ЖАН ШАРДЕН

ПУТЕШЕСТВИЕ КАВАЛЕРА ШАРДЕНА ПО ЗАКАВКАЗЬЮ

В 1672-1673 гг.

VOYAGES DE MONSIEUR LE CHEVALIER CHARDIN EN PERSE ET AUTRES LIEUX DE L' ORIENT

Это было в 1659 году; едва только турецкий паша выступил из Имеретии, как вельможи, увлеченные своим [134] вероломством и природным легкомыслием, отказались повиноваться новому царю. Они послали людей к грузинскому наместнику с жалобами на него и просили его вернуть им слепого Баграта. Грузинский князь боялся, что эта челобитная простая хитрость и вероломство с их стороны, и, чтобы убедиться в их искреннем намерении, ответил, что если имеретинские вельможи действительно возбуждены против их нового повелителя и серьезно решили его прогнать, то пусть они ослепят его, и когда они это сделают, он пришлет им Баграта. Условие было принято и исполнено в точности обеими сторонами: имеретинские вельможи выкололи своему царю глаза и отослали его к гурийскому князю, его брату, а грузинский князь прислал им Баграта, предварительно обручив его с одною из своих племянниц, сестрою той, которая была отдана мингрельскому князю. Этот князь был молод, а Баграт лишен зрения. Их знатные офицеры управляли ими. Имеретинские и мингрельские офицеры, постоянно ссорясь между собою, убедили своих повелителей объявить друг другу войну. Мингрельский князь был побежден и взят в плен вместе со своею женою, которую только два месяца тому назад наместник Грузии прислал ему и с которою, по слухам, ходившим в свите, он еще не успел вступить в брак. Она замечательно красива и стройна. Я видел много очень красивых женщин в этой стране, но прелестнее ее никогда не видал. Она, конечно, была, виновата в тех чувствах, которые возбуждала, так как всякий, глядя на ее страстные, нежные, томные глаза, сказал бы, что эта женщина жаждет любви и обещает ее, одним словом, весь ее вид и разговоры располагали к себе каждого; Епископ Танотель, о котором я сказал, что он самый умный человек в Имеретии, влюбился в нее, как только ее увидал. Он богат; он сделал ей подарки и так покорил ее, что она до сих пор принадлежит ему всецело и почти так же открыто, как если бы она была его женой. Хитрость, употребленная им для удержания в Имеретии этой прекрасной пленницы, была удивительно остроумной; он влюбил в нее своего царя повелителя, бедного слепого Баграта, одними только мастерскими рассказами о красоте этой юной княгини. Когда он его воспламенил, то предложил ему жениться на ней. ”Ваше величество потеряли супругу, Ахалцихский паша увез ее, и Бог знает, что с нею сделалось; племянница грузинского наместника, обрученная с вами, еще [135] ребенок. когда еще вам можно будет на ней действительно жениться? Пусть ваше величество женится на мингрельской княгине, ведь она приходится сестрою женщине, которую вам с вашего согласия предназначили в жены, и двоюродною сестрою той, которую похитили у вас турки. Кроме того, она очень красива; вы никогда не найдете другой жены, равной этой женщине по красоте и уму". Царь немедленно последовал совету, не подозревая того, что таким образом он устраивал дело для своего советника гораздо больше, чем для себя. Княгиня от всего сердца отдала ему свою руку.

Всем было известно, что мингрельский князь любил ее ужасно и никогда бы не согласился уступить ее имеретинскому царю. Старались найти какой-нибудь благовидный предлог, чтобы отнять ее у него, и вот как поступили. У имеретинского царя жила его сестра, как я уже говорил, вдова. Ей предложили сделаться мингрельской княгиней, лишь бы только она заставила лечь с собою князя. Сестра царя была молода, хитра и хорошо сложена. Ей не стоило особенного труда соблазнить простого, увлекающегося и молодого князя. Их застали обоих в постели и заставили тотчас же пожениться. Одновременно имеретинский царь женился на мингрельской княгине. Устроенные таким образом эти прекрасные браки возвратили мингрельскому князю свободу и престол, но предварительно его заставили побожиться пред всеми образами, что он не разведется с своею новою супругой и не женится при ее жизни на другой. Как только он возвратился в свою страну, жажда мести заставила его одновременно обратиться за помощью как к туркам, так и к персам. Он отправил послов к грузинскому наместнику и к ахалцихскому паше с жалобой на набег, учиненный имеретинским царем, и на то, что у него отняли жену. Паша давно уже был страшно озлоблен вероломством имеретинского народа, его мятежами и оскорбительным обращением с царем, которого он им дал. Гурийский князь, брат этого несчастного царя, настойчиво требовал от него мести; жестокая Дареджана всеми силами побуждала его поступить с имеретинами со всею строгостью, какую заслуживало это злое дело. Как я говорил, она была восхитительно хороша, и красота ее очень помогала ей в ее доводах. Паша обещал возвести ее на имеретинский престол вместе с ее мужем, пленником Грузии, если только она сумеет его освободить. Вахтанга стерег горийский архиепископ. [136] Дареджана изловчилась похитить его и увезти в Ахалцих. Как только он прибыл, паша, взяв их обоих, отправился в Имеретию. Они произвели там страшное разорение и причинили много бед. Царь и царица бежали в одну из крепостей по названию Раттиа, находящуюся в горах и недоступную войскам. Паша возвел на престол Дареджану и ее мужа, заставив всех вельмож и народ присягнуть им. Он взял заложников и возвратился в Ахалцих с большим количеством рабов; добычу он вывез очень небольшую, потому что эта страна третий раз в течение 5 лет разорялась, разграблялась и опустошалась соседними народами и персами,

Злой Дареджане суждено было погибнуть, вследствие своей излишней доверчивости. Один из ее вельмож воспользовался ее легковерием и довел, как я уже говорил, до такого несчастного положения, в какое только может попасть женщина ее происхождения. Другой таким же путем подготовил ей самый трагический конец. Последний был тем самым изменником, который предательски убил первого министра Котцию и носил имя также Котциа. Убийство, совершенное им, сделало его могущественным. Он не отправился засвидетельствовать своего почтения паше, так как принадлежал к противной Дареджане партии и опасался быть убитым. Котциа, после ухода турок, написал этой княгине, что Баграт и те, которым этот князь позволит управлять собою, так оскорбили его дурным обращением, что он на всю жизнь остался их врагом, а поэтому, если она желает и обещается вернуть ему милость паши, возвратить земли, конфискованные ею, и подарить имение министра двора Баграта, то он выдаст ей этого князя с его супругой. Дареджана обещала все. Изменник сделал вид, что перешел на ее сторону. Княгиня хотела всячески выразить ему знаки примирения, дружбы и доверия, которые были в обычае в этой стране между мужчиной и женщиной. Она усыновила его, дав пососать ему грудь (таков обычай не только в Мингрелии, Грузии и Имеретии, но и в других соседних странах усыновлять лиц, которых нельзя усыновить браком).

Усыновленный Дареджаной указанным способом Котциа написал Баграту, чтобы он приехал со своими приверженцами, так как он отдаст ему в руки Дареджану вместе с ее мужем живыми или мертвыми. В условленный с Багратом день хитрый Котциа, сказавшись больным, лег в постель и послал просить Дареджану придти к нему, так как [137] ему нужно передать ей только что полученное важное известие, которое он может передать исключительно ее светлости. Она пришла в сопровождении лишь своих фрейлин. В то время, когда она находилась у постели этого изменника, множество скрывавшихся людей бросились на княгиню; фрейлины защищали ее, но были отстранены, кроме одной, которая, обхватив княгиню руками и толкая в угол, ни за что не хотела покинуть ее.

Убийцы обеих их закололи кинжалами. Котциа тотчас же поднялся с постели и пошел со своею свитою в помещение мужа Дареджаны. Он был слеп и его взяли без всякого сопротивления. Котциа приказал связать его и держать в таком положении до приезда Баграта. Как только этот князь приехал, то немедленно потребовал к себе пленника и, услышав его приближение, сказал ему: “Изменник, ты приказал вырвать у меня глаза, я вырву у тебя сердце". После этих слов он приказал подвести себя к этому несчастному и ощупью нанес ему множество ударов кинжалом. Его люди докончили Вахтанга и вложили его сердце в руки этого кровожадного слепца, который больше часа держал сердце, сжимал и рвал его, охваченный неслыханной яростью.

Эти дикие трагедии происходили в 1667 году. С того времени и до 1672 года в той же стране произошло до сотни других трагедий, полных гнусности и бесчеловечности. Я обхожу их молчанием, так как эти истории слишком ужасны, но упомяну только, что изменник Котциа был также предательски убит, что, немного спустя, его убийцы, в свою очередь, тоже погибли во время сражения при Шикарис, большом селении, близ имеретинской крепости Скандер, где имеретинское войско имело сражение с мингрельским, и что в новейших историях этого жестокого народа, которого Господь строго и справедливо наказывает, очевидно Провидение Божие: убийцы почти всегда сами погибали и при обстоятельствах, указывающих на то, что Господь Сам вмешивается в эти дела, наказывая одних другими.

В 1672 году ахалцихский паша, видя, что война не прекращается между этими маленькими государствами, Мингрелией и Имеретией, несмотря на его старание примирить их, на его предостережения и увещевания, решил покончить с их правителями и отдать эти государства другим. В его руках был настоящий законный наследник Мингрелии.

Когда Вомеки Дадиан стал княжить, жена Александра, [138] сына Левана, боясь, что честолюбивая Шилаке, мать Вомеки, убьет сына Александра, бежала вместе с ним. Эта княгиня была сестрою гурийского князя, который, в свою очередь, боясь, чтобы такая фурия, как Шилаке, не объявила 6ы ему войны, если он приютит своего маленького племянника, посоветовал сестре отвезти его к ахалцихскому паше. Она так и сделала, и этот ребенок воспитывался в городе Ахалцихе, у паши. Его не заставляли переменить религию и ограничились лишь тем, что дали ему такое воспитание, которое вполне привило ему все обычаи и нравы турок. Ахалцихский паша решил посадить на мингрельский престол юного князя потому, что эта страна, как указано, принадлежала ему по праву и еще потому, что можно было надеяться, что он очистит ее от гнусных нравов, в которых она совершенно погрязла. Вот причина вторжения турок в Мингрелию. К паше присоединился гурийский князь. Он был в восторге, что мингрельский престол хотят отдать его племяннику. Такое обстоятельство обещало ему много хорошего.

Прежде всего паша отправился в Имеретию и покорил ее, захватив царя Баграта, но жену его он не тронул, потому что епископ Танотель за ее свободу и возможность уехать с нею, куда пожелает, а также и за целость своих земель заплатил паше 15000 экю. Когда паша был в Котатисе, то послал сказать Дадиану (я уже говорил, что так титулуются князья Мингрелии), чтобы тот приехал к нему с выражением покорности; но Дадиан, зная, что в Мингрелии хотят переменить правителя, отказался повиноваться и заперся в крепости Рукс. Карзия, его визирь, бежал в Лексиком - княжество, находящееся в горах и населенное сванетами, и просил оттуда абхазцев придти на помощь к Дадиану. Они явились в Мингрелию, но вместо того, чтобы оказать помощь, стали грабить места, по которым проходили, и затем, как я уже говорил, ушли обратно. Напрасно паша в течение целого месяца ожидал, что Дадиан сдастся и явится к нему с повинной головой. Его надежды не оправдались. Тогда он послал свое войско в Мингрелию. Слух о приближении этого войска заставил меня бежать.

27-го, еще до рассвета, настоятель театинцев оставил нас и направился домой, с целью принести немного посуды и провизии, оставшейся там. Я имел намерение с такою же целью сопутствовать ему, но он ушел за два часа до рассвета. Войдя в свое помещение, он нашел его полным [139] наездниками паши и гурийского князя, которые тотчас же избили его палками. Они требовали, чтобы он отворил им церковь, говоря, что в ней он скрыл имущество. Настоятель еще раньше, заметив группу людей, успел ловко бросить ключ от церкви в кустарник и, несмотря ни на какие мучения и истязания, не отдал его, твердя одно только, что у него нет ключа. Наконец, турки, чувствуя все-таки некоторое уважение к его сану, отняли у него только часть одежды и унесли найденные в доме легкие и недорогие вещи, не тронув ни моих книг, ни бумаг.

29-го один мингрельский дворянин ночью с 30-ю людьми ворвался в оставленный нами дом и разорвал не тронутые турками мои книги и бумаги. Он перерыл почти всю мою комнату, думая, что там спрятано много вещей, и унес все, что у меня оставалось, как-то: посуду, сундуки, крупную движимость, одним словом все, что было оставлено мною и турками, как недорогие и очень тяжелые вещи. Он пришел, как я сказал, ночью; у этого зверя не было огня, и он развел его моими бумагами и книгами, предварительно сорвав с них позолоченные переплеты с вырезанными гербами. Уезжая из Парижа, я отдал лучшие мои книги переплести в красивые переплеты, но из них теперь не осталось ни одной.

30-го утром я узнал об этом грабеже, и не могу выразить, как был огорчен. Вечером турецкий чауш пришел в крепость, где я находился, и сказал, что он прислан пашою. Сабатар (я уже говорил, что это имя дворянина, владетеля крепости) вышел за ворота узнать, в чем дело. Чауш сообщил, что лейтенант паши, стоящий против крепости Рукс, сильно удивлен, что он до сих пор не явился к нему выразить свое приветствие и покорность, зная, что Мингрелия принадлежит турецкому султану, и что паша приказал хорошо обращаться с теми, кто присоединится к туркам; а с теми, кто откажется повиноваться, обращаться как с врагами. Если он желает спасти свое имущество, жизнь и крепость со всем находящимся в ней, то должен поспешить к паше за приказаниями. Сабатар ответил, что он признает пашу своим господином и что сам в душе турок, а не мингрелец, а потому решил явиться к паше еще раньше, а именно, как только узнал, что паша должен приехать; теперь же, услыхав, что его лейтенант стоит под Руксом, он считает своим долгом явиться к нему за приказаниями завтра же утром. [140]

31-го Сабатар с 30-ю вооруженными людьми отправился к лейтенанту паши, захватив с собой ему в подарок много шелку, воску и свежих съестных припасов. В лагерь он приехал вечером и встретил там много мингрельцев, сдавшихся так же, как и он, из боязни, чтобы турки не разграбили их крепостей и не уничтожили бы посевы. Лейтенант паши ему сказал, что приказание, полученное его повелителем от турецкого султана, предписывает уничтожить все укрепленные места в Мингрелии, за исключением тех, владетели которых выразят полную покорность, и что турецкий султан лишает запершегося в Руксе Левана княжества и отдает престол юному князю, воспитывавшемуся в Ахалцихе; теперь каждый должен принести ему присягу в верности и отдать одного из своих детей заложником, а паше принести подарки. Сабатар обязался принести в дар 10 молодых рабов и 300 экю серебром или шелком.

1-го октября Сабатар вернулся с турецкой стражей для охраны крепости и земель. Всю ночь он провел на ногах, собирая подарки, предназначенные паше, объявив всем укрывшимся в его крепости, что турки дали им стражу за 25 рабов и 800 экю. Он собрал эту плату со всех людей, пришедших к нему. Из каждого семейства, в коем было четверо детей, он брал одного. Это было крайне тяжелое зрелище: детей, вырванных из объятий матерей, вязали попарно и отводили к туркам. Я был обложен 20-тю экю.

Из всего собранного Сабатар отвез лейтенанту паши только то, что он обязался доставить, а все остальное присвоил. Его жены, дети и все находящиеся в крепости подняли страшный вопль, когда увидали, что он уходит, уводя с собою младшего сына. Дети, отдаваемые Туркам в качестве заложников, подвергаются участи рабов и никогда не освобождаются из их рук. Их обыкновенно посылают в Константинополь для увеличения количества хорошо сложенных мальчиков, воспитываемых в сералях. Лейтенант паши получил подарки, заложников, но Сабатара все-таки удержал при себе. Он три раза требовал от Дадиана сдачи и три раза получал отказ. Рукс хорошо охранялась сванетами, присланными ему его визирем; они в крепости были хозяевами больше, чем сам Дадиан. Визирь ежедневно письмом ободрял князя, просил его крепко держаться и быть готовым встретить врагов. Наконец, турки после четырехдневного стояния перед Руксом, собрав более 2.000 [141] рабов и много другой добычи, ушли. Они не могли взять города за неимением артиллерии. В числе уведенных мингрельцев находились также сдавшиеся и присягнувшие новому князю. Католикос был в числе присягнувших. Паша сообщил ему, что он назначается визирем нового князя, от имени которого он должен поехать к абхазскому князю просить руки княжны, его дочери.

Турки рассчитывали, что их приход восстановит порядок, возвратит мир и заставит мингрельцев сложить оружие; но этого не случилось. Явившись в эту страну и разграбив ее, они оставили ее в более печальном состоянии, чем это было раньше: они разделили ее на две части, из которых одна присягнула и дала заложников новому князю, а другая осталась верной прежнему. Такой раскол вызвал только новое кровопролитие. Видя, что в это несчастное время далеко до примирения, я решил уехать в Грузию, с каким бы риском не была сопряжена эта поездка. Я все эти дни так счастливо избегал в Мингрелии опасностей, что не сомневался и в будущем выйти из них победителем. Леван угрожал уничтожить крепости, земли и все имущество тех, кто подчинится туркам. Сабатар все еще находился у турок, а крепостью управляли его сыновья — самые ужасные убийцы и плуты, каких только можно встретить. Я положительно изнемогал от тоски и голода, так как найти даже горсточку зерна и фунт мяса было очень трудно. Мне пришлось переживать все невзгоды этого печального времени, а отчаяние моих людей окончательно удручало меня; я чувствовал, что еще немного, и я умру. Все это вместе взятое заставило меня попытаться покинуть Мингрелию, пока у мена были еще силы для такого путешествия. Я начал повсюду искать проводников, но усилия мои не увенчались успехом. Несмотря на подарки, никто не решался сопровождать меня, говоря, что войска заняли все проходы Имеретии (страны, находящейся между Мингрелией и Грузией), по которым необходимо было проехать, и что нужно быть сумасшедшим для того, чтобы заведомо быть взятым в плен и обращенным в невольников. Вот какие ответы мне давали. Я предлагал обойти или через Кавказский хребет, или берегом моря, но никто не хотел идти в проводники.

Просто невероятно, до чего мингрельцы боятся умереть или погибнуть. Нет такой награды, которая побудила бы их рискнуть заведомо подвергнуться опасности, как бы [142] незначительна она не была. Наконец, я решил предпринять путь морем, через Турцию, т. е. сделать 70 миль крюку. Для этого лишь пришлось отправиться в Анарги — селение с маленькой гаванью, уже упомянутое мною. Я нашел там турецкую фелюгу и нанял ее в Гоние. Как только задаток был дан, я вернулся в дом театинцев и в крепость Сабатара, чтобы приготовиться к путешествию.

10-го ноября рано утром я выехал из этой крепости, условившись с моим товарищем о тех мерах, которые необходимо будет предпринять для его спасения из Мингрелии, если только, Бог даст, счастливо прибуду на место. Я взял с собою на сто тысяч фунтов (франков) драгоценных камней, 800 пистолей золотом и немного из оставшихся у меня пожитков. Камни были спрятаны в седло, сделанное нарочно для хранения драгоценных вещей, и в подушку. С собою я взял того самого слугу, которого выкупил из рабства. Это был плут, изменник и человек злой, как мне впоследствии пришлось убедиться. Мне не советовали брать его с собою, боясь с его стороны какого-нибудь предательства или дурного поступка, на который он, судя по его виду, был способен; да мне, признаться, и самому не хотелось брать его с собою, но судьбою было предопределено взять именно его и, конечно, этому помешать я не мог. Соображения, побудившие меня взять скорее его, а не другого, заключались в том, что он страшно тосковал, и я боялся, чтобы уныние и пьянство, которому он был подвергнут, не выдали бы в Мингрелии нашего настоящего звания. Отец Цампи, настоятель театинцев, как всегда, сопровождал меня. Брат-мирянин захотел также проводить меня до Анарги. Настоятель и я шли пешком, так как, несмотря на предлагаемую нами сумму, мы нашли всего только одну лошадь, которую пришлось нагрузить моими пожитками, посадив на нее слугу. Брат-мирянин ехал верхом. Два дня шел проливной дождь. Брат чуть не утонул в одной миле от крепости в широком рву, наполненном водою, куда попала его лошадь и откуда мы вытащили ее с большим трудом полуживою. Я не стану распространяться о своем утомлении: мне пришлось проходить по разным местам пешком во время дождей, по лесам, полным воды и грязи, достигавших до колен; скажу только, что невозможно испытать больше, чем испытал я. Я положительно быль изнурен, и только желание спасти доверенное мне имущество поддерживало во мне мужество и решимость все вынести до [143] конца. Промокнув до костей, мы вечером прибыли в Анарги, которая находится от крепости Сабатара в 6 милях.

12-го предполагалось пересесть в лодку, но этому помешало известие (вполне потом оправдавшееся), что лодки черкесов и абхазцев крейсируют вдоль берегов Мингрелии. Они угнали местные лодки, а с ними и ту, которую я нанял. Такая проволочка привела меня в полное отчаяние не потому, что я находился все время в опасности, а потому, что я не видел выхода из нее и конца этим бедам.

19-го известили отца Цампи, что в прошедшую ночь разграбили церковь, взломав двери; разбойники вскрыли склеп, находящийся внутри церкви, и унесли все, что отец, оставшийся, как указано выше, стеречь лом, спрятал туда, причем они все перерыли и изломали, кроме стен. Можно судить, в какой испуг меня повергло это известие, если вспомнить, что мною были оставлены зарытыми в церкви более 7000 пистолей. Я сейчас же поспешил к моему товарищу, но не застал его в крепости, так как он, узнав почти одновременно со мной о таком несчастии, отправился в дом театинцев, чтобы разузнать подробности и сообразить, что делать далее. Он написал мне, что, слава Богу, до наших денег не дотронулись, и что он их нашел на том же месте в земле, куда мы их спрятали. Такое известие возбудило мое мужество. Я посмотрел на это, как на новое доказательство покровительства Господа и пошел ободрить турок, у которых нанял фелюгу с намерением немедленно уехать,

27-го я, наконец, выехал из Анарги; фелюга моя была большая. В ней я нашел уже около 20 человек рабов и турок, но ехать всем я не позволил, чтобы иметь возможность быстро высадиться на берег, в случае нападения морских разбойников. После часового хода мы вышли в море. Лангур, по которой мы спустились,— река с очень быстрым течением; но чтобы идти по ней с большим грузом, необходимо хорошо знать ее фарватер, так как она очень богата мелями. Весь этот день я провел на берегу моря по просьбе хозяина фелюги: он ожидал еще двух рабов, которые должны были придти вечером.

Пока я жил в Анарги, мне пришлось быть приглашенным на двое крестин. Я отправился с целью удостовериться, как мингрельцы совершают этот обряд, и нашел, что отец Цампи довольно верно описал его. Вот описание обряда, виденного мною у соседа того дома, где я жил. За [144] священником послали в 10 часов утра. Придя, он прямо направился в помещение, где хранится вино; сев на скамейку в своем обыкновенном платье, он начал читать книгу, наполовину изорванную, толщиной в новый завет in octavo. Ребенка еще не было перед ним, когда он начал чтение; отец и кум привели его через 1/4 часа. Это был маленький мальчик 5 лет. Кум принес небольшую свечу и три крупинки ладану. Он зажег свечу и прикрепил ее к двери; хотя она и догорела раньше окончания обряда крещения, но другой свечи не зажгли; три зерна ладана, брошенных на маленький огонь, были рассеяны в воздухе. Священник все время был занять своим чтением, произнося слова скоро и невнятно, без всякого благоговения, отвечая на все вопросы приходящих. Отец и кум, нисколько не стесняясь, входили или выходили, а ребенок, только и знал, что ел. После продолжительного чтения приготовили полную кадочку теплой воды, Священник влил туда небольшую ложку орехового масла и приказал куму раздеть ребенка. Когда его раздели, то совершенно голого опустили стоймя в эту кадочку. Кум стал мыть его всею водой и когда хорошо обмыл, то священник вынул из мешочка, пристегнутого к поясу, самую малость миро (я уже говорил, что так называется масло для помазания). Это миро священник передал куму, и тот намазал им ребенка почти всего: голову, уши, лоб, нос щеки, подбородок, плечи, локти, спину, живот, колени и ноги. Священник все время читал, и только тогда окончил чтение, когда кум одел ребенка. Как только его одели, отец принес хлеб, вино и кусок вареной свинины, от которой он дал поесть сперва ребенку, затем предложил куму, священнику, домашним и всем приглашенным лицам. После этого они все сели за стол и ели и пили до тех пор, пока не перепились.

В Анарги мне пришлось присутствовать у обедни; она совершается с такою же небрежностью и полным отсутствием благоговения, словом, совершенно так, как принято отправлять в Мингрелии всякое богослужение. Однажды мне пришлось увидеть забавный перерыв обедни. Я шел с одним театинцем мимо церкви в крепости, где мы остановились. Шла обедня. Священник, служивший ее, услышал, что мы спрашиваем у людей, стоявших на паперти, о дороге. “Подождите, крикнул он нам с алтаря, я вам сейчас покажу ее!" И спустя минуту, он появился в дверях, продолжая [145] сквозь зубы читать молитвы. Расспросив подробно, откуда и куда мы идем, он указал нам дорогу и вернулся в алтарь.

28-го, рано утром, мы вышли в море. Погода была тихая и ясная. С одной стороны нашего пути были видны высокие трапезундские горы, а с другой — абхазские. Последние можно было совершенно свободно рассмотреть, так как Черное море углубляется гораздо более в Абхазию, чем в берега Трапезунда. Анарги находится много впереди того круга, который оно образует, сходясь с берегом Трапезунда.

Черное море имеет в длину с востока на запад приблизительно 200 миль, что не составляет и половины протяжения, определяемого Геродотом. Вот как он определяет длину моря: “от устья Евксинского Понта (Черного моря), говорит он, до реки Фас, которая длиннее этого моря, 9 дней и 8 ночей пути, т. е. 11100 стадий” (по нашему 462 мили сверх 15 астрономических градусов).

Я не знаю, чем извинить этого автора в таком большом просчете.

Можно только одно предположить, что такая мера получилась у него оттого, что он шел подле самых берегов, как это, по преданию, было принято у древних при плавании по Средиземному морю из боязни сбиться с пути и потерпеть крушение. Они не осмеливались удаляться настолько от берегов, чтобы потерять их из виду. Если наше предположение правильно, то Геродот, определяя длину Черного моря, получил двойную его длину, считая от реки Дуная до реки Фас. Арабские географы также много ошибаются в длине Черного моря, считая таковую в 1200 миль.

Наибольшая ширина этого моря на север и на юг от Босфора и Борисфена приблизительно около трех градусов.

Босфор и Борисфен лежат в западной части моря. Восточная часть его на половину уже. Вода Черного моря показалась мне менее чистой, зеленой и соленой, чем вода океан. По моему мнению, происходит это оттого, что в него много больших рек и что воды его сконцентрированы в нем, как в бассейне, так что его скорее можно назвать озером, нежели морем, как и Каспийское море, имеющее с ним много общего; например, оба они не имеют островов и оба очень бурны. В цвете вод Черного моря отнюдь не следует искать причину его названия, так как оне, наоборот, гораздо светлее вод других морей. Его назвали так потому, что плавание по нем очень опасно и [146] вследствие частых и более жестоких, чем в других морях, бурь. Черное море носит такое название потому же, почему арабы назвали пролив, по которому нужно подняться, чтобы войти в Красное море, Баб-эль-Мандебским, что значит — “ворота гибели”, ”ворота несчастия", вследствие частых там кораблекрушений.

Черное море прежде носило имя внука Иафета - Азекенос, но греки переименовали его в Евксинское или Евксинский Понт. Это название означает такое море, плавание по которому редкий корабль выдерживает по причине жестоких и частых бур.

Турки по той же причине его называют Кара-Денгвис, т. е. Бешеное море. ”Кара” по-турецки значит — черное, в смысле: опасное, жестокое, ужасающее. Это слово применяется также и к густым лесам, быстрым рекам, высоким горам. В Турции есть много рек, называемых Кара-Су, т. е. черная вода. Это название выражает, что такие реки часто разливаются и причиняют много несчастий.

Причину таких сильных бурь на Черном море, мне кажется, можно объяснить следующим: во-первых, его воды имеют узкое русло и не имеют никакого выхода (выход из Босфора настолько тесен, что о нем не стоит и упоминать). Когда на море поднимается волнение, то волны, отраженные за неимением выхода, высоко вздымаются, производят водоворот и швыряют корабль в разные стороны с невероятной силой и быстротой; во-вторых, в этом море нет ни одного рейда, защищенного от ветра, так что стоянка на рейде опаснее открытого моря.

Ко всему сказанному следует добавить, что турецкое название Кара-Денгвис равняется греческому Мороталаса, что это море называется еще Ак-Денгвис (белое море) и Пропонтида, а греками — Аспроталаса и что арабы зовут его Бахар-Бонтос, т. е. Понтийское море.

Черное море находится во владении Турецкого султана и плавать по нем возможно лишь с его разрешения, потому что только оно может предохранить от встреч с морскими разбойниками, которые, по моему мнению, составляют, самую главную опасность на море.

В этот день было пройдено всего 13 миль, так как пришлось идти против ветра. К вечеру мы вошли в реку по названию Кельмхель. Она почти также широка, как и Лонгур, но глубже и не так быстра. [147]

29-го мы выехали в лунную ночь за два часа до рассвета и, достигнув реки Фас, поднялись по ней приблизительно с милю, до домов, где хозяин фелюги хотел высадиться с некоторыми товарищами.

Река Фас, называемая также Физоном — одна из четырех больших рек земного рая — берет начало в Кавказских горах. Турки называют ее Фаш; а туземцы, как я уже сказал, Рионом. Благодаря такому двойному названию Прокопий ошибается, полагая, что это не одна, а две различных реки. Я видел эту реку в Котатисе: там она течет быстро, в узком ущелии и по местам так мелка, что ее переходят в брод, но в девяноста милях от Котатиса, в том месте, где она впадает в море, благодаря множеству впадающих в нее речонок ширина ее достигает полутора мили, а глубина до шестидесяти сажен. Фас имеет течение с востока на запад. Вода ее, несмотря на свой мутный и свинцовый цвет очень хороша для питья.

Арриан объясняет, что такой цвет является следствием примеси земли. Он же утверждает, как равно и другие географы, что все корабли запасаются водою из реки Фас, потому что ее вода считается самой лучшей на свете и священной. В устье этой реки расположено много прелестных маленьких покрытым лесом островов, препятствующих плаванью больших судов, которые поэтому принуждены останавливаться в трех-четырех милях от устья.

На одном из этих островов с западной стороны видны развалины крепости, построенной турками в 1578 году, во время больших войн между турками и персами. Ее велел построить Султан Мурад или, вернее, его генералиссимус по имени Мустафа. Этот султан хотел завоевать северные и восточные берега Черного моря, но его предприятие не увенчалось успехом: он приказал своим галерам подняться по реке Фас, но тут имеретинский царь в самом узком месте реки устроил большую засаду и нанес сильное поражение галерам Мурада, из которых одна пошла ко дну, а остальные обратились в бегство.

Крепость Фас была взята в 1640 году соединенными имеретинскими, мингрельскими и гурийскими войсками. Ее разрушили до основания, а находившиеся в ней двадцать пять пушек, по приказанию имеретинского царя, были перевезены в крепость Котатис, где оне находятся и по сие время. Но эти пушки опять попали в руки турок при взятии ими крепости. [148]

Я объехал вокруг острова Фас, надеясь увидать остатки храма Реи, хотя Арриан говорит, что их даже в его время уже не было видно. И действительно, я не нашел никаких следов. Однако, историки утверждают, что храм этот еще был цел в период существования восточной римской империи и что даже в царствование императора Зенона (в V веке) он был обращен в христианский храм. Я искал также следов большого города Себаст, который по указанию географов находился у устья реки Фас. Но должно быть развалины этого города исчезли так же, как и следы колхов, так как я ничего не нашел. Но все остальное, виденное мною в местности побережья Черного моря, вполне согласуется с указанием древних писателей: например, там много фазанов и они действительно жирнее, красивее и вкуснее, чем в какой бы то ни было другой части света. Некоторые писатели, а между ними и Марциал (Римский поэт I в. по Р. Х.), говорит, что аргонавты привезли этих птиц в Грецию, где их до того времени никогда еще не видали, и назвали их фазанами, поточу что они привезены с берегов Фас. Река эта отделяет Мингрелию от Гурийского княжества и маленького царства Имеретинского. Анарги же находится от этой реки не более как в 30 милях. Берег повсюду низменный, песчаный и покрыт таким густым лесом, что взгляд едва проникает внутрь его на шесть шагов.

Вечером, при попутном ветре, я вышел в море и в полночь мы прошли мимо порта Каполетты, принадлежащего гурийскому князю.

30-го, после полудня, мы приехали в Гонию, отстоящую от реки Фас в сорока милях. Весь этот берег высок и скалист, причем одне из скал покрыты лесом, а другие совершенно обнажены. Она принадлежит также гурийскому князю, страна которого простирается до одной реки, протекающей в полумиле от Гонии.

Гония, называемая Халкондилем (Греческий историк 15 в. по X. Р.) Гореа, представляет собою большую квадратную крепость, построенную из твердых неотесанных камней необыкновенной величины. Она расположена на песчаном берегу моря. У нее нет ни рвов, ни укреплений, а только четыре стены с двумя воротами, из которых одни выходят на восток к морю, а другие на север. [149] Я видел там только две пушки. Крепость эту охраняют янычары в самом небольшом количестве. Внутри ее находятся около тридцати деревянных домов, крайне неудобных, маленьких и низеньких. Вблизи расположена деревня с таким же количеством домов, населенная почти исключительно моряками. Если верить туземцам, то деревня эта получила свое название Лази от турецкого слова Лаз, что в точном переводе значит человек моря, а в переносном смысле — человек грубый, дерзкий и дикий. Но по моему мнению, имя Лази, которое носит этот народ, взято не из турецкого языка, а составляет просто их древнее имя. Их прежде называли лазами, а страну Лазик, как это усматривается у греческих историков и в особенности у Прокопия в книге “О войне против персов". Прокопий часто упоминает о них и так хорошо обозначает их страну, вполне совпадающую с местностью, где стоит Гония, что сомневаться в тождестве невозможно. Агафий (Греческий поэт и историк 6 в. по Р. Х.) указывает на нее, как на страну значительную. и могущественную и объясняет такое ее положение тем, что там много мужчин, изобилие богатств и сама она находится в очень благоприятных условиях, в смысле получения отовсюду необходимых припасов. Он говорит, что римляне, посетив лазов, внесли в их нравы справедливость и мягкость, но все это сгладилось после покорения их турками.

В настоящее время большинство лазов магометане и хотя христиане грузины и армяне часто посещают их страну, но не останавливаются в ней, равно как и ближайшие соседи лазов — трапезундцы.

В Гонии есть таможня, за которой укрепилась репутация очень строгой, но, однако, она не настолько строга, как я того опасался. Туземцы имеют от нее порядочную выгоду, но по отношению к европейцам она является настоящим разбойничьим притоном. Там не обращают никакого внимания ни на происхождение лица, ни на паспорт турецкого султана, ни даже на ту поддержку, которую можно иметь в Порте. Заведующие этой таможней, благодаря своей отдаленности, настолько себя чувствуют вне власти турецкого султана, что вполне убеждены в безнаказанности своего произвола.

Как только наша фелюга пристала к берегу, мой слуга с безумной радостью бросился к нему: он поднимал глаза к небу, целовал землю, посылал тысячу проклятий [150] Мингрелии и столько же добрых пожеланий Турции. Через минуту он был уже в крепости, оставив меня одного на берегу, именно в такое время, когда я больше всего нуждался в его услугах. Я имею основание думать, что он для того именно отправился в крепость, чтобы там сообщить свои предположения относительно моего звания, так как, когда таможенный досмотрщик и лейтенант коменданта пришли осмотреть груз фелюги и получить пошлину, то они прежде всего дали мне понять, что знают о всех приключениях, постигших меня в Мингрелии, о том, что я европеец и о моем намерении проехать в Ахалцих. Это меня страшно удивило и я прекрасно понял, что был предан, но тем не менее нисколько не смутился и при помощи Божьей не потерял присутствия духа. Я был уверен, что мой слуга не мог знать точно, кто я такой, так как он был нанят в Константинополе и имел возможность заметить только то, что я посещал европейских посланников и министров, что они относились но мне с уважением и что свободное время я проводил за чтением и писанием. Он, вероятно, был убежден, что я знатный путешественник. Туркам же я просил его говорить, что я купец и ездил в Мингрелию с целью закупить птиц “серых подорожников” для Европы, но что туземцы меня обокрали, а теперь еду в Ахалцих искать правосудия у паши. Я твердо стоял на этой лжи, так как лучшего ничего не мог придумать, да и не хотел, в виду того, чтобы вполне убедить моего слугу, что я не только не догадался о его предательстве, но даже нисколько не сомневаюсь в его верности. Таможенный досмотрщик предложил мне много вопросов, на которые я ему ответил. Он приказал осмотреть мои вещи, но в них ничего не нашли. Между этими вещами было также и седло с углублением под сидением, сделанное нарочно для того, чтобы прятать туда некоторые драгоценные вещи: оно было очень тяжело, так как в нем находились драгоценности. Эта тяжесть внушила подозрение, тем более, что турецкие седла очень легки. Стражники ощупывали седло со всех сторон, но ничего не нащупав, кроме набивки из шерсти и конского волоса, оставили его.

Из восьмисот пистолей, бывших со мною, половина была на мне, а в сумку, запертую висячим замком, я, положил другую вместе с некоторыми недорогими безделушками, которые турки, конечно, отняли бы у меня, если бы только заметили их. Уезжая из Мингрелии, я решил отдать эту [151] сумку на хранение матросам, когда мы пристанем в Каполетте к берегу, так как их вещей не осматривают и редко обыскивают их фелюги. Но попутный ветер заставил нас пройти мимо Каполетты, не останавливаясь, и это обстоятельство помешало мне привести в исполнение мое решение, сделать же это в фелюге было бы неосторожно, ибо в ней были пассажиры.

Таможенная стража, предуведомленная о том, что у меня есть, вошла в фелюгу и нашла в ней сумку. Они спросила, чья она. Я ответил, что сумка моя и в ней ничего нет такого, что подлежало бы оплате пошлиной. Таможенный досмотрщик велел мне ее открыть; но я возразил ему, что охотно это сделаю в доме, но не на берегу моря, перед такой толпой. Тогда таможенный досмотрщик повел меня к себе. Лейтенант коменданта крепости тоже пошел с нами (он берет 1%, а таможенный досмотрщик 5%). Они взяли с меня двадцать два пистоля золотом, а из безделушек, находящихся в сумке, все, что только им понравилось и между прочим мое единственное оружие — пару пистолетов. Правда, хотя мне за них заплатили, но только половину их стоимости. Затем таможенный досмотрщик предложил мне остановиться у него, но я ему ответил, что он, вероятно, смеется надо мною, делая мне такое предложение после того, как несправедливо взял пошлину с имеющихся у меня денег, ибо золото и серебро оплате не подлежат. Таможенный досмотрщик на это возразил мне, что я очевидно плохо осведомлен, так как в Гонии берут пошлины со всего без исключения, и, следовательно, со мною поступили совершенно справедливо; предлагая же мне свой дом, он только хотел оказать мне любезность. Я поблагодарил его и сказал, что если он действительно желает сделать мне величайшее одолжение, за которое я ему буду всегда признателен, то пусть поможет мне благополучно проехать в Ахалцих, к паше, ибо теперь по всей Гонии известно, что у меня нашли мешок золота; я нисколько не сомневаюсь, что из-за оставшегося золота меня убьют в горах, по которым мне придется проходить, так как я один, иностранец и без зашиты; ведь последнее мое оружие он сам же отнял у меня. Таможенный досмотрщик ответил, что напрасно я прихожу в такое отчаяние, так как, слава Богу, я нахожусь в стране верных (так называют себя гурки), где он ручается за мою жизнь и имущество и где потому я имею полную возможность совершенно открыто взять [152] мой мешок с золотом и идти, не опасаясь грабежей, ни убийства; к этому он прибавил, что сейчас тронуться в путь уже поздно, так как кратчайшая дорога в Ахалцих идет неровными узкими тропинками по горам, по которым придется идти дня два; завтра же утром он мне даст для моего багажа людей до первой стоянки, а там дадут новых провожатых до следующей и так вплоть до самого Ахалциха. После всего сказанного им, он в третий раз стал убедительно просить провести у него ночь. Такое предложение, как я узнал впоследствии, было с его стороны совершенно бескорыстным и сделано исключительно для моего блага. Но Богу неугодно было тогда открыть мне это. Я не мог предвидеть того, что мне готовила судьба и боялся, что таможенный досмотрщик потому предложил мне свой кров, чтобы иметь возможность тщательнее осмотреть мои вещи и седло. Кроме того, я опасался, как бы ему не пришло в голову обыскать меня самого: в моей одежде был зашит толстый мешок с золотом и в трех местах жемчуг.

Уже была почти ночь, когда я вышел от таможенного досмотрщика, бывшего также и начальником Гонийской области. Мой слуга отнес вещи туда, где остановились приехавшие со мною люди. Это была скверная, грязная, невозможно вонючая хибарка вся в щелях. Когда я вошел в нее, то меня там так же радушно и приветливо встретили, как и моего слугу, получившего часть из взятых у меня двадцати двух пистолей: все находящиеся в этой хибарке были сердиты на нас. Каждый из них упрекал меня за то, что я не отдал ему на хранение моей сумки. Я притворился печальным и огорченным, но в глубине души рад был, что не сделал этого, по крайней мере теперь сквитался с моими спутниками за их брань при моем входе. Мною овладело страстное желание скорее увидать солнце, чтобы вырваться из этого вертепа.

В ожидании такой радостной минуты я решил съесть небольшой кусок сухаря, но только что принялся за него, как пришел янычар и сказал моему слуге, что лейтенант коменданта требует его. Самого коменданта крепости не было, и его должность исправлял лейтенант. Слуга мой отправился, но через час тот же самый янычар пришел за мною. Я застал лейтенанта за столом вместе с моим слугою, обоих пьяными. Прежде всего он принудил меня закусить и выпить, а затем объявил мне, что все духовные лица христианского вероисповедания, проходящие через Гонию, обязаны [153] уплачивать его начальнику двести дукатов, а так как я принадлежу к числу духовных лиц, то и должен уплатить эту сумму. Я ему ответил, что он ошибается, требуя с меня еще какую-то плату, так как я купец и уже уплатил все пошлины, хотя несправедливо взысканные, и что сам таможенный досмотрщик отпустил меня: знать же доподлинно мое звание он не может; во всяком случае, если я должен что-нибудь заплатить коменданту, то заплачу завтра, так как ночь вовсе не время для таких пререканий. Сказав это, я хотел встать и идти, но двое янычар остановили меня, а лейтенант заставил меня вновь сесть и насильно стал поить, продержав таким образом два часа. В течение этого времени он наговорил мне много всякого вздору, как, например: что имущество христиан принадлежит туркам, что мальтийцы взяли его двух братьев, что такому человеку, как я, достаточно иметь двадцать пистолей и т. д. Я находился в ужасном состоянии, так как имел дело с людьми пьяными; мой слуга вместо того, чтобы помочь мне, сидел за одним столом вместе с моим судьею и в свою очередь распоряжался мною, так что в действительности не я был его хозяином, а, наоборот, он моим. Хотя я ясно видел его вероломство, но ничего не смел сказать из боязни худшего. Я отвел его в сторону и шепнул, что ему представляется случай увеличить мое доверие к себе, так как он один только может устроить это дело, почему я даю ему право предложить лейтенанту до двадцати дукатов. Мое намерение заключалось в том, что якобы оказав доверие моему слуге, расположить к себе этого предателя и тем помешать ему дойти до крайних пределов. Затем я обратился к лейтенанту и стал убеждать его, доказывая, что ведь больше никто не придет в Гонию, если узнают о творимых над путешественниками несправедливостях и насилиях, но лейтенант на это ответил лишь со смехом, что Гония не его собственность и что тут проживет всего год, поэтому его нисколько не беспокоит, если после его отъезда никто сюда не придет, а сама крепость развалится, что он пользуется настоящим, не заглядывая в будущее. Наконец дело зашло так далеко, что лейтенант, потеряв надежду получить с меня добром двести дукатов, послал за моими вещами. Мой предатель слуга стакнулся с ним в этом деле.

Лейтенант сказал мне, чтобы я достал золото, находящееся в вещах. Но я, решив сопротивляться до конца, [154] ответил ему, что добровольно не дам ему ни одного су, к каким бы крайним мерам он ни прибегнул, потому что ведь я ему ничего не должен; но так как противиться я ему не могу, то он может у меня взять что угодно, хотя я предупреждаю, что у меня есть одно прекрасное средство заставить его возвратить обратно все. Тогда этот грабитель приказал принести цепи и железный ошейник. Признаться, такое распоряжение несколько поколебало мою твердость, так как мне предстояло иметь дело с солдатами, которых виденное золото и выпитое вино могли побудить на все. Один из них подошел ко мне и сказал: чем больше куча чесноку, тем она хуже пахнет, что означало: чем позже оканчивается дело, тем оно становится затруднительнее; в это самое время и слуга посоветовал мне заплатить сто дукатов. Чтобы покончить скорее, я их заплатил и дал еще четыре дуката янычарам. Будь я в другом положении, я не поддался бы угрозам, не испугался бы цепей и не остался бы в долгу, или по крайней мере заплатил бы меньше, но бывшее на мне и на месте моего ночлега имущество, самая местность, в которой я находился, и наконец много других соображений заставили меня покориться беспрекословно. Когда я отсчитывал лейтенанту сто дукатов, то он хотел принудить меня поклясться на Евангелии, что я даю их ему от чистого сердца и никому об этом не скажу. По этому поводу произошел новый спор, и такой же грубый, как и раньше. Я не хотел клясться, так как в самом деле собирался жаловаться и, кроме того, своею твердостью я хотел обеспечить себе будущее свое положение. Но этот разбойник заупрямился, не хотел иначе взять денег, как только на таком условии и, помимо клятвы в его присутствии, стал еще требовать, чтобы я попросил его принять эти сто дукатов.

На другой день 1-го декабря, рано утром, пришли в мое жилище стражники и вплоть до отъезда наблюдали за мною. Они позвали моего слугу и, сообщив ему, насколько могли вежливо, о полученном приказании вновь осмотреть мое седло, приступили к осмотру. Пока оно было в их руках, я боялся умереть со страху. Хотя они не ощупывали его, но тем не менее это не уменьшало их недоверия, так как самая тяжесть седла уже внушала подозрение. Видя, что они слишком долго возятся с седлом, я сказал им, что оно было заказано с тем расчетом, чтобы в случае необходимости могло служить для вьюка, чем и объясняется такая его тяжесть. [155]

Это объяснение вполне их удовлетворило. Затем я заметил в них желание обыскать и меня, так как сперва один, а потом другой отвели меня в сторону и сказали, что у если у меня есть какие-нибудь вещи, просмотренные таможней и если я сделаю им подарок, то они не станут обыскивать меня. ”Друзья мои! сказал я им, не прибегайте к уловкам, чтобы обыскать меня, если хотите это сделать, то делайте прямо” и с этими словами я распахнул свою куртку и подставил им карманы. Такая хвастливая выходка спасла меня: стражники пришли к заключению, что я не посмел бы действовать смело, если бы у меня было основание опасаться, а потому и не стали обыскивать меня. Я пошел к таможенному досмотрщику и прикинулся очень огорченным и грустным, что не воспользовавшись его гостеприимством, лишился части золота, отнятого у меня. ”Я тебе ведь предлагал ночевать у меня, потому что я был убежден, что это случится с тобою". Затем он спросил, какие вещи у меня взяты и кто именно совершил этот поступок, обещая дать мне должное правосудие и заставить все возвратить мне обратно. Я ему ответил, мне угрожали смертью, если я скажу; и эта была правда, помимо того, я так сильно желал выехать из Гонии, что решил лучше не начинать дела. Я заклинал таможенного досмотрщика сдержать свое слово, и он сдержал его, дав мне двух человек носильщиков, которые должны были до самого вечера нести мои вещи, и одного турка в качестве проводника до Ахалциха. Он приказал этим двум людям принести от меня записку, чтобы быть уверенным, что я прибыл благополучно на первую стоянку, а турку дал паспорт в виде открытого листа на всю дорогу. Вот перевод:

“Хранители дорог, старшины и судьи, ведите от стоянки до стоянки в счастливую Порту Ассана Паши Ивана, его менялу, давайте ему за деньги лошадей и людей, сколько он потребует. Его личность и имущество отдаются под охрану всех обитателей тех мест, по которым он будет проходить: жители отвечают за его жизнь”.

Таможенный досмотрщик, передавая приказ сопровождавшему меня турку, сказал мне, что в приказе он выдает меня за менялу паши, чтобы я и мой слуга надели белые тюрбаны, дабы внушить к себе более уважения. Я так и поступил. В восемь часов утра я выехал из Гонии и был в восторге, что покидаю эту коварную и опасную страну для страны свободной, где мне почти нечего будет бояться. [156] Наконец-то я вздохнул легко и ко мне начало возвращаться спокойствие духа. Ведь мне пришлось в течение целых пяти месяцев переносить столько ужасных тревог, волнений и оскорблений, находясь под постоянным страхом быть обращенным в рабство, потерять имущество, свободу и даже жизнь! Эти ужасы все время терзали мой ум, а действительные беды довели его до крайнего изнеможения. В день выезда я как бы вновь родился и почувствовал, с невыразимым наслаждением, что сердце мое начало ровно биться. Я поднимался по Кавказским горам с такою легкостью, что мои носильщики были крайне поражены ею. Словом, скажу просто, без преувеличения и рисовки, что мне казалось, будто с плеч моих сняли целую гору и я не иду, а лечу, и тут только почувствовал, насколько хорошо жить, когда на сердце нет тяжести. Мне пришлось идти по горам и скалам четыре мили, а затем я сел в лодку и переехал реку, уже мною упомянутую выше, которая отделяет Гурию от турецких владений.

3-го я сделал пешком пять миль, причем мои вещи несли три человека. Мы так часто проходили мимо ужасных обрывов, что мною овладевал страх. Из пройденных нами пяти миль мы не сделали по ровной дороге даже двух, а все время поднимались в гору.

4-го мне пришлось провести в одной деревне, населенной турками и христианами, куда я прибыл накануне, так как дождь, снег и ветер не позволили нам идти дальше.

5-го и 6-го я сделал одиннадцать миль, Хотя у меня и были наняты лошади, но могу уверить, что на них мы не проехали и трех миль, так как каждую минуту приходилось слезать с них и вести их в поводу, благодаря крутым и трудным подъемам, на которые лошади, едва взбирались даже без всадников.

7-го и 8-го я сделал шестнадцать миль. Из них четыре первых мы то спускались, то поднимались, восемь следующих миль шли по гладкой, но все время извивающейся дороге (в эти дни мы пересекли Кавказскую гору), а остальные четыре мили нам все время пришлось спускаться. С половины спуска видно было много горных вершин, развалин крепостей и церквей. Туземцы говорят, что таких крепостей и церквей там было много, но что их разрушили турки. Спустившись с гор, мы вступили в чудную плодоносную долину, [157] шириною в три мили, всю усеянную деревнями, посреди которой протекает Кура.

Азия разделена из конца в конец цепью гор, из которых три самых высоких части называются Тавр (Таврские горы), Имаус (Гималайские горы) и Кавказ. Первая часть, более всего вдающаяся в Азию, в целом носит название гора Тавр (я говорю в целом, потому что у каждой части есть свое особенное название, даваемое ей ближайшими местными жителями). Последняя часть, самая близкая к Европе, а именно к Московии и Турции, лежит между Черным и Каспийским морями. Многие географы смешивают эти три части. Плиний и Квинт Курций считают Кавказ в Индии, но об этой горе Страбон в одиннадцатой книге своей географии говорит: что хотя все авторы согласны в этом, однакож, им верить нельзя потому, что они пишут так из лести, чтобы более прославить Александра, для которого, без сомнения, было больше славы простереть свои завоевания по ту сторону Индийских гор, чем просто пересечь соседние горы Евксинского Понта. Можно было предположить, что это было простой географической ошибкой, которую Квинт Курций сделал не преднамеренно, как, например: он указал, что Ганг течет с юга, или, например: он принимает Яксарт (Сыр-Дарья) за Танаис (Древнее название Дона и греческой колонии у устья его). Можно было бы предположить это, говорю я, если бы в шестой книге он не сказал бы, что Кавказский хребет находится между Гирканией и рекою Фас.

Однако, возвращаюсь к описанию Кавказской горы. Гора, которую я пересекал, самая большая и трудная гора, какую я только видел, и судить о ней можно по следующему: она вся состоит из скал и ужасных пропастей. Над ней в разных местах много работали, прорывая тропинки. Когда я по ней проходил, то она вся была покрыта снегом, лежащим толщиною более десяти футов. Моим провожатым много раз приходилось лопатами прокладывать дорогу. На ногах у них была надета обувь в роде сандалии, приспособленная к ходьбе по снегу; такую обувь нигде кроме этой страны я не видал: подошва по своей форме и длине напоминает лыжи, но она не так широка и плетенье ее более редкое, дерево же в которое заключено это плетенье, совершенно круглое. Такая обувь, погружаясь в снег не более как на палец, не [158] позволяет ноге проваливаться. В ней быстро двигаются, оставляя только едва заметный и очень неясный след, потому что у описываемой обуви передняя часть не отличается от задней. Вершина Кавказа покрыта вечным снегом и на протяжении восьми миль, которые необходимо сделать, чтобы пересечь ее, она совершенно необитаема.

С 7-го на 8-е мне пришлось провести ночь среди снегов. Я нарезал елок и лег на них, приказав развести большой костер.

Когда мы достигли вершины горы, то люди, сопровождавшие меня, долго и усердно молились своим образам о том, чтобы они не допустили ветру усилиться и действительно, если бы он хоть немного увеличился, то мы, без сомнения, были бы погребены под снегом, потому что снег в этом месте очень рыхлый и мелкий, так что ветер, поднимая его, наполнял им воздух как пылью. Но слава Богу ветру почти не было, лошади настолько глубоко в некоторых местах погружались в снег, что невольно являлось опасение, как бы оне и вовсе не завязли. Пересекая эту ужасную гору на протяжении тридцати шести миль, я почти все время шел пешком, а верхом мне наверное не пришлось сделать даже и восьми миль. Два последних дня мне казалось, что я иду в облаках, так как, благодаря туману, в двадцати шагах ничего не было видно. Правда, что видеть вдаль мешали также и деревья, покрывавшие всю вершину горы. Здесь растет исключительно ель и других деревьев я не видел, каковое обстоятельство сильно меня огорчило, так как я воображал, что я был на величайшей горе света или по крайней мере на самой высокой из гор Азии, и мне очень хотелось проверить заявление естествоиспытателей, что на самых высоких горах, на их высших частях, листья дерев находятся всегда в одинаковом положении, потому, что ветры и облака, не достигая такой высоты, не могут сбивать листьев. Но к моему сожалению, как я уже говорил, лиственных деревьев мне не пришлось видеть. Я не заметил даже того, чтобы воздух там был вреден для здоровья, как это принято думать. Правда, он очень резкий и сухой, но мне кажется, что там можно было бы жить точно так же хорошо, как и в другом более мягком воздухе, и если там нет обитателей, то это объясняется единственно отсутствием возможности вести там торговлю и вообще иметь какое-либо сношение с остальным миром. Спускаясь с этой горы, я видел как у моих ног [159] клубились внизу облака и если бы я не чувствовал под ногами твердую почву, то можно было бы получить полную иллюзию, что находишься на воздухе.

Кавказская гора сверху до низу плодородна, изобилует медом, хлебом и гоми (я говорил об этом зерне в описании Мингрелии), она обильна также вином, фруктами, свиньями и крупным скотом. Повсюду есть прекрасная вода. Много деревень. Виноград здесь вьется вокруг деревьев, поднимаясь часто до такой высоты, что нельзя достать кистей. Я проходил во время сбора винограда и лично убедился, что как самый виноград, так равно молодое и старое вино удивительно хороши. Вино здесь так дешево, что в некоторых местах его продают триста фунтов за одно экю. Местные жители не могут продавать всего получаемого ими вина, и потому, не сбирая всего урожая, оставляют виноградные кисти гнить на лозах. Крестьяне живут в деревянных хижинах, причем у каждой семьи таких хижин четыре или пять. Они обыкновенно посреди самой большой хижины разводят огонь и все помещаются вокруг него. Женщины молотят зерно, всякий раз только в таком количестве, сколько нужно муки, чтобы испечь хлебы. Тесто у них печется на круглых камнях, приблизительно по футу в диаметре или около того, а глубиною в два, три пальца. Нагрев этот камень, женщины кладут в него тесто и покрывают его горячим пеплом, а сверх его кладут горячие угли. В некоторых местах его пекут только в одном пепле, для этого хорошо выметают место в очаге и кладут туда тесто, покрывая его пеплом и горячими углями. Корка поэтому бывает не особенно бела, но хлеб очень вкусен. Вино они сохраняют также, как и в Мингрелии. Обыкновенно я останавливался ночевать в доме того крестьянина, который соглашался на следующий день дать мне в наем лошадей и носильщиков. Турок, данный в проводники, служил мне очень старательно, насколько ему позволяли местные условия; мы получали в изобилии кур, яйца, овощи, вино, хлеб и фрукты, так как каждый сосед приносил нам большую чашу вина, корзину хлеба и корзину фруктов для нашего продовольствия. С меня ни за что не брали за это и мой проводник даже не позволял мне дать что-нибудь в благодарность. Хотя я ел с жадностью волка, но мой голод мог быть удовлетворен только на два, на три часа. По одному этому факту можно судить, насколько я в три месяца отощал в Мингрелии без хлеба и как на меня [160] повлияли постоянный голод и страх еще больших бед, Но, слава Богу, я вновь очутился в безопасности и имел пищу в избытке. Наконец-то я покинул отвратительную страну, где не мог получить пищи ни за какие деньги, страну, в которой меня морили голодом! Нужно пережить именно такие крайности, чтобы постигнуть чувство удовольствия, испытанное мною при такой счастливой перемене. Жители этих гор по большей части исповедуют грузинскую религию. У них очень хороший цвет лица и между ними я много видел красивых женских лиц. Они живут гораздо лучше мингрельцев и других народов Кавказского хребта, не находящихся под властью турецкой империи.

9-го я спустился в долину, о которой говорил. Земля здесь хороша и вполне пригодна для хлебопашества. На холмах, которыми она окружена, пасется масса мелкого скота. Вечером я прибыл в Ахалцих.

Ахалцих — крепость, построенная в Кавказских горах, и расположенная в котловине. Ее окружают приблизительно холмов двадцать, с которых ее очень удобно обстреливать со всех сторон. Она обведена двойными стенами и башнями с древними амбразурами. В этой крепости артиллерия слаба. Рядом с крепостью есть большое селение, по крайней мере, домов в четыреста, расположенных по холмам и высотам. Дома почти все новые и выстроенные недавно. В нем ничего нет древнего, кроме двух армянских церквей.

В этом селении живут турки, армяне, грузины, греки и евреи. У христиан есть церковь, а у евреев синагога. Тут есть также вновь выстроенный небольшой деревянный караван-сарай. Река Кура, берущая начало в Кавказских горах, протекает в каких-нибудь двенадцати милях от этого селения. Страбон считает ее начало в Армении, Птоломей — в Колхиде, а Плиний говорит, что она выходит из татарских гор, называемых им Каракенеи, по имени реки Карас, берущей из них свое начало и впадающей, как я уже говорил, в Черное море.

Эти мнения, на первый взгляд столь различные, могут быть, однако, верными или, по крайней мере, одинаковыми, потому что Армения обнимает Колхиду, а Колхида, как я об этом уже говорил, была прежде обширным государством.

Ахалцихский паша живет в крепости, знатные же офицеры и милиция живут в ближайших деревнях. В персидской истории говорится, что эта крепость была построена [161] грузинами и что ею овладели в конце последнего столетия турки. Они ее увеличили новыми постройками также, как и другую крепость, отстоящую от Ахалциха на расстоянии трех дней пути и называемую Темом.

13-го в два часа ночи я выехал из Ахалциха. Мы направились к востоку. В конце третьей мили долина Ахалциха суживается окружающими ее горами и достигает в ширину не более полумили. В этом месте находится сильная турецкая крепость, построенная на скале, по правой стороне реки Куры. Эта скала обнесена внизу двойною стеной. Около нее расположен маленький городок в роде Ахалциха, называемый Узкер и занимающий место между крепостью и противоположной горой. В нем есть санджак, милиция, стража и таможня. Я очень боялся, что меня остановят и будут расспрашивать, но, благодаря Богу, меня пропустили, не сказав ни одного слова. Мой новый проводник был из грузинского города Гори. Это я узнал потому что на вопрос начальника стражи, не из Гори ли он, проводник ответил утвердительно и его со всеми его спутниками пропустили без всякого допроса. Грузинский хан и Ахалцихский паша поддерживают хорошие отношения, вследствие чего турки хорошо обращаются с грузинами. В двух милях от Узкер, приходится пересекать гору, которая отделяет с этой стороны Персию от Турции. Поднявшись на эту гору, мы пошли вдоль нее. По ней раскинуто много деревень, внизу протекает река Кура. Во многих местах виднеются развалины замков, крепостей и церквей — следы величия грузин и завоеваний турок и персов. Пройдя десять миль, мы ночью остановились в одной деревушке.

14-го мы сделали только четыре мили, так как дорога была слишком дурна в этих горах и попадались такие места, которые мы с большим трудом преодолевали. Здесь также встречаются развалины многих крепостей. Мы остановились в долине Сурам, в большом селении близ крепости, носящей тоже название — Сурам. Эта долина очень красива, покрыта мелкими лесами, деревнями, холмами, дачами и маленькими замками грузинских владетелей. Вся страна земледельческая; одним словом, это прекрасная местность.

15-го я сделал десять миль: девять по этой долине и одну при переходе невысокой горы, отделяющей ее от Гори. Всюду мне встречались красивые селения, прекрасно возделанные и очень плодородные поля. По правой стороне, раньше [162] чем подняться в гору, виден большой город, почти весь превратившийся в развалины, в котором теперь наберется не более пятисот жилых домов, а в прежние времена, говорят, их было двенадцать тысяч. Там живет епископ и есть одна большая церковь, построенная грузинами еще до персидского ига. На некотором расстоянии от Гори, при самом спуске с горы, нас застигла ночь. Я прямо прошел в дом капуцинов из коллегии миссионеров всеобщей католической церкви. У меня к ним были рекомендательные письма. Три года тому назад они имели странноприимный дом в Котатисе, откуда предполагали проникнуть в Мингрелию и там основаться. Но продолжительные войны в этой стране, которые царь не только не искоренял, а, наоборот, поощрял, принудили капуцинов переселиться в Грузию. Они заявили мне, что с удовольствием дадут мне необходимые советы и во всем окажут помощь. Прежде всего я отрекомендовался им, сообщив им, что персидский царь по своим делам посылал меня во Францию, что я снабжен его приказами и что имею открытый лист ко всем правителям его империи, с предписанием во всем оказывать мне необходимое содействие. Затем рассказал, как избрав путь Черным морем и затем через Мингрелию для возвращения в Персию, я был застигнут войной и испытал тысячу несчастий: как, не видя средств перевести безопасно вещи, привезенные мною для царя, я оставил их на хранение моему товарищу, а сам приехал в Грузию искать помощи. В заключение я умолял их дать мне наилучший совет и принять участье в моих затруднениях в силу братской любви, уж помимо других соображений. Эти добрые отцы были тронуты моими несчастиями и опасностью, которой подвергаются имущество и личность товарища, оставленного мною в Мингрелии, и стали уверять меня, что они сделают все от них зависящее, по получении разрешения их настоятеля, без какового сами предпринять ничего не смеют. Настоятель был в городе Тифлисе — столице Грузии и резиденции князя, отстоящем отсюда на расстоянии двух коротких дней пути, а потому отцы, как за самое лучшее, посоветовали мне самому поехать к настоятелю; они, чтобы понудить меня выехать туда, представили столько убедительных доводов, что я решил тотчас же нанять лошадей и ехать. Старший приказал одному брату мирянину, по имени Ангел де Витерб, приготовиться сопровождать меня. [163]

Этот брат мирянин, человек в высшей степени добрый и честный, был искусным лекарем и хирургом. Благодаря знанию и счастью в излечивании разных болезней и ран, считающихся неизлечимыми, он в Грузии и Имеретии пользовался всеобщим уважением и любовью. Прекрасно владея языками этих стран, изрезанных им вдоль и поперек, мужественный, терпеливый, скромный и умный он мог быть лучшим товарищем в путешествии. Его общество настолько было мне приятно, что я высказал ему, что он оказал бы мне большую помощь и утешение, если бы согласился, при моем обратном пути в Мингрелию, поехать со мною туда; на это он ответил, что лишь стоит только попросить позволения отца настоятеля и он с удовольствием поедет со мною.

16-го я выехал из Гори с этим добрым братом. Мы сделали семь миль преимущественно вдоль реки Куры. Дорога очень красивая благодаря плодоносным долинам, на которых расположено множество деревень. В сорока милях от Гори встречается почти совершенно разрушенный город, называемый Кали-Кала через который приходится проезжать.

17-го я сделал не много более шести миль, дорога была ровная, но местами каменистая. На полпути, мы проехали мимо патриаршей грузинской церкви, расположенной на берегу Куры. Одна половина этой церкви совершенно разрушена, другая же издали кажется целой и очень красивой. Говорят, что в ней сохраняются часть тернового венца, кусочек хитона и кусок рясы пророка Ильи. Хотя я сам их не видел, но капуцины уверяют меня, что они видели. В Тифлис я прибыл вечером. Сильный снег, падавший весь день, помешал мне приехать раньше. Мой спутник брат мирянин отвел меня в дом капуцинов. Так как мне нельзя было терять времени, то я тотчас же рассказал настоятелю о причине моего приезда. По моим рекомендательным письмам известно было кто я. Мне было необходимо, чтобы только меня выслушали о тех серьезных опасностях, которым подвергалось все оставленное мною в Мингрелии имущество и поняли бы, как важно было, несмотря на всю предстоявшую опасность, постараться высвободить товарища и имущество. Я указал настоятелю, что для достижения этой цели у меня выработано два плана и что в каждом из них есть свои дурные и хорошие стороны. Первый план заключается в том, что нужно представиться грузинскому князю, показать ему приказы [164] царя, его повелителя, и просить у него помощи, чтобы привезти оставленные мною в Мингрелии вещи, принадлежавшие Его Величеству; второй же план следующий: секретно проехать в Мингрелию, не выдавая ни себя, ни цели поездки. Хотя я сам склонен был предпочесть второй план, но этого я не дал заметить настоятелю из боязни предупредить его мнение. Он просил у меня времени для ответа и посоветовал посвятить монахов общины во все мною рассказанное ему в виду того что большинство из них были в Мингрелии и Имеретии и могли подать разумный совет в моем деле. Он обещал мне приказать им свято сохранят тайну. Я удовлетворил желание настоятеля и передал монахам также что и ему, прося их высказать свое лишь мнение и оказать в несчастии, в котором я еще до сих пор находился, возможную помощь.

18-го после полудня, настоятель повел меня вместе со всеми монахами в комнату и сообщил мне о своем взгляде на мое дело; монахи тоже высказались; все почти пришли к единогласному заключению, что следует попытаться проехать скрыто, не давая знать о себе. Словом проехать в Мингрелию тайно. Они мне сказали, что если доложить об этом князю, то он конечно мне окажет необходимую помощь и, послав людей, вероятно выручит все оставленное там мною, так как его очень боялись и уважали, как в Мингрелии, так и в Имеретии, но что подобное средство было бы большим соблазном, который может гибельно отозваться на всем предприятии; на обратном пути могут устроить какую-нибудь засаду, убить меня и похитить все, что будет со мною: ведь те места, по которым мне придется проезжать, населены самыми закоренелыми разбойниками и убийцами. Грузины же очень хитры и злы и поэтому следует всего опасаться; при этом монахи рассказали мне, как несколько лет тому назад один патриарх из Московии, проезжая в Грузию, был ограблен и добавили, что в этом молва обвиняла князя, который тайно приказал сделать нападение, чтобы получить богатства, привозимые этим патриархом. Кроме того, отцы не скрыли от меня и то важное обстоятельство, что грузинский князь не вполне подчинялся приказаниям персидского царя и что, наконец, если даже предположить, что он окажет услугу от чистого сердца и искренно, то все-таки нужно принять во внимание, что за свою услугу он будет ждать дорогих подарков, а угодить ему или его семье нет никакой возможности, настолько они алчны вопреки их достоинству. [165]

Я остался очень доволен тем, что наши взгляды почти сошлись и что капуцины были вполне согласны с планом, предпочитаемым также мною. Мы решили, что я поеду в сопровождении брата Ангела секретно, а они распространят слух, что я приезжал из Колхиды просить у них помощи от имени разоренных войною до последней крайности братьев, и что в настоящее время они посылают за ними одного из своих собратьев. После такого решения я стал приготовляться к отъезду: вынув из моего седла и подушки спрятанные драгоценности, я запер их со всем остальным привезенным мною имуществом в шкатулку и отдал на хранение настоятелю. Мы думали, что нам никогда не удастся нанять лошадей, потому, что никто не хотел ехать в Мингрелию. Наконец, благодаря деньгам, мы наняли двух проводников с условием возвратить им убытки, если что-нибудь случится с их лошадьми и сбруей.

20-го я выехал с братом Ангелом и с одним грузином, уроженцем Котатиса — любимцем капуцинов, который неоднократно бывал в Колхиде и знал все ее окрестности. Настоятель мне его рекомендовал за человека вполне надежного, которому, в случае необходимости, можно совершенно безопасно довериться.

Нас было пять человек при четырех лошадях. Две лошади были подо мною и братом Ангелом, а на двух других везли провизию. Мы везде по дороге рассказывали, что едем в Мингрелию искать театинцев. Моего слугу я еще до отъезда из Тифлиса рассчитал. Этот плут сделал мне много дурного и не раз пытался погубить меня. Я рассказал капуцинам о его поступке со мною в Гоние и они советовали арестовать его и судить; но милость, оказываемая мне Богом, побудила и меня простить ему все; мне казалось, что я прогневаю небо, если в то время, когда оно распростерло на меня свое милосердие, накажу этого несчастного. Я уплатил ему сполна за все время его службы у меня и отпустил, высказав однако ему, что я знаю о всех его предательских действиях в отношении меня и убеждая исправиться. Доброта, с которой я отнесся к нему, нисколько его не тронула. Он пришел в отчаяние от того, что я его отпускаю и выказал даже такое сильное против меня раздражение, что я стал опасаться новых с его стороны гадостей. Я уже склонялся к тому, чтобы заковать его в кандалы и мне стоило сказать только слово, как капуцины сделали бы это во мгновение ока, [166] так как пользуются достаточным влиянием в Тифлисе. Но в конце концов я все же не решился поступить так; судьба, существующая во всем, помешала мне. Я весь находился под впечатлением милосердия, оказанного мне Богом и многого от Него ожидал еще впереди, а потому ничего и не сделал с моим слугою, и, действительно, Господь явил мне вновь свое милосердие, как это видно будет впоследствии, при рассказе о той опасной ловушке, которую устроил мне этот негодяй.

21-го я возвратился в Гори.

22-го мы выехали и ночевали в шести милях от Гори в деревне, находящейся по дороге в Ахалцих, по которой я проезжал. когда ехал в Гори.

23-го на рассвете мы выехали. Дорога в Ахалцих у нас осталась влево и в полдень приехали в маленький городок, называемый Али, расположенный в горах в девяти милях от Гори. От этого города мы ехали две мили по тесному ущелью, оканчивающемуся большими деревянными воротами, отделяющими Грузию от имеретинского царства; проехав еще милю, мы остановились в маленькой деревне.

24-го нами было пройдено еще семь миль по горам, покрытым снегом, который шел крупными хлопьями. Эти горы, поросшие высокоствольным лесом, принадлежат к Кавказскому хребту: Мы боялись заблудиться, так как снег замел все следы и нам приходилось отыскивать дорогу. Остановились в деревне Кольбар. В ней каких-нибудь двести домов, построенных в ряд и настолько редко, что от одного конца деревни до другого не менее мили.

(пер. Бахутовой Е. В. и Д. П. Носовича)
Текст воспроизведен по изданию: Путешествие кавалера Шардена по Закавказью в 1672-1673 гг. Тифлис. 1902