь, [131] когда мы наименее его ожидали, вошла комнатная госпожи Пеутлинговой девка уведомить нас, что передовой, прискакавший от г-на Пеутлинга, объявил, что он за ним вслед едет. Не успела она сие выговорить, то нам уже слышен был въезд его кареты на двор. Таким образом, будучи я почти пойман в чужой постеле, поспешно из оной старался убраться; уборная госпожи Пеутлинговой комната на тот раз сделалась моею. Лишь успел я за собой дверь затворить, то г-н Пеутлинг вошел в спальню. На другой день я узнал, что я одолжен благодарностью был, за извещение о приближении г-на Пеутлинга, ездившему с ним артиллерии капитану Кнобелю, бывшему мне всегда хорошим приятелем и которому все мои дела сведомы были; он, наверное, полагал меня с госпожою Пеутлинговою вместе и потому с последней станции от Георгиевской крепости, отстоявшей в 10-ти верстах, послал передового, и сие самое меня предостерегло, а в противном случае я был бы найден мужем вместе с его женой.

Посреди толиких моих удовольствий получено с прибывшим из Петербурга курьером определение г-на Пеутлинга Выборгским губернатором. Я долженствовал расстаться с моею любезною; разлука сия стоила мне много горести. Проводил я ее до начала Царицынской степи, где она требовала, как последнего доказательства моей к ней горячности, обещание приехать к ней в Выборг. Возвратясь в Георгиевскую крепость, я предался уединению; чтение отгоняло несколько мою печаль, а впрочем мое тогдашнее положение уподоблялось на того больного, от которого средства к его исцелению отняты. Из Сарепты получил я от госпожи Пеутлинговой письмо, в котором она отлагала времени испытать, столько ли она любима, сколько я уверял; сие относила к приезду моему в Выборг, но спустя несколько после сего дней узнал я, что г-ну Пеутлингу переменено быть вместо Выборга в Уфе правителем. Последовавшие после со мной обстоятельства и всегдашнее неимущество денег отвлекли меня далеко от моего обещания.

Одно неудовольствие можно сказать рождает другое; то, которое последовало за разлукой с госпожою Пеутлинговою, было другого рода и причинившее справедливую скорбь моей душе: сделанное по драгунским полкам производство доставило случай видеть в оном и мое между прочими имя; приятели мои обрадовавшись спешили, посетив меня в моем [132] уединении, поздравить с капитанским чином; таковое приветствие обещало мне много лестного и на будущую мою службу, но когда рассмотрели получше помянутое производство, то увидели необычайное повышение, ибо я произведен был из поручиков в подпоручики и помещен в Астраханский драгунский полк, тогда состоявший в числе Кавказских войск; из сего я увидел, что выправка, моим отцом сделанная о моем мнимом в поручий чин повышении, была ничего меньше, как достоверна, отчего слишком год именовался я тем, чем не был.

Надлежало и против сего нового неудовольствия вооружиться терпением. Скажут, может быть: «Где же обещания г-на Самойлова за Лезгинскую экспедицию?» Отвечаю: «Там, где и г-на Потемкина мнимое мое адъютантство!» – Твари, именуемые нами вельможами, не были бы вельможи, ежели бы они не обманывали, не хвастали и не играли теми, над коими слепое счастье их поставило. Когда они видят от неудачи, предполагаемой ими, препону своему величию, тогда, сближаясь душой с людьми, обещают золотые горы тому, кого определили быть действующей пружиной в сей машине; нужда проходит, обещания исчезают. Г-ну Самойлову трудность предстала у снежной горы; моя опрометчивость к службе показалась ему способною к сему предприятию; я, быв употреблен, цель его выполнил. А он, уехав в столицу, где дворские интриги, голоса подлых льстецов, превозносивших похвалами нанесенную на бумаги гибель лезгинцам, и другие того же рода мелочи заняли его совершенно. Скажут мне: «Для чего я не явился ему на глаза, он бы вспомнил?» – Благодарен я за сие, ежели он сын отечества и видел во мне нечто такое, которое подавало надежду, что могу со временем быть полезен тому же отечеству, то его долг (как гражданина, а не вельможи) никогда такого человека не забывать. Говоря я так, не чином дорожу – чин в моих глазах есть ничто, а мыслю о том, что случайный человек мог бы меня вывесть на стезю ту, по которой бы я достиг со временем быть полезным в чем великом моему отечеству. Правда и то, что во многих случаях вельможи затмевают достоинства своих подчиненных, имея столько понятия, чтобы видеть, что они были бы только оттенки того, кто им подчинен, ежели бы он на их степень взошел. Бригадир Апраксин ²¹⁶, начальствовавший тогда Астраханским драгунским полком, который был преисполнен хороших [133] офицеров, испытывал уже меня до того, чтобы я к нему в полк перешел, но, узнав мою привязанность к С.-Петербургскому полку, потому оное отложил; но когда судьба сама меня завела к нему и он, проезжая почти в то время Георгиевскую крепость, объявил мне, что ему приятно будет меня видеть служащего с ним и чтобы я не старался опять быть переведен в прежний мой полк. Я ему в сем дал слово, но на приглашение его в тот же раз явиться к полку решиться не мог, не имея причин оставлять мое служение при г-не Потемкине.

В сие время обстоятельства линии были весьма критические; победа совершенная, одержанная лжепророком над отрядом полковника Пиерия, ободрила горцев, отчего волнование в горах и ожесточение жителей оных доходили до чрезмерности против россиян ²¹⁷. Раздробленное повсюду малыми частями, наше войско не в силах было поставить должной преграды неприятелю, подоблющемуся приливу и отливу морскому; грабежи по дорогам, нападения на все посты слабые были столь часты, что никто не смел из крепостей показаться, ежели не желал на веревке водим быть в горы. В сей суматохе слабость голов наших генералов оказалась во всей своей силе, и они в нерешимости ничего не предпринимали.

Г-н Потемкин на линии ожидаем был всеми с нетерпением; всякий ведал не страшный его меч, но всего надеялись от головы, которая обделает все и восставит на линии прежнее спокойствие. Наконец пушечные выстрелы с валов крепости Георгиевской возвестили нам приезд толико ожидаемого начальника, которого у невских берегов женитьба задержала долее, нежели он полагал. Редкая красота его супруги не заменит всеконечно той пролитой крови, которая последовала от отсутствия его в стране, ему вверенной.

Первая посылка, в которую меня г-н Потемкин употребил, была для встречи графа Ангальта ²¹⁸, обозревавшего тогда Россию; ласковость его везде была чрезмерна, которую и я испытал в самой высшей степени. Любопытство его до жителей Кавказа я удовлетворил во всех частях, чему он был столько доволен, что г-ну Потемкину говорил обо мне как о таком молодом человеке, который совершенно сведущ был о крае, в котором служил. Обстоятельства внутренней линии, где тогда не без погрешностей было, я умолчал, а то, что на тот раз горцы с нами делали, он и без рассказов видел. [134]

Г-н Потемкин, желая привести горцев в обузданность и потому собрав достаточно войска, вступил в землю Большой Кабарды, разглашая, что сие делал в том намерении, чтобы жителей оной наказать за шалости, ими содеянные на линии. Кабардинцы, расположившись со всем своим имуществом в неприступных кавказских ущельях, менее всего о таковых угрозах помышляли. Около месяца мы проводили в разных лагерях, походах и оборотах, но черкесы оставались при своем положении и из сих маневров ничего бы не вышло, ежели бы храбрый полковник Нагель ²¹⁹ не прекратил сию игру разбитием шедшего на помощь кабардинцам Имам-Мансура. Сия по справедливости знаменитая для тамошнего края победа доставила покой всем; кабардинцы, видя чудеса мнимого святоши ниспроверженными, усмирились и в знак своей верности отправили несколько князей ко двору испросить себе помилование в содеянном ими зле.

Должно мне предложить, что со мной в сем походе случалось: сколько г-н Потемкин мне оказывал ласки пред выступлением в Кабарду, столько напротив, возвратясь, казался он мною недовольным. Со мною то сделал, что с Стародумом у двора Фонвизиным толико справедливо выводимое в его «Недоросле»; вельможи уподобляясь во всем двору: «Либо рассердятся на человека, либо его рассердят!» – Последнее со мной случилось: моему начальнику вздумалось поставить мою службу отечеству наряду с услугами, какие бы я мог ему из вежливости оказать; супруга его оставалась в крепости Георгиевской, он, видя мою опрометчивость в исполнении возлагаемых на меня препоручений, потому употребил меня на ежедневную к ней с письмами посылку; таким образом поступать вздумал он с человеком, который, отложа всякое тщеславие, мыслил о себе совсем иначе. С начала я сие исполнял с обыкновенною моею скоростью, в том чаянии, что сие мое курьерство, видя мою усталость от ежедневной верховой скачки, он прекратит, но когда сего не случилось, то я в один раз вместо одного дня, мною всегда на сию дорогу употребляемого, положил два дня слишком. Что сие значило – не надобно было быть великим магиком; г-н Потемкин ясно понял, что мне его посольство не нравилось и что я не в своем месте употребляем быть не хотел. Вдобавок к сему его неудовольствию предстал другой случай, который меня исключил вовсе из таковых посланничеств: [135] заступившего мое в сих посылках место офицера любопытство побудило узнать, что г-жа Потемкина приписывала своему мужу по-французски на конверте, и потому занес прежде оное ко мне; я увидел сии слова: «Податель сего есть негодяй, медленно ездящий; Пишчевич в сем случае расторопен!» Неосторожность ее довольно чудна, писать такой аттестат одному и другому и сие на конверте! – Но кто ведал голову сей женщины, тот удивляться не будет, ибо ежели бы она к своей красоте имела ум, то была бы чудесное произведение; известно что редко натура сии два достоинства вместе расточает. Ревнивому Потемкину сего было довольно, а притом он ведал мои приключения с г-жою Пеутлинговою, которое ему казалось дерзновенно, ибо вельможи не прощают никогда смельчаков, добирающихся до корпуленций их супруг. Г-н Потемкин был мужчина поистасканный в Венерином поприще, который по всем счетам ненадолго мог служить 16-летней красавице, которая притом и похабство ставила ни во что. Таковой муж, всего опасаясь, заключит, что я могу со временем быть опасным для его лба курьером, и потому перестал вовсе меня на сию посылку употреблять.

Прошло немало времени, в которое я не был никуда посылаем, но в один день г-н Потемкин, давши мне повеление к бригадиру Апраксину, приказал оное доставить в Константиногорское укрепление, в котором он тогда с отрядом находился. Я рассудил не ехать околичною дорогою, тогда для курьеров проложенною, на которую бы мне по меньшей мере четыре дня должно было употребить; а притом говоря правду, имея приятелей в канцелярии г-на Потемкина и потому мне почти все его бумаги были известны. Я знал, что повеление г-ну Апраксину содержало остановку его отряда, которому было прежде предписано разорить некоторые жительства абазинского народа, в тишине тогда жившие, но от единого подозрения, будто и они к возмущению склонны, долженствовали быть ограблены, жилища сожжены и другие претерпеть злополучия, которых война есть изобретательница. Спасти народ от гибели зависело от моей езды; час бы я промедлил, они бы погибли! – Итак, имея я довольное число уральских Козаков в своем конвое, которых удальство было мне порукою в случае неприятельского нападения, побудило меня пуститься прямою дорогою берегом реки Малки; путь тогда бывший хотя и [136] небезопасен от кабардинских набегов, но я благополучно прибыл в помянутое укрепление. Г-на Апраксина я застал выступающего для назначенного предприятия; бумага, мною ему доставленная, остановила сию экспедицию. На другой день возвратился я в главный корпус, г-на Потемкина удивление было немало видеть мое скоропостижное появление, и сие мое усердие причтено мне в вину, которое лишь увенчало его уже на меня и без того неудовольствие. При всей моей бедности и беспомощной службы, я оным не уважал, что гордому вельможе была обида незагладимая; душевное мое удовольствие было выше всех покупаемых подлым раболепством почестей: моим старанием спасен от меча и огня невинной народ. Это было больше, нежели милость надутого начальника.

Он имел тогда своим любимцем артиллерии капитана Батурина, которого все достоинство состояло в том, чтоб влагать новости в уши г-на Потемкина, и будучи человек без души (да кто с оной и возьмется за таковую должность!) – нередко поддерживал свое фаворитство вымышленными анекдотами. Сему Батурину г-н Потемкин изъявил свое на меня неудовольствие и мою малую рачительность усердствовать ему. Г-н Батурин мне между прочим в разговорах сказал, «что г-н Потемкин полагает мой поступок умышленным, ибо я гораздо меньше времени употребил съездить к г-ну Апраксину, имея дорогу в три раза далее, нежели с письмом к г-же Потемкиной». На сие возражение мое было таковое: «Посылка моя к г-ну Апраксину была по службе и потому прилагал все способы, дабы доставить ему как наискорее вверенные мне бумаги. Когда же я еду к г-же Потемкиной, то уверен, что везу письмо от мужа к жене; следственно скакать сломя голову было бы безрассудно». Таковой мой ответ г-н Батурин обстоятельно донес г-ну Потемкину, за что я вовсе был лишен его милостей, почему и я с моей стороны начал удаляться.

Возвратясь из Кабарды в крепость Георгиевскую, г-н Потемкин в один день мне сказал: «Пишчевич! Я бы желал вас видеть ближе к себе». Но все сие не переменило моих мыслей, старался от него отделиться, более потому, что в походе с ним нестерпимо быть: он любил видеть при себе расторопных офицеров, но о состоянии их в походе вовсе не заботился, нет для них ни палатки, ни стола, ни лошадей; одним словом, ежели бы я не имел приятелей, то нередко бы спал под колесом его кареты и ел бы у маркитанта, а что больше ко всему этому, то [137] его надменность, убивавшая всякую чувствительную душу. Все сие вместе заставляло меня желать быть в полку, где тогда офицер исправный и доброго поведения не имел случая бояться; ничего, но в сем случае, я ожидал, чтобы г-н Апраксин повторил мне свое желание видеть меня в полку, что и случилось: он, приехавши в Георгиевскую крепость и видя мое отчуждение от г-на Потемкина, возобновил мне свое приглашение в полк, с обещанием вверить мне эскадрон, на что я согласился, и он говорил о том с г-н Потемкиным, который долго не соглашался удовлетворить его просьбу, но наконец я был отпущен в полк. Сим моим поступком я терял, может быть, много, но надобно и то знать, что я выведен был из терпения. Гордость вельможи столкнулась с гордостью офицера. – Таким образом, возымело окончание мое при г-н Потемкине пребывание; положено было меня послать с первым донесением князю Потемкину о усмирении кабардинцев, которого просить о даче мне на потерянный мною поручичий чин возобновительного подтверждения и за труды мои Лезгинского похода и теперешнего Кабардинского в награду капитанский чин; за первый, не краснея, я бы оный мог принять, а во вторую мою кампанию, говоря правду, я ничего не делал, кроме езды моей к прекрасной г-же Потемкиной. Все сии предположения моя кичливость, вельможами упрямостью называемая, опрокинула, и я, прибыв в Георгиевскую крепость поручиком, выехал из оной одним чином меньше.

При всех, понесенных мною беспокойствах в сей Кабарду походе, я не выпускал из виду своей пользы, дабы приобретать новые познания в воинском искусстве; ни одного лагеря я не пропустил, чтобы его не обозреть во всех частях его положения, заметить крепкие оного места и слабые не положить на бумагу и не сделать к оному мысленно как нападения, так и обороны. Сделав на сей раз привычку, которая и осталась при мне во всю мою службу, из чего я великую в военных познаниях приобретал пользу. Впоследствии моей службы, какой бы трудный переход ни случился, я всегда держался моего правила, ни жестокость жара, ни дождь, ни стужа мне в сем преграды не полагали; никто не видал, дабы я прежде исполнения сей, самим собою на себя возложенной должности, вошел в мою палатку на отдохновение, да и войдя в оную рылся я в разных планах и книгах для отыскания чего-либо сходного с тем положением места, на каком мы находились, чтобы увидеть, что [138] в оном сказано. Сотоварищи мои, видя мое таковое препровождение времени, говаривали, что я ни одного во всю мою службу перехода не сделал наравне с другими, а всегда вдвое или втрое, разумея, что я всегда еще, по прибытии на место, с лошади не сходил часа три, а иногда и больше. На другой день верно никто, после всего понесенного мною накануне беспокойства, раньше меня пред фронтом не являлся. Одним словом, душа моя пылала одним воинским духом, и я посвящал всю свою жизнь на то, чтобы успеть быть в великом чем полезным отечеству; я тогда не рассуждал, что к трудам и старанию познать свое ремесло надлежало, чтобы и счастье мне благоприятствовало.

Крепость Ставропольская была местопребывание полка Астраханского драгунского, в которую я явясь был обласкан г-м Апраксиным и всеми моими сотоварищами чрезмерно; полк был на доброй ноге, составленный весь из однодворцев, заслуживший славу быть против неприятеля неустрашимым. Офицеры составляли редкое в одно место собрание молодых людей; все были с воспитанием, способны к службе, драке с неприятелем и в собраниях обхождение с ними г-на Апраксина было на дружеской ноге, а всех вместе связывала редкая приязнь и доверенность, что и было залогом той неустрашимости, какую полк сей изъявлял в местах, где он сталкивался с неприятелями отечества.

На другой день назначено было конное полку учение; г-н Апраксин прислал мне прекрасную верховую лошадь из своей конюшни, а чрез адъютанта объявил свое желание, дабы я на оной выехал пред десятый эскадрон. По окончании оного поручено было мне отвезть знамена в крепость; г-н Апраксин, догнав меня со всеми офицерами, сказал: «Я желаю, дабы вы, приняв 10-й эскадрон в свое начальство, на коне, мною вам присланном, умножили славу, полком заслуженную». Всякая доверенность молодому воину приводит его чувства в восторг; я был слишком в тот день доволен честью мне делаемою моим начальником: в мои лета и в моем чине иметь уже начальство над эскадроном более меня всеконечно льстило, нежели бы капитанский чин, г-м Потемкиным обещанный за скорую мою доставку писем его супруге.

После службы, которая в сем полку со всею точностью и строгостью производилась, балы нас занимали нередко. Наконец г-н Апраксин уехал в Москву, а с ним и большая часть старших штаб-офицеров, оставив начальство над полком секунд-майору Махвилову ²²⁰, и сим кончился 1785 год. [139]

Глава IX

Я С ЭСКАДРОНОМ В ЕКАТЕРИНГРАДЕ. – ПОХОД. – ЛЮБОВЬ МОЯ С МОЛОДОЮ БУЛЫЧЕВОЮ В АБАЗЕ. – БОЙ НА НЕВИННОЙ ГОРЕ. – СКУКА НА ЗИМНЕМ ПРЕБЫВАНИИ. – СТАН В БЕШТОВЫХ ГОРАХ. – ЗНАКОМСТВО МОЕ С ДЕВИЦЕЮ ШМИТОВОЮ. – НАЧАЛО ВОЙНЫ ТУРЕЦКОЙ. – ДВА ПОХОДА ЗА КУБАНЬ. 1786 И 1787 ГОДЫ

По требованию г-на Потемкина полка Астраханского одного эскадрона со всею полковою музыкою в Екатеринграде, где тогда назначено было открыться Кавказскому наместничеству ²²¹, я с моим эскадроном был отряжен к сему празднеству, которое было не столь великолепно, как того ожидали, ибо отпущенную на оное Императрицей сумму г-н Потемкин рассудил у себя оставить, выведя, однако ж, оную по своему обыкновению в расход. Устроение шести городов в сем наместничестве подало случай к мнимым издержкам: Екатеринград, Кизляр, Моздок, Александров, Георгиевск и Ставрополь, которые уже существовали крепостьми.

Кончилось сие торжество самобеднейшим потешным огнем, после чего все войско, сведенное для сего празднества, было распущено в свои непременные пребывания. Приближаясь к Ставрополю, повстречался я с каретой, в которой сидела молодая г-жа Булычева, дочь полка нашего майора, которая, расчислив время моего пути и потому взяв с собой одну из своих подруг, выехала под видом прогулки к тем местам, откуда меня ожидала. Она мне сказала, что ей весьма приятен случай нечаянно представший к моей встрече. Я еще не говорил ничего о сем моем новом волокитстве: балы, даваемые г-м Апраксиным, сблизили меня с сей девицей, которая была прелюбезных свойств и привлекательного лица. Решимость молодым сердцам свойственна: мы скоро наши взаимные чувства один другому объявили, но отдаление мое к открытию наместничества прекратило сие хорошо начатое дело; прибыв же в Ставрополь, я опять оное возобновил, а несколько времени спустя следующее приключение подало случай и на другие предприятия. Весенний наипрекраснейший день заставил уговориться ставропольских дам сделать прогулку в поле, за которыми немало офицеров последовало; молодая Булычева любила верховую езду и управляла лошадью искусно. Прогулка наша от города простиралась верст за пять. На возвратном пути, [140] сблизившись с крепостью, госпожа Булычева предложила молодежи скачку, за которой долго все следовали, а потом один за другим начали отставать; я один еще держался подле нее когда лошадь ее, закусив удила, начала несть; опасность была в сем случае тем большая, что лошадь несла прямо на рогатки на контрэскарпе поставленные. Я в сем случае подал ей помощь, схватив лошадь за удила, и тем удержал. Госпожа Булычева, спрыгнув с оной, едва могла опомниться, потом благодарила меня за избавление ее в предстоявшей ей опасности Сей случай сделал меня смелее, а мою любезную уступчивее; добродетель, видя нас столь скоро идущих вопреки ее правил, не замедлила нас оставить, а мы в забытии самих себя сделали то, что случиться долженствовало между двумя молодыми особами различного пола. Из объятий моей любезной военная труба вызвала меня на ратное поле: абазинцы, о которых я говорил и за избавление которых от гибели я лишился милостей г-на Потемкина, будучи растроганы, сведав, что их определено было разорить, потеряли доверенность к россиянам и потому решились уйти за Кубань. Отряд войск был собран дабы оному воспротивиться, в числе которых и полк наш находился; для начальствования сей экспедицией избран был подполковник барон Мейндорф ²²², человек, нималейшего понятия не имеющий о своем ремесле, и потому сделал все те ошибки, какие сделать надлежало, дабы обесславить ими оружие России, затеять драку не у места и не вовремя и почти способствовать уходу абазинцев.

Сблизившись мы с их селениями видели, что они находились в готовности к уходу, один барон Мейндорф сего, казалось, не видал, которого притворною приверженности абазинцы старались обольстить; выиграть время они желали ради того, пока обещанная им из-за Кубани помощь прибудет Когда сие вспоможение в нескольких тысячах человек прибыло, тогда абазинцы сняли личину и, отправив ночью свои семейства в предположенный путь, сами соединились с закубанцами и изготовились к бою. Мы сделали на них нападение, они оборонялись храбро, и после десятичасового сражения обе стороны разошлись; закубанцы, будучи поддерживаемы положением крепкого места, ими занятого, совершенно прогнаны быть не могли, тем менее, что нас было только около двух тысяч человек под ружьем, опирающихся на слабое знание и еще слабее голову во всех частях плохого Мейндорфа. [141]

Таким образом, потеряв мы абазинцев, возвратились, однако ж, с новыми лаврами в Ставрополь, ибо полк наш свое дело производил с обыкновенною неустрашимостью. Я в сем случае приобрел похвалу своих сотоварищей и подчиненных; нападение я сделал на одну часть того неприятеля, который желал прорваться в оставленной нами наш обоз, которого и оттеснил.

Возвращался я из сего похода с тем предчувствованием, какое человеческое сердце подает признаки, ежели должно чему над ним неудовольственному случиться. Увидев Ставрополь, не замедлил я узнать от молодой госпожи Булычевой ²²³, что я должен с ней разлучиться потому, что ее отец определен в Кавказское наместничество советником. Отъезд их в Екатеринград последовал несколько дней спустя по возвращению моем из абазинского похода.

Отряд полковника Муфеля ²²⁴, в котором полк Астраханский находился, во все сие лето не имел, можно сказать, ни одного дня покоя: закубанцы делали частые и дерзкие набеги; смелость их простерлась до того, что нападали на наши крепости. Один из таковых их набегов подал случай 19 июня к жестокому сражению, в котором я участвовал. Закубанцы отогнали у калмык лошадей; г-н Муфель, сведав сие, подхватил полку Астраханского четыре эскадрона с двумя пушками, преследовал их и, невзирая на жестокий жар, в тот день случившийся, мы сделали 60 верст, пока их настигли у Невинной горы. Сражение началось двумя эскадронами, которые г-н Муфель употребил к нападению на неприятеля, в числе которых и я был, а потом многочисленный неприятель, окружа и все четыре эскадрона, держал нас в беспрестанном огне около пяти часов, наконец уставши столько же, сколько и мы, и не в силах будучи нас одолеть, отступил. В сей день я заслужил от г-на Муфеля отменную похвалу за смелость, мною в сем сражении оказанную, он изъявил свое желание, дабы я съездил с донесением к г-ну Потемкину, о сем сражении писанном. Сего начальника я застал в крайнем беспокойстве, ибо чрез кабардинцев он уже имел неверный слух, будто в жестоком сражении на Невинной горе четыре эскадрона полку Астраханского вовсе погибли, и сколько он ни недовольным был отгоном калмыцких лошадей, но выхвалял храбрость душ, полк Астраханский составляющих. Реляция г-на Муфеля преисполнена была отличной в [142] рассуждении меня похвалы, о чем и князю Потемкину донесено было, но все сие осталось, как и прежнее, в забвении. Шалости черкес до того умножились, что не смели и говорить у двора о случающихся на линии неприятностях, а и того меньше просить награды трудившимся в оных.

Вскоре за сим г-н Апраксин возвратился из Москвы, будучи произведен генерал-майором, и долженствовал, хотя он и назначен быть шефом полку Астраханского, оный сдать прибывшему на его место полковнику Депрерадовичу ²²⁵, моему родне, человеку нималейше не сродному управлять полком, как ради его старости, частых болезненных припадков, так и ради того, что служа век свой, службы не понял. Сие г-на Депрерадовича к нам определение мне тем более казалось неприятным, что я располагал никогда с родными своими не служить, а в сем случае судьба его завела ко мне.

1787 год начался для меня тем приятным, что сделанное по драгунским полкам производство доставило и мне вторично мой поручий чин.

Г-н Апраксин, сдавши полк, отправился в Петербург, а нас оставил со стариком, полагающим всю исправность полка в том, чтоб полковничий карман был набит деньгами. Все веселости от нас улетали; молодежь можно сказать отборная, из какой полк наш составлен был, принужденною нашлась предаться уединению. Мое время текло между службой и чтением.

Ко всему этому неудовольствию, г-н Потемкин изобрел средство показывать хищному неприятелю часто войско в глаза, заставив конницу поэскадронно всю зиму прогуливаться по берегу Кубани. По особливой его к полку нашему доверенности сия участь пала на нас, невзирая на то, что во все лето мы беспокоились несказанно; другие же полки в сие время не тревожились ни мало, имея начальников предстательствовавших о оных; мы же имели в г-не Депрерадович полковника, не умеющего поддерживать свой чин и похожего на сироту, прилепленную к многолюдному семейству, которое, заслужив уважение и похвалу от другов и недругов, само оное все и поддерживало добрым обществом штаб- и обер-офицеров. Зима в том году во всей России была жестокая, и часть своей лютости уделила и на Кавказскую страну; но не уважая ни страшных вьюг, ни крепких морозов, нам определено было прохаживаться по Кубанской степи, ежечасно ожидая, авось где-нибудь [143] повстречаемся с неприятелем и подравшись заслужим спасибо от своего главноначальствующего, в сие время нежившегося на диване с прекрасною своею супругою. Всю зиму проводили мы в дороге между Ставрополем, крепостьми Прочным Окопом и Преградным Станом, расстояние не так близкое, и между которыми не имелось никаких селений, и потому снежные сугробы составляли места наших ночлегов и отдохновений. Крепкое мое сложение, познакомившись раз с военными трудностями, сносило все терпеливо.

В сию же зиму приехало и семейство г-на Депрерадовича в Ставрополь; жена его при пожилых летах была расточительница, кокетка и со всеми пороками беспутной женщины. Две дочери: старшая без воспитания, без ума, была, впрочем, смирная девка; меньшая, которой тогда едва восемь лет было, подавала уже о себе заключать, что пойдет по пути матушки своей. Сын его был молодчик лет в 26, также без всякого воспитания, полагающий все счастье в трубке и вине, которого, однако ж, отец называл исправным офицером, а мать – великим плясуном.

Сие прекрасное семейство, при наступления сырной недели, было приглашено к бригадиру графу Дероурку ²²⁶ (sic!), которого семейство было опять в другом роде шутливо. Сей Дероурк был англичанин, мешавший в разговорах свой природный язык с исковерканным русским, французским и немецким; росту он был по крайней мере 26-ти вершков. При чрезмерной суетливости спешил говорить, делая безостановочно телодвижения до крайности смешные, причем замечалась привычка: правой рукой часто схватывать манжеты рубашки, которую иногда в забытьи вытаскивал довольно далече из определенного ей места; левая же рука также не праздною оставалась, ей определено было в сие время оправлять исподнее платье, которое поминутно опущалось. При разговорах обыкновенно старался того, с кем оные начинал, прижать в угол, и граф избирал место так, чтобы не ушел пойманный человек; ибо он иногда доходил до того, что никакая бы учтивость не возбранила от его уйти; надобно знать, что англичанина рот не в великой чистоте содержался, из которого при разговорах слюни вдоволь вылетали и ко всему этому его сиятельство левой руки пальцы поминутно обнюхивал – все сие вместе заставляло его бегать самых не брезгливых людей. [144]

Таков был граф, но супруга его была другого рода: немка, сблизившись летами с 50-ю, росту была почти графского, у которой молодость была на уме, чего ради одевалась подобно 20-летней молодке; румяны и белилы поддерживали лак ее лица и несколько натягивали морщины оного; кокетствовала с первым попавшимся ей в глаза, которому, нередко сама изъяснившись, без лишних договоров сдавалась; таковой легкий к ней приступ мог бы собрать ей целый полк волокит, но похабство и наипрекраснейшей женщины мужчин здравого смысла от ее отводит, и потому один только поручик Бистром решился за добрую плату пачкаться около ее сиятельства.

Три дочери и два сына, которых для формы граф назывался отцом, составляли их семейство, о добронравии и воспитании которых отец и мать меньше всего думали; однако ж старая графиня взяла на свое попечение дочерей, а пожилой граф управлял добронравием сыновей и говаривал: «Я больше от своих детей ничего не требую, как того, чтобы умели жить в свете»! – И сие состояло в том, чтобы выйти, сделав гостям по поклону, удалиться паки в свои норы, откуда, выглядывая промежду дверей, кривляться тому, что их любопытство заметит.

Старшая дочь имела уже около 15-ти лет, но матушкой одеваема была в детское платье, дабы хотя сим средством выиграть несколько лет своей старообразности; ситцевое платье составляло всю одежду всех ее дочерей, у которого длину и широту прибавляли ежегодно смотря по прибавлению роста сих несчастных детей; одежда сия, составленная из разных полос, имела еще и ту выгоду, что оная представляла верное исчисление лет каждой молодой графини, полагая на каждый год по одной полосе в длину и ширину.

Глупости, творимые моим полковником, и очевидное опущение полку во всех частях наскучили мне до того, что я с артиллерийским офицером Сальковым отправились погостить к жившему в Донской крепости полковнику Муфелю, где к нам присоединился ехавший тогда из Москвы майор Берх ²²⁷, определенный начальствовать на линии артиллериею; человек он доброй души, умный и веселого нраву, полюбивший меня много.

Поживши мы несколько дней у г-на Муфеля, отправились в Ставрополь обратно; не показать г-ну Берху, как новому в тех местах человеку, графа Дероурка было бы грешно, и потому-то мы остановились в Московской крепости, где полк [145] Нарвский карабинерный, им командуемый, расположен был. Явясь мы к г-ну Дероурку были встречены в передней лакеем, который ввел нас в зал, говоря, что граф занят делом в кабинете, которому пошел о нас доложить. Зала сия была в таком положении, как будто бы недавно приступом была взята: стулья опрокинуты, столы с своих мест стащены, занавесы оторваны, пол усеян был разными изорванными лоскутками бумаги, тряпок, костями от мяса и палками, а в некоторых местах видны были и капли крови; пыль же, столбом ходившая по комнате, скрадывала несколько сию картину.

Мы спросили у лакея, что виденное нами значило? – «Дети изволили играть!» – отвечал он. Спустя несколько минут увидели мы отворившуюся из гостиной дверь, в которой находились все графские отрасли: старший сын вошел к нам и, сделав пренизкий поклон, опущая руки до самого полу, возвратился туда, откуда вышел; мундир его едва до икор доставал, рукава до локтей, а от оных порожнее место занимала рубашка, которая, казалось, год на нем без перемены была, прочее белье его отвечало чистотой оной, однако ж, сей молодец был уже поручиком войск ее Величества. Другой сын также нам показался. Старшая дочь сделала немецкую присядку, растопырив юбку в обе стороны. Вторая дочь имела нос окровавленный, а третья, будучи рождена с одной ногой короче и потому припрыгивая на оной сколь можно лучше, также спешила пред нами присесть. Затворившаяся дверь гостиной скрыла от нас сие юношество, но шум и крик до наших ушей доходил, по-видимому, дети изволили играть.

Явление старого графа пред нас было также забавно. Надобно знать, что он г-на Берха вовсе не знал, г-на Салькова мало, а меня по несчастию и любил. Первый его мне вопрос был: здорова ли моя лошадь, которая ему очень нравилась, потом, прижав в угол, старался меня уверить, сколь есть прибыльно в полку казначейское место и чтоб я сего случая не упускал быть оным, имея полковника роднёю. Сие уверение продолжалось добрые полчаса; я, будучи предоволен его лаской и не ведая, чем избавиться от такой тягости, напомнил ему, что у его был гость, едущий из Москвы, с которым он еще ни слова не говорил. Англичанин, не спрося, кто сей гость, оставя меня, обратился к г-ну Салькову, которого также в угол прижавши, начал расспрашивать новости московские; сей, не ведая оных, [146] указал ему г-на Верха, которому уже он надоел до самого нельзя. Но графиня, бывшая на тот раз в гостях, возвратившись домой, прекратила наше мученье, но доставила другое позорище не меньше забавное: она лишь увидела весь сказанный в зале беспорядок, то и сделала напуск на своего мужа, за прием нас в такой комнате; ругательства, которыми она потчевала своего супруга, подали нам тотчас мысль, что она большой в дому.

Граф, стоявший во все сие время в безмолвии, увидя свою жену, ушедшую на ее половину, принялся за слугу, которому влепил пощечину за нечистоту залы. Аглицкая оплеуха была столь сильна, что человек упал с немалым криком, на который сбежались: графиня, г-н Бистром, дети и люди, и прибавляя всякий своего шуму, отчего сделался во всем доме генеральный крик. Это уже не дети изволили играть, а сами старики взбудоражились. Наконец пришли люди с метлами и очистили комнату, после чего сели играть в карты, что и продолжалось до вечера. Граф в сие время сидел в углу, не говоря ни слова. Ужин опустил занавес на сем театре; графиня, прощаясь с нами, пригласила нас на следующий день к обеду и балу.

Мы, возвратясь на свою квартиру, предались смеху; все то, что мы видели и слышали в сей день, заставило нас почти всю ночь не спать.

Когда мы на другой день явились к графу, то прежде всего были впущены в его кабинет; граф, казалось, вовсе забыл случившееся накануне. Пред ним мы застали полкового писаря, читавшего суточный рапорт о полке, а граф оный записывал по-английски на лоскутке бумаги, причем старший его сын служил переводчиком отцу и писарю.

Такова Россия всегда была: всякий пришлец имеет хлеб в оной; составя в себе сумму, оставляет Россию и в своем отечестве поносит ту землю, в которой он свою бедность оставил. Например и сей случай: все достоинство г-на Дероурка состояло в том, что он иноземец, чего достаточно было, дабы его предпочесть природному. Такой человек желательно знать какой порядок может завести, не ведая ни нравов, ни языка той земли, в которой уже ему вверена часть, которой целость зависит от его расположений.

Граф, окончив свой перевод, предался рассуждениям, уверяя нас, что «в России надобно быть очень осторожну [147] иностранцу, который обманут легко может быть теми, которые на бумаге бойки»! После сего он нас уведомил о его примирении еще вчера с своею женою, причем г-н Бистром был посредником.

К обеду приехал умножить беседу графскую приглашенный для веселостей сырной наступившей недели г-н Депрерадович с его отборным семейством. Сии два дома веселились тут три дня, после чего разъехались по домам, благодаря графа за представления всего нами зримого. В последний вечер дети графские дали маленькую пьесу: во время ужина тесноты ради им был накрыт стол в гостиной, где и музыка играла; молодежь сия поссорилась за первым блюдом, из которого не все получили кушанье, граф и графиня грозили им вилками и ножами, дабы напомянуть благопристойность, но сие не произвело ничего и дети положили следующее кушанье атаковать у дверей, вооружась ложками, ожидали оного и, сделав нападение, опрокинули соусник. Таковой беспорядок обратил всех глаза в ту сторону и музыка перестала играть.

Граф, оставя нас и схватя у музыканта кларнет, влепил оным каждому сыну и дочери по нескольку ударов; плачь их, соединясь с музыкой, составили странный вокальный и инструментальный концерт, а граф, возвратясь за стол, сел и продолжал свой разговор весьма покойно с тем, которого он оставил для сей экспедиции.

Такова моя жизнь была в сию зиму: домашние проказы доставляли нередко случай видеть чудные происшествия Депрерадовича с его женой, которые также не довольны один другим были, и нередко дело доходило до жарких схваток, в которых мой полковник всегда проигрывал; все сие нам казалось новым, которые привыкли видеть своих начальников в благопристойном виде.

Вздумаю ли было выехать, первое на пути повстречается Дероурк со всем причтом; находясь в разъезде, встречаюсь в Преградном Стане с комендантом стариком Науендорфом, который уморил себя над гаданием в карты в столь уединенной и от всех отделенной крепости, какова была ему вверенная. В Прочном Окопе вижу коменданта же майора Коха, человека дряхлого и совершенно оглохшего, имевшего с собой родную сестру, с которой, дабы более породниться, спал, как уверяют, на одной постеле. Здесь я проигрывал целые сутки и [148] выезжал всегда с больным горлом, глухарь мучил меня расспросами о новостях линейных.

С наступлением весны полку нашему, в уважение трудностей, сносимых зиму и лето от столь близкого с закубанцами соседства, переменены квартиры в город Александров, яко несколько поотдаленнее от кубанских берегов, но и тут они беспокоить нас не оставляли. В сем новом месте простояли мы первые летние месяцы, а в поле составлены разные отряды войск, долженствовавшие удерживать дерзость закубанских наездников. Главный корпус, в котором и г-н Потемкин присутствовал, расположен был в Бештовых горах при Константиногорском укреплении; полк наш определен был в сию часть.

В сем лагере составлено было у нас общество дружества: подполковник Рик ²²⁸, майор Берх, доктор Раппе, архитектор Дигбий и я; время у нас проходило в прогулках в прекрасно расположенных местах около нашего лагеря, впрочем, разговоры и чтение сводили нас всегда вместе; г-жа Потемкина, находившаяся в лагере, видя нас неразлучных, наименовала сие маленькое общество ложей масонов.

В один день г-на Раппе должность завела в больницу, состоящую в Константиногорском укреплении, за которым я сотоварищества ради последовал; лекарь Шмит над оной имел присмотр, который после пригласил нас к себе и представил нам свою прислугу и дочь. Первая имела оцарапанное лицо, а последнюю украшали два или три на лице синие пятна, но при всем этом молодость сей девочки и изрядное личико заставили меня не один раз на ее бросать глаза; она не замедлила сие приметить и отвечала мне тем же. Пока старик Шмит говорил о своем деле с г-м Раппе, то я успел ей несколько слов сказать насчет ее прелестей; сие моей девке вскружило голову.

Г-н Шмит, узнавши, что я говорил по-немецки, и потому атаковал меня на сем языке, менее получаса рассказал мне все свои приключения: что он служил до того в конных полках и был два раза разжалован в цирюльники, что он женат в другой раз и от сего супружества имеет дочь, мною виденную, а первую свою жену он убил за ее злость, от которой имеет сына, но он будучи так же зол, как и его матушка была, и потому заточён в кухню, где живет с людьми, не входя вовсе в парадные комнаты. [149]

Посещал я иногда сего злого человека, он заключил, что я его полюбил, тогда, как я любил только его дочь, и потому, видя мою связь с г. Раппе, привязался просить, дабы его определили в наш полк на очистившееся лекарское место смертью нашего эскулапа; я долго отговаривался, но когда присоединилась просьба его дочери, то уже я не мог отказаться, тем менее, что сия ветреная девка не отказывала мне также ничего: в короткое время я успел с нею иметь несколько тайных свиданий, в которых испытал, что раз девка на распутство пустившаяся пределов себе в том не ставит. Она меня уведомила, что первая ее страсть была к поручику Круглову, от которого носила плод, следствие таких же их свиданий, и который, будучи честный человек, обещал на ней жениться, а она, будучи бесчестная девка, ставила ни во что пользоваться его отсутствием, который тогда был послан для приема рекрут, и имея один раз брюхо набитое, не имела причины более ничего опасаться. Я приступил к г-ну Раппе, который злого Шмита причислил к нашему полку, а врачебной управе представил о помещении его навсегда к оному.

Сей старик доставил мне в один день случай видеть, до какой степени он властвовал над своим семейством: я, приехав к нему, застал окна ставнями закрытыми, и слуга, у дверей стоявший, объявил мне, что г-на Шмита дома не было, а между тем слышен был в оном немалый вопль разных возрастов людей, а к тому звук палочных ударов доходил до моих ушей; я, оставя сей дом побоища и ужаса, поехал к секунд-майору Бранту, коменданту Константиногорского укрепления, человеку очень хорошему, от жены которого узнал, что слышанный мною шум есть не что иное, как воюющий г-н Шмит с своим семейством и что ежели жена, дочь или сын в чем-либо проступятся, то слуга затворяет все ставни и подает в комнаты свечи, хотя бы то было днем; злонравный Шмит вооружается горловым длинным чубуком, и сие было орудие, коим он мучил свою семью, от которого, конечно, им приходило не песни петь.

Окончание экзекуции возвещал он колокольчиком, и потому слуга отворял опять ставни. После таковой муки наказанные должны соблюсти лица, спокойствие изображающие, под опасением вторичной закрышки окон. После сего я не удивлялся тому, что он первую жену закупорил в землю и второй [150] украсил разными знаками лицо, а удивлялся только тому, что дочь после всего мною слышанного еще охарашиваться изволила пред зеркалом, затевала интриги и кокетствовала как нельзя больше.

Любовные мои посещения прекратились отъездом г-на Шмита в город Александров, а я с эскадроном моим был послан в отряд обер-квартермистра Штедера ²²⁹, долженствовавшего обозреть разные места в самых недрах Кавказа. Мы достигали до подошвы страшного Эльборуса; труды на сей раз были наши не малы: всходить и опушаться по страшным пропастям, но не меньше имевшие приятные местоположения. Г-н Штедер был преисполнен любопытства, я, которого он любил, тоже, и мы поощряли один другого к дальнейшим исследованиям положения Кавказа. Сия посылка послужила мне еще лучше узнать горы и напоминала дорогу, мною в Грузию сделанную, которая тогда, открывая ежедневно новые предметы, служила мне забавой.

Возвратившись в главный корпус, мы узнали, что турки объявили России войну ²³⁰. Г-н Потемкин, дабы блеснуть каким-либо предприятием при начале оной, перешел с 16-ю тысячами человек Кубань на несколько дней с таковою при том осторожностью, что войско, составляя несколько отрядов, имело главный корпус позади всех и потому оный ни в каком деле с неприятелем не участвовал, чрез что план г-на Потемкина исполнился, который был крайний неприятель свисту пуль. Поход сей кончился сожжением нескольких черкесских деревень, и столкнулись раз или два войско с неприятелем, в одной из которых верх хотя и не наш был, но о том в донесении умолчано. Перешед мы обратно Кубань, узнали, что начальником войска Кавказского назначен генерал-аншеф Текеллий, которому сдавши войско, г-н Потемкин сам отправился в Екатеринград. Когда узнали о приближении г-на Текеллия к нашему корпусу, то выслан я был с эскадроном ему навстречу; г-н Текеллий, остановясь, спросил, кто я таков? – Когда узнал, то и был я им очень обласкан, напомянул мне мои детские лета, в которых он меня знал, и казался довольным, что по прошествии столького времени являюсь вдруг пред его с эскадроном. На другой день г-н Текеллий говорил со мной долго о всей моей службе, после чего он изъявил мне свое желание, дабы я отвез к г-ну Потемкину на 20 тысяч рублей ассигнаций, у [151] которого принять таковое же число серебром для расходов того похода, какой г-н Текеллий вторично за Кубань предпринимал.

Прибыв я в Екатеринград и исполнив возложенное на меня дело, пошел отыскивать моего тифлисского приятеля г-на Измайлова, который, возвратясь из Грузии, в сем месте находился. Свидание мое с ним и его женой было трогательно, ибо я ими был любим истинно; они меня пригласили взять мою квартиру с ними вместе: отдохновение мне тем нужнее было, что я для скорейшей езды пустился в сию поездку верхом; козачье седло заставило знать моим разломанным костям, сколь на оном невыгодно ездить непривыкшему.

После разных разговоров не спросить о любезной моей тифлисской Нине было бы преступление, которого сия красота не заслуживала, и я от них узнал, что дворянин, в доме которого я с нею ночь проводил, был приятель ее мужа и тот самый, к которому он ее отправил, дабы со мной разлучить. На другой день оставила она Душет и отправилась в Тифлис, ибо уже были, за несколько дней до моего в сию деревню приезда, присланы два служителя за ней, которых она склонила на свою сторону и, переодевшись в платье одного из них, явилась ко мне в Ананур, а на другой день соединившись с оными, остававшимися в одной деревушке, ожидая ее возвращения, отправилась в Тифлис, но, проезжая так называемое Мухраново поле, была захвачена лезгинцами, в числе которых был один князь, которого красота Нины пленила.

Два месяца она проводила в жилище сего лезгинца, которого страсть всякий день к ней умножалась, и он было положил на ней жениться, ежели она оставит свой закон; Нина, ведая всю власть, какую господин над пленницей в Азии имеет и потому на некоторое время положила притворяться, будто соглашается на его предложение. С сего времени князь ее часто брал с собою в разные поездки, в которых она всегда верхом его сопутствовала. В один день будучи они на охоте и, когда служители разбрелись по лесу, она оставалась одна с князем, которого жажда понудила встать с лошади, оставя на седле свое ружье, прилечь к ручейку, дабы напиться; предприимчивая грузинка, спрыгнув с лошади и схватив ружье, уставила оное дулом в его спину, выстрелила. Натурально в таком расстоянии нельзя было ожидать промаху. После сего сев на его [152] лошадь, которая была добротнее, пустилась в путь и чрез несколько дней явилась в Тифлис, где, часто меня вспоминая, рассказывала г-ну Измайлову и его жене наше свидание в Душете. Наконец приключившаяся ей горячка вогнала ее в гроб. Таковой конец последовал сей любезной, в цветущих ее летах, женщины.

Отдохнув в Екатеринграде, я возвратился в корпус, где все нашел в движении; всякий изготовлялся на новые труды. Войдя опять в землю закубанцев и не нашед нигде сопротивления, мы достигнули до Кавказских пропастей и, проходя по ущелинам оных со всеми тягостями, лишь служили удивлением горцам, которые с вершин высочайших гор взирали на нас. Сражений нигде не было, ибо ни один черкесин не мыслил о скопище, а они все свое внимание обратили к тому, как бы запрятать свое семейство и имущество подалее. И так мы, сожегши все, что на пути нашем ни повстречалось, возвратились обратно в свою землю.

Сие было время, в которое по настоящему судя долженствовало мне оставить линию, ибо можно было догадываться, что важных предприятий в том краю никаких произойти не могло ради того, что война наша была превращена в оборонительную против такого неприятеля, которого у двора не уважали, хотя, впрочем, он дрался храбрее турок. Другая же невыгода была для молодого человека и та, что внимание всех было обращено на армии, против турок назначенные, и все, кто только имел случай и способ, туда собирались, где правда и небесполезно трудились. Я же к таковому перехождению не мог пуститься, как ради того, что не имел на то денег, а притом и отец мой запретил мне переходить из полка Астраханского, а больше препятствовала надобность снабдить себя экипажем вступление в сей полк понудило меня войти в долг, который выплатить и содержать себя одним жалованьем было мудрено. Правда и то, что отец мой мне сего года определил сторублевый пансион ежегодно, и сие в награду за ту неустрашимость, которую я оказал в сражении на Невинной горе, о чем слух до него дошел чрез посторонних людей. Сей пансион продолжался еще год, а потом уменьшен до 60, а наконец и вовсе прекратился. Сия малость не могла выплатить долгу, который тогда состоял рублях в 400.

Я, прибыв в Александров, застал приращение своей [153] родни, ибо полка нашего капитан Деконский ²³¹ женился на старшей дочери г-на Депрерадовича. Сей Деконский был поляк, желавший переполячить невоспитанную упрямую сербку, из чего рождались многие неприятности для спины его супруги. И так в сем городе тогда были две комедии: одна в доме г-на Деконского, а другая в доме г-на Шмита, в обеих не без палочных ударов было.

Спустя несколько времени прибыл в сей город г-н Бурнашев со всем своим семейством и остановился на несколько дней у г-на Депрерадовича; он, по оставлении Россиею Грузии совершенно ее судьбе, отправлялся тогда к князю Потемкину.

В сие время съехалось еще к нам много проезжающих в Георгиевск на поклон г-ну Текеллию, где была опять главная квартира; такое собрание подало случай к удовольствию и танцам, после чего все разъехались, а я остался опять между книгами, эскадроном, а иногда и с молодою Шмитовою. Сие последнее мое препровождение времени прекратилось приездом к нам поручика Круглова, который и действительно был до безумия влюблен в свою распутную невесту. Г-н Шмит, узнавши его намерение, не хотел иметь русского зятем; и так сей прибегнул с своею невестою в покровительство г-жи Депрерадовичевой, которой сделали во всем исповедь. Сия будучи великая охотница в чужие дела вмешиваться, и потому дала в том руку г-ну Круглову, что молодой г-же Шмитовой быть его женой. Ходатайство г-жи Депрерадовичевой несколько дней было безуспешное; но когда она объявила г-ну Шмиту, что он не замедлит быть дедушкой своим внучкам, тогда разжалованный цирюльник по обыкновению немецкому, призывая гром, молнии и всех чертей на погубление своей дочери, предался лютейшему мучению и, не видя дочери, которую на сей бешеный час госпожа Депрерадовичева удержала у себя, напал на жену, не довольно смотревшую за честью своей дочери, над спиной которой чубук не один был переменен. После усильных требований госпожи Депрерадовичевой г-н Шмит объявил, чтоб она делала с его дочерью, что хочет, о которой он уже и слышать не хотел. Итак госпожа Депрерадовичева положила свадьбе быть в ее доме и ее иждивением. Когда все было готово к венцу, то госпожа Депрерадовичева послала просить г-на Шмита, чтоб он увидел свою дочь и простил бы ее, на что сей наконец и согласился. [154]

Итак госпожа Депрерадовичева изобрела идучи к венцу зайти к г-ну Шмиту, что и устроила таким образом: впереди музыка полковая играла марш, за оною слуга нес на подушке пару венцов, украшенных разными цветами и лентами; за сим следовала госпожа Депрерадовичева, держа справа за руку г-на Круглова, а слева его невесту; заключался сей странный кортеж бабами всякого звания, по сторонам шли молодежь – офицеры нашего полку, смеючись до упаду всему виденному. Зашед к г-ну Шмиту, который простил дочь и желал ей всякого благополучия, но когда все поднялись идти в церковь, то г-н Шмит, пропустив госпожу Депрерадовичеву в двери, а дочери своей дал сильный толчок, от которого она выскочила скорее, нежели думала, и в прихожей упала в протяжку; после чего г-н Шмит, затворясь в своей крепости, решился никуда не выходить.

Госпожа Депрерадовичева, как устроительница сего празднества, пришла в бешенство и, кончив сочетание любящихся, напала на своего мужа, чтобы он наказал дерзость лекарскую. Г-н Депрерадович, видя явную обиду, сделанную его жене, чем бы ее бранить за вмешивание себя не в свое дело, послал звать злого Шмита к себе, но сей не пошел; г-н Депрерадович, которого непослушание больше привело в бешенство, написал ему ордер, но сей и письменному повелению столько же повиновался, сколько и словесному. После чего послано было несколько человек караульных взять его; оробевший Шмит, видя войну, и потому сдался и, прибыв к полковнику, просил прощение.

Весь день проводили в танцах, а в вечеру, когда время наступило новобрачных весть в постелю, то госпожа Депрерадовичева опять с музыкой сие выполнить поручила офицерше нашего полку госпоже Марковой, и они отведены были в дом старого Шмита. Сей, будучи до крайности злобен и растроган бесчинством своей дочери, но принужден будучи повиноваться силе полковницы, водившей своего мужа за нос, и потому решился в последний раз отомстить молодой и молодому. Только что они улеглись, а страшный Шмит, будучи несколько навеселе, вооружась чубуком, вошел в сени, где, повстречавшись с госпожою Марковою, дал ей несколько раз вдоль спины, которая не видывала такого переполоху, выскоча из дому и не попавши в ворота, а вылезла в дыру, в которую со двора [155] навоз выбрасывали, и отправилась не оглядываясь в свой дом.

Г-н Шмит, войдя в спальню молодых, выгнал жениха в одной рубашке на улицу, а дочь свою бил, сколько его зверской душе потребно было, потом вытолкал ее со двора. После сей экспедиции вышел он за ворота, дабы видеть, куда девались его неприятели, и, увидя тут старика нашего полку капельмейстера, которого и попотчевал несколькими ударами. Надобно знать, что когда отправились молодые, то несколько офицеров пошли к дому г-на Шмита в том чаянии, что там что-нибудь произойдет забавное, и, когда рассерженный и пьяный Шмит показался на улицу, то они по легкости своей ушли, а капельмейстер, будучи человек пожилой, но весельчак, последовавший за молодежью и не в силах будучи уходить, и потому отведал Шмитов гордовой чубук.

Молодые собрались будучи в одних рубашках в дом госпожи Марковой, где и проводили остаток ночи. На другой день надлежало выкупать их платье от г-на Шмита, которого он не давал, говоря, чтоб они пришли взять его благословение, но молодые, будучи предовольны родительскою милостью, им накануне оказанною, не пустились вторично в опасность. Госпожа Депрерадовичева пошла в его дом с немалым конвоем и взяла одежду молодых. После сего г-н Круглов, прожив еще два дня, отправился с своею женою к своему месту, а г-н Шмит от злости ежедневно бил свою жену и сына; бешенство его до того дошло, что он было принял яду, и потом струсив послал о сем уведомить премьера-майора Львова ²³², который со всеми нами прибежал к сему злонравному немчину и, ежели бы не подана была скорая помощь, то сей бы негодяй закрыл навеки глаза. После сего он не будучи определен врачебною управою в наш полк, а назначен в Кизляр, куда и отправился. Я сие с его дочерью мое знакомство, впрочем ничего значащее, для того со всею подробностью описал, что сия женщина спустя несколько лет соделает мне на несколько времени некоторые неприятности, о чем я впоследствии сего сочинения упомяну. [156]

Комментарии

185. Александр Семенович Пишчевич родился в 1764 г. Его отец С.С. Пишчевич, родом из сербских дворян, переехал в Россию в 1753 г. Он стал одним из руководителей сербской колонизации в России. (В 1752 г. в Новороссии была образована колония с автономным управлением под названием Новая Сербия. На этих землях поселились сербы, перешедшие на жительство в Россию ввиду притеснений, чинимых им австро-венгерскими властями.) Согласно данным формулярного списка на 1789 г. (РГВИА Ф. 489. Оп. 1. Д. 2327. Лл. 12 об.-13) вступил в службу кадетом с 21 января 1776, с 9 июня 1777 был прапорщиком, подпоручиком с 25 декабря 1783, поручиком с 1 января 1786, «грамоте по-французски, по-немецки, по-русски читать и писать умеет, арифметике, геометрии и фортификации, артиллерии и рисовать умеет». В 1777 г. отец взял Александра с собой в Петербург, где тот был представлен Г.А. и П.С. Потемкиным, с которыми С.С. Пишчевич был хорошо знаком по «сербским» делам. Александр был определен в одно из лучших учебных заведений того времени – училище Массона, бывшего преподавателем в инженерном кадетском корпусе. Благодаря ходатайству Г.А. Потемкина А. Пишчевичу было разрешено посещать уроки и в самом инженерном корпусе. Вскоре Пишчевич был определен в Санкт-Петербургский драгунский полк. Согласно данным уже упоминавшегося списка А. Пишчевич находился «в 1782 и 1783 гг. в Крыму при покорении оного, 1784 октября 14 дня при разбитии лезгинцев с его высочеством царем грузинским под командой генерал-майора Самойлова, 1786 апреля 8 в действительном против злодейских толп сражении и разбитии оных, потом того года при Невянном мысе в отряде полковника Муфеля против многочисленных татар в действительном сражении и прогнании находился, в 1787 в горах в поиске над закубанскими народами, в 1788 по переправе за Кубань 21 и 26 сентября сражениях, а потом и к городу Анапе находился». Сохранилось дело о дворянстве рода Пишчевича, датированное 1864 г. (РГИА Ф.1343. Оп. 27. Д. 3221). В нем приведены данные из формулярного списка А.С. Пишчевича на 1798 г., дополняющие данные списка 1789 г. Из них видно, что Пишчевич в 1776 г. служил в Ахтырском гусарском полку, в 1777 в лейб-гусарском эскадроне, в 1783 в Санкт-Петербургском драгунском полку, был произведен в капитаны со старшинством с 22 июня 1791 г., то есть с момента взятия Анапы, 22 марта 1793 г. переименован в ротмистры и переведен в Ростовский карабинерный полк, 14 февраля 1794 г. переведен в Нарвский карабинерный полк, с 10 июня 1796 г. переведен в провиантский штат обер-провиантмейстером в премьер-майорском чине. Этот перевод был сделан по просьбе его дяди, Екатеринославского губернатора Иосифа Ивановича Хорвата, который нуждался в провиантском комиссионере. А 20 ноября 1797 г. был уволен «для определения к статским делам с переименованием в статский соответствующий чин» (там же. ЛЛ. 12,13). То есть майор А. Пишчевич (VIII класс) стал коллежским асессором. Однако в гражданской службе он фактически не состоял, числясь по Герольдии и занимаясь хозяйственными делами в своих поместьях. Умер он 20 марта 1820 г. Как следует из письма, отправленного Александровской дворянской опекой его жене Марии Федоровне Пишчевич, Александр Семенович возвратился домой больным и не успел сделать распоряжения о наследстве и о долгах, сумма которых доходила до 40 тысяч рублей (там же. ЛЛ. 4, 15,16). У А.С. Пишчевича остались дети – Платон 16 лет, Любовь 20 лет, Александра 17 лет и Надежда 14 лет (там же. Л. 19 об.). Старший сын Платон Александрович сумел сделать хорошую военную карьеру, которая так и не удалась его отцу. Он вышел в отставку в 1844 г. полковником гвардии и завел семью. В 1863 г. он подал ходатайство о причислении детей (Анны, Марии, Александра, Леонтия, Ольги и Михаила) к дворянскому сословию, приобщив к делу и документы о службе своих предков.

Согласно документам, имеющимся в деле о дворянстве рода Пишчевича, генерал-майор Семен Пишчевич, отец автора публикуемых мемуаров, в 1796 г. по представленным в Екатеринославскую дворянскую комиссию доказательствам был признан в дворянском достоинстве (РГИА Ф. 1343. Оп. 27. Д. 3221. Л. 4). Среди представленных в комиссию С.С. Пишчевичем документов было свидетельство, что его дед в 1691 г. служил в Римской империи капитаном, патент на бригадирский чин самого С. С. Пишчевича и грамота о пожаловании ему недвижимого имения в Могилевском наместничестве. В деле указано, что С. С. Пишчевичу тогда было 50 лет от роду, вдов, имел детей: поручика Александра 23 лет, капитана Ивана 19 лет, и трех дочерей – Анну 14 лет, Надежду 12 лет и Варвару 10 лет (Л. 9). Эти данные на 1796 г. были уже устаревшими. А.С. Пишчевич родился в 1764 г., а в чине поручика был с 1786 по 1791 г., Иван Пишчевич был капитаном с 1788 г., следовательно, приведенные данные о возрасте детей относятся к 1787-1788 гг. Однако сам Семен Степанович родился в 1731 г., и, следовательно, в 1787 г. ему было 56 лет. В этом же деле находятся и уже цитированные документы о службе А.С. Пишчевича.

Оставив военную службу, А. С. Пишчевич стал писать мемуары, которые были опубликованы под редакцией Н.А. Попова в «Чтениях Московского Общества истории и древностей российских (1885, кн. 1 и 2), а также отдельным изданием (М., 1885), по которому текст с сокращениями воспроизводится в настоящем издании (опущены сюжеты, не относящиеся к службе А.С. Пишчевича на Кавказе). Кроме воспоминаний А.С. Пишчевич является автором ряда очерков: «Примечания на Новороссийский край» (Киевская старина, 1884, № 1), «Южно-русский город в начале текущего столетия» (там же, 1886, № 1), «Бугские казаки и украинские уланы» (там же, 1886, № 2).

186. По Кючук-Кайнарджийскому миру (10 июля 1774), завершившему 1-ю русско-турецкую войну, Крымское ханство было признано независимым от Турции. Однако острая политическая борьба внутри ханства и интриги Турции вынудили ввести в 1776 г. в Крым русские войска. Несмотря на подписание Россией и Турцией 10 марта 1779 г. Айналы-Кавакской конвенции, подтверждавшей условия Кючук-Кайнарджийского мира, и вывод значительной части русских войск из Крыма, обстановка на полуострове оставалась острой. В итоге в Крым вновь были введены русские войска, и 8 апреля 1783 г. Екатерина II издала манифест «О принятии полуострова Крымского, острова Тамана и всей Кубанской стороны под Российскую Державу».

187. Отец автора – Пишчевич Семен Степанович (1731-1797) – один из ближайших сотрудников И.С. Хорвата (ум. 1780), руководившего переселенческим движением сербов, участвовал в 1-й русско-турецкой войне (1769-1774), дослужился до чина генерал-майора, с 1778 г. в отставке. Оставил мемуары «Известия о похождении Симеона Степановича Пишчевича. 1731-1785», изданные в Москве в 1883 г. также под редакцией Н.А. Попова. С.С. Пишчевич был женат на племяннице И.С. Хорвата.

Дядя автора – речь идет об Иосифе Ивановиче Хорвате, который в 1788 г. был бригадиром, командовал Елецким пехотным полком; в 1796 г. генерал-поручиком (с 1796) и правителем Екатеринославского наместничества.

188. Походы Румянцева – имеются в виду события 1-й русско-турецкой войны 1769-1774 гг.

189. Полковник – Исленьев Петр Алексеевич. См. прим. к мемуарам И.В. Гудовича.

Упоминающаяся далее г-жа Колокольцева, «племянница» Исленьева, была, вероятно, женой Григория Колокольцева, бывшего (по нашим данным в 1792 г., а возможно и ранее) обер-провиантмейстером в Пензе.

190. Саламата – жидкий кисель, мучная кашица, которую варят из всякой муки и едят с солью и маслом.

191. Походы Миниха – имеются в виду действия русской армии в ходе войны с Турцией 1735-1739 гг., когда она дважды занимала Крым; Миних, Бурхард Кристоф (Христофор Антонович) (1683-1767) – граф (с 1728), генерал-фельдмаршал (с 1730); военный и государственный деятель, на русской службе с 1721, с 1730 г. президент Военной коллегии, с 1741 г. в отставке; во время русско-турецкой войны 1735-1739 командовал русскими войсками в Крыму; в 1742-1762 – в ссылке.

192. Бурнашев Степан Данилович (1743-1824) – писатель, картограф, дипломат; в 1783-1787 в чине полковника (с 1782) состоял российским уполномоченным при картлинско-кахетинском царе Ираклии II и имеретинском царе Соломоне I, участник 2-й русско-турецкой войны, генерал-майор (с 1770); с 1791 г. правитель Курского наместничества, с 1797 курский гражданский губернатор, с 1801 в отставке, умер в чине тайного советника; автор нескольких книг, в частности «Картина Грузии, или Описание политического состояния царств Картлинского и Кахетинского, сделанное пребывающим при е.в. царе Картлинском и Кахетинском Ираклии Теймуразовиче полковником и кавалером Бурнашевым» (Курск, 1793) и «Описание областей Адербиджанских в Персии и их политического состояния, сделанное пребывающим при е.в. царе Картлинском и Кахетинском Ираклии Теймуразовиче полковником и кавалером Бурнашевым» (Курск, 1793). В соответствии с условиями Георгиевского трактата, по которому Грузия (Картлинско-Кахетинское царство) поступала под протекторат России, в Тифлис в ноябре 1783 г. прибыли русские войска (Горский и Белорусский егерские батальоны); войска состояли в распоряжении Ираклия II, но находились под непосредственным командованием Бурнашева. Бурнашев был женат на родственнице Пишчевича. Еще в 1782 г., готовясь к отъезду в Грузию, он обещал С.С. Пишчевичу взять с собой Александра, но обещания не выполнил.

193. Вероятно, Салтыков Сергей Николаевич – в 1784 г. в чине генерал-майора (с 1782) состоял при 4-й дивизии, флигель-адъютант ее императорского величества.

194. Тутолмин Тимофей Иванович (1740-1809) – с 1779 г. генерал-майор, назначен управлять Новороссийским краем и Крымом; в 1784– 1793 гг. Архангельский и Олонецкий генерал-губернатор, позднее генерал-аншеф, при Павле I впал в немилость и полтора года провел в Петропавловской крепости; в 1806-1809 московский генерал-губернатор.

195. Ираклий II (1720-1798) – царь Кахетии (с 1844) и Картлинско-Кахетинского царства (с 1762), в 1783 г. заключил Георгиевский трактат с Россией.

196. Беклешев А. А. – см. прим. к мемуарам Г. Штрандмана (3).

197. Имеются в виду сыновья Ираклия II: Теймураз Ираклиевич (1762-1827) – был посвящен в Москве в архиепископы и стал католикосом Грузии под именем Антония II (1788-1811); Мириан Ираклиевич (1767-1834) – в 1783 г. был пожалован в полковники, в 1785 г. в Изюмском легкоконном полку, с 1789 бригадир (в Тифлисском пехотном полку), с 1790 г. генерал-майор, в 1792 г. при Соединенной армии, в 1797-1798 командовал Кабардинским полком, женился в России на княжне Марии Александровне Хилковой (1788-1815).

198. Пеутлинг Александр Александрович (р. ок. 1739) – с 1771 г. подполковник 4-го гренадерского полка, в 1784 г. генерал-майор (с 1783) при Кавказском корпусе, в 1785 г. правитель Выборгского наместничества, в 1792 г. генерал-поручик (с 1791) в должности правителя Уфимского наместничества.

199. Во время пребывания А. Пишчевича в Петербурге П.С. Потемкин обещал взять его к себе адъютантом.

200. Имеется в виду Иван Иванович Герман фон Ферзен, который с 1783 г. командовал Владимирским пехотным полком. См. прим. к мемуарам Гудовича.

201. Томара Василий Степанович (ок. 1746-1819) – в 1770 г. служил переводчиком на Кавказе, участник переговоров, предшествовавших заключению Георгиевского трактата, в 1783 г. (был в чине подполковника) доставил Ираклию текст трактата, а затем отвез его в Петербург; с 1797 тайный советник, в 1799-1809 чрезвычайный и полномочный посланник России в Константинополе, вышел в отставку в чине действительного тайного советника.

202. Ренекс – имеется в виду Рейнегс, Яков, настоящее имя Христиан-Рудольф Элих (1744–1793) – доктор медицины, с 1776 г. путешествовал по Востоку и в 1779 г. приехал в Тифлис, где служил при Ираклии II, в 1782 г. выполнял дипломатические поручения Г.А. Потемкина в Грузии, пытаясь склонить ее принять покровительство России, в 1783 г. отозван на Кавказскую линию; с 1784 г. служил в России губернским врачом в Астрахани, а затем в Петербурге ученым секретарем в Медицинской коллегии. Автор труда Allgemeine historisch-topographische Beschreibung des Caucasus. Theil I. Gotha und St.-Pb. 1796. Theil II. Hildesheim und St.-Pb. 1797.

203. Белич Ефим Иванович – в 1784 г. полковник (с 1782) Селенгинского пехотного полка.

204. Матцен Карл Иванович – в 1784 г. подполковник (с 1778) 2-го Московского легкоконного полка, в 1789 полковник (с 1787) Кавказского пехотного полка, с 1790 г. бригадир.

205. Гессен-Рейнсфельденский, принц (ум. 1784) – Гессен-Рейнсфельдский, Эрнст, принц (ум. 1784) – в 1784 г. подполковник (с 1772) егерского батальона.

206. Самойлов Александр Николаевич – см. прим. к мемуарам Гудовича (114).

207. Ахмет Дударуков – старшина из осетинского тагаурского рода, владевшего проходом в Грузию от Владикавказа до Казбека; под влиянием Шейха-Мансура стал ревностным мусульманином, в 1787 г. был замечен в связях с ахалцыхским пашой, в 1804 г. стоял во главе антирусского выступления.

208. Стефанц-Минде – правильно Стефан-Цминде.

209. Казбек – грузинский князь.

210. Бегдабегов (Бектабегишвили) Сулхан (ум. 1788 или 1793) – грузинский князь, канцлер Ираклия II.

211. Визит П.С. Потемкина в Тифлис состоялся в сентябре 1784 г.

Речь идет о походе против лезгин, систематически совершавших опустошительные набеги на Грузию.

212. В сражении 14 октября было убито 200 лезгин, двое взяты в плен, русские потери убитыми и ранеными составили 17 человек, у грузин было убито 20 человек (Бутков П. Г. Материалы для новой истории Кавказа с 1722 по 1803 г. СПб.,1869. 4.2, с. 158).

213. П.С. Потемкин уехал в Петербург.

214. Ушурма (Шейх-Мансур) выступил с религиозной проповедью в своем родном ауле Алды в марте 1785 г.; говоря о деньгах, Пишчевич имеет в виду «руку Турции», которая поддерживала антироссийский характер движения Мансура.

215. Ребиндер Отто – в 1784 г. полковник (с 1782) Куринского пехотного полка, в 1787 – Тифлисского пехотного полка.

216. Апраксин Степан Степанович – см. прим. к мемуарам Мосолова (67).

217. После разгрома отряда Пиерри (см. прим. 70) ситуация на Кавказе резко обострилась, опасность угрожала всей Моздокской линии. Движение Мансура охватило чеченцев, распространялось среди кабардинцев, закубанских черкесов.

218. Ангальт Федор (Фридрих) Евстафьевич (1732-1794) – граф, в 1783 г. поступил на русскую службу с чином генерал-поручика, под видом инспекции войск отправился в трехлетнее путешествие по России, с 1787 директор Сухопутного шляхетного корпуса, крупный военный педагог, с 1788 президент Вольного экономического общества.

219. Нагель Ларион (Людвиг) Тимофеевич (1738-1808) – из голландских дворян, в службе с 1748, с 1775 г. подполковник, в 1776-1778 гг. командовал Ахтырским гусарским полком, с 1779 г. полковник, в 1780-1789 гг. командир Кабардинского полка, с 1787 бригадир, с 1789 генерал-майор; в 1791-1797 тайный советник, правитель Иркутского наместничества, с 1797 г. действительный тайный советник, в 1798-1800 лифляндский и эстляндский генерал-губернатор.

Вернувшийся 30 сентября на линию П.С. Потемкин сформировал несколько отрядов на наиболее угрожаемых направлениях. Отряду Нагеля было предписано действовать наступательно против Мансура, чтобы не дать ему соединиться с кабардинцами. 30 октября и 2 ноября отряд Нагеля нанес Мансуру серьезные поражения.

220. Махвилов Василий (ум. 1791) – в 1785 г. секунд-майор (с 1781) Астраханского драгунского полка (сверх комплекта), в 1788 г. определен в помощь дежурному бригадиру Савельеву, в 1789 г. премьер-майор, командовал Астраханским драгунским полком.

221. Открытие Кавказского наместничества – см. прим. к мемуарам С.И. Мосолова (66).

222. Мейндорф Федор – подполковник, в 1785-1786 гг. командир Бутырского пехотного полка. Летом 1786 г. против закубанцев была предпринята экспедиция под командованием бригадира Кнорринга, в которую был назначен и Бутырский полк. Об ее итогах, как пишет Бобровский, сведений нет (Бобровский П.О. История лейб-гренадерского Эриванского полка за 250 лет. Ч.З. СПб., 1893. С. 14). Возможно, в мемуарах Пишчевича речь идет именно об этой экспедиции.

223. Булычева – жена Василия Булычева, секунд-майора (с 1780) Астраханского драгунского полка (сверх комплекта).

224. Муфель Карл (р. ок. 1739) – в 1776 г. подполковник (с 1774), командир Черноярского пехотного полевого батальона; в 1787 г. полковник (с 1779) Ладожского пехотного полка.

225. Депрерадович (де Прерадович) Алексей (р. ок. 1740) – с 1776 г. премьер-майор (с 1771) Санкт-петербургского драгунского полка, в 1787 полковник (с 1786) Астраханского драгунского полка, в 1789 г. – Иркутского драгунского полка. Сын полковника Депрерадовича – Григорий – в службе в 1770 г., с 1787 г. капитан Астраханского драгунского полка.

226. Дероурк (де Роурк), Корнелиус, граф – в 1787 г. бригадир (с 1785) Нарвского карабинерного полка, в 1788 генерал-майор (с 1787), комендант в Дерпте.

227. Берх – возможно Берг Петр – в 1787 г. майор (с 1786) 1-го фузилерного полка.

228. Рик, Карл – в конце 1770-х в чине секунд-майора был комендантом в Георгиевске, с 1781 г. премьер-майор, в 1787 г. подполковник (с 1786) 4-го батальона Кавказского егерского корпуса.

229. Штендер (Штедер) Людвиг – в 1787 г. обер-квартирмейстер майорского чина (с 1786), позднее подполковник; академик П.-С. Паллас упоминает Штедера как сведущее лицо, сообщившее ему ценные сведения о кавказских горцах; автор дневника (Tagebuch einer Reise, die im Jahr 1781 von der Grenzfestung Mosdok nach dem innern Caucasus unternommen worden // Neue Nordische Beytraege, VII, 1796; отдельным изданием St.-Pb. 1797).

230. С началом 2-й русско-турецкой войны основной задачей Кубанского и Кавказского корпусов было прикрытие пространства между Черным и Каспийским морями, где турки активно провоцировали горцев к наступательным действиям. Было принято решение действовать в направлении турецкой крепости Анапа. Таким образом предполагалось предупредить набеги закубанских племен, которые были потенциальными союзниками турок. 20 сентября 1787 г. русские войска тремя колоннами переправились за Кубань. 21 и 22 сентября произошли несколько небольших сражений с горцами под предводительством Шейха-Мансура, 25 сентября русские войска начали обратное движение.

Накануне и в ходе русско-турецкой войны Россия стремилась не допустить открытия в Закавказье второго фронта. В связи с этим в октябре было принято решение о выводе русских войск из Грузии. Кроме того, русские войска в Грузии голодали.

231. Деконский Андрей – в службе с 1777 г., с 1783 г. вахмистр лейб-гвардии Конного полка, с 1786 г. капитан армии, в 1787-1789 гг. служил в Астраханском драгунском полку.

232. Львов Петр Николаевич – в 1778 г. был капитаном, в 1789 г. премьер-майор (с 1785) Астраханского драгунского полка, в 1791 г. подполковник.

Текст воспроизведен по изданию: Кавказская война: истоки и начало. 1770-1820 годы. СПб. Звезда. 2002