ТЕПЦОВ В. Я.

ПО ИСТОКАМ КУБАНИ И ТЕРЕКА

IV. Безинги и Болкар.

Перевал в долину Урвана. — Безингийцы. — Перевал в Болкарию. — Долина Черека. — Нравы болкарцев. — Истоки Черека и ледники их питающие. — Минеральное болото. — Коштан-тау и Дых-тау. — Дигорский кряж. — Пасис-мта. — Перевал к истокам Цхенис-цхали. — Кадера-уцикая. — Снежная площадь на гребне. — Истоки Цхенис-цхали. — Перевал к истокам Риона. — Истоки Риона.

Долины рек Чегема и Урвана (Реку эту правильнее называть Худомским Череком или по-кабардински «Черек-тхахо». Н. Д.) разделяются высоким отрогом от главной цепи Корга-шили-тау. К Чегему с юга доходят пониженные плоскогорья этого снегового кряжа под именем гор Мукол-тапа. Но прежде, чем добраться до этого плоскогорья, приходится повернуть от поселка Думала круто к востоку и взбираться на крутизны известкового кряжа Ах-кая. С вершины последнего горцы могут наблюдать за жизнью далеких степей: отсюда взор не встречает препятствий ни к востоку, ни к северу.

Прекрасны горы в своем суровом величии — прекрасны и степи в своей необъятности. Чудные места! Сколько здесь поэзии, сколько высокого наслаждения! Прелестные пейзажи сменяют друг друга...

Поднявшись по извилистой узкой тропинке на Ах-кая, вы поворачиваете к юго-западу и вступаете на довольно обширное плоскогорье, огражденное с юга главною цепью, с запада ее снежными отрогами и с севера горами Туп-тау. Вы едете по альпийским лугам, и кажется, что вы не на горах, а на слегка волнистой плоской поверхности степей. [182] Вы здесь на каждом шагу встречаете ручьи, которые рождаются тут же прямо на поверхности. Вам преграждают путь многочисленные топи и болота. Приходится колесить по этой плоской возвышенности на высоте 7 — 8000 фут., ища удобного пути по едва заметным выпуклостям, которые образуют на зеленом поле нечто вроде волн слегка колеблющегося моря. Отвесные стены далеких известковых скал кажутся берегами этого волнующегося моря зелени, в которой точно корабли ныряют темные скалистые утесы. В туманной дали, у самого небосклона, вздымаются высоко-высоко конические белоснежные пики, а над ними величаво царит грозная утесистая Дых-тау и пирамидальная красавица Коштан-тау. Вершины эти лежат на отроге, который своею высотою и дикостью далеко превосходит самый Главный хребет. Тут мы в первый раз заметили противоречие карты с названиями туземцев. На карте несомненная ошибка, в чем мы убедились из многочисленных расспросов у туземцев. Названия упомянутых пиков следует поменять, тогда и названия рек, текущих с них будут соответствовать названиям вершин, чего нет на карте. Кстати укажем еще и на другую подобную же ошибку. Названия частей цепи в истоках Кубани Узун-кол и Кичкине-кол тоже следует поменять для соответствия с названиями рек, текущих с них. Новая пятиверстная карта, по всей вероятности, исправит погрешности съемок прежнего времени (На картах последних двух лет Дых-тау и Коштан-тау обозначены верно. Н. Д.).

Часа через три томительного пути по топям альпийских пастбищ мы подъехали к обрыву, которым плоскогорье Мукол-тапа спускается в долину Урвана. У ног наших громадная известняковая стена и чрезвычайно глубокая [183] долина, на дне которой ревет Урван, а к берегам его теснятся деревушки безингийцев. Сакли их кажутся отсюда карточными домиками, а река — ручейком, который без труда можно перешагнуть. Спуск чрезвычайно крут. Узкая тропа вьется местами по карнизам стены, и мы вынуждены были цепляться руками за скалы, чтобы сохранить равновесие при головокружении. С полугоры предметы в глубине долины принимают более ясные очертания, и перед вами развертывается целая картина минувшего разорения. На южных склонах хребта Мукол-тапа глаз отыскивает многочисленные развалины башен, крепостей, храмов... Все разрушено беспощадной рукою свирепых завоевателей, — разрушено до основания, разрушены даже памятники на кладбищах. Долина Урвана и без того имеет дикий суровый вид, а груды развалин и обезображенные остовы древних сооружений еще более усугубляют безотрадное впечатление. Удручающее впечатление производит и главный безингийский аул Тюбенель: грязные норы вместо жилых строений, вонь, грязные кривые проходы между норами, нескончаемый лай собак, мрак в долине — все это делает внешность аула крайне непривлекательною. Обитатели, встретившие нас, тоже как-то особенно гармонировали с окружающим безобразием. Злые выразительные лица с выдавшимися скулами, атлетический рост и сложение, грубый резкий татарский говор, лохмотья — вместо одежды, взгляды, полные презрения, ненасытной вражды и злости, недоброжелательные вопросы; кто? куда? что надо? — вот с чем мы встретились в ауле. Общественная нора, в которой принимались случайные посетители аула и которая в свободное время служила кузницей, была занята венгерским путешественником Деши (Dechy) с его проводниками. Мы очутились под открытым небом, что было небезопасно. Два часа хлопот — и нам старшина очистил одну из обывательских нор. Вместо [184] дров нам принесли немного зеленых березовых веток и за это потребовали 40 коп. Огня нам эта зелень не дала, несмотря на все старания, а других дров в ауле не оказалось: лесу в долине нет вовсе; в истоках Урвана растут только кусты берез, которыми жители и топят. Из веток же большею частью плетутся и обывательские норы. Необходимый строевой лес привозится издалека. Между тем спустилась уже туманная ночь. Нам принесли сухое полено и просили за него 1 рубль. За 10 яиц взяли 20 коп., за курицу, которую варили потом три часа и все-таки не сварили, взяли 50 коп.; нужно было воды, и за это просили 20 коп. Последнее уже окончательно возмутило нас, и мы сами, рискуя попасть на зубы громадных собак, отправились отыскивать воду, которая, к счастью, оказалась неподалеку от нашей норы. В короткое время к нашей норе сбежалось чуть ли не пол-аула, и каждый принес что-либо для продажи: сыр, яйца, петухи, полено дров, охапку ветвей... За все запрашивали бессовестно много, а конкуренция не только не сбавляла цены, напротив — каждый продавец старался запросить больше другого, видимо потешаясь нашим невыгодным положением. Продавцы эти с неудовольствием удалились тогда только, когда увидели, что мы вовсе не так уж нуждаемся в пище, как они думали: у нас были еще в запасе холодные закуски и ячменный хлебец. Соседка-татарка, продавшая нам курицу, видимо устыдилась, что так дорого взяла за нее, старалась чем-либо услужить нам: добыла где-то тайком сухое полено, раздула огонь, принесла таган для котла и кувшин для воды. Мы и за это предложили ей деньги, но она обиделась и указала на небо, как бы говоря этим, что не забыла еще Бога.

Все эти подробности приведены здесь для того только, чтобы дать хотя некоторое понятие о дикости и грубости [185] нравов безингийцев, достойных потомков орды Чингис-хана или, быть может, Тамерлана. Обо всем этом нас предупреждали еще в Чегеме, но мы не хотели верить всем росказням об этом разбойничьем народе. Так не по-человечески безингийцы относятся не только к иностранцами, но и к своим соплеменникам: проводники наши, напр., не могли найти здесь приюта и даровой пищи и пристроились к нам, ругая безингийцев. Деши говорил нам потом, что и он в Безинги не раз испытывал на себе то же, что и мы, а потому, наученный горьким опытом, запасся мясом и всем необходимым еще в Сванетии, откуда он только что перевалил весьма опасным Мужальских ледников — Цанери и потом Безингийским глетчером. Ледник Цанери течет в узком скалистом ущелье с с.-западных склонов Тетнульда, вершина которого считалась недоступною. На этот раз с помощью проводников и снарядов Деши с другими спутниками удалось взобраться и на эту вершину. Перевал в своей вершине представляет, по словам Деши, совершенно горизонтальную обширную снежную площадь, на южном краю которой выдвигается вершина сванетского Тетнульда, а на северном — татарского. Подобные площади на вершине Главного гребня не раз повторяются в пределах истоков Кубани и Риона. Перевал в Безинги избегают даже сванеты, предпочитая ему соседний в истоках Чегема. Многие думали, что и с севера, и с юга можно видеть Тетнульд, тогда как с севера сванетского Тетнульда не видно вовсе, а с юга (с Латпарского перевала) видна только самая шапка татарского Тетнульда, который оказался, по словам Деши, немногим выше сванетского.

Негостеприимство безингийцев заставило нас покинуть их земли, несмотря на дождь, которому, казалось, конца не будет. Погода, впрочем, скоро прояснилась и мы, взобравшись на предгорье Коштан-тау — Джуру-сырт, увидели [186] по долине Урвана несколько аулов хуламцев. Хуламцы, по происхождению, как нам говорили, почти все кабардинцы, но причисляются к обществам горских татар. Часть хуламцев — отатарившиеся горские евреи. Занимаются хуламцы больше торговлею, чем скотоводством, а потому народ весьма зажиточный.

Покинув Урван верстах в 7 к его истоку от аула, мы вступили в боковое ущелье бешеной реченки Думала. Речка эта начинается под самой шапкой Коштан-тау из могучего глетчера и во всем своем течении представляет грозный каскадный поток. Вода скатывается последовательными водопадами по страшно крутому уклону. Глаз не в силах уследить за течением. У смотрящего на воду появляется сильное головокружение, а за ним потеря равновесия. Тропинка вьется над каскадами и обрывами в несколько десятков саженей высоты. Сидеть на лошади немыслимо. Взбираться на крутизны и пешком чрезвычайно опасно и тяжело. Проводники несколько раз предупреждали нас не смотреть вниз. Были и такие места, где и привычные горские лошади робели и упрямились, не двигались вперед, несмотря на плети, которыми их усердно стегали. В таких случаях один из проводников вел лошадь под уздцы, отводя ее морду в сторону от воды, другой же тянул ее за хвост, поддерживая этим в равновесии дрожащего при чувствуемой опасности коня. Проводники наши вместо договоренной вьючной лошади дали нам хваленого осленка, который мог пронести наш вьюк только несколько верст по долине Урвана. При подъеме же Джуру-сырт вьюк пришлось везти на верховых клячонок, которые и сами-то едва волокли ноги, зарабатывая, тем не менее, хозяевам по 2 руб. в сутки. Мало того, один из вызвавшихся проводников, единственный в ауле знающий десятка два русских слов, оказался настолько хилым, что не мог подыматься на горы [187] и требовал под себя лошадь на наш счет, которую, несмотря на все старания проводников, не могли достать для него, а посему при дальнейшем, пути нам приходилось поневоле чередоваться в езде с хилым дворянином. В истоках р. Думала вблизи глетчеров Коштан-тау был крытый кош одного из наших проводников. За деньги мы нашли здесь приют и пищу. Здесь же наняли еще одну лошадь. Пастухи, впрочем, все-таки выглядели добрее и приличнее постоянных жителей аула. Здесь к нам отнеслись по крайней мере с уважением и оказали гостеприимство, хотя и не такое радушное, как прежде в Карачае. Большинство пастухов и здесь народ бедный, находящийся в экономической зависимости у князей и дворян.

До ледников Коштан-тау отсюда было не более 2 — 3 верст. Громадные глетчеры этой вершины спускаются в ущелье р. Думала двумя грандиозными ледяными каскадами. Разрушительные силы природы являются здесь во всем величии своей деятельности. Морены этих глетчеров являются здесь целыми горами и кряжами из громадных обломков скал. Грандиозные каскады льда образуют отвесные стены в несколько десятков сажень. Не только что на ледник, но и до устья его мало возможности добраться. Горцы говорят, что за этими ледниками в скалах обитают цари гор и льдов (эмегены) и что еще ни один смертный не осмелился потревожить их обиталища. Горы закрывались беспрестанно туманами, моросил дождь, а это мешало нам видеть Коштан-тау, вид на которую отсюда должен быть великолепным. Из Безинги в Болкарию есть другой короткий путь, но гораздо севернее. Нам нужна была еще лошадь, которую проводник обещал добыть на своем коше. Случай этот привел нас под самую шапку Коштан-тау и доставил возможность обойти эту вершину с трех сторон. От коша, где мы ночевали, нам пришлось [188] перебраться через бурливую речку и подняться на правый пологий ее берег. Скоро мы вступили на обширные альпийские луга у самого подножья Коштан-тау, пирамидальную шапку которой мы увидели-таки на несколько мгновений в один из просветов между облаками. Вершина вынырнула неожиданно и очень близко от нас, высоко над тучами. Нам казалось, что мы стоим у основания величественной колокольни, увенчанной белоснежным куполом и задрапированной белоснежной пеленой туманов.

На пастбищах мы встретили такое обилие перепелов, что их можно было бить плетьми. Стаи альпийских ворон или клушиц носились в воздухе и оглашали своим докучливым криком дремавшие в туманах окрестности. Многочисленные стада черных, как смоль, горных овец украшали зеленые холмы живописного нагорья и мирно, во всевозможных положениях, жевали жвачку. Сытые быки развлекались борьбою. Сражающихся богатырей окружила толпа зрителей той же породы и ревом выражали свое одобрение победителю, а побежденного награждали пинками. Кучка пастухов-подростков устроили тамашу под тихие приятные звуки пастушеской свирели, предоставив надзор за отдыхающими стадами верным и добросовестным сторожам — косматым овчаркам.

Мирные отрадные картины пастушеской жизни! Пролетели они светлым радостным облачком, оставив неизгладимые приятные воспоминания.

Скоро мы повернули к с.-востоку; нам показалось, что мы идем назад в Безинги. Оказалось, однако, что мы уж слишком далеко зашли в горы и пришлось вернуться назад, чтобы обогнуть скалистый снеговой ус от Коштан-тау по речке Чайнашки. У конца отрога мы встретили настоящую дорогу в Болкарию. Скоро перед нами открылась живописная долина, и в ней многочисленные аулы болкар. [189]

Черек берет начало в ледниках вершины Цишт-баши-кая (Половину всей своей воды Черек получает с того кряжа, на котором воздымается Дых-тау и Коштан-тау. Н. Д.). Вершина эта лежит в Главном гребне между горами Пасис-мта и Эдена. От нее отделяется снеговой отрог — Дигорский кряж, отделяющий Осетию от Болкарии. Некоторое созвучие слов Черек и Терек сбило с толку английских альпистов. Грове в своих записках «Холодный Кавказ» истоки Черека принял за истоки Терека и изменил самое название Черек на Терек. Из расспросов у местных жителей мы убедились, что самое название Черек не есть имя собственное, а нарицательное название всякой большой реки и долины, заселенной горцами. Реку Черек следовало бы назвать Болкар-черек, так же как, напр., Урван болкарцы называют Безинги-черек, Чегем — Чегем-черек, а Терек — Тэрк-черек. Впрочем, у Болкар-черека есть и собственное имя, которого нет на карте: его болкарцы называют Ишкырты (ы неясно артик.). Урван на карте еще назван и Черек-тхахо, что еще раз подтверждает нарицательное, а не собственное название «черек». В этом смысле следовало бы исправить наши карты.

Название народа «балкар», нам кажется записано и выговаривается не вполне правильно. В выговоре этого слова слышится вместо б какой-то особенный звук, составляющий между б и м, но ближе к последнему. Звук этот можно произнести, стараясь выговаривать м по способу выговаривания б. Второй звук в слове следует изменить на о и поставить на нем протяжное ударение так что все слово примет начертание «молкар». Горцы смеялись, когда мы выговаривали «балкар» и, поправляя нас одобрительно кивая головою, когда мы старались произнести это слово по нашему начертанию. [190]

Об истоках Болкар-черека скажем дальше, а пока обратимся к населенной Болкарии.

Долина Ишкырты от Куныма вдруг расширяется и образует в глубине своей почти горизонтальную плоскость до 4 верст шириною и до 8 в длину. Замечательно фантастически-узорчатый ковер представляет эта зеленая плоскость, если смотреть на нее сверху от поселка Тюбенель. Вся плоскость обработана под посевы. Трудолюбивая рука пахаря собрала с каждой нивки все камешки и сложила их стеною вокруг каждой пашни. Самые нивки, благодаря каменным оградам, получили всевозможные очертания. Яркая зелень пашен расписывается таким образом темно-серыми линиями каменных оград подобно узорам на ковре. Ковер этот почти пополам прорезывается змеевидною светлою полосою Ишкырты, к которому, точно дети к матери, живописными каскадами стремятся с окружающих плоскость возвышенностей горные потоки. На с.-востоке долина снова замыкается известняковыми скалами, которые и тут образуют естественные ворота в Болкарию со стороны степей. За воротами начинаются уже понижения, а за ними видны степи.

В зелени пашен утопают болкарские аулы и древние кладбища. Они кажутся отсюда темными островками на волнистом море зелени. На предгорьях, ограждающих болкарскую плоскость, высятся стражи минувших времен — боевые башни и полуразрушенные крепости. Рука беспощадных завоевателей не тронула однако башен, и, быть может, сами завоеватели не раз прибегали к их защите. Башни эти отличаются от призматических сванетских. Они имеют форму, близкую к усеченной четырехгранной пирамиде. На них печать христианства — крест. Это еще одно из доказательств тому предположению, что татары поселились на землях, занятых здесь когда-то культурными христианами. Крест образуется круглыми отверстиями, украшавшими [191] башню со всех сторон. Ряды этих отверстий вершка 2-3 в диаметре, составляют карниз башни. Боевые дугообразные окна помещаются немного ниже этих отверстий. Ширина башен около 3 саж., высота более 10 саж. Некоторые из башен полуразрушены уже временем, прочие же стоят незыблимо, будто недавно выстроенные. В версте от аула Куным часть зеленого поля отвоевало себе древнее кладбище, украшенное такими же памятниками, какие мы уже видели на чегемском кладбище.

При въезде в первый аул, Тюбенель, нас встретила любопытная толпа баб и девиц, разряженных по праздничному в яркие разноцветные костюмы. Шумное веселье, гармоника, танцы, песни все это говорило о каком-то ликовании аула. В действительности же никакого праздника не было. Это были обыденные вечерние хороводы, которыми болкарки оканчивают трудовой день. Мужчины почти все отсутствовали из аула по разным делам: одни на покосе, другие на кошах, третьи в разъездах по торговым и иным делам и т.д. И несмотря на отсутствие большей половины населения, аул просто поразил нас своим оживлением.

Обыкновенно при въезде в горский аул вам кажется, что все в нем дремлет, начиная от столетних старцев на бревнах и кончая огромными овчарками на плоских земляных крышах. Вы можете видеть праздное население аула только у мечети в часы намаза и у сборного места в сельском управлении, куда любопытные собираются посмотреть на приезжих.

В болкарском ауле совсем не то. На крышах здесь стоят женщины с веретенами в руках: они перекликаются с соседками, не оставляя ни на минуту своей работы; на улицах вы видите толпы детей обоего пола, танцующих на потеху своим матерям; песни несутся отовсюду. А между тем это обыкновенный заурядный день, и то, что мы [192] назвали праздничным нарядом — обыкновенный повседневный костюм болкарки.

Такое шумное веселье и такое изобилие ребятишек и девчонок нам случалось встречать только в аулах горских евреев и в еврейских кварталах некоторых закавказских городов. Изобилие потомства и особое оживление, чего мы не встречали в других аулах горских татар, суть национальные черты еврейского быта. Уж не привились ли эти черты и всему болкарскому населению, в племенной состав которого, как увидим ниже, входит и эта ассимилировавшаяся с татарами и кабардинцами раса?

Праздного мужского населения в болкарских аулах не видно вовсе, не видно даже и старцев. Все, кто может так или иначе трудиться, все заняты делом, не исключая и праздных, по-видимому, баб и девушек. В болкарских аулах вас поражает какое-то непонятное соединение труда и веселья. Вот, напр., молодой человек лет 17 и немного моложе его девушка (вероятно, брат с сестрою) собирают и складывают в красивые пирамиды просушенные на солнце кирпичи. Здесь же кирпичный ящик и замешанная лошадьми глина. Очевидно, это горский кирпичный завод на окраине аула. Пара работников теперь собирает в пирамидки труд своей дневной работы. Вам кажется, что они не работают, а шалят. На них чистые костюмы; за серебряным поясом у девушки клок шерсти и веретено, которым она покручивает в минуты отдыха, необходимого для сгибаемой в работе спины. Пара эта только мельком взглянула на нас и продолжали свою работу, шутя и весело болтая. Здесь труд, а в ауле веселье. Едем далее. Вот к аулу по извилистой крутой тропинке подымается от родника с большими кувшинами на спинах несколько девушек, болтающих весело между собою. Кувшин увязан веревками так, что руки остаются свободными, но не праздными: [193] они беспрестанно вертят веретено, суча шерстяные нитки. Девушки, при встрече с нами, выстроились в ряд и показали нам спины, оставив на минуту свою работу. На наше приветствие они ответили молчанием и, пропустив нас, продолжали свой путь и работу.

При спуске в долину на полугоре встретились нам еще две пожилые уже женщины и одна девушка. На них яркие праздничные костюмы. Медленно подымаются они в гору по крутой тропинке и, весело болтая, ни на минуту не выпускают из рук веретена. Девица при встрече с нами потупила голову и, по обыкновению, показала нам спину; женщины же с любопытством нас рассматривали и на наше приветствие отвечали приветствием. Очевидно, все они возвращались из гостей, а в гости, следовательно, без работы не ходят. Въезжаем в нижний аул. Здесь тоже новость. Ни в одном из горских аулов мы не видели и клочка под огородами — здесь же заботливая рука женщины обработала под грядки все, что возможно: крыша жилой сакли — огород и цветник; огород — в развалинах башни, огород на каждом свободном клочке земли в два — три кв. аршина. Подсолнухи, горох, бобы, картофель, тыквы, огурцы, лук, кукуруза и пр., — все это посеяно как будто ради забавы, а не для пользования. Во всем видна заботливость, а главное чистота и аккуратность: на грядках ни одной сорной травинки, возле домов ни соринки. В других же аулах мы тонули в грязи и мерзостях, а от вони нос зажимали.

Женщина-болкарка никогда не расстается с своим веретеном: оно у нее если не в руках, то за широким поясом. Веретеном и огородом не исчерпывается, однако, область труда здешней женщины: мы видели ее и за ткацким станком, и на покосе, — увидели бы и на ниве, которая еще не подоспела к жатве. А вот и еще случай [194] труда женщины, — труда не подстать, казалось бы, ее полу. При въезде в аул Фардык (а неясно артик.) встретилась нам около моста девушка, возвращавшаяся с мельницы. Осел идет с вьюком, а сзади за ним девица-погонщик с веретеном в руках вместо палки. Веретеном она работает погоняет ленивое животное. На ней чистое белое платье какого-то особого покроя наподобие хитона и кисейная фата, заменяющая ей зонт. Миловидное смуглое лицо однако открыто было, так как время было уже под вечер. Костюмом, позой и миловидным лицом еврейского типа она напомнила нам библейскую Ревекку. Не доставало только кувшина в руках, а колодезь был тут же в нескольких шагах. Неожиданная встреча с нами видимо сконфузила ее: остановив впопыхах осла, она обернулась к нам спиною и окаменела на месте. Мы уже были далеко от нее, когда она тронулась в путь. Обычай, как оказалось, не требует закрывать лица, но смотреть на незнакомого мужчину считается преступлением против правил скромности. Обычай этот мы встретили только в Болкарии. Здесь же заметили и особенность костюма у женщин: вместо женского бешмета здесь носят нечто в роде еврейского хитона, с широкими раструбом рукавами и застежками дониза.

Проехав три аула, мы не встретили ни единого мужчины. Казалось, что мы попали в царство женщин. Сельское правление было заперто. Около часа мы ходили вокруг обширного здания, не зная, что предпринять. Выручила нас из неловкого положения соседка-татарка: она указала нам на одно из окон управления и показала знаками, что надо стучать. Минут двадцать стуку во все окна и двери — и вот, наконец, открылась ставня и в окне показалась заспанная физиономия писаря, который оказался к нашему удовольствию русским малым. Разместившись кое-как в обширном общественном здании, мы стали наводить кое-какие справки у [195] писаря. Оказалось, что все мужское население в отсутствии по делам. Старшина в Нальчике по вызову начальства. Он вернулся только в момент нашего отъезда из аула. К ночи должны были вернуться некоторые из мужчин с ближайших кошей и покосов.

К ночи, действительно, мы познакомились с наличным штатом аульных властей, которых, надо отдать им справедливость, приняли в нас самое любезное участие.

«Для вас мы сделаем все, что можем, чтобы вы не сказали потом, что в Болкарии нет гостеприимства», — так перевел нам писарь речь властей.

Так как мы явились прямо в управление, то и гостеприимство, по обычаю, должно было быть со стороны всего общества, т.е. на общественный счет. Если бы мы явились в дом старшины или к кому-либо из обывателей, то считались бы только личными гостями принявшего нас. Старшина много сожалел о том, что мы миновали его дом, всегда открытый для гостей.

Как бы то ни было, а вечером в управлении устроено было для нас угощение: зарезан баран, предложено было горское пиво (буза), зелень, молоко, сыр и пр. Отказаться от угощения — значило бы обидеть гостеприимных жителей. Оставалось принять с благодарностью все, что предлагали. Ужинали мы в обществе человек пятнадцати горцев. В выражениях лести, похвал и радушия недостатка не было и здесь. Тут же за ужином обсудили вопрос о дальнейшем пути. Проводников и лошадь нам нашли скоро. Поденную плату назначили сами власти, предварительно обсудив вопрос, сколько следует заплатить людям по рабочему времени; в расчет был принят и обратный путь проводников. Назначено: 2 руб. в сутки на проводника и 1 р. на лошадь.

Личный опыт убедил нас, что гораздо практичнее [196] следовать примеру английских альпистов — совершать путешествие в горах пешком. Верховою лошадью по здешним дорогам почти не приходится пользоваться, а на ледниках она только лишнее бремя. Дальнейший путь мы решились сделать пешком, а потому взяли в Болкарии только вьючную лошадь и двух проводников. Утром сбежалась толпа болкарцев поглядеть на нас. Типы болкарцев, насколько мы имели возможность приглядеться к ним отличаются тоже своим разнообразием. На большинстве лежит отпечаток еврейства. Встречаются субъекты несомненно еврейского происхождения — так резки наружные признаки горского еврея. Еще в Чегеме нам говорили, что добрая половина болкарцев и часть хуламцев евреи, что они хотя и приняли магометанство давно, но придерживаются еще и своих древних обычаев и не забыли еще своего происхождения. Третью часть населения составляют отатарившиеся светлорусые осетины, потомки коренных обитателей горских долин. Остальное население составляется из татар и кабардинцев. И болкарская народность представляет, таким образом, конгломерат взаимно ассимилировавших нескольких племен, причем лицом этой народности являются все-таки татары с языком, близким к турецкому и с религией Магомета. Каким образом большинство населения изменило себя коренным образом под влиянием меньшинства? Ответ на этот вопрос станет понятным, если мы вспомним что это меньшинство были завоеватели и князья, руководившие издавна всем населением. На помощь князьям-татарам явилась магометанская религия и язык. Под влиянием всех этих факторов татарство и одержало победу, хотя и не полную, как увидим, над прочими народностями. Татарство прежде всего одержало полную экономическую победу. Во всех горских обществах лучшие земли и угодья очутились в руках князей и [197] каракшей-татар. Родовое же население очутилось в крепостной зависимости, а с отменой ее в кабале у них. Экономическая зависимость у князей — вот та первоначальная и самая главная сила, которая привела разноплеменное горское население к общему знаменателю — татарству. Но и этой силе не удалось сломить некоторых особенностей быта и нравов составных народностей. Национальные черты, чуждые татарству, живут в массе и доселе и сказываются во многом. Мало того, само татарство изменилось, переняв многое от порабощенных им народностей. Все это резче, чем где-либо, выступает наружу в Болкарии.

Все горские татары, как уже мы видели, приличным для себя занятием считают только скотоводство. Занятие это не только необходимость по местным условиям: оно наследие от предков; оно освящено преданиями старины, оно в крови населения вместе с любовью к кочевому образу жизни и к лихому наездничеству. Как же татары относятся к другим занятиям?

Всякую торговлю, кроме продажи собственного скота, татары презирают. Слово торговец у них — бранное слово, злая насмешка. К ремеслам они относятся равнодушно, не считая их приличным занятием для себя. Татары не имеют, как мы видели, даже собственного сукна на Черкеску, сафьяну для обуви. Земледелие они ни во что не ставят и не потому только, что условия климата и места не позволяют заниматься в больших размерах: мы видели в долине Баксана и других местах, что древние пашни обращены татарами в пастбищные места. Земледелием и огородничеством не занимаются потому, что, во-первых, им не занимались предки, во-вторых, оно требует большого труда, а татары обожают праздность, в-третьих, необходимо уменье, а его нет... Да на что им земледелие, когда хлеб только пустое лакомство для них, а засеваемого овса [198] и ячменя для бузы достаточно, недостачу же можно выменять на скот у соседей. По указанным причинам татары пренебрегают и прочими занятиями.

Таково ли население Болкарии? Сломило ли и здесь татарство национальные особенности племен, которыми оно руководит исстари? Мы уже видели, что нет. Мы видели прекрасно возделанные поля, кирпичный завод; видели, что каждый болкарский аул — фабрика для сукон, что эта работа идет здесь беспрестанно, поспешно и составляет гордость для болкарок; видели мы и огороды и любовь к чистоте. Какая народность оставила здесь любовь к земледелию — сказать не легко; во всяком случай не евреи и не кабардинцы, а менее всего татары. Остаются только осетины, которые и доныне хорошие земледельцы.

Евреи оставили здесь любовь к торговле. Она ведется болкарцами в самых широких размерах. Торгуют болкарцы прежде всего произведениями своих ремесл. Добрая половина всех горских татар одевается в болкарские сукна и обувается в болкарский сафьян. Затем болкарцы выделывают овчины и шьют шубы, которые и развозят по горским аулам. Занимаются болкарцы и выделкой золотых, серебряных и медных украшений.

Короткое пребывание в Болкарии не дало нам возможности собрать более обстоятельные сведения о ремеслах. Их несомненно больше. Произведения своих ремесл болкарцы большею частью променивают на скот, который потом перепродают с большою выгодой. Не брезгают болкарцы и другими видами торговли: привозят с базаров ситцы, табак и проч. и все это перепродают при случае.

Но несмотря на склонность болкар к торговле, специальных торговцев между ними нет. Торговля и ремесла здесь не обособлены и являются подспорьем скотоводству и земледелию. Скотоводство остается все-таки главным [199] излюбленным занятием. Болкарцы как бы щадят этим татарскую традицию.

Любя земледелие вообще, болкарцы почему-то игнорируют садоводство, которое, нам кажется, было бы здесь возможно. Болкарцы могли бы посадить кое-какие фруктовые деревья, хотя бы около домов для красы и тени, но ничего подобного нет. На всей болкарской плоскости и окружающих ее склонах — ни кустика, ни деревца. Впрочем, близ Кундюма на холме возле какого-то древнего замка и башни стоят несколько больших дерев — наследие минувших времен.

Взглянем теперь на болкарский язык. Татарство и здесь оказалось несостоятельным: оно не могло привить покоренным народностям своего языка во всей его чистоте. И вообще-то в языке горских татар находят много слов осетинских и кабардинских; но в Болкарии влияние языков подчиненных народностей пошло еще далее: оно изменило здесь резкий татарский говор в особое мягкое болкарское наречие. В татарской речи болкар слышится то же присвистывание и прицокиванье, которое мы слышали у кабардинцев. Вот образчики замеченных нами изменений в чисто татарских словах: агча (деньги) болкарцы выговаривают ахца; джёгт (нет) выговаривают ззёхт (в Закавказье выговаривают это слово ёх, ёхт и ёхтур); джумуртха (яйца) выговаривается ззюмуртха (в Закавказье — джемуртах); уч (три) — уц.

Затем некоторые места и горы носят названия, тоже звучащие этим прицокиванием и присвистыванием, как, например: Кацера-уци-кая (эхо трех вершин — с татарского); Цигит-баши-кая (вершина в Главном гребне; Цигит — название аула и, вероятно, древнее название р. Черека; баши — голова; кая — гора); Циштиль и Юкари-Цигит [200] названия аулов); Фитнарги (название кряжа, где фит выговаривается наподобие свиста «фит» с быстрым и.

Приписать ли все эти изменения исключительно влиянию кабардинского языка на татарский говор? Несомненно, что ему следует приписать первенство в этом отношении, но не могли оставаться индифферентными в этом влиянии и осетинский язык и еврейский говор, так как и тот и другой изобилуют также мягкими гласными и свистящими согласными. Чисто осетинские слова сами, впрочем, потерпели некоторое изменение. Так, напр., болкарцы выговаривают цик вместо вцэк (осетинское слово, означающее вообще перевал). Вот еще несколько осетинских названий, уцелевших на болкарской почве: Гезе-вцик (ледник и перевал к истокам Риона); Шари-вцик (ледник и перевал к истокам Цхенис-цхали) и Фардык (а неясное) — название одного из болкарских аулов. «Фардык» по-осетински — буса. Осетинское название болкарского аула вместе с другими данными указывает несомненно на то обстоятельство, что долина Болкар-черека в древности населена была осетинами. Осетинами, по всей вероятности, оставлены здесь следы христианства и христианства культурного, как мы видели (Об этом смотр. Осетинские этюды, Вс. Милера. Ч. III. Москва, 1887 г.).

Дело лингвистов разобраться в языке болкар и вообще в языке горских татар, дело археологов разобраться в остатках горской старины, — мы же с своей стороны только заявляем факт существования особого болкарского наречия, небезынтересного в лингвистическом отношении и показываем на древности, также небезынтересные в археологическом отношении.

Добавим еще к сказанному о наречии болкар и то [201] обстоятельство, что мягкий вообще болкарский выговор не чуждается и твердого болкарского. Болкарцы легко и свободно выговаривают, напр., и такие татарские слова: Дых-тау, Коштан-тау, Ишкырты, Кыртых, Шканты (аул) и осетинское Фардык.

Недостаток времени не позволил нам остановиться в Болкарии хотя бы на несколько дней: каникулы близились к концу, и мы спешили к местам службы. Жаль было расстаться с этою гостеприимною страною. Нам предстояло еще раз перевалить Главный хребет, а потому не следовало терять времени: хорошая погода могла измениться на дурную, и тогда пришлось бы тянуть долгое ожидание ясных дней под ледниками, что, впрочем, и случилось.

Взяв вьючную лошадь и двух проводников, мы пешком тронулись далее к истокам Болкар-черека. Верстах в 2 — 3 от Куныма, последнего болкарского аула, начинается дикое ущелье и лес. Левый берег реки буквально запружен массою громадных гранитных глыб, падающих сюда с отрога Коштан-тау. Ущелье глубоко чрезвычайно и узко настолько, что вы видите со дна его только полосу неба. Лес мелкий лиственный. Кусты орешника, бузины, малины, барбариса, черники, шиповника, деревца бука, березы, клена — все это несколько сглаживает впечатление дикости, пока вы не взглянете вверх, где грозно нависшие скалы, кажется, вот-вот ринутся в бездну и погребут вас под своими осколками. Верстах в 12 от Куныма в Болкар-черек изливается бешеный поток Коштан, берущий начало высоко в ледниках Коштан-тау. Вершины этой, однако, со дна ущелья не видно, хотя она не более 5 верст по прямой горизонтальной от устья Коштана. Здесь нас застала ночь. Укрылись на коше. Пастух обошелся весьма грубо с нами, не захотел даже продать молока. К нам присоединился еще какой-то рыжебородый татарин с косою на [202] плечах. Проводники наши шепнули нам, что рыжебородый и пастух родные, и что они народ подозрительный, ненадежный, что с ними нужно держать ухо востро.

«Безинги — народ очень плохой народ; безинги — народ в Болкаре мало... Ух! разбойник, шайтан безинги — народ!» — так повествовал нам один из проводников, Эльдар — юноша лет двадцати, весьма симпатичный и обладавший небольшим запасом русских слов, которым он научился в Нальчике, куда хаживал на работы. Из его рассказов мы поняли, что часть болкарцев одного происхождения с безингийцами, что эта часть населения обладает той же грубостью нравов, которую мы видели в Безинги, что все грабежи, убийства, смуты в обществе — все это должно быть приписано, главным образом, этим шайтанам и что, наконец, к этим наследникам татарщины остальное население относится весьма недружелюбно. Эльдар советовал нам написать старшине о поступке пастуха и передать письмо с первым встречным.

«Старшина — хорош человек; пастухи будет много бить, штраф возьмет, тюрьма отдаст», не унимался Эльдар. Обидеть гостя, хотя бы словами, по татарским понятиям большое преступление, наказуемое пеней, штрафом, как за грабеж. Мы, конечно, не сочли удобным воспользоваться советом Эльдара. Рыжебородый, однако, среди ночи покушался стащить что-либо из нашей палатки, но вовремя был замечен, и воровство не удалось. Он скрылся в темноте, а минут через пять заорал песню, оглашая диким криком спящие во тьме скалы.

Утром рано тронулись мы дальше. От Тутын-су (табак вода), вытекающей тоже из ледников Коштан-тау, ущелье Болкар-черека несколько расширяется. Склоны здесь одеваются уже хвоями, выше которых видны местами альпийские зеленые поляны. Верстах в 5 — 6 от Главного [203] гребня долина Болкар-черека раздваивается: одна часть ее поворачивает круто на запад и образует чрезвычайно дикое, непроходимое ущелье с речкой Дых-су, берущей начало в ледниках Дых-тау; другая долина поворачивает на юго-восток и образует весьма живописную долину с речкой Кара-су (черная вода). Кара-су принимает с востока от Цигит-баши-кая реченку Ак-баши (Названия этих речек путают и сами болкарцы. Первую из них они называют часто Ак-су (белая речка), а вторую Кара-су (черная речка). Н. Д.) по долине которой горный проход в Дигорию под именем Стуль-вцэк. Дых-су начинаясь на склонах Дых-тау и соседних с нею гор, протекает по трущобам, редко посещаемым (Это ущелье посещается охотниками-болкарцами, и было пройдено от начала до конца мною, а также чинами Военно-Топографического Отдела. Н. Д.). Скалы здесь громоздятся друг на друга, образуя грозные утесы и запирая местами ущелье настолько, что оно имеет вид небольшой щели. С высоты Главного гребня видны громадные ледники, сползающие с Дых-су. Стесненные в скалах ледники эти имеют ужасный вид нагромождения ледяных глыб. В этих ледниках, по всей вероятности, и погибли два английских альписта — Донкин и Фокс и проводники их швейцарцы — Фишер и Штрайх. Они пытались перевалить Дых, взобраться на Дых-тау или Коштан-тау и спуститься в долину Болкар-черека по ущелью Дых-Су.

При слиянии Дых-су с Кара-су у самого подножья скал Фитнарги построена из бревен болкарская караулка и застава для проверки прогоняемого скота.

Кара-су ведет к двум горным проходам: первый через глетчеры Шаривцик к истокам Цхенис-цхали, [204] второй через ледник Гезевцик к истокам Риона. Перевалом Шаривцик прогоняется скот из Болкарии, Безинги и Чегема в Лечгум на ярмарку в Цагерах, через перевал Гезевцик скот идет в Рачу и Кутаис. Каждый прогон тщательно проверяется караулом по свидетельству сельского управления. В свидетельстве обозначено имя прогонщика или покупщика, число прогоняемого скота и меты (тавра) его. Караульщики, сличив тавро с рисунком в свидетельстве, пропускают скот по штуке через узкие ворота у моста через Дых-су. Миновать мост невозможно, ибо другой переправы нет. Караулы общества содержат на свой счет в видах обуздания воровства скота. Скалы Фитнарги выделяют, как нам говорили, соль на своих вершинах. Сюда стекаются полакомиться солью большие стада туров и диких коз, которых можно видеть на скалах ежедневно в утреннюю пору. Болкарские охотники, прельщаясь добычей, взбираются на скалы за турами и рассказывают ужасы о пропастях в этих скалах (Эти скалы и соленые источники также были осмотрены мною. Дорога к ним очень трудна, но особенных ужасов не представляет.).

Река Кара-су начинаясь в леднике Гезевцик, несет совершенно черную воду от растворенного в ней рыхлого шифера. Подобно этому Дых-су несет воду совершенно желтого цвета. Две эти разноцветные воды на расстоянии нескольких десятков саженей не смешиваются между собою и текут рядом, представляя оригинальное зрелище.

Долина Кара-су от караулки значительно расширяется и верстах в 2-х от первой караулки образует на дне своем горизонтальную площадь, обращенную в красное минеральное болото. На восточном берегу этого болота бьет из-под камня превосходный кисло железистый ключ. [205] Несколько таких же жил выходят к болоту неподалеку от источника. В самом болоте, вероятно, тоже бьют ключи и, вероятно, горько-соленые: такой вкус имеет вода в огненном болоте. Скот пьет воду в болоте с большим удовольствием. В болоте растет густая рисовая трава, напоминающая несколько осоку.

Вид в окрестностях минерального болота великолепен. На берегах его возвышаются красивые, в форме исполинских курганов, холмы, убранные хвойными рощами. С запада против болота к левому берегу Кара-су сползает красивый глегчер Агштан. Глетчер этот принадлежит к числу величайших и красивейших глетчеров Кавказа: он залегает высоко на скалах и сливается с снеговыми полями Главного гребня. Стесненный скалами в узком ущелье, которое местами прорезывается порогами, глетчер Агштан являет живописную, но и страшную картину разрушения. Ледник этот имеет довольно скорое движение по значительному уклону; его конец навис над скалами; движущийся лед, переходя через скалы, ломается от собственной тяжести, и громадные глыбы его летят в Кара-су, разбиваясь в осколки и оставляя за собою целое облако блестящей, искрящейся ледяной пыли. Удары, подобные отдаленному залпу орудийных выстрелов, слышатся весьма часто в глетчере. Промежутки же между обвалами глыб измеряются минутами. Свою разрушительную работу глетчер не оставляет ни на один час. Мы его наблюдали в течение двух суток, и не было того часа, чтобы не свалилось с него два — три ледяных завала. Горцы тоже говорят, что глетчер этот они никогда не видели в спокойном состоянии (Такой характер имеет только нижняя часть глетчера; средняя же и верхняя очень пологи, трещин на них очень мало и поверхность льда гораздо чище, чем на прочих глетчерах Кавказа. Н. Д.). [206] Глетчер Агштан в своем течении не раз встречает скалистые пороги и, не имея возможности одолеть их сопротивления, сам ломается на глыбы, которые громоздятся друг на друга. Меньшие глыбы силою напора выбрасываются на поверхность глетчера и, обтаивая, принимают разнообразные красивые формы: одни торчат наподобие зубьев, башен, другие получили форму конусов, пирамид, призм и т.п. В свежих изломах лед имеет нужный голубой цвет, переходящий по краям глыб в зеленый. Залитый огневыми лучами заходящего солнца, Агштан представляет чудную картину. Красивой рамкой для этой картины служат темно-коричневые скалы, убранные у подножья своего светлой зеленью хвойных лесов. Глетчер Агштан течет от одной из вершин Шаривцика. Вершина носит название Ат-зола, что значит «лошадиный путь» (на 5-вер. кар. не обозначена). По Агштану, мимо этой вершины, по словам горцев, пролегал когда-то лошадиный путь в Имеретию. Путь этот успел уже отойти в область предания.

Перейдя зеленое плоскогорье между Кара-су и Ак-баши, мы спустились в ту часть долины истоков Кара-су, которая, по справедливости, может быть названа прелестною в своей грандиозной дикости. Она как бы отрезана от всего мира окаймляющими ее со всех сторон могучими кряжами. На юге простирается Главный гребень с бесконечными рядами снежных пиков и с необъятными снеговыми полями, от которых ползут громадные глетчеры, испещренные трещинами, темными шиферными моренами и торчащими ледяными глыбами наподобие глыб Агштана. На востоке начало Дигорского отрога с рядами живописных вершин и глетчеров; на западе темные скалы Шаривцика, а над ними бесконечные глетчеры, обрывающиеся в долину отвесными зелеными стенами; на севере из-за зеленых холмов видны высоко в небе грандиозные вершины Дых-тау и [207] Коштан-тау с их могучими глетчерами и страшными в своем нагромождении скалами.

Английский турист Грове в своих записках «Холодный Кавказ» говорит, что живописнее этой долины он не встречал, и в горах Швейцарии, что он не знает красивее этого пейзажа в целом мире.

Особое внимание обращает на себя глетчер Гезевцик. Начинаясь у горного узла Цигит-баши-кая, он сползает в долину двугранным углом, у основания которого открывается зияющая темная пасть правильной дугообразной сверху тоннели; из тоннели кипучими волнами вырывается черная река, ребро угла обозначается темною шиферною мореною, за пределами которой страшные нагромождения ледяных глыб, а за ними уже конические пики Главного гребня и Дигорского отрога. Горный проход по этому леднику к истокам Риона в это лето сделался недоступным по причине образования новых бесчисленных трещин и нагромождений. Для нас оставался второй, правый проход через Шаривцик к истокам Цхенис-цхали. Здесь, под этими ледниками, застигли нас дожди и туманы — самая неприятная вещь для туристов. Холод, пронизывающая до костей сырость, дождь, временами крупа и снег, неизвестность будущего, — все это наводит удручающую тоску на душу и заставляет забыть окружающие красоты, погребенные в туманах.

Страшных две ночи пришлось пережить нам в этой дикой долине у самого подножья Главного гребня. Дождь лил беспрестанно; дров нет, и приходилось разжигать с большими усилиями сырые ветви рододендронов; ослепительные громадные молнии ежеминутно прорезывали огненными линиями непроглядную тьму ночи и, разражаясь страшным треском и оглушительными раскатами грома, грозили ежеминутно смертью. Треск в ледниках и завалы с гор усиливали впечатление ужаса. Мы вспомнили, что остановились [208] среди груды валунов, скатившихся со скал Шаривцика. Вблизи нашего становища рухнул новый каменный завал. Мы уже готовы были бежать, но где найдешь убежище во тьме ночной, тем более, что обратный путь преграждался нам рекою, через которую мы едва нашли брод и днем? Проводники наши не менее нас были объяты ужасом и читали молитвы. Утром мы возвратились назад и снова поднялись на плоскогорье, на одном из холмов которого была заброшенная уже караулка, сложенная из плит шифера. Очистив по возможности это обиталище, мы укрылись в нем от беспрестанного дождя и холодного ветра. Пастухи были недалеко, и нам удалось добыть дров и пищи. Вторая ночь была не менее грозной. Гром и завалы Агштана всю ночь не давали покою. К рассвету, однако, к общей радости, небо очистилось, выплыла луна и озарила прелестные окрестности. Скоро лунный свет сменился солнечным. Терять нельзя было ни минуты. В глубине долины, на оставленном нами становище, ночевало несколько человек рачинцев с купленным в Болкарии скотом. Они уже тронулись в путь, дав нам знать, чтобы мы не мешкали, не то худо будет.

Мы, однако, помешкали с минуту, чтобы полюбоваться за стаканом чаю тем фантастическим грандиозным снеговым кольцом, которое нас окружало. Вид с караулки оказался наилучшим из всех видов, которые только нам встречались. Снеговое кольцо, составившееся из Главного гребня, отрога Дых и Дигорского кряжа, размывалось только узкою глубокою щелью на севере по долине Кара-су. Отсюда художник мог набросать десятка два самых разнообразных прелестнейших пейзажей.

В 6 часов утра начали мы восхождение на Главный гребень. Два часа карабкались по обрывистым скалам Шаривцика до снеговых полей. Здесь набожные наши [209] проводники долго и горячо молились на снегу: они очень боялись предстоящего перевала, во-первых, потому, что выпавший новый снег засыпал все трещины в глетчерах, а еще более потому, что из глубины долины неслись уже к нам густые желтоватые туманы, грозившие нам опасностью потерять путь в их непроглядной мгле. Шли мы торопясь, напрягая свои силы, без отдыхов, погружаясь по колено в снег. Вьючная лошадь то и дело проваливалась и падала; приходилось общими силами вытаскивать ее; в заключение разобрали вьюк по частям на собственные плечи. Проваливались и мы не раз в узкие, запорошенные снегом, трещины; падение, к счастью, приходилось поперек трещины, и падавший отделывался только страхом. Часа через два пути по леднику мы достигли высшей точки перевала. На далекое пространство лежит здесь совершенно горизонтальная плоскость, а на ней коническими шапками торчат снежные пики, им же несть числа.

Взобраться на любой из них не представляло большого труда, но мы не имели времени для этого. С конических шапок к нашим ногам скатывались комья снегу, оставляя за собою красивые бороздки. До верхушек этих шапок оставалось отсюда, как казалось, не более 100 фут.

Туманы, поднятые солнцем, остановились, как только достигли вершины гребня: охладившись и сгустившись еще более, они не в силах уже были подняться выше к пикам и разрядились, вероятно, снегом и дождем. Мы успели таки убежать от них.

Блуждая часа два по снеговой платформе на высоте тысяч 12 — 12 1/2 футов, мы переходили от одного конического пика к другому, ища следы рачинцев, только что прогнавших скот. Следов этих к удивлению не оказалось, и мы шли наудачу. Три конических пика, вздымающихся на плоской вершине гребня и образующих своим [210] расположением треугольник, проводники назвали нам Кацера-уци-кая (эхо трех гор). Здесь, действительно, слышится весьма отчетливее эхо, если произносить слово, обращаясь к каждой вершине по-очередно. Другое эхо дают шиферные скалы, идущие вниз на юг параллельными лучами к западу от Кацера-уци-кая. Это эхо оригинальнее первого: слово повторяется много раз и как бы произносится несколькими субъектами сразу и невпопад. Вы слышите ряд долго несмолкаемых окончаний сказанного слова.

Южнее и восточнее Кацера-уци-кая, у самой оконечности снеговой площади, возвышается конический Лапыр-баш, иначе — по-грузински — Пасис-мта (Фазиса вершина). Рачинцы называют этот пик еще Лапури. Последнее название, по всей вероятности, исковерканное татарское название Лапыр-баш. Пик этот показался нам не выше остальных конусов гребня; он только южными склонами несколько выдвигается из линии гребня и со стороны истоков Цхенис-цхали и Риона кажется особою горою. С западных склонов Пасис-мты сползает глетчер, питающий Цхенис-цхали, которая начинается водопадом порядочных размеров. Исток Цхенис-цхали горцы севера называют Шари-су, производя это название от перевала Шаривцик. С вершины Главного гребня открывается прекрасный вид на север и особенно на отрог Дых. Коштан-тау рисуется отсюда красивой почти правильной пирамидой, уходящей от диких нагромождений скал высоко в небо.

К полудню мы прошли уже снеговые поля и начали спуск по южным склонам гребня. Шиферные выветрившиеся скалы очень затрудняли шествие. Лошадь и мы поминутно срывались и из под наших ног летели вниз обломки скал. Ряды скал спускаются лучами в глубокую долину Цхенис-цхали и притока ее Зесхва. За ними на западе видна цепь Сванетского кряжа, а из-за него [211] выдвигается главная цепь с живописными сванетскими вершинами. Спуск особенно труден тем, что не представляется возможности делать зигзаги: приходится поневоле держаться прямого направления между обрывом к востоку в истоке Цхенис-цхали и шиферным скалистым лучом к западу. Мы и здесь прибегли к сидячему путешествию вниз, волоча за собою по мягкому снегу свои вещи.

Солнце печет немилосердно; воздух накален до невозможности. Шиферные скалы так горячи, что к ним невозможно прикоснуться. Снег и скалы отражают теплоту в воздух и делают зной положительно невыносимым.

В час дня мы спустились, наконец, на дно долины и укрылись от зноя в тени верб и лопухов. Продолжать путь не могли, — так болела голова у всех. Ледяные компрессы предупредили опасность солнечного удара. Дождавшись заката, мы поднялись на отрог от Пасис-мты и здесь нашли татарский кош, где и приютились на ночь.

Болкарцы и кабардинцы арендуют здесь земли у рачинцев в истоках Риона и у сванетских князей Геловани и Гордобхадзе в истоках Цхенис-цхали. Сюда пригоняется скот, обреченный на продажу в тех видах, чтобы продать его в Имеретии подороже позднею осенью, когда переход через горы становится уже невозможным. Арендная плата — 1 баран со 100 штук.

На утро, обогнув вершину Пасис-мта с юга, мы увидели под собою во всей красоте южной флоры долину Риона.

Перевал от истоков Цхенис-цхали к истокам Риона едва ли не труднее перевала через Главную цепь. От Пасис-мта к югу отделяется отрог Лухуну-цвери, составляющий водораздел между водами Риона и Цхенис-цхали. Гребень этот у своего начала образует страшные нагромождения шиферных скал, разделенные пропастями и глубокими котловинами. Мы прошли этот гребень у самого его начала, [212] перевал же из Рачи в Дадиановскую Сванетию остался гораздо южнее. От Пасис-мта еще отделяется небольшой отрог на востоке по правому берегу Риона. Гребень этот чрезвычайно узок. Мы шли по его остроконечной вершине, любуясь истоками Риона и далекой панорамой уходящих в синеву снежных гор. На вершине этого гребня нам встречались кристаллические отложения на плитах шифера. Попадались большие группы красивых кристаллов горного хрусталя и молочный кварц. На гребне же при спуске в долину Риона мы встретили последний кош, в последний раз напились кефиру, в последний раз купили козленка. Хозяин коша оказался богатым кабардинцем, любителем чая; у него мы купили фунтов пять сахару.

Исток Риона берет начало из глетчеров Пасис-мты. Глетчеры эти нависли высоко над скалами, не велики и ничего особенно живописного не представляют. Ниже их на пологих склонах и в глубине долины альпийские пастбища, арендуемые у рачинцев кабардинцами. Гораздо живописнее и больше глетчеров Пасис-мты глетчеры соседней вершины Эдена. От нее стремятся могучие потоки и впадают в Рион шумными каскадами в 5 — 6 верстах от его начала. До слияния с этими потоками Рион имеет восточное направление, далее же круто поворачивает на юг. От этого поворота начинается прекрасный лиственный лес, в котором мы и заночевали, чтобы на утро тронуться по долине Риона в Кутаис.

Текст воспроизведен по изданию: По истокам Кубани и Терека // Сборник материалов для описания местностей и племен Кавказа. Вып. 14. Тифлис. 1892