МОСОЛОВ С. И.

ЗАПИСКИ

ОТСТАВНОГО ГЕНЕРАЛ-МАЙОРА СЕРГЕЯ МОЛОСОВА.

ИСТОРИЯ МОЕЙ ЖИЗНИ.

Начал писать в Бронницах, что по Коломенской дороге, так как я там жил.

3 февраля 1806 года.

Родился в 1750 году под планетой Тельца. Отец мой, Иван Григорьевич Мосолов, отставной от артиллерии капитан, то заметил; ибо он знал многие науки, как-то: астрономию, фортификацию и все части математики, говорил по-немецки, и поэтому к нам многие знатные господа заезжали. Отец крёстный мой был Пётр Степанович Колычев, а мать крёстная – княгиня Вяземская. Обо всём этом мне мать дала записку, когда я отправлялся на службу ¹. Отец и мать были из Российских дворян; за ними было в уездах Шацком и Муромском 32 души. Мать моя была из рода Шапошниковых и жила, после смерти моего отца в селе Апушке, Шацкого уезда, в котором селе отец мой похоронен в приходе своём, при церкви престола Казанской Богоматери у головы алтаря; над могилой его и камень после от меня положен с надписью, присланный из Москвы, как я ещё был секунд-майором. Скончался он в 1760 году. Перед кончиной жизни своей позвал меня к себе и, дав руку поцеловать, благословил меня своими походными складнями ², образом Казанской Богоматери; тут же его ангел, Иоанн Креститель и Николай Чудотворец. Сей образ во всех баталиях, штурмах и сражениях всегда был со мной на груди, и поныне благодарю Бога, у меня цел. Хотя во время нашествия злых Французов в Москву, все у [125] меня ограблено и сгорело, но образ, благословление отца моего, остался чудесным случаем невредим и цел.

В селе Апушке, где мы жили, выучили меня грамоте по-российски читать и писать, через дьячка приходской церкви Казанской Богоматери. В продолжение же времени с 7 лет до 10-ти с отцом я ходил каждый раз, когда служба была, к обедне и вечерне по его воле, хотя я очень ленился, и не хотелось; а особенно когда к утрени идти (чем очень редко отец мой пренебрегал) вставать рано трудно было мне, а ещё больше скучнее мне бывало, когда не пустят меня овец своих беречь, до чего я был великий охотник. Всякий раз, когда отец ложился на постель спать, то заставлял меня читать Псалтырь; сию книгу отменно читал перед прочими.

Поживши в селе Апушке, мать моя Дарья Трофимовна поехала к сыну, к моему брату старшему в Арзамас (его звали Иван Иванович Мосолов, он служил по штатской службе, был в том городе секретарём), где меня и оставила на два года. Правду сказать, там мне было очень худо жить от невестки отменно злой; а после мать моя опять приехала в г. Арзамас, откуда меня и взяла домой в Апушку.

Собравшись зимою, мать моя повезла меня в Москву, где по милости графини Прасковьи Юрьевны Салтыковой, с которой она была знакома, по службе моего отца, Ивана Григорьевича, упросила фельдмаршала графа Петра Семёновича Салтыкова ³ записать меня в службу, поэтому, и записан был в Архангелогородский полк мушкетёрским солдатом. Сам фельдмаршал взял меня за руку и отдал господину полковнику Неронову Павлу Васильевичу. Это было в зале, в какой-то торжественный праздник, ибо тогда было много полковников, и сказал «чтобы он, причисливши меня в полк, приказал иметь обо мне попечение и учить всему, что принадлежит для службы». Неронов, взявши меня к себе, спрашивал: «не имею ли я у него в полку кого знакомого». Я отвечал, что мать моя мне сказывала, есть у вас подпоручик со мной одной фамилии Андрей Степанович Мосолов; почему полковник и определил меня в туже роту, где он служил, во 2-ю мушкетёрскую солдатом. Это было 5 февраля 1785 года. Тогда отроду мене было 15 лет. Он призвал его к себе, поручил меня ему, приказав, чтобы меня обмундировали и ружьём учить. У него уже нашла меня мать моя Дарья Трофимовна Мосолова. [126]

Полк Архангелогородской весь стоял в Таганке, где и брат Андрей Степанович Мосолов жил в роте 2-й мушкетёрской у капитана Арбекова. Брат заставил одного солдата учить меня всему, что требует служба, а как одели мен я в мундир солдатского сукна, то я так был рад сему, что теперь не могу объяснить, а особенно выучившись экзерциции метать ружьём и повороты делать по-солдатски. И потом представлен был полковнику своему с ружьём, который похвалил меня и произвёл в подпрапорщики, что было 16 марта того же года. Получив сей чин, мать моя повезла меня в тот же день к графу Петру Семёновичу Салтыкову с благодарением, и я как графа, так и графиню Прасковью Юрьевну благодарил, уже был в мундире и с двумя позументами. После сего и на караул ходил, к полковнику на квартиру, к знамёнам полковым, с 12 человеками рядовыми, одним капралом, барабанщиком и флейтщиком, а как летом смотр кончился всем полкам Московской дивизии, то полки пошли по своим непременным квартирам.

У нашего Архангелогородского полка были квартиры в городе Мосальске, куда и я, простившись с матерью, пошёл в поход, было мне уже 16 лет, под протекцией брата Андрея Степановича Мосолова, которому меня мать поручила и просила, чтоб меня по родству в нуждах не оставил, давши мне на путь и на прочее три рубля серебром, со мной простилась и неутешно плакала.

Итак, пришедший полк в город Мосальск, расположился по квартирам, деревням; один только штаб и унтер-штаб остались квартировать в самом городе, ибо этот город не велик мещанством. Через некоторое время наш полковник Павел Васильевич Неронов, собрав всех малолетних дворян из роты к себе в штаб, учредил гимназию, выписав из Москвы учителя богословия и математического класса, отставного студента Теплова, который нас учил читать и писать правильно, т.е. Российской грамматике, чтобы узнать разделение и склонение речей, их падежи и прочему, часть риторики, а потом преподавал арифметику, геометрию, тригонометрию, алгебру, историю священную и древнюю и богословие.

Полковником были куплены в Москве книги и инструменты; для бедных дворян покупали на свой кошт, а богатые дворяне, учившиеся тут же, сами покупали, и был сделан из двух флигелей нарочно небольшой дом, в одном флигеле учились дворяне, а в другом солдатские дети, и нас было всех дворян около 70 человек, а солдатских детей почти тоже. Между тем учились и ружью, [127] ходили на караул и на ординарции по очереди, как к полковнику под знамёна, так и на гауптвахту к своей гимназии. Над нами сверх того приставлен был поручик Михайло Борисович Загряцкий и назван директором смотреть за нашим поведением в квартирах и за опрятстовом учебных мест и нашей амуниции оружейной. Я не знаю, Провиденье ли мне подтверждало или от страха к учителю, только Бог мне даровал, что пред прочими моими товарищами я как в науках, так и в исполнении должности по службе, и за то по экзамену, который мне был сделан в глазах полковника и всех штаб и обер-офицеров, меня полковник произвёл сержантом, 6 августа того же года, а учитель дал достоинство (за прилежанием по наукам) цензора, и многих дворян мне подчинил для поправления ошибок в их уроках и растолкования. У того учителя Теплова я выучился грамматике, правильно писать и знать склонение слов и речей, арифметике, геометрии и части тригонометрии и фортификации; также объяснял нам истории разные, натуральную и древнюю, географию и богословие. А по-французски учился только 9 месяцев, так как учитель другой был нанят не скоро, которого звали m-r de Grave. А на третий год в манеже учились немного от офицера отставного кавалерийской службы; танцевать же нам показывал сам директор Загряцкий. А потом всё кончилось походом.

Полк выступил и помаршировал в Польшу в конце 1767 года, а на рандеву собрались в Польше в 1768 году. В походе я был пешком и ружьё нёс, а иногда родственник мой Мосолов и капитан мой Бестужев Федот Борисович давали мне свою верховую лошадь, когда видели, что я устал. В начале 1769 года полковник приказал меня определить на помощь к адъютанту Пыжову, и назывался я флигель-адъютантом в том же сержантском звании и весь 1769 год служил в Молдавии.

19 апреля под Хотином был я при атаке по второй раз неприятельского ретраншемента и взятии Хотина. После экспедиции второй ночной, Турки, испугавшись, что много мы их переколотили, а другие перетонули, спасаясь, хотели переплыть по Днестру-реке и город Хотин оставить нам. Тогда был у нас фельдмаршал князь Александр Михайлович Голицын. Прежде два раза к городу ходили, но назад на свою сторону перешла армия. Тут Турки возгордились, к нам переправились через реку Прут, которых мы всех ночью перерезали, застали сонных в их ретраншементе. Господин бригадир Кашкин с колонною своей больше всех отличился, а потом Сухотин и прочие; так о чём было слышно. И после сего славного [128] разбития фельдмаршал Голицын откомандировал деташемент под командою генерала-поручика фон-Штофельна, который, преследуя остатки неприятеля, почти дошёл до Дуная, взявши Молдавский город Яссы, Волжский Бухарешт, где после как мы его уже туда же с полком пришли, он умер от чумы в том же городе. Забыл я написать, прежде ещё под Хотином была 2 июня 1769 года полевая баталия, ибо наш полк был в арьергарде, как шли назад от неприятеля, и тут отличилась первая гренадерская рота под командою капитана Трегубова: он дрался более 8 часов, пока весь подоспевал и конница; видно не думали, что на обоз напали турки; за что фельдмаршал Голицын сего капитана в секунд-майоры произвел за спасение обоза, а прочих офицеров той же роты следующими чинами наградил и солдатам дал по рублю.

В начале 1770 года 1 января, по представлению полковника Неронова, произведен я был в настоящие адъютанты на вакансию графом Петром Александровичем Румянцевым; так как после отъезда в Петербург князя Голицына, этот Румянцев прислан от Государыни Екатерины Алексеевны командовать первой армией, которую он осматривал, приехавши к нам, при местечке Черчи, сам был верхом и все линии объехал и говорил публично при разводах, что победы, которые «я теперь получаю от передних войск, которые совершаются от мудрого распоряжения и терпения фельдмаршала Голицына, с малейшим уроном солдат».

В том же 1770 году, уже под начальством графа Румянцева, в отдельном корпусе князя Николая Васильевича Репнина, наш полк находился в баталии 7-го июля в Молдавии и при взятии неприятельского ретраншемента и лагеря, а 21-го на полевой баталии при озере Кагуле; тут взяли также лагерь, обоз и пушки. Нас было не более 30 тысяч, регулярного и нерегулярного войска, а их около двух сотен тысяч. После занятия ретраншемента и всего их добра перешли мы и Троянову дорогу славную по древней истории. Многие дивизионные генералы просились с корпусами догнать и разбить остатки неприятеля, но граф им отвечал: «мы, батюшка, только их прогнали, а не побили, поэтому неприятелю не худо и мост поставить». При атаке силы Турецкой и при входе в ретраншемент потерпело много каре генерала-поручика Племянникова; ибо наша с янычарами, вышедши вон из ретраншемента, с боку нечаянно на нас напал, что услышавши граф Румянцев, велел тотчас же туда бежать на помощь полку первому гренадёрскому, и командовал сам: ступай, [129] ступай, за что полк и назван именным повелением лейб-гренадёрским, и чины всем даны были.

Уже на другой день к вечеру генерал Боур пошёл с деташементом к реке Дунаю, где и наш полк был, а во время баталии при озере Кагуле наш полк находился в каре под командою князя Николая Васильевича Репнина, против их правого фланга, в фасе под командою бригадира Вейсмана, что после сделался славным генералом. На третий день к свету туда мы пришли, где они переправлялись через Дунай, и застали их ещё более 10 тысяч, с которыми подрались и многих взяли в плен, в другие ушли к городу Измаилу. Остановившись у переправы Казани, многих вытаскивали из воды мёртвых во всей одежде и броне, но только руки были обрублены; видно цеплялись за суда, кои отваливались от берега.

В 1771 году 21-го октября, при атаке и взятии за Дунаем города Мачина, под командою генерал-майора Милорадовича в действительном сражении, и в октябре и в декабре месяцах флотилией от Браилова до Силистрии по Дунаю под командой генерал-майора Григория Александровича Потёмкина, что после был светлейшим князем, и 28-го при деревне Рожсеватой было сражение и на земле и на воде. При выходе на правый берег были Турки отбиты, и суда потом свободно прошли; а после были распущены по квартирам, и досталось нашему полку Архангелогородскому стоять в Бухареште, где была чума; тут я был её болен, но к счастью выздоровел, а мой собственный слуга Леонтий Григорьев от той же болезни умер; а я в предосторожность каждый день мылся три раза уксусом крепким простым, и принужден был курить табак, хотя мне ещё бол только 21 год.

Потом в 1772 году был в походе и в сражении под городом Турною, 26-го октября при бомбардировании города Рущука, а 3-го ноября при переправе у Туртукая, на супротивный берег Дуная, а потом у Рущука, где и была главная баталия; тут отличился капитан нашего полка Иваныч, а как по рекомендации графа Ивана Петровича Салтыкова ему ничего не дано, то и пошёл в отставку; он под берегом крутым со своею ротой 1-й гвардейской на штыках дрался с Турками, которые хотели в тыл нам зайти, ибо мы стояли тогда покоем, задний фас у нас был Дунай-река. Тут они храбро на нас шли, думая, что такую же победу получить, как им удалось взять в плен полковника князя Петра Васильевича Репнина с полком его разбитым прежде сего. [130]

Как отбили неприятелей и прогнали, граф Иван Петрович Салтыков (он был наш начальник) обложил войсками почти со всех сторон город Рущук, что против Журжи, где 14 июня близ него в действительном сражении находился в отдельном 2-ом батальоне в садах под командой полковника де-Ласия, и от него же выслан был с 9-ой ротой под моей командой против вылазки Турок из города Рущука, которую разбил и прогнал, потеряв сам до 30 человек, за что по рекомендации за отличность и награждён был капитанским чином, ибо я был уже поручик, в который чин был произведён по линии в 1773 году 1 января. Уже этот капитанский чин получил по заключении мира при Кайнарджи в 1774 году 24 ноября.

Забыл я написать поход наш к урочищу, прозванному Рябая Могила, с князем Репниным, против которых Татары и Турки два раза нас атаковали, перейдя через реку Прут, при урочище, названном Рябая Могила (на том месте император Пётр I был атакован, где он с турками и заключил мир 1 июня 1711 года), но были с уроном отбиты; тут мы много нужды претерпели, мало было провианта, а обоз наш был от нас далеко; то даже офицеры ели два дня только одну жареную говядину, а как привёз нам капитан Бишев понтонные мосты, то уже мы сами стали переправляться на неприятельскую сторону и их прогнали, тут и Боур к нам подоспел с деташементом. Да ещё забыл поход с генерал-майором Черноевичем по Пруту к Журжулесту или Ренику, почти каждый день с Татарами стычка была; это крепость лежит напротив Галаца на другой стороне реки Прут; это было перед 7 июня 1770 года.

После окончания войны полк Архангелогородский пришёл в Польшу в село Красное, где дал мне полковник в команду 1 гренадёрскую роту, а потом как полковник наш Матвей Петрович Ржевский уехал из полка в отпуск, оставил полк под командой полковника Шипилова, который из-за слабости команды полк распустил, и офицеры которые начали пить, а другие между собой драться, я от этого, чтобы удалиться, переведён был (по моей просьбе 20 сентября 1775 года) в 4 гренадёрский полк, в котором был полковником Пётр Фёдорович Талызин, где получил я в командование 11 роту. В этом полку я служил почти три года, в Польше в квартирах Смоленской губернии, в городе Рославль, и стояли лагерем близ Смоленска. [131]

Из этого переведён я по повелению его сиятельства господина генерал-фельдмаршала Петра Александровича Румянцева-Задунайского к укомплектованию вспомогательного корпуса, состоящего в Польше под командой генерал-поручика Павла Сергеевича Потёмкина, в киевский пехотный полк 4 октября 1778 года, по представлению того полка полковника Степана Степановича Апраксина. В том же полку меня пожаловали, по именному указу 19 сентября 1780 года, в секунд-майоры за то, что в Могилеве вместо гвардии был послан я, содержать караул при государыне Екатерине II, а уже полк киевский был на карауле в Санкт-Петербурге. При открытии монумента или статуи царя Петра I был в церемониальном марше; тогда полк был удостоен вместе со всей гвардией, в нашем полку как штаб и обер-офицеры, так и все чины и даже рядовые за тот день в знак достойной памяти получили медали. Я был верхом перед 2 батальоном, и при входе ещё в Петербург через Царское Село императрица Екатерина II изволила пожаловать нижним всем чинам по 1 рублю, а штаб и обер-офицерам сказала объявить своё монаршее благоволение. У нас и тогда был тот же полковник Степан Степанович Апраксин. Наш полк ещё и прежде был на карауле вместо гвардии у императрицы, в городе Могилеве, как изволила шествовать из Петербурга, о чём я уже упомянул, а потом полк киевский из Петербурга пришёл зимовать в городе Нежин под команду опять фельдмаршала графа Румянцева-Задунайского; а оттуда пошли для покорения Крыма или Таврической области. Там состояли в 1782 и 1783 годах под командой светлейшего князя Потёмкина, по повелению которого я был переведён в драгунский Астраханский полк, находящийся на кавказской линии 1 августа 1784 года, куда я по сдаче полка киевского старшего по себе (ибо тогда я им в Крыму командовал, как полковник Апраксин уехал ко двору её величества в рассуждении должности флигель-адъютанта). Будучи же в Крыму я для полка строил и казармы, отправился потом на кавказскую линию, заехал в Москву, так было мне приказано полковником Апраксиным; так как он раньше меня был переведён в тот же драгунский Астраханский полк.

В Москве я пробыл 4 месяца и влюбился в живущую тут же в доме Степана Степановича и сестры его Марьи Степановны Талызиной, в монастырскую девушку пристойную, Настасью Ивановну Бутрюмову, которая у них жила, была выучена в монастыре хорошо говорить по-французски и писать, танцевать, петь по нотам и немного играть на фортепиано. Помолвившись с ней формальным образом, [132] уехал служить на кавказскую линию в Астраханский полк, в котором был более 4 лет.

В продолжение того времени 8 июня 1785 года, переправившись через реку Терек на Сунже, прогнали толпы бунтовщиков чеченцев; уже после того как бригадир Пиерии разбит от Шикаили-имама в дефиле, называемой Ханкале, где и сам был убит, а подполковник егерский пропал Каморский, а батальон егерей и 2 гренадёрские роты совсем были разбиты от его зависти, что Пиерии не хотел разделить с нами победу над неприятелем и от этого сам пропал, всем было велено собраться 7 числа к Сужне реке; а Пиерии пришёл 6 числа, и, переправившись, начал действие один со своим отрядом.

После того два лета я содержал кордон от Наура до Кизляра уже был произведён премьер-майором в 1786 году. В команде у меня были 4 гренадёрские роты и 60 человек гребенских казаков. Гребенскими казаками они названы ещё были при жизни царя Петра I, потому что они возвратились с гребня гор кавказских; ушедшие из стрельцов российских и были прощены от Петра I после заложения крепости Кизляра, поэтому они там и поселены в трех станицах. Эти казаки точно также одеты и наездки на лошадях такие же, как Черкесы; и 160 человек Калмыков: эти только тогда храбрые как погонишь неприятеля, а как сам ретироваться станешь, то первые же уйдут.

Потом мне дали егерский батальон, с ним я также одно лето служил, но не удалось подраться, а потом как велено генералу Текелию, нашему начальнику Петру Абрамовичу, идти с корпусом для диверсии в крепости Анапе, что на черном море во фланге кавказских гор, а потом в 1788 году при переправе за Кубань, как шли к Анапе, я был тогда у генерал-майора князя Ратеева дежурным, за штаб-квартирмистра и партизаном; эти три должности отправлял при авангардном корпусе, нашёл место, где переправился целый корпус через Кубань-реку, отбил от этого неприятеля, сделав в другом месте фос-переправу с гребенскими казаками и с двумя ротами егерей, за что меня, хотя рекомендовали, что первый переправился за Кубань, но ничем не наградили; а в статусе кавалеров Святого Георгия сказано, кто первый переправится на неприятельскую сторону, тому дать крепость. [133]

В марше при реке Кубани 26 сентября того же года в генеральном сражении с горцами и турками; здесь я послан был с 4 казаками доброконными и одни есаулом Карауловым, чтобы сыскать место и неприятелю с тылу зайти, что мне и удалось,; только сам было попался в их руки, так как те, которые на помощь подоспевали, отрезали меня. Но я бросился вдруг с криком из лесу и отбил у них одно знамя; двух абазинцев закололи, так как они думали, что нас тут целый казачий полк был; и я то знамя привёз к генералу Ратееву. Он благодарил меня за знамя, и что я целый возвратился и велел с собой идти одному полку и одному гренадёрскому батальону за мной на то место, которое я нашёл для сражения в лесу на полянке; по приходу мы тут построились двумя кареями, и неприятель, испугавшись, что мы открыли с тылу их канонаду из пушек по туркам и черкесам, которые все скачут к главному каре, где был Текелий; но как увидели, что мы их от горы отрезали, то всей толпой бросились уже на нас и тем большой каре избавили от большого урона; так как он построился в критическом тесном месте, что горцы и турки из лесу били из ружей солдат, а их было не видно.

И за это мне князь Потёмкин ничего не дал, хотя я началом был для сохранения всего корпуса, а моему авангардному генералу Ратееву прислан орден 2 степени Владимира. После этого под крепостью Анапы 14 октября того же года не довольно открывал места, делал через рытвины и буераки мосты; так как мы шли черными горами и занимал их с боем оружия, но ещё генерал-поручика Петра Фёдоровича Талызина, бывшего своего полковника, избавил от смерти или бы в плен попался. Он хотел переехать от нас на другую сторону болота, посмотреть, как так дерутся егеря его команды и в нём завяз со всем своим 4 казаками конвоем, я, увидев его погибающего, так как абазинцы разделись и голые шли к нему из тростника с ружьями; в туже минуту я выпросил позволение у князя Ратеева своего командира, чтобы его отбить и вынести оттуда, что и удалось мне исполнить, приказав также раздеться 40 егерям и с одними только ружьями да по 5 патронов привязав им каждому на шею; слава богу, его отбив от горцев вытащили. Тут два егеря были ранены, которым дал он довольную плату, а мне сказал «спасибо брат, что ты старую хлеб-соль помнишь».

От Анапы мы после сражения назад пошли, так как от князя Потёмкина не было приказа брать штурмом, хотя и было удобно; так как в Анапе заперлись только турки одни, которых было не больше [134] трёх тысяч, а горские воины все расположились по горам, не хотели помогать туркам в городе Анапе. На обратном пути почти каждый день горские воины провожали нас пулями и стреляли из лука; но большого вреда и сражения мы уже не видели, а переправившись назад, или на свой берег Кубани реки, солдаты много потерпели нужды от холода и в недостатке провианта.

После окончания экспедиции, я стал проситься в отпуск. Генерал Текелий и отпустил меня всего на 29 дней, я и этому был рад, думая, что ещё поспею к штурму Очаковскому, куда я и поскакал на почтовых; но приехав в город Екатеринославль, узнал, что уже Очаков взят, однако я всё же к нему поехал посмотреть крепость и всё укрепление и апроши, которые рыли наши. Там я нашёл комендантом бригадира Юргенца, мне знакомого ещё с первой войны с турками; он мне сказал, что большая часть турок была выведена сераскиром из города в ретраншемент, который был довольно укреплён и обширен; следовательно, всё же войско уже не могло войти в крепость во время штурма; а все поколоты у входа к воротам, где сказывал он «великие кучи тел были навалены».

Оттуда я поехал с данными мне от командиров аттестатами, за дела мои во время похода к крепости Анапе, в Санкт-Петербург, думал, наверное, крест Егорьевский получить; так как в статусе сказано, «кто первый встанет на неприятельский берег с боем оружия, тот получает Егорьевский крест». Но ошибся в моих мыслях, а вина была только та, что не имел протекции, хотя и многие дивились, что я до сих пор без креста, я отвечал им: благодарю за сделанную честь, хорошо и то, что вы слышали о моих делах, нежели бы у меня спросили, за что я получил? Видно я только счастлив для откомандирования к бою, а к получению награждения другие. И подлинно многим дали чины и кресты, а мне ничего.

Так я поехал на Кавказскую линию обратно, где уже нашёл главным командиром графа Ивана Петровича Салтыкова. Он меня взял к себе в дежурные; но недолго мне досталось у него быть на этой должности; так как князь Потёмкин перевел меня обратно в егерские батальоны, по причине, что я был в полку Астраханском драгунском сверх комплекта, а может быть и другой, чей умысел был таскать меня из угла в угол целого государства, из Крыма к Каспийскому морю в Кизляр, оттуда опять на чёрное море к Инкерману; но принуждён был ехать, взяв с собой бельё и одного человека Егора, с которым я в кибитке на почтовых, приехал в Каушаны, что в Бессарабии. [135]

Это было в сентябре 1789 года. Тут стоял с корпусом господин генерал-поручик граф де Балмен, к которому я и явился, объявив, что еду к светлейшему князю Потёмкину, для определения в егерские батальоны, имея отправление от графа Салтыкова; он мне советовал тогда лучше ехать одному с казаком и верхом, нежели в повозке, в рассуждении опасности разъезжающихся турецких партий из города Бендер, а князь уже в Белграде или Акермане на чёрном море, который был взят на капитуляцию. Итак, я оставил кибитку у подполковника казацкого Иловайского, что был после генерал-майором, а сам с казаком верхом поехал к Белграду или Акерману. По дороге ничего не случилось, кроме того, что дождь всего намочил. Приехав туда тотчас же пошёл к Попову правителю письменных дел, и депеши, которые были со мной, ему отдал. Пока жил там 4 дня, спрашивал его о своей судьбе; но он обыкновенно для кого был недобр, то промолчит и уйдёт вон из канцелярии, или совсем запрётся. И так, я пожил в Акермане 10 дней, уже почти и денег мало стало, да и водной рубашке обчесался, выдумал, для скорого отправления стратагему: всегда за столом старался садиться напротив князя Потёмкина, который лишь увидит меня, тот тотчас спрашивает Попова и выговаривает ему, для чего я не отправлен (так как князя только и увидишь за столом, а то редких к нему пускали, а особенно нашу братию, чьи стены лбом свои пробивали без протекции). Это я делал 4 раза, что был на глазах за столом; наконец меня Попов уже сам спросил и с гневом изволил выговор сделать, для чего я попадался на глаза к князю? Я ему отвечал для того, что я хочу, чтобы вы меня поскорей определили к месту. «Вот тебе и место» и дал мне отправление явиться в Херсон к князю Репнину, к которому я и поехал верхом до Каушани, а там в своей кибитке. Приехав в Херсон, к князю явился, который мне повеление княжеское объявил, что я определён в Лифляндский егерский корпус в 3 батальон на вакансию батальонного начальника 13 ноября 1789 года, о чём и ордером предписал шефу того корпуса генерал-майору Мекбону, чтобы я принял 3 батальон от подполковника Стоянова на законном порядке (на котором от сдачи и поныне осталось моих денег 300 р.).

3 батальон я нашёл совершенно расстроенным, так как это было время после штурма Очаковского, ни обоза, ни амуниции, а в комплекте недоставало 320 человек; об этом подал я раппорт к шефу и к князю Репнину. В зиму построил я новый обоз, людей одел, ружья исправил, за рекрутами сам ездил в Витовку, где жил бригадир [136] Фалеев ⁴, или в город, что теперь Николаев, там нашёл всех рекрут почти голых, так что иных почти в рогожках ходили, так как своё платье изорвали полностью на работе каменной, что Фалеев приказывал делать, то и сделали, уже год, как так работали, и за это денег им никто не платил, из которых от не попечения по 10 человек умирали за день, и относили их без попа и отпевания как собак на носилках зарывать в ямы, я сам этого не видел, поэтому ужаснулся. А там же был генеральный госпиталь, где никто не смотрел кроме цирюльников, хотя и многие приставлены были, но они только наживались; остальные же от умерших рекрут деньги брали себе. Господину Фалееву хотя я и говорил, что нет ни малейшего человеколюбия; но он мне сказал «это, сударь, не может быть, я сам смотрю» и просил меня обедать, но я рад, что вырвал из гибели своих рекрут, помаршировал с ними в Херсон, где мы стояли в казармах, куда привёл. Шеф разделил на 4 батальона, из которых мне досталось 320 человек. Каждого я раздел до наготы и осмотрел их, нет ли у них на теле каких зараз; нашёл по большей части в чирьях и чесотке, так как одну рубашку носили по два месяца, в тот же день велел их вести в баню, а рубашки купил им старые у других егерей; когда они помылись, совсем другие люди стали; но всё же оставалась у них внутри та гнилость, которая вкоренилась от плохой пищи и недосмотра, как они были на работе. И сколько моего старания не было, из них более 60 человек в лазарете померло от поноса и горячки, так как воздух в Херсоне отменно тяжёлый, все ветры или жары; а в других батальонах и половины не осталось. К лету 3 батальон я совсем устроил и людей поодиночке выучил прикладываться цельно, заряжать проворно и с ружьём обходиться, как положено, эти три правила у меня были основанием солдатской должности; и шефу своему генерал-майору Мекнобу летом показал весь батальон поодиночке, вот таким образом. Верёвка была протянута, по которой егерь тащил бегом щит в рост человека, и шириной 1/2 ар. Против неё по всей дистанции расставлены были через 20 шагов егерей по 6 человек, которые на бегу многие попадали в щит. А после и манёвры строились с батальоном по егерски. Шеф был больше тем доволен, что из всего батальона только 17 ружей осеклось, а те все выстрелили без осечки; и осмотрел каждого, весь обоз и упряжь; после отдал в благодарность приказ по всему корпусу и прочим командирам рекомендовал также устроить свои батальоны; а ещё ему больше приятно было то, что у меня меньше всех померло. [137]

После осмотра батальонов мы пошли в поход к Бендерам и тут простояли до самой осени, оттуда пошли к крепости Килии, что на устье реки Дуная. Начальник у нашего корпуса был генерал артиллерии Иван Иванович Миллер, который от раны умер там же, как только взяли 6 октября 1790 года ретраншемент Килийский.

На место его прислан командовать корпусом ген-поручик Иван Васильевич Гудович. Он формально обложил крепость, велел нашему шефу отбить один армейский монастырь, шеф послал с батальоном меня, это я исполнил, выбивши турок, после чего под моим же прикрытием и брешь-батарею заложил. Тут был инженерный ген-майор Кноринг; после 5 дневного обстрела стену и башню разбили, от которой камни и кирпичи в ров повалились, потому паша, той крепости начальник, и выслал 300 человек отборных янычаров вон из крепости, и велел лечь в ров напротив башни, для прикрытия пролома под своими пушками, и чтобы узнать, как завален ров, и можно ли перейти его. Для чего ночью я был послан бригадиром дежурным при блокаде находящимся Рахманиновым, с тремя егерями. Не знаю, откуда это повеление пришло, но должен повиноваться правилам службы; хотя и верная смерть предстояла: так как и те янычары были во фланге бреши, до которой мне мимо них нужно проползать. В душе своей сказал «будь, Господь, воля твоя надо мной», переодевшись в егерскую шинель, с двумя егерями, пополз ко рву, прокрадываясь мимо печей разломанных, которые остались от пожара: так как форштадт был весь выжжен. Отползли мы от брешь-батареи сажень на 10; егерь мой увидел изо рва огонь и мне сказал, и так мы остановились. Что будет от этого огня? Думаю про себя: может это их дозор ходит по рву; но потом огонь идёт всё к нам ближе. Я велел егерям оружие оправить, и сам вынул из ножен саблю, огонь поравнялся с нами, и мы увидели, что это два турка с фонарём, мы туже минуту их обступили. Я их спросил: куда вы идёте? Толмач мне отвечал, что это байрактар идёт с письмом от паши к вашему генералу. Я их и отвел к дежурному бригадиру, Михаилу Степановича Рахманову, который обрадовался и сказал «верно, это значит, что паша хочет крепость сдать». И подлинно так и вышло: на другой день мы Килию и заняли. Господин генерал Гудович меня лично благодарил за счастливую встречу и успехи против крепости, и подлинно было для меня счастье: могло бы быть, что я возле бреши голову потерял. Сказал, «что будет меня рекомендовать за все до этого времени дела и услуги отечеству»; и правда послал меня после с большой реляцией обо всем к князю [138] Потёмкину в Бендеры. Но я там, пока жил две недели, ничего не получал; не был удостоен милости ни князей, ни Попова, и с тем возвратился к своему батальону, а прежде посланный господин Титов был награждён премьер-майорским чином; так как он больше его заслужил, сидев в палатке за столом, только подписывая на приказах «дежурный майор».

От Килии вест наш корпус пошёл по повелению князя к крепости Измаилу, под которым с 24 ноября по 14 декабря находились, пока его взяли, штурмуя, как приехал к нам граф Александр Васильевич Суворов командовать, а Гудович уехал в Бендеры, где был князь Потёмкин. Слышно было, что генерал Гудович, отказался брать штурмом Измаил, так как в крепости одного гарнизона было 35000 тысяч Турок и татар, чему и можно верить; они собрались из 4 главных крепостей, из Хотина, из Бендер, из Акермана, из Килии и свой пятый гарнизон; и потому они держались крепко, что почти все побиты и поколоты были. Штурм продолжался 8 часов, и некоторые колоны вошли было в город, но опять выгнаны были. Я из своего батальона потерял 312 человек убитых и раненых, а штаб и обер-офицеры или ранены, или убиты были, и я ранен был пулей на вылет в самой амбразуре в бровь, и в висок вышла и если бы трубач меня не сдёрнул с пушки, то на ней бы и голову отрубили турки. На рампар я взошел первый; только передо мной по лестнице 3 егеря лезли, которых в той же амбразуре турки изрубили; ров был так глубок, что лестница в 9 аршин могла достать только до берму, а с берма до амбразуры другую наставляли. Тут много у нас солдат погибло, они всем нас били, чем хотели.

Как я очнулся от раны, то увидел себя только с двумя егерями и трубачом, прочие все были или побиты или ранены на паперти. Потом стал кричать, чтобы остальные офицеры сами лезли с егерями изо рва вверх, придавал им смелости, что турки оставили бастион. Тогда ко мне по лестницам влезли поручик Белокопытов и подпоручик Лавров со здоровыми егерями; мы закричали ура, бросились внутрь бастиона и овладели им; но, однако, много егерей тут было изрублено, и один офицер убит, а меня хоть и перевязали платком, намочив слюнями землю, к ране приложил трубач (так как в егерских батальонах, тогда были трубачи, а барабанов не было), но кровь всё равно текла из головы. Я слабел и пошёл лечь на банкете (а потом рана эта засохла со слюнями и [139] и землёй, и так вылечился; глазом правым долго не мог видеть), а пушки велел обратить и внутрь по городу стрелять. Штурм продолжался ещё после всего, то наши гонят, то турки наших рубят, более 4 часов внутри города и без строя. Окончилось тем, что Бог нам определил быть победителями; нас всего было 17 тысяч регулярных, да казаков 5 тысяч, с которыми счастливый и смелый граф Суворов взял крепость Измаил. После боя граф позволил нижним чинам брать в крепости все кто, что нашел за три дня. Правду сказать у нас уже почти не было хлеба, а потом стали хлебу и разным припасам довольны; нижние чины достали и червонцев много, так что некоторые шапками к маркитантам носили.

Забыл я написать, что ещё случилось с нашей колонною до штурма. Колонновожатый у нас был майор Марченко, прислан был из свиты Павла Сергеевича Потёмкина, он завёл нас совсем не туда и сам пропал; так как шеф наш, который командовал колонной, генерал-майор Мекноб пришёл ко мне, когда мы уже к крепости, говорит, что «я не знаю где с колонною стою, кажется мне не там, где начинать нужно штурмовать», а ночь была к нашему счастью очень тёмная, я ему отвечал, что на то есть колонновожатый. Этот Марченко после явился целый и был в бастионе, который штурмовали; но тогда его отыскать не могли. Итак, мне Мекноб стал говорить «я на тебя надеюсь, как на себя; возьми егерей и иди до рва, узнай, где мы теперь с колонной стоим». Я думал, что лучше послушаться его просьбы, нежели дожидаться приказания, пошёл; однако сказал ему: очень велика для меня доверенность, сделанная от вас, но если я упаду, то не своём месте. После он сказал, что «если крепость возьмём и останемся дивы, то и награждён будешь вдвое». Перекрестившись, я пошёл к принцу Филиппшталю (и он был после ранен), который был впереди со стрелками, у него взял трёх егерей и пополз ко рву. Егерей я для того взял, чтобы по ним, как поползу назад, колонну свою найти; клал я их на землю в дистанции 20 шагов и велел отзываться свистом. Итак, дополз до рва, увидел, что белеется бастион от кавальера, выложенного белым камнем, он был от них по левую сторону нашего бастиона, на который велено было идти, а от нас по правую сторону. Тут ещё и собака на меня залаяла, видно привязана была во рве для осторожности, но я припал и она замолчала, а никакого шума от турок на кавальере и бастионе не слышал, все спали. Итак, я приполз обратно к своей колонне, донес шефу, что мы не против своего [140] пункта ⁵, где назначено спускаться в ров штурмовать, то велен он мне вести колонну к тому бастиону. Я тихо повернул всю колонну влево, однако все штыки и лестницы, которые несли, застучали; но любезные турки не проснулись до тех пор, как мы уже были на контрэскарпе и стали по лестницам спускаться передние войска в ров. Тут они открыли свою канонаду и картечами много побили у нас на гласисе в хвосте колонны; а мы были уже во рву. Шеф наш на гласисе был ранен уже на рассвете в ногу, и его понесли прочь, а после того умер в Килии от этой раны; мы остались заканчивать своё дело сами, батальонные командиры с егерями. Из резерва Троицкого пехотного полка помог нам много капитан Воинов, который у той же пушки, где и я был, был ранен и убит наповал; жаль, офицер был храбрый с мужественным духом, так как один он просился с гренадёрами вперёд у бригадира и полковника своего Хвостова. Итак, вся лишняя моя услуга отечеству пропала; так как генерал и шеф Мекноб умер, и дали только мне Егорьевский крест с рескриптом за храбрость 4 класса, да другому майору Шеховскому, которому турки руки отрубили, а прочим из майоров никому не дано Егорьевских крестов.

Если бы всё написать в рекомендацию, то ещё до штурма много сделал лишнего против своих товарищей, и модно сказать всю колонную и первый лез по лестнице в бастион, да я же и майором в армии был первым, то можно было князю Потёмкину и мне дать чин, как и всем давал при штурме Очаковском батальонным командирам. А только тем мы не счастливы, что он тут сам не был.

После штурма, взяв раненных, сколько могли взять, а остальные остались в Измаиле для лечения, я пришёл с батальоном в местечко Оргей. Штурм Измаила был 11 декабря 1790 года.

В Оргее я был сильно болен, уже 22 дня не ел и не спал; думаю, что болезнь пришла последствием головной раны. Исповедовался и приобщился святых тайн. Через несколько дней захотелось мне арбуза, которого я без лекаря наелся, то есть выпил из него весь сок; случилась во мне перемена, из жестокой горячки случилась лихорадка, продолжением которой [141] я избавился от смерти, и вся гниль с груди и опухоль в ноги оттянула, так что у меня ноги стали толстые как брёвна. И тогда мы пошли в поход из Молдавии в Елизаветград, где мне стало, думаю, что от дороги, гораздо легче; но лихорадку я от себя не отогнал, она у меня была ровно 9 месяцев, пока из меня всю желчь и гниль выгнала потами, и в неё я никогда не лежал, или верхом был или на дрожках, только как жар придёт, то ложился, а опухоль из ног сама пропала от слабительных порошков, которые я каждый день принимал; но ел всё, что захотелось, только по немного, даже кислое молоко.

Из города Елизаветрада весной мы пошли в Польшу, расположились по Днестру все 4 батальона, содержали кордон, не пускали беглых солдат и мужиков н а ту сторону. Это было летом. Мне досталось стоять в самом дурном месте, между каменными горами, в местечке Ушице; а потом, как сделалась конфедерация в Польше и потом реконфедерация под предводительством графа Потоцкого Щенсного, то мен я с батальоном командировали для прикрытия его особы и всех членов; так как граф Потоцкий был нам предан (и ещё был полк конный, полковника Глазепана). В Дубнах мы и содержали караул, где и контракты польских дворян были. Оттуда я пришёл зимовать в местечко Николаев князя Чарторыжского, где случилась жестокая буря или лучше сказать вихрь, что всю конюшню повалило, и много лошадей у меня моих и батальонных передавил; однако на покупку казённых лошадей отпустили мне по свидетельству деньги. Забыл я написать: как я зимовал с батальоном в местечке Мурованных Куриловцах, было страшное землетрясение с шумом и продолжалось 5 минут (перед войной с поляками, землетрясение было 27 ноября 1793 года). Оттуда нас 2 батальона – 2 – й под командой премьер-майора Шпармана и мой 3-й того же корпуса, пошли к Каменцу-Подольскому, чтобы его взять, так как там были конфедераты. Как только в город Каменец приехал господин Золотницкий, так мы сразу вязли крепость без урона. Он нам и ключи вынес от крепости 21 апреля 1793 года и отдал полковнику Зубову, который командовал нами авангардом; он с позволения господина Дерфельдена с ключами и с полной реляцией поехал к государыне. Дерфельден приказал и мне ехать с ним же. Мы поскакали на почтовых, приехали к генералу аншефу Кречетникову, тогда главному над нами начальнику, который отправил нас в Петербург, куда мы с Зубовым Николаем Александровичем приехали 1 мая 1793 года. Всемилостивейшая государыня была очень довольна, что [142] без пролития крови взяли крепость Каменец-Подольскую; Зубова пожаловала в генерал-майоры, а меня именным повелением в подполковники, и старшинство отдали, которое у меня пропадало по драгунской службе, где был пять лет на кавказской линии. И так я стал считаться подполковником с 14 июля 1788 года.

Из Петербурга граф Николай Иванович Салтыков позволили мне заехать на две недели в Москву. Тут я с женой Настасьей Ивановной пожил неделю, да к матушке Марье Трофимовне в Арзамас съездил; там 4 дня жил; и, простившись с ними, обратно уехал служить со своим батальоном, который зимовал тогда в местечке Николаев.

На другой год служилась в Польше революция, и наших много пропало в Варшаве; то генерал-поручик Дерфельден и велел мне с батальоном скорее идти перенять бригаду польскую, которая хотя присягала на верность к нам, но, взбунтовавшись, ушла на конях. Уже она сражалась на дороге с ротами Екатеринославского гренадёрского полка, и потянулись поляки к кордону Цесарскому. Я тот час, сколько у меня было по близости от (так как тогда ещё стояли по квартирам) собрал до 160 человек егерей, побежал с ними, чтобы их перенять, но всех не захватил, а только 30 человек поляков в плен взял со всем, с лошадьми и амуницией, которую они везли на подводах, без малейшего урона, и всё это представил к графу Ивану Петровичу Салтыкову, так как он уже был у нас главный начальник и жил в Лабуни. В этом малом походе я егерями был очень доволен, что они охотно за двое суток сделали более 100 вёрст перехода; правда, что многие стёрли ноги, оттого что болота переходили прямо.

Здесь некоторую диковинку вам скажу. Проводник меня вёл через плотину. Прошли две дороги, он меня повёл налево, вдруг появился селезень, то есть утка дикая; увидел я, что она по дороге побежала направо, и я подумал, что это бог дал нам спутника или проводника лучше, нежели Жид, который может и обмануть. Так и вышло, если бы я не пошёл по той дороге что селезень показал, то ни одного конфедерата бы не видал; так как поляки все там бежали и к той стороне, куда селезень нам показал. У тех конфедератов я отбил 12 человек гренадёр, которых они обобрали, Екатеринославского полка, когда дрались с Булгаковым полковником. Пленные объявили мне, что у той бригады польской был командир майор Вишковский, которого я чуть было, не захватил самого уже на [143] Цесарской границе. После мне велено идти с двумя батальонами, 2-м и моим 3-м к местечку Дубенки, где с Костюшкой их предводителем была баталия у нашего полковника Пальменбаха. Этот Пальменбах там и был убит на батарее.

Тут приехал из Петербурга командовать авангардом генерал-майор Валерьян Александрович Зубов, а весь корпус был под начальством генерал-поручика Дерфельдена. От Дубенок начали иметь небольшие стычки с поляками, и по большей части дрались только казаки и егеря, под моей командой до самого города Хелма, где они все собрались под начальством трёх генералов и нам дали баталию. Тогда я был послан для занятия леса только с двумя ротами, мимо которого должны проходить 1 и 2 линии; тут мне и досталось горячее всех; так как не знали мы, что в лесу были поставлены их пушки и скрыты за засекой. Когда я стал входить в лес с оружейной перепалкой с их же егерями, то они вдруг по мне выстрелили картечами, убили одного офицера и 16 егерей и много ранили; хорошо, что я в рассыпную с егерями шёл. Тогда Зубов, услышав, что у меня идёт порядочная свалка, прислал ко мне и остальных егерей моего батальона; с ними уже я начал заходить во фланг батареи, чтобы её и взять на штыках, но они штыков не любят, ушли; а пушки увезли на лошадях по дороге. Однако я взял в плен много раненых солдат и косиньеров, т.е. которые только с косами были против нас, из мужиков набранные; и так прошёл уже лес с небольшой перепалкой. Кончилась баталия; я получил благодарность за успех, что 1 и 2 линию избавили от картечи, и на себя всё обратил: так как они из лесу стреляли вдоль наших линий по фронту, и за это после государыня пожаловала меня в полковники. 28 мая 1794 года в день Святой троицы была баталия; и военная коллегия поместила меня в комплект указом в новгородский полк, который тогда находился в корпусе генерал-поручика Ферзена, против Костюшки; но генерал Дерфендель мня туда не отпустил, а велел всю кампанию до окончания прослужить с двумя егерскими батальонами, 2 и 3 под его командой.

Так я и остался в том же корпусе командиром над двумя батальонами, надевши на себя только полковничий камзол, а мундир был егерский. После всего, при походе в Прагу, в трёх местах ещё с поляками дрались; но большого сражения нигде не было. В последнем генералу Валентину Зубкову и полковнику Рароку отбило ноги ядрами из пушек; Рарок через 15 дней после этого умер, а генерал Зубов [144] остался жив, видно у него кровь чище была. К штурму Праги я подошёл уже с одним своим 3 батальоном, а второй остался со своим командиром Шпарманом у прикрытия генерала Зубова; так как у него нога была отстрелена ядром, а потом отпилена в деревне Поповке, в которой он лежал раненый. К Праге все корпуса собрались, куда приехал и граф Суворов; взял все корпуса в свою команду. Вначале по обыкновенной его манере теоретически штурмовать, в лагере пили и ели довольно, и пели песни, а потом подошли близко к Праге Варшавской. Я тут уже попался в команду генерал-майора Ласия, у него в колоне и на штурме был. Накануне штурма 23 октября 1794 года господин Дерфельден велел делать брешь-батарею, думаю, для того чтобы поляков уверить, что мы ещё не скоро пойдём брать ретраншемент Пражский; но эта фос-брешь-батарея далась мне знать.

Тут с одним своим батальоном прикрывал эту, когда строил эту артиллерию капитан Бегичев, а я был впереди на чистом месте, чтоб вылазка не случилась. Но вылазки я не боялся, а из 4 батарей переднего фаса из укрепления да во фланг из реки Вислы 5 батарей все по мне стреляли ядрами (так как мы делали брешь днём) так жестоко, что я принуждён был весь батальон рассыпать по лугу, и велел егерям лечь, а сам один остался на коне, арабском жеребце, на котором и в Хельском сражении был, и на прочих стычках, не стоял ни секунды на одном месте, разъезжал, чтобы не быть целью, и притом подъезжал ближе, желал осмотреть, где у них есть ворота. Итак, сколько бы полякам не хотелось меня убить, но бог сохранил меня, а я и своих егерей таким порядком спас, с которыми в голове колонны был в следующую ночь и на штурме 24 октября 1794 года, и с ними овладел бастионом, на котором было 6 больших пушек; и все за мной взошли. Ров тут был неглубок, почти все по штыкам влезли, т.е. штыки в вал затыкали и на них егеря ногами становились; так как вал был земляной; только много в волчьих ямах наших попадало, которые были на гласисе вырыты. Даже до самого моста поляков кололи, а как они на улицах и в домах скрылись, то тут и досталось егерям потерять жизнь; за весь штурм Праги убито и ранено у меня было не более 46 человек. Хвосту колонны больше не досталось потерять от картечей, так как они спали, когда я привёл колонну к самому гласису; я же и колонновожатый был. С рампару часовой спрашивает по-польски «кто идет?», а я отвечал «свои, мой коханый» также по-польски, и тотчас же закричал на штыки и велел лезть на вал и бастион; спасибо, егеря боялись меня [145] и любили, этим могу похвалиться. Это было последнее с ними сражение, а после штурма Праги господин Дерфельден велел мне, по повелению графа Суворова, собрать все отбитые от неприятеля пушки, которых я нашел 110 разного калибра, и почти все новые; с ними отправили меня в город Киев, и ещё для прикрытия прислали конный полк Острогорский бригадира Сабурова.

Егерский батальон я сдал старшему по себе на дороге секунд-майору Мельникову во всем сполна, о чем взял квитанцию и к команде отрапортовал, а сам вступил в командование над 1 батальоном Новгородского пехотного полка и с этим батальоном, явившись к бригадиру Субарову, я прикрывал 100 пушек и 1600 человек пленных захваченных в разное время. Однако с дороги граф Суворов лучших из них, по просьбе Польского короля, отпустил 500 человек, в том числе генерал-майора Мейна, которого я взял во время штурма, в плен, и довольно штаб и обер-офицеров. В дороги много потерпели нужды от холода, особенно бедные пленные, недостаточно было одежды. Дошедши до Бердичева, явился к генерал-майору Хрущеву Алексею Ивановичу, который обо всём отрапортовал графу фельдмаршалу Румянцеву-Задунайскому, приказал мне занять квартиры около местечка Бердичева в тех же деревнях, где уже 2 батальон моего полка квартирует и пленных расставить по квартирам с присмотром; а пушки с прикрытием граф Румянцев велел отвезти в город Киев и там отдать в арсенал, что было и исполнено. Тут я получил за штурм Праги с рескриптом от государыни Владимирский крест 3 степени, а за прикрытие брешь-батареи, сделанной у Праги, ничего не дали; артиллерии же капитану Бегичеву за ту батарею дан Владимирский крест 3 степени. Я тогда вспомнил пословицу польскую «интрига идет до горы, а заслуга упада». Признаюсь, за то укрытие получить хоть шпагу.

Когда на штурм я шёл, то много волонтёров из свиты Зубова было, а когда на бастион с егерями полез, то только один майор Шпренгпорт был, который теперь во Франции отец. А по взятии уже все с поздравлениями ко мне явились, и целехоньки, однако же, все получили кресты. Думаю, что им прежде даны были в карманы, когда поехали из Петербурга. Все офицеры и егеря мои после служили против французов, в Италии и прочих местах под командой князя генерал-майора Багратиона, с помощью которых от государя императора Павла Петровича все отличные знаки и получили; так как знали они, где и как открыть места и напасть на неприятеля. [146]

Белокопытов, что у меня в батальоне поручиком и капитаном был, он и полк от Багратиона принял, будучи уже полковником, а Спесивцев поручик там же дошёл до полковнического чина; потом и прочие заслужили милость императора; только мне бог не определил там служить. И к тому же то больно, что обещание моё не удалось выполнить: до ста 18 сражений не окончил, т.е. с 1768 года по 1799 год, где только несколько пуль мимо ушей пролетело; всех баталий, сражений и стычек в три войны на кавказской линии 82 раза. После того, как оставшихся польских пленных распределили по разным полкам в солдаты, а штаб и обер-офицеров распустили по домам, у меня остались охотно служить, вечно мне, два поляка; одного звали Козловский, уроженец из Литвы, а другой из Жмуди, имя его Фёдор, он же был женский портной. Однако же они мной были взяты с позволения генерал-майора Хрущёва, который распределил их в полки и отпустил домой. После Козловский от меня в Городне и вовсе был уволен домой, а Фёдор на место моего денщика Николая служить определён по его воле в 1 роту, в новгородском полку, чему и сам доволен был.

Во время польской войны я получи две ведомости от жены: первая печальная, мать моя скончалась, а 2-я радостная, жена родила дочь Софью ⁶, тогда мне очень и захотелось видеть её. А когда полк мой, только начал собираться в зимнее время будучи в квартирах, тогда я, оставив на всё образцы, подполковнику и майору, как шить мундиры и прочее, сам поехал за позволением к графу Румянцеву-Задунайскому, который меня отпустил в Москву на 29 дней. Приехав туда, я был очень рад, увидев жену и дочь, здоровыми; хотя и не люблю виду показывать, но не меньше чувствовал. Из Москвы я поехал на могилу к матери в Арзамас и к отцу на могилу в село Апушку Шацкого уезда, последний долго сына отдать и, отслужив там панихиду, возвратился обратно в Москву. Срок отпуска прошёл, поехал в полк и остальные месяцы зимы и весны в полку все части, расстроенных от революции, исправил; обоз, упряжь, людей одел, лагерь новый в Москве купил, офицеров нарядил, как должно быть; ружья исправил починкой, а некоторые новыми заменил, солдат учил поодиночке, а летом всеми манёврами и тому же господину генерал-майору Хрущёву полк во всей форме показал, как и положено ему быть; за что и благодарность получил с его большим удивлением, что в короткое время весь полк исправился. [147]

А потом, когда открывалась Бреславская губерния, велели мне маршировать в город Винницу, в команду генерал-майора Берхмана Фёдора Фёдоровича, он же был и губернатором, после открытия губернии. Зимовать я уже остался в местечке Браилов графа Потоцкого и весной состоял в непосредственной команде фельдмаршала графа Александра Васильевича Суворова Рымникского, у которого люди с моего полка были в карауле 4 раза. А как лето настало, то послали меня с полком рыть Овидиопольскую крепость возле черного моря напротив Акермана и 35 верст от Одессы. Хоть и горько было, но повеление надо было исполнить; может быть, за то меня Тищенко и Мандрыкин, находящиеся при нём, и послали, что я им мало кланялся, и графа Суворова разговоры с солдатами по его манеру не хотел, как сорока наизусть выучить; судил, что уже в полковничьем чине не положено быть переводчиком слов чужих, а содержание полезных правил, можно растолковать и самому. Однако же потом я был доволен. В генеральном лагере у графа все полка делали крепость для их ученья, и как брать её было показано операционным ученьем от графа Суворова, а за работу ничего не получили; а я с полком сделал настоящую крепость, и мои солдаты каждый день брали деньги, а всего получили более трёх тысяч рублей. И я с ними от скуки просиживал на работе, и дежурным офицерам рассказывал все крепостные части, где и как они по правилам фортификации называются, чтобы они и сами через это о крепостных укреплениях познания приобрели для пользы службы.

Ко мне туда и прочим полкам приехал граф Суворов и осмотрел все полки в строю, движениях и стрельбе, по большей части учил таким манёврам, которые ближе подходят, как точно сражаемся с неприятелями. После окончания смотра, дал мне был, по именному велению её величества, другой полк ладожский, бригадира Шишкова, и велено было из двух один составить, по представлению графа Суворова Рымникского. Так уже одна рота состояла из 212 человек рядовых; слышно было и тогда, что мы готовились идти с графом Суворовым против революционных французов.

Я пришёл с этим большим полком в 1795 году зимовать в местечко польское Монастырище, пана Яблоновского, в котором после кончины императрицы наследник российского престола государь император Павел Петрович принял правление государством, я с полком своим новгородским присягу учинил; к началу весны и шеф приехал, генерал0майор граф Шёнбек и вступил [148] в его командование, через неделю пошёл в поход, в город Эленск, где уже и полк почти от меня принял. Только странный человек этот Шёнбек! Не хотел ничего старого заведения по полковничьей инструкции ни знать, ни слышать, даже книги с документами иметь, а говорил: «это что я теперь вижу на людях амуницию как мундирную, так и оружейную, это я у вас на время позычил (означает занял, слово польское), так как все это против устава не годиться». Он был в польской конной службе и ничего не знал о пешем строе, думаю и коном тоже; и, командовав 7 месяцев весь полк расстроил, даже офицеры начали драться против его квартиры; а мне велел жить со своей ротой в деревне. А именно подрались, капитан Ширяй и Зеглер, а как приехал к нам инспектор, Беклешов Александр Андреевич, не мог надивиться его беспорядками и до него, ничего у меня не принимал, кроме числа всех чинов. Уже господин Беклешов ему растолковал, что надо во все войти и принять все против старого штата от полковника, однако и ту после него только один обоз принял да упряжь и все вещи как на людях, так и в цейхгаузах, а лошадей полковых он уже принял от обывателей, так как они от меня маршалу их сданы были при судьях того города. В суммах же денежный расчёт я имел в квартирмейстерской с квартирмистром, в комиссарской или жалованной с комиссаром, в офицерской со всеми офицерами, в церковной с попом, и по расчету и удовольствию я от них получил для каждой суммы особые квитанции; а господин шеф мне от себя только квитанцию о приёме людей, вещей, обоза и упряжи, а книг старых не хотел брать, поэтому они у меня в сундуке хранились для отчёта до города Гроденска; а оттуда со счётом по почте отправлены, для того чтобы генерал Шёнбек про меня ничего лишнего не напутал.

Этот генерал удивительно счастлив в милости государя императора; как началось война против французов и его полку досталось идти в поход, он в отставку пошёл и получил мундир и пенсию, а когда полки после войны назад пришли, этот генерал Шёнбек опять в службу принят генерал-лейтенантом и дан ему полк; видимо, под счастливой планетой родился.

Хватит писать о других, надо о себе дописать. Досталось и мне быть по линии генерал-майором в 1799 году, и дан мне пехотный полк Муромский, который тогда стоял в Гродно на реке Немане, которая разделяет нашу границу в прусской, куда я по учении в церкви и отправился на присягу на чин генерал-майорский, своему обозу велел следовать по тише, а сам поскакал на почтовых налегке. [149]

В полк я приехал 2 января 1798 года, и на следующий день послал рапорты к государю и в военную коллегию, и к инспектору князю Николаю Васильевичу Репнину; а полк нашёл в жалостном состоянии. Полковой командир майор Бриере-Демонтере болен, другой слаб здоровьем, у третьего лень, корпус офицеров и хорош, да очень по своей воле живут без дисциплины, и почти все роты по деревням разбиты, не выучены, ружья переломаны, обоз ветхий, упряжь старая, гнилая, в ящиках патроны не переделаны, а некоторые и в дуло не лезли, у солдат запасных кремней не было, только одна 4 часть была одета по-новому, и всё такое, что было, замазано, и непрочно сделано. У меня до сих пор есть та ведомость, которая подана мне от полковника того же полка Павлова, после его осмотра всех рот, а каком состоянии я полк Муромский нашёл. Государь Павел Петрович изволил в Гродно быть, разводы давали хорошие и все прикрыли добрыми словами, за что шефу, бывшему до меня в полку, генерал-майору Мерлину, по приказу князя Репнина, дана Аннинская лента 1 степени, и при отставке мундир получил; а я бедный человек целых 8 месяцев не видал днём ни одного спокойного часа. Для сооружения, данного во всём против штата собрал всех в Гродно для обучения пользе службе по уставу, сперва каждого прикладывал цельно, стрелять поодиночке порохом и пулями, потом дивизионном в щит учил стрелять и ружья исправил так, что редко какое осекалось (кремни купил из-за границы через жидов), словом во всём исправил и у пушек колеса починил; и репетовано, что артиллерия исправлена. От этого и стал ненавистен господину викарному инспетору ⁷ генерал-майору Сакену 1-му. А как случилась у меня история с моим адъютантом Даниловым, который меня оклеветал в своём ответе, когда его судили, то господин инспектор был этому рад, что нашёл оказию меня перед императором замарать и бессовестно оклеветать, поэтому государь, поверив ему, как доброму и верноподданному и как инспектору, исключил меня из полка.

Вот как без вины, можно пропасть человеку честно служившему, и как можно виновных спасти! Пример здесь объясню по свежей памяти. Господин генерал-адъютант Аракчеев был прислан инспектором осмотреть все полка, которые придут в Брест и [150] и вступить в команду генерала барона Розенбаха. Аракчеев почти все полка нашёл не сооружённые во всем по новому штату. Из них, через Гродно, где я квартировал, шли два полка Тыртова и Ферштера; оба были неисправны, как в одежде людей, так ив в обозе и прочем, я сам это видел, и о прочих спрашивал адъютанта Аракчеева, который ехал через Гродно в Петербург; отвечал мне: «все такие пришли в Брест», и господин Аракчеев рапортовал к государю, «что всех нашёл в точной исправности». Император по его словам и благоволение всем шефам тех полков при пароле объявил.

Как исключили меня из полка, от государя был прислан генерал от инфантерии Ласий, осмотреть и принять у меня полк; он же был инспектором той дивизии; а как все денежные суммы и все части, равно лошади, упряжь и обоз моего полка, были на руках полкового командира и во всем исправны по новому штату: то и не трудно было мне его вскоре сдать. Поутру генерал Ласий осмотрел всех людей с их оружейной и мундирной амуницией со всех их бутаром ⁸, что положено иметь, спрашивал поротно всё ли получили, что им нужно, а после обеда обоз, упряжь лошадей и прочие вещи; ничего не нашел недостаточным или не допущенным в ротах не нашёл. На следующий день мы, простившись, разъехались; я поехал в Москву, заплаканный горькими слезами, что труды мои были сделаны для другого шефа, и что так бессовестно обнесен государю, а Ласий поехал по другим полкам своей инспекции.

Приехав в Москву, я распродал лошадей и прочие лишние вещи почти за бесценок, чтобы скорее купить дом, так как там, где жила моя жена, было очень тесно. По её выбору и совету я купил дом на Малой Дмитровке в приходе святого Пимена Чудотворца.… И тут не к добру вышло. Жена моя, добрая жила до тех пор, пока у меня были деньги, а как их не стало, то отказалась дом содержать и кормить и одевать моих людей; а имела она за собой 200 душ, которые были ей, даны во время моей службы; а за какие отличные дела, только бог знает. Вот и любовь прошла, и дом стал противен. Наконец уехала из него, сняв себе другой, увезла дочь и всё, что имела. Хоть бы теми вещами поделилась, которые знакомые на новоселье прислали; но ей тогда это и в голову не пришло. Вот что значит быть без протекции и небогатым человеком! Законы и клятвы, сказанные перед божьим престолом, капризные дамы ни во что не ставят, особенно случайные при дворе. [151]

Так я и остался один, без службы его величества, без жены и дохода, а потом и без дома. И последнее имение отняли, повесив на меня долг от бывшего полка (это услышал я уже в Бронницах), и наконец, велено мне выехать вон из Москвы; хорошо, что глаза не выкололи , как с Белизером случилось, так как исключённым нельзя жить в столичных городах. Принуждён был ехать, забрав свой походный экипаж. Благодарен, всегда буду, Степану Александровичу Талызину: он позволил мне некоторое время пожить в своей деревне Денежниковой, на расстоянии от Москвы в 35 вёрст; своего же имения у меня нигде нет. Потом переехал в город Бронницы, там снял себе комнату за 10 р. У протопопа, где и жил до самого лета, обедал всегда у добрых людей, у подполковника Эссена и у прочих, живущих там. В этой перемени жизни моей можно сказать совершенно горестной, но для блаженства души, чтобы быть достойным милосердия божия, его покровительства и чтобы через терпение от разных бед я больше почувствовал любовь и веру к своему всемогущему создателю, живому богу, эта перемена сделал мне великую пользу, как приготовиться вечной жизни, так и продолжать в настоящей. В укрепление моего духа, я начал, во-первых, читать божественные книги, законы от боа, данные его избранным, т.е. ветхий и новый закон сына божия Иисуса Христа. Ещё книга по объяснению и утверждению веру христианской от Иоанна Златоуста Маргариты, от Дениса Ареопага, от Стефана Яворского, Рязанского митрополита, Камень Виры изданную при императоре Петре Первом, и старую книгу Скрижали Господни, изданную к объяснению службы в храмах божьих, и о прочих правилах, написанных от митрополита Александрийского к Антиохийскому, и ещё другие, что мог купить и достать, а потом уже прочел библию на французском языке, и иные на этом языке написанные. Благодарю бога, что ими награждён его же неисповедимым промыслом. Генерал валерьян Александрович Зубов около шестисот книг мне дал, когда я был у него в команде. Прочитал я на французском языке жизни всех славных людей и предводителей армии во время войны римлян с корчагинцами при Аннибале и прочих, жизнь несчастного Велизария; жизни и поступки Карла 5 Гишпанского, французского короля Людвига 14, принца Евгения и Мальбруга, исторические атласы с их примечаниями, во всём свете разные вояжи по земному шару и морям, переписку французского короля с генералами и всю географическую таблицу на библию, и хронологию с истолкованием; а больше всего был рад, что нашёл, откуда Мелхиседек первосвященник божий и почему остался безроден, как [152] объясняет в богословии книга, данная от митрополита нашего Платона императору Павлу Петровичу во время бытности учителем, для объяснения веры. Ещё на русском читал всю жизнь и славные деяния для пользы России отца отечества великого императора Петра Первого и его анекдоты, также и поступки Шведского короля Карла XII, с которым страшная война была. Разные книги, написанные о заблуждениях раскольников по разным сектам для объяснения от митрополита ростовского Дмитрия Розыск и его проповеди в трёх томах, от архиерея Никифора из греков. И из каждой книги, как русской, так и французской все замечания моей руки, сделанные карандашом на листах во время чтения, выписывались в особые тетради, выбирая из них замечания самые полезные для наставления ближнего и поправления себя в настоящей жизни и к будущей по чувствам своим разных недостатков; так как человеку неплохо знать разных умов и рассудков добро и зло. Но не всему последовать надлежит, а выбирать наилучшее и полезнейшее, соглашаясь с обычаем и временем земли, где живёшь.

Но чтобы не потерять зрение от беспрерывного чтения и для здоровья, я иногда прогуливался по полю и по берегу Москвы-реки, так как эта река имеет своё течение недалеко от Бронниц; и нередко летом в ней купался. Потом ещё поехал на могилу к своему отцу в село Апушку, где до этого во время службы был, вначале заехав к своей тётке Елизавете Петровне Мосоловой, жившей в своей же деревне той же Тамбовской губернии. На могиле отца моего отпели собором панихиду; так как там церковь престола, имени Казанской Богоматери, имеет при себе для служения литургии 3 попа по очереди, где и слушал обедню, а потом опять возвратился в деревню к тётке. Она просила у себя пожить, а чтобы мне не так скучно было, подарила мне двух ястребов для ловли перепёлок, так как в тех местах их очень много. И так, во время моей жизни у неё, я с этими ястребами затравил в полях только 100 перепёлок.

Когда император Павел I нас простил и позволил всем исключённым приехать в Петербург, по прежнему желающих поступить на службу: то оттуда я, собравшись на следующий день, пустился в путь, но приехав к заставе Москвы, к моему удивлению спросили, кто я такой, повезли меня под караулом к коменданту, который велел мне появиться в 8 часов у графа Ивана Ивановича Салтыкова, бывшего тогда в Москве военным губернатором, что я и исполнил; а граф уже дал мне подорожную до Петербурга. [153]

А тех перепёлок, что я наловил с ястребом, разделил пополам: 50 отдал своей дочери, и остальные 50 штук, благодетелю своему Степану Степановичу Апраксину.

С дочерью в слезах простился, Анастасии Ивановны не видел; так как с генералом мёртвым или, лучше сказать, мужем бедным и несчастным нет желания видеться. И не показалась мне! Поскакал в Петербург. Там у ворот спросили меня, зачем приехал? Ответил я караульному офицеру: для поступления на службу, выполняя над нами милостивый указ; офицер сказал мне сразу же ехать во дворец и во дворце явиться у коменданта Ефимова; именно так я и сделал. Нас таких в тот день появилось 5 человек. С запиской от нас пошёл комендант к государю, и, вышедши, велел нам явиться завтра в 8 часу утра в орденонсгаузе; туда мы точно и собрались. Плац-адъютант мне первому объявил, что воли государя на для поступления на службу не было, а жить в Петербурге для нужд своих не запрещается; остальных стал записывать, когда и за что исключены или отставлены. Признаюсь, неприятно на душе у меня было, что я стал участником милости его императорского величества.

Жил в Петербурге ещё 2 недели, скитался по знакомым, спрашивал, что мне делать и был у графа Петра Алексеевича Палена, бывшего в то время в Петербурге военным губернатором, в слезах объяснил всё моё положение, что у меня нет пропитания, и печален, что не поступил на службу. Он мне совет дал, написать государю письмо о принятии на службу или об отставке, как это получили прочие после отказа. Я это и исполнил, сам письмо отвёз на почтовый двор и расписался в книге. Содержание письма было короткое, сам генерал Кутузов-Голенищев его поправил. Но со мной случилось ещё хуже: после отправки письма через три дня подхватил меня молодой полицеймейстер князь Касаткин и привёз на гауптвахту, арестовал меня, сказав «что это есть приказ от государя» и, не сказав, за что, оставил меня в караульне; после чего комендант Ефимов прислал спросить у меня «за что я арестован». Отвечал: не знаю. Так я и пробыл под арестом две недели, и до сих пор не знаю, за какую вину; а может быть государь и не знал этого. По окончании срока, так как комендант Ефимов, пришедший в караульную, объявил мне приказ государя, что арестован я только на две недели (и правда, после этого срока он и шпагу мне принёс), я выпущен. Как только отдали мне шпагу, сразу же пошёл я к Палену, но обер-полицмейстер Аплечеев не разрешил [154] нам видеть графа Палена, хотя к нему многие приходили. Дали мне подорожною до Москвы и велели сразу же выехать за шлагбаум.

И так я 6 января 1801 года приехал в Москву, явился в том же несчастном положении к графу Ивану Петровичу Салтыкову, который дал мне подорожную до заштатного города Бронницы, где остались мой походный экипаж и два человека.

Забыл я написать, кто были мои арестованные товарищи. В той же кордегардии сидели генерал-лейтенант Стоянов, в тот же день под арест был взят полковник Милорадович, штабс-капитан Шиловский и хорунжий казацкий, забыл, как зовут. Они уже давно там сидят, никто их не судит и не спрашивает, хотя государь приказал вскоре исследовать их вину. Но обычно в счастливом положении люди забывают других, которые страдают от разных несчастных приключений, а мне, кажется, что любую рану или несчастье, нужно приложить к самому себе: так, наверное, быстрей и справедливей рассудишь и решишь. Жаловаться на государя никому нет резона, а несправедливости или неудовольствия другим выходят от господ, окружающих его величество. Счастлив тот царь или король, у которого приближённые министры и прочие должностные люди, находящиеся при нём, люди добродетельные и бескорыстные; у тех верные подданные в благоденствии и изобилии живут. А у нас умеют только наживаться, а ос справедливости к пользе отечеству и славе его императорского величества, мало кто имеет, смелось изъяснить. Редкого достоинства был сенатор, во время жизни Петра Первого, князь Яков Фёдорович Долгорукий, которые имел истинную веру в бога и привязанность к его отечеству, говорил с императором о правде с твёрдым духом, что было ему и отечеству полезно, не боялся даже смерти; о нём вся Россия с почтением вспоминает.

В 1801 году, когда я жил в Бронницах, услышал от протопопа Ильи Константинова, где я квартировал 16 марта, что государь Павел Петрович скончался 11 марта. Тут я удивился промыслу божьему и сну, что видел того же числа (записан мной в Псалтырь), который был следующего содержания, будто палили из пушки, очень большой, что иной выстрел был слышен по всей империи, и я во сне услышал эту стрельбу и проснулся.

Когда в 1817 году село Пермилово, в котором я жил, поступило по рядной в приданное к дочери Софье Степановне: то Степан Степанович Апраксин написал мне письмо, чтобы я из того села выехал, поэтому и вынужден был искать себе квартиру в городе Дмитрове или купить домик; квартиры за постоем, полку не нашёл и купил домик у исправника Дмитрия Ивановича Савастагулова, в котором, по завершению покупки и стал, по определению всемогущего бога, жить с моими людьми с 7 мая 1817 года, а впредь, что со мною будет, надеюсь на волю моего создателя: он один предвидит.

Рассказал я про поступки на службе для государя и отечества и о прочем; а потом захотелось мне написать и о некоторых шалостях и любопытствах своих молодых лет, случившиеся во время прошедших дней моей жизни. Неплохо человеку и в пороках своих признаться: кто это прочитает, будет от этого, где только можно, остерегаться.

Как адъютантом был в архангелогородском пехотном полку, в праздное время учился я у музыканта Быхова плавать по воде один и с фашиной; он был мастер в этом; при Фальче в Молдавии Прут-реку я переплыл с этим Быховым, имея перед собой в руках фашину, и как пошли от реки Яломицы, уже был с полком в Валахии в корпусе генерал-аншефа Эссена, а идти пришлось полку по берегу реки Дуная, день был очень жаркий; солдаты и много офицеров, были отпущены помыться и искупаться в Дунае, захотелось и мне. Отпросился и я у подполковника де-Ласия (что тогда был полным генералом) и пошёл с подпоручиком Шестаковым купаться, около берега я плавал много и легко, чему очень удивился Шестаков, что я мастер. От этой похвалы появилось желание переплыть Дунай, и к тому же понуждало меня, мне сказали, что там, на острове есть удивительные пещеры. Я перекрестился и поплыл; переплыв уже середину, посмотрел я, что там очень крутой берег, и испугался, что мне встать там будет негде и нельзя, так, от этого воображения туже минуту у меня руки и опустились, я был вынужден возвратиться назад, а как доплыл до стержня реки, где течение всегда сильное, так и понесла меня она по своей воле; у ещё были силы закричать Шестакову, чтобы он постарался меня спасти – тону; но не сразу поверил, думал, что я кричу, шутя; но увидев, что уже все люди, находящиеся на берегу, начали суетиться, стал искать тех, кто умеет плавать; так как тут лодки нигде не было, а я уже память потерял и несколько раз захлебнулся. [168] К моему счастью он нашёл бомбардира из роты капитана Базина, зовут его Иван Григорьевич Дураков, который пустился плыть посередине и увидел только мои волосы; меня догнал и, нырнув под меня, был так силён, что одной рукой меня до половины из воды вытащил наверх. Хоть я и был без памяти, однако посмотрел на свет. Он вёл мен я как рыбку к берегу, одной рукой, а другой плыл, или лучше сказать греб; дальше ему помог солдат 1 роты Агеев. Притащив меня в берегу, он не вытащил меня из воды полностью, а держал меня в ней до тех пор, пока я всю воду не выблевал; я думаю, что тем самым он спас меня от водяной болезни или от горячки. Когда тонул, я точно смерть испытал; так как уже без чувств был; долго меня совесть мучила, что я произвольно и без нужды на ту сторону поплыл и стал сам себе убийцей. Тому бомбардиру я заплатил все деньги, что были у меня дома, и у капитана Базина выпросил его в 1 класс для большего жалования. Тот случай, думаю, помнит господин шеф того полка, что в Москве, генерал-майор Рехеньерг; так как он в том же полку был, прежде служил поручиком, а потом капитаном, а может быть бомбардир Дураков ещё жив.

Ещё тонул на кавказской линии, на реке Тереке. Этому свидетель Степан Степанович Апраксин. Поехали мы смотреть все мосты по дороге, что идут в Грузию, те, которые Павел Иванович Потёмкин делал, для монумента со своим именем, за Владикавказом, названным от него же крепостью (а это был бездельный редут, четырёхугольный из камней сложен, как огороды обкладывают; а он за такую крепость и эту дорогу более 700 тысяч рублей потратил из царской казны). Доехали мы до первого пролива той реки, увидели пирамиду на подобии версты Царскосельской, что там казалась чудесами, на который вырезаны слова (я забыл что), от моста остались только клочки железа, вода весь изломала, так как он был деревянный, укреплённый железом. От этого Степан Степанович Апраксин пошёл назад, а я поехал, с 6 казаками, вперёд, дальше в горы, чтобы увидеть другой пролив. Доехав до этого пролива, реки Терека, там уже и моста и знаков нет, где был; этот рукав я кое-как переехал с большой опасностью и с казаками, вода была очень быстрая, лошади была только по колено. Но через третий рукав той реки, мои казаки не едут и говорят мне, «что тут, когда Тамара полковник ехал из Персии, то будто бы пять человек утонуло». Я над этим рассмеялся и сказал: видимо, их лошади пьяны были; и сам, ударив свою лошадь плетью, которая прыгнула в воду, не успев отъехать от берега на 6 шагов, моя лошадь повалилась [169] от быстроты воды и упора в лошадь, хоть и глубина только по колено. Я схватился за гриву и потом оторвался; то вода меня зальёт, то я на ноги встану и, борясь с водой, сержусь, что не могу идти; но, когда из сил выбился, то вода меня уже покатила как камень, и к моему счастью прибила меня волнами ближе к тому берегу, по которому казаки бежали и не спускали меня с глаз своих, подали мне тупой конец пики и держали вдвоём; видимо боялись, чтобы я их в воду не стащил. За конец пики меня вытащили на берег, где я отдыхал более четырёх часов, а лошадь пропала, и с седлом водой унесена. Дали мне казаки свою лошадь, а вдвоем на одну сели, доехали мы до славного Владикавказа, который никогда не владел кавказскими горами и около них горскими жителями. От того места этот редут был в 25 верстах; там отдохнул: а так как был вест=ь мокрый немного посушился, поехал потом в Моздок, где и Апраксина нашёл. Он удивился тому, что со мной случилось; я ему отвечал, что доехал до самого нельзя; однако после этого нельзя я заболел горячкой и уже в Москве вылечился, когда приехал жениться на Настасье Ивановне Бутрюмовой (это свершилось в церкви Рождества Христова на Петровской улице 8 октября 1785 года; посажёный отец был князь Юрий Владимирович Долгорукий, а мать Марья Степановна Талызина, родная сестра Степана Степановича Апраксина).

Когда мы покорили Крым силой оружия, то князю Потёмкину, как прихотливому вельможе, каждый день донские казаки возили свежий лёд, уверяя всех, что они его достают из пропасти на высокой горе. Услышав это, я отпросился у своего полковника Апраксина; поехали мы втроём до того места, где лёд берут, с капитаном гвардии Киселёвым Фёдором Ивановичем и майором Карташовым; проводником у нас был казак. На дрожках мы доехали до горы, а потом все сели на казацких лошадей и все ехали на гору верхом более 5 вёрст. Потом приехали на площадку, где были плиты из дикого камня; я спросил казака, где же то место, где вы лёд берёте, он мне показал; подъехали мы к яме иррегулярной по своей окружности, по кругу не более 26 аршин, отдав казаку держать лошадей, начали спускаться за казаком вниз, т.е. шли мы все трое; боле 40 ступень мы прошли, так уже и света мало было видно сверху. Потом казак привязал верёвку к камню и спустился ещё ниже по верёвке, цепляясь пуками и перебирая, вниз, а нам велел, когда затрясёт верёвкой, тянуть её вверх, что мы и сделали; и действительно вытащили большой кусок свежего льда. Я этому не поверил; говорю свои товарищам, может быть, это казаки туда льда наложили, и нас [170] обманывают, а больше для того, чтобы брать с князя деньги за лёд. Спустился и я туда к казаку, и действительно правда их нашёл; как будто в погребе там холодно, и сверху сосульки висят, а вниз ещё нора пошла, куда я камень кинул, но эха от удара не слышал; видно очень далеко. И Карташов спускался, только Киселёв не захотел; оттуда приехали и уже всех убедили, что казаки действительно лёд из пропасти возят. После опыта и проверки, я подумал о первом казаке, который добровольно спустился в пропасть, где мог умереть, только для того, чтобы угодить роскошному вельможе, а нам уже не страшно было это выполнить: ведь там была душа смелого человека.

В Анкермане Таврической области, чему потом было дано название Севастопольская гавань, в рассуждении убежища греков и монахов и их служений от татар и турок, сделали они себе недалеко от пристани в высоком берегу, точно такие же пещеры, как в каменной горе, как у нас в Киеве, но только их камня выкопанные, внутри жилища, и там же престолы божьи были, где они служили литургии для совершения таинств. Но когда их с острова Крыма совсем выгнали, то те места, видно после землетрясения открылись; половина их упала в морской залив, а другая половина осталась. Мы туда приехали с Апраксиным Степаном Степановичем осмотреть старый Херсонес, в котором князь Владимир крестился и женился на царевне Анне Константинопольской; и тут нам один офицер начал пересказывать об этих пещерах. Так я решился их посмотреть, и полезли мы с ним наверх. Тропинка была очень узкая, правым плечом держались к боку, а слева была крутизна высотой более 130 сажень, кое-как долезли. Там я переписывал надписи в каждой келье и над престолами, написано было по-гречески; рассмотрев всё, стали уходить назад; тогда почувствовал я внутри, что такое страх и ужас предстоящей и видимой смерти; и товарищ мой побледнел; но друг другу, из честолюбия, о робости души скрывали: так как если нога на ступени соскользнёт, то можно упасть в море; а шириной, наша дорожка, была не больше аршины, это было ужасное место для схода, просил бога простить меня, что я в последний раз из любопытства, поступок против здравого ума сделал, только спустил бы нас благополучно; с его святой помощью спустились мы, и по приходу мы всё рассказали Апраксину. Оттуда мы с ним поехали в города Козлов и Бахчисарай и в прочие места достойные осмотра, и благополучно возвратились к своему месту. Забыл написать, до этого я был на горе, названной Четырдау, что в Крыму, до половины горы ехал верхом, [171] а дальше пешком с татарином взошли, с этой горы, если зрение бы позволяло, можно было бы весь Крым увидеть.

Комментарии

1. Да и книги многие тех наук, когда я приехал из армии в отпуск, мне мать отдала, и скорописные, его рукой, тетради с разными замечаниями.

2. Отец мой, всю семилетнюю войну с Пруссией, служил и был в разных баталиях и походах, о чём мне мать потом часто говорила и отдала мне все военных книги и тетради его руки.

3. Отец мой, во время прусской войны, с ним служил

4. Была креатура князя Потёмкина

5. В бастион, на который нам надо было идти, мы с господином Мекнобом ещё за день штурма ездили верхом осматривать и подъезжали очень близко, так что по нам из ружей палили

6. Впоследствии супруга Фаеста Петровича Макеровского. П. Б.

7. Так как тогда князь Николай Васильевич был послан от государя к прусскому королю по некоторым тайным делам в кабинетах.

8. Бутар – мелкие вещи, хлам, отброски. П. Б.