ТЕПЦОВ В. Я.

ПО ИСТОКАМ КУБАНИ И ТЕРЕКА

Самая высокая, самая дикая, непроходимая и в то же время самая живописная часть Главного хребта Кавказских гор лежит между истоками Кубани и Риона, от вершины Донгуз-оруна до вершины Цигит-баши-кая, составляющей первое звено Дигорского отрога. К востоку и западу от этой части начинается уже понижение гребня. Так, на востоке Мамисоновский перевал имеет уже высоту только 9390 фут., а на западе Нахарский — 9617 фут. и Клухорский несколько ниже, тогда как ни один из перевалов указанной части не спускается ниже 11000 фут., т.е. ниже снеговой линии. Высота указанной части гребня доходит до 4 верст, а отдельные пики подымаются выше 5 верст. На этом стоверстном протяжении гребня и на его отрогах (из которых некоторые, как напр., Эльборусский и Дых-тау, превосходят высотою самый гребень) находятся и высочайшие пики Кавказских гор: Эльборус — 18526 фут., Донгуз-орун более 17000 фут., Ужба (Уч-баш) столько же, Дых-тау — 17096 фут., Коштан-тау — 16923 фут., Тет-нульд более 17000 фут. (по определ. Дечи) (К этим пикам надо еще прибавить следующие: Шхара (17038 ф.), Джанга-тау (16657 ф.), Катын-тау (16296 ф.) и Гестола (15943 фут). пр. Н. Я. Динника.), Ушкульский пик, который английские альписты приравнивают по высоте к Эльборусу, Пасис-мта (Фазиса-вершина) около 17000 ф. [60] и многие другие. Громадные ледники названных пиков питают три больших реки Кавказа: Кубань, Терек и Рион. Кроме того ледниками южного склона этой части еще питаются: Цхенис-цхали (большой приток Риона), Ингур, орошающий Сванетию и Мингрелию, и Кодор, орошающий Абхазию.

Мертва природа на вершине гребня и его отрогов. Неподвижные серые скалы громоздятся друг на друга и склоняют свои утесы над голубыми глетчерами. Белоснежные вершины замерли в своем величии. Мертвая тишина окружающего наводит уныние, а треск в ледниках и неожиданные обвалы — страх и трепет на душу. Ни кустика, ни травинки: мертвые снеговые поля, грозные скалы и вершины — и ничего более! И только счастливый путник увидит вдали торчащего на скале тура или прячущуюся в камнях горную индейку, да могучего орла, парящего иногда над вершинами. А внизу, у подножия гребня, природа ликует в своем роскошном весеннем убранстве...

Истоки рек пробивают себе путь в гранитных глыбах от ледников по глубоким живописным долинам. Несколько отдельных долин соединяются в одну общую, убранную в темную зелень хвоев и ниже в светлую зелень листвы. Такая долина уже обитаема и человеком — горцем. По долине к самому берегу горной реки лепятся убогие землянки, сакли горцев, а на предгорьях у самых ледников на живописных альпийских лугах пасутся их многочисленные стада овец, лошадей и пр. скота.

Земли по истокам Кубани (от Картджюрта), по истокам Малки, Баксана, Чегема и Черека заняты горским племенем, которое называют общим именем горских татар. Прежде всего этих горцев следует отличить от северных соседей их — кабардинцев, с которыми они в исторической вражде и ничего общего не имеют. Кабардинцы, занимая плоские предгорья и часть степей Кубанских и [61] Терских, отрезывают горцев от казачьих поселении Кубанского и Терского войска. Другие западные соседи горских татар, черкесы, отделены от них значительными возвышениями и дружбы не водят, ибо жизнь их строго обособлена, замкнута. Обычаи черкесов строго воспрещают смешивать кровь своего племени с какою-либо иною кровью. Виновников такого смешения, как нам говорили на Кубани, черкесы изгоняют из своей среды, а зачастую и убивают. Восточные соседи горских татар — дигорцы (осетины) отделены от них высоким Дигорским кряжем, что тоже не выгодно для сношения этих племен. На юге Главный хребет с его ледниками, а за ним сваны и вольные рачинцы, которые изредка летом, когда ледники и горные проходы становятся относительно доступными, посещают горских татар с целями коммерческими, закупая у них скот или на деньги или на товары (дешевые ситцы, веревки, табак и т.п.). Рачинцы имеют даже свои убогие лавчонки в некоторых обществах и нанимаются в батраки к горским узденям.

Горские татары, таким образом, заперты в своих трущобах со всех сторон, что дало им возможность сохранить до последнего времени свои национальные особенности.

Сами они природными условиями делятся на группы, обособленные мало проходимыми горными хребтами. Каждая из этих групп, имея много общего с другими, имеет и свой особенный отпечаток. Разновидность групп является следствием природных условий, исторического прошлого и стороннего влияния. Так, горцы истоков Кубани и долины Баксана (Урусбий) называют себя карачаевцами, производя это название от древнего князя их Карчи, который живет в народных преданиях, как устроитель их рода, как герой, которому равного они не знают. К этой же группе [62] причисляют себя и чегемцы, занимающие долину Чегема.

Долину Черека-тхахо (Называют также «Хуламский Черек» в отличие от Черека, вытекающего из Болкарии. Н. Д.) занимает группа Безинги и ниже — Хулам. Первая из этих групп по внешнему виду мало походит на чегемцев. Громадный рост, соответствующая ширина плеч, выдавшиеся скулы, широкие челюсти, толстые губы, большие редкие зубы и небольшие злые глаза — вот отличительные особенности безингийцев. Это самая дикая из всех групп (Безингиевцы мало отличаются от карачаевцев, урусбиевцев, чегемцев и хуламцев и несомненно принадлежат к той же татарской расе, как и все только что упомянутые племена. Что же касается балкарцев, то они, действительно, отличаются гораздо заметнее от прочих горских татар. Это признают и сами горцы. Н. Д.).

Хуламцы и особенно балкарцы, занимающие долину Балкарского Черека, представляют несомненный конгломерат племен: кабардинского, осетинского, еврейского и собственно татарского. Такую смесь племен возможно объяснить лишь тем, что местность эта, открытая с востока широкими долинами рек, была театром кровопролитных войн между осетинами, древнейшими ее обитателями и ордами кочевников, двигавшихся с востока. Случаи же переселения сюда из Кабарды и других мест нередки и в настоящее время: ассимилируясь с коренными обитателями, переселенцы вносят в обычаи и нравы кое-что и из своего племени.

Горские татары представляют, таким образом, не мало интереса для исследователя как своим прошлым, так и настоящим.

Мне пришлось за каникулы проехать все указанные группы татар, пришлось полюбоваться чудными картинами природы и наблюдать кое-что из жизни этого племени. [63] Наблюдения эти и послужили материалом для предлагаемого очерка, в котором отведено место и описанию мало известной природы этого края.

Мы ехали через Сванетию. Сванеты все земли за хребтом от них называют Карачаем, когда говорят только о земле и употребляют названия групп, когда говорят о народе. Этих названий будем придерживаться и мы в своем очерке.

Из литературы о горских татарах мы пользовались только прекрасным очерком Ковалевского и Иванюкова: «У подошвы Эльборуса» («Вестник Европы» 1886 г., кн. 1-ая а 2-ая). Авторы этого очерка исследовали на месте только население Баксанской долины. Труд наш может послужить некоторым образом дополнением и иллюстрацией указанному очерку и является вполне самостоятельным, хотя, конечно, не научным. [64]

I. Карачай.

Долина Накры. — Донгуз-орун. — Истоки Баксана. — Ледник Азау. — Перевал Джиппер. — Эльборус с юга. — Ледяная котловина. — Ледник Улу-кама. — Истоки Кубани. — Долина Улу-кама. — Карачаевские пастухи. — В гостях у Шовгая. — Боча-бох. — Суслики. — Хурзук и его обитатели. — Предания карачаевцев. — Камень Карча-таш. — Настоящее Карачая. — Карачаевские новаки и консерваторы. — Абреки. — Положение женщины. — Торговля. — Карачаевские пьяницы.

Наилучший путь в Карачай из Сванетии пролегает через Главный хребет по перевалу Донгуз-орун. Долина реки Накры (приток Ингура) служит воротами в Мингрелию из Карачая и Сванетии. Красота этой долины выше всякого описания. Ее окаймляют два, значительной высоты, гребня: Гвирешир — с запада и Нейрак — с востока. На них ютятся белоснежные вершины, с которых висят небольшие глетчеры. Из-под глетчеров с шумом вырываются ручьи и красивыми каскадами падают со скал в долину. Плоское узкое дно долины заросло дремучим первобытным непроходимым лесом, в котором преобладают хвойные и особенно ели, а березы и осины красивыми группами выделяются на темном фоне хвойных деревьев; на прогалинах в лесу встречаются густые пестрые ковры красивых цветов; ароматы ландыша напояют воздух. — Долина на север замыкается двумя красивыми вершинами: Донгуза-оруном и Кормашем. Последний составляет первое звено цепи Гвиркшир. С отвесных боков Кормаша скатываются к подножью его большие снежные обвалы, которые, подобно ледникам, питают Накру. Тут же, у подножья [65] Донгуз-оруна и Кормаша, на пространстве нескольких квадратн. верст, лежат остроконечные гранитные валуны, образуя хаотическое нагромождение, почти недоступное для пешехода. Место это сванеты называют Узгад. К Донгуз-оруну по обнаженным бокам Главного гребня вьется узкая, едва заметная тропинка. Колесит она неправильными зигзагами по разным направлениям, подымаясь все выше и выше к белоснежным пикам; близко к вершине гребня тропа теряется в снежных полях, которые дают многочисленные ручейки, шумно сбегающие к подножью, чтобы там соединиться и образовать реку. Поля эти иногда вовсе исчезают под палящими лучами летнего солнца. За снежными полями торчит острый гребень Главного хребта. Тропа прорезывает его поперек. Воротца эти под самою шапкою Донгуз-оруна и составляют крайнюю высоту перевала, — высота эта не ниже 11,000 фут. — С вершины Главного гребня открываются великолепные ландшафты и перспективы гор к югу и северу. Горы складываются в симметричные группы, тянутся параллельными гребнями и составляют красивые понижения — террасы гор. Террасы украшаются растительностью, каскадами, водопадами и разноцветными, причудливых форм, скалами. Далеко, далеко изредка торчат одиноко белоснежные пики параллельных кряжей и отрогов, а к ним тянутся волнообразные ярко-зеленые плоскогорья, на которых зоркий глаз может отыскать копошащиеся темные пятна и точки, — это стада горных овец. Глубокие долины прорезывают горы в разных направлениях и горные потоки этих живописных долин дополняют и оживляют красоту ландшафтов. Привлекательно-живописны южные склоны гребня, грозно-суровы его северные склоны. Куда ни взглянешь — всюду пропасти, одна другой мрачнее и глубже. Над пропастями со скал нависли могучие глетчеры, производящие весьма частые завалы. Страшное и красивое зрелище [66] представляет завал! Влекомая собственной непомерною тяжестью ледяная глыба переламывается над скалою, с треском летит вниз, разбивается о встречаемые на пути падения камни в куски, в искрящуюся ледяную пыль; камни, в свою очередь, рушатся и летят вместе со льдом вниз на дно зияющей пропасти; а на дне ревет поток, унося свалившиеся камни и льдины. Опустошительные разрушения делают все более и более недоступными склоны гор. Одни только многочисленные белоснежные пики торчат уже многие тысячи лет, пока непоколебимо и равнодушно внимая разрушению их оснований... Дальнейший путь лежит по леднику Донгуз-оруна. Ледник этот занимает угол между главной цепью и Эльборусским отрогом. Он имеет вид опрокинутых вверх дном нескольких гигантских котлов, между которыми лежат углубления, изрезанные в разных направлениях трещинами. В выемки, свободные от трещин, собирается вода, образуя красивые озерца на льду. Трещины в этом леднике не широки, от 1/2 до 1 1/2 аршин. Для путника узкие трещины опаснее широких: они часто заносятся снегом, и присутствие такой трещины может только открыть замечательная чуткость проводников из местных горцев.

У подножия Донгуз-оруна красивое небольшое альпийское озеро. Чистая, как хрусталь, вода его отливает цветом неба. Далее, множество валунов, весом в несколько тысяч пудов, заграждают путь и делают его непроходимым.

Из-под ледника вырываются с оглушительным шумом две реки, которые, соединясь в полуверсте от устья ледника, дают начало Баксану — одному из наибольших притоков Терека.

Долина Баксана — одна из наиболее красивых долин северного склона, о чем свидетельствует и самое название [67] реки: Бак-сан, в переводе — «посмотри сам». Особенную красоту придает ей начинающийся в верстах пяти от ледника стройный хвойный лес, заполняющий все плоское дно долины, которая, постепенно расширяясь, уходит, наконец, в, темно-синюю даль степей. Горцы Урусбиевского общества, между прочим, промышляли и этим превосходным лесом; теперь же, как нам говорили, лес этот находится под запретом и составляет казенную собственность, оспариваемую князьями Урусбиевыми.

Долина Баксана принимает в себя боковые долины, образуемые отрогами Главного хребта. Наиболее дики из них те, что ведут отсюда к Эльборусу.

Как по долине Баксана, так и по зеленым плоскогорьям между боковыми долинами, у самих ледников, бродят многочисленные стада рогатого скота, сопровождаемые страшными волкодавами и добродушными пастухами, которые вооружены часто только одною дубиною с крючком на конце. Крупный скот и лошади бродят без присмотра и сами, по привычке, собираются к ночи на места стоянки (кош). Скот, загоняется на ночь в особые загороженные помещения или базы.

Название Донгуз-оруна (в переводе — «свиной баз») местные горцы объясняют тем, что карачаевцы (По словам князя Измаила Урусбиева сюда пригоняли свиней на пастьбу не карачаевцы, а сванеты. Н. Я. Д.) до принятия магомеданства пасли здесь свиней, для которых устраивали многочисленные свинные базы.

Отрог, оканчивающийся на севере Эльборусом, служит границею между Кубанскою и Терскою областями. Из долины Баксана есть два пути в Кубанскую область: через Эльборусский отрог перевалом Джиппер по леднику Азау к истокам Кубани и по притоку Баксана, Кыртык, [68] вокруг Эльборуса с севера и далее по истокам Малки и по плоскогорью Садырлар в аул Хурзук на Кубани.

Жители Баксана имеют постоянные сношения с карачаевцами, живущими по истокам Кубани и избирают для этих сношений более удобный, хотя и более далекий путь, по Кыртыку; через глетчер же Азау ходят очень немногие смельчаки и преимущественно воры со скотом. Недоступность пути, дремучие леса в истоках Кубани и Баксана дают ворам с краденым скотом надежное убежище от караулов, которые горцы содержат на свой счет у всех горных проходов в Сванетию и Рачу. Горцы не помнят, проходил ли кто-либо из путешественников через Азау, так как и за большую плату редкий из карачаевцев решится проводить путешественника по этим дебрям и скалам. Только беспечные и безучастные к своей жизни сваны пойдут с путешественником хоть в самый ад. Мы решились пройти в Карачай перевалом Джиппер через Азау. Проводники предупреждали нас об опасности пути и советовали идти по Кыртыку, но мы встретили под Азау осла с вьюком и погонщика — карачаевца, который, подтверждая трудность пути, сказал, что если мы обладаем хотя небольшою опытностью в лазании по скалам, то победим и этот перевал. В помощь нашим сванам мы взяли одного из карачаевских караульщиков.

Глетчер Азау лежит в широкой плоскодонной долине между оголенными гранитными скалами. Долина его входит в долину Баксана. Дно этой долины сплошь заросло дремучим сосновым бором, в котором, по мере приближения к нижнему концу ледника, попадаются громадные валуны гранита. Внимательный осмотр окрестностей убеждает путника, что бор этот вырос на месте древнего глетчера и его морен. Последние свидетельствуют о том, что глетчер Азау уменьшился в ближайшее к нам время не [69] менее как на версту, и ныне по словам горцев, заметно уменьшается (До пятидесятых годов ледники Кавказа увеличивались, теперь же они отступают. Н. Я. Д.). Лес начинается саженях в 100 от ледника. Конец глетчера имеет не более 20 саж. в ширину и представляется сплошною стеною в 6 — 8 саж. высоты. Из под стены с большим шумом вырывается река Баксан.

Перевал через Азау сделан был нами при ясном безоблачном небе. Едва заметная тропа вначале колесит по левой, северной, морене и скоро теряется в ней. Множество остроугольных камней во многих местах делают путь положительно невозможным, что заставляет путника сойти на ледник и отыскивать путь среди зияющих трещин. Поверхность глетчера в устье производит впечатление застывших морских волн. Более часу мы карабкались по морене, а затем вступили на отлогую и почти ровную поверхность глетчера. Глетчер как-то вдруг расширился и образовал обширное зеленовато-серое поле, окаймленное со всех сторон скалами и белоснежными вершинами. На скалах нависли меньшие глетчеры, а за ними снеговые поля, среди которых кое-где торчат исполинскими зубцами одинокие гранитные утесы. На поверхности ледника нам попадались скелеты лошадей, волов, овец, перепелок, замерзшие мотыльки и мухи, чаще же всего — скелеты погибших туров и большое число турьих рогов, достигающих иногда в длину 2 арш. Путь по леднику вначале был легок, подъем незначителен; шероховатая поверхность льда не позволяла ногам скользить; встречались трещины, но их или обходили, если они были широки, или перепрыгивали, если они были узки. По поверхности ледника журчат ручейки, которые большею частью исчезают или в бездонных трещинах, или в воронкообразных колодцах. [70] Немногие из ручьев достигают конца глетчера, где они каскадами падают с ледяной скалы в вырвавшуюся из-под льда реку. Через трещины до слуха путника долетает отдаленный гул и рев подледной реки, увидеть которую нам не удалось даже через самые широкие трещины. Иногда слышались глухие выстрелы в леднике — это трещал лед, образуя новые щели.

Большинство трещин имеют поперечное направление, что обусловливается, по всей вероятности, поступательным движением глетчера и неровной, волнистой, поверхности его ложа. Долевые трещины на Азау очень редки и обыкновенно узки — не более 1 1/2 аршина, тогда как поперечные достигают 1 1/2 саженной ширины. Две отвесные зеленоватые стены льда уходят в неизмеримую глубину, из которой доносится зловещий рев подледной реки и водопадов. В стенах встречаются отверстия — естественные ледяные штольни, по которым течет вода до трещины, где она образует красивые водопады, Брызги от этих водопадов рассыпаются в искрящуюся водяную пыль, которая облаком стоит в трещине и скрывает от взоров наблюдателя дно пропасти. Много прогоняемого скота гибнет в таких трещинах. Встречаются трещины, суживающиеся на глубине нескольких саженей до полуаршина. Упавший в такие трещины скот извлекается следующим способом: смельчак горец обвязывается веревкой; товарищи спускают его в трещину, там он рубит на куски застрявшее животное, привязывает части его к другой веревке; товарищи, вытащив все мясо, вытаскивают и его на свет Божий.

Узкие трещины часто заносятся предательским снегом. Чуткие ослы и катера, осторожно ступая, угадывают присутствие такой трещины и перепрыгивают их, часто завязая в снегу задними ногами. Едва заметная выемка, наподобие канавки, дает знать проводникам, о занесенной трещине. [71]

Особенное внимание наше привлекли колодцы. Они образуются в широких, котлообразных углублениях; вода, падая в них, размывает их все глубже и глубже; таким образом получается во льду глубокая яма и колодезь готов. Наибольший из колодцев, виденных нами на Азау, представлял собою воронкообразное углубление, верхний диаметр которого равнялся 2 1/2 аршинам. В воронку эту с разных сторон вливалось пять ручьев. Вода, по-видимому, не вмещалась в воронке и вертелась в одну сторону на глубине двух аршин. Над воронкой подымался столб водяной пыли, а в столбе была видима радуга.

Часа через два пути по леднику северная морена как бы разорвалась, и мы увидели новый ледник, который шел параллельно Азау и посылал большой волнистый поток в этот последний через отверстие в морене. На месте слияния потока с Азау громадные нагромождения ледяных глыб и камней; поток, начинаясь гораздо выше поверхности глетчера Азау, своею силою, видимо, прорвал его северную морену и слился с ним.

Против устья этого потока начинается заметный подъем на глетчере Азау. Здесь же и начало вечного снега. Поднявшись на снеговые поля, мы увидели, что ледник, смежный с Азау, гораздо более его и начинается непосредственно от двух конических пиков на общем пьедестале. Пики эти оказались Эльборусом, ледник же Терс-кол (Кривое ущелье); по последнему обыкновенно и подымаются на Эльборус. Все горцы, как мы убедились, называют Эльборус татарским именем — Минги-тау, что значить двуглавый. Особенно величественный вид на Минги-тау открывается с высшей точки перевала Джиппер. Обе вершины кажутся отсюда доступными. Склоны их лишены отвесных скал, которые обыкновенно и делают некоторые вершины недоступными. Западный пик заметно выше восточного [72] (18526 фут.) и кажется отсюда правильным, слегка усеченным конусом. Восточный пик имеет отсюда вид колпака, верхушка которого несколько наклонена к востоку. Он ниже и уже западного пика (18431 фут.). Оба пика разделяются довольно глубокой седловиной, и каждый из них отсюда рисуется самостоятельной вершиной; с севера же оба пика имеют подобие прямых рогов на исполинской голове. Снеговые поля Эльборуса и глетчеры его отличаются обширностью. С перевала Джиппер наблюдатель во все стороны видит теряющееся в воздушной дали белое поле, прорезанное во многих местах темными гребнями скал и морен, который окаймляют глетчеры и дают начало горным долинам.

Кроме Терс-кала с восточных склонов Эльборуса сползает еще длинный и узкий глетчер Ирик, а за ним короткий, но весьма широкий глетчер Кыртык. Последний навис над скалами, составляющими правый берег речки Кыртыка. Глетчер Азау начинается от конического пика, который сванеты называют Лоша. Восточные и западные склоны этого пика испещрены темными отвесными скалами, северные же — отлоги; с них-то и свешивается глетчер в виде дугообразной извилины (наподобие плеса реки).

При старании идти как можно быстрее, ледник Азау пройден был нами в 5 1/2 часов. Отбросив 1 1/2 часа на остановки для отдыхов и, положив наименьшую скорость — 2 версты в час, можно заключить, что длина глетчера (включая сюда и снеговые поля его) не менее 8 верст; наибольшая же ширина около 4-х верст.

О высоте перевала Джиппер мы могли судить только гадательно. Снеговая линия по карте вокруг Эльборуса показана на высоте 11000 фут., перевал же Джиппер лежит далеко за ее пределами. Мы могли быть на высоте между 12000 и 13000 фут., если не выше. Влияние разреженного [73] воздуха сказалось не только на нас, но и на наших проводниках сванетах, ко всему, казалось бы, привыкших. Дыхание у всех было частое, порывистое, несмотря на получасовой отдых; пульс был от 90 до 100 ударов в минуту; кровь приливала к голове и клонило ко сну; ощущение тошноты чувствовали все. О большой разреженности воздуха можно было судить еще и по тому, что разговаривавшие проводники наши уже на расстоянии каких-нибудь 40 — 50 саж. не слышали друг друга. Звуки в разреженном воздухе глухи, а выстрел не производит обычного гула. «Гайда — пошел, барин! Не хорош! Голова пропал!» — так поднимали обыкновенно нас сванеты, и мы спешили покинуть перевал.

С высшей точки перевала видна на восток главная цепь и ее пики. До Эльборуса отсюда рукой подать; кажется одна, много две версты. Но, судя по карте, от перевала до пиков Эльборуса было не менее 10 верст. Так зрение скрадывает расстояние в горах и в чистом воздухе.

Эльборусский отрог круто обрывается к западу, вследствие чего западные склоны этого кряжа во многих местах обнажены, а ледники, лежащие между скалами не длинны; за то снеговые поля необъятны по своей ширине. Скалы к западу от вершины Лоша нагромождены в таком беспорядке, что нет возможности определить направления их, и что хуже всего — глаз не в состоянии отыскать пути, которым возможно было бы следовать через эти нагромождения, утесы и глубокие ямы, заваленные остроконечными валунами. Опытные в деле путешествия проводники наши — и те растерялись, когда пришлось им отыскивать спуск к истокам Кубани. Подумывали и о том, чтобы бросить здесь лошадей на попечение проводника-карачаевца. В поисках за удобным путем прошло более часа, но такового не оказалось, и пришлось тронуться на авось: каждый избирал путь по [74] своему вкусу. Особенное затруднение представляла глубокая яма, начинавшаяся непосредственно за перевалом. Она имеет вид глубокого котла и поражает правильностью своих очертаний. Верхний диаметр этого котла более версты, нижний вдвое меньше, глубина же более 100 саженей. Плоское дно заполнено льдом, в котором зияют страшные трещины, а в них со всех сторон стремятся ручьи. Ни единого выхода из котла нет. Куда же девается вода, стремящаяся в трещины? Ответить на этот вопрос мы не могли, сколько ни старались уяснить себе виденное. Судя по форме ямы, мы осмелились предположить, что она, быть может, кратер угасшего вулкана — так она напоминает описания некоторых кратеров (Едва ли в этом месте был кратер; вода же, вероятно, поглощается рыхлыми вулканическими породами и, может быть, где-нибудь ниже снова выходит на поверхность земли. По этой же причине страшно бедны водой склоны Арарата. Н. Я. Д.). Предположение это имеет еще некоторое подтверждение и в том обстоятельстве, что бока этого котла-кратера усыпаны массою шлаков вперемежку с рыхлым темным вулканическим туфом. Из этих же пород состоят и окружающие котел скалы вплоть до снеговых полей Эльборуса.

Быть может, более нас сведущие путешественники когда-либо встретятся с этой ямой и объяснят ее происхождение. Со всех почти сторон над ямой висят зеленоватые глетчеры, грозящие ежеминутно рухнуть на дно. Обойти котел видно не было возможности ни с юга, ни с севера: на севере высоко громоздились обнаженные исковерканные скалы, а за ними начинались обширные снеговые поля Эльборуса, до которых отсюда не менее 8 — 10 верст; на юге котел-кратер окаймляется высокими гребнем с скалистыми вершинами, бока которых отвесными рядами стен спускаются в яму. Спуститься на дно ямы казалось [75] невозможным от страшного нагромождения шлаковых камней; идти же по дну, изборожденному массою трещин, казалось еще труднее. На северной стороне котла-кратера замечалась рыхлая осыпь, состоящая из мелких обломков и пыли от выветрившихся и разрушившихся скал. Осыпь эта, начинаясь высоко под скалами, своим потеком достигала дна котла-кратера. Решились добраться до этой осыпи и по ней уже следовать до западной стены котла, где нужно было подняться, так как путь к истокам Кубани лежал в той стороне. Двое смельчаков-сванет каким-то чудом в несколько минут очутились с лошадьми на дне кратера и искусно лавируя между трещинами, добрались до западной стены котла скорее, чем мы до осыпи. Мы шли по осыпи, увязая по колено в песок и пыль. Склон осыпи до того был крут, а самая осыпь до того подвижна, что неосторожный шаг одного из нас чуть не послужил причиною его гибели: осыпь под ногами его тронулась и поползла с ним вместе ко дну котловины; валуны, лишенные опоры, покатились за осыпью и грозили сорвавшемуся смертью. Палка с острым стальным наконечником спасла сорвавшегося от большой опасности: на лету ему удалось вонзить палку в более уплотненный нижний слой осыпи, и это дало ему возможность задержаться до тех пор, пока верхний рыхлый слой осыпи сполз из-под него на дно котла, после чего сорвавшийся был вытащен наверх при помощи веревки проводниками. Все обошлось страхом и незначительными царапинами. Вслед за этим эпизодом караван наш был напуган завалом, причиною которого оказалась горная индейка. Птица эта гнездится в неприступных скалах. Напуганная нашими криками, она карабкалась по осыпи на скалы; из-под ног ее скатывались камешки, которые своим падением двинули осыпь, а с нею двинулись и валуны. И вот [76] оглушительный завал пронесся на расстоянии нескольких саженей от нас и рухнул на дно котла.

Пройдя осыпь, мы вскарабкались с большим трудом на скалы западной стены котла-кратера, и здесь открылась новая панорама гор. Отсюда начинался весьма крутой спуск по снеговым полям на глетчер Улу-кама. Речка, вытекающая из-под этого глетчера и считается началом Кубани.

Спуск по снеговым полям настолько был крут, что идти даже с палкой не было никакой возможности, тем более, что приходилось спускаться по прямой линии. Но сваны оказались изобретательными и в этом случае...

«Садись, гайда-пошел! Трещина нету, не боится!» С этими словами один из них сел и помчался вниз по мягкому снегу. В несколько секунд он очутился у начала пологого глетчера, до которого было отсюда не менее 2 вер. Оставшиеся последовали его примеру, и все мы съехали в несколько секунд с высоты, на которую возможно подняться в 2 — 3 часа и то с большими усилиями.

Далее нам пришлось пройти еще около версты по леднику, и вот мы, наконец, у истока Кубани после пятидневного томительного пути по горам из Сванетии.

Вид ущелья Улу-кама у его истоков отличается особенной дикостью, которой мы до того не встречали. Мрачные скалы террасами спускаются с трех сторон ко дну ущелья; высоко, высоко, под самым сводом темного неба горят пурпуровым цветом заката белоснежные вершины и величественною своею красотою смягчают впечатление окружающей дикости. Вершины здесь отличаются особенною красотою и причудливостью форм. Обыкновенная, стереотипная форма снежной вершины — конус, более или менее правильный, часто слегка усеченный. Здесь же вершины выделяются из белого снежного поля наподобие башен, шатров, готических замков и т.п. Множество вершин и утесов высятся не [77] на самом гребне, а выдвигаются прямо на гладком снежном поле глетчеров, что составляет исключительную особенность этой местности и вида. Тут же в первый раз мы заметили морену, которая шла не по краю ледника Улу-кама, а по самой его середине и двигалась с самым ледником. Направление морены имеет некоторое сходство с буквою S, нижний конец которой обрезан. Замечено было нами и то обстоятельство, что подледная река текла прямо под мореною, о чем свидетельствовал рев воды, долетавший до нашего уха из-под морены. Тоннель, из которого вырывается река, расположен как раз против конца морены. Из всего этого следует, что морена своим расположением указывает на направление дна ущелье, служащего руслом подледной реки. Удивило нас и то обстоятельство, что начало морены вовсе не совпадает ни с гребнем, с которого ползет ледник Улу-кама, ни с какой-либо вершиною над глетчером. Морена эта занимает около 1/2 всей длины ледника и начинается прямо на ледяном поле весьма узкою лентою и у своего устья имеет около 8 саж. Ледник Улу-кама, как и многие другие, уменьшился значительно, о чем свидетельствуют боковые морены, далеко опередившие ледник в его движении. Длина глетчера, считая от скал гребня, около трех верст, ширину же определить невозможно, так как в этом направлении он составляет одно целое с боковыми глетчерами, лежащими на скалах. Освобожденное от льда русло ущелья загромождено массою валунов серого гранита; между ними пробивает себе путь бурная река. На расстоянии версты от конца глетчера река стремится вниз каскадом по весьма крутому склону. На этом пространстве ни травинки, ни мха, что указывает на довольно значительную высоту. Конец ледника находится на высота не меньшей 10000 фут., так как еще на высоте 9000 фут. в Кавказских горах встречаются кое-какие [78] растения: подснежники, лютики, тощие травы, мхи, лишаи. Здесь же все голо, — нет и признака растительности (По определению Г. Абиха этот ледник оканчивается на высоте 8720 фут. над ур. моря.). Верстах в 2 — 3 от устья ледника в глубине долины начинаются уже альпийские луга. Здесь мы встретили кош и поспешили в него на ночлег. На коше нельзя найти приюта под кровом: сами пастухи спят под открытым небом. Кош — это место стоянки стад. Для доения овец и коз огораживается часть пространства в виде круга каменною оградою; в баз этот загоняются дойные овцы и козы и выпускаются в отверстие по одной; у отверстия сидит пастух, ловит козу или овцу за задние ноги, обхватывает ее обеими руками, выдавливает из вымени молоко в деревянное ведро или в медный котел и отпускает мать к ее ягнятам, которые тут же отчаянно блеют. За этим занятием мы и застали пастухов. Нас встретила стая громадных собак, от которых мы едва отбились. Пастухи смотрели на нас с любопытством, но не прекращали своего занятия и не расспрашивали о нас проводников. Мы заявили, что желаем остаться ночевать у них на коше. Пастух поспешил выразить сожаление, что не может принять нас достойно и что угостить нас, кроме молока, нечем. Мы поспешили выразить ему благодарность за его расположение к нам и разбили свою палатку под адскую музыку козлят, ягнят, телят и прочей скотины. Смотря на полные румяные лица пастухов, мы немало завидовали их здоровью, беззаботности и вечно праздничному настроению духа. У пастухов не нашлось хлеба, а свой мы уже съели весь. Оказалось потом, что все пастухи живут только айраном (кислое молоко) и сыром; мясо едят весьма редко, а мучного не видят по целым месяцам. В последний [79] раз здесь проводники наши накормили нас хлебом дорожного приготовления. Дивились мы много сметливости и практичности наших сванет. Они предлагали нам запастись мукой еще в Сванетии, предупреждая, что в Карачае очень трудно добыть хлеб и за деньги. Мы недоумевали: для чего мука в дороге и что из нее сделаешь без печи! Но когда нас накормили под Азау пирогами и свежим хлебом, поняли мы, что и от сванет можно кое-чему научиться... Один из них в Сванетии еще прибавил к своей тяжелой ноше фунтов двадцать муки, о чем мы узнали уже только в долине Баксана. Вот как сванеты стряпают в дороге. В траве выбивают небольшую ямку, напитывают ее водою, застилают ее потом чисто вымытым ситцевым платком, насыпают на платок муки и замешивают тесто. Из внутренностей барашка и курдюка, сваренных с просырью, приготовляют начинку и устраивают пироги наподобие ватрушек. В костер бросают камни и когда они достаточно накалятся, вытаскивают их на край костра. Пироги кладутся на горячие камни; пропекаются они прекрасно, подвергаясь действию костра с одной и раскаленных камней с другой стороны. Точно также пекут и пресный хлеб в дороге. Обилие дарового масла и сыру на коше дало повод сванетам ознакомить нас с приготовлением их охотничьего сыра. Сванет-охотник, отправляясь в скалы за турами, иногда дня на два, не может взять с собою сумы с съестными припасами: они были бы ему большою помехою при лазании по скалам. И вот он додумался до охотничьего сыра. Обыкновенный горский сыр бросается в котел, в котором кипит уже масло. От действия жира сыр скоро обращается в тестообразную массу: к ней прибавляют муки, и всю смесь беспрерывно и быстро мешают чистой палкой до тех пор, пока она не станет тягучей. Затем горячую массу вытягивают в веревку, а последнюю накручивают на [80] смоченную холодной водою палку. Когда сырная веревка остынет, то становится эластичной и крепкой настолько, что ее трудно порвать. Сванет-охотник обвязывается этой съестной веревкой через плечо и идет на охоту. Сырная веревка очень вкусна. Ее можно есть без хлеба, так как она уже представляет смесь хлеба (муки) с сыром. Масло делает веревку эластичной, и она не сохнет, не черствеет и не ломается. Проводники наши сванеты удивляли нас и своею экономией в пищи. Любя есть много, они ухитряются съедать барана, напр., до последней кишки, выбрасывая только содержимое их и желчный пузырь. Впрочем, последний употребляется знахарями как лекарство и против поноса особенно. Из кишок, сала и внутренностей сванеты устраивают довольно вкусные сальтисоны. Печень пекут в горячей золе и едят ее в таком виде. Кости искусно разбивают ножом и выпивают из них вкусный мозг. Каждая косточка обгладывается с помощью ножей до последнего волоконца.

С наступлением утра тронулись мы далее по долине Улу-кама. Пастухи отказались взять деньги за угощение по обычаям гостеприимства, которые чтутся ими свято.

Ущелье Улу-кама до впадения в него Кичкене-кала не особенно живописно: массы валунов загромождают его дно. На предгорьях растут только тощие травы. Ущелье узко, часто меняет свое направление. Видны только огненные отвесные скалы. Версты за две до устья Кичкене-кала ущелье Улу-кама расширяется настолько, что образует довольно ровную долину версты в 1 1/2, шириною. Река здесь течет плавно по плоскости с весьма незначительным уклоном. На плоскости долины кое-где еще валяются громадные валуны гранита, скатившиеся с боковых скал. По долине пасутся табуны лошадей и крупного рогатого скота. Слышны песни пастухов; изредка долетают до слуха звуки [81] пастушьей дудки. Долина уже потеряла свой дикий вид и бока ее наряжаются в темную зелень хвойных лесов. Несколько боковых долин от Эльборуса входят в долину Улу-кама и позволяют видеть снеговые поля этого пика. В одну из таких долин открылся прекраснейший вид на Минги-тау с юго-западной стороны. Отсюда Эльборус рисуется действительно гигантом, его пики превосходят высотою все окрестные вершины. Оба конуса упираются своими остроконечными верхушками в голубой свод неба, и, казалось, ни одно облако не пролетит над ними, не зацепившись за их белоснежные шапки. Это единственный вид на Эльборус почти от его подножья. Полагая высоту долины Улу-кама в этом месте в 7000 фут. над уровнем моря (предельная линия лесов в Кавказских горах), получаем солидную высоту вида на Эльборус в 11500 фут. (высота пика 18526 фут.). Западные склоны Эльборуса круто обрываются в долину Улу-кама, образуя несколько красивых скалистых уступов, убранных у подножья темною каймою хвойных деревьев. И вот на этом-то гигантском скалистом пьедестале в 3 версты высотою наблюдатель видит множество красивых снежных вершин, а между ними гордо подымают в высь неба свои белоснежные головы два пика Эльборуса. Картина, достойная талантливой кисти художника!

На запад Минги-тау не посылает ни одного значительного глетчера в боковые ущелья, которые имеют вид узких, почти вертикальных, щелей в гранитной массе, спускающейся стеною в Улу-каму. Для путешественника с этой стороны отрезана всякая возможность достигнуть вершины Эльборуса.

Любуясь красотой открывшегося пейзажа, мы не заметили, как к нам подошел татарин, физиономия которого могла служить только пугалом для капризных ребят. Это был здоровенный детина лет под сорок. Рябое лицо [82] толстые вздутые губы, громадные навыкат глаза, саженный рост, вызывающая боевая поза, громадный кинжал на серебряном поясе, изодранная черкеска, мохнатая баранья шапка с плоским суконным верхом, — все это как-то невольно наводило на мысль, что перед нами по крайней мере абрек (разбойник). Он заговорил что-то на своем горском языке, но так заговорил, что руки наши невольно потянулись к револьверам. Татарин что-то орал по своему, размахивал руками, указывая на скалы и окрестные табуны. Мы уже думали, что провинились в чем-нибудь перед ним, что он сердится на что-то, чего-то требует. Видя, что его не понимают, он отстал от нас и дождался проводников, а мы, отъехав от этого чудовища на небольшое расстояние, остановились и ожидали уже какой-либо бури. Вскоре все подошли к нам и начался опять гам. Татарин, казалось, неистовствовал, размахивая руками и указывая на окрестности. На наши вопросы — в чем дело? — проводники, по обыкновению, не отвечали и продолжали горланить не хуже татарина. Понадобились угрозы, чтобы проводники ответили, наконец, нам.

Вот речь татарина, переданная нам одним из проводников:

«Мое имя Шовгай. Я горский дворянин и помещик. Все, что вы можете видеть вокруг, принадлежит мне. Вы едете через мою землю. Не нужно знать мне — куда и зачем, не нужно знать и кто вы: быть может, землемеры, или судьи, или доктора — мне все равно! Я чту обычаи моих отцов. Мне будет стыдно перед людьми и моею совестью, если вы минуете дом мой. Я желаю принять вас у себя как гостей (кунак); я желаю этого для того, чтобы вы потом не говорили, что в Карачае нет гостеприимства! Не гнушайтесь же мною и моей пищи; заверните в мою саклю. Я вас не задержу долго, — вы можете ехать далее хоть через [83] час, хоть через неделю. Я вижу, что вы люди достойные и угощаю вас достойно, чем могу. Хотите, для вас зарежу лучшего быка или десяток лучших баранов. Я богат, очень богат и такое угощенье для меня ничего не значит».

Этого, признаться, мы никак не ожидали и были поражены случившимся. Но чего же он сердился? На этот вопрос проводники объяснили нам, что они убеждали татарина оставить нас в покое, так как мы торопимся в путь, и частые остановки для нас весьма нежелательны; за это татарин рассердился на наших проводников и стал кричать, что он не простой пастух, а дворянин и помещик, что если мы не желаем сделать чести пастуху, то должны, по крайней мере, оказать внимание дворянину, что пусть господа не обращают внимания на его костюм — он рабочий, но что под ним не пастух, а дворянин, — это могут подтвердить здесь все от мала до велика. Мы велели благодарить Шовгая за его приглашение и отправились к нему.

Кош Шовгая постоянный; довольно вместительная сакля прочно сложена из сосновых бревен. Неподалеку было еще несколько таких же кошей. Лес здесь близко, и не только коши, но и базы для скота строят из бревен. В таких кошах пастухи и сами хозяева, как напр., Шовгай, живут с семьями все лето. На коше нас встретила семья Шовгая. У него оказалось три жены и целая толпа ребятишек, что указывало не только на его дворянское звание, но и на зажиточность. Многоженство среди горцев — большая редкость: оно обусловливается зажиточностью и стало привилегиею дворянства, так как обыкновенные горцы по своей бедности не в силах прокормить и себя, не только нескольких жен. Многоженство горцам навязано мусульманством в противность обычаям страны.

Нас пригласили в саклю, но там оказалось темно и душно, и мы попросили позволения расположиться на дворе [84] перед саклей, на что хозяин, видимо, польщенный нашим любезным обращением, изъявил свое согласие, и нам разостлали ковры в тени сакли, поставили скамеечки и принесли в деревянных мисках кефир. Один из подростков отправлен был в стадо за бараном. Хозяин переоделся в летний домашний опрятный костюм и беседовал с нами. Шовгай, надо отдать ему справедливость, не докучал нам расспросами, но, видимо, горел нетерпением и любопытством узнать, кто мы и с какою целью приехали сюда. Зная, что горцы с большим недоброжелательством относятся к землемерам и топографам, которые, по их мнению, посягают на их земли, — мы поспешили уверить Шовгая, что мы не землемеры. Шовгай выразил желание быть записанным в нашу памятную книжку, чтобы его не забыли и рассказали о нем у себя дома. Мы обещали. «Нет ты запиши сейчас, а то забудешь». Пришлось вынуть записную книжку и начертать в ней имя честолюбивого магометанина под его диктовку. Он еще несколько раз повторял потом: «смотри же — не забудь, что ты был в гостях у Шовгая, что он дворянин и очень богат».

Любопытство привлекло с соседних кошей нескольких старцев, украшенных сединою и сохранивших еще замечательную бодрость, несмотря на то, что каждому из них, по словам Шовгая, не менее ста лет.

Перед обедом жены Шовгая подали нам воды вымыть руки. Предложена была нам вареная и жареная баранина с «тузлуком», который приготовляется из кефира (или сметаны), соли и зеленого луку и заменяет собою горчицу. Хлеба здесь не оказалось, за что хозяин извинился: и для зажиточных горцев хлеб — лакомство. Сами они пшеницы почти не сеют за недостатком удобной земли для хлебопашества, а купить его поблизости негде, да и доставить купленное в горы нелегко. В месяц раз, [85] много два, карачаевец едет на базар в казачьи станицы продает нескольких баранов и покупает в гостиниц семье пуд кукурузной или пшеничной муки, из которой все-таки не пекут хлеба, а делают болтушку, т.е. в кипяток бросают несколько горстей муки, взбалтывают ее и едят или ложками, или обмакивая в нее куски баранины.

Наскоро пообедав, мы начали собираться в путь. Хозяин не задерживал нас и, по обычаю, предложил нам своих лошадей, от чего мы отказались, имея своих. Шовгай скрылся на несколько минут в саклю и вышел оттуда в богатом праздничном наряде, обвешанный оружием: на нем через плечо висела красивая шашка в серебряной под чернью оправе, на серебряном поясе громадный кинжал; за поясом пара пистолетов; ружье в чехле он только показал нам, но не взял с собою. Ретивого серого коня его сдерживали два подростка. Сбруя на коне блестела серебром. Шовгай молодцевато вскочил на коня и сделал на нем несколько красивых аллюров: на всем скаку он вмиг поворачивал коня в стороны или назад; перепрыгивал через камни; сразу на всем скаку останавливал скакуна; подымал коня на дыбы и заставлял его делать громадные прыжки; бросал кинжал и подымал его на всем скаку за рукоятку; стрелял из пистолета, положив дуло его на голову ретивого коня. Гордость и самодовольство выражалась в каждом движении джигита. Он, видимо, рисовался, желая показать нам всю ловкость и проворство горца-джигита. Шовгай, по обычаю, проводил нас до границы своих владений, т.е. до устья Кичкене-кала и любезно распрощался с нами, сказав: «Прощай! не забудь, что ты был в гостях у Шовгая. Когда в чем будешь нуждаться в Карачае или, быть может, тебя кто вздумает обидеть, скажи, что ты кунак Шовгая, и клянусь своим рождением, что неуваживший гостя Шовгая или обидевший его, заплатит [86] не только своею головою, но и головами всего его рода! Ступай смело: все здесь знают Шовгая и все его боятся и уважают».

От устья Кичкене-кала долина Улу-кама принимает живописный вид. Колесная, уже хорошо разделанная, дорога идет по правому берегу реки. Берега реки убраны в светлую зелень кустарников, а по скалам тянется высоко к альпийским нагорьям стройный хвойный лес. Здесь нам встретился шиповник с ярко-красными цветами; мы его сперва приняли было за одичавшую розу. Долина все-таки узка еще, а бока ее настолько высоки, что закрывают вид на горы.

К вечеру добрались до устья Узун-кала, где по берегу Улу-кама раскинулась большая пустая деревня, оказавшаяся просто покинутым на лето зимним кочевьем. Скот карачаевский летом угоняется высоко в горы к ледникам; зимою же сгоняется в долину Улу-кама, где настроено из сосновых бревен множество теплых бараков для скота и пастухов. Долина Узун-кала весьма живописна. Она открывает вид на Главный хребет и ледники; чрезвычайно высокие и скалистые бока ее густо обросли бором. Отсюда Улу-кам течет уже по просторной долине, принимая размеры значительной реки, в которой нетрудно узнать Кубань по ее плавному слегка извилистому течению, низким болотистым берегам, по торчащим из воды «карчам» (стволы больших дерев, снесенные рекою и застрявшие одним концом в ее илистом дне) и т.п. До Хурзука оставалось отсюда еще верст 20 — 25. По дороге встретилась нам еще одна боковая долина от главного гребня — долина речки Гараны-кола. Река эта, по словам наших проводников, была границею древних сванетских владений. Один из них попросил нас взглянуть на оригинальный естественный мост через Улу-кам. В этом месте Улу-кам, соединившись [87] с Гараны-колом, пробил себе путь через скалы; громадная глыба скалы перевалилась через реку и легла на обоих берегах, образовав естественный мост, по которому свободно можно проехать четверней. Около глыбы сохранились еще остатки искусственных сооружений, поддерживавших когда-то мост в исправности. Мост носит сванетское название «Боча-бог», что значит — крепкий мост. Отсюда в долину Гараны-кола видны ледники и вершины главного гребня. Одна из вершин замыкает долину у ее верховья и носит название Далар. Место это довольно живописно.

Сванеты наши разразились проклятиями и ругательствами по адресу карачаевцев.

«Здесь давно, очень давно был наш сванетский город и крепость; здесь жил наш царь», так жаловались сваны, рассказывая нам дошедшие до них отрывки преданий старины глубокой: «у нас было тогда много скота, много хлеба. Сванет было много, много, но пришли эти черти (карачаевцы), началась война, и наши все погибли, потому что их во сто раз было больше. Царь наш тоже был убит, город разрушен, а кто жив остался, — бежали на Ингур и начали там строить башни для защиты от татар. Земли, наши взяли, лес взяли, скот взяли. Но этого им еще мало показалось: они хотели и души наши взять, и бегали еще за горы на Ингур воевать с нами. А на что им столько земли? Смотри: здесь был прекрасный хлеб, пашни, а что теперь есть?»

Действительно, кроме кустарников и голой земли, в окрестностях ничего не замечалось. Впрочем, небольшая полоска засеяна была пшеницей, но прожорливые суслики оставили на ней только несколько десятков тощих колосьев.

«Эти черти хорошую землю обратили в пустыню. Они не хотят работать и не умеют. Татарин только умеет овец пасти. За наши обиды Бог наказал татар, и послал [88] сюда больших мышей (так называют сванеты сусликов), а у нас в Сванетии ни одной мыши нет. Не хорош татар! Шайтан лучше!»

Кто видел сванет в подобные минуты патриотического воодушевления, тот понял бы причину той племенной вражды, какая существует между горцами обеих сторон хребта и выражается во взаимных грабежах и возмутительных насилиях.

От устья Гараны-кола долина Кубани значительно расширяется и на ее плоских берегах встречаются каменные курганы, которые увеличиваются в числе по направлению к Хурзуку. В иных местах курганы расположены сплошною массою на протяжении версты и более. Кто оставил эти курганы? Карачаевцы не считают их своими, сванеты тоже открещиваются от них. Авось когда-либо археологи заглянут и в эти дебри и поведают нам тайны минувших времен по тем остаткам, которые еще сохранило время. А остатков этих можно было бы собрать не мало, как нам говорили потом в Хурзуке.

В долине Улу-кама мы в первый раз встретили кавказских сусликов (Этот суслик в первый раз был описан Менетрие в его «Catalogue raisonne des objets de zoologie» (изд. Акад. Наук. 1832 г.). Название его Spermorphilus musicus. Н. Я. Д.). Зверьки эти живут здесь в таком огромном количестве, что поля и луга буквально изрыты их бесчисленными норами, а в воздухе слышен несмолкаемый гул от их пронзительного свиста. Суслики — бич полей и лугов карачаевских; они съедают все до корня и опустошают поля и пастбища не хуже саранчи. Зверьки эти забираются высоко, под самые ледники и отнимают там корм у скота. По всей долине Кубани, начиная от устьев Кичкене-кала мог бы родиться хлеб, но прекрасные плодородные земли этой долины обращены сусликами в пустыню [89] и являют жалкий вид опустошения. Не раз пробовали карачаевцы бороться с сусликами, но все их меры не принесли желаемых результатов. Карачаевцы проводили каналы, затопляли поля, перепахивали несколько раз землю, зажигали осенью бурьян, пробовали травить, но все напрасно: суслики не уменьшались, видимо, в числе и весною снова спускались с гор на поля и луга, уничтожая труды земледельца. Мудрено, действительно, уничтожить полчища этих зверьков, занявших все долины и плоскогорья горских земель до самой Осетии.

Посевы встречаются только вблизи домов и оберегаются здесь только тем, что вокруг полей проведены канавы с проточною водою; когда суслики все-таки проникнут в посевы, воду пускают на ниву, и выгоняют сусликов, затопляя их норы. Кроме того, бабы и ребятишки с раннего утра и до поздней ночи, а иногда и во всю лунную ночь, ходят по ниве и пугают сусликов ударами в медные тазы, косы, доски и т.п. Кавказский суслик величиною с крысу. Шерсть на нем желтовато-серого цвета, короткая, мягкая и довольно густая. Короткий, вершка два в длину, хвост суслика сдавлен сверху вниз и покрыт длинными редкими грубыми волосками. Лапы вооружены загнутыми черными острыми когтями, которыми суслик роет себе нору. Мордочка по форме напоминает крысью, но гораздо тупее ее. На слегка раздвоенной верхней губе суслика растут белые щетинистые усы. Уши небольшие. Зубы остры; суслики действуют ими как ножницами. Норы суслики роют неглубокие, но довольно вместительные. Отверстие в нору узкое, по величине самого суслика. Живут суслики по одиночке. Каждый имеет свое жилище, и если случайно, спасаясь от неприятеля, два суслика впопыхах заберутся в одну нору, то между ними происходит кулачный бой перед норою, при чем бойцы забывают даже об угрожающей опасности. [90] Суслики, хотя и живут в одиночку, но семья их, иногда в 5 — 8 особей, вырывает норы рядом, весьма близко друг к другу. Трава около нор съедена до корня и зверьки должны поневоле отлучаться из дому шагов за двадцать. Это максимальное расстояние, на которое трусливый суслик решится покинуть свою нору. Если же необходимость заставляет отлучаться и далее, то суслик предпочитает переселяться, покидая старую нору. У каждой семьи есть облюбованный участок корма, и если на этот участок случайно забредут соседи, то вся семья дружно выступает в поход и прогоняет незванных гостей, награждая их оплеухами.

Нередки также и драки из-за самок. По-видимому, между сусликами нет пар. Маленьких сусликов нам не пришлось видеть: они уже успели подрасти и сравняться со взрослыми.

Что поистине невыносимо — так это однообразный резкий прерывистый свист сусликов. Точно колокольчики перекликаются они беспрерывно между собою. Зверек этот и шагу не сделает без того, чтобы не подняться на задние лапы и не засвистать.

Суслики беспечны, как стрекозы, — живут только настоящим. Из нескольких разрытых нами нор ни в одной не нашли мы запасов. В некоторых норах встречается, впрочем, трава, но это не запас, а постель суслика-сибарита. Да и самая нора роется сусликом для того, чтобы спрятаться в ней от неприятеля.

На зиму суслик зарывается в норе своей и окоченевает до весны. Мех суслика не заслуживает того, чтобы из-за него охотиться на этого грызуна.

Взглянем теперь на народ, населяющий верховья Кубани.

Карачаевцы в Кубанской области занимают земли по истокам Кубани: Улу-каму, Учь-кулану и Хурзуку. Нам [91] называли только следующие аулы, населенные этим племенем: Хурзук на Улу-каме при впадении в него речки Хурзук, берущей начало с северо-западных глетчеров Эльборуса, Учь-кулан на реке того же имени, Куртджюрт на Кубани и Урусбиево в Терской уже области в истоках Баксана. Точной цифры численности этого племени мы не могли узнать, а так, приблизительно, говорили нам, их наберется здесь более 10,000 человек. В одном Хурзуке около 1000 домов и более 5000 душ.

Аул Хурзук расположен по правому возвышенному берегу Улу-кама, который, сливаясь с Учь-куланом верстах в пяти от аула, получает уже название Кубани (Кобан, по-горски). Бревенчатые с плоской земляной крышей сакли тянутся по берегу реки на несколько верст. Внешность аула крайне непривлекательна: мрачные грязные сакли, узкие кривые ходы между ними, вонь, грязь и пустота. Окрестности тоже не особенно живописны. Единственный красивый вид по долине Хурзука. Долина заключается Эльборусом, снежная вершина которого царит над темными исполинскими силуэтами кряжей и скал при заходящем солнце. Вид на север закрыт плоскогорьем Садырлар; оно оканчивается у Хурзука отвесною стеною, на которой еще сохраняются остатки былых крепостей и башня.

Приютились мы здесь в семье местного кади-эфенди (духовное лицо, соответствующе нашему протоиерею; он же и судья по шариату и адату). Сам старик был в отсутствии по делам. Нас приняли радушно его сыновья. Старший из них оканчивает Владикавказскую гимназию; младший окончил курс в Учь-куланской горской школе и весьма бойко говорит по-русски. С их помощью мы узнали от стариков и от них кое-что из прошлого и настоящего Карачая. Сам эфенди, как нам говорили, большой знаток Карачая в его прошлом. Он пользуется уважением [92] и любовью к нему всех карачаевцев. В нем карачаевцы видят живой тип своих предков, живших честно, по законам и обычаям своей родины и религии.

Карачай еще сохранил немногих ветеранов старинного домостроя. Мы видели до 10 старцев в Хурзуке, которым, по уверению многих, от 100 до 130 лет. Все они еще бодры, сохранили зрение и слух, украшены седыми бородами по колена и ходят еще, с помощью клюки, на общественные сходки. Они еще руководят пока нравственною стороною общества и связывают руки плутам нового течения. О прошлом Карачая вот что нам рассказывали старики.

Карачаевцы не помнят сами — откуда и когда вышли их предки. Предания их говорят, что они пришли с востока под предводительством князей своих и заняли кем-то разоренные земли по истокам Терека. Предки их знали, что занятые ими земли принадлежали сванетам, но последние сами были разорены, обессилены и покинули эти земли, спрятавшись за горы. Один из князей карачаевских, по имени Карча, разъезжая по долине Баксана, случайно нашел путь к истокам Кубани, собрал свое храброе небольшое войско (племя) и отправился на разведки. Он нашел земли в истоках Кубани никем не занятыми: их также опустошил какой-то неприятель, неизвестно куда скрывшийся. Карча занял эти пустые прекрасные земли, и многие из долины Баксана переселились в долину Кубани. Князь Карча дал своим именем и название племени «карачаевцы». А как они назывались раньше — никто не знает. Оставшиеся в долине Баксана горцы были потеснены какими-то европейцами с севера и перебрались тоже на Кубань под защиту князя Карча. Кто были эти европейцы, карачаевцы доподлинно не знают: кто говорит — «англичане», кто — «французы», но только не русские. В истоках Малки и [93] близ Хурзука на скалистых гребнях указывают развалины крепостей и башни, построенные именно этими европейцами. Говорят, что в башне около Хурзука и около нее находятся различные медные, серебряные и золотые вещи: кольца, монеты, пряжки, остатки мечей и шлемов. Вещи эти, как нам говорили, весьма изящной работы, и поэтому карачаевцы думают, что они принадлежат европейцам. Обладатели вещей боятся показывать их посторонним, думая, что власти, узнав об этом, отберут у них драгоценности без всякого вознаграждения, да еще накажут за недозволенное разрытие памятников старины. Говорят также, что находимые драгоценности переделываются местными мастерами на различные азиатские украшения.

Европейцы, по преданиям, не долго хозяйничали здесь. Соседи карачаевцев, кабардинцы, живущие и ныне на севере от них, поднялись и, под предводительством князя Кази, прогнали европейцев в союзе с карачаевцами. Европейцы двинулись отсюда частью на север, частью на восток и неизвестно, куда скрылись. Долина Баксана снова занята была карачаевцами, и там утвердилась, долгое время спустя, фамилия князей Урусбиевых.

Князь Карча живет в карачаевских преданиях, как неутомимый воин-богатырь, умный и деятельный устроитель их рода. Он привел в порядок свое племя, посадил его на пашни, составлял оборонительные союзы с соседями для защиты своих земель от наступавших с востока и севера врагов-пришельцев, и вообще больше заботился о мирной жизни своих подданных, чем о завоеваниях. Первые баксанские князья были его родственниками и отличались теми же свойствами. Так, в долине Баксана, на древнем кладбище, верст за пять до Курхужана по дороге из Урусбия, указывали нам памятник в виде часовни, поставленный, по преданиям, на могиле баксанского князя Камгута [94] который был родным дядею князю Карча. К памяти Камгута карачаевцы относятся с благоговением, и ни один горец не пройдет мимо памятника, не совершив молитвы перед ним за душу князя, которой не было после подобной в Баксане. Камгут был образцом честности, строгой правды и добродушия.

О князе Карча и нам рассказывали предание, записанное учителем Алейниковым и помещенное в третьем выпуске «Сборника материалов». Предание это мы здесь опускаем, отсылая читателя к указанному выпуску, а скажем несколько слов о легендарном камне, упоминаемом в предании.

Между истоками Малки, текущей на с.-восток к Тереку, и истоками Хурзука, текущего на запад в Кубань, находится водораздельный отрог, начинающийся прямо от северного подножья вершины Эльборуса. Гребень этот составляет границу между землями баксанцев и карачаевцев. В древности здесь была граница с кабардинскими землями. Через этот отрог пролегает и перевал из Карачая в Баксан, т.е. из Кубанской области в Терскую. Перевал представляет совершенно ровную площадь в 1 — 2 кв. версты на высоте около 10,000 фут. Площадь эта касается южной своею стороною оконечностей Эльборусских северных глетчеров, спускающихся с вершины пика. Один из этих глетчеров, окаймляя площадку с востока, ползет узкою лентою в глубокое ущелье Малки и дает ей начало. На оголенной площадке лежит единственный громадный валун темного с белыми глазками камня, скатившегося, по всей вероятности, со скал Эльборуса. Валун окружают четыре больших угловатых осколка от него. Что осколки принадлежат камню — в этом не может быть сомнения: на верху камня можно заметить выемки, форма которых одинакова с формою осколков. Камень этот производит [95] впечатление такого рода: какая-то громадная сила (быть может, молния) ударила по камню сверху, отчего он раскололся и дал четыре больших осколка вокруг себя. Камень этот легендарный и тот самый, о котором в карачаевской легенде сказано, что его раздавил Карча, рассердившись на кабардинского князя Кази за то, что последний не соглашался на условия мира, предложенные Карча. Камень этот носит название Карча-таш (камень-Карча); название камня переносится и на перевальный гребень.

Влияние таких рыцарей, как Карча и Камгут, сказалось на их племени. Карачаевцы прослыли честнейшими из всех горских племен. Когда карачаевцы приняли магометанство, никто не помнит, как не помнят и того, какую религию исповедовали их предки до появления в истоках Кубани и Баксана. Многие из них думают, что предки их были христиане, ибо сохранились предания, что они ели свиней. Старики еще помнят, что между их предками были и такие, которые, исповедуя магометанство по наружности, придерживались древних христианских обычаев и обрядов, с чем муллам приходилось бороться. В настоящее время магометанская религия свила себе прочное гнездо в Карачае и на Баксане, и едва ли найдутся где еще такие добрые и религиозные, но далеко не фанатичные, мусульмане. Религиозные обряды исполняются ими с большим рачением и от всей души, как старшими, так малышами. Карачаевцы сотнями рублей отсчитывают пожертвования в Каабу и другие святые места. Они посылают на свой счет молодых людей в Константинополь для изучения наук и богословия в тамошних мусульманских училищах. Богатые пожертвования деньгами и скотом собираются муллами на поддержание и процветания этих училищ и на содержание в них софтов (студентов). Софты подготовляются для поступления в училище на месте муллами, а потом, переняв от своих [96] учителей мулл все, что последним известно, отправляются на собранные пожертвования в Константинополь. Ученики мулл носят для отличия белую чалму, которою обвертывают коническую войлочную шапку.

Карачаевцы издревле ведут пастушеский полукочевой образ жизни. Они имеют постоянную оседлость в аулах, а летом идут со своими стадами на кочевья в горы, оставляя по большей части семьи в аулах.

Никогда никаких войн, по их рассказам, они не предпринимали и только заботились о сохранении земель, занятых ими и об ограждении своей свободы. Народ этот мирный и способен ужиться с каким угодно владычеством, лишь бы дана была ему возможность жить у себя дома по традициям их предков.

По типу карачаевцы ближе всего подходят к осетинам. Типы настоящих татар, подобных Шовгаю, встречаются как исключения и преимущественно в княжеской и дворянской среде. Горских дворян предания считают пришельцами из Крыма и Востока.

Карачаевцы составляют особое племя, резко отличающееся от других соседних с ними племен. Между ними и черкесами, обитающими к западу от них, или кабардинцами — северными соседями их, ничего нет общего. Карачаевцы низкого, по большей части, роста, но плечисты и мускулисты. Черты лица мелки, но правильны, и форма головы не представляет никаких уклонений от правильной обыкновенной формы, как у черкесов, напр., у которых череп имеет форму надутого бычачьего пузыря. Цвет кожи белый и румяный. Волосы, по большей части, русого цвета, иногда рыжеватого и редко темного. Движения ловкие и не лишены присущей горцам грации. Костюм такой же, как и у большинства народов Кавказа: черкеска, сапоги без каблуков (иногда на очень больших каблуках с подковками [97] для шику — переняли от русских) или цуги (башмаки без каблуков), широкие шаровары и проч. Карачаевца возможно отличить издали только по особой мохнатой, с плоским суконным верхом, овчинной шапки.

Уважение старших — это основной закон карачаевского нравственного кодекса. Обычай этот доведен до крайности, которая посторонним может показаться даже смешною. Если в комнату, напр., входит старший брат, то младший обязан встать и не имеет права сесть и говорить до тех пор, пока не получит на это разрешения от старшего. Но и в этом случае этикет требует отказываться до трех раз от приглашения старших сесть или говорить. В свою очередь, если в комнату входит отец, то встает и старший брат. При появлении в дом старца обязаны встать все, кто моложе его летами. За обедом дети из уважения к отцу едят за особым столом стоя и не всегда садятся, получив троекратное приглашение. Гость в доме пользуется уважением, одинаковым со старцами. Старший в семье управляет всем в доме бесконтрольно и, отлучаясь из дому, передает свою власть следующему за ним по старшинству. Никто из членов семьи не смеет отлучаться из дому или начать какое-либо дело, не получив на то разрешения старшего в доме.

С нами случился маленький эпизод, иллюстрирующий некоторым образом сказанное о правах старших. В сельском управлении Хурзука нас весьма нелюбезно принял старшина с прочим штатом властей аула. Боясь нас, как случайных ревизоров их темных дел, как нам потом говорили, сельские власти направили нас в другой аул, говоря, что в Хурзуке ничего нельзя добыть: ни дров, ни пищи, ни даже удобного ночлега. Младший сын эфенди, исправляя обязанности сельского писаря за его отсутствием, все это слышал и возмущался наглой выходкой [98] властей. Мы уже выехали из аула, как на дороге догоняет нас старший брат его и любезно приглашает к себе в дом. Оказалось следующее: улучив свободную минуту, «вольноотпущенный крестьянин», как назвался нам младший сын эфенди из желания скрыть от нас свое происхождение с тою целью, чтобы мы потом не отозвались дурно о семье эфенди, не сумевшей оказать нам гостеприимства, — прибежал домой и рассказал брату о случившемся. Последний поспешил догнать и воротить нас. «Если бы был дома отец, то сельские власти не осмелились бы так по-свински поступить с вами», говорил нам старший брат. Младший брат не осмеливался при старшем беседовать с нами. В отсутствие старшего он поспешил объясниться.

«Обычаи нашей страны не позволили мне предложить вам гостеприимства без разрешения старшего в доме. Мне было стыдно за наших властей, но я не имею права при них, как при старших, сказать вам, что они лгут, что они желают только избавиться от вас, боясь, чтобы вы не проведали о их худых делах, — я не должен был говорить при них, хотя они ни слова не понимали по-русски. Не думайте, однако, что все карачаевцы таковы, как наши власти: это наши испорченные люди, но найдется еще большая половина среди нас и честных горцев».

Очерченное нами обычное уважение к старшим и особенно к старцам, руководящим еще нравственною стороною общества, заставляют пока прятать свои змеиные головы — темные силы карачаевского аула. Но, тем не менее, общество уже раскололось на два враждебные лагеря: в одном приверженцы старого домостроя, в другом «новаки», тяготеющие к тому течению, которое, как язва, проникло и у нас, на святой Руси, в деревню, разлагая своею заразою все лучшее, что оставила нам старина, — «новаки», словом, напоминают наших деревенских пиявок — [99] кулаков. «Новак» оставил пастушество, обратил большую половину своего имущества в капитал и живет на процент с него. С обществом он еще не потерял связи, напротив, он присосался в нему, подобно пиявке и сосет бедняка. У него, напр., оставлена земля вблизи деревни, и он сдает ее в аренду безземельным, которых в каждом горском обществе найдется добрая половина, а иногда и больше. Арендную плату кулак получает редко деньгами: арендующий обыкновенно дает ему 1/5 или 1/4, часть жатвы и обязуется пасти его скот, причем получает в виде подарка десятую часть приплода от рогатого скота. Весь труд карачаевского кулака состоит только в контроле работающих на него и в продаже лишнего скота. Живет он барином, помещиком, у которого в кабале несколько семейств бедняков. Главное же его внимание обращено на капитал. Он ссужает нуждающихся деньгами за очень большие проценты и нередко натурою: скотом, хлебом и т.п. Карачаевский кулак постепенно меняет и наружную оболочку, рвет связь с прошлым и злорадно топчет свое национальное. Живет он уже не в сакле, а в доме русского стиля: с деревянной крышей, окаймленной резьбою, с расписными ставнями, с русской печью, выбеленными стенами и проч. Из костюма он пока завел только русские базарные рубахи, русские сапоги и брюки на выпуск. С черкеской и мохнатой шапкой пока не решается еще расстаться, но скоро, вероятно, бросит и это платье и нарядится в пиджак и картуз из подражания во всем русским кулакам, с которыми он сводит дружбу на ярмарках и казачьих станицах и в своих похождениях вообще по торговым и иным делам. Принимая внешний лоск базарной грошовой цивилизации, карачаевский кулак не в силах еще проникнуться ее сущностью, и в обыденной домашней жизни он еще пока горец. У него есть [100] самовар, но чаю он не пьет; у него русский дом, но семейство его не покидает прилепившейся к дому старой темной сакли; на пустой голой кровати хозяин дремлет только в минуты полного безделья, услаждая свою душу сладкими мечтами о предстоящих барышах. Даже сапоги и брюки надеваются им тогда только, тогда он выходит показать себя обществу, а это бывает по праздникам у мечети и на общественных сходах. Карачаевский кулак напоминает, таким образом, крыловскую «ворону в павлиньих перьях».

Ища ночлега в Хурзуке, мы забрели именно к такому кулаку. Он уже говорит по-русски ломаным языком; в выражениях его много наглости и нахальства. За ночлег в его пыльном русском доме он запросил с нас 5 руб., за самовар 1 руб., за постели по 50 коп. Не слушая его дальше, мы поспешили оставить негостеприимный аул и решились уже ночевать в степи, но получили неожиданное приглашение от сына эфенди и отправились в его дом.

Карачаевского кулака ненавидят и чуждаются не только старики, но и «новаки» других категорий. Собственно в лагере «новаков» замечаются три группы и каждая с своими характерными особенностями: 1) кулаки, сосущие отдельные семьи и личности; 2) кулаки, сосущие общество и умеющие извлекать выгоды из своего положения, и 3) отчаянные, отрекшиеся от всего своего и бьющие на эффект своею удалью, — это кандидаты в абреки.

Представителей первой группы мы уже очертили в лице карачаевского кулака. Представителями второй — являются иногда аульные старшины с прочим штатом аульных должностных лиц. Эти люди также помешаны на богатстве. Жажда наживы легким путем гложет их, и они не брезгуют средствами для обогащения. В молодости они занимались грабежом и разбоем, учась этому искусству у своих [101] соседей кабардинцев. Они уже ознакомились с русскими тюрьмами, понаучились многому от арестантов, набрались жизненной опытности, познали искусство надувательства, хищения, запускания рук в карманы ближнего и проч. Но самое главное, что они познали, — это искусство пролазить в должности, изловчаться и стойко держаться на своем посту. С помощью подкупов и ухищрений разного рода они сумели таки занять общественные должности — старшины, помощника, казначея и проч. Общественный сундук оказался в их цепких руках, а сундуки в карачаевских обществах далеко не пустые. В Хурзуке, напр., общественный капитал, как нам говорили, достигает почтенной цифры — 35000 руб. наличными. Есть общества гораздо богаче; как напр., Учь-куланское. Шайка этих воров искусно расхищает общественные суммы на виду у всех. Народ не успел еще хорошо ознакомиться с новыми порядками управления, не в силах понять требований, идущих часто в разрез с установившимися племенными традициями, и вот он в недоумении только разводит руками, чувствуя свое бессилие справиться с новыми порядками. Жили они попросту, без затей, по своему. Была у них своя община, свои власти, которых они понимали. Теперь же, не понимая сущности новых порядков, они поневоле доверяются тем, кто заявляет о себе на сходах, как о знатоке нового управления. И выползли темные силы на свет Божий. В способах наживы эти общественные воры изобретательны до виртуозности. Практикуется обыкновенно надувательство и вымогательство. Общественные суммы, жаловались старики, расходуются якобы на дела общества, а дела эти затеваются шайкою правителей и оканчиваются в их карманах. Старшина часто бывает в разъездах по общественным надобностям, и эти отлучки оцениваются им по счетам внушительными цифрами рублей. Взяточничество свило себе прочное гнездо здесь, под ледниками. Взятки [102] чаще всего берутся за укрывательство ворованного скота, воров и вообще преступников из аула. Провинившегося в чем-либо против новых порядков угрозами заставляют искупить свою вину приношением. Старики ведут войну с этими кровопийцами чуть ли не каждый день, но успеха имеют мало, а иные из них уже сложили в бессилии оружие и не ходят на сходы. Оскорбить чем-либо старика, убеленного сединою, по старым понятиям; чуть ли не кровавый грех, а новые власти не раз уже осмеливались и на это, и когда разъяренная толпа грозила им смертью, они прятались и убегали из аула, представляя пред начальством дело дутым бунтом и неповиновением. Хищники торжествуют, а оскорбленные старцы не показываются уже на сходах, не желая подвергаться новым оскорблениям.

Третья группа «новаков» — это молодежь, жаждущая славы и удали. Мирные времена для удалого горца хуже тюрьмы. Кровь кипит, жаждет брани, а ее нет. Ну и отправляется удалая молодежь разбойничать, грабить, воровать не из нужды, а единственно для утоления воинственного пыла.

По словам стариков группа эта выделилась тоже недавно. Карачаевцы, заняв прекрасные пастбищные места под ледниками, мирно предавались пастушеской жизни; не знали войны, не знали грабежей. Они были отрезаны от русских владений на западе черкесами, на север и с.-восток ордою кабардинцев, с которыми издревле жили во вражде, продолжающейся и доныне. Правда, делали они набеги на Сванетию, но чаще всего в погоню за награбленным скотом и в отмщение вообще за сванетские грабежи. Так было по крайней мере на памяти стариков. Замкнутые со всех сторон в трущобах карачаевцы за целые столетия уже успели примириться с пастушескою мирною жизнью и утратили былую удаль и молодечество. Карачаевские пастухи, редко вооруженные только кинжалом, и ныне производят [103] впечатление людей тихих, добрых до бесконечности, прямых и честных. Вы смело доверяетесь этим румяным полным лицам с ласковой улыбкой на толстых губах. Они не смотрят на вас зверем, напротив, рады вашему приходу и готовы угостить вас, чем только могут. С пастухами мы еще встретимся, а пока взглянем на «золотую молодежь».

Кабардинцы — это одно из самых ловких и удалых племен. Они занимают степи и долины, прилегающие к горам. На границах с кабардинцами карачаевцы и горские татары имеют сенокосные места. Вот тут-то, главным образом, карачаевская молодежь и дружится с лихими кабардинцами, здесь-то она и заслушивается рассказами удалых наездников о их воровских похождениях, здесь она и научается всему тому, что нужно для абрека. Кабардинцы имеют такое же значение для остальных горцев, какое французы имели, а отчасти и теперь имеют, для европейцев: они вносят моду во всем; им стараются подражать и в одежде, и в удали, и в музыке и т.д. Старики их ненавидят, молодежь — боготворит.

Знаменитые абреки выходят чаще всего из Кабарды. Абрек — это отчаянный разбойник ради удали. Его не любят и свои, но свои укрывают его из боязни мести со стороны родственников абрека и сочувствуют ему, а чужие трепещут, ибо для абрека ничего нет святого.

«Абрек», говорят карачаевцы, «хуже черта: от черта можно чем-либо откупиться, а от абрека ничем. Срубить голову чью бы ни было для абрека великое наслаждение». Абрек одинаково ненавидит как своих, так и чужих. Он не щадит ни старости, ни младенчества, ни девичества. Абрек не имеет определенного места жительства, — он скитается по горам и дорогам и является всегда неожиданно. Он ухитряется пробираться тайком в станицы и [104] города и бесчинствует на глазах у начальства, потешаясь своею удалью. Целые сотни казаков посылаются иногда для поимки какого-нибудь одного — двух абреков и преследуют их безуспешно целые месяцы, ибо абрек неуловим: он в это время все же ухитряется грабить на дорогах, тащить награбленное в горы, трущобы и предается там бесшабашному разгулу в кругу себе подобных. Нередки случаи, когда абреки похищали девушек и женщин из аула и ругались над ними в своих трущобах.

«К стыду нашему появляются абреки уже и из нашего племени, чего никогда не бывало», жаловались нам карачаевские старцы, «а все проклятые кабардинцы тому виной; они соблазняют наших юнцов, и эти глупые головы без всякой причины убегают из дому и обращаются в абреков на нашу погибель».

Те из молодежи, которые еще не пошли в абреки, бесчинствуют у себя дома: они смеются над родными обычаями и религией, почти не ходят в мечеть, издеваются над старцами, насилуют девушек, пьянствуют и т.п. Любимое их занятие — кража и преимущественно скота. Воруют больше у сванет и у казаков.

«Золотая молодежь» находится, как говорят старики, под особым покровительством кулаков и аульных властей, потому что — «рука руку моет». Власти нуждаются в них и кулаках для решающего большинства на сельских сходах, в свою очередь молодежь прибегает под их защиту от преследования старцев и русских властей. Сельские власти не брезгуют эксплуатацией и золотой молодежи и нередко сообща делят награбленное. Такова третья группа «новаков» из карачаевцев.

Таким образом «новаки» являются язвой, безобразным наростом на здоровом общественном теле карачаевцев. Болезнь эта дает уже себя чувствовать, а лекарств [105] против нее карачаевцы отыскать не в силах. Воинская повинность и школа могут карачаевцам оказать большую услугу в этом отношении. Первая избавила бы их, хотя от части буйной молодежи, вторая приготовила бы из их среды опытных и честных руководителей, которые сменили бы современных хищников и обуздали бы кулаков.

Как ни консервативны старцы в своих обычаях и взглядах на жизнь, но и они уже желают этого. «Лучше видеть внуков наших полезными слугами Русского Царя, чем разбойниками, срамящими наши седины и позорящими наше честное племя», — вот их заключение.

Обратимся теперь к бытовой стороне карачаевского аула.

Положение женщины в Карачае гораздо лучше, чем у остальных горцев. Хотя она здесь и не пользуется особым почетом, но и не презирается, не считается только самкою. Дети обязаны уважать мать так же, как и отца, а муж дорожит женой, как хозяйкой и работницей. Девушки не запираются под замок и в обыденной жизни пользуются некоторою свободой. Вечеринки, напоминающие несколько наши посиделки, в большом ходу в Карачае и на Баксане. Перед покосом парни и девушки особенно много гуляют, празднуют. Собираются в доме у одной из девиц и целые ночи проводят в танцах под гармонику. Хозяйка угощает гостей домашними произведениями: пирожками, сыром, бараниной, кашей из проса и т.п., парни же приносят девицам дешевые сласти, если таковые найдутся в ауле. Девушки и замужние женщины имеют и свое хозяйство, до которого мужчины, по обычаю, не имеют права касаться. Куры, яйца, огород, шерсть и изделия из нее, подаренный ей скот и приплод от него — все это собственность женщины, которою она вольна распоряжаться по своему усмотрению. Путем продажи своих произведений и подарков от отца и братьев девица сама заготовляет себе приданое [106] которое остается ее собственностью и по выходе замуж. Тем не менее религия, в разрез с правовыми обычаями, низводит женщину до существа низшего, нечистого. Женщина, напр., не имеет права вовсе являться в мечеть для молитвы. Нечистота женщины может осквернить храм молитвы, к которому карачаевцы относятся со всей строгостью предписываемых религией правил почитания. А правила эти сводятся к следующему: войти в мечеть может только тот, кто очистил себя большим утренним омовением; при мечетях обыкновенно бежит ручей, который проводится в особые общественные ватер-клозеты, где и совершаются омовения. Но и омовения мало: при входе в храм каждый молящийся обязан снять обувь и войти в мечеть босыми ногами.

В обыденной жизни карачаевцы производят впечатление народа, живущего еще по раз установленным правилам. Время принятия пищи у них, напр., строго распределено и в зависимости от намазов. Обед после второго большого намаза. Намаз же обязан совершать каждый и в определенное время, где бы оно его ни застало. Молятся они пять раз в день обязательно: при восходе солнца, в 10 часов утра, в полдень, при заходе солнца и в 9 часов вечера. Едет магометанин верхом; застает его час намаза: лошадь привязывается, расстилается на земле платок, на который магометанин становится коленями лицом к югу и, сняв предварительно обувь, в которой молиться не положено, читает нужные молитвы с положенным числом поклонов и вздохов. Намаз совершен и магометанин с облегченной душою продолжает свой путь. Карачаевцы носят особые башмаки без задников, чтобы легко было скидать их при частых намазах. Для определения юга (где находится Кааба и гроб Магомета) зажиточные карачаевцы имеют маленькие компасы, которые носятся ими на цепочке часов в виде брелоков. Неуважающие религию и [107] неисполняющие обычных правил, требуемых ею, караются общественным презрением и иногда по общественному приговору даже не допускаются в мечеть.

Обычные правила стремятся поддержать также и падающую уже любовь к труду: трудолюбие находит себе почет и уважение в обществе, а лень — порицание и презрение, которое выражается всенародно старцами. Презрение старцами в своем роде наказание и клеймо позора для провинившегося. Ни одна девушка не выйдет за презираемого старцами.

Трудолюбие у карачаевцев — наследие прежних времен, лень «новаков» — мода, занесенная со стороны. В древности карачаевцы были народом трудолюбивым: кроме хлебопашества и скотоводства занимались и ремеслами, которые давали им возможность иметь все необходимое у себя дома; теперь же о ремеслах нет и помину, и все необходимое приобретается на стороне. Аулы не имеют даже собственных кузнецов и оружейных мастеров.

За скотом пастухи и ныне ухаживают не хуже любящей матери, ухаживающей за своим детищем. В прошлом у карачаевцев были и поля, засеянные злаками и очищенные от камней, из которых они складывали ограды вокруг полей. Суслик заставил их охладеть к хлебопашеству, и большая часть полей пришли в жалкое запустение, карачаевцы поддерживают в исправности дороги и мосты, проводят оросительные каналы. Дороги у них преимущественно вьючные, но есть немало и колесных.

В суевериях карачаевцы не отстают от других горцев. Вот некоторые суеверия. В Хурзуке на кладбище, среди сплошной группы древних каменных курганов стоит единственное чрезвычайно старое дерево — сосна. Дерево это считают священным. Никто не осмелится к нему прикоснуться или сломать ветвь — иначе ослепнет. По [108] рассказам дерево это в темные ночи бывает озарено каким-то таинственным светом, а иглы его бросают от себя яркие красноватые искры. Явление это, говорят, предвещает хорошую погоду и внушает суеверный страх не только в сердца баб, но и мужественных джигитов.

Карачаевцы думают, что в курганах погребены какие-то необыкновенные люди, богатыри древности, воевавшие чуть ли не с силами небесными. Камни, по мнению суеверных старух, натасканы на могилы этих людей не людьми, а шайтанами, дьяволами, эмегенами, которые и поднесь охраняют эти бесчисленные могилы. Когда в Карачае долго нет дождя, местные суеверы тайно отправляются на древние могилы и разворачивают камни, бросая их в стороны от кургана: эмегены сердятся и посылают в Карачай грозу и дождь. Когда же дождь становится уже излишним и вредным, то те же суеверы снова идут на могилы и собирают разбросанные ими камни, укладывая их на прежнее место: дождь прекращается.

Могилы запрещено разрывать местной администрацией, но жадные до драгоценностей «отчаянные» тайком роются в курганах. Разные вещи (кольца, серьги, бляхи и т.п.) находят иногда прямо на поверхности курганов и, во всяком случае, не нужно, говорят, рыть глубоко под грудой камней, чтобы добраться до сокровищ. Карачаевские старцы грозят гневом Божиим разрывающим могилы и говорят, что причина всех бед, которым подвергается с недавнего времени Карачай — именно эти безбожники, тревожащие кости, быть может, своих же предков. А обидеть предков — значит навлечь на себя кару Аллаха.

Школы еще только начали здесь свое просветительное влияние. Карачаевцы сами придают уже большое значение русской школе и охотно дают средства на ее содержание. Школа дает им прежде всего практические материальные [109] выгоды, что карачаевцы ценят выше всего. Живут они скотом, который гонят на продажу большею частью в Закавказье через горы. Грамотные люди в их торговых сношениях весьма необходимы. Да и обыденная жизнь под русским владычеством складывается так, что волей-неволей приходится знать и русскую речь, и русскую грамоту. Школа пока еще существует только в Учь-кулане. В Хурзуке же большинство давно уже желает иметь свою школу, но темные силы, ворочающие делами общества, противодействуют этому желанию, как нам говорили.

Одни восстают против русской школы потому, что она-де подорвет религию и обратит их детей в христианство. Этого мнения придерживаются и некоторые муллы. Другие говорят, что дети их, прельщенные наукой и служебной карьерой, оставят родину, забудут родные обычаи и нравы и уйдут служить в русские города без всякой пользы для их отцов и племени. Так думают некоторые из консервативных старцев. «Власти» (в Хурзуке, напр.) подхватывают эти мнения и разжигают население против школы, уверяя его в несомненном вреде, который может принести племени русская школа и запугивают его громадностью средств, которая, якобы, потребна будет на содержание школы, без пользы для общества. Ученики Учь-куланской и Нальчикской школы доказывают противникам школы ошибочность их предположений своим примером. Питомцы русской школы живут по-прежнему среди своего племени, по-прежнему религиозны, не изменяют ни в чем обычаям родной страны и отличаются от прочих разве только тем, что на них лежит отпечаток серьезности и строгой нравственности. Пользу русской грамоты горцы тоже начинают чувствовать осязательным образом. Горцы вообще народ крайне подозрительный и недоверчивый. Получается, напр., какая-либо бумага в управлении. Писарь объясняете ее содержание. Ему [110] не верят, кричат, ругаются, просят у него бумагу. Писарь с сердцем швыряет ее крикунам. Крикуны с бумагой отправляются в укромное местечко, призывают школьника, который и объясняет им бумагу, после чего дело уже спокойно объясняется на сходе.

Бывшие школьники (их еще очень мало — не более десятка на всех горских татар, не считая Учь-кулана) охотно помогают писарям в переписке бумаг и скоро постигают эту трудность. Они уже пишут сами разные ходатайства. Их приглашают односельцы в суды и по другим делам в качестве переводчиков. Словом, многие из горцев постигают уже практическую пользу от школы и ратуют за нее на сходах.

Внутренняя торговля для Карачая такой же жгучий вопрос, как и школа. Продавать или променивать что-либо друг другу в своей среде считается позором: каждый должен иметь все необходимое для себя дома, а излишнее покупать на стороне. В Хурзуке и вообще во всем Карачае нет ни одной лавчонки, если не считать грязных темных чуланчиков, наполненных сафьяном и несколькими кусками дешевого ситца. Чуланчики эти служат складом для товаров, разносимых по Карачаю уриями (горские евреи). Покупать в складах можно только по секрету. В Хурзуке более 1000 домов и около 6000 населения. Неужели же тут не нуждаются ни в каких товарах? На этот вопрос нам отвечали, что народ, действительно, нуждается во многом и вынужден отправляться за необходимым (косы, веревки, оружие и т.п.) на базары в казачьи станицы за десятки и сотни верст. Помочь этому горю пока нельзя: старики на сходах ратуют изо всей силы против лавочек и не хотят дать никому, даже из своих, общественного приговора на право торговли. Только в виде исключения допускают торговать уриев ситцами и сафьяном. Урии торгуют как [111] разносчики товаров. На Баксане рачинцы и балкарцы продают сафьян, как свое изделие.

«Наши предки и мы», говорят старики, «жили без всяких лавочек, и жили хорошо, по-своему, ни в чем не нуждаясь: нас кормил скот, и одевал скот, а оружие и необходимые в хозяйстве вещи приготовлялись своими мастерами. Для чего же вам понадобились лавки? Вы уже и так на половину развратились, забыли обычаи и жизнь своих отцов, соблазняетесь водкой, щегольством наряда, русскими украшениями, русскою пищею... Или вы уже хотите развратиться совсем и обесславить честное племя свое! Заводите лавки, но мы проклянем вас, а лавки сожжем: лучше попасть в тюрьму, чем видеть поругание родной страны и обычаев». Такое упорство стариков и их угрозы вынуждают жаждущих вкусить от плода цивилизации ожидать более благоприятных времен для осуществления их мечтаний.

Но не одна слепая любовь к старине заставляет стариков так упорно отстаивать свою самобытность и горячо восставать против водворения в аулах безнравственной культуры кулака и пьяной трактирной цивилизации: старцы и более привязанные к старому из молодых видят за водворением в аулах коршунов-торгашей всеобщее разорение, разврат и нищету, что и подтверждается примерами на соседних кабардинских аулах и казачьих станицах, по словам очевидцев — карачаевцев. Соблазн велик, могуч, а кулак и торгаш милосердия и жалости не имеют. «И вот потащут наши дети в кабак и лавку добро, потом и кровью нами приобретенное, нам на посрамление и разорение. Переведут, променяют наше добро, наш скот, на разные ненужные мелочи: сласти, гармоники, чай, сахар, водку и проч. И теперь уже, благодаря тому, что все можно достать готовое на базарах, наши бросили почти все ремесла и, [112] оставшись без дела, бражничают, развратничают и шляются вдали от дома, наполняя этим свою праздную жизнь. А что будут делать женщины, когда то, что приготовляется теперь ими, будет иметься готовым в лавках: сукно, носки, рубахи и проч. И они развратятся от безделья»... Мы слушали эти жалобы стариков, и как бы в подтверждение их слов, где-то вблизи раздавалась разгульная песня.

«Это наши, отчаянные, будущие абреки, пьянствуют», пояснили нам старцы: «один из них сегодня возвратился с базара, продал там за полцены, по обыкновению, несколько штук баранов, а на вырученные деньги накупил закусок, сластей, водки, — и вот теперь угощает своих приятелей, кутит. И стыда нет! Орут, как шайтаны!.. Да и песня не наша, не карачаевская, а кабардинская. Спросите, — о чем он поет, — сам не знает, ибо по-кабардински он столько же знает, сколько мы по-русски».

Певец, действительно, пел во всю мочь песню без определенного напева; временами он останавливался, заикался, как бы подыскивая, припоминая слова песни. Густой бас вторил ему без слов, а пискливая гармоника визжала себе свое, душу раздирающее, — визжала без всякого отношения к песне. «А ведь еще не так давно ничего подобного у нас не замечалось. Водка презиралась так же, как и вино, а отчаянные говорят, что Магомет в Коране запрещает пить только вино, не упоминая о водке, ну и пьют ее на нашу погибель. Пили мы свое сладкое пиво и были счастливы. Никто не осмелился бы так орать и развратничать, как эти шайтаны, которых ждет уже тюрьма и виселица. Видно, Аллах рассердился на нас за нерадение к религии и вот посылает нам этих безбожников!»

Из любопытства мы пошли с одним из сыновей эфенди поглядеть на карачаевских полуночников гуляк и [113] убедились в справедливости слов старцев. В пустой сакле на полу при слабо-мерцающем свете сальной свечи сидели трое молодых карачаевцев, а перед ними на войлоке — графин водки, два — три бублика, сласти, рыба, сыр. Все они были в полупьяном состоянии и каждый был занят только собою: один играл, другой орал, а третий силился ораторствовать, но его не слушали.

Текст воспроизведен по изданию: По истокам Кубани и Терека // Сборник материалов для описания местностей и племен Кавказа. Вып. 14. Тифлис. 1892