СУВОРОВ П. П.

ЗАПИСКИ О ПРОШЛОМ

XIII.

На Кавказе.

Гостиница «Кавказ» в Тифлисе. — Комендант генерал Опочинин. — Дворец наместника. — Представление Великому Князю Михаилу Николаевичу. — Майдан. — Европейская част города. — Гора святого Давида. — Наша квартира. — Приезд в Тифлис Александры Григорьевны Меньшиковой. — Ее прошлое. — Ботанический сад, — Сазандари и зурна. — Прелести курской воды. — Особенные условия кавказской жизни. — Недостаток в ней интеллигенции. — Тифлисская печать. — Газета Обзор и ее редактор Н. Я. Николадзе. — Местные народности. — Их отношения к России. — Дорога в Боржом. — Его природа и дачная жизнь. — Боржомская ночь. — Мысли, ею навеянные. — Драматург Александр Иванович Пальм. — Его драма Наш друг Неклюжев. — Беседа Пальма об этом герое со мной. — Мой рассказ об адвокате Гитарине. — Влияние рассказа на драму Пальма. — Поездка к древнему храму. — Отшельник. — Мое стихотворение «Забытый храм». — Роман одной решительной девушки. — Кое-что об убийствах на Кавказе.

По приезде в Тифлис, мы остановились в гостинице «Кавказ». Она расположена как раз против Караван-Сарая Тамамшева. Гостиницу содержал какой-то француз, но удобств в ней не завел никаких. Внутри двора, кругом всего здания, шла крытая галлерея, приют праздного приезжего люда. Жары уже начались. В нумере царила духота. Хотелось дышать, а дышать нечем. ІІекло стояло в воздухе. Тем не менее, мне приходилось облечься в полную парадную форму и явиться по начальству, которого в Грузинской столице несть числа. Я вышел на улицу. Белые акации начинали блекнуть. Свернувшийся, [623] иссохший лист, точно опаленный горячим лобзанием южного солнца, печально висел на ветвях деревьев. Лошади с понурыми головами покорно ждали седоков у извощичьих колод. Одни невозмутимые азиаты щеголяли в меловых остроконечных шапках, папахах и чалмах, не обращая внимания на пропекающие лучи. Я поехал к местному коменданту, почтенному и заслуженному генералу-от-инфантерии Опочинину. Он был глубокой старости, небольшого роста, но плотный и хорошо державшийся на ногах. Только память ему, видимо, изменяла. Говорить с ним было трудно; он часто возвращался к вопросам, которые уже прежде предлагал. Генерал назначил день, когда я должен был представиться Великому Князю наместнику.

В великолепном дворце, расположенном на Головинском проспекте, густой сад которого поднимался в гору, не мало совершилось исторических событий. Стены дворца видели грозную фигуру Ермолова и величавый образ богатейшего вельможи князя Воронцова. Под крышей дворца обитал и гордый победитель Шамиля, князь Барятинский, выступающий перед нами, благодаря недавно напечатанным запискам Инсарского, совсем не в симпатичном свете. Гордый и эгоистичный, находившийся даже с родными братьями в оффициальных отношениях, фельдмаршал и на Кавказе оставил по себе, как человек, холодную память. Когда я проходил по залам дворца, то тень этого надменного сановника, казалось, блуждала по углам, смущенная простотою и доступностью его преемника. Нас представлялось несколько человек. Три генерала и пять штаб-офицеров. Мы стояли в небольшой комнате, ведущей в кабинет наместника. Генерал Опочинин, с бумажкой в руках, беспрестанно обходил нас, желая, очевидно, запечатлеть наши физиономии и фамилии. Вот он подходит во мне и говорит:

— Ваша фамилия — Андреев?

— Суворов, ваше высокопревосходительство.

Генерал отошел к Андрееву и спрашивает:

— А вы — Иванов?

— Андреев, ваше высокопревосходительство.

Комендант отходит в сторону и продолжает изучать злосчастную бумажку. В это время боковая дверь внезапно и шумно раскрылась; перед нами появилась величественная фигура Великого Князя. Каждый из нас был осчастливлен живым, [624] ободряющим словом, а перед стоящим выше меня полковником произошла маленькая сцена. Уважаемый генерал, посмотрев в бумажку, прочел:

— Суворов.

Великий князь улыбнулся и сказал:

— Я десять лет уже знаю, что он Андреев.

Августейший начальник края, только-что закончивший турецкую войну блистательным взятием Карса, пользовался громадною популярностью на Кавказе. Военное сословие ходило с гордо поднятою головой; туземные граждане не чувствовали над собою давящей руки власти и разницы в правах между побежденными и победителями. За то для новоприезжего из Европейской России условия кавказского быта долго кажутся тяжелыми и неприглядными.

Меня сперва поражали улицы. Я никак не мог привыкнуть к так называемому Майдану, грязному торжищу, захватившему Пространство версты в две, вплоть до самой реки Куры. За ней тянется в гору местность, именуемая Авлабаром. Майдан-собрание азиатских лавченок с узким проездом между ними. В этих лавченках совершается круг незамысловатой жизни. В них азиат родится, воспитывается, работает, ест и отправляет свои горести и радости на виду у целого народа. В летний полдень на Майдане сам ад выпускает свои силы. Существующие при каждой лавченке жаровни, а также печки, приготовляющие шашлык, пилав, плов и другие блюда, увеличивают пекло. Дикая, своеобразная наружность туземцев наводит страх на непривычного путешественника. Когда же вы ближе всмотритесь в их лица, то найдете их мирными и добродушными. Небольшие ослики, или яшаки, кричащие пронзительно, как дети, которых кто-то обидел, дополняют картину оригинального зрелища. Европейская часть города, а особенно Головинский проспект, представляет иное явление. Здесь на всем лежит отпечаток того, что выработала вторая половина нынешнего столетия. Изящная архитектура домов, богатство магазинов, роскошь внутреннего убранства, электрическое освещение, изысканность дамских костюмов, элегантность Армян высшего общества, — все это резко бросается в глаза человеку, впервые попавшему по ту сторону Кавказского хребта. Поднимитесь несколько ступеней в гору, я вы опять очутитесь в полу-Азии. Дома старинного вида, иногда с плоскими [625] крышами, крытыми галлереями по сторонам. Тут жители проводят вечера и ночи на открытом воздухе. Пожилые Армянки снуют по улицам, как мрачные привидения; одеваются они в черные платья, а головы покрывают белыми чадрами. Они не обращают никакого внимания ни на проходящих, ни на проезжающих, и шествуют в своем гордом величии, не сворачивая ни для кого с дороги. Тифлисские туземцы, — именно счастливые дети природы, пользующиеся ее роскошными дарами, но не считающие нужным ее за то благодарить. Мы наняли небольшую квартиру на Арсенальной улице, имеющей у подножья своего Головинский проспект. Над нами амфитеатром шли другие улицы, теряющиеся в горной крутизне. Там, где-то, почти под облаками, приютился к скалам, в форме едва виднеющейся башни, древний монастырь святого Давида. В его ограде есть дорогая могила для каждого русского. Это могила нашего Грибоедова. На мраморной плите еще видна надпись, завещанная потомству одной из тех женщин, которые составляют красоту человеческого общества.

— «Для чего пережила тебя любовь моя?» гласит конец надписи, и соседние кипарисы, ушедшие вершинами в небеса, шепчут о том, что нет ничего на земле выше любви, что она есть отблеск божества, поднимающий наши радости до райского блаженства.

В то время, как мы с непривычки изнемогали от южных жаров и устраивали свое жилище, Тифлис посетила известная певица А. Г. Меньшикова. Я знал ее еще в светлые годы моей юности. В Казани, где ее муж, Е. М. Меньшов, был командиром одесского пехотного полка, Александра Григорьевна поражала всех своим феноменальным голосом. Она родилась в малороссийской, дворянской семье Коробовых. Юная Коробова была щедро одарена талантами и наружностью. Она воспитывалась в Полтавском институте. Чуткая душа молодой девушки быстро воспринимала из жизни ее лучшие, эстетические стороны. Оттого роли, в которых Александра Григорьевна очаровывала публику своим художественным исполнением и колоссальным голосом, носят на себе резкую определенность и законченность.

Впервые Меньшикова пела в Московском Большом театре. Здесь она понравилась публике, но закулисные интриги и некоторый недостаток школы заставили ее удалиться за границу. [626] Александра Григорьевна прожила три года в Париже, занимаясь у знаменитого Вартеля. Успешный дебют в миланском театре утвердил в ней сознание, что высшее музыкальное ее образование закончено. Кто из людей среднего возраста не помнит блестящего выхода Меньшиковой в Жизни за Царя, на петербургской Императорской сцене? Царская фамилия присутствовала на спектакле, необыкновенном по-своему составу. Роль Антониды исполняла Меньшикова, Ваню — Лавровская, Сусанина — О. А. Петров и Сабинина — Никольский. В первом антракте, Великий Князь Константин Николаевич явился в уборную Александры Григорьевны, чтобы поздравить ее с небывалым торжеством. С тех пор карьера даровитой артистки была упрочена, и имя ее в наших театральных летописях стоит высоко. Приезд А. Г. Меньшиковой и симпатичного певца С. М. Лаврова, моего хорошего знакомого, оживил меня и мою подругу, которую, после описанных мною красот фантастической Арагвы, ее близкие стали называть «Арагвою». Оставим и мы за нею это поэтическое имя. В течение нескольких дней пребывания в Тифлисе, Александра Григорьевна неразлучно была с нами. После шумных и восторженных концертов, даваемых ею, мы вечера оканчивали обыкновенно в городском саду, под густыми ветвями старых каштанов. Один день мы провели в ботаническом саду. Он находится на горе и занимает обширное пространство. Можно в нем запутаться среди бесконечных аллей. Если вы попали в сад одни, то вам сделается жутко от окружающего безлюдья. Местные жители, почему-то избегают посещать этот сад, и, поневоле, в нем нашли себе приют разные темные личности. Остановитесь вы перед какою-нибудь шатровидною пальмой, удивляетесь ее красотам, а сквозь чащу виноградной листвы на вас смотрят раскаленные очи оборванного азиата. В миг ваше очарование исчезает, а по телу начинают бегать мурашки. Такие импровизированные встречи отнимают у вас всякую охоту побывать вторично в местности, где миндальные, персиковые и другие деревья уже в марте стоят в полном расцвете. Увидев в саду нечто в роде ресторана, мы попросили поставить самовар. Он был подан в такой степени грязным, что мы отказались от удовольствия напиться чаю. Вместо белого, мягкого хлеба, были поданы «чуреки», то-есть, засушенные лепешки из муки, недоступные для нежных зубов наших дам. Услышав [627] издали звуки музыкального инструмента — зурны, и заунывный голос, тянущий какую-то песнь, мы попросили хозяина ресторана пригласить к нам туземных артистов. Через минуту зурна и сазандари находились перед нами. Раздались однообразные, стенающие звуки азиатской гитары, и дикий, надтреснутый теноровый голос, желавший брать высокие ноты. Как мы ни старались, но мелодии уловить не могли. Кругом нас неслись звуки, раздражавшие нервы, но не возбуждавшие ни мысли, ни сердца, ни воображения. Мы с недоумением смотрели друг на друга, а сбежавшиеся «на музыку» Азиаты с видимым восторгом впивались в выкатившиеся синеватые белки увлекшегося сазандари.

Жары с каждым днем усиливались, а нам приходилось устраиваться на квартире. Она была отвратительная; плата за нее доходила до семи сот рублей в год. Печки выступали прямо в сени; у оков рамы только летние. Комнаты расположены так, что я становился в тупик: где устроить спальню, когда все почти комнаты с наружными дверями? Вода из Куры доставлялась носильщиками в грязных бурдюках. Она представляла мутный кисель с такими остатками, на которые не было возможности смотреть без отвращения. Для ее очистки в кадки клали небольшие куски квасцов, отчего вода делалась мало доступною для заварки чая. После сказанного, нечего удивляться, что в мое время тифлисские обитатели нередко страдали солитерами. Я проклинал новые условия жизни, а многие почтенные служаки, загнанные судьбою в далеком прошлом на Кавказ, уверяли меня, что они ничего не знают лучше его; что в Россию они не желают вернуться. Там и природа бедна, и люди злее. А здесь, говорили они, вечно радостное солнце заставляет сердце усиленнее биться, а мысли лучше спать. В этих словах есть, быть может, своя доля правды. На Кавказе нет заметной движущейся интелигентной жизни. Я уже не говорю о туземцах, погруженных в бездеятельность, — но и приезжие Русские поддаются быстро влиянию климата. При мне выдающиеся силы ума были на перечет известны. В Тифлисе выходили две газеты. Одна из них Кавказ носила полуоффициальный характер, другая — Обзор издавалась Павлом Яковлевичем Николадзе. Он был человек бесспорно даровитый, но желчный, и потому крайне односторонний. Его газета, не смотря на то, что имела тон резкий, [628] отрицательный, и желала бить больные стороны, не только местной, но и всероссийской жизни, считала немного подписчиков. Обзор едва влачил существование и, кажется, сам собою прекратился. Еслиб кавказские жители были цивилизованы, то несомненно они не дали бы умереть такому живому органу, как Обзор. Он бойко отстаивал интересы своего народа; он призывал его к участию в высших общественных задачах; он чуть ли не обособлял бытие Кавказа от бытия остальной Империи. Кроме некультурности есть еще и другие причины, препятствующие слиянию обитателей горной страны. Это ее разноплеменность, или ее разнонародность. Я не буду касаться магометан, только терпящих русскую власть, но и более крупные исторические национальности, как Грузины и Армяне, стоят не на высокой степени умственного и нравственного состояния. Даже скажу больше. Грузины из элемента владычествующего перешли добровольно в подданство Армян, когда-то подвластных нынешним своим рабам. Вся торговля Кавказа сосредоточена в руках армянства, оставившего Грузинам лишь одно земельное хозяйство. Высшее грузинское общество не отличается даже светскостью, а высшее армянское, напротив, щеголяет европейским образованием. Вея лучшая его молодежь воспитывается во Франции или Англии, и возвращается в свое отечество с изящными манерами, но с армянскою душой. Эта молодежь не любит России, и пренебрежительно относится к ее исторически сложившимся установлениям. Мало того: ее мысли создают Великую Армению. Все приведенное, по крайней мере, было в мои годы. Крупный наш недосмотр кроется в том, что в таком важном центре азиатской окраины, как Тифлис со сто тысячами жителей, не имеется русского университета, с русскими профессорами, с русскою обстановкой. Это учебное заведение оказало бы на Кавказе нам ту же политическую услугу в деле обрусения, какую оказывает ныне переформированный Дерптский Университет. При существовании университета в родной местности богатые Армяне не считали бы нужным отправлять своих детей в далекие заморские страны для получения ими высшего образования. Благодаря правдивому изложению нашими профессорами русской истории, нашей литературы, наших государственных учреждений, предвзятое нерасположение к нам скорее рушилось бы в кавказском обществе. А то, как хотите, долго еще придется нам сохранять на Кавказе большие военные силы, [629] незавоевывающие абсолютной верности азиатских обитателей. «Меч покоряет народы, говорит Маколей, но мудрое обхождение с ними завоевывает сердца их победителю».

Нам не пришлось первое лето провести в Тифлисе. Непривычная к жарам, моя прекрасная Арагва серьезно захворала. Доктора послали ее в Боржом, в райский уголок горного Кавказа. В него надобно ехать по Поти Тифлисской железной дороге до местечка «Михайловка». Дорога тянется по живописной долине реки Куры, имеющей по правому берегу лесистые холмы. Станции дороги маленькие. Несмотря на начало июня, на остановках торговцы — предлагают пассажирам вкусные черешни, золотистые абрикосы и сливы. Михайловка — это начало водораздела, преддверие знаменитого Сурамского перевала, откуда начинается царство Риона, или той пламенной Колхиды, куда в доисторическую эпоху аргонавты ходили за золотым руном. Первые десять верст от Михайловки к Боржому вы мчитесь по зеленым ущельям, которые прорезает гладкое и покойное шоссе. Чем дальше к Боржому, тем дорога поднимается выше. Бесконечною лентой идет она зигзагами между горами, увенчанными соснами. Экипаж беспрестанно то опускается в лощину, то выскакивает на пригорок, открывающий новые виды, заманчивые и разнообразные. Кура не хочет отставать от вас. Она исчезает из глаз за горною цепью, и снова появляется перед вами, как загадочная красавица, блестя своими волнами в солнечных лучах влюбленного Юга. Здесь, как и в Сибири, не слышно соловья, но кругом благоухающая свежесть томит обоняние, нежит грудь и возбуждает в душе источники страстных желаний жизни. Очарованный взор жадно созерцает окрестность, а в голове проносятся чудные слова Альфреда де-Мюссе:

«La bouche garde le silence
Pour ecouter parler le coeur.»

Волшебный Боржом приютился по берегам все той же чаровницы Куры. Это только Тифлис ее загрязнил и сделал ее окрестности голыми и непривлекательными. А в Боржоме Кура течет, полная своим юным восторгом. Над ее водами задумчиво свесили длинные и курчавые ветви плакучие ивы и березы. Прихотливая, американская пальма раскидалась по сторонам, и, как бы говорит солнцу: «остановись, и не трогай [630] того, кто ищет подо мною от тебя защиты». Беленькие дачки тонут в полутропической растительности, захватывая область Куры и маленькой речки Боржомки, бешено бушующей в своем каменном ложе. Изящные здания минеральных вод расположены у начала роскошного парка, протянутого на несколько верст но ущелью. Мосты пересекают бесчисленные ручьи и овраги, заросшие деревьями. Дворец Великого Князя стоит, занимая возвышенное пространство над Курой. Его старинный, желтого цвета передний фасад, с многочисленными окнами, с частыми на них переплетами, говорит красноречиво о прошлом описываемого местечка. Мы заняли хорошенькую дачку, против дворца, на другом берегу Куры. Старожилы рассказывали, что они помнят еще темные стороны боржомской жизни, когда соседние хищнические племена курдов делали набеги на мирных обитателей долины. Теперь это отошло в предание, хотя, вскоре после Турецкой войны 1877 года, по Боржомскому парку расставлялись ночью казачьи пикеты.

Боржомские воды считаются целительными. Они имеют железистый характер, и очень приятны на вкус. Утром и вечером в парке играет музыка.

Особенность Боржома составляет его необыкновенный воздух. Высота местечка над уровнем моря достигает нескольких тысяч футов. Глядишь кругом себя, и везде тянутся хребты с соснами на вершинах. В летние месяцы, когда плоское Закавказье томится на солнечном припеке, в Боржоме термометр не поднимается за тридцать градусов. К вечеру наступает блаженная прохлада, не поддающаяся описанию; Она точно держит вас на крыльях, поднимая нервы, раздвигая пределы воображения. Шаловливая луна окунулась в бездонную синеву неба. Южная, благовонная ночь! Ты похожа на ту чаровницу, которая не хочет думать ни о прошедшем, ни заглядывать в будущее, а живет настоящим мгновением, потому что оно упоительно. И, пожалуй, великая мудрость кроется в этих мыслях. Нужно от жизни брать то, что она может дать, а не то, что мы желаем от нее получить. При подобном воззрении на окружающее, человек меньше подвергается разочарованиям. А то он ждет беспрестанно того, что задумал без всякого соотношения к действительности, без соразмерности своих сил к выполнению желаний. Результатом сверхъестественных требований в нас являются скука и [631] хандра, как неизбежные спутники всякой неудачи. Байронизм не есть принадлежность известной эпохи. Его свойства присущи нашей природе, и источник их кроется в ненормальном отношении личности к житейским условиям.

Недалеко от нашей дачи поселился известный драматург Александр Иванович Пальм. Я с ним был знаком еще в Петербурге. Он любил обедать в том же литературном кружке, к которому принадлежал и я. Пальм вместе со мною заслушивался мелодичною импровизацией на рояли даровитого Лишина и бравурною игрой Пригожого, так рано покинувших этот мир. Александр Иванович представлял собою цельную, благородную и законченную личность. Он воспитывался, кажется, в Дворянском полку и служил офицером в лейб-гвардии Измайловском. В 1848 году, по молодости лет, он увлекался идеями Петрашевцев, и сильно пострадал за них. Вместе с поэтом Плещеевым он был приговорен военным судом к расстрелянию, но помилован перед самым моментом исполнения приговора. В 1856 году Пальм возвратился к широкой литературной деятельности. В шестидесятых годах была поставлена на Петербургской сцене его замечательная драма Старый барин. Кто из старожилов помнит незаменимую игру, в роли старого барина, В. В. Самойлова, тот и теперь может уяснить себе бесподобный тип из отжившего помещичьего быта, созданный богатою фантазией покойного Александра Ивановича. Он нередко беседовал со мною и поверял мне тревожащие его думы. Помню, приходит он раз ко мне, и говорит, что оканчивает драму под названием Уголовный процесс. Сюжет ее взят был из дела Юхонцева. Но, как известно, этот родоначальник новейших расхитителей «общественного пирога» не содержал в себе внутренних задатков для романической обработки. Когда Пальм читал мне некоторые отрывки из похождений своего Неклюжева, я просил автора уделить долю внимания для моего рассказа к уяснению Неклюжевского типа. Еще в конце шестидесятых годов я познакомился в Петербурге с юношей, по фамилии Гитарин. Уроженец степного Кавказа, несомненно талантливый, Гитарин слушал лекции в университете. Он был небольшого роста, с резкою физиономией, но довольно благообразный. На голове его торчала целая копна густых курчавых волос. Гитарин смотрел на все восторженно. Добро и [632] общественное благо, служение идеалу, любовь к женщине, чистой и прекрасной, были излюбленными темами его блестящего красноречия. Отрадно слушалось этого человека, когда он взъерошивал свою роскошную шевелюру и, с глазами, налитыми кровью, бичевал общественную продажность. Восторженные собеседники кричали ему браво. Но прошло несколько лет, Гитарин стал адвокатом с громким именем. Перед отъездом на Кавказ, мною передано ему получение довольно крупной суммы по векселю, срок которого наступал к тому времени, когда я должен был находиться далеко от Невских берегов. Я уехал покойно, поручив дело, важное для меня, в руки юриста, честности которого доверял безгранично. Только, спустя несколько месяцев, до моей семьи дошли слухи, что деньги сполна Гагариным получены и легкомысленно им растрачены. Меня, прежде всего, поразила нравственная сторона передаваемого события. Кому же верить? Пылкий борец за правду, автор интересной книги о том, «Что такое нажива» ужели мог так, пасть, чтобы без сожаления обокрасть доверившегося ему приятеля? Гитарин написал мне следующее посвящение на своем сочинении: «Поверь, хороший человек, что, прежде, чем строить идеал бескорыстного служения обществу, необходимо вдуматься в свою собственную жизнь и очистить себя от зол и неправд, накопившихся годами в душе среди омута житейского разврата».

Предоставляю читателю судить о том, как бы он поступил на моем месте с Гитариным? Я не поднял судебного процесса против вероломного адвоката; моя рука не подписала бумаги, от которой пришла бы в разорение неповинная семья деятеля, погрязшего в омуте «житейского разврата». В другой книге «покаяние сердца» Гитарин вспоминает, что он юным и непорочным появился на Прибалтийском прибрежье, но потом спускался «со ступеньки на ступеньку» в своей неразборчивой жизни. И вот, адвокат очутился однажды, перед восходом солнца, в финляндском селе Токсове, славящемся красивыми возвышенностями. Гитарин пришел в умиление от представившейся ему очаровательной картины. Он мученически плакал о том, что, опутанный сетями порока, не достоин созерцать божественного светила, которому скандинавский певец Оссиан пел свои вдохновенные песни. Да, невольно [633] верится, что самый чистый снег находится на горах, и самые возвышенные мысли рождаются, когда паришь над землею.

Александр Иванович Пальм был поражен моим повествованием. Он схватил меня за руки и воскликнул:

— Ваш Гитарин осветил моего Неклюжева. Необходимо в последнего влить часть души Гитарина. Тогда Неклюжев будет не отдельная личность, павшая благодаря случайностям. Нет, они явится типичным представителем целого ряда людей, очевидно, народившихся в нашем обществе в силу новых условий быта.

И вот, таким образом, драма Пальма: «Уголовный процесс» приняла другое характерное заглавие: «Наш друг Неклюжев». Это замечательное произведение пользовалось в первой половине восьмидесятых годов громадным успехом на всех русских сценах.

Александр Иванович Пальм скончался после моего отъезда с Кавказа, оставив двух талантливых сыновей, доселе украшающих наши частные театры.

В моей памяти сохранилась поездка в древний забытый храм, находящийся верстах в пятнадцати от Боржома. Моя Арагва с знакомыми дамами поместилась в коляске, а я и несколько дачников конвоировали экипаж верхами на казачьих лошадях. Дорога к храму идет непрерывным лесом. Громадные буковые и грабовые деревья почти все переплетены вьющимися растениями. Оттого самый лес кажется таинственнее. В зеленом, просторном ущелье, где сверкающие ручьи весело бегут с гор, прислонились к их уступам величавые остатки разрушенного каменного храма. Сброшенная ветром и временем крыша, обломки массивных колоннад и ступеней, густой мох, приросший к оголенным стенам, — все говорит о великом прошлом настоящего места. Пирамидальные тополи прикрывают отблески священной старины.

Наше общество расположилось под тенью громадного дуба, на берегу шумящего потока. На землю были посланы бурки, и на них поместились дамы. Около закуски и самовара слышался веселый говор и смех. Но мне было не до закуски. С глубокой грустью я уселся на камне перед забытыми развалинами. Они напоминают чуть ли не первые века христианства, когда живо было предание о Божественном пророке, принесшем человеку любовь, мир и прощение. [634]

Здесь, пред алтарем заброшенного храма, когда-то страдальцы искали утешения в своем горе. И они его находили. Христос всех призывал к внутреннему, совершенству. Богатые и бедные, умные и глупцы были озарены Его любовью. Напрасно современная аристократия ума требует безусловной власти над посредственностью, из которой состоит большинство каждого народа. Казалось бы, с точки зрения прямолинейного либерализма, такое домоганье должно называться нравственным насилием и несправедливостью. Каждому человеку, как и отдельному государству, для того, чтобы хорошо жилось, нужна прежде всего справедливость. А это чувство прирожденно гению и уму ограниченному. Умейте только развить потребность справедливости в своих детях, и они найдут для себя истинное счастье.

Заброшенный храм на Кавказе, виденный мною, не есть одиночное явление. Много подобных храмов находится и в других местах горной страны. Далеко еще до завоевания Восточной Римской Империи, Турки, а также и Персы, в разные эпохи забирались в дебри кавказских хребтов, умерщвляли и выгоняли из них христиан, разрушая дома и церкви. Теперь наследие последних принадлежит России. На нас лежит высокая обязанность возобновлять забытые алтари Богу. Надобно понимать, что школа и храм есть краеугольные камни истинной цивилизации.

Погруженный в думы, я и не заметил, как ко мне подошел худенький старичек, с кротким взглядом, в белом подряснике. Он, видимо, смутился прибытием посторонних людей, и оказался единственным обитателем живописных развалин. Он жил в уцелевшем уголке храма, где вместо кровати стоял простой некрашенный гроб, сколоченный из сосновых досок. В пустом пространстве церкви слышалось непрерывное стрекотанье летучих мышей. Загадочный отшельник рассказал нам следующее:

— Тридцать лет тому назад я был мирской человек, и принадлежал к дворянству К—ой губернии. Мое семейство состояло из жены, взрослого сына-офицера и дочери-невесты. Сын мой отправился на войну с Венгерцами, а мать с дочерью умерли в это время от холеры, опустошавшей нашу местность. Горе мое не знало пределов. Я предался такому отчаянию, что не находил ни в чем утешения. Грешные уста [635] мои даже произносили хулу на Господа. Как-то, вдоволь наплакавшись, я заснул, и видел странный сон. Ко мне подошел старец, зело ветхий, взял меня за руку и проговорил:

— Ты напрасно убиваешься. Твоей жене и твоим детям гораздо лучше за гробом, чем на земле. Они за тебя молят Бога. Посмотри.

Я оглянулся. Ярко освещенная лучами солнца, вправо от меня, тянулась изумрудная равнина, окруженная горами и с разрушенной церковью у ручья. У входа в нее стояли три молящиеся человеческие фигуры, и я в них узнал: жену и сына с дочерью. Старец продолжал:

— Этот храм стоит далеко от твоего настоящего жилища. Ты его найдешь под южными небесами, в глуши кавказских гор, где жили и молились христиане в первые века по Рождестве Христовом. Ступай в храм, который я тебе показываю. Ты в нем обретешь новые радости,

Я проснулся. На душе было так легко, как будто, она не знала никакого горя. Все виденное во сне глубоко запечатлелось в моей памяти. С тех пор меня тайная сила тянула на юг. Передал я имение братьям и пошел искать местности, представившейся в сновидении. Знакомые сочли меня рехнувшимся. Шел я на Кавказ более года, расспрашивал в горах о разрушенных церквах, многие из них посетил, но моего храма не находил. Стало меня брать уже сомнение насчет сна, когда я случайно напал на долину, в которой вы находитесь. Тридцать лет я здесь живу, и Бог послал для души мир и благоволение. Бывши светским человеком, занятый удовольствиями, я не замечал ни красот природы, ни мудрости, в ней скрывающейся. От уединения бегал, не зная, что делать наедине с собою. Теперь живя совершенно один, я понятия не имею о скуке. Каждый цветочек, каждый листик, каждая букашка меня занимает. В каждом ничтожном, повидимому, предмете сокрыто Божье величие. Удивительное дело! Когда можно было помогать людям, я совсем не заботился о том, как им живется. Ныне, когда им ничем не могу быть полезным, даже грешными своими молитвами, они меня не оставляют вниманием. И хлеба мне принесут из соседних аулов, и одеженку кой-какую притащат.

Когда многого желаешь, то, чтобы ни дали, все будет мало, Мои желания ныне очень ограничены, а получаю больше, чем [636] желательно. Один покой душевный есть уже половина счастья. А как его достигнуть в миру, когда страсти вас обуревают? Господи! Ты ведаешь сердце мое. Ты взял у меня все, что я любил, и показал, что земные горести и суета ничто в сравнении с радостями, которыми Ты можешь озарить человеческую душу. Да будет во всем Твоя святая воля!

Отшельник благоговейно осенил себя крестным знамением, и замолчал. Потом, как бы из приличия, он расспросил в свою очередь: кто мы, и откуда? Мы удовлетворили расспросам праведника. Его рассказ, вся обстановка нашего импровизированного пикника, произвели на меня такое потрясающее впечатление, что я тут же, сидя на камне, написал следующее стихотворение:

Забытый храм.

(Напечатано в журнале Век, декабрь 1882 года)

В глуши Кавказских гор стоит забытый храм;
Седой, пушистый мох разросся по стенам,
И купол сломанный, с заржавленным крестом,
Как тени прошлого, разбросаны кругом.
Над храмом высятся хребты зеленых гор,
Но холодно глядит на них пытливый взор, —
Он жадно тянется ко храму, где ручей
Серебряной струей бежит из-под камней,
Где в древности, забыв шум распри, стоны битв,
Искал народ любви, целенья и молитв.
Я в храме отыскал седого старика,
Он в чуждый край пришел давно, издалека,
И он хранит, как перл, наследие веков
Под тенью старых лип, чинара и дубов.
И, глядя на него, горячая слеза,
Струяся по лицу, мутит мои глаза.
Я рад, что праведник нашелся, хоть один,
Вдали от городов, среди святых руин,
Что в нем еще живет великий идеал,
Который новый мир низвергнул, осмеял,
Не давши радостей взамен земных тревог...
Есть на земле любовь; есть в небе вечный Бог! [637]

Наше общество пробыло у забытого храма до заката солнца. Мы не успели собрать захваченные с собою вещи, как наступили сумерки. Мы с трудом видели друг друга. Наши дамы уселись в коляску, а кавалеры верхом на лошадей. Два горца, служившие проводниками, зажгли смоляные факелы и помчались впереди экипажа, освещая фантастическим светом дорогу. Окрестность спала. Лошадиный топот звонко раздавался в немой тишине; длинные ветви дерев задевали наши головы, хлестали нас по лицу. Мы скакали с горы на гору, рискуя, при малейшей оплошности, перелететь через голову лошади, или свалиться в соседнюю пропасть.

В Боржоме мы прожили почти до глубокой осени, и были свидетелями оригинальной, романической истории, случившейся в одном грузинском семействе. Оно состояло из матери и хорошенькой взрослой дочери. Последняя влюбилась в молодого Армянина, отвечавшего девушке взаимностью. Он ей сделал предложение, и оно было принято. Чиновник уехал в Тифлис, чтобы приготовиться к свадьбе, но увлекся другою особой и забыл о невесте. Последняя, узнав об измене, написала грозное письмо жениху, и в нем вызвала легкомысленного человека на дуэль. Не получая долго ответа, она неожиданно явилась в столицу Грузии и, с пистолетом в руках, предстала пред изумленным изменником. Армянин струсил, покаялся и женился на девушке, съумевшей себя защитить. Брак не был счастлив. Начавшись ненормально, он и конец имел ненормальный. Муж сперва боялся жены. Но, сделавшись матерью, она стала мягче относиться к его легкому поведению. Армянин сразу понял слабые стороны характера своей подруги, и отдался беспутной жизни. Несчастная не выдержала и рассталась с тираном. Некоторое время она жила покойно, но однажды он явился неожиданно к ней, и стал просить прощения и забвенья. Вся гордость, все оскорбления проснулись в женщине. Она приказала негодяю оставить квартиру, а он выхватил кинжал и заколол свою жертву. Убийца был арестован. Я видел его на улице, в чиновничьей форме, идущим под военным конвоем.

Убийство на Кавказе, по самым разнообразным, и часто пустым мотивам, есть явление заурядное. Источником его служит, главным образом, горячий темперамент туземных обитателей, и полное отсутствие в них нравственного и умственного воспитания. [638]

Злосчастный кинжал и пистолет всегда под боком у каждого азиата. Живя непосредственно под влиянием чувственных страстей, восточный человек поддается им без рассуждения, без анализа, руководимый одним животным инстинктом. В минуту злобной вспышки он хватается за первое попавшееся оружие, и преступление совершено. Пора обезоружить весь этот дикий и младенческий кавказский люд, живущий среди роскошной природы и благодатного климата, и не понимающий, что человеческая жизнь есть лучший, но невозвратный дар.

П. Суворов.

Текст воспроизведен по изданию: Записки о прошлом // Русское обозрение, № 6. 1894