АБДУРАХМАН ИЗ ГАЗИКУМУХА

ВЫДЕРЖКИ ИЗ ЗАПИСОК АБДУРРАХМАНА

СЫНА ДЖЕМАЛЭДДИНОВА

О ПРЕБЫВАНИИ ШАМИЛЯ В ВЕДЕНЕ И О ПРОЧЕМ

Автор этих записок — Абдуррахман, сын известного дагестанского муршида Джемал-эддина и зять Шамиля, женатый на его старшей дочери Нафиссат. Это очень умный молодой человек, имеющий впрочем наклонность к схоластическому образованно, которое он и продолжает в Калуге под непосредственным руководством Шамиля, Будучи ревностным мусульманином и исполняя по этому все самые мелочные требования религии в точности, Абдуррахман находить однако в промежутках намазов и чтения богословских книг довольно свободного времени для занятия литературой, которой и отдает полное предпочтение перед всеми удовольствиями калужской праздничной жизни.

Таким образом составились у него записки, в которых изложены почти все подробности обыденной жизни Шамиля зa время бытности его имамом и некоторые события предшествовавшие гунибской катастрофе, приключения семейства пленника со времени взятия его в плен и наконец личные впечатления автора, возбужденные в нем новою жизнью и чудесами цивилизации, виденными им в Moскве и Петербурге. Все это, не взирая на цветистость арабского стиля, описано безыскусственно и потому кажется весьма правдивым. Замечания же и размышления по поводу некоторых предметов, обращавших на себя особенное внимание автора, исполнены любознательности и остроумия.

Условия эти придают мемуарам Абдуррахмана большой интерес- и мы, выпросив у него несколько отрывков, чтобы поделиться ими с публикой, очень жалеем, что не могли сохранить в переводе тех особенностей, которые составляют принадлежность арабского языка. На последних страницах мы даже вынуждены были прибегнуть к вольному переводу, придерживаясь только как можно ближе к мысли подлинника.

Ап. Руновский.

I.

С разорением князем Воронцовым в 1845 году Дарго, Шамиль перенес свою резиденцию в окруженный неприступною местностью Веден ¹. Здесь, не вдалеке от самого аула, он приказал выстроить для своего семейства очень просторный дом, а собственно для себя небольшой Флигель с мезонином, состоявшим из одной каморки ². Жилище свое Шамиль укрепил рвом, палисадом из толстых бревен и стеною, которую вооружил пушками — так, что все это представляло собою нечто в роде отдельного укрепления.

Поселившись в Ведене, Шамиль строго запретил своему народу называть это место настоящим его именем; а вместо того, дал ему название прежней резидении «Дарго». Этим он хотел показать, что если русские взяли одно Дарго, то у него есть много других ³. .

Из трех комнат флигеля одна служила переднею, [2] другая столовою, а третья заменяла ему кабинет, молельню, библиотеку и арсенал для его собственного оружия. Тут же проводил он и ночь в то время, когда хотел провести ее в одиночестве. Но в этих случаях он очень редко предавался сну; по большей же части проводил всю ночь в молитве и чтении священных книг.

В комнату имама имели доступ весьма немногие: сыновья его, казначей Хаджио (чаще других), секретарь Амир-Хан, я, раб божий Абдуррахман, и еще некоторые очень близкие к нему люди. Все прочие посетители, — кто бы они ни были и по каким бы надобностям ни являлись, — были принимаемы в особой назначенной для гостей комнате (в кунацкой). Приходивших в заповедною комнату избранных лиц имам занимал обыкновенно беседою, в которой всегда было столько же приятного, сколько и полезного: он рассказывал им о прежних временах и о газавате; или же, читая коран и другие священный книги, объяснял некоторые места в них и тут же поучал своих собеседников.

Жены Шамиля, Загидат ⁴ и Шуаннат приносили ему в эту комнату чай, обед и другие яствы; но сами они никогда не разделяли его трапезы. Даже в то время, когда он, являясь к которой-нибудь из них в гости, пил у нее на другое утро чай, — даже и тогда он пил его один, а жена только прислуживала ему.

Из мужчин тоже немногим случалось обедать вместе с имамом; только Даниэль-султан да старший сын Гази-Мухаммед обедали с ним во время своих приездов в Веден. Прочие же близкие к нему люди, как жившие постоянно в Ведене, так и приезжавшие сюда для совещания о разных делах и для получения рассказывал [3] от него приказаний, всегда обедали вместе, в особой назначенной для гостей комнате, называвшейся кунацкою. Эта комната служила не только столовою и гостиною, но в ней же и ночевали те из приезжих гостей, которые останавливались собственно в имамском доме. Таких людей тоже было очень немного: Даниэль-бек, Гази-Мухаммед, да еще несколько почетных и ученых людей, хорошо известных имаму. Все прочие гости останавливались у своих знакомых в ауле, но обедать всегда были приглашаемы к имаму.

Имам обедал один не из гордости и не потому, чтобы хотел устранить от себя возможность сближения с подчиненными лицами: прежде, еще в старом Дарго, он всегда с кем-нибудь обедал; если были гости, то с гостями, а нет — так с почетными людьми, которые жили в Дарго постоянно. Ио когда жены довели однажды до его сведения — что гости, сидя с ним за столом, стесняются его присутствием и потому совсем почти не едят, — он тотчас же распорядился предоставить гостей их аппетиту и с тех пор постоянно обедает один.

Впрочем, безусловно сказать этого нельзя, потому что на самом деле имам никогда не обедал в одиночестве: постоянным его собеседником за обедом была пестрая некрасивая кошечка, поселившаяся в его доме вскоре после водворения в новом Дарго. Ее принес к нему один беглый солдат, но имени Андрей. Имам очень любил свою кошечку. Он поселил ее в своей комнате и устроил для нее особый угол. Кошечка являлась к его обеду каждый день без всякого зова и он до того привык к ее обществу, что без нее не садился за стол и до тех пор сам не ел, пока не начинала есть она. Со своей стороны и кошечка выказывала ему много знаков привязанности: между прочим она ела только то, что имам [4] приготовил для нее собственными руками. В отношении пищи кошечка была очень горда: она ничего не кушала кроме куриного мяса, да чтобы мясо было разделено на мелкие кусочки. Имам обедал сидя на полу, за небольшим низеньким столом. Кошечка садилась против него и посматривая умильно как он приготовлял для нее кушанье, ласково мурлыкала. Кроме кошечки, с имамом обедали иногда его маленькие дочери: Наджават, Софият и Баху-Меседу.

Когда имам отправлялся для занятий в диван, кошечка всегда сопровождала его, и оставаясь на галлерее возле дверей диван-ханэ, терпеливо дожидалась его возвращения. Когда же он выходил оттуда, она бежала впереди его, останавливалась у кабинетной двери и дождавшись когда он отворит ее, вскакивала в комнату первая, а уж за нею входил имам.

Кошечка имама имела обыкновение ежегодно увеличивать число жильцов имамского дома несколькими котятами. Однажды она вошла в след за имамом в комнату совета. Занимаясь делами, имам тогда только заметил ее присутствие, когда она прокралась к нему под шубу и, расположившись за его спиною, преспокойно улеглась ceбе спать. Не желая нарушать ее спокойствие, имам во все время заседания сидел почти не шевелясь, хотя от этого ему самому было очень не ловко. По окончании заседания, чтобы не беспокоить кошечку резким движением при вставании, имам запустил свою руку под шубу с намерением осторожно вынуть оттуда кошечку; но вместо кошечки, он к общему удивлению членов всего верховного совета, вынул нескольких котят.

В последствии кошечка сыграла с имамскою шубою туже самую штуку еще нисколько раз, но уже не в диване, а в кабинете. Имам этим был очень доволен, потому что обстоятельство это считал очень [5] хорошим предзнаменованием. И действительно: каждый раз, когда кошечка разрешалась на его шубе, он получал из разных мест самые благоприятные известия. По этим соображениям, хотя шуба и осквернялась действием кошечки, но имам обыкновенно приказывал ее вымыть и потом продолжал носить по прежнему.

Во время осады Ведена, имам находился не далеко от аула, в одном из окружающих его лесов. Имамское же семейство было отправлено в крепость Ичичали еще ранее. После этого дом имама заняли муриды Гази-Мухаммеда; сам же Гази-Мухаммед расположился в имамском кабинете и жил там вместе с кошечкою, которая, не взирая на опасность, предстоявшую ее жилищу, бесстрашно в нем проживала, отдав себя под покровительство нового хозяина; Гази-Мухаммед также любил ее и также ухаживал за нею, как имам. Но не смотря на это, кошечка была скучна, почти ничего не ела и в один ненастный день Гази-Мухаммед нашел ее лежащею у дверей с поднятыми к верху лапами: она была мертва.

Газн-Мухаммед приказал ее обмыть, обернуть в саван и потом с честью похоронил ее; при чем, вместе с своими муридами молился в шутку об отпущении ее грехов и даже произнес надгробное слово.

Кошечка считалась в имамском доме таким же отрадным явлением, каким у других народов считается добрый домовой. Когда имам узнал о смерти своей кошечки, он сказал: «теперь мне худо будет»!... [6]

II.

Жены имама имели свои особые отделения, каждое из трех комнат, из которых одна служила спальнею, в другой стояли сундуки с имуществом хозяйки, а третья была в роде передней. Не смотря на этот простор, жены находились в своих комиатах тогда только, когда ожидали посещения имама, в прочее же время они доводили как день, так и ночь в комнатах воспитательницы детей своих; а спальни, оставаясь пустыми, всегда находились в полном порядке и чистоте.

Имам посещал своих жен понедельно, строго соблюдая между ними очередь, вполне согласно того, как написано об этом в книгах.

Относительно своих супружеских обязанностей, имам всегда был так же стыдлив и целомудрен, как невеста в первый раз явившаяся к брачному ложу.

В доме имама было много прислуги. Она состояла из пленных мусульман-кумыков и из беглых солдат. Желая доставить душе своей высшее спасение, имам объявил первых свободными и только по собственному их желанию, оставил у себя в услужении, за что одевал их, кормил, давал в случай надобности баранов и быков и даже дарил деньгами. Bсе [7] они жили со своими семействами в особой слободку, расположенной вблизи имамского дома.

Всевозможные работы во всех отделениях имамского дома и двора лежали на обязанности пленных мусульман: солдаты даны были только в помощь им. Но при разделе работ между теми и другими, обыкновенно случалось так, что тяжелая и черная работы доставались на долю помощников, а сами «мастера» или ровно ничего не делали, или исправляли работы столько же легкие, сколько приятные. Таким образом, они резали во время праздников баранов и быков; служили гостям за обедом; убирали все комнаты, за исключением комнат имама и его жен и проч.

Из числа всей прислуги, особенным благоволением имама пользовались: казнкумык Бен-Мурза и тарковский уроженец Лабазан. Первый, проживая на месте в Ведене, больше ничего не делал, как только по праздникам резал баранов и быков. Остальным временем он распоряжался по собственному усмотрению, приберегая свои труды и свои услуги к походному времени. За то в походе проявлялась вся его деятельность и он оказывался человеком единственным в своем роде. В это время он был для имама всем: поваром, конюхом, лакеем и словом, один он удовлетворял всевозможным потребностям. Но, недовольствуясь видным положением возле имама, Бей-Мурза пользовался всяким удобным случаем, чтоб удовлетворить своим воинственным наклонностям и в каждом деле, где ему удавалось поджигитовать, действовал с такою храбростью, что в последствии имам признал справедливых наградить его медалью.

Деятельность Лабазана была совсем иного рода, хотя обязанности его были столь же многосторонни: в одно и тоже время он был оффициантом, буфетчиком, приживалкой разливающей чай, камердинером имама а даже отчасти горничною его жен, которым он больше [8] всего расточал услуги, стараясь заслужить их внимание своим остроумием и бойкостью. Но особенными его благорасположением пользовался султан Даниэль-бек: лишь только до ушей Лабазана доходило известие о скором приезде бека, он начинал метаться, как угорелая кошка: пригонял из слободки свою жену и заставлял ее вымыть в кунацкой к приезду бека полы; выбирал для камина самые cyxие дрова и раскалывал их на мелкие полена, потому что так любит бек; после того, собственноручно протапливал в кунацкой печи; безпрестанно бегал на женскую половину, требуя то шубу, приготовленную имамом собственно для бека, то разные принадлежности постели, которую он гоже своими руками устраивал именно так, как любит бек. Одним словом, Лабазан, вообще отличавшейся своей бойкой услужливостью, в это время превосходил самого себя. Такое усердие Даниэль-бек всегда вознаграждал самым щедрым образом — и одушевлявший Лабазана огонь постоянно горел непрерывным и ровным пламенем.

Все эти достоинства и беззаветная преданность Лабазана к имаму и к имамскому семейству сделали его одним из самых близких и необходимых в доме людей: он один докладывал о приезде наибов и других посетителей, имевших к имаму надобность; и ни одна бумага, присланная к имаму от кого бы то ни было, не попадала в его руки без того, чтоб не побывала прежде в руках Лабазана. За то из всех мужчин, принадлежавших к имамскому дому, имам удостоивал своим разговором только Лабазана и Бей- мурзу. [9]

III.

Делами края имам занимался в общем собрании членов своего совета, ежедневно, кроме пятниц. В экстренных случаях собирал свой совет по нескольку раз в день.

Постоянными членами имамского совета были следующие лица:

1) Мухаммед-эфенди Казикумухский (Кор-эфенди). 2) Раджабиль-Магома Чиркеевский. 3) Яхья-Хаджио, артиллерист. 4) Джемалэддин, тесть имама. 5) Хаджио- Дебир Каранайский, и 6) Миттлик-Муретазали, начальник муридов-телохранителей имама.

В числе этих людей особенного внимания заслуживали двое первых. Из них Раджабиль-Магома был в 1845 году таким же начальником муридов, как в последнее время Миттлик-Муртазали. Раджабиль-Магома, по преимуществу, был мужем совета: он безстрашно высказывал имаму всякого рода истины, подчас не совсем приятные, за что пользовался особенным его расположением. Что касается военных его достопнств, то они были отрицательного качества, и даже умер он вследствие своей трусости. В экспедицию 1858 года, в деле под Таузеном, Раджабиль-Магома, одушевляемый присутствием сыновей имама, [10] выказывал храбрость самым необычайным образом: безпрестанно стрелял сам из пушек, шутил, бранил русских и вообще храбрился до того, что возбудил удивление в людях, знавших его очень хорошо. Но удивлеше это обратилось в неудержимый смех, когда русская артиллерия начала отвечать на выстрелы артиллерии Шамиля и русские ядра стали долетать до наших горцев: с первым же ядром Раджабиль-Магома бросился от своих собеседников в сторону и спрятался за деревья, где одним из последующих выстрелов оторвало у него половину плеча.

Глядя на струившуюся потоками кровь, Раджабиль- Магома очень смутился и выразил свои ощущешя сетовашим на то, что один только он подвергся этой участи. Собеседники ему отвечали:

— Если б ты не прятался в кусты, а стоял бы вместе с нами на своем месте, — то этого с тобою конечно бы не случилось.

Другой советник Шамиля, Мухаммед-Эфенди, прежде всего обращал на себя внимание своей наружностью: одного глаза у него совсем не было, а надрезанное веко другого не позволяло ему иначе смотреть, как только одною половиною зрачка; другая же заходила в это время за веко. Безобразием своим Мухаммед-Эфенди обязан милосердию и самоотвержению своего палача. До соединения с Шамилем, Мухаммед-Эфенди проживал на своей родине в селении Кумухе, где вздумал было подобно Курали-Эфенди ⁵ и Джемалэддину проповедывать тарыкат, в чем имел даже сначала успех. Но лишь только слух об этом дошел до владетеля Казикумуха, — Аслан-хан немедленно приказал ослепить Мухаммеда-Эфенди. Исполнителем приговора был один из его учеников, который из особенной к нему преданности вынолнил возложенное [11] на него поручение таким образом, что и Мухаммед-эфенди не совсем лишился зрения, и Аслан-хан не мог этого подозревать, потому что из легкого надреза, сделанного на веке, истекала в то время кровь, заливавшая собою весь глаз...

Занятия вехровного совета были распределены следующим образом: понедельник, вториик, среда и четверг посвящались делам края по всем отраслям управления; в том числе, по понедельникам и вторникам обсуживались дела обществ ближайших к резиденции имама, как-то: Чечни, Ичкерии, Анди и других; и по средам и четвергам дела отдаленных обществ Дагестана, состоявших в управлении мудиров: Гази-Мухаммеда, Даниэль-бека и разных наибов. В эти дни имам слушал донесения одних наибов и изустные доклады других, имевших возможность явиться для этого лично. В одно и тоже заседание постановлялись решения и определялись меры к немедленному приведению их в исполнение.

Из числа остальных дней недели суббота и воскресенье были назначены для приема просителей и для разбора предъявлявшихся ими жалоб и претензий; а пятница для молитвы и отдохновения.

Об этом распределении зянятий совета было оповещено по всему краю.

Во время совещаний решения имама не встречали возражений только в тех делах, которые касались собственно жалоб на притеснения и вообще на неправильные действия наибов. Здесь голос его был вполне самостоятелен, Все же прочия дела частных людей между собою решались в совете по шариату и решения эти, определяемые одним из присутствовавших, исправлявшим должность кади, утверждались прочими членами совета и имамом.

Что же касается управления страной вообще, то все [12] дела по этой части решались присутствующими с общего совета и голос имама не имел здесь особенного значения; имам излагал только сущность дела и высказывал свое мнение. Члены же совета могли одобрить, или опровергнуть его. Настойчивость имама могла иметь место в отношении только военных предприятий. Впрочем, нередко случалось, что и в других делах он видел необходимым поступать вопреки не всегда дальновидных мнений своих советников.

Прием просителей происходил следующим образом: имамский дом, как упомянуто выше, был окружен палисадом. В той стороне палисада, которая прилегала к комнате совета, находились единственные в укреплении ворота и возле них кордегардия, где помещались муриды, содержавшие в имамском доме караул. Сюда сходились все, имевшие к имаму какую либо надобность. Как только являлся новый проситель, один из караульных муридов, расспросив в чем состоит его дело, шел к комнате совета, у внутренних дверей которой стоял один часовой, а возле единственного окошка другой. Первому из них мурид приказывал вызвать начальника караула, десятника (он-баши), который постоянно находился в комнате совета, «для порядка» и для немедленного исполнения разного рoда приказаний собственно по резиденции. Передав десятнику то, что объяснил проситель ⁶, мурид возвращался в свое место; а десятник, войдя в диван-ханэ, докладывал имаму о новом просителе и о сущности его дела. Судя по этому, имам или тотчас же решал его и приказывал десятнику передать свое решение изустно; или же приказывал позвать просителя в диван. Расспросив обо всем, что служит к разъяснению дела, имам тотчас же решал его, или изустно, или письменно. В первом случае проситель выслушивал [13] решение и немедленно удалялся; а в последнем смотря по сложности дела и по необходимости дополнить его новыми справками, ему приказывали сесть тут же в диване и дожидаться, пока секретарь напишет решение. Если же надобности в справках не было, то просителю тоже приказывали выйти из присутствия и дожидаться своей бумаги в кордегардии. Назойливые просители изгонялись из присутствия десятником с посрамлением.

«Письменное» решение было не что иное, как небольшой клочок бумажки, на котором излагалось приказание тому или другому наибу, удовлетворить просителя тем или другим способом.

Заседания совета начинались рано утром и продолжались до обеда, а иногда и до самого вечера. Они происходили в особой комнате, называемой диван-ханэ. Все убранство этой комнаты составляли войлоки и ковры, прикрывавшие разостланное по полу сено. Не было ни столов, ни стульев и ни какой иной мебели: члены верховного совета сидели на тюфяках, брошенных возле той стены, где они помещались; и только для имама положена была кроме тюфяка еще подушка, на которую он по временам облокачивался.

Комната совета представляла собою прямоугольник с выдавшимся в одной стене углублением и с пробитою в нем дверью, которая вела на внутренний двор. Этой дверью входил имам в присутствие и выходил из него. В самом углублении совершались во время заседаний очередные памазы. Вся комната освещалась только одним окном, пробитым в конце другой стены. Посредине этой же стены была другая дверь, выходившая к палисаду. Начиная от окна, по протяженно всей стены, отступив от нее на аршин, лежало бревно. В промежутке между окном и стеною посетители оставляли свои башмаки. Между окном и стеною находился камин. [14]

Место имама было возле самого окна. Он садился именно здесь с той целью, чтоб иметь возможность говорить по временам секретно с казначеем Хаджио и с другими близкими к нему людьми, которые, нередко встречая надобность к нему во время заседаний, подходили для этого к окну, чтоб не вызывать его из присутствия.

Неподалеку от имама с правой стороны располагались члены совета. Усаживаясь по местам, они не только не спорили о старшинстве, но даже из учтивости уступали друг другу старшие места. Однако, первое место (ближайшее к имаму) постоянно занимал Мухаммед-эфенди, и только во время пребывания в Ведене какого-нибудь особенно-почетного гостя, имам сажал его выше своего изуродованного вице-президента.

По другую сторону окна, неподалеку от имама сидел секретарь совета Мирза-Амир-хан. Он-то и писал имамские решения и всякие другие бумаги. Труд свой Амир-Хан исполнял тоже без помощи стола: он писал положив бумагу на войлок и припав к ней всем своим туловищем.

Нисколько поодаль Амир-Хана сидел переводчик чеченского и других языков, неизвестных имаму. Рядом с переводчиком сидел начальник телохранителей, озбаши (сотник) Миттлик-Муртазали ⁷, а за ним, в таком же недальнем расстоянии, начальник караула, десятник. Наконец, просители занимали все остальное пространство комнаты. Прилагаемый чертеж лучше всего может объяснить положение действующих лиц в верховном совете ⁸. [15]

Обязанности начальника телохранителей заключались в докладе имаму сведений, собранных им частным образом относительно внутреннего состояния страны и относительно неблаговидных действий людей возбуждавших различные подозрения. Равным образом, он докладывал о жалобах и претензиях тех просителей, которые не имели смелости или возможности являться к имаму лично. Потом он выслушивал решения по всем делам, о которых происходили в совете совещания, и получив приказание от лица имама или от имени совета кого-либо убить, арестовать, призвать к имаму, или в совет, или устроить какое либо другое дело, Муртазали отряжал для этого, смотря по мере надобности, известное число, муридов, которые были прямыми исполнителями всех подобных поручений. Сам же начальник их принимал на себя, исполнение поручений только в особенно-важных случаях и то не иначе, как по именному приказанию [16] имама. Командируя куда либо своих муридов, юзбаши вел только между ними очередь, не разбирая в этих случаях ни способностей своих подчиненных, ни их усердия: все избранные в телохранители считались одинаково способными и усердными.

В заседания совета начальник телохранителей обязан был являться ежедневно. Квартиру же имел в ауле, где были расположены тоже по квартирам и все его муриды. В строевом отношении, начальник телохранителей командовал своей сотней обыкновенным порядком и вместе с ней сопровождал имама везде: в походах и в мирном шествии в мечеть.

Почетная стража имама состояла из ста-двадцати муридов и двенадцати десятников (он-баши). Они жили в Ведене постоянно, на полном содержании имама. Кроме исполнения разного рода поручений и сопровождения имама во всех поездках, муриды еще содержали в имамском доме караул, сменявшийся еженедельно. В караул выходило десять человек со своим десятником. Они охраняли имамский дом и особу имама, а также употреблялись для передачи разных приказаний, касавшихся собственно аула. Часовые от караула занимали два поста, о которых было упомянуто выше. На часы становились они только во время заседаний совета. В ночное время усиления караула не было и часовых тоже нигде не ставили; а вместо того, те же караульные муриды по очереди обходили в продолжении целой ночи вокруг палисада. Для этого они выходили подвое из кордегардии и направившись в противоположные стороны, сходились потом в небольшой будке, выстроенной собственно с этою целью на другом конце палисада. Зимой в будке всегда был разложен костер, около которого обходные муриды в ожидании друг друга гpелись.

Ночью в кордегардии постоянно горел огонь. [17] Остававшиеся от обхода муриды спали по очереди Те, которые не спали, обыкновенно или разговаривали между собой о своих подвигах и приключениях, или о том, что слышали в продолжении дня, или наконец молились Богу.

Караульные ходили обедать домой по очереди. Начальник телохранителей, по окончанию заседания совета, тоже шел домой; но если между имамскими гостями попадались его знакомые, тогда он оставался обедать вместе с ними у имама.

Караул сменялся каждую неделю по четвергам. Выходя из аула, караульные муриды всю дорогу до имамского дома пели «ля илляга илль алла». В этот день им давали обед с имамской кухни.. [18]

IV.

Имам имеет очень добрую душу: он добр и милостив не только к

окружающим его, но и к самым простым людям, к прислуге, к нищим, даже к пленным. Вместе с просителями, приходившими к нему для принесения жалоб, не редко являлись бедные, просившие помощи. Имам приказывал своему казначею Хаджио немедленно удовлетворять их нужды — и они тотчас же получали кто деньги, кто хлеб, кто лошадь, быка, или барана, а иным выдавалось оружие. Независимо того, множество бедных приходили каждую пятницу в Веден из окрестных и из отдаленных аулов. Следуя за имамом, когда он шел в мечеть и возвращался оттуда, они взывали к нему о помощи и всегда получали достаточное и даже щедрое пособие.

Имам был уверен, что молитвы бедных очень угодны Богу; и потому, отправляясь на войну, он собирал их и оделял деньгами, ситцем и другими необходимыми предметами, просил их молиться за успех предстоявшего дела.

Каждую пятницу имам ходил молиться в мечеть, куда являлись также и все свободные от занятия мужчины, жившие в ауле и в имамском доме. Женщины в мечеть не допускались за исключением самых [19] древних и дряхлых старух ⁹. Жители аула, а также и муриды обыкновенно собирались в мечеть по троекратному призыву муэдзинов. По первому призыву муриды одевались и надавали все свое оружие; по второму собирались к квартирам своих десятников и тотчас же вместе с ними отправлялись к имамскому дому, рассчитывая таким образом, чтобы с третьим призывом быть на своих местах. Они расставлялись шпалерами от имамского дома к стороне мечети; и когда имам, выйдя из дома, направлялся к ней, муриды в том же порядке двигались вместе с ним, распевая «ля-илля-ля-га-илль-алла» и другие священные песни; что делали они и в то время, когда шли, из аула к имамскому дому.

Порядок шествия в мечеть был следующий: впереди шел имам в зеленом суконном халате, или в обыкновенной чухе (черкеске). В случае непогоды он держал над собою зонт. За имамом следовал мирза Амир-хан. За ним сыновья имама, если только они бывали в это время в Ведене. За ними шел казначей Хаджио; потом члены имамского совета и другие почетные лица. Почти рядом с имамом, только немного позади его, шел начальник телохранителей Миттлик-Муртазали, вместе с своими муридами, входившими точно в таком же порядке и в мечеть. У дверей ее ставился часовой — мурид. При входе имама в мечеть, все мусульмане, пришедшие туда раньше, вставали с своих мест и почтительно давали ему дорогу.

Обширный прямоугольник мечети, вмещавший в себе до шестисот человек, разделялся двенадцатью [20] деревянными столбами на две почти равный части. Передняя (восточная) стена мечети выдавалась посредине полукруглою нишею (углублением) подобною той, которая была в диван-ханэ, только несколько больших размеров. В ней помещался мулла или какой-нибудь ученый, который отправлял богослужение или вернее, руководил им. Обыкновенно должность эту исполнял отец мой, благочестивый Джемалэддин. Не вдалеке от ниши находилось единственное в целом здание окно, с наружной стороны которого ставился другой часовой. Между нишею и окном, на земляном полу мечети устроено было возвышение, на которое в известные моменты богослужения, входил мулла, чтобы прочитать особливые приличные случаю молитвы, рассказать правоверным сущность и значение некоторых обрядов и наставить их различными поучениям. Весь пол мечети, также как пол в диван-ханэ, устлан был сеном, покрытым сверху коврами и войлоками.

[21]

Место имама было позади Джемалэддина, возле черты, отделявшей площадь мечети от ниши. По правую сторону имама садился мирза Амир-хан, по левую Мухаммед-Эфенди казикумухский, а сзади старший сын имама, покойный Джемалэддин, помещавшийся между младшими своими братьями Гази-Мухаммедом и Мухаммедом-Шеффи. Но если при богослужении присутствовали какие-нибудь особенно почетные гости, то Гази-Мухаммед и Мухаммед-Шеффи, из почтения к старшему брату, уступали им свои места, а сами присоединялись к муридам. Когда же Джемалэддина при богослужении не было, они занимали его место. По обе стороны Джемалэддина и сподручников имама, рассаживались ученые, наибы, хаджи и почетнейшие жители Ведена. Все пространство между столбами, от одной стены до другой, занято было муридами и десятниками; кроме их, никто не имел права садиться в этой ниши, за исключением сыновей и близких родственников имама. Садясь по своим местам, муриды снимали с себя все свое оружие и вешали его на вбитые в столбах гвозди.

Все прочие богомольцы размещались позади муридов, а также и на антресолях, устроенных во всю длину мечети от столбов до задней стены ее.

Перед началом богослужения, имам обыкновенно обращался к народу с поучением, которым убеждал не делать друг другу зла и стараться со всем усердием исполнять предписанный кораном правила. Вместе с тем он объяснял значение газавата и говорил о том, какие блага ожидают участвующих в священной войне.

По окончанию богослужения, муриды вставали и надевали свое оружие, а затем начиналось обратное шествие в таком же точно порядке, как и прежде. Богомольцы, непринадлежавшие к свите имама, оставались на своих местах до тех пор, пока не уйдут из мечети все участвовавшие в процессии. [22]

V.

В молодости имам был необыкновенно силен и отважен: никто не мог догнать его на бегу, никто не мог побороть его, никто не мог скакать так высоко и с таким искусством, как он. Имам Гази-Мухаммед (Кази-Мулла) был его учителем и другом: они жили как родные братья, и все что ни встречалось им в жизни, они делили на две совершенно-ровные части…

Как только народ дагестанский выбрал имама в это звание, он принялся, «подобрав полы и засучив рукава» ¹⁰, распространять шарриат и вводить новый порядок во внутреннее управление страною. Деятельность его по этой части коснулась всего достойного внимания и участия: он возобновил приходившие в разрушение мечети, предоставил многим торговым пунктам льготы возвысив их значение; потом, уничтожил всякие вредные сборища, где люди проводили время в праздности и пустых разговорах, тем более противных корану, что они происходили в обществе женщин. Но заботясь о внутреннем устройстве края, он в тоже время прилагал все старания к поддержанию газавата. С этой цели он укрепил многие особенно-важные [23] пункты, как то: Чох, Ириб, Улли-Кала и другие. Вместе с тем, он издал строгое постановление, чтобы каждый способный носить opyжиe имел бы во всякое время не менее ста боевых патронов.

Независимо многих других распоряжений, клонившихся к безопасности края, он деятельно занимался устройством артиллерии, которой в прежнее время горцы никогда не имели. По этому, не довольствуясь орудиями, взятыми с дагестанскими крепостями в 1843 году, имам начал отливать собственные пушки, которые назывались «казачьими» (горные) На каждой из них выбивалось клеймо с именем имама: «Шамуиль». Ядра, для отливки которых тоже было устроено особое заведение, имели с одной стороны такое же точно клеймо, а с другой стих корана: да возвеличит и возвысить его Бог еще больше»...

Кроме этих заведений, в Ведене был устроен еще пороховой завод, а в слободке, расположенной поблизости имамского дома и населенной ренегатами и пленными мусульманами, выделывались даже ракеты, для которых впрочем особого заведения не было. Производством ракет первоначально занимался один ренегат, по имени Урус-Хассан. Он же обучал этому делу и горцев. Но в последствии, когда они уже достаточно с ним познакомились, ренегат был удален и производство ракет перешло исключительно в руки туземцев.

Вообще, имам очень деятельно занимался преобразованием военного искусства у горцев и, взяв себе за образец русских, постепенно перенимал от них все, что находил полезным.

Для этих преобразований необходимо было ему окружить себя людьми умными, знакомыми с наукой и искусством. К сожалению, страна наша находилась в тех исключительных условиях, которые делали, ее [24] способной производить хороших воинов, но неученых. Эти же условия препятствовали нам иметь сношения с чужеземными странами, откуда можно было бы вызвать сведущих людей — и потому число их в Дагестане было очень ограниченно. Но за то имам ничего не жалел для привлечения этих людей к себе и никогда не пренебрегал умным советом, кто бы его ни предложил; а напротив, тотчас же предоставлял всевозможные средства в распоряжение каждого, кто только вызывался принести какую-нибудь пользу. От этого, при ограниченном числе действительно полезных деятелей, подобных Юсуфу-Хаджи и турецкому выходцу Джиафару ¹¹, нередко попадались люди, руководимые одним лишь желанием воспользоваться доверчивостью имама, чтоб употребить ее во зло ради собственных выгод.

Таким точно образом, один карабахский уроженец заявил имаму о своем умении чеканить серебряную монету, говоря, что искусству этому он выучился у русских во время пребывания своего во внутренних губерниях Pосcии, где постоянно работал на заводах и монетных дворах. На этом основании он предложил устроить монетный двор и в Ведене. Имам давно и очень желал, чтобы страна имела свою собственную монету и потому предложение карабахца ему очень понравилось. Обласкав его и дав обещание отблагодарить после первого успеха вполне достойным образом, имам приказал немедленно устроить помещение для мастерской и снабдить ее всякими снарядами, материялами и инструментами по указанию самого мастера.

[25] Долго шли предварительные приготовления; еще дольше тянулись последующие работы, но успеха не было ни малейшего и судя по первоначальными смеха достойным результатам, трудно было ожидать успеха когда либо в последствии. И действительно, под-конец обнаружилось, что предприятие это по совершенному невежеству мастера, окончательно не может состояться. За этот обман имам хотел было казнить карабахца; но тот успел выпросить себе отсрочку еще на один месяц, при чем сам предложил условие, что если в течении этого времени он не исполнит своего обязательства, тогда имам волен предать его самой мучительной смерти; причину же своей неудачи он объяснял тем, что позабыл употребить один прием, необходимый при плавке серебра, именно: он позабыл положить в горн вместе с рудою мозг белого катера (мула), который в этих случаях обыкновенно употребляется русскими и всеми другими образованными нациями.

Согласившись на отсрочку, имам приказал дать карабахцу белого катера и исполнить другие предъявленные им требования. Но вместе с тем, по поводу его объявления, что последующие свои опыты он должен производить секретным образом и даже по-временам удаляться для этого в расположенный поблизости Ведена лес, за ним учрежден был строгий надзор. Однако, не смотря на строгость, надзор этот оказался недостаточным, потому что в один вечер, когда назначенный имамом срок был уж на исходе, карабах наш оделся, вооружился и сказав своим надзирателям, что ему нужно идти в лес, отправился туда вместе с ними. Но там ему удалось обмануть их бдительность и он скрылся, счастливо избегнув всех поисков. С тех пор о нем не было никаких известий. [26]

VI.

Вот что происходило в Ведене в то время, когда русский генерал Дорт-Гёз осаждал его со своими войсками ¹².

Как только pyccкие обложили Веден, многиe наибы, старшины и другие почетные люди приступили к имаму с настоятельным требованием — удалиться из Ведена вместе с сыном своим Гази-Мухаммедом в ближайшие леса, к стороне Баяни (Беноя). Они выставляли ему ту выгоду, что находясь поблизости Ведена, он будет иметь возможность ударить в нужных случаях на русских с любой стороны — и в тоже время, сохранив себя от опасностей, он всегда будет в состояли поправить испорченные дела. Между тем, если случайности войны лишат страну предводителя или его сына, то дело газавата погибнет навсегда. При этом советники ручались, что отсутствие имама нисколько не уменьшить ни усердия их к общему делу, ни преданности к нему лично и что наконец, все они умрут тем с большею охотою и пользою, что будучи уверены в его безопасности, они и сами будут покойны. [27]

После долгих рассуждений, при твердом сопротивлении со стороны Гази-Мухаммеда, изъявившего решительное намерение остаться в Ведене, имам согласился наконец на сделанное ему предложение, сказав однако, что прежде всех наибов должен умереть сын его. На этом основании, поручив защиту Ведена Гази-Мухаммеду, он отправился в леса, расположенные верстах в трех от аула. Его сопровождали все его муриды, Даниэль-бек и араканский наиб Доногонноль- Мухаммед со своим войском. Войска же Даниэль-бека препоручены были другому наибу.

Что касается имамского семейства, то оно еще ранее выехало из Ведена в Ичичали со всем своим имуществом, получив на это приказание имама из аула Алистанджи после несчастного для нас дела под Тау- зеном.

Оставшись в Ведене, Гази-Мухаммед внимательно осмотрелся в своем новом положении, Под его начальством состояло четырнадцать наибов с их войсками, числом до 5,000 человек. Поместив пятерых наибов в самом ауле, он расположил остальные войска с их артиллериею на горе, с восточной стороны аула, по направлению к Баяни. Сам же он со своими собственными муридами и некоторыми другими близкими людьми, числом до 150 человек, поместился в имамском доме.

Устраивая позицию наибов на горе, Гази-Мухаммед имел в виду необходимость воспрепятствовать русским занять эту гору, потому, что если б это случилось, тогда и самый аул был бы ими немедленно взят. С лесом, в котором находился имам, Гази-Мухаммед учредил постоянное сообщение так, что наибы очень часто ездили к имаму, да и сам имам приехал однажды в Веден чтоб осмотреть работы и вникнуть в положение осажденных. [28]

Аул был защищен глубоким рвом и высоким валом, увенчанным двумя рядами крепких туров.

Ежедневно утром и вечером Гази-Мухаммед объезжал со своими муридами весь аул и позицию наибов для осмотра работ и передачи различных приказаний. Все наибы в случае надобности обращались во всем к Гази-Мухаммеду, который, удовлетворяя их, постоянно заботился о поддержании средств к защите, для чего по мере надобности делал все нужные распоряжения. Артиллерия была не у всех наибов, а только у тех, где она оказывалась, по мнению Гази-Мухаммеда, необходимой. Таким образом, она большею своею частью находилась при войсках андийского наиба Дебира, расположенного на правом фланге, ближе всех к неприятелю.

В числе наибов участвовавших в защите Ведена, был свояк Гази-Мухаммеда, тилитлинский наиб Абдуррахим, женатый на другой дочери Даниэль-бека. У Абдуррахима была с собою пушка, в аршин величиной, веденского завода. Потребные для этой пушки заряды были так малы, что один человек мог нести до двадцати зарядов. Принадлежащие к ним ядра величиною были с половину кулака. Однажды вздумалось Абдуррахнму попробовать: долетит или не долетит его ядро до лесистой горы, лежащей по другую сторону аула. Проба эта казалась ему тем более кстати, что в это время там находились русские, которые узнав, что сюда ездит часто Гази-Мухаммед для обозрения их лагеря, — поспешили занять гору и устроить на ней позицию. Предстоявшая абдуррахимову ядру дорога лежала над самым аулом. И вот желание тилитлииского наиба исполнилось; пушка его заговорила... Все с любопытством устремили свои взоры на позиции русских и стали наблюдать за полетом и действием ядра. Но оно не вынесло столь дальней дороги и утомившись на [29] половине ее, опустилось в самом ауле, на крышу какого-то дома, где один из правоверных варил для своих товарищей хинкал. Пробив крышу и потолок, ядро упало прямо в котел и разбив его в дребезги разметало по комнате хинкал и до того напугало повара, что он выбежал из дома и в ужасе не знал куда деваться и что с собою делать.

Когда слух об этом происшествии дошел до Гази- Мухаммеда, он написал к свояку своему письмо, следующего содержания: «Любезному родственнику нашему Абдуррахиму поклон, а после того уведомляем вас: что если вы желаете сражаться с русскими, то стреляйте в них, а не в нас. Если же вы хотите сражаться с нами, то уведомьте нас заблаговременно: мы приготовимся к тому».

Письмо это Гази-Мухаммед отправил в полночь с одним из своих муридов, который подполз к окопам, окружавшим, позицию наибов, и передал письмо по адресу. Прочитав послание, Абдуррахим написал Гази-Мухаммеду следующий ответ: «От нуждающегося в помощи Божией ничтожного раба Абдуррахима, к великому человеку Гази-Мухаммеду, сыну великого имама Шамуиля, поклон. После приветствия, именем самого Бога прошу вас простить ошибку моего оружия: я хотел послать ядро русским, но оно попало к вам. Не сердитесь за это на меня: я прошу прощения. Боже меня сохрани сражаться против вас; я не имею к тому никакой возможности и никакого желания; а если Богу угодно, то я буду сражаться с русскими, когда они к нам придут»......... [30]

VII.

Прошло, уже несколько месяцев, как мы живем в Калуге. Не мудрено, что мы хорошо ознакомились с нею и достаточно всмотрелись в русскую жизнь. Правду сказать, xopoшие люди эти руссские и хороша была бы их жизнь, если б не было в ней - беспрестанных противоречий с указаниями наших книг. Впрочем и то сказать: наши книги учат добродетели и требуют всего прекрасного; но хороших учеников и ревностных исполнителей между мусульманами тоже оказывается очень немного. Друзья наши Богуславский и Руновский говорят даже, что такие исполнители живут только в семействе имама, а больше их в целом свете нет, и что в самых вместилищах всего доброго и святого в Стамбуле и в Мекке, грязь души — пороки господствуют несравненно в большей степени, нежели где либо в других обыкновенных местах. Если б не эти люди говорили, ни за что бы не поверил. Какое печальное известие! Не грустно ли знать, что нет в мире человека истинно-святого, истинно-добродетельного…

Впрочем, вся истина и все совершенство у Бога; у человека же, мне кажется, не может быть совершенства даже в пороках... [31]

Я сказал, что pyсские хорошие люди: в этом мы убеждаемся собственным опытом из ежедневных с ними отношений. Удивительнее всего кажется то обстоятельство, что приязнь и радушие, которые они нам оказывают, носят на себе печать полной искренности, в. существовали которой нет возможности сомневаться. Для нас это тем более непонятно, что приязнь русских распространяется на людей причинивших им так много зла, — что это зло по всей справедливости должно было бы обратиться теперь на виновников его. К тому же, они имеют для этого такой удобный случай, которым и ленивый воспользовался бы. A русские не воспользовались. Отчего бы это?... Аполлон ¹³ говорить, что в действии этом нет ничего особенного, что это сделали бы и французы, и немцы, и англичане, и все другие христианские народы, потому что этого требует от них религия и рассудок... Странное дело: наша религияl тоже учит человека быть добродетельным; и она говорит, что простить врагу сделанное им зло — дело хорошее и приятное Богу? но она не требует этого, настоятельно, подобно тому как требует пяти намазов, соблюдения поста и других условий фарыза…Ну, а это почему?... Вероятно потому, что на это есть какая-нибудь причина; а может быть потому, что мусульманин не в состоянии исполнить этого требования...

Как бы то на было, но мне кажется, что в великодушии русских заключается своего рода мщение: как посмотришь на их обращение с нами да, вспомнишь прежнее обращение горцев с русскими пленными, — то сделается так совестно, что не смотрел бы на свет и даже невольно иногда пожелаешь увидеть хоть какую-нибудь перемену в их поступках...

Жизнь наша в Калуге проходит так приятно, а домашний быт со всеми его мелочами устроен так [32] хорошо, что во мне часто являлось желание описать все это до самой мельчайшей подробности и я не раз уже принимался за это дело; но лишь только начинал писать, как тотчас же и оставлял это занятие, видя совершенную невозможность продолжать его: все что представлялось моим глазам и моей памяти, возбуждало так много теплого чувства, что мысли мои путались а в голове оставалось одно: беспредельная признательность и благоговение к Государю за все, что Он для нас сделал.... [33]

VIII.

С тех пор, как мы живем в Poссии, мы много видели удивительных вещей, о которых до этой поры не вмели никакого понятая. Мы были в Москве, где предметов достойных удивления так много, что для обозрения и изучения их едва ли достаточно человеческой жизни. Но ничто не удивляло нас в такой сильной степени, как гимнастическое искусство англичанина Чапмана и его двух маленьких сыновей. Проявление телесной силы и ловкости человеческих мышц мы часто видели и в Дагестане, где достоинства эти считаются необходимой принадлежностью каждого человека; но того, что показало нам семейство Чапманов, мы никогда не могли представить себе и в воображении, и конечно не поверили бы никаким рассказам, если б не видели этого собственными глазами. Впрочем, мы — простые, обыкновенные люди. Но имам, который, как я уже сказал, в молодости отличался и силою и необыкновенною ловкостью, он тоже был удивлен не менее всех нас, так, что исполняя просьбу Чапмана, который давал свое представление собственно для нашего семейства ¹⁴, имам приказал мне изложить его удовольствие [34] письменно.

Я написал следующее письмо, которое имам подписал и подарил Чапману:

«Я, странник сего мира, увидев чудеса гимнастики, показанный подателем этого письма, английским подданным Чапманом и двумя его малолетними сыновьями, был очень доволен их искусством, потому что оно основано не на обмане зрения и не на фокусах, а единственно на гибкости тела и необыкновенной ловкости. Если б я не видел этих чудес своими глазами, то кто б ни говорил мне о них, я б никак не мог поверить его словам. Теперь же должен сказать, что много видел я на своем веку различных чудес и различных чудодеев, но подобного этому никогда не видывал. Нуждающийся в помощи Божьей странник Шамуиль. Писано в Калуге октября 18 дня 1860 года».

XI.

О, нет; есть на свете вещи несравненно удивительнее искусства Чапманов! И эти вещи способны доставить человеку не одно лишь удовольствие, которым он успокоит праздные минуты своей жизни; но возбудив в нем самое высокое к себе удивление, он внушат ему и самое искреннее почтение, потому, что действием своим они способны извлечь многих обиженных природою людей из их горького положения и поселить в семействах покой и счастье.

Я говорю об искусстве мастера-Корженевского. Дочь имама, а моя племянница, Наджават, от рождения имеет кривые, до крайности обезображенные ноги. Для пользования их употребляли еще в горах различные средства, но без малейшего успеха, потому что эти средства не были указаны наукою или опытом, а представляли собою не что иное как выдумки женщин, или обман пустых и корыстолюбивых людей. Таким образом один из подобных обманщиков обещал Наджават исцеление, если ноги ее будут заключены на целые сутки в животе большой рыбы ¹⁵. Женщины наши послушались и достали ему большую рыбу; но [36] дело кончилось тем, что обманщика выгнали, а Наджвать нисколько не пособили, только напрасно побеспокоили большую рыбу. Между тем, с течением времени уродливость Наджанат увеличивалась и укреплялись постепенно затвердения костей. Теперь девушке этой уже тринадцать лет; значить она почти невеста и следовательно уродливость ее причиняет ей страдания более невыносимые, чем они казались прежде, во-первых потому, что она сознает весь ужас своего положения, а во-вторых потому, что сознает невозможность исцеления.

Но вот наш добрый друг Аполлон нашел этого джина ¹⁶ Корженевского, и спустя два дня после его приезда, приятная надежда уже зародилась в наших сердцах, а чрез два месяца спокойствиеe и радость окончательно поселились в нашем доме: ноги Наджават совершенно выпрямились, и что всего удивительнее, без всяких страданий, каких по справедливости можно было ожидать при лечении такого сложного уродства. Теперь не достает ей только вполне свободного движения ног, потому что кости наружной части стопы еще не совсем выпрямились. Но для исправления этого недостатка, мне кажется, нужно присутствие Корженевского только на один лень. К несчастью, он, как говорят, заключен в тюрьму за долги. Господи, окажи ему свою милость и даруй ему счастье и радость!... [37]

Сейчас только возвратились мы из Петербурга, куда с разрешения Государя имам наш ездил для свидания с сардаром ¹⁷. Все что я видел и все что прочувствовал за время этой поездки, так полно занимает мои мысли и так твердо расположилось в моей голове, что я серьезно опасаюсь за целость ее. Надо скорее облегчить тяжесть, которая давит меня, и я думаю, что ничем нельзя успешнее достигнуть этого, как передачей моих ощущений кому-нибудь другому. Но так как нет никого, кто бы интересовался моим рассказом, то я передам его бумаге.

26-го июля (1861 г.) прибыл к нам от дежурного генерала фельдъегер для сопровождения нас в дороге, а 27-го числа мы отправились в Петербург. Всех нас было пятеро: имам, Гази-Мухаммед, друг наш капитан Руновский и я с братом (Абдуррахимом).

Прибыв в Москву, мы не останавливались в ней ни на одну минуту, а подъехав к стации железной дороги, отправились прямо из экипажей в вагоны и тотчас же двинулись в дальнейший путь. [38]

Железная дорога от Москвы до Петербурга покажется тому, кто не видал ее, а только слышал или читал о ней, делом слишком удивительным и потому невозможными. Подлинно, русские делают то, чего правоверным и на мысль не может придти. Чтобы сделать то, что они делают, надо иметь слишком большие средства, а главное, слишком большие знания, которые не знаю почему отвергаются учением нашей религии.

Железная дорога начинается в Москве рядом огромных удивительных домов, подведенных под одну кровлю, которая держится на железных стропилах переплетенных железными же, тонкими поперечинами в виде сети, или как это делается в клетках. Пустое пространство в этой сети все без исключения покрыто стеклом, так что свет во внутренность домов главнейшим образом идет сверху; а тот, который исходит из окон, почти совсем не заметен. Все эти дома называются одним именем: «путевой двор» или «дебаркадер». Первое название — русское, а последнее французское. Внутри дебаркадера поставлено множество кресел, стульев и скамеек, на которые садятся в ожидании отправления люди желающие ехать по железной дороге, а также родственники и знакомые, которые их провожают.

Все эти дома и все что в них есть, а также все остальное, о чем буду сейчас говорить, все эго устроено на счет казны и находится в ведении одного очень большого и очень ученого человека, который имеет у себя очень много помощников.

Самая железная дорога устроена, как я заметил, таким образом: все возвышенности земли срыты, а низменности возвышены насыпью. Чрез это образовалась дорога столь ровная, что ее можно принять за разогнанное по земле полотно. На это полотно положены узкие железные пластины. называемые «рельсами» и [39] идущая от Москвы до самого Петербурга. Пластины эти по самой средне своей имеют возвышение, по которому идут колеса экипажей, имеющая тоже посредине выем, которым они и входят в средину рельсов. Для того чтобы рельсы, держались твердо, на всем протяжении полотна дороги положены в одинаковом друг от друга расстоянии поперечные деревянные брусья, к которым рельсы прикреплены особенным образом гвоздями.

Эти самые рельсы и называются железною дорогою. Поездка по ней совершается в экипажах, имеющих вид низеньких, очень красивых продолговатых домиков, которые выкрашены различною краскою и называются вагонами. Они поставлены на колесах и прикреплены друг к другу цепями, как в кольчуге кольца. Вагоны бывают различной величины: в некоторых помещается двадцать человек, а в других до восьмидесяти. Также различны бывают и удобства вагонов: в одних есть только голые скамейки и голые стены; в других тоже голые стены, но скамейки мягкие, а в третьих стены, обитые белым сукном и малиновым бархатом, украшены зеркалами; сиденья или кресла очень мягкие, полы устланы коврами и уставлены прекрасною мебелью; а зимою, которая в России очень холодна, — в этих домиках ставятся маленькие печи, которые очень хорошо нагревают их. Есть еще четвертый разряд вагонов, которые называются «семейными» и в которых при всех этих удобствах можно даже и лежать, так что здесь беспрепятственно можно совершать все обряды нашей религии. Но за то, за переезд из Москвы до Петербурга (также как из Петербурга в Москву), за семейный вагон, в котором могут поместиться от четырех до восьми человек, нужно заплатить от 100 до 250 рублей, тогда как сидение в первом вагоне платят только [40] четыре рубля с человека. Однако и здесь путешественники сидят очень удобно, вежливо обратившись друг к другу лицом, точно как будто у себя дома.

Мы ехали с имамом в семейном вагоне. Прочих вагонов в одном с нами поезде было до пятнадцати и в них помещалось наверное больше пятисот человек, кроме вагонов с почтою и нескольких других с имуществом путешественников. Наш поезд был один из самых небольших; а случается, что за один раз отправляется до тридцати вагонов с тысячью и более путешественников.

Каждый из наших горцев, даже человек самый умный, если только он не знаком с этим делом, — конечно будет безмерно удивляться или просто совсем не поверит моим словам, потому собственно, что затруднится определить число лошадей, которое нужно для этой страшной тяжести. Но он еще больше удивится и окончательно назовет меня сказочником, когда я скажу, что у нас не было ни одной лошади и что пространство от Петербурга до Москвы в 650 верст, которое верхом можно проехать в 12 дней средним шагом, мы проехали в 20 часов. На место же лошадей, нас везла паровая машина, которая называется локомотивом. Она с виду похожа на исполинский самовар с исполинскою трубою, выбрасывающею пар и дым и издающей пронзительный свист. Я не могу описать устройства этой машины в подробности: для этого нужно слишком подробно осмотреть ее и кроме того выучиться наукам, которых я пока не знаю; поэтому скажу только то, что действие ее удивительно и невероятно, а материалы, которые производят это действие, все заключаются в дровах и воде. Последняя закипает в устроенных особенным образом котлах и превращается напоследок в пар, который и сообщает всей машине эту страшную силу и эту изумительную скорость. [41]

По всему протяженно железной дороги построено множество больших и малых домов, которые называются станциями и у которых останавливается поезд, чтоб запастись дровами и водою, принять или высадить пассажиров, исправить случившиеся за дорогу повреждения в вагонах и, наконец, для подкрепления сил путешественников пищей. Остановки эти продолжаются 5, 10 и 15 минут, а для обеда и ужина полчаса. Все это исполняется чрезвычайно аккуратно, так что поезд не пробудет на станции ни одной минуты лишней. Это исполняется с тою целью, чтобы прибыть в Петербург к назначенному сроку из минуты в минуту.

На тех станциях, где путешественники обедают или пьют чай, выстроены огромные великолепные дома, называемые вокзалами, в которых за деньги можно достать все что угодно. Пробыв здесь определенное время, путешественники слышат звон колокола и каждый спешит занять свое место в вагоне. После этого поезд двигается и снова летит как молния, благодаря парам, которые приводят в действе колеса локомотива.

Когда смотришь на локомотив в спокойном его состоянии, то ничего особенно-удивительного не заметишь: огромный самовар странной формы, и больше ничего. Но посмотри на него в то время, когда он, испуская во все стороны тучи дыма и миллионы искр, мчится как молния, сопровождая полет свой резкими звуками, подобными визгу бомбы или ядра, — тогда невольно и много раз вырвется из груди правоверного и «субуханала», и «машалла»!...

И вот, чрез двадцать часов нашего покойного и приятного путешествия, мы приехали в восемь часов утра в Петербург. Несмотря на очень раннее время, мы уже нашли на путевом дворе друга нашего, полковника Богуславского и младшего сына имама, [42] Мухаммеда-Шеффи, который еще с мая месяца находится в Петербурге на службе в собственном Государевом конвое. Зная о нашем прибытии заблаговременно, Богуславский и Мухаммед-Шеффи нарочно дожидались нашего приезда.

Выйдя из путевого двора, мы тотчас же сели в карету и отправились в великолепную гостинницу ¹⁸, где уже были приготовлены для нас большие и прекрасные комнаты, отлично меблированные, устланные коврами и уставленные столами, на которых приготовлены были для нас чай и завтрак. Отдохнув здесь самым приятным образом мы отправились с полковником Богуславским и капитаном Руновским к дежурному генералу, который принял имама ласково и обошелся по-дружески. Он сказал нам, что в настоящее время Государь находится в Красном Селе, а фельдмаршал в Петергофе; что о приезде имама сегодня же доложат Государю, и когда последует Его приказание, мы тотчас же отправимся в Красное Село. После этого мы возвратились в гостиницу.

На другой день приехал полковник Богуславский и мы тотчас же отправились все по железной дороге в Красное Село, где остановились в одном из дворцовых зданий, в которых останавливаются также разные сановники и близкие к Государю люди.

Чрез полчаса отправились мы во дворец и стали ожидать выхода Государя возле небольшого садика. Тут мы застали много генералов и разных офицеров в самых блестящих мундирах. Было также тут несколько придворных дам, которые вместе с другими тоже дожидались выхода Государя. В этот день назначен был войскам парадный смотр и Государь должен был отправиться из дворца на военное поле. [43]

И вот вышел наконец Государь... Я не могу высказать словами того, что я почувствовал, увидев Его; знаю только, что дух во мне замер, ноги стояли на земле не твердо и я весь был вне себя; но никак не от страха, который в нашей земле обыкновенно чувствуют маленькие люди при встрече с большими людьми; а собственно от удовольствия, видя пред собою лицо Государя такое доброе, такое прекрасное, что кажется не оторвал бы от него своих глаз, а остался бы в этом положении, если б это было можно, на всю жизнь. Я уверен, что все наши люди думали тогда если не тоже самое что я, то мысли их были очень сходны с моими.

Государь прямо подошел к имаму и устремив на него свой благодушный взор, сказал, что он очень доволен видя имама, и затем спросил о его здоровье, а также о здоровье его семейства и о том, покойно ли ему живется в Калуге. На это приветствие имам отвечал, что он и все его домашние здоровы и совершенно всем довольны, что признательность за это благополучие и за постоянно оказываемый Государем милости так велика, что человеческий язык не в состояли ее выразить, и потому все мы только молим Бога о ниспослании Государю здоровья и всех благ душевных. В этом роде происходил разговор еще несколько времени. Потом Государь сказал по нескольку слов другим лицам, а за тем сел в коляску и отправился со своим адъютантом на военное поле, пригласив туда же имама и простившись со всеми очень приветливо.

По отъезде Государя мы вышли из дворца и тотчас отправились в экипажах на военное поле, где уже нашли войска совершенно готовыми встретить Государя. Войска эти считаются самыми блестящими. Они постоянно находятся в Петербурге и только на три [44] летних месяца оставляют его, чтобы подышать чистым воздухом полей. И в самом деле, что за чудный вид представляют собою эти войска! Вот например, всадники в белой одежде, с золотой блестящей как солнце грудью, в таких же золотых шапках с серебряными орлами на самых верхушках. Всадники эти сидят на огромных черных, как ворон, лошадях. Подле этих всадников расположен другой отряд, уже в ином костюме и на лошадях совсем другой масти; за ним третий, четвертый и т. д., всех до 15-ти отрядов, у каждого из них особенное платье и лошади особой масти.

За кавалериею расположена была артиллерия и пехотам и та и другая казались такими же блестящими, как кавалерия, и все это взятое вместе, представляло зрелище удивительное, способное ослепить зрение и помрачить ум. Никто из нас не только не видал ничего подобного, но никогда не мог себе представить этого; и хотя об этом, а также обо всех других предметах нам и говорил покойный сын имама Джемалэддин, но мы ему не верили ни в одном слове.

Пересев из экипажей на приготовленных для нас верховых лошадей, мы отправились вслед за Государем, который объехал все ряды войск, приветствуя каждую часть отдельно. Войска отвечали громким, продолжительным и радостным ура!... Если б все это видели наши горцы, то они много бы удивились и конечно, никогда не подумали бы о сопротивлении такому могущественному и такому великодушному Государю.

Объехав все войска, Государь подъехал к Императрице тоже приехавшей на парад со своими придворными. Она помещалась в великолепной палатке, разбитой на устроенном собственно для этого холмике. Государь остановился возле этого холмика внизу. Тут же расположилось мы и вся Императорская свита. [45] Тотчас после этого, мимо Государя и Государыни начали проходить войска. Но в тоже время ударил такой сильный дождь, что в одну минуту на нас не осталось ни одной сухой нитки. Тогда мы подумали, что Государь немедленно уедет с парада; но мы очень ошиблись; не только он, но даже и Государыня осталась на своем месте до самого окончания смотра и даже возвратились они домой далеко не прежде всех. Это удивительно: такие большие люди и такие не гордые.

По окончании парада мы возвратились во дворец, где уже был приготовлен для нас обед. После обеда мы тотчас же отправились по железной дороге в Петербург, а оттуда поехали на другой день в Петергоф, для свидания с князем Барягинским. Сардар обошелся с имамом совершенно дружески и в происшедшем между ними разговоре сказал между прочим, что он любит его как родного брата.

Видя все это, я не мог достаточно надивиться великодушно Государя и непамятозлобию сардара: если таким образом поступают они с человеком, который причинил им так много вреда, то как же они поступать с человеком, оказавшим важную услугу и принесшим великую пользу? Удивительно и непонятно!.

В этих мыслях отправился я вместе с другими осматривать Петергофский сад и должен был перейти от одного удивления к другому. Что за прелесть местоположение, на котором построен Петергоф и разведен его сад! Все здесь, начиная от великолепных дворцов и фонтанов до бронзовых статуй и до последней травки, приковывает к себе внимание посетителя. Глаза его, переходя от одного предмета к другому, решительно не знают на чем остановиться и чему отдать предпочтение. Особенно поразили нас статуи и фонтаны, которые попадаются здесь почти на каждом шагу. Одна из таких статуй представляет [46] большого человека, раздирающего пасть льву, из языка которого бьет вода на 50 локтей в вышину. Подобного фонтана едва ли можно найти где-нибудь в целом свете. Но другие, которых мы видели в Петергофе, тоже не менее удивительны, хотя и в ином роде: то видишь воду, с необыкновенною силою вырывающуюся из языка змеи, которая обвилась вокруг руки человека; в другом месте она бьет из носа, там из ушей; или вдруг увидишь целый ряд бронзовых жаб, тоже извергающих из себя воду. Вообще, прогуливаясь в петергофском саду, на каждом шагу встречаешь предметы один другого необыкновеннее. Подходишь к дереву, покрытому зелеными листьями; смотришь на него и думаешь, что это действительное дерево; но вдруг как будто с неба начинает капать на тебя частый и мелкий дождь. Пораженный этою неожиданностью, смотришь на небо; но небо чисто, ни одной тучки; оглядываешься вокруг себя и видишь, что дождь стремится из листьев и из веток дерева, под которым ты приютился. Наконец тебе объясняют, что и дерево, и листья, и ветки сделаны все из одного железа, но так искусно, что даже сведущие люди невольно вдадутся в обман. Наконец, утомленный прогулкою, ищешь места чтоб отдохнуть и дать себе отчет в том, что видел и что перечувствовал... И вот видишь поставленную в тени скамейку: так хорошо должно быть там, так уютно... Идешь к ней и с наслаждением садишься, чтобы немножко помечтать.. но не успел ты усесться, как в туже минуту со всех сторон вокруг тебя начинает лит сильнейший дождь!...

Одним словом, чудесам здесь конца нет, также как не было конца нашему удивлению, когда мы все это рассматривали. Да, в Петербурге и Петергофе мы видели много, много такого, чего ни глаз не видал, ни ухо не слышало в мысль не представляла. [47]

Возвратившись в Петербургу имам пожелал проститься с Государем и с сардаром, на что и получил позволение.

Государь принял нас в своем Царскосельском дворце, где Императорская фамилия проводит каждое лето. Когда доложили Государю о нашем приезде, он велел пригласить сначала имама с Гази-Мухаммедом, а потом всех нас в свой собственный кабинет, в который никто не может входить, кроме членов Императорской фамилии и самых близких к Государю лиц.

При входе имама, Государь подошел к нему, подал ему руку и потом долго и очень ласково с ним разговаривал. Между прочим, он сказал, что Государыня изъявила желание сделать подарки женам и дочерям имама. Имам был очень тронут и не находил слову чтобы высказать свою благодарность. При прощании, Государь вторично подал имаму руку и тут же подарил ему богатую золотую шашку, принадлежавшую когда-то Мехти-Шамхалу. Но ни богатство оправы, ни ценность железа и ничто другое не было для имама так дорого и приятно, как милость Государя, которую он оказал сделав подарок из собственных рук.

Когда вошли в кабинет мы, Государь продолжал еще несколько времени говорить с имамом и с Гази- Мухаммедом. Потом, обратившись к нам спросил у меня: видел ли я Петербург, Петергоф и другие места, а также был ли в театре? Я отвечал по-русски, что все это видел и всем остался доволен; но в театре не был, потому что в то время театры были закрыты.

Потом Государь говорил еще с нашим Аполлоном и сказал ему «баракалла»; а за тем мы простились с Государем и отправились к сардару, Сардар принял имама также дружески, как и прежде, и в заключение пожелал имаму всего хорошего и [48] просил писать к нему за границу. Поблагодарив сардара еще раз, имам простился с ним и отправился вместе с нами в Павловск, отстоящий от Царского Села в четырех верстах.

Павловск — небольшой городок, которого мы совсем и не видали потому что он расположен за большим прекрасным садом, в котором играет первая в мире музыка и гуляют множество людей, приезжающих нарочно для музыки из Петербурга, из Царского Села и из других окрестных мест, так что гуляющих бывает здесь, как говорят, иногда до шести тысяч человек. Здесь гуляли и мы. Но прежде гулянья имам совершил намаз в огромном великолепном доме, который называется вокзалом и куда, в случае ненастной погоды, гуляющие переходят из сада. Здесь они тоже слушают музыку, расположившись на прекрасных скамейках, которыми наполнена вся огромная зала. Но окончании намаза, имам узнал, что в этом доме есть электрический телеграф, который может передать наши мысли и желанья за тысячу верст, в какой-нибудь час времени. Тогда он изъявил желание уведомить тотчас же семейство свое о полученном им от Государя подарке. Аполлон написал об этом записку и в туже минуту начали двигать какою-то машиной. После мы узнали, что семейство наше получило это известие чрез полтора часа после того, как мы его отправили. Это удивительно!...

Сделав это дело, мы пошли гулять. Все, кто только был в саду, обратили все свое внимание на имама и выказывали ему особенное уважение. Потом, когда порядком стемнело, мы вдруг увидели чудесные яркие огоньки, которые постепенно показывались из листьев и из веток цветочных кустов, рассаженных кругом всего сада. Огни появлялись также неожиданно, как неожиданно обдавала нас в Петергофе вода. В самое непродолжительное время, в какие-нибудь десять минут, весь сад был уже залит огнями, и нам также было светло как днем. Это удивительно! .. Но удивлению нашему не было пределов и мы, отягощенные впечатлениями этого дня, возвратились наконец в свою прекрасную петербургскую гостиницу и предались отдохновению.

Но этот отдых продолжался не долго: на другой же день принесли имаму драгоценный вещи, которые пожаловала Государыня нашим женщинам и детям. Мы все от старшего до младшего не знали, как благодарить за эти милости и как заслужить их. Но наши молитвы о счастье Государя, Государыни, детей их и их подданных так искренни и чистосердечны, что невозможно, чтобы Бог не услышал их.

Чрез несколько времени отправились мы морем на царском пароходе в город Кронштадт. Этот город расположен на острове и известен своими неприступными укреплениями. Здесь мы видели множество огромных кораблей, из которых многие имеют по семь этажей. Внутренность этих исполинских домов уставлена необыкновенно большими пушками, числом от 80 до 150-ти. Много еще, чудесного мы видели на кораблях, но описать всего я не могу, все таки потому, что не знаю многих наук, без чего подобных предметов и описывать нельзя.

Насмотревшись вдоволь на корабли, отправились мы в казенные кузницы, подобных которым нет в целом свете. В этих кузницах работают более ста кузнецов. Работа их идет и днем и ночью, для чего они держат между собою очередь. Тут же видели мы огромный молот в тысячу пудов весом. Не смотря на эту страшную тяжесть, молотом управлял посредством машины только один человек и притом так же легко, как мы управляем маленьким [50] молотком. Ударяя равномерно по раскаленному железу, молот обращает его в самые тонкие листы.

Возвратившись из путешествия в Кронштадт, мы на другой день отправились на стеклянный завод, где приготовляют стаканы, графины и другие вещи. Удивительное дело, как легко все здесь делается! Чтобы сделать, например, стакан, графин, или что-нибудь другое, один человек дунет только в расплавленное стекло, как в пузырь, не прикасаясь к нему ни рукой, ни инструментом, — и вещь готова; остается только отполировать ее, что также очень легко делается по — средством каменной машины. На этом заводе приготовляют люстры ценою до 300 рублей.

Прямо из стеклянного завода отправились мы на монетный двор, где чеканят деньги. Заведение это состоит из множества больших комнат, в которых каждый из рабочих занимается своим особенным делом. Так в одной комнате приготовляют листы для монет, в другой вырезывают из них различной величины монеты, четвертаки, абазы, пол-абазы, пятачки, полтинники, рубли; в третьей полируют монету; в четвертой чеканят, в пятой чистят, в шестой считают, в седьмой весит, в осьмой собирают, в девятой кладут в мешки, так, что переходя из комнаты в комнату, видишь все превращение грубого металла в красивые изящные монеты, которые в одной комнате сыплются наконец, как на мельнице зерна. Все эти комнаты мы исходили и все что там делается мы видели собственными глазами; но ни я и никто из моих товарищей не заметил, чтобы к металлу прибавлялся бы мозг белого катера. После этого надо думать одно из двух: или русские не знают еще этого секрета, или карабах был самый негодный обманщик.

Все здешние работы производятся машинами; а руки употребляются только в некоторых, весьма немногих [51] случаях. Как именно все это делается, у меня нечего спрашивать: я не знаю, а знает один Бог, для которого нет ничего тайного ни на небе, ни на земле.

Осмотрев монетный двор, мы отправились в зверинец, где помещаются разных пород звери, птицы, змеи, крокодилы и множество других животных, которых прежде мы не только не видали глазами, но и названий их не слыхали. Мы видели здесь разных хищных зверей, из которых одни черны, как уголь, а другие белы, как снег; видели льва, львицу, тигра, волка и несколько пород обезьян, одних в обыкновенном положении, а других с детьми. Между ними видели одну обезьяну с перьями, как у птицы, и с лицом как у человека. Эту обезьяну держат, как и прочих, в клетке. Особенно поразил нас удав: это огромная змея толщиной в человеческое бедро. Говорят, будто он может проглотить вола. Это он делает таким образом: обвивается около шеи вола, сжимает ее и таким образом задушив, растягивает в длину и проглатывает. Хозяин зверинца вынул этого удава из сундука, в котором его постоянно содержат, и обвил им свою шею, как веревкой. Стоя в этом положении, он разговаривал с нами и сказал между прочим что эта порода змей не ядовита; но мне казалось, что когда удав высовывал свой язык, острый как пика, то хотел как будто ужалить. Удав несет множество яиц величиной, побольше куриных; он питается зайцами, курами и другими птицами. Впрочем здесь досыта его не кормят, а только два раза в неделю, чтобы обессилить его и тем лишить возможности причинять вред.

Вот редкости, которые мы видели и которых кроме Бога никто не может постичь... [52]

XI.

Но вот я опять на железной дороге: мы возвращаемся в наш богоспасаемый город Калугу. Опять мы летим быстрее птицы, опять дым и искры устилают наш путь и увлекают за собою мое воображение. Но ровное, покойное движете вагона успокаивает тоже и мысли мои: разбивая безобразную массу, которая из них составилась, оно отделяет одну мысль от другой и таким образом постепенно приводить их в порядок. В эти минуты я припоминал все, что в последние дни видел, и холодною отрезвившеюся головою соображал тогдашние горячие мои ощущения. В размышлениях своих я бесконечно удивлялся и в безмолвном трепете благоговел перед Создателем, наделившим человека таким высоким умом, таким неутомимым терпением и такою дивною изобретательностью. Удивлялся я и человеку, который подчинив себе и огонь и воду, и землю и воздух, заставляет их служить себе, как покорных рабов... Но что же есть в человеке такого, что делает его, столь слабое создание в сравнении с другими обитателями природы, таким сильным и непобедимым властелином целого мира? Ведь все, что я видел, сделано безо всяких прискорбных пожертвований; приводя в исполнение свои [53] планы, человек не пролил ни одной капли крови, не тронул пальцем слабого, не огорчил даже ребенка. Чем же, каким оружием он сделал свои дивные завоевания?... Правоверные, я знаю это оружие: это ум человека, просветленный наукою. Такой ум есть настоящий божественный дар; и он-то доказывает присутствие в человеке частички божества, которой нет в других созданиях Творца. Вот этот-то ум и сделал человека царем природы. Я говорю верно; и тот, кто хочет отделиться от неразумных тварей враждующих между собою, терзающих друг друга и в этом состоянии подававших нам пример, которому мы столь слепо и неразумно следовали, такой человек должен оставить свое оружие вместе со своими мелкими, Богом нелюбимыми и недостойными человеческого звания страстями и отдаться науке, которая дает так много спокойствия и пользы. Да услышат меня мои правоверные соотечественники, и да внушат им слова мои теплую веру и горячее желание последовать моему совету: тогда я буду счастлив беспредельно Аминь.

Комментарии

1. Шамиль и его свита произносят Веден а не Ведень, как обыкновенно произносят у нас.

2. По слова Шамиля и всех окружающих его горцев, план веденского дома, приложенный к книге г. Вердеревского «Пленницы Шамиля», совершенно верен.

3. По словам Шамиля «Дарго» на икчеринском наречии, а «Веден» на чеченском, имеют одно и тоже значение: «плоское место».

4. «Загидат» — по правописанию; в разговорном языке это имя обыкновенно обращается в «Зейдат».

5. «Кюринский кади мулла-Магомет».

6. Жалобы и самые сложные дела никогда не излагались письменно.

7. Муртазали садился здесь в приемные для посетителей дни. В прочие заседания место его было между другими советниками.

8. Чертеж этот сделан самим Абдуррахманом, после чего рассмотрен и одобрен Шамилем.

9. Это постановлено правилами религии, на том основании, что женщины должны молиться с открытыми лицами, что и допускается в присутствии самых близких родственников. Кроме того, перед молитвой они обязаны снять свои шальвары, чтоб устранить всякое сомнение в телесной нечистоте.

10. Поговорка, равносильная выражению: «со всей энергией».

11. Юсуф-Хаджи — чеченец, живший долго в Константинополе и передавший по возвращению оттуда Шамилю многие подробности о турецкой администрации, из которых некоторые тотчас были введены между горцами. Джиафар устроил в Ведене пороховой и железо-делательный заводы. Последний, по причине слабых понятий об этом деле мастеров и самого учредителя; существовал недолго.

12. «Дорт-Гёз» — четырехглазый: так зовут горцы генерал-адъютанта графа Евдокимова. В числе многих ран, украшающих графа, одна послужила поводом к этому почетному прозвищу.

13. Капитан Руновский.

14. Конечно, для одних мужчин. Примеч. изд. Запис.

15. Осетра.

16. «Джин»- добрый дух, добрый гений.

17. «Сардар»- наместник. Так горцы зовут фельдмаршала, князя Баратинского.

18. Знаменскую.