СВЯТЛОВСКИЙ В. В.

В АЗИИ

Путевые очерки и картины.

(См. Русское Обозрение № 3 1893 г.)

IV.

Под ним Казбек, как грань алмаза,
Снегами вечными сиял...

Почтовая станция Казбек помещается в большом двухэтажном каменном здании весьма затейливой архитектуры. Из окон прямо вид на Терек, который своим аккомпаниментом чудесно баюкает и усыпляет усталые от дороги нервы; по ту сторону Терека поднимается Квенем-Мта с храмом на вершине, а за нею высится прямо в небесам гигант Казбек со своею белоснежною шапкой на голове. Между станцией и Тереком каменьщики подготовляют фундамент для имеющего здесь быть поставленным монумента в память проезда Царя и Царицы в 1888 году. Памятник высекается из какой-то зеленой каменной глыбы, взятой из Дарьяльского ущелья. Верхний этаж станционного дома занят нумерами для проезжающих; стоят эти нумера очень дешево (50 к.), но нужно им отдать справедливость содержатся омерзительно грязно. Не лучше содержится и кухня, наполняющая весь дом каким-то зеленоватым чадом. Вообще все станции по Военно-Грузинской дороге по отношению к опрятности оставляют желать весьма многого; буфеты всюду также ниже всякой критики; особенно плох буфет на Казбеке, содержимый какою-то русскою дамой, [206] вышедшею замуж за Грузина-повара. При массе туристов на этой единственной в своем роде дороге такое отношение просто непростительно. Стыдно даже и в Азии являться такими Азиатами. Одна лишь станция на всей дороге — Млеты — представляет приятное исключение, но о ней будет речь ниже.

Ни на одном кавказском великане я не видал такого блестящего головного убора, как на Казбеке; в шапке его точно вкраплены целые десятки сотен крупных бриллиантов, которые переливают на солнце всеми цветами радуги. Но за то Казбек не производит своим видом того потрясающего впечатления, которое на меня произвел Эльборус с Бермамотской скалы. Там что-то сдавливает горло, а здесь человек остается равнодушным. Вероятно это объясняется тем, что Казбек слишком заставлен другими горами, из-за которых видна только его снежная голова. Обыкновенно принято считать Казбек второй по вышине вершиной после Эльборуса. На самом деле это не так. Каштан-Тау выше Казбека на 550 футов, а Дых-Тау на 389 футов. У нас не только в России, но и на самом Кавказе, как-то мало интересуются восхождением на вершины главных кавказских гор. Альпийский спорт у нас совсем не имеет адептов: во всей стране нет ни одного горного клуба, ни одной газеты, посвященной вопросам горной жизни; между тем высочайшие горные вершины находятся именно у нас, на Кавказе, где наберется, пожалуй, более десятка гор, которые выше и грандиознее швейцарского Мон-Блана.

В 1888 году английские альпинисты Донкин и Фокс приехали на Кавказ с целью исследовать главный хребет между Эльборусом и верховьем реки Уруха. Проф. Донкин уже бывал раньше на Кавказе, знаком был с местностью и с жителями и потому отклонил предложение члена Кавказского Географического Общества, Н. Жукова, предоставлявшего в распоряжение английских альпистов двух казаков из своей команды.

С Англичанами были два швейцарских проводника, Фишер и Штрейх. Альписты начали восхождение на ледники Каштан-Тау около середины августа (собственно 13 августа), 16-го от них была получена записка с просьбой выслать хлеб, чай, сахар и табак к балкарской караулке под главным хребтом на реке Дых-Су, куда намерены они были спуститься, побывав [207] на Каштан-Тау. Затем об Англичанах никто не слыхал и когда их хватились, то прошел уже целый месяц и все следы их экспедиции были потеряны. Все розыски, хотя и поздние, но под конец весьма энергичные, не повели ни к чему. Члены Лондонского Альпийского Клуба хотели сами ехать разыскивать пропавших товарищей, но в это время на горах Кавказа уже выпал глубокий снег, и высокие ледники стали совершенно недоступными.

Всестороннее выяснение дела привело к убеждению, что причиной несчастия могло быть только падение снежного завала или большой массы льда, висевшей в виде карниза на краю какой-нибудь скалы, под которой пробиралась экспедиция, или же наконец нужно предположить, что альписты бесследно погибли, проходя по крутому склону, покрытому густым слоем снега....

Снег, слабо приставший к ледяному основанию, съехал вниз, и мягкая могила закрыла на веки отважных исследователей. До сих пор от них не найдено клочка перчатки или куска сапога. Из последних восхождений на Эльборус стоит отметить восхождение русского топографа Пастухова, совершенное в июле 1891 года. Вместе с ним достигли высшей вершины (западной) горы (18.470 фут.) и три казака: Дорофей Мернов, Дмитрий Нехороший и Яков Таранов. Восхождение началось 27 июля в 10 ч. утра из Баксанского ущелья, между реками Азау и Терскол. Пастухова сопровождало 7 человек казаков Хоперского полка, из коих названные три достигли с ним вместе вершины. Подъем считался собственно с высоты 6.944 фут и начался из небольшого хуторка, в котором живут Татары. Всякая растительность прекратилась на высоте 11.081 фут, где путешественники и расположились на ночлег, так как началась гроза с дождем и градом. Весь следующий день Пастухов шел ледниками, по благодаря оттепели подвигаться было очень трудно; люди, связанные между собой веревками, ежеминутно проваливались в трещины, к тому же с запада надвигались страшные тучи, предвещавшие непогоду, и потому решено было сделать второй ночлег на высоте 12.040 фут, с тем расчетом, чтобы продолжать восхождение рано утром, когда от мороза снега станут крепче. Действительно, на следующее утро в четыре часа термометр показывал пять градусов мороза, и казаки пошли дальше. Было 29 июля. В [208] этот день без особых приключений взобрались они до высоты 16.590 фут, то есть на 44 фута выше горы Казбек, на которую, кстати сказать, тот же Пастухов вошел в 1890 году также в июле месяце. На ночлег, в виду дурной погоды, снова остановились очень рано, за несколько часов до сумерек. В девять часов вечера мороз на этой высоте достиг десяти градусов, а внизу гремел гром, блестела молния и началась сильная гроза. Сверху небо оставалось темно-голубым, и на нем ярко блестели звезды. Спали между камней, плотно прижавшись друг к другу и накрывшись бурками. Всем было тепло и спалось хорошо. Утром тридцатого стали подниматься дальше, тут некоторые казаки стали чувствовать тошноту, а вскоре и все стали страдать тем же. При движении тошнота усиливалась, при остановках заметно уменьшалась, а потому подвигались медленно и с трудом.

Лимонный сок и гофманские капли не уменьшали тошноты. За весь день шли всего четыре часа и поднялись до высоты 17.514 фут. Головокружение и тошнота несколько смягчались от питья чая, который изготовлялся из талого снега на фотогенной печке. На следующий день, то есть 31 июля, в семь часов пошли дальше, но с Пастуховым пошли лишь три казака, а остальные вследствие тошноты и головокружения не могли идти. Мороз дошел до осьмнадцати градусов по Цельсию, и в девять часов утра неутомимые путники достигли своей цели, то есть высшей точки Эльборуса. Здесь термометр никогда не поднимается выше нуля, а следовательно, никогда не происходит и таяния. Снег сух, и избыток его легко сносится ветром. Таким образом на все восхождение потребовалось четверо суток, да на возвратную дорогу по тому же самому пути потребовалось двое суток.

Несколько раньше, именно в 1879 г., другая русская экспедиция, имея в своем составе двух особ женского пола, взбиралась на Эльборус, но, не доходя на 3.500 фут до вершины, экспедиция повернула обратно. Женщины поднялись лишь на высоту 12.000 фут, то есть были ниже Монблана, на который, как известно, не раз уже взбирались туристки разных наций. Отчет об этой экспедиции напечатан в Известиях Кавказского Отдела Императорского Русского Географического Общества за 1883 г. (т. VI, № 3). Все кавказские вершины окружены ореолом недоступности, и о каждой из них имеется [209] целая серия легенд. Всех недоступнее считается, конечно, Эльборус, который у горцев носит название «царя духов» (джин-падишах), что одно уже указывает на эту гору, как на центральное местожительство всяких духов. Народная фантазия уверяет, что в пещерах Эльборуса прикован великан, который рвется оттуда и, потрясая цепи, вызывает бури и обвалы; дуновение его сметает дерзкого смельчака, осмеливающегося взбираться на вершину горы.

Казбек считается еще неприступнее, чем Эльборус, а туземцы и до сих пор пресерьезно утверждают, что ни одному живому существу еще не удавалось достигать вершины этого гиганта. Я много расспрашивал у туземцев про восхождение Англичан (Фрешфельд, Мори и Текер) на Казбек, но все они уверяют, что этого никогда не было и что действительно много иностранцев приезжало пробовать свои силы, но войти не удавалось никому. Один проводник-Грузин, сопровождавший подобную компанию иностранцев, приехавших подняться на Казбек, пресерьезно уверял нас, что компания эта, поняв всю тщету своих усилии, воротилась обратно на станцию и склоняла его обещанием денежной награды показать, что они взобрались до самой вершины. Проводник, будто бы, с негодованием отверг такое предложение.

По грузинскому преданию на Казбеке спрятаны ясли, в которых родился Христос. Ни один смертный не может добраться до этого места; лишь только смельчак-охотник или кто-нибудь взберется до известной вышины, тотчас начинается буря, и идти дальше можно лишь рискуя жизнью. Всех осетинских и грузинских фантазий о Казбеке не перечислишь, да в этом и нет надобности, так как с 1868 года английские туристы первые нарушили иллюзию этих детски-наивных верований и с тех нор не мало людей перебывало на вершине Казбека и даже твердо установлено, что хороший горный ходок, при благоприятной погоде, легко в два дня может совершить это восхождение. На границе вечных снегов, то есть на высоте 11.000 футов, еще, в 1811 году проф. Паррот открыл на самом краю ледников некое подобие примитивного, пещерного монастыря. Очевидно здесь когда-то жили, потому что в кельях до сих пор сохранились остатки жерновов и мельниц, на которых монахи готовили свою грубую пищу. Существует очень поэтическое предание относительно монахов-старцев, [210] спасавшихся возле этих ледников. Эти старцы, в числе семи, управляли якобы с вершин Казбека судьбами всего мира. Пищу и все нужное они имели от Бога. Но любопытство одной девушка погубило их. Доступ к ним женщинам был строго воспрещен; она же, желая видеть их житье, переоделась в мужское платье, нарядилась охотником за турами и явилась уже к ним поздно вечером, прося пристанища для ночлега. После продолжительных отказов со стороны святых отцов и угроз со стороны девушки, что она оповестит всему миру об их бесчеловечьи, по настоянию младшего из святых, ей дозволено было переночевать, но только подальше от них, у дверей. Но младшего святого, близ которого ей пришлось лечь, вдруг обдало ночью женским духом... Когда святые проснулись на другой день, то Бог от них все отнял. Даже солнечный луч, являвшийся к ним прежде всех, на котором они просушивали свои платья, и тот не явился. На усиленные их мольбы Бог простил им, но взял их всех на небо, — и они с тех пор, в виде семи звезд Большой Медведицы, из которых самая маленькая принадлежит самому младшему, постоянно вращаются кругом горы Казбека. Существует много вариантов этой легенды, и идея ее найдется и в других странах, подобно тому, как известный миф о Прометее существует чуть ли не у всех народов мира. Кстати о Прометее, который, как известно, также страдал на Кавказских горах, где он был прикован на цепь за дерзновенное похищение небесного огня. По преданию кавказских народов, Прометей был прикован именно к Эльборусу, и Евгению Маркову в его путешествии из Имеретии в Сванетию показывали даже обрывистую «скалу Прометея». Горцы приурочивают все исторические факты к своим знаменитым снеговым великанам; по их понятиям, после потопа первым открылся Кавказский хребет; Ноев Ковчег остановился на Эльборусе и, толкнув его, разбил его вершину на две части.

Вместо недоступного Бешлам-Корта мы, остановившись на станции Казбек, решили ограничиться восхождением на Квенем-Мта и осмотром выстроенной там с незапамятных времен церкви. Один из наших спутников, военный врач, ехавший в Батум, отправился верхом, я же вместе с его женой и еще одним юношей решились совершить это восхождение пешком в сопровождении двух оборванных [211] грузинских мальчуганов, которые, как стаи галчат, поджидают путников возле аулов. Эти босоногие карапузики вместе с осетинскими ребятишками одолевают проезжих своим попрошайничеством на всей Военно-Грузинской дороге. Они то бегут взапуски возле колес экипажа, повторяя жалобным голосом «дай копейку», то пляшут лезгинку, то суют вам в руки кусок горного хрусталя или другого, более редкого минерала, находимого тут же в горах. Обыкновенно подобным нищенством занимаются мальчуганы, и только в одном случае мы видели в этой роли девочку — Осетинку. Наши крошечные чичероне прекомично отгоняли других детей, желавших также предложить нам свои услуги и сопровождать на гору, и пресерьезно, на ломаном русском языке, желали дознать от нас, сколько собственно они получат за свои труды. Сначала подъем идет очень полого, начинаясь тотчас по переходе на другой берег Терека по прекрасному железному мосту. Поднявшись на пригорок, вступаешь в аул Гергеты, где дорога извивается то по узеньким уличкам точно умышленно посыпанным мелкими и преострыми камнями, то ведет по дворам, то по крышам сакель. В ауле при нашем появлении все пришло в движение: все ребятишки высыпали из сакель, на крышах появились женские головы, и даже огромные и очень свирепые грузинские псы выскочили нас приветствовать. Не без труда отбившись от собак, при помощи подоспевшего взрослого Грузина, мы выбрались из аула и стали подниматься на гору, к которой прислонен аул Гергеты. Каждые 15-20 шагов приходилось отдыхать, до того тяжел здесь подъем и остры камни, которыми усыпана горная тропинка. Отправляясь в путь, мы еще со станции посылали Сторожа к грузинскому священнику, проживающему в ауле Казбек, за ключом от нагорной церкви; но нам ответили, что священник сам пошел туда и что мы наверное застанем его еще в церкви. И действительно, не прошли мы и полпути, как навстречу показался худенький черненький батюшка в сопровождении другого очень грузного и очевидно русского «батюшки» и церковного сторожа. После взаимных приветствий оказалось, что русский батюшка приехал издалека и по обету служил обедню на вершине горы, и теперь они, усталые, спускаются уже вниз Грузинский священник охотно предлагал снова подняться с нами, показать нам свой храм, в котором служба идет [212] раза два в неделю, но мы, видя его утомление, отклонили эту любезность и согласились взять с собой церковного сторожа с огромными ключами в руках. Распростившись с «батюшками», мы двинулись дальше круговою дорогой, которая довольно полого вьется вокруг горы и поднимается сзади ее по очень живописному ущелью. Тропинка, по которой мы поднимались, идет все время в виду Казбека, который в этот день, как и во все дальнейшие дни нашего пребывания возле него, был совершенно свободен от облаков и тумана. Белый великан ободряюще смотрел на нас с небесной выси, и мы любовались им, не спуская с него глаз. Подъем занял добрых три часа, и мы, страшно измученные, подошли к церкви, когда в воздухе уже засвежело и в ущелье спустилась вечерняя тень. Казбек горел огнями, и его вершина казалась столь близкою, что просто рукой подать. Наши мальчуганы ни мало не утомились, всю дорогу они кувыркались, плясали лезгинку и в трудных местах разом протягивали мне свои ручонки и тянули вверх. Церковь Самеба-Цминда пользуется у Грузин большою популярностью. Это одна из стариннейших церквей Грузии, в которой несколько раз в год стекаются кавказские паломники. Грузия вся полна этими немыми памятниками седой старины, и народ свято чтит эти святые развалины, служившие оплотом в бесконечной борьбе с мусульманством. По преданию церковь эту выстроила все та же легендарная царица Тамара, которая натворила столько чудес по всей Грузии. Церковь сложена также незатейливо, как и сакли в горных аулах. Вся разница в величине камней, и если на постройку сакли идут камни величиной с наш тротуарный плитняк, то сюда, почти на отвесную неприступную гору древние христиане ухитрились вкатить целые каменные глыбы, чудовищные плиты, из коих без цемента и сложена эта единственная в своем роде ветхая церковь. Стиль постройки древне грузинский; рядом с церковью стоит Крошечная каменная колокольня, в которой живет столетний сторож, с лицом величавого патриарха, как их рисуют на ветхозаветных картинах. Патриарх напоил нас ключевою водой, которую он принес за несколько верст с Казбека в глиняном кувшине. Внутри церковка совершенно темна, и все в ней ветхо самым невероятным образом. Любителям старины это целая находка. В длину церковь имеет не более [213] десяти шагов, да столько же в ширину; стены не только без живописи, но даже не выбелены; иконостас низенький, на котором светлыми пятнами выдаются несколько образов, в том числе один подаренный одним из наших великих князей. Алтарь крошечный, а престолом служит простая каменная глыба. Все бедно и просто, как в Евангельские времена. Лермонтов знал эту церковь, и вероятно к ней относятся знаменитые строфы из «Демона», говорящие про церковь, построенную разбойником, братом Гудала — отца Тамары близ Казбека. Как бы то ни было, покоятся ли здесь кости старого грешника или нет, нужно было спешить уходить из церкви; начинало сильно смеркаться, а спуск ожидал нас нешуточный. Окрестные горы одевались румяною пеленой заката,

И между них, прорезав тучи,
Стоял, всех выше головой,
Казбек, Кавказа царь могучий,
В чалме и ризе парчовой.

Я чувствовал себя до того измученным совершенным восхождением, что с радостью согласился на предложение патриарха воспользоваться при спуске услугами двух охотников-Грузин, зашедших навестить старика. Предложение это было тем более заманчиво, что мы решили, для выигрыша времени, идти назад не старой дорогой, а спускаться напрямки. Охотники подхватили под руки меня и мою спутницу, и мы тронулись с кручи. Я кажется во веки не забуду этой ужасной дороги; казалось конца не будет этому страшному спуску: ослабевшие ноги поминутно скользили по осыпавшимся острым камням, которые дырявили сапог и резали ноги. Но молодцы-Грузины не давали упасть, ловко держали под руки, и уже совсем стемнело когда мы, еле передвигая ноги, явились на станцию, употребив на всю прогулку около шести часов. От станции Казбек по направлению к станции Коби Терек становится совсем смирным, вовсе «не дик и не злобен», ущелье расширяется, однако подъем все еще крут и мрачные до самых небес скалы, лишенные всякой растительности, тянутся вдоль всей дороги. Все тоны вокруг дики, суровы и мрачны. В воздухе свежо и пахнет по зимнему. Около Казбека любимое место охоты за турами. Сюда съезжается охотиться не только разная местная кавказская знать, разные кавказские князьки, но даже [214] Англичане, из Лондона, любители сильных ощущений и дикого горного спорта.

Я не люблю охоты и таких чувств не понимаю, но говорят, что охота за турами может перейти в чистейшую страсть, причем несчастный охотник, весь в лохмотьях, лазит целые дни по убийственным кручам, откуда, даже и подстрелив зверя, нет возможности притащить его в селение и следовательно воспользоваться трудами нескольких дней. Остаются одни рога, которых никто не хочет покупать, хотя в старину их оправляли в серебро и пили из них катехинское. Турьи рога можно приобрести на каждой станции по военно-грузинской дороге, и Грузины наравне с Осетинами охотно приносят эти украшения в дар, как христианскому Богу, так и своим языческим божествам. Уверяют, что и теперь туры сохранились в достаточном количестве в Дагестане, где они подпускают к себе человека очень близко. То же самое проделывает и наш камчатский медведь в Сибири, который не боится человека и не бежит при его приближении. Мне удалось видеть четыре превосходных экземпляра туров (Aegoceros Pallasi), самцов и самок, в Тифлисском музеуме. Это большой коренастый козел ростом в годовалого теленка, и не будь у него прекрасного головного убора, на него право не стоило бы обращать никакого внимания. В том же музеуме имеется превосходная коллекция турьих рогов из часовен Сванетии.

По дороге к станции Коби попадается несколько железистых ключей, с богатым содержанием в них угольной кислоты. Почти у каждого ключа мы останавливались и пили без конца эту холодную, вкусную, кисленькую воду с слабым отвкусом железа. Вода одного ключа показалась нам даже вкуснее пресловутого Кисловодского Нарзана. Ручьи этой воды, впадая в Терек, окрашивают почву ярком желто-красным цветом, — результатом осаждений железных соединений. От Коби Терек отходит в сторону, вправо, и ущелье дороги тянется вдоль, одного из притоков Терека-Байдары. Между Коби и следующею станцией Гудаур лежит собственно высшая точка всей Военно-Грузинской дороги. Это так называемый «перевал», от которого начинается спуск в Грузию. Перевал теперь совсем не тот, по которому проехал Пушкин и Лермонтовский Максим Максимович. От прежней крутизны не осталось и следа. Старая дорога, остается много влево, и ее кнутом [215] показывал бойкий ямщик-Татарин, сидевший у нас на козлах. На высшей точке дороги стоит белый столб, с надписью: «Крестовый перевал, высота 7.690 фут». Мне думается, что взамен маленького столбика здесь следовало поставить грандиозный монумент, с двумя обращенными в разные стороны досками. На одной нужно было бы написать Азия на другой Европа. Вышло бы и трогательно, и грандиозно. Такой монумент мы видели на Уральском перевале, при переезде на лошадях, кажется, из Перми в Екатеринбург. Тут же, недалеко от дороги, на вершине Крестовой Горы, чуть виднеется крест, поставленный Ермоловым и почему-то приписываемый туземцами Петру Великому, который, как известно, здесь никогда и не бывал, а был лишь в Дагестане.

От этого же креста и самый перевал принято называть «Крестовым». Путешественник Гамба, бывший при Ермолове французским консулом в Тифлисе, не поняв значения названия Крестовая Гора, переделал ее в Mont Saint-Christophe. От Гамбы это название перешло в некоторые французские и даже русские сочинения о Кавказе. Про это поминает и Лермонтов в своей «Беле». От Коби до Гудаура бывают самые страшные снежные завалы. Обыкновенное время этих завалов от декабря по март и даже до середины апреля. Завалы эти те же лавины, которые также страшны, если не больше, чем описанный нами выше девдоракский обвал. Ледниковые обвалы по крайней мере редки, а снежные лавины в горах могут в любой зимний день похоронить под своею белою пеленой целый караван проезжающих. От этих лавин Военно-Грузинская дорога пока обеспечена весьма слабо. В нескольких местах возведены плотные каменные заборы, шириной в добрый крепостной бастион, и какими жалкими кажутся пред этими стенами щиты, устанавливаемые железными дорогами в защиту от заносов. Устроен по дороге и небольшой туннель под горой Майоршей, названной так потому, что здесь засыпало когда-то лавиной сварливую майоршу, ехавшую вместе с молодою служанкой, которую она терзала всю дорогу. Служанку вихрем отнесло в сторону, и она осталась цела, а майоршу погребла под собою холодная лавина. С Майорши обыкновенно завалы и начинаются, она подает сигнал, и сотрясение воздуха от первой лавины заставляет осыпаться и другие снежные горы. Тут же во дороге путейское ведомство для пробы [216] выстроило небольшой тоннель, с полукруглою железною крышей. Тоннель должен простоять в самом опасном месте три года, и если крыша выдержит, то проектируют протянуть подобную же постройку на много верст, где завалы всего страшнее. Зимой вся перевальная дорога до того бывает засыпана снегом, что на перевале днюют и ночуют в особо устроенных казармах целые сотни специальных рабочих с лопатами, которые заняты постоянною очисткой пути и прорытием траншей для проезда экипажей в снежных сугробах. Тут же на горе приютился каменный домик, в котором поселена осетинская семья, обязанная звонить в колокол во время завалов и подавать помощь путникам. В этом домике когда-то останавливался на ночлег Печорин с известным Максимом Максимовичем. У подножия Крестовой Горы чернеет известная Чертова Долина, (от слова «черта», а не «чорт»). Здесь когда-то была черта Старой Грузии. Последние версты до станции Гудаур дорога проложена по бокам знаменитой Гуд-Горы, которая и в наш проезд «курилась», а «по бокам ее ползали легкие струйки облаков». «На вершине Гуд-горы лежала черная туча, такая черная, что на темпом небе она казалась пятном». Моросил дождь, и мы кутались во все теплое, что было под рукой. Про мрачное чудовище, именуемое Гуд-горой, пылкая фантазия Осетин сложила следующую поэтическую легенду. «Давно, очень давно в одном ауле жила бедная семья, которую Господь, милосердый к беднякам, благословил рождением дочери Нины, красивее которой не было ребенка во всей Осетии. Не только все население аула, но и далекие путники, горцы и курьеры, видя малютку, взбирающуюся на гору, останавливались и, любуясь ею, забывали свои обязанности; проезжавшие с караванами купцы дарили ее блестящими безделушками и кусками яркой ткани. Влюбился в Нину также и старый Гуд-дух, властитель Гуд-горы, не видавший во все время своей продолжительной жизни такой красавицы. Он полюбил ее со всею пылкостию юноши. Хотела ли Нина подняться на гору — влюбленный старик выравнивал тропинку под ее ножкой, искала ли Нина с своими подругами цветов и трав — Гуд собирал и прятал лучшие цветы и травы под сводом камней, рассыпавшихся при ее приближении. Никогда ни один из пяти баранов, принадлежавших отцу Нины, не падал в кручу и не делался [217] добычею злых волков. Одним словом, Нина была царицею всего пространства, где царствовал древний Гуд, — так любил ее могучий старец.

«Прошло пятнадцать лет; из хорошенького ребенка Нина сделалась невиданною красавицей, и любовь старого Гуда разгорелась еще сильнее; он стал даже подумывать о том — нельзя ли как-нибудь из могучего духа сделаться простым смертным, хотя бы даже и бедным Осетином. Но молодая девушка не замечала любви Гуда, она засматривалась на молодого красавца, своего соседа Сасико.

«Сасико был молод, статен, славился силою и ловкостью, отлично стрелял из винтовки и умел не только танцевать свой осетинский танец, но даже и лезгинку, чем могли похвалиться немногие.

«Старый Гуд стал ревновать Нину к Сасико; начал преследовать его, заводить в трущобы во время охоты, застилать туманом пропасти под его ногами, или засыпать его неожиданно мятелью. Однако же все хитрые замыслы старого ревнивца были тщетны. Наступила зима, и Гуд лишился возможности часто видеть свою любимицу; зато Нина и Сасико стали видеться чаще и чаще. Гуд все это видел, ревновал, бесился и, наконец, ярость его достигла крайних пределов.

«Однажды, когда Нина и Сасико, оставшись одни в сакле, не могли наговориться, Гуд сбросил на них огромную лаву снега. Обвал этот скорее обрадовал, чем испугал, влюбленных, и они были рады, что на некоторое время могут оставаться наедине друг с другом.

«Разведя огонь, они сели около него и беспечно предались мечтам и разговорам. Так прошло несколько часов. Сердца влюбленных были полны любовью, но желудки просили пищи; отысканные две лепешки и кусок сыру утолили не надолго их голод. Прошел еще день, и вместо веселого разговора, в сакле послышались вопли отчаяния; узники не думали больше о любви, — они думали о хлебе. Прошел и третий день, голод еще больше усилился, а надежды на освобождение не было. На четвертый день голодная смерть казалась неминуемой. Сасико кидался из угла в угол, но вдруг остановился; впалые глаза его устремились на Нину, — он бросился в ней, крепко обхватил ее руками и впился зубами в ее плечо. Девушка [218] вскрикнула, упала на пол, но в это время послышался говор, и дверь, очищенная от завала, открылась для узников.

«Нина и Сасико бросились к своим избавителям, но уже с чувством ненависти и отвращения друг к другу...

«Обрадовался старый Гуд, узнавши, что любовь Янны и ее возлюбленного заменилась взаимною ненавистью; не утерпел старик и разразился таким смехом, что целая туча камней посыпалась с горы в долину. Большое пространство ее и до сих пор густо усеяно осколками гранита...»

На Гудауре очень холодно; да и не мудрено, так как средняя годовая температура здесь равняется 4 градусам, а средняя летняя температура едва достигает 12 градусов. Замечательно при этом, что всякий раз при двукратном нашем проезде через Гудаур здесь шел дождь, горы курились, и весь ландшафт напоминал глубокую осень, хотя дело было в конце августа и начале сентября. От Гудаура начинается спуск, и если часть дороги от Ларса до Казбека может считаться верхом совершенства с точки зрения величия и грандиозности окружающей природы, то часть шоссе между Гудауром и следующей станцией, Млетами, можно смело признать за верх совершенства с точки зрения инженерного искусства. Гудаур лежит под обломками, а Млеты почти прямо под ним, в ущельи на берегу Арагвы. Падение сразу совершается на 3 1/2 т. футов, и вы точно в сказке в какие-нибудь полчаса от глубокой осени, даже от зимы, переходите к цветущему лету. Прямым путем из Млет в Гудаур пешеход может спуститься в двадцать минут, а почтовое шоссе на этом же пространстве делает десятки зигзагов, равняющихся в общей сложности пятнадцати верстам. Обратные ямщики верхами также иногда рискуют спускаться напрямки, и в день нашего проезда один такой смельчак, пустившись с четверкой по крутым горным тропинкам, едва не сделался жертвой своей отваги. Две лошади у него сорвались с круча и убились на месте, сам же он и другая пара уцелели. Беднягу, конечно, тотчас же рассчитали. Когда мы спускались в Млеты, то наш ямщик, нагнувшись над пропастью, показывал нам темно-красный мешок с костями, в который превратились упавшие лошади. Млетский спуск открыт только в 1861 году, причем его делали в течение четырех лет подряд. Четыре года рвали динамитом скалы и создали воистину замечательную дорогу, [219] строитель которой, инженер Статковский, с полным резоном начертал свое имя на одном из зигзагов этого гигантского сооружения. Очевидно, что ни Пушкин, ни Лермонтов не ездили этим спуском, хотя и поднимались от Коби на Крестовый перевал. Между тем многие описатели Кавказа и Военно-Грузинской дороги, и даже наиболее обстоятельные, как, например, С. Филиппов, впадают в эту странную ошибку и не замечают, что известное описание Пушкина в его «Путешествии в Арзерум» относится не к Млетскому спуску, которого в то время не существовало, а к необычайно крутому спуску, который вел от Крестовой горы чрез Койшаур. В те времена ни Млетской, ни Гудаурской станций не существовало, и творец «Евгения Онегина» прямо из Коби переезжал на Койшаурскую станцию, ныне упраздненную и остающуюся влево от теперешней дороги, с которой виден и этот Пушкинский спуск. «Здесь путешественники обыкновенно выходят из экипажей, писал Пушкин, и идут пешком. Недавно проезжал какой-то консул: он так был слаб, что велел завязать себе глаза, его вели под руки, и когда сняли с него повязку, тогда он стал на колени, благодарил Бога и пр., что очень изумило проводников...» Теперь на Млетском спуске ничего подобного не бывает, да и не может быть. Самые тяжелые экипажи, громадные, пузатые, почтовые дилижансы спускаются без тормазов, и все предосторожности сводятся к тому, что отпрягают пристяжных лошадей. Тем не менее спуск в Земомлетскую долину остается и очаровательным, и грандиозным, и к нему вполне до мельчайших подробностей можно применить то, что сказано Лермонтовым про соседнюю Койшаурскую долину: «славное место эта долина! со всех сторон горы неприступные, красноватые скалы, обвешанные зеленым плющем и увенчанные купами чинар, желтые обрывы, и очерченные промоинами, а там, высоко, высоко, золотая бахрома снегов, а внизу Арагва, обнявшись с другой безыменной речкой, шумно вырывающейся из черного полного мглою ущелья, тянется серебряною нитью и сверкает, как змея своею чешуей».

В Млетах было чудное, жаркое лето, когда мы подъезжали к станции. — «Роскошная» Грузия смотрела на нас своим горячим, южным солнцем, всюду роскошная зелень, в воздухе светло и прозрачно, и мы быстро забыли про Гудаурскую [220] непогоду и мрачные краски Крестового перевала. Здесь пред нами «иной картины красы живые расцвели»:

Счастливый пышный край земли!
Столпообразные руины,
Звонко-бегущие ручьи
По дну из камней разноцветных,
И кущи роз, где соловьи
Поют красавиц, безответных
На сладкий голос их любви;
Чинар развесистые сени,
Густым венчанные плющом,
Пещеры, где палящим днем
Таятся робкие олени,
И блеск, и жизнь, и шум листов,
Стозвучный говор голосов,
Дыханье тысячи растений,
И полдня сладострастный зной,
И ароматною росой Всегда увлаженные ночи,
И звезды яркие, как очи,
Как взор Грузинки молодой.

В Млетах мы решили сделать дневку и ночевать на станции.

(Продолжение следует.)

В. Святловский.