КАВКАЗСКАЯ ВОЙНА: ПРОЛОГ ИСТОРИЧЕСКОЙ ДРАМЫ

Процесс присоединения Кавказа и Закавказья к России, включения этих территорий в состав империи был явлением длительным, многослойным и противоречивым, поскольку многочисленные его участники преследовали существенно различные цели.

Все началось еще во времена Московского государства чередой переговоров некоторых горских владетелей с Москвой о вассалитете и, соответственно, военной помощи. Опасавшиеся могущественных соседей – Ирана, Турции, Крымского ханства – горские владетели искали поддержки у далекой Москвы, поскольку ее реальное вмешательство в их дела микшировалось разделяющим Кавказ и Московские земли пространством.

Всплеск дипломатической энергии, направленной на вовлечение Кабарды и Дагестана в сферу российского влияния, произошел в конце Северной войны, когда победоносный Петр I разрабатывал конкретные планы крупных операций на Каспии, имея в качестве стратегической перспективы прорыв к северным границам Индии. Около 1717 года кабардинские князья, в очередной раз подвергавшиеся давлению Крыма и Турции, нуждавшиеся в сильном и относительно бескорыстном посреднике для разрешения постоянных междуусобных споров, присягнули на верность России. Вскоре их примеру последовали кумыкские князья – шамхал Тарковский и «андреевские владельцы» – владетели из большого селения Эндери, которое русские называли Андреевской деревней.

Но, как пишет компетентный исследователь: «Хотя дипломатическое наступление России на Кабарду и дагестанских владельцев привело к известным успехам, однако о реальной власти русского правительства в этих землях не могло быть и речи» ¹. Принятие российского подданства было чисто условным, а сами отношения между Россией и горскими народами стремительно менялись в зависимости от конъюнктуры. Весь XVIII век картина этих отношений была чрезвычайно пестрой и запутанной, что создавало своеобразный психологический климат, воспроизведенный в мемуарах русских офицеров, попадавших в то время на Кавказ.

Кавказ воспринимался ими – и справедливо! – как периферия русско-турецких и русско-персидских войн, на фоне которых и происходили бессистемные попытки подчинить Кавказ влиянию Петербурга ². Поэтому в данном томе содержится немало страниц, посвященных именно турецким и персидским сюжетам. Это необходимый контекст, без которого непонятны сюжеты собственно кавказские.

Данный том хронологически открывает многотомную серию, которая по замыслу издателей должна включать в себя максимум мемуарных свидетельств о различных составляющих процесса присоединения Кавказа и Закавказья, но в основном будет ограничена активным периодом завоевания с 1802 по 1864 год. К этому периоду относится и подавляющее большинство воспоминаний. Один из томов, посвященный событиям 1845 года – Даргинской экспедиции графа М. С. Воронцова, – уже выпущен вне хронологических рамок. Дальнейшие тома будут придерживаться хронологической последовательности.

Воспоминания о раннем периоде постоянных боевых контактов России и Кавказа, что было связано с резким противостоянием России и Турции, составляющие данный том, охватывают приблизительно сорокалетний период – [6] с конца 1770-х по вторую половину 1810-х годов – и существенно отличаются от основной массы воспоминаний, посвященных последующему сорокалетию. Таким образом, том носит характер пролога к основной части серии.

Этот первый период в свою очередь распадается на эпоху до вхождения Грузии в состав Российской империи в 1801 году и эпоху после этого вхождения, эпоху, начавшуюся деятельностью князя Цицианова, и до широкого и систематического наступления Ермолова на вольные горские общества и ханства, которое началось в 1818 году возведением крепости Грозная в Чечне и вырубкой лесов, затрудняющих действия русских войск.

За пределы этого доермоловского периода частично выходят только воспоминания Славского и полностью воспоминания испанского офицера на русской службе Хуана Ван-Галена, посвященные боевым действиям 1820 года, по своей стилистике и восприятию событий являющиеся промежуточным вариантом между мемуарным творчеством раннего и «классического» – ермоловского и послеермоловского – периода кавказской эпопеи.

Одной из принципиальных особенностей истории Кавказской войны является неопределенность ее хронологических границ.

Декабрист А. Розен писал в конце 1850-х годов, обращаясь к Кавказу: «С лишним уже 140 лет гремит оружие русское в твоих ущельях, чтобы завоевать тебя окончательно, чтобы покорить разноплеменных обитателей твоих, незначительных числом, диких, но сильных в бою, неодолимых за твердынями неприступных гор твоих...» ³. Судя по всему, Розен считал исходным моментом регулярного завоевания Кавказа Персидский поход Петра I начала 1720-х годов.

Действительно, если не считать таких трагических эпизодов, как походы в Дагестан воеводы Хворостинина в 1594 году и в 1604 году окольничьих Бутурлина и Плещеева, окончившиеся в обоих случаях поражением московских войск, то разгром горцами драгун бригадира Ветерани, шедших через Дагестан для соединения с основными силами (в частности, они должны были захватить Эндери), и последовавшие вслед за этим свирепые карательные экспедиции, осуществляемые как регулярными батальонами генерала Матюшкина, так и донскими казаками атамана Краснощекова совместно с калмыками хана Аюки, были первыми широкомасштабными операциями войск Российской империи на Кавказе.

Однако действия Петра по наказанию непокорных горцев надолго остались эпизодом и могут считаться разве что отдаленным прологом Кавказской войны, в отличие от военных операций русских войск в последней четверти XVIII века – непосредственного подступа к большой войне.

Наиболее обоснованным представляется точка зрения одного из главных идеологов, а равно и участников Кавказской войны генерала Ростислава Андреевича Фадеева, выпустившего в 1860 году книгу под названием «Шестьдесят лет Кавказской войны». Фадеев, глубокий знаток предмета, отсчитывал начало войны от момента вхождения Грузии в состав империи, каковое делало неизбежным введение на территорию Закавказья крупных воинских контингентов для защиты новой территории от набегов горцев и вторжений со стороны Ирана и Турции.

Едва ли не основной задачей становилось обеспечение безопасности коммуникаций между новоприсоединенным краем и Россией, а коммуникации проходили через Кавказский хребет.

Присоединение Грузии стало переломным моментом во взаимоотношениях России и Кавказа и сделало неизбежной большую войну.

Существует еще одна точка зрения: ряд историков склонны считать [7] подлинным началом Кавказской войны 1816 год – год прибытия на Кавказ генерала Ермолова, однако автору данной статьи представляется более обоснованной позиция Фадеева. Ермолов и сам называл себя продолжателем дела князя Павла Дмитриевича Цицианова, назначенного в 1802 году командовать кавказскими войсками и ставшего автором стратегии подавления и устрашения, которую командующие Кавказским корпусом – за редкими исключениями – исповедовали затем до 1840 годов. Именно Цицианов резко активизировал начатое Петром I и Екатериной II давление на Иран, с тем, чтобы получить выход в «золотые страны Востока», к северным границам Индии, одновременно совершая карательные экспедиции против горцев, принуждая их к подданству, стараясь разрушить систему ханств, ориентированных на Иран. Ту же политику продолжил и Ермолов.

Воспоминания, включенные в данный том, разномасштабны как по иерархическому положению авторов, так и по способности мемуаристов вникнуть в суть ситуации – от генерал-фельдмаршала Ивана Васильевича Гудовича, крупного военачальника и администратора до вполне случайного на Кавказе персонажа, графа Рошешуара. Однако это разнообразие и разномасштабность дают возможность воссоздать многоплановую картину происходившего в те десятилетия на Кавказе и в Закавказье.

Поскольку многие из публикуемых воспоминаний в полном виде охватывают различные периоды жизни мемуаристов, в том числе не имеющие отношения к их пребыванию на Кавказе, то в этих случаях в данный том включены только кавказские фрагменты.

Воспоминания полковника фон Штрандмана, воевавшего на Кавказе во главе Томского пехотного полка с июня 1779-го по октябрь 1780 года, приходятся на момент принципиально важный – с 1777-й по 1780 год шло интенсивное строительство крепостей и укреплений от Моздока до Азова. Это была подготовка к массовой раздаче плодородных земель Предкавказья российскому дворянству, преимущественно придворной аристократии. Моздокская линия должна была обезопасить эти владения от горских набегов.

Горцы реагировали вполне предсказуемым образом: «Возмутившиеся горцы требовали, чтобы мы покинули вновь устроенную линию от Моздока до Ставрополя и возвратили им занятые нами пункты». Начиналась великая тяжба за плодородные земли, которая проходит через всю Кавказскую войну и завершается только в 1860-х годах с окончательной военной победой России.

Полк фон Штрандмана был отправлен форсированным маршем из Ставрополя в Кабарду для подавления вспыхнувшего там восстания.

Невыразительные стилистически, чисто фиксационные воспоминания фон Штрандмана содержат, тем не менее, достаточно сведений, характеризующих эпоху подступов к большой Кавказской войне.

В воспоминаниях фон Штрандмана мы встречаем ситуации, с которыми будем сталкиваться при чтении мемуаров уже следующего века. Это особенности переговоров между горцами и российскими военными, бесперспективность которых, обуславливалась принципиально различными представлениями сторон о конечном результате – горцы соглашались на некую форму вассалитета при неприкосновенности их территории и невмешательстве во внутренние дела племен, русские офицеры толковали о «покровительстве», но явно понимали его как полное подчинение.

Но даже когда горцы, потерпев локальное поражение, соглашались на предложенные условия, это вовсе не означало разрешения конфликта.

Фон Штрандман рассказывает, как запертые в большом селении кабардинские князья вступили в переговоры: «Желая сдаться нашему губернатору, они послали к нему депутатов... Переговоры окончились заключением мира: все князья принесли присягу в присутствии войск и подписали, хотя и [8] неохотно, очень невыгодный для них договор». Речь шла опять-таки об отчуждении части кабардинских земель. «3 декабря, приведя все в порядок, мы выступили в обратный путь...»

При этом надо иметь в виду, что еще за пять лет до этого, по Кючук-Кайнарджийскому миру между Россией и Турцией судьбу Кабарды должны были решать Россия и Крым, и Россия де-факто объявила кабардинцев российскими подданными. Противостоять этому Крым не мог.

«Порядок», которым был так доволен фон Штрандман, продлился недолго. В ноябре князья Большой и Малой Кабарды присягнули на верность России, а уже в феврале следующего года туда пришлось отправить значительные силы – в том числе роты Томского полка, ибо в Кабарде «разгоралось восстание». Причем повод для восстания был неожиданен: «Причиной этого восстания было то, что князья не хотели признать, по статье последнего договора, свободу народа, но обращались с ними как и раньше, т. е. как с крепостными и рабами».

Это важный момент, так как и в период Кавказской войны значительную роль играли внутрикавказские отношения – социальные, племенные, экономические, – в которые решительно вмешивалась Россия.

В данном случае русские войска выступали гарантом прав низших слоев кабардинского народа в их противостоянии с национальной аристократией.

Неприкосновенность территорий и невмешательство во внутренний жизненный уклад – вот те условия, на которых горцы готовы были признать себя подданными Российской империи как в последней трети XVIII века, так и в середине XIX века, когда война подходила к концу. Однако ни первое, ни второе не устраивало имперские власти.

Конец 1770-x-l 780-е годы – именно тот исторический момент, когда нащупывалась система отношений России с горскими народами.

Читая воспоминания фон Штрандмана, мы присутствуем при зарождении той формации, которую потом будут называть Отдельным Кавказским корпусом.

Медленно и мучительно вырабатывалась тактика ведения военных действий на Кавказе. Еще далеко впереди та гармоничность отношений между солдатами и командирами разных рангов, которая в XIX веке отличала Кавказский корпус. Еще не началось формирование уникального типа военного русского человека, который вошел в историю под названием «кавказец». Экспедицией против кабардинцев руководит астраханский губернатор генерал Якоби, презирающий своих подчиненных, которые платят ему тем же.

Офицеры оказываются на Кавказе исключительно по приказу. В XVIII веке мы не видим тех романтических энтузиастов Кавказской конкисты, для которых само пребывание на Кавказе было фактом их духовной жизни. Они появляются уже в начале XIX века, в цициановский период. Едва ли не первым был молодой гвардеец Михаил Семенович Воронцов, воспитанный в Англии.

Добросовестно исполнявший свои обязанности фон Штрандман мечтает о переводе в Россию: «Согласно моему желанию, я был переведен из Томского полка в Сибирский. Давно мне перемена по службе не доставляла такого удовольствия».

Вместе с тем воспоминания этого раннего периода являют нам все многообразие офицерских типов, которое в модифицированном, разумеется, виде сохранялось и в следующем веке.

Если воспоминания полковника фон Штрандмана, удачливого и благополучного прибалтийского немца, по дороге с Кавказа купившего в Полоцкой губернии имение с тысячью душ без малого, есть деловая хроника событий, участником коих был полковник, то записки генерал-майора [9] Мосолова – исповедь примерного служаки-неудачника. Выходец из мелкопоместной семьи, сын артиллерийского капитана, прошедшего Семилетнюю войну, Сергей Иванович Мосолов был из тех недорослей, которых в детстве отдавали в обучение приходским дьячкам и ставили под ружье пятнадцати лет и которые, по выражению Ключевского, «вынесли на своих плечах дорогие лавры Минихов, Румянцевых и Суворовых».

Писанные в 1810-е годы записки Мосолова отличаются искренностью и чувствительностью, свойственной стилистике второй половины русского XVIII века, равно как наивностью и фактологической сбивчивостью.

В той части записок Мосолова, которая включена в данный том, кавказский эпизод занимает весьма незначительное по объему место. Тем не менее, записки эти имеют принципиальное значение. Во-первых, они дают представление о человеческом типе, который и в решающие годы войны составил офицерский костяк Кавказского корпуса, а во-вторых, небрежная лаконичность рассказа об одном из ключевых событий российско-кавказских отношений свидетельствует о характере восприятия русскими офицерами конца XVIII века этого театра военных действий как глубоко второстепенного и малопонятного по сути там происходящего.

Рассказав о своей помолвке и отъезде на Кавказ, Мосолов, тогда еще секунд-майор, повествует: «В продолжение сего времени 785-го июня 8-го, пере-правясь через реку Терек на Сунже, прогнали толпы бунтовщиков чеченцев; уже после того как бригадир Пиерии разбит от Шикаили-имама в дефиле, называемой Ханкале, где и сам убит был, а подполковник егерский пропал Каморский, а батальон егерей и две гранодерские роты совсем разбиты были от его зависти, что Пиерии не хотел разделить с ним над неприятелем победу и оттого сам пропал; велено всем собираться к Сунже-реке 7 числа; а Пиерии пришел 6-го, а, переправившись, начал действие один со своим отрядом».

Можно подумать, что речь идет о некоем рядовом эпизоде, сюжет которого –конфликт офицерских честолюбий. Между тем, Мосолов говорит здесь о восстании шейха Мансура – это его он называет Шикаили-имамом, – самом крупном в XVIII веке религиозно оформленном движении, предварившем многими своими чертами движение Шамиля. Недаром Мосолов называет Мансура имамом, не придавая, однако, этому термину значения.

Восстание Мансура продолжалось много месяцев. Имам выдвинул религиозную доктрину, требовавшую неукоснительного соблюдения шариата. Но центральной идеей Мансура было объединение для борьбы с неверными, что для горцев, уже ощущавших неуклонное давление российского командования, в частности, пытавшегося подчинить независимых чеченцев власти кумыкских князей, лояльных России, было чрезвычайно актуально.

Мансура поддержали Чечня и часть кумыков. Он успешно провел первое сражение с русскими войсками, уничтожив отряд полковника Пиери. Причем тактика горцев была такой же, как и много лет спустя – внезапная атака на возвращающиеся с задания войска в узком лесистом ущелье. Сначала были перебиты офицеры, а затем разгромлены деморализованные батальоны. Русские потеряли более четырехсот человек убитыми, 162 человека пленными и отдали горцам оба имеющихся орудия.

Такого успеха у горцев не было с разгрома корпуса Ветерани в 1722 году.

К Мансуру примкнули кумыкские владетели, считавшиеся лояльными.

Имам дважды осаждал Кизляр, и хотя штурмы были безрезультатны, положение становилось угрожающим – с имамом вели переговоры дагестанские ханы. Их объединение с Мансуром грозило катастрофой. Но в ноябре сильному русскому отряду удалось нанести Мансуру решающее поражение...

Движение Мансура было первой крупной попыткой объединить горские народы под знаменем «истинного ислама», под водительством духовного [10] лидера. Это был прецедент, смысл которого русским командованием понят не был.

Всего лишь несколько беглых фраз в воспоминаниях Мосолова, который воевал против Мансура все время восстания – симптом общего непонимания смысла происходящего. В воспоминаниях русских офицеров и генералов XIX века подобные события оценивались вполне адекватно. Дело не в интеллектуальном уровне молодого секунд-майора, но в принципиальном отношении к Кавказу и всему там происходящему. Важность военных действий на этом театре не была внятна ни высшему командованию, ни офицерству. Мосолов подробнейшим образом описывает военные действия против турок. Операции же на Кавказе воспринимались как незначительная часть антитурецких кампаний.

В записках Мосолова появляются персонажи, с которыми нам предстоит столкнуться и как с действующими лицами, и как с мемуаристами. Это, в частности, генерал-поручик, а затем и генерал-фельдмаршал Иван Васильевич Гудович, чья роль в кавказских делах была чрезвычайно заметной как в военно-практическом, так и в политико-идеологическом смысле.

У воспоминаний Мосолова и Гудовича, несмотря на разницу в масштабах деятельности, в уровне понимания событий, в стилистике, наконец, есть одна общая черта, в мемуарной литературе принципиально важная, – это записки «обиженных». Это особый слой мемуаров – сведение счетов с реальными и воображаемыми противниками, с неблагоприятными обстоятельствами, с самой историей.

Храбрый и исправный офицер Мосолов дослужился до генерал-майора, побывав в десятках сражений, заработав немало боевых наград, но его заслуги далеко не всегда оценивались по достоинству, вышестоящие по тогдашней традиции обходились с ним подчас грубо, его, постоянно находящегося в походах, бросила жена, которую он взял бесприданницей, и перевела на себя все его имущество. Финал жизни и карьеры был печален, и задачей Мосолова-мемуариста было рассказать потомкам о своей храбрости, честности, благородстве, чтобы хоть так уравновесить несправедливость судьбы. Воинские подвиги на Кавказе тогда не особенно ценились, – то ли дело штурм Измаила, в котором Мосолов отличился, – и годы его кавказской службы уместились на нескольких страницах.

Несмотря на генеральское звание, Мосолов явно ощущает себя «маленьким человеком», «униженным и оскорбленным». Как это ни парадоксально, его интонация заставляет вспомнить героев Гоголя и Достоевского.

Премьер-майор Мосолов служил во второй турецкой войне под командованием Гудовича, но когда Гудович отправился возглавлять войска на Кавказской линии, Мосолов остался с Суворовым под Измаилом. Гудович в 1791 году, взяв турецкую крепость Анапу, захватил в ней шейха Мансура, с которым сражался некогда Мосолов.

Записки Гудовича – это записки человека, в каждый момент времени сознающего свою значительность. Он подробно перечисляет все свои деяния: строительство крепостей, в результате чего в начале 1790-х годов вдоль Кавказа с северной его границы возникла сильная система укреплений, действия по смирению дагестанских владетелей и приведению их – в который раз! – к присяге на верность России, наведение порядка в финансовых делах края и так далее. Он говорит тоном победителя, устроителя края. Но именно эта форсированно гордая и решительная интонация выдает истинные чувства мемуариста и глубинную задачу написания записок.

У Гудовича были основания для обиды на судьбу, хотя иного свойства, чем у Мосолова. Он и в самом деле действовал как устроитель края. Его донесения Екатерине II изобилуют сведениями о народах, населяющих Кавказ, он [11] предлагает крупные проекты, направленные как на решительное изменение быта и нравов горцев, так и на освоение русскими крестьянами земель Предкавказья. Его успехи в войне с турками, угрожавшими Закавказью, несомненны. Он планировал реформирование казачества. Его вдохновляли весьма смелые проекты, вроде поворота русла Терека, с тем чтобы обеспечить ббльшую безопасность крепости Кизляр.

Но в награду за все старания пятидесятилетний боевой генерал получил от императрицы указание фактически стать помощником молодого Валериана Зубова, брата Платона Зубова, фаворита Екатерины, в подготовке похода на Персию. Причем Гудовичу отводилась чисто организационная функция – военным наставником решительного, но вполне неопытного Зубова был определен генерал Цицианов.

Одна из стратегических задач – овладение Крымом – была решена. Захват Константинополя и создание «дочерней» Греческой империи не удались. Екатерина направила военную энергию на Каспий.

Поход Зубова – реанимация восточных планов Петра. Базой мыслился Кизляр и вообще левый фланг Кавказской линии. При Петре не существовало той системы крепостей и казачьих станиц, опираясь на которые можно было последовательно осуществлять наступление вдоль западного побережья Каспия в глубь персидских провинций. В 1796 году эта опора уже существовала, и корпус Зубова эффективно этим воспользовался. Как уже было сказано, военным «опекуном» молодого генерала был князь Павел Дмитриевич Цицианов, которому предстояло сменить Гудовича на Кавказе и решительно сломать его стратегию – чего Гудович ему не простил, а одним из артиллерийских офицеров в корпусе служил капитан Алексей Петрович Ермолов, которому суждено было в течение решающих десяти лет продолжить дело Цицианова.

После выступления Зубова в поход, подготовленный Гудовичем, старый генерал, сочтя себя – и не без основания – оскорбленным, потребовал отставки по болезни, носившей скорее всего дипломатический характер, и без промедления ее получил. Ситуация усугубилась тем, что двадцатипятилетний Зубов получил чин генерал-аншефа, равный чину Гудовича.

Обе турецкие войны, в которых участвовали мемуаристы, персидские войны, которые вели Гудович, Цицианов, Зубов, имели самое непосредственное отношение к будущей судьбе Кавказа. Подавляя боевую активность турок и персов, отодвигая границы обоих государств от Кавказа и Закавказья, Российская империя последовательно создавала предпосылки для полного овладения всем Кавказом. В свою очередь, замирение воинственных кавказских горцев, ориентированных на единоверцев-мусульман, обеспечивало тылы и фланги русской армии в случае новых войн с юго-восточными соседями.

После воцарения Павла I Зубов, уже прошедший около тысячи километров в глубь персидских владений и захвативший значительные территории, был отозван и подвергнут опале, а Гудович восстановлен на службе и возвращен на Кавказ. Затем, как явствует из его воспоминаний, в судьбе Гудовича произошли катаклизмы, столь характерные для павловского царствования, и на Кавказ в должности главнокомандующего он снова вернулся уже при Александре в 1806 году, сменив ненавистного Цицианова, убитого под Баку. Таким образом, под обложкой этого тома помимо всего прочего бушуют яростные страсти – столкновение военно-политических концепций сопровождается вспышками личной неприязни и стремлением закрепить и обосновать эту неприязнь в мемуарах – на будущее. Редкие упоминания Гудовичем Цицианова призваны всячески принизить роль соперника...

Заняв снова ключевой пост на Кавказе, Гудович оказался в принципиально новой ситуации – ситуации после Цицианова.

Разгромив турок и оттеснив персов, активизировавшихся после гибели [12] Цицианова, Гудович принялся за внутрикавказские дела. «В ханство Шехинское, по всеподданнейшему моему представлению, определен был ханом усердный Джафар-Кулыхан-Хойский, изгнанный Бабаханом (шах Ирана. – Я. Г.) и сражавшийся с его войсками, а в ханство Карабахское – сын убитого хана Карабахского».

Это была политика, прямо противоположная политике князя Цицианова, считавшего ханов главным злом на Кавказе и мечтавшего от них избавиться.

По мнению Ермолова, Гудович, вернувшись на Кавказ, разрушил то, что было заложено Цициановым – переход территории ханств под российское управление.

Можно кратко, но внятно проиллюстрировать изначальные стратегические установки двух генералов.

7 ноября 1791 года Гудович доносил Екатерине II: «По приезде моем на место текущего года в исходе января месяца, я писал ханам Дербентскому и Шамхалу Тарковскому, извещая их о препоручении мне здесь команды, и что ежели они пребудут неколебимыми в верности и усердии своем к Высочайшему Престолу Вашего Императорского Величества, то могут надеяться на милостивое и надежное им покровительство» ⁴. Подобные же письма Гудович отправил и другим ханам. Он явно не рассчитывал на скорое интегрирование ханств в состав империи. Речь шла о вассалитете. В том же донесении императрице Гудович писал, характеризуя горские народы: «Все сии народы, по большей части мало упражнялись в хлебопашестве и скотоводстве, имея и хорошие земли и разные другие выгоды, не знающие никакого другого торгу, кроме как продажи краденных людей, ни ремесла другого, кроме делания употребляемого ими оружия.., не имеют ни чиноначальства и никакого понятия о нравах... Я... подтвердил им письменно и внушал словесно, чтобы они впредь от всякого хищничества и воровства воздержались...» ⁵.

Для воспитанника немецкого университета генерала Гудовича горцы были неразумными детьми, которые подлежали перевоспитанию.

Генерал Цицианов с первых же дней вступления в командование Кавказскими войсками в 1802 году ясно сформулировал позицию, прямо противоположную: «Азиятский народ требует, чтобы ему во всяком случае оказывать особливое пренебрежение».

Если Гудович в девяностые годы старался убедить ханов быть лояльными, суля им за то сохранение власти и покровительство России, то Цицианов сознательно и последовательно провоцировал ханов к неповиновению, чтобы иметь повод взять их земли под российское управление.

Горские же «хищники» были для него отнюдь не объектом перевоспитания, но подлежали подавлению оружием. Эта позиция претерпела изменения лишь в самом конце его командования.

Разумеется, за десятилетие, прошедшее между вступлением в должность Гудовича и приходом на Кавказ Цицианова, положение России в крае существенно укрепилось. Но не это было решающим обстоятельством. Произошла смена мировоззрения, а Гудович, вернувшись в 1807 году на Кавказ, принес с собой устаревшие идеи прошлого века. Человек Просвещения, он считал, что горцев можно перевоспитать, привив им если не европейские, то проевропейские представления. Но жесткая деятельность Цицианова уже сделала любой компромисс маловероятным и большую войну неизбежной. Цицианов ясно представлял себе всю гамму психологических различий, разделявших европейцев и горцев, не питал никаких иллюзий просвещенческого характера и делал ставку на военное и психологическое подавление противника. [13]

Если для Гудовича традиционно главными противниками были турки и персы, то Цицианов видел свое призвание в покорении и устройстве собственно Кавказа.

На Гудовиче в конце 1800-х годов завершился с опозданием русско-кавказский XVIII век.

Погибший в 1806 году Цицианов не оставил воспоминаний. Но зато стал одним из главных персонажей мемуаров другого незаурядного военного деятеля генерала Сергея Алексеевича Тучкова.

Тучков – первый из мемуаристов «кавказцев», в чьих воспоминаниях виден русский интеллектуал конца XVIII века.

Генерал Тучков, масон либерального направления, член «Общества друзей словесных наук», объединявшего в 1780-1790-е годы умеренно свободомыслящих литераторов, сотрудничавший в журнале «Общества», называвшемся «Беседующий гражданин», где сотрудничал и Радищев, рисует собственную судьбу на историческом и культурном фоне эпохи. Он впервые в мемуарной литературе о действиях России на Кавказе и в Закавказье включает этот сюжет в общеполитический русский контекст. В его воспоминаниях впервые возникает весьма существенный для XIX века сюжет – русский либерал и имперское сознание.

Говоря о правлении Павла I, Тучков декларирует: «Вот последствия самовластного правления, неограниченного никакою конституцией».

Именно воспоминания генерала Тучкова начинают традицию воспоминаний «кавказцев», критически настроенных по отношению к системе власти в России и, соответственно, принципам отношений с новоприобретенными территориями.

Историк и философ Георгий Петрович Федотов писал в конце 1930-х годов в замечательной по глубине и прозорливости работе «Судьба империй»: «Мы заучили с детства о мирном присоединении Грузии, но мало кто знает, каким вероломством и каким унижением для Грузии Россия отплатила за ее добровольное присоединение» ⁶.

Эта парадоксальная историческая ситуация, в которой соседствуют понятия «спасение» и «унижение», объективно и выразительно очерчена в воспоминаниях Тучкова, в главе, где он описывает драматическую историю депортации из Тифлиса грузинской царской семьи, акции, которая стоила жизни генералу Лазареву.

Сложность, мучительность, противоречивость процесса вхождения Грузии в состав империи была внятна Тучкову, командовавшему стоявшим в этот момент в Грузии полком, а затем назначенному временным правителем Грузии. «Мы все, – пишет Тучков, – нетерпеливо ожидали прибытия главнокомандующего генерала Кнорринга в надежде, что, сделав уже сношение с императором Александром, он решит судьбу Грузии. Но он, приехав, сказал мне за тайну, что не знает еще, будет ли земля сия принадлежать России. Прибыл он единственно для обозрения сей земли и для узнания, будут ли по крайней мере доходы оной соразмерны с издержками на ее защиту. – «А данное слово и обязанность государей российских защищать христиан, особливо единоверных, против варварства магометан?» – осмелился я возражить. – «Теперь во всем другая система», – отвечал он на то».

В этом коротком диалоге сконцентрировано многое – и колебания Александра, сознающего, что защита Грузии и управление ею могут стать непосильным бременем для расстроенного российского бюджета, и отказ от романтических представлений Павла, который по слухам, – как сообщает [14] Тучков, – собирался сделать Грузию пристанищем мальтийских рыцарей, а грузинского царевича Давида гроссмейстером ордена... При том что Александр и его ближайшее окружение, «молодые друзья», сознавали – в случае присоединения Грузии неизбежна большая война на Кавказе.

Тучков положил начало и историческим штудиям, включенным в текст воспоминаний, прием, которым широко пользовались мемуаристы-«кавказцы» XIX века. Множество исторических и этнографических сведений придают запискам Тучкова особую ценность. Но, быть может, наибольший интерес представляют главы, посвященные совместной службе Тучкова с князем Павлом Дмитриевичем Цициановым. О пятилетнем управлении Цициановым Грузией и его боевых действиях на Кавказе сохранилось мало свидетельств, равно как и о самой личности первого завоевателя. При чрезвычайной важности этого периода для понимания хода Кавказской войны и вообще взаимоотношений России и Кавказа мемуары Тучкова – драгоценны. В частности, мы встречаем свидетельства далеко идущих планов Цицианова относительно продвижения в Азию, планов, которые через полтора десятилетия с еще большей смелостью разрабатывал Ермолов.

Именно в это время – время карательных экспедиций генерала Гулякова против лезгин, опустошавших Кахетию, время военного наступления на Персию и стремления ликвидировать систему ханств, завязывались узлы, которые предстояло развязывать или разрубать последующие шестьдесят лет.

Тучков-мемуарист тоже принадлежит к категории «обиженных». Его дарования, решительность, самостоятельность в конце концов восстановили против него честолюбивого и властного Цицианова, а донесения Цицианова определили и отношение к Тучкову императора.

Военная карьера молодого талантливого просвещенного генерала не задалась. И чувство обиды, которое неизбежно должен был сохранить Тучков, работая над мемуарами, не могло не повлиять на объективность его человеческих характеристик. Это нужно учитывать. Но фактологическая сторона событий и понимание сути происходящего – вне всякого сомнения.

«Жизнь А. С. Пишчевича, им самим описанная» и «Воспоминания» графа Рошешуара составляют особый слой свидетельств.

Воспоминания Пишчевича носят все родовые черты авантюрной прозы XVIII века, на которую этот весельчак и волокита и ориентировался. Что, однако, не снижает своеобразной ценности этих мемуаров как источника.

Пишчевич подробно и со вкусом живописует быт офицерства. Он, пожалуй, единственный из мемуаристов склонен упоенно изображать интимную сторону этого быта.

Если в начальном периоде военной карьеры Пишчевича есть нечто общее с судьбой Мосолова, то по существу мы имеем дело с совершенно иным человеческим вариантом. Если Мосолов, честный служака, потом и кровью добывающий чины и награды, готов к самой обычной карьере, то молодого Пишчевича, чья карьера протекала в тот же период, изначально ориентируют на некую жизненную химеру. Отец Пишчевича знал историю пожалования некоего господина Бурнашева грузинским царем Ираклием в грузинские подполковники. «Лист пергаменту на сей химерический чин ничего царю не стоил... Сей лист, напечатанный у подошвы Кавказа, произвел странное впечатление над мыслью старого Пишчевича у берегов Днепра; он был человек, крайне занимающийся всякого рода дипломами, и потому я должен был ехать в Грузию будучи поручиком не менее как за фельдмаршальским достоинством Георгиевских толпищ».

Здесь мы наблюдаем первые наметки будущей кавказской утопии, кружившей головы молодым дворянам следующего века...

Пишчевич, как и Мосолов, был на Кавказе во время восстания шейха [15] Мансура. И так же, как и Мосолов, он для начала уделяет грандиозному событию несколько фраз и плавно переходит к своей интрижке с некой госпожой Пеутлиг. Хотя несколько позже он возвращается к этому сюжету более подробно, чем Мосолов. Как и Мосолов, он говорит прежде всего об эпизоде наиболее внешне выразительном – разгроме отряда «полковника Пиерия». Но, в отличии от Мосолова, Пишчевич позволяет себе суровую оценку действий русских войск. «Раздробленное повсюду малыми частями, наше войско не в силах было поставить должной преграды неприятелю, подоблющемуся приливу и отливу морскому; грабежи по дорогам, нападения на все посты слабые были столь часты, что никто не смел из крепостей показаться, ежели не желал на веревке водим быть в горы. В сей суматохе слабость голов наших генералов оказалась во всей своей силе, и они в нерешимости ничего не предпринимали».

Картина, очерченная Пишчевичем, точно предваряет ситуацию 1843 года, когда по совершенно тем же причинам Кавказский корпус потерял все, что в кровавой борьбе приобрел за два предыдущих десятилетия.

В каждом из мемуаров раннего периода можно уловить те тенденции, которые, развиваясь и усложняясь, создали драматическую проблематику шестидесятилетнего периода Кавказской войны.

Что же до человеческого аспекта событий, то мемуары Пишчевича, при всем его явном легкомыслии очень наблюдательного и острого, дают нам возможность представить себе фигуры в бытовом плане малоизвестные, но для предыстории Кавказской войны важные – например, генерала Павла Потемкина, первого, кто вел после 1720-х годов масштабные операции против горцев.

Мемуары Пишчевича не только исторический источник, но и образец литературной культуры второй половины XVIII века – с соответствующими реминисценциями (свой конфликт с Павлом Потемкиным он поясняет цитатой из Фонвизина), с образцами стилистики, восходящей к сатирическим текстам русских журналов той эпохи: «Г-н Потемкин был мужчина поистасканный в Венерином поприще...». С другой же стороны, Пишчевич не чурался и высокого слога: «Гордость вельможи столкнулась с гордостью офицера», – так он характеризует свой конфликт с Потемкиным.

Любопытно, что и Пишчевич тоже был из «обиженных». Его преследовал Потемкин, а затем и Гудович.

Пересекающиеся свидетельства разных мемуаристов о крупных исторических фигурах эпохи дают возможность достаточно точных оценок. В данном случае описание Пишчевичем стиля поведения Гудовича во многом объясняет и особенности записок генерал-фельдмаршала, и резко отрицательные характеристики, данные ему Ермоловым. «Когда все войско, назначенное к Анапе, собралось у Темижбека, то г-н Гудович затеял оным маневрировать, стоя на одном месте... Я в тех мыслях и был, что г-н Гудович подает прежде наставления, как биться и одолеть неприятеля умом; но вместо сего он выбрал равнину, на которой выстроил обыкновенный с турками боевой порядок, то есть несколько каре, а между ними поставил конницу, которые при игрании музыки туда и сюда прохаживались от первого часа пополудни до заката солнца. В продолжение сих оборотов г-н Гудович показал нам опыт своей запальчивости, ибо в первом движении своего бешенства приподнял было свою трость, чтобы ударить одного пехотного офицера за то, что он несколько вперед из линии вышел... Говорил я: "Главнокомандующий имеет привычку замахиваться на офицеров тростью, но здесь есть много таких, которые сделали свычку быть всегда с тростьми, так иногда таковые палки в горячности могут столкнуться"».

Разумеется, к свидетельствам и характеристикам «обиженных» нужно относиться с осторожностью, но утверждения Пишчевича относительно командующего подтверждаются другими источниками. [16]

Гудович был во всех отношениях воспитанником XVIII века – в том числе и в военном отношении. Нравы, которые он культивировал в 1790-е годы, – все это еще далеко от нравов будущего Кавказского корпуса, где, по утверждению позднейших мемуаристов, рукоприкладство даже со стороны офицеров было исключением, а подобное оскорбление офицера генералом – исключалось.

Ермолов называл Гудовича «прегордым скотом». Это далеко не безусловная характеристика. Но очевидно, что смена стиля управления Кавказским краем при частой смене командующих и, в частности, во время второго «пришествия» Гудовича, создавая у горцев – особенно у владетелей, впечатление непоследовательности и несогласованности действий русской власти, существенно мешала реализации планов Петербурга.

Сопоставление воспоминаний Мосолова, Пишчевича, Тучкова, помимо всего прочего, демонстрирует динамику дворянского самосознания – движение к осознанию самоценности личности.

Граф де Рошешуар оказался на Кавказе в «смутный период» – между Цициановым и Ермоловым, когда власть осуществляли быстро меняющиеся и случайные люди.

Граф Рошешуар, адъютант герцога Ришелье, французского эмигранта на русской службе, отличившегося в боях против турок, генерал-губернатора Одессы и Новороссийского края с 1803 года, был человеком на Кавказе вполне случайным, а его участие в боевых действиях эпизодическим. Его воспоминания об участии в короткой карательной экспедиции против черкесов в 1809 году содержат несколько выразительных эпизодов, свидетельствующих об однообразии как боевых приемов, так и карательных методов русских войск на протяжение десятилетий. «Обратив аул в пепел, я собрал добычу и двинулся в обратный путь, торопясь выбраться из леса, где небольшие силы легко могли отрезать нам отступление». А эпизод, описанный им со слов его брата, предваряет кровавые эксцессы ермоловского десятилетия: «В одну минуту все селение сделалось добычей пламени; только крики убиваемых женщин, да плач детей, испуганных пожаром, отвечали на громкое «ура» казаков... Брат, убедившись в отсутствии мужчин в ауле, хотел прекратить убийства женщин, советуя набрать по возможности большее количество пленниц. Казаки, опьяненные кровью, не слушались его...». Казаки мстили за недавний набег на их станицы.

«Поход генерала Рондзевича увенчался полным успехом: было захвачено большое количество мужчин, женщин, детей, скота и хлеба. Благодаря такому наказанию черкесы присмирели на несколько лет».

С одной стороны, это еще образец тактики бессистемных карательных набегов, с другой, зарождение «набеговой системы» с русской стороны, копировавшей соответствующую практику горцев. Позднее героем русской «набеговой системы» стал зловеще знаменитый в 1830-1840-е годы генерал Григорий Христофорович Засс.

Для Рошешуара все происходящее – лишь приключение, вторжение в чужой экзотический мир. И это тоже один из многообразных аспектов грандиозного и жестокого явления, которое мы называем Кавказской войной.

На протяжении десятилетий войны мы достаточно часто встречаем в воспоминаниях рассказы об искателях приключений, аутсайдерах, для которых Кавказ казался единственным выходом, о людях, не нашедших себя в собственных странах, сосланных на театр постоянных боевых действий польских инсургентов и так далее. Так формировался уникальный мир этой резко своеобразной войны. Без понимания особенностей этого мира невозможно понять ни хода войны, ни его конечных результатов.

Испанский офицер Хуан Ван-Гален только формально может быть [17] причислен к этой категории. Его появлению на Кавказе предшествовала бурная карьера вольнодумца и мятежника, бежавшего из тюрьмы испанской инквизиции. Оказавшись в Петербурге в конце 1810-х годов, Ван-Гален заручился покровительством влиятельного генерала Бетанкура, испанца на русской службе, возглавлявшего Управление путей сообщения, свел дружбу с представителями аристократических фамилий России.

Его судьба зависела от столкновения дипломатических интересов России и Испании. Выходом из запутанной ситуации оказалась служба на Кавказе. Императора Александра уговорили назначить кавалериста Ван-Галена в прославленный драгунский Нижегородский полк, много лет воюющий на Кавказе.

Как уже говорилось, воспоминания Ван-Галена хронологически выходят за рамки, принятые для данного тома – действие кавказского эпизода относится к 1820 году. Но по отстраненности взгляда, по психологической позиции воспоминания испанского вольнодумца примыкают к мемуарам доермоловского периода.

Война на Кавказе для Ван-Галена – не его война. Но человек незаурядного интеллекта, стремящийся познать и понять новый для него мир, Ван-Гален включает в свою книгу массу выразительных свидетельств самого разного рода – от этнографических, географических до политико-психологических. Несомненную ценность представляют его характеристики как чеченцев, «столь же ревниво оберегающих свою личную свободу, сколь нетерпимых к любому иноземному игу», так и монументальной личности Ермолова, железной рукой отбирающих у чеченцев свободу. Особенность и ценность воспоминаний Ван-Галена прежде всего в его органичной объективности. Он добросовестно выполняет свой воинских долг, но внутренне он вне ситуации смертельного конфликта. Говоря языком современной социологии, пребывание Ван-Галена на Кавказе, его активное участие в боевых действиях – эксперимент с включенным наблюдателем.

Когда мы встречаем в мемуарах русских офицеров и генералов дифирамбы русскому солдату – это одно, когда перед нами результат наблюдений испанского офицера, с равным вниманием присматривавшегося как к горцам, так и своим новым соратникам – это существенно иное. «Русский солдат по натуре своей столь же неприхотливый, как испанский, идет в атаку с такой же неустрашимостью, и ему не нужно поднимать дух всякими сильными средствами, к чему прибегают в подобных обстоятельствах европейские генералы, дабы пробудить мужество в своих войсках. Огонь и неистовый напор неприятеля русские солдаты выдерживают с неизменным и полнейшим хладнокровием, а когда возвращаются в лагерь, довольствуются куском хлеба либо лепешкой да глотком воды».

Специфика мемуаров Ван-Галена-наблюдателя в том, что рядом он посвящает не меньше текста оценке замечательных боевых качеств горцев – как враждебных русским, так и сражающихся на их стороне.

Ван-Гален писал свою книгу уже после отъезда из России и ему не нужно было кривить душой, льстя своей новой стране. Он добросовестный свидетель. (Хотя исторические сведения, включенные им в книгу и предназначенные для европейского читателя бывают и неточными и наивными.)

Рассказ Ван-Галена о походе отряда князя Мадатова на мятежный Казикумух, о быте и стиле поведения ханов, через владения которых шел отряд, о личности союзника русских войск кюринского владетеля Аслан-хана, мусульманина, не расстававшегося с подаренной ему Библией, – все это существенно дополняет сведения официальных источников и корректирует их.

В воспоминаниях Ван-Галена мы встречаемся с будущим декабристом Якубовичем, чья кавказская эпопея известна исключительно в легендарном оформлении. Между тем, личность Якубовича дает уникальные возможности [18] для анализа особого человеческого типа, формировавшегося в парадоксальном мире Кавказской войны, исповедовавшего особые этические установки, сложившиеся на пересечении горских и европейских представлений.

Ван-Гален, которому предстояла значительная военно-политическая карьера в Европе, писал свою книгу по горячим следам двухлетнего пребывания в России как некую концентрацию особого опыта – наблюдений вдумчивого иностранца за процессами, происходящими в северной империи. Его рассказ о Кавказской войне стал одним из немногих серьезных источников не только для европейского читателя. Переведенная на многие европейские языки – в том числе и на французский, – книга Ван-Галена читалась и в России.

По своей значимости воспоминания Ван-Галена стоят в одном ряду с мемуарами Гудовича и Тучкова, составляя, таким образом, смысловую ось данного тома.

В отличие от воспоминаний, посвященных 1820-1860-м годам, ранние воспоминания, за небольшим исключением, не претендуют на исторический анализ событий, в них редко встречаются экскурсы в прошлое Кавказа и России.

Авторы воспоминаний о последнем сорокалетии Кавказской войны были, как правило, классическими «кавказцами», надолго, а иногда навсегда, связавшими свою жизнь с этим краем и считавшими его своим не только по праву завоевания. Один из таких «кавказцев» полковник Константин Бенкендорф писал: «... Кавказцев много упрекают в том, что они составляют как бы особую партию или союз; да, это союз, но союз в лучшем смысле этого слова, союз уважаемый и благотворный, так как основанием его является глубокое знание края и любовь к нему все того же края» ⁷.

Авторы воспоминаний о предшествующем сорокалетии, как правило, служили на Кавказе эпизодически и не чувствовали кровного родства с краем. У них не было и не могло быть ощущения, которое столь выразительно сформулировал тот же Бенкендорф: «В этой войне на Кавказе всегда есть что-то и драматическое, и фантастическое, и неожиданное» ⁸. Для них это был один из многих театров военных действий, на которых им приходилось выполнять свой долг.

Представления о Кавказе как о некоем особом культурно-психологическом феномене, прочно встроенном в сознание русского дворянства, особенно его просвещенной части, что было важным компонентом и чисто военного пласта, у автора воспоминаний о раннем периоде не было и быть не могло. Но сквозь густую фактологическую ткань уже просматриваются те «драматические и фантастические» аспекты событий, которые развившись и усилившись, определили совершенно особую роковую роль Кавказской войны в нашей истории.

Комментарии

1. В. П. Лысцов. Персидский поход Петра I. 1722-1723. М., 1951, с. 112.

2. Общую картину русско-турецких и русско-персидских отношений читатель найдет в комментариях.

3. А. Е. Розен. Записки декабриста. Иркутск, 1984, с. 388.

4. Русский Вестник, 1841, № 3, с. 415.

5. Там же, с. 425.

6. Г. П. Федотов. Судьба и грехи России, т. 2. СПб., 1992, с. 318.

7. Даргинская трагедия. 1845 год. Сб. воспоминаний. СПб., 2001, с. 282.

8. Там же, с. 320.