РОССИКОВА А. Е.

В ГОРАХ И УЩЕЛЬЯХ КУРТАТИИ И ИСТОКОВ РЕКИ ТЕРЕКА

III.

Когда ранним утром на следующий день мы- вышли на крыльцо, то были поражены той переменой, какая произошла за наш переход в окружающей природе. Пред нами расстилалась просторная Хилакская долина, буквально утопавшая, с окаймляющими ее горами, в свежей изумрудной зелени трав, точно здесь только что пробуждалась весна. Незаметно для глаза, мы уже поднялись свыше пяти тысяч шестьсот футов над уровнем моря. Соответственно этой высоте, изменился характер окружающих гор, растительность, температура, даже самый воздух. Мы находились в полосе пастбищ, где древесной растительности совсем нет. В то время как там внизу, в Куртатинской котловине, растительность почти отжила, придавая и окружающей местности какой-то старческий вид, здесь, на верху, полным расцветом сил и молодости она сглаживала все шероховатости, все пробелы хаотически взволнованной почвы. Горы точно оживали, чем ниже спускались к долине, и эта жизненность придавала какую-то особенную прелесть их грандиозности. Внизу под нами, по склону горы, до самой реки раскинулось селение Гутиат-кав, состоящее из 9 дворов с населением до 79 душ обоего пола, когда-то в древности крепость, игравшая важную роль в истории Осетии; в настоящее же время Гутиат-кав славится своим прекрасным сыром. Аул только что пробуждался к жизни. Женщины вяло начинали свой трудовой день. Одни спускались в хлева доить коров, овец, которые оглашали воздух нетерпеливым мычанием и блеянием, другие, взвалив на плечи громадные медные кувшины, медленно, гуськом пробирались к реке, единственному месту свидания, к которому ежедневно собираются осетинки и обмениваются [327] текущими новостями, печалями и радостями; третьи, изгибаясь под тяжестью громадных мешков с кукурузой, спешили на мельницу и т. д. Мужская половина еще бездействовала. Бодрствовал только наш хозяин, очевидно, связанный требованиями гостеприимства. В большой бараньей шубе, без всякого видимо дела, он уныло бродил по крохотному дворику с старым нашим проводником, точно из-под земли выросшим пред нами в Гутиат-каве. Судьба благоприятствовала нам. Даже Инус, проводник наш, не задержал нас ни одной лишней минуты. Из Гутиат-кава мы снова перебрались на противуположный берег и по зеленой мураве направились в глубину ущелья. Изумрудному морю, которое открывалось пред нами, казалось, не было ни конца, ни предела до самого синего неба. Справа еще долго темнел аул, желтели гутиаткавские нивы. На них колос только что начинал наливаться и волнуемый легким утренним ветерком, как бы нехотя склонял свою еще стройную голову. Температура воздуха была так низка, что сначала мы дрожали от холода в своих легких летних костюмах. Хозяин сакли, в которой мы ночевали, шел с нами до какой-то «большой воды». Обычай обязывал его вывести нас, как гостей, невредимыми за пределы аульных владений. О той же «большой воде» толковал нам и проводник, но оба они так плохо изъяснялись по-русски, что мы ничего не поняли, да и настроение было настолько жизнерадостное, что даже самое отдаленное предположение какого-либо препятствия как-то совсем не приходило в голову. Пред нами пробуждающееся к дневной деятельности солнце золотило гребни гор, на орошенной утренней росой траве там и сям мелькали цветы, свежий утренний воздух обдавал благоуханием горных лугов — и кроме солнца, цветов и этого ароматного воздуха, благодаря которому так легко дышалось, не хотелось ничего знать. Мы шли по дну долины, которая вместе с руслом реки заметно повышалась. Фиаг-дон значительно обмелел и журчал как-то слабо по детски, не производя никакого впечатления своим присутствием. С обеих сторон, наподобие гигантских изумрудных сфинксов, в долину вдавались своими концами отроги Бокового хребта, образуя короткие ущелья, поперечные балки, овраги, но, в своем стремлении вниз, склоны уже не обрывались, а мягко, хотя и круто, бархатным зеленым ковром сбегали [328] к долине. Только далеко впереди громадный остроконечный мыс, усеянный темными пятнами — валунами, глубоко вдаваясь в долину, круто обрывался скалой, которая одиноко и резко выступала среди окружающей зелени. Мысом долина как бы раздваивалась. Прямо перед нами темнело узкое боковое ущелье Дзамарат-ком. До скалистой стены Бокового хребта, увенчанной снеговыми вершинами, в которую как бы упиралось ущелье Дзамарат-ком, казалось всего несколько верст в прямом направлении. Высота предстоящего нам первого перевала граничилась снеговой линией. Небольшая реченка Дзамарат-ком, стремительно вырываясь из ущелья, широким разливом рассекала долину. Фиаг-дон, сливаясь с нею, сворачивала вправо и, прикрытая горами, исчезала из глаз. Кругом царила тишина и какое-то величественное спокойствие, точно в гармоническом сочетании красоты и мощи, улеглись все страсти, все еще недавно бурные порывы капризной горной природы. Только пастухи, перекликаясь друг с другом, время от времени оглашали воздух дикой протяжной песней, да эхо глухо вторило им из различных углов ущелья. Там и сям, на высоте, едва досягаемой глазом, по зеленым откосам спокойно бродили стада овец, ежегодно сгоняемые с разных концов плоскости на сочные горные пастбища, с одной стороны, что бы предохранить овец от томительного зноя на плоскости, а шерсть — от репейника и других колючих трав, благодаря которым зачастую половина шерсти непроизводительно пропадает, и с другой — дать им самый здоровый и питательный корм, от которого овцы быстро жиреют, а мясо их становится гораздо вкуснее. Правда, в горах овцы очень часто гибнут от бурь, непогоды и хищного зверя, но во всяком случае не в таком количестве, в каком пропадают они на плоскости, благодаря воровству, скотокрадству, немыслимому в горах, где все тропы и дороги идут через населенные пункты, где вору некуда деться, и рано или поздно он попадется в руки местных властей... Солнце не спеша заглянуло в долину и, осушая ночные слезинки с трав и цветов, дохнуло и на нас теплом. Под этим ласковым дыханьем солнца, казалось, все вокруг слилось в один хвалебный гимн прекрасной, вечно юной природе, которая одна не знает различий в распределении своих благ. [329]

Мы незаметно подходили к реке. Группа полунагих ребятишек, спокойно резвившаяся на противоположном берегу, при нашем приближении, в каком-то безумном страхе стремглав бросились в реку. Едва оправляясь с сильным течением, мальчуганы роняли косматые шапки в воду и, оглашая воздух испуганными криками, без оглядки устремились в селение Андиати-кау, скромно приютившееся вблизи слияния двух рек. Тут только мы вспомнили о «большой воде» и невольно задумались. Ни моста, ни каких-либо других приспособлений для пешей переправы через реку не было. Приходилось перебраться или способом ребятишек, или верхом на лошади. Мы, конечно, избрали последнее. Любезность бывшего нашего хозяина тронула нас до глубины души. Он принимал горячее участье в нашей судьбе и успокоился только тогда, когда взгромождаясь по очереди на вьючную деревяшку (седла с нами не было) мы наконец все благополучно перебрались на противоположный берег, но и после того, еще долго, долго он следил за нами, время от времени указывая жестами нам направление. Следуя течению реки, мы свернули направо, но пошли не берегом (Фиаг-дон, огибая мыс, делает колено), а по верху, в прямом направлении пересекая выступ. Нам нужно было подняться сажень на триста над рекою и спуститься в долину по противуположному склону выступа. Подъем был не крутой. Громадные валуны, остатки древней морены, наподобие надгробных памятников в беспорядке унизывали мыс и непосредственно прилегающие к нему склоны хребтов от самого верху до подошвы, где скоплялись целою грудою. Казалось, они только на время застыли в том положении, в каком под давлением льдов двигались с вершин, хотя по седым порослям мхов видно было, что со дня появления их на склонах, прошел не один век. Даже темный человек невольно задумывался, глядя на эти громадные камни, так резко, так странно выступающие среди гладких, точно в шелк принаряженных горных лугов. По словам проводника, осетины так объясняют происхождение валунов. Когда был всемирный потоп и вода поднялась выше самых высоких хребтов, камни с вершин всплыли на поверхность воды. Затем, по мере убыли, камни осаждались, где попало, по склонам. Вот почему их зачастую можно встретить там, где самый характер гор [330] как бы отрицает всякую возможность существования камней.

Откуда-то набежавшая тучка заслонила солнце и дождь крупными каплями посыпал на нас. Перспектива промокнуть до костей заставила нас поторопиться. Очевидно, где-то далеко, далеко разразилась гроза и только краюшком своим задела Фиагдонское ущелье. Мы быстро взобрались наверх и также быстро, лавируя между камней и засеянных хлебом пашен, почти сбежали в долину, дно которой уже не представляло прежней ровной поверхности; оно было всхолмлено и рядами ступеней вздымалось почти от самых берегов к склонам, отчего Фиагдон казался более углубленным в своем русле. Он окончательно перешел на степень ничтожной реченки, глядя на которую совершенно не верилось, что всего верст десять пятнадцать ниже он мог тащить за собою громадные камни и наводить ужас своим оглушительным ревом. На дне долины темнело небольшое селение Бугулты-кау, состоящее всего из 8 дворов и 66 душ населения. Громадные псы, встревоженные нашим появлением, огласили долину громким сердитым лаем. Из опасения попасться на зубы громадных горных овчарок, мы тесною группой приближались к аулу, держа наготове свои альпенштоки. На лай собак из сакель выбежали женщины, дети и как бы замерли в немом изумлении. Приветствие на осетинском языке вызывало восторженные улыбки на изумленных, почти испуганных лицах, но никто не проронил ни единого слова в ответ, не пошевельнулся с своего места, пока мы не миновали селение. Даже мальчишки точно растеряли свою обычную неустрашимость и только вдогонку рискнули крикнуть: «дафндарасто!» (доброго пути).

Мало-помалу тучка рассеялась и дождь перестал нас мочить. Солнце во все глаза глядело в долину, но уж не грело, а пекло. Проснулся аппетит и усталость давала о себе знать. Силы как-то разом покинули нас. Перебегая с террасы на террасу, мы вяло подвигались вперед. Даже природа перестала пленять нас своими красотами и какая-то неуверенность теснилась в душе при мысли, что все это цветики, я ягодки еще впереди. По маршруту привал решено было сделать под самым перевалом Стыр-хох, чтобы с свежими силами преодолеть все трудности подъема, а мы, женщины, наперекор всем маршрутам готовы были растянуться тут же, на [331] зеленой траве и хоть на мгновенье дать отдых своим усталым членам. Последним селением в области Фиагдонского бассейна было Колоте, состоящее всего из 4-х дворов с населением 26 человек обоего пола. Оно приютилось на противуположном от нас берегу, на вершине крутого и высокого обрыва в реку, представляет самый высокий (7746 фут. над ур. м. по баром. измер. Абиха) и крайний населенный пункта в Терской области и границу произростания культурных злаков. Выше Колоте не растет даже ячмень; всюду расстилаются субальпийские луга, служащие прекрасным пастбищем, благодаря которым молочные продукты приобретают высшие качества и славятся на весь Северный Кавказ. Несколько человек осетин вышли к нам на встречу из селения. Они поражали своим высоким ростом и прекрасным телосложением. Колотинцы распрашивали проводника о нас, о нашем пути и печально качали головами, глядя на нас женщин, когда узнали, что мы идем на Стыр-хох. «Дорога яман!» — перевел нам Инус их длинные речи. «Яман, яман!» — подхватили осетины, но это нисколько не помешало им спросить три рубля за верховую лошадь до перевала для одной из нас, путешественниц. Мы давали два рубля, но колотинцы не соглашались.

От Колоте дорога поднималась все выше и выше. Растительность заметно беднела. Цветы попадались реже и не блистали разнообразием окрасок. Короткий дерн едва прикрывал почву. Видно было, что долина досказывала свое последнее слово и конец ее был уже не за горами. Нас стало мучить беспокойство, найдется ли топливо на той высоте, где мы предполагали остановиться на отдых. Расспросы, обращенные к проводнику, не дали никакого утешения. Оказалось, он сам был в первый раз в этих местах. Опасения наши увеличились еще больше, когда впереди, слева, показался снежный осов, серо-бурым громадным языком сползавший в долину с одного из отрогов Стыр-хоха, а еще дальше гора Тепли (Хилак) выступала своими вечными льдами. Множество ручьев, сбегая из-под снегового осова, впадало в Фиаг-дон, который и сам разветвлялся на несколько рукавов и как-то беспорядочно рассекал долину в различных направлениях, затопляя впадины, образуя болота, топи-трясины, предательски прикрытые болотными зелеными травами, на которые ступая [332] нога моментально погружалась в воду. Проводник растерялся, не зная какое взять направление среди этой массы воды. Мы тоже беспомощно переходили с места на место в надежде отыскать брод. Вдруг позади раздался лошадиный топот. Во всю молодецкую прыть на нас мчался осетин. «Давай денга!» — проговорил он, осаживая лошадь. Это был тот самый осетин, у которого близ Колоте мы хотели взять верховую лошадь. Только теперь, когда мы прошли более шести верст и успели уже позабыть и о лошади, и о нем самом, он надумал согласиться на наши условия. Лошади, конечно, мы не взяли, но воспользовались его указаниями на счет дороги. Пешая тропа шла верхом, лошадь же пришлось вести в обход. По гребню ближайшей горы мы обогнули топь и, перескакивая через прозрачные, как кристалл ручьи, поднялись на снежный осов. Засыпанный сверху песком снег хрустел и проваливался под ногами. Долины, какою мы ее знали, уже не было. Она точно разом, в несколько часов отжила, состарилась, превратилась в желтый взъерошенный скелет широкой котловины, замкнутой, стиснутой со всех сторон горами, известной под именем котловины истоков реки Фиаг-дона или Верхне-Хилакской долины. Прямо перед нами возвышалась гора Тепли. Вечные льды с ее вершины мертвым неподвижным каскадом сбегали вниз и упирались в конечную морену почти у подошвы. Направо круто обрывались в котловину скалистые склоны Бокового хребта, тоже безжизненные, желтые. Фиаг-дона, как реки, тоже не было. Из под ледников горы Тепли сбегали ручьи, сливались на дне котловины в один мутный желтый исток, к которому со всех окружающих гор с какою-то бешенной поспешностью падали, скатывались такие же потоки, образуя целую сеть быстро бегущих ручьев, которые о чем-то шептали, на что-то роптали, ворчали, журчали, но не заглушали вопроса: к чему это обилие влаги, это жгучее июльское солнце, когда котловина давно умерла и ничто уже не пробудить к жизни желтого щебня, голых скал и вечных льдов!..

Мы были приятно изумлены, когда сойдя с осова, взглянули налево. Прятавшийся до сих пор за передовыми отрогами перевал Стыр-хох открылся перед нами во всей своей красоте. Только в горах температура, воздух, атмосферическая явления, характер местности, картины, пейзажи могут [333] меняться чуть ли ни с каждым новым шагом, причем самые резкие контрасты, самые удивительным противуположности здесь уживаются рядом. Стыр-хох, но крайней мере нижняя часть его, утопала , в зелени. На нас снова пахнуло весенней свежестью и журчащие ручейки сразу получили свой смысл и значение. Возвышаясь над котловиной тремя террасами, Стыр-хох как бы не хотя подчинялся роковой необходимости вместе с высотой терять и свою жизнедеятельную силу. Яркая пышная зелень первой террасы желтела и мельчала на второй и совершенно исчезла на третьей, где на темном, почти черном фоне шиферных осыпей, там и сям в ложбинах неправильными белыми пятнами залегал снег. Самый перевал представлял перемычку между двумя конусами.

— Где же дорога? — спросил кто-то из нас.

— А вон, беловатой змейкой вьется по осыпи.

Действительно по осыпи чуть заметной светлой полоской извивалась тропинка, по которой нам и предстояло взобраться на десятитысячную высоту перевала. У подножья первой террасы, на зеленой мягкой лужайке, на берегу шумного бурного истока, который стремительно вырывался из-под ледяной глыбы над нами, наскоро сколотив шалаш из бурок и альпенштоков от палящего солнца, мы наконец расположились на отдых. К величайшему нашему удовольствию, поблизости, на горах оказались поросли рододендрона. Явилась возможность утолить голод и жажду даже с комфортом. Через какой-нибудь час, силы наши восстановились. Это особенное свойство горного воздуха, понятное только тем, на долю которых хоть раз выпадало одно из величайших наслаждений в человеческой жизни — путешествие по горам. Точно вместе с воздухом какими-то неведомыми путями вливается в человеческий организм и стихийная энергия вечно юной прекрасной горной природы и почти нет сил преодолеть страшного желания проникнуть все дальше, все глубже, в самые сокровенные ее тайники.

Пониже нашего шатра уже собралась группа пастухов. Это были мальчики 13-14 лет. Наивными любопытными взглядами они следили за каждым нашим движением, предупреждая каждое наше желание: угощали овечьим молоком, водой из углекислого источника, который бил тут же недалеко от потока. Видно было, что в их одинокой бродячей жизни [334] встреча с наши представляла не простой случай. Солнце жгло немилосердно, но это не мешало время от времени холодному резкому ветерку пронизывать нас насквозь. Тесно прижавшись друг к другу, с каким-то стоическим хладнокровием над ручьем понурились овцы. Прохладное дыхание ручья охлаждало их разгоряченные солнцем головы.

Подниматься на Стыр-хох сначала даже было приятно. Узкая тропинка среди прекрасной зелени вилась зигзагами, причем каждый поворота, поднимая нас все выше и выше над котловиной, открывал нам что-нибудь новое, если не впереди, где за перевалом ничего еще не было видно, то позади нас. Те же самые горы, которые мы видели снизу, являлись совершенно иными, чем с большей высоты мы на них смотрели. Начать с того, что та часть Бокового хребта, которая непосредственно образует Хилакскую котловину, была, как на ладони; мало того, открывались и другие кряжи, как оказалось, поперечные отроги Бокового хребта, кое-где покрытые снегом, с такими же прихотливыми очертаниями гребней. Ледяной каскад горы Тепли, чем выше, открывался все шире, и уже со второй террасы мы явственно видели громадное ледяное поле, род котловины, замкнутое черными обнаженными скалами, торчащими высоко над ним. При ярком полуденном солнечном освещении, при совершенно прозрачном воздухе, каждый ледяной поток, каждый остроконечный выступ, каждая складка выступали с такою очевидной рельефностью, а все вместе горы, с своими гребнями, скалами, льдами и снегами представляли такую грандиозную величественную картину, которой не воспроизвести даже самой искусной кисти художника. Благодаря разряженному воздуху на высоте, солнце обжигало лицо, руки и шею до пузырей, а итти, чем дальше, становилось труднее. Тропинка стала менее извилистой. На третьей террасе пришлось лезть прямо чуть не на стену по сыпучему щебню. Лошадь шла далеко впереди нас и без сожаления нельзя было смотреть, как несчастное животное с трехпудовою кладью на спине становилось почти на дыбы, еле карабкаясь по крутому откосу. Больше десяти шагов в один прием мы уже не могли делать, беспрестанно останавливались или садились, с трудом преодолевая порывы сильного ветра, который дул тем ожесточеннее, чем выше мы поднимались. Между тем картина [335] ледника Тепли опять изменилась. Вместо одного ледяного потока, мы теперь видели целых десять, отделенных друг от друга черными скалистыми гривами фирновых полей, которые, упираясь в выступы вершины горы Тепли, окаймляли ее в виде полукруга. Мы уже давно потеряли тропинку и лезли напрямик, — на лошадь, которая, путеводным маяком стояла на перевале, на самой перемычке. Утомленные, разгоряченные, мы наконец влезли на перевал. Холодный порывистый ветер с какою-то яростью срывал с нас шляпы, фуражки и едва не валил с ног. С большим трудом мы закутались в бурки и прилегли на камнях под скалой.

Перевал Стыр-хох ⁴ представляет узкую площадку между двумя конусами, круто обрывающуюся с одной стороны в Хилакскую котловину, а с другой в Закинскую долину. Здесь, к нашему удивлению, мы встретили самую разнообразную альпийскую флору — и какую флору! Незабудки, колокольчики, белые и розовые примулы, желтые лапчатки, темно-синие горечавки, фиалки пестрели целыми куртинами — все, правда, мелкие, низкорослые, но яркие и красивые. Казалось, кто-то нарочно только что рассыпал все эти цветы, чтобы смягчить темный, почти черный, неприятный цвет сланцевого щебня, которым закрыта была вся площадка перевала. Камни, на которых мы отдыхали, оказались остатками какой-то постройки, по всей вероятности, древнего осетинского капища, от бурь и непогод давно разрушившегося, но до сих пор чтимого осетинами, как священное место, куда в известные дни в году они собираются для молитв и жертвоприношений. Под камнями тщательно обернутый в тряпки лежать мелкие серебряный монеты нашего времени, восковые свечи и какие-то лоскутки. К сожалению, мы не могли узнать решительно ничего, даже имени того святого, в честь которого здесь устроено капище. В переводе на русский язык «Стыр-хох» значит «Большая гора», но по сравнении с теми горами, который открывались перед нашими изумленными взорами, она казалась пигмеем, едва достигающим снеговой линии. Перевал Стыр-хох представляет один из тех пунктов, откуда для наблюдателя открываемся редкая картина, [336] редкая возможность на сравнительно небольшом расстоянии обозреть высокие хребты от подошвы до гребней и снеговых вершин, со всеми характерными для такой высоты особенностями: в климате, начиная от вечных снегов полюса, чахлой флоры севера и кончая прекрасными подальпийскими лугами умеренной полосы. Это — центр, вокруг которого, точно на выставке, сверкая на солнце, там и сям возвышаются снеговые вершины, то в виде куполов, то в виде остроконечных или усеченных конусов, уносящиеся в синеватую высь небес, с бесчисленным множеством ледников, упирающихся в черную массу гребней. На юг, юго-восток и юго-запад весь горизонт захватывал Главный Кавказский хребет о своими отрогами. С десятитысячной высоты Стыр-хоха Главный хребет выступал больше чем на сто верст: перед нами открывались очертания не только передовых или самых высоких частей: его, нет, мы видели всю семью грандиозных вершин, самый гребень и все отроги хребта в таком хаотическом беспорядке, который решительно не поддается описанию. Цепляясь, заслоняя, возвышаясь одна над другою с каким-то непостижимым упорством, толпились, лезли друг на друга вверх к обрывались вниз остроконечные пики, скалистые горбы, то обнаженные, черные, то слегка запорошенные снегом и бесчисленным множеством залегающих между ними ледников, перемычек, скал, выступов — и над всем этим безжизненным, неподвижным хаосом, точно последний вздох замирающей стихийной энергии — гладкие, точно отполированные снеговые конусы: Рес-хох (Рез-х.), Сахс (с Рокским перевалом между ними), Зильга-хох («крутящаяся гора» — в переводе на русский язык), наподобие трехглавого соборного купола и множество других безымянных. Чтобы ориентироваться, отыскать какую-нибудь последовательность или какую-нибудь связь в этом диком необузданном, но величественном творчестве великой природы, человеческому уму нужно много знаний, много труда! От снеговых вершин глаз находит отдохновение только далеко внизу на мягких ярко-зеленых подальпийских лугах, которыми закрыты склоны до самой подошвы, до самого дна закинской долины, затонувшей в такой необъятной глубине, что голова кружилась при одной попытке взглянуть на нее. На северо-востоке выступал Боковой хребет, в состав которого [337] входил и сам Стыр-хох, одною снеговой вершиной Сивераут. На кряже, соединяющем Главный хребет с Боковым, между свеговыми вершинами Сивераут и Зильга-хох, в юго-западном направлении виднелись два перевала: Сба и Трус, тот самый Трус, на который подняться нам теперь предстояло и с которого, как говорили путешественники, в ясную безоблачную погоду, можно видеть не только почти весь Кавказский хребет, но и Закавказье. Тот же Боковой хребет с бесчисленным множеством своих отрогов застилал горизонт с северо-запада, где над мертвыми каскадами льдов высоко поднимались теперь снеговые скалистые вершины гор: Архона, Тепли, Сырху-барзона и других. Солнце склонилось к западу, но ни облачко, ни туман, ничто не заслоняло от нас снеговых вершин. Они точно монументы над павшими некогда в кровавом бою богатырями, гордые сознанием своей великой роли, безмолвно дремали; дремало и все вокруг них... Только ветер неумолчно свистал, да время от времени отдаленный грохот, наподобие залпа из орудий, потрясал воздух. Это, подтаивая, обрывались с высот снеговые лавины и увлекали за собой все, что встречалось на пути: камни, щебень, обломки скал!..

Спуск с Стыр-хоха представляла гораздо больше затруднений, чем даже подъем. Во-первых он был значительно круче. Тропинка шла по таким же осыпям, но только по склону с еще большей крутизной. Местами приходилось пускать в ход руки и принимать самые неестественные положения. Наконец весь ужас сорваться с десятитысячной высоты вниз, при спуске рисовался с более реальною очевидностью, так сказать постоянно был перед глазами, неприятно электризуя нервы, сосредоточивая все внимание на передвижении, на том куда и как поставить ногу, чтобы не покончить сразу все расчеты с жизнью. Словом, когда мы спустились с осыпи и почувствовали под ногами более прочную почву, то уже ничего не видели: не видели куда затонули снеговые вершины, конусы, пики, весь тот хаос, от которого высоко над нами торчали только черные скалы. Но нам было уже не до скал! Прекрасные субальпийские луга дохнули на нас своим ароматом. Мы снова среди зелени цветов, еще более пышных, еще более разнообразных! Сумрачные видения сверху расплылись, как [338] дым, как тяжелый неприятный сон в ясное весеннее утро. Ни о бурных переворотах, ни о неразрешимых задачах, о привольном житье в мире и на свободе, о неисчислимых дарах своих, говорила здесь природа, подавленному житейскими невзгодами человеческому духу. Сглаженные пышною субальпийскою растительностью склоны круто сбегали к Закинской долине, которая и сама, наподобие пашни после первых весенних дождей, все еще глубоко под нами утопала в зелени. Река Закадон, вытекая из под скрытых в вышине ледников Сивеpayта, с множеством ручьев рассекала долину. Несмолкаемый шум воды, словно напев забытой на время, но давно знакомой песни, снова доносился до нашего уха. Мы уже сжились, сроднились с этим шумом и без него самые прекрасный картины природы казались нам какими-то неодушевленными, точно искусные наброски кистью художника. Тропинка уже не рвалась бешено вниз, а едва заметной примятой полоской между высокими покосными травами, спокойно бежала по боку горы куда-то далеко, далеко... Воздух точно замер: ни ветерка, ни одного порывистого движения! Мы шли гуськом по тропинке. Никакой цветник с его правильно распланированными дорожками, тесными рамками клумб и куртин, в которых растение, как птица в клетке ни выше, ни ниже желания садовника не может поднять своей головы, заключая в такую же тесную рамку и чувства и впечатления зрителя, не может сравниться с этой дикой тропинкой, почти на восьмитысячной высоте, среди целого моря зелени, цветов и необъятного простора! Каких только трав не насадила здесь природа, какими только красками не одарила их! Белые, розовые и фиолетовые примулы и тут же рядом желтые пучки лапчаток, голубых крупных незабудок, лиловых субальпийских колокольчиков; пышные цветы розового и пунцового клевера, белых и розовых мыльнянок, фиолетовых астр, палевых и бледно-голубых кавказских скабиоз и едва заметные в траве желтые казбекские и обыкновенные лиловые фиалки, темно-синие генцианы, между букетами пунцовых, белых и розовых анемонов выставляли свои одинокие головки, белые и палевые крупноцветные кавказские васильки, желтые одуванчики, розовые полигонумы; желтые и розовые буквицы, розовые и белые ромашки и множество других цветов в самом пестром, [339] поэтическом беспорядке, то утопая в волнах зеленого моря, то высоко поднимая над ними свои разноцветные головки, украшали склоны на всем пространстве, докуда хватил взор, превосходя пышностью, разнообразием и яркостью окрасок все, что до сих пор встречалось на нашем пути. «Никакое искусство, даже музыка не дает такого чистого возвышенного наслаждения!» — сказал кто-то из нас, и это была правда, потому что нет ничего чище, правдивее и проще самой природы!..

Не смотря на трудный, почти тридцативерстный переход, мы в первый раз забыли, что такое усталость. Таинственная тишина вечера, синяя глубина неба, тонкий аромат воздуха, пестрый ковер цветов и этот необъятный простор уносили далеко за пределы человеческих страданий, нашептывая иные мысли, пробуждая иные желания, такие же смелые и широкие, как широка и беспредельна была перед нами голубая даль. Тропинка между тем спускала нас все ниже. Высокие субальпийские травы исчезли; густой изумрудный дерн теперь покрывал почву. Солнце давно скрылось за горами. Вечерние сумерки спускались над ущельем. На небе одна за другою загорались яркие звезды. По крутому откосу мы сбежали наконец вниз на дно долины и, обогнув бугор, очутились в селении Зака. На узкой, кривой улице толпился народ, резвились полунагие ребятишки. Наше появление произвело целое смятение. Неистовые детские крики, лай собак и громкие возгласы взрослых смешанным гулом раздались в воздухе.

«Старшину нам пожалуйста отыщите, старшину!» — с мольбой повторяли мы, но нас никто не слушал. Одни унимали детей, другие разгоняли собак, третьи тупо пятились назад, видимо принимая нас за наваждение шайтана (черта). При помощи Инуса нам наконец удалось втолковать — кто мы, что нам нужно и в сопровождении всей толпы взрослых, детей и даже собак, полезли куда-то вверх по грязной вонючей улице. По обеим сторонам улицы лепились двухэтажные закинские сакли. Жилым помещением служит, собственно, верхний этаж, в нижнем же — хлева для скотины. Осетин-горец вообще дорожит пометом скотины. Во многих местах он заменяет ему топливо, но то, что мы встретили в Зака и в аулах Трусовского ущелья, превосходит всякие ожидания. Мы то и дело натыкались на громадные бассейны, сделанные из [340] плетня, смазанные глиной, переполненные жидким зловонными навозом. Закинцу нужен навоз не только для топлива, но и для удобрения полей и вот, во избежание излишних хлопот, он бережно копит и хранит его дома, подле жилья. Местами перекинутая крыша обращала улицу в темный туннель, по которому, буквально задыхаясь от зловонья, чуть не ощупью, мы едва добирались до выхода, чтобы через несколько шагов попасть в такой же туннель. Малоземелье приучило закинца свободный клочок даже под улицей считать непроизводительною роскошью. На 39 дворов с населением в 298 дуга обоего пола в Заке (Абайты-кау) всего удобной земли 95 десятин… Наконец толпа остановилась, благо хоть под открытым небом, среди улицы, между двух зловонных бассейнов. Стали и мы. Глядя на деревянный балкон высокого двухэтажного дома, сопровождавшее нас осетины, как всегда бестолково, все вместе что-то кричали, кого-то звали, На балконе появился молодой парень. Старшины не было дома, но сын его любезно приглашал нас зайти в саклю. Мы даже не сразу нашлись, что ответить на такое приглашение. После только что пережитых впечатлений аул с его мрачными черными саклями, грязью, вонью и дикими криками обитателей, казался каким-то вертепом, из которого хотелось бежать без оглядки. Поблагодарив за приглашение, мы попросили отвести нам для ночлега какую-нибудь лужайку близ аула. Нас опять повели на этот раз вниз к реке. Толпа провожатых росла с каждым новым шагом. При бледном свете луны все это шествие нескольких десятков людей, в косматых бараньих шапках, с криками, говором, неистовым лаем собак в авангарде, напоминало торжественное возвращенье шайки разбойников с давно желаемой живою добычей. Мы быстро сбежали к реке и перешли мост. Разбить палатку и развязать вещи было делом нескольких минут, но мы едва справлялись от страшного утомления. Вскоре явился старшина, разогнал назойливую толпу любопытных и сделал распоряжение насчет провизии, Он знал немного по-русски. Мы рады были потолковать с ним, порасспросить о дальнейшем пути. На Трус, по его словам, ходят маленькие дети, дорога широкая разработанная. «Арба может проехать!» — увлекся он. — «Отчего же вы не едете на арбах»? [341] — «У нас ароб нет».

Действительно, замкнутое среди гор в тесном ущелье селение Зака не имеет ни одной дороги, приспособленной дли колесной езды. Все тяжести, даже в домашнем обиходе, перевозятся вьючными лошадьми или на небольших саночках самими закинцами. От него же мы узнали, что недалеко от селения, у истоков Зака-дона очень давно добывался какой-то металл «алутон», очень похожий на золото. Обвалом с горы это место погребено под землею и стережется шайтаном, который убивает всех, кто пытается снова добыть этот металл. Шайтана, по словам старшины, собственными глазами видел его отец, страстный охотник, и при следующих обстоятельствах. Раз во время, охоты он с товарищем заночевал на горах. Они приютились под скалой и время от времени обогревались аракой (водкой), которую бережно хранили подле себя. Вдруг в полночь какое-то страшное, обросшее шерстью чудовище подползло к ним и протянуло косматую лапу за аракой. Отец старшины схватился было за кинжал, но товарищ молча его остановил. Чудовище выпило всю араку и исчезло. Впоследствии, когда бы охотники не смотрели на эту скалу, под ней всегда виднелся огонь... Еще и еще о чем-то рассказывал старшина, но мы уже не в силах были преодолеть усталости и под звуки его монотонного голоса незаметно заснули.

IV.

Путешествие приучило нас дорожить каждой удобной минутой, ценить время по-американски, чуть не на вес золота. Пробуждаясь раньше солнца, мы наскоро умывались ледяною водою на берегу реки или ручья, наскоро ели, наскоро пили, с какою-то лихорадочной поспешностью все вместе укладывали вещи в вьючные мешки и только тогда успокаивались, когда наш караван снимался с места, когда ни что уже не мешало уноситься взором в эту полную поэтической таинственности и очарования горную даль. Так было и в это утро. Закинские женщины еще не успели наполнить водою своих кувшинов, как мы уже двинулись в путь. Утро было прекрасное, ясное. В воздухе — свежо, почти холодно. Одно единственное облачка белело на западе и как-то предательски разрасталось. Но мы [342] не придавали этому никакого значения. Узкое Закинское ущелье, подернутое синеватою дымкою и омытое утренней росой, казалось еще прекраснее, еще девственнее и неприкосновеннее глядели расстилавшиеся по обеим сторонам необъятные горные луга. Слегка углубленный в русле, бурлил и шумел Зака-дон, как все горные речки, небольшой у истоков. Там ж сям над ним темнели миниатюрные осетинские мельницы и оглашали ущелье грохотом своих жерновов. Долину в различных направлениях рассекали искусственные канавки, предназначенные для орошения полей, покосных лугов; кое-где виднелись следы искусственного удобрения... Мы с изумлением глядели на эти проблески культуры, каким-то чудом проникшие в такую глушь, как Закадонское ущелье, залегающее между двух высочайших хребтов Кавказа: Главным и Боковым. Вообще и здесь население, видимо, не щадило ни труда, ни времени в уходе за своей землей, отчего травы и злаки (горная пшеница и ячмень) поражали своею пышностью. Путь наш лежал на восток. Зака-дон постепенно уклонялся от дороги влево и исчезал в глубине ущелья на северо-западе. Аул затонул далеко позади нас. Вокруг не единой человеческой души. Где-то заливались дрозды, по дороге порхали жаворонки и, кувыркаясь в воздухе, тоже радостно о чем-то друг с другом перекликались. Легкий ветерок дул нам в лицо и глухо издалека доносил человеческий говор. Вскоре мы наткнулись на целую группу осетин. Вооружившись железными лопатами, они обнажали черный пласт земли от дерна, разрезали его на четырехугольники и складывали на небольшие ручные сани. Оказалось, они заготовляли на зиму торф, который служит им топливом. На этом месте прекращалась дорога, и мы наудачу стали огибать выступ. Вдруг громадная стена, у подошвы которой мы все время шли, оборвалась, образуя род боковой котловины, замкнутой в перспективе не менее громадным хребтом, с двумя перемычками на черных осыпях скалистого гребня.

— Трсо! — радостно воскликнул Инус.

Мы никак не ожидали, что перевал так близко и тоже приятно изумились. По сравнению с Стыр-хохом, Трус и вся котловина представляли совершенно иную картину. Здесь не было и следа тех печальных обнажений, которые окружали [343] Стыр-хох и придавали местности вид дикой страны, куда если и заглядывал человек, то или в силу какой-нибудь необходимости, или из любопытства и то на самое короткое время. Целая сеть тропинок на склоне Труса свидетельствовала о постоянном пребывании здесь человека, придавали обитаемый вид этому редкому по красоте уголку, с пышной богатой растительностью, обильно орошенному влагою и мягкими очертаниями окружающих склонов. Трус не террасами обрывался в котловину, а сплошным изумрудным скатом, крутым только вверху, в том самом месте, где начинались черные осыпи и среди извилистых очертаний скалистых гребней над ними виднелись два перевала: Трус или Трсо на востоке и Сба на юго-востоке. В общем трусовский перевал действительно казался доступнее, не возбуждал ни малейшего сомнения в возможности преодолеть все его трудности, хотя о сказочной широкой дороге, по которой свободно может проехать арба, и здесь, как на Стыр-хохе, не могло быть и речи. Кто мог проложить такую дорогу почти на одинадцатитысячную высоту, когда от селения до селения, кроме вьючных троп, зачастую нет никаких дорог, никакого другого сообщения. Со всех окружающих гор скатывались ручьи и, сливаясь в поток, шумно и бурно сбегали вниз к Закадону. Лавируя между потоками то влево, то вправо, мы начали подниматься. Нам нужно было, как можно производительнее воспользоваться утренней прохладой, так как, наученные горьким опытом, мы уже не желали во второй раз подвергать себя ожогам знойного июльского солнца. По густому пышному дерну, которым драпировались не только все склоны, но каждая впадинка, овражек, канавка, итти было мягко, легко. Кое-где попадались цветы: примулы, желтые лютики, генцианы, буквицы, незабудки, — но редко; грибы-шампинионы там и сям на зеленом фоне травы выдвигали свои белые шапки; по оврагам — обширные заросли колючего татарника, вероятно, тоже употребляемого как топливо, так как на всех пригревах попадались его целые кучи, сложенные, видимо, для просушки; выше — не менее обширные поросли рододендрона. Но что всего удивительнее, у самой подошвы противуположного склона, вправо от нас, как-то стыдливо и одиноко возвышались пять, шесть стройных старых березок. Это была единственная группа деревьев, которую мы [344] встретили в Закинском ущелье. Как они сюда попали и как уцелели — трудно было решить, хотя еще труднее было допустить искусственное насаждение, так как даже в ауле мы не видели ни единого дерева. По всей вероятности — это все, что осталось потомству в воспоминание о тех громадных березовых лесах, которые некогда произростали в Закинском ущелье, сначала оберегаемая, как редкая уцелевшая группа древесной растительности, а затем, когда совершенно исчезли признаки лесов, получившая в глазах местного населения значение особого дара, священной неприкосновенности. Вообще с Трусом, как и со Стыр-хохом, у осетине, наверно, связаны какие-нибудь предания чисто религиозного характера, так как дальше, на склоне, возвышалась какая-то руина, остаток древней постройки, сложенной из каменных плит, «дзуар» (святой), как пояснил нам Инус, где хранились пожертвования путников, а может быть и какие-нибудь священные вещи. Дзуаром заканчивалась первая половина подъема, где решено было отдохнуть, оглядеться вокруг себя. Но... что это? То самое ничтожное облачко, которое едва заметным пятном белело на западе, за три-четыре часа нашей ходьбы разрослось в целые клубы, затянуло весь юго-запад, где снова выступал перед нами Главный хребет, другою только своею частью. То сгущенными, то разреженными, движущимися и непроницаемыми массами облака окутывали все снеговые вершины. Громадный снеговой конус Адай-хоха наполовину был прикрыт всклокоченной белой шапкой, так что мы видели его нижнюю часть — отполированные массы ледников. Снеговые вершины: Халаца, Тбильса были открыты только с боков. Даже скалистые гребни, с залегающими между ними клочками облаков и подернутые прозрачным вуалем легкого тумана, имели совершенно другой вид, как бы потеряли резкие линии своих очертаний.

«Прощай, Трус! Мы ничего не увидим!» — печально произнес один из наших спутников, и этот возглас неприятно передернул всех. В самом деле, взобраться на Трус для того, чтобы видеть, как облака закрывают горы, представлялось далеко не заманчивой перспективой. Начались всевозможные опасения и сожаления. Одни предсказывали дождь, другие пеняли на то, что не переждали этого дня в ауле Зака. [345] Словом, прекрасное настроение, все время сопутствовавшее нам, было испорчено. Остальную часть подъема до осыпей мы прошли без малейшего воодушевления, чему много способствовала страшная жара и голод. На этот раз, местом для отдыха была избрана последняя зеленая лужайка, опять на берегу шумного ручья, под самыми осыпями. Еда и отдых несколько приободрили нас. Здесь наше внимание привлекли облака своим непрерывным движением. То и дело, набегая, они закрывали вечные льды и снега гор, но до известного только предела, граничащегося линиею скалистых гребней, где моментально рассевались и исчезали в синеве, а на их место, на мгновение свободное, являлись новые клубы и так все время. Часа через два, три мы снова двигались вперед. Подъем на Трус по осыпям был несколько легче, чем на Стыр-хохе, — прежде всего потому, что был значительно короче, тропинка извилистее, но в общем тоже очень крутой и трудный. Снова несчастная лошадь выбивалась из сил, едва цепляясь копытами по сыпучему щебню, снова жгло солнце и продувал холодный ветер. Но все это было ничто в сравнении с тем ветром, который как шквал налетал на нас на перевале; приходилось употребить в дело все наличные средства, данный Богом человеку для самосохранения, чтобы устоять, удержаться от толчков, которыми со всех сторон награждал нас ветер. На Трусе ⁵ нет даже площадки. Крутой скат противуположного склона начинается прямо от гребня и громадным выпуклым горбом нависая ниже, совершенно скрывает от глаз Трусовское ущелье. На самом перевале стоит пирамида, сложенная из камней — путеводный маяк во время зимних снежных заносов. Вокруг — ни малейших признаков жизни или какой-либо растительности. Темный щебень шиферного сланца, черные обнаженные скалы, да снег по ложбинам, вот все, что мы видели на Трусе. Дико, хмуро, холодно, не смотря на яркое горячее июльское солнце, и как-то жутко тоскливо на душе, особенно под свист бушующего ветра и отдаленный грохот обрывающихся снеговых лавин. Перед нами снова весь горизонта застилали горы: с севера и востока — Боковой [346] хребет, с запада и юга — Главный хребет; но картина была уже не та, не так прозрачен воздух, не так необъятна синяя даль с непроницаемою белою пеленою облаков в перспективе. Мы не видали не только Закавказья, но даже Казбека. Он затонул в облаке на северо-востоке, вместе с скалистыми гребнями. Гонимые ветром облака на мгновение рассеивались и тогда, среди белых всклокоченных масс, вдруг обнажалась свала или черный пик, точно мертвец из-под белого савана, выставлял свою остроконечную вершину. Зато с севера Боковой хребет был открыт. Кроме знакомого уже нам снегового конуса Сивераут и далеко на северо-западе скалистых снеговых скатов горы Тепли, над горною массою гребней горделиво возвышались: Джимарай-хох, Цити-хох и целый ряд безымянных снеговых вершин, о существовавши которых мы узнали только, глядя на хребты с Труса. Вся западная часть Главного хребта была также задернута облаками, особенно сгущенными над Адай-хохом и Рес-хохом, но на юге совершенно отчетливо своими тремя куполами выступала тоже знакомая уже нам снеговая вершина Зильга-хох (12644 или 12670 ф.). Мы ее тотчас же узнали и тут только поняли почему осетины назвали ее «Крутящейся горой». Казалось, она снова обернулась к нам тою стороною, которую мы уже видели с Стыр-хоха, до того не изменились ни вид, ни форма этой снеговой вершины. Вначале мы почти не сомневались, что сильный ветер рассеет непроницаемую пелену облаков и рано или поздно Кавказский хребет предстанет пред нами во всем своем величии. Но увы!.. Прошел час, прошел другой, наконец третий, а облака не только не рассеивались, но еще больше сгущались и разростались. Снизу, из ложбин, точно из щелей, полезли на встречу им клубы серого тумана. Дождь неминуемо угрожал ущелью. Ожидать дальше было не только бесполезно, но и рисковало, тем более, что время клонилось к вечеру. Однако мы остались еще на час, но также безуспешно и только когда с севера и юга стали появляться белые облака, окончательно потеряли терпение и начали спускаться. Крутая проторенная тропинка, местами смытая дождями, местами заваленная осунувшимися с вершин камнями и щебнем на высоте 10332 футов, представляла плохую арену для борьбы с ветром, который, казалось, подстерегал только удобный [347] момент, чтобы как ничтожную, никому ненужную былинку поднять нас на воздух или сдунуть вниз в пропасть. Мы упирались, насколько хватало сил, не шли, а ползли, цепляясь за камни, по карнизу отвесной стены, к осыпям, по которым обогнув мыс, нависший над ущельем, почувствовали, наконец, более прочную почву под ногами и перевели дух. Отсюда тропинка по твердому каменистому грунту полого сбегала к первой зеленой террасе, раскинувшейся высоко над узким, глубоким Трусовским ущельем, которое у самой подошвы перевала заворачивает влево и тянется еще верст на пять, на шесть на юг, до самых круглых скатов горы Сивераут и Зильга-хох, где из-под снегов и льдов последней берет свое начало Терек. Внизу ветер немного стих. Сквозь сгущенную массу облаков на западе тускло мигало солнце. Волнистая глубь ущелья, ватканная яркою зеленью трав, с зубчатыми каймами черных гребней в вышине и серебристой змейкой быстро бегущей по дну реки, точно грустью подернутое мягкой полутенью, приятно успокаивала нервы. Уже без остановки мы сбежали на террасу, где давно поджидал нас Инус.

«Моя пошел низу. Дорога мало, мало яман. Лошадь пропал. Твоя пошел, твоя якши!» — как всегда, бессвязно забормотал он, указывая рукою на тропинку по краю террасы. Это значило: вы идите по верху, а я спущусь в долину, так как лошадь устала и может упасть. Караван наш разделился. Следуя указанно Инуса, мы пошли по верху, сначала по террасе, а затем по узкому карнизу склона, прорезанному щебневыми осыпями, по которым действительно было опасно вести вьючную лошадь. Терек шумно катил свои мутные воды, то подбегая к самой подошве склона, то ударяясь о его выступы, с злобным шипением сворачивал в сторону, глубоко под нами, куда мы старались не смотреть, особенно на осыпях, так как голова кружилась при одном взгляде на ту высоту, которая отделяла нас от реки. На второй террасе перед нами снова развернулись субальпийские луга. Пышный ковер цветов не только застилал весь склон впереди, но спускался до самого дна ущелья, которое казалось впадиной по сравнению с окружающими горами, на самом же деле залегало на высоте восьми тысяч футов над уровнем моря. Мы с жадностью [348] вдыхали свежий ароматный воздух. Сознание, что большая часть пути уже пройдена, что не вперед, а назад, к душным стенам города, теперь лежит наш путь, навевало невольную грусть, которой как бы вторила серая свинцовая туча, нависшая над ущельем. Внизу промелькнули силуэты каких-то построек. Это первое селение в Трусовском ущелье — Сивераут. Оно приютилось на зеленой лужайке над Тереком, у подошвы отрога, которым граничится узкое боковое ущелье быстрой речки, тоже — Сивераут. Мы спустились прямо к Тереку. Пять, шесть серых сакель, с ворохами сухого хвороста на плоских крышах, составляли все селение Сивераут. Словно из рога изобилия, из аула посыпались ребятишки, которых везде ж всегда было много; два, три взрослых осетина вышли к нам навстречу и поздоровались по-русски. «Ого! что значит соседство с большой проезжей дорогой», — изумленно переглянулись мы. Действительно редкий трусовец не принимал участья в ежегодных расчистках и поправках Военно-Грузинской дороги, которая наложила на них свой отпечаток. Трусовцы даже по типу более напоминают грузин, чем осетин. От Сивераута ущелье сильно расширяется: Боковой и Главный хребты широко раздвигаются, отбрасывая поперечные отроги, которые или глубоко вдаются в ущелье, образуя узкие боковые трещины, с бурными потоками на дне, носящими каждое свое название (Сивераут, Рес-дон, Теп-дон, Джимарай-дон — с левой стороны, Цоцольт и др. с правой), или волнистой зеленой бахромкой окаймляют бока и бегут параллельно хребтам. Вбирай в себя все эти побочные воды, Терек струится в широком русле, местами раздробляясь на несколько рукавов. Там и сям между пашень и покосных лугов виднелись небольшие поросли низкорослого березника, красиво оживляющие склоны своею темною зеленью. В Сивераут мы не зашли: во первых было еще рано, а во вторых впереди виднелось такое множество селений, что на ночлег можно было пристать во всякое время. Трусовское ущелье поражает своею населенностью. Здесь, что ни шаг, то и селение или поселок живописно ютятся и по горам и внизу по берегу Терека, с небольшими древними башнями, миниатюрными современными и старинными церквами. Из числа аулов наиболее значительные: Сивераут, Реси, Теп, Джимара, Цоцольт, Бурмасик, Карат-кау и многие друг. По [349] указанию осетин, от Сивераута мы шли по каменистому берегу. Скоро догнал нас Инус с лошадью. Надвигались сумерки. Ясная полоса неба впереди — свидетельствовала, что далеко за горами, на плоскости стояла хорошая погода, позади — сплошная серая стена тумана застилала и горы, и ущелье до самого серого свинцового неба. Там шел дождь. Мы спешили, насколько хватало сил, и почти в потемках добрались до селения Теп, где на выгоне, на берегу Терека, расположились на ночлег. Из аула сбежался народ. Чтобы раздобыть провизию, мы, по обыкновению, хотели послать за старшиной, но Инус запротестовал.

— Зачем старшина? — таинственным шепотом обратился он к нам,— старшина мало, мало мошенник. Моя пошел, моя куплю!

И действительно, через час в нашем распоряжении были цыплята, яйца — и все вдвое дешевле, чем доставляли нам старшины.

На следующий день мы проснулись при самых печальных обстоятельствах. Палатка протекла и вещи все подмокли. Проливной дождь шел целую ночь. Серое пасмурное утро мрачно глядело в палатку, но мы не унывали. Туман все выше и выше подымался к вершинам гор, клочьями залегая на пути по ложбинам. Сквозь разорванные косматые тучи время от времени проглядывало солнце и, точно улыбкой, озаряло заплаканное ущелье. Целых три часа пришлось просидеть в бездействии, пока просохли вещи и палатка. Теп, одно из больших селений Трусовского ущелья, раскинулось на дне его, до берегу Терека. Небольшая речка Теп-дон рассекает его надвое и стремительно сбегает к Тереку. Сакли, как и в Зака, каменные, двухэтажные, но снаружи смазанные глиной. Знакомые нам бассейны с навозом зияли всюду по улицам. Недалеко от нашей стоянки, на выгоне, возвышалось какое-то серое старое каменное здание, в котором только по кресту на крыше можно было признать древнюю церковь. Под неумолкаемый говор толпы мужчин, женщин в грязных оборванных рубищах и крики полунагих ребятишек, которые с жадностью набрасывались на каждый клочок брошенной нами бумаги, мы покинули аул. Дорожка опять повела нас берегом, где слева, за оградой из речного булыжника, расстилались [350] необъятные тепские нивы от самой подошвы гор до Терека и далеко бежали за ним впереди. Ни межи, ни тропинки — все засеяно хлебом, местами до самого края, до обрыва в реву.

— Как же пройти? Где-же дорога? — спрашивали мы сопровождавших нас из селения осетин.

— Дороги нет! — лаконически отвечали они.

После долгих препирательств и длинных разговоров оказалось, что дорога действительно была здесь, но за недостатком земли и ее засеяли хлебом. Несколько владельцев вызвались проводить нас. Следуя за ними, мы шли по самому краю обрыва над Тереком и в течении получаса то прыгали во камням, то перелезали через ограды, пока наконец не вышли на тропинку среди сети отдельных участков. Между тем туман окончательно рассеялся. По небу бродили тучки и только иногда, набегая на диск яркого полуденного солнца, отбрасывали и по склонам гор и по дну ущелья чудовищные тени. В стороне промелькнуло еще одно селение — Джимара, а за ним на крутом холме показалось другое — Бурмасик. Мало-помалу пашни отошли влево. Каменный вынос вперемежку с чахлой травой застилали берег. В Бурмасике нас встретила толпа осетин косарей. Пользуясь разъяснившейся погодой, они спешили на покос. Десять, пятнадцать сакель тесно лепились друг к другу на холме. Из любопытства мы зашли в одну из них. Крутая деревянная лесенка, скрыпя и покряхтывая, подняла нас на крыльцо или балкон второго этажа, такой же живой, как и лестница, ничем не защищенный с краев, глядя на который было положительно непонятно, как ухитрялись осетинские дети выростать целыми и невредимыми среди таких неблагоприятных и почти невозможных для наших городских детей, условий жилого помещения. Из довольно чистой, даже оклеенной обоями, кунацкой мы вошли в женскую половину, темную, мрачную комнату, освященную одним крохотным оконцем, где-то наверху, с смазанным глиною земляным полом и стенами, где в одном углу, связанный по рукам и ногам в туземной люльке, под унылое убаюкивание матери дремал малолетний сын гор, а в другом неистово кудахтала испуганная курица. На нарах, среди сложенной постели и разного трепья, торчал красный кованный сундук, рядом с громадной корзиной из плетня, предназначенной для хранения [351] кукурузы. Запах плесни и сырости царил в помещении. Мы с удовольствием вышли на свежий воздух, так тосклива, неприветлива обстановка, среди которой приходится родиться, расти и развиваться молодому осетинскому поколению. С холма, на котором ютится селение, открывался прекрасный вид. Прямо перед нами, в глубине узкого бокового ущелья, из которого вырывалась к Тереку небольшая речонка Цоцольт-дон, в Главном хребте открывался целый ряд белых сверкающих вершин. Между ними одна, Цоцольт-хох, поражала своею оригинальностью. Она завершалась ни конусом, ни куполом, а двумя или тремя громадными черными утесами, как бы поставленными перпендикулярно на белое снежное поле, ниже которого ярко-зеленый покров субальпийских трав застилал все склоны, все узкое ущелье. На востоке тянулось все тоже Трусовское ущелье, на однообразном фоне которого где-нибудь у входа в балку, или на зеленом скате противуположного склона, вдруг одинокой группой выступала небольшая березовая рощица, иногда прикрывая своею тенью крохотную белую хатку, должно быть, часовню, отчего и балка, и склон получали особый поэтический смысл, как бы одухотворялись теми стремлениями, которые влекли к ним человека. За аулом Карат-кав, который приютился у подошвы левого склона, Терек дробится на множество рукавов и широко разливается по дну ущелья, образуя обширные топи, поросшие зелеными болотными травами. Среди массы воды, которая пряталась под травой, ручьями и потоками струилась во всех направлениях, мы снова очутились в самом беспомощном положении. Впереди Инус выбивался из сил, вытаскивая лошадь, по брюхо навязшую в топкой грязи. Подоспевший к нему на помощь парень из аула Карат-кав взялся было вывести нас на дорогу, но вдруг раздумал и вернулся назад. Оказалось, он требовал платы вперед, но возмущенный Инус прогнал его прочь. К счастью, караткавский старшина догадался выслать нам проводника. Скользя промокшею обувью но влажной траве, мы напрямик ползли на левый склон. Тропинка бежала, по карнизу его, высоко над ущельем. Внизу, лавируя между ручьями и топями, пробирался Инус с лошадью и проводником, оба босые, с закатанными до колен шароварами. С зеленых лужаек мы то и дело сбегали на осыпи, по которым, не выдерживая собственной [352] тяжести, беспрестанно сыпались камни вниз, на дно ущелья, где один из рукавов Терека подмывал склон у самой подошвы. Впереди отроги: Цоцольт-хох — справа и Джимарай-хох — слева, как бы перепоясывали ущелье, оставляя узкий проток, в который, медленно собирая раздробленный воды, устремляла свое течение река. Несомненно, что проток представляет явление современное, что некогда Трусовское ущелье наглухо замыкалось в этом месте поперечным отрогом, но Терек распилил его и проделал выход. Тропинка, подбежав к скалистому боку левого отрога, вдруг куда-то исчезла. Мы в недоумении остановились. По гладкой серой осыпи склона, не выше, не ниже, казалось, ни разу не ступала нога человеческая. Очевидно, нам нужно было перелезть через отрог, но как?

«Дорога здесь»! — отозвался караткавский проводник и, перегнувшись через гребень, протянул к нам руки.

С его помощью мы по очереди вскарабкались на гребень и по скалистому обрывистому склону спустились вниз, на дно долины, известной под именем Абанской, которая расстилалась верст на восемь, девять в глубину до самого тесного Касарского ущелья. Плоская, шириною с версту, не смотря на свое возвышенное положение (7 т. фут.), она производила приятное впечатление своим простором, яркою зеленью пастбищных лугов и населенностью. Главным занятием жителей здесь служит скотоводство. Абанские и вообще трусовские сыры считаются лучшими на всем Северном Кавказе. По дну долины, дугой огибая отрог справа, Терек струился в одном русле, почти у подошвы правого же склона. С обеих сторон, точно открытые пасти, темнели выходы боковых ущелий, по которым стремились к Тереку быстрые речки-протоки и множество небольших потоков по глубоким балкам. Справа широким устьем вдавалось в долину Десидонское ущелье, прорытое бешенной реченкой того же имени, один из живописнейших уголков Абанской долины, обставленное с боков скалистыми склонами и замкнутое в глубине снеговой вершиной Деси-хох. У входа в ущелье по зеленому бугристому скату лепились селения: Деси верхнее и Деси нижнее, напоминая своими полуразрушенными башнями те бурные, к счастью уже отошедшие в отдаленное прошлое, времена, когда мирному постороннему наблюдателю, даже взором проникнуть в эти таинственные уголки было [353] невозможно. Мы пробирались по дну долины. Небо снова заволоклось тучами. Подул сырой, холодный ветер. Впереди, рассекая долину во всю ширину, стремился к Тереку Суатис-дон, тоже быстрая, довольно большая реченка, выбегающая из узкого глубокая бокового ущелья слева. Моста через речку не было. На вершине обрыва, у выхода реки из ущелья темнело селение Закагур (Джанагори). Внизу несколько осетин долбили скалу, выламывая огромные плиты шиферного слайда, вероятно, для каких-нибудь домашних нужд, а может быть, для памятников на могилы кладбища, которое виднелось тут же на холме, недалеко от селения. Они очень удивились, заслышав наши голоса и охотно указали нам брод для переправы верхом через бурную капризную речку. От Закагура дно долины на громадном протяжении впереди застлано галькой, выносом речки Суатис-дон, и вместе с окружающими горами имеет довольно однообразный вид. Ни одно боковое ущелье не расчленяет стройных цепей гор, ни одна более или менее значительная речка не впадает в этом месте в Терек. До самого селения Абано дорога бежит по дну ущелья, где среди грудами нанесенного камня там и сям бьют горячие источники, наполняя воздух удушливым запахом серы. Абано — одно из больших селений Трусовского ущелья, раскинулось на дне долины, ближе к левому склону. Жители Абано объяснялись с нами довольно свободно по-русски. Здесь нам встретился целый караван вьюкок с красным товаром, предназначенные для употребления обитателей Трусовского и соседних с ним ущелий. От Абано долина начинает съуживаться, дно ее всхолмляться. Терек подступает ближе к левому склону. Дорожка взбирается на бугристый пологий склон и так бежит все время над рекой, до самой Касарской теснины, среди пышных покосных лугов, усеянных цветами. Бесчисленное множество углекислых и щелочных источников окрашивают в этом месте берега то в белый, то в красный цвет. Мы спустились к одному из источников. Вода, выступая на поверхность земли, кипит, пузырится точно на огне; на вкус напоминает нарзан, но с сильным запахом серы. За селением Кетерс (Кетриси) мы случайно наткнулись на довольно большую, глубокую, круглую впадину, должно быть, провал с отверстием сбоку, в виде пещеры. У входа в пещеру и на дне ямы валялись трупы [354] лягушек, ящериц и разных мелких птичек, которые, вероятно, искали ночного приюта в коварном провале, но, по каким-то невидимым для глаза причинам, были застигнуты смертью внезапно на тех местах, где предполагали перебыть ночь. Зажженная бумага моментально погасла, едва мы поднесли ее к отверстию пещерки, и объяснила нам все. Из пещеры выделялся углекислый газ, которым и убиты несчастные птички, ящерицы и лягушки. Между тем вокруг уже не было прежнего простора. Надвинувшись целой толпой, горы сдавили долину с боков и замкнули ее впереди. Среди крутых скалистых склонов узкою щелью темнело тесное Басарское ущелье. Оно залегает между отрогами гор — Касары и Казбека с одной стороны и Харисара и Хыргума с другой — и прорыто все тою же могучею, непобедимою деятельностью реки, Тереком, который точно спеша вознаградить себя за многовековую необходимость уступками, обходами, скрытой, невидимой, но неустанной разрушительной работой отстаивать каждый шаг своего движения, среди громадных могучих великанов, бешенным зверем врывается в ущелье, клокочет, плещется, бьется в скалистом русле и, вздымая седые, взъерошенные волны, заполняет собою все, даже воздух, диким, оглушительным ревом. Мы шли по широкой дороге, проделанной во всю длину ущелья, сначала по левому, а затем по правому склону, местами на осыпях совершенно размытой дождями, где не без страха и затруднений приходилось пробираться прямо по сыпучему щебню над разгулявшейся во всю стихийную мочь бурной рекой. Мрачное и глубокое, как все подобного рода теснины, Касарское ущелье поражает своею оригинальной красотой. Почти на всем протяжении по крутым обрывистым спускам правого склона, среди чахлых низкорослых сосен, жидких кустарников — можевельника, кавказской черники, березняка или ольшатника — ниже цветущего шиповника, в виде столбов и отдельностей, с зубчатыми скалистыми выступами, наподобие средневековых замков, башен, в вышине виднелись красные трахиты и такие же красные трахитовые осыпи у подошвы и по правому берегу в то время, как с другой стороны, прикрытые зеленым дерном травянистой растительности, склоны довольно мягко, хотя тоже круто, сбегая к ущелью, только у самой подошвы обрамлялись скалами шиферного сланца, обломками которого и [355] целыми глыбами загромождалось русло реки и весь левый берег. От впадения небольшой реченки Касарки, белым тенистым каскадом сбегающей среди зеленых берегов по ложбинам левого склона, ущелье все время съуживается... Терек с северо-востока сворачивает на юго-восток и в этом направлении струится через все Касарское ущелье, потом Хевскую долину, до самого селения Коби. Дорога сползла на берег. Мы теперь шли до самому дну узкого ущелья. За оглушительным ревом реки не слышно было даже собственная голоса. На всем пути из-под скал сочились родники чистой прозрачной воды, заботливой рукой человека обложенные камнем и пропущенные сквозь краны. На некоторых из них виднелись надписи с обозначением времени и лица, в честь которого обделан родник, иногда же — деревянный образок, вставленный между камней. Родниками как бы исчерпывались все следы человеческого здесь пребывания. Ни одной башни или какой-либо жилой постройки, современной или уцелевшей от прошлого времени, мы не видали в Касарском ущелье. Оно совершенно необитаемо. Один единственный осетин встретился нам на дороге. Он шел за быком, впряженным в особого рода ярмо, приспособленное для перевозки бревен по узким горным тропинкам, к которому двумя длинными веревками прикреплялось бревно и волочилось за быком. По мосту, перекинутому через Терек, дорога перешла на противуположный берег, на красные трахитовые осыпи правого склона. Касарская теснина прерывается разом, как-то совершенно неожиданно, у выхода бокового ущелья реки Мнаиси-дон, которое, рассекая далеко в глубине хребет слева, своим широкими устьем образует в этом месте просторную котловину, отделенную от Хевской долины остроконечным поперечным отрогом правого хребта. Затканное яркою зеленью трав, широкое, просторное — вначале, тесное и скалистое — в глубине, с мертвыми каскадами Казбекских ледников, среди громадных трахитовых скал в вышине, ущелье реки Мнаиси-дон своим живописным видом как бы сразу вознаграждало стосковавшийся в Касарской теснине взор. У входа в ущелье, в складках правого и левого бока красиво ютились селения: Верхнее и Нижнее Окраканы, Шуардин (Шавардени), Баит-кав. Ущельем реки Мнаиси-дон заканчивается обширная галлерея видов, картин с резкими и [356] разнообразными проявлениями то разрушительной, то созидательной деятельности великой природы. Тусклый, пасмурный день склонялся к вечеру. Спускаясь все ниже и ниже, мы спешили засветло добраться до конечного пункта наших пеших странствований, до станции Коби. На склоне отрога, подошву которого омывает Терек, опять виднелось небольшое осетинское селение Наккау (Нава-кау, 11 дворов). Мы снова по мосту перешли на левый берег, обогнули мыс и вступили в Хевскую долину по широкой дороге, там и сям загроможденной огромными обломками туфа. После того, что мы видели, блуждая все это время по Горной Осетии, Хевская долина не удивила и не поразила нас. Широкая, с совершенно ровным плоским дном, поросшим зеленою травой, она залегает среди мягких контуров длинных покатых склонов, среди не особенно высоких гор: Хыргу-ма — справа и Чада — слева, расстилаясь версты на четыре до самой Военно-Грузинской дороги. Ни одного скалистого обрыва, ни одного утеса впереди!.. Округлые скаты, мягкие уступы и террасы тонули в зелени короткого альпийского дерна или же местами, на этом фоне, в неглубоких складках там и сям выступали обнажения базальтов, в виде красивых шестигранных призм, капризно изломанных и живописно разбитых на отдельные группы. Высота обрамляющих гор не превышает здесь восьми, десяти тысяч футов над уровнем моря, а самое дно долины едва достигает шести тысяч футов. Вообще Хевская долина представляет ландшафт, явившийся результатом спокойного творчества могучих деятелей природы: воды, воздуха и времени, которые, сгладив и видоизменив основные штрихи, определили его современную физиономию. Весьма возможно, что вся эта обширная долина, замкнутая со всех сторон некогда непрерывными кряжами гор, в отдаленную от нас эпоху, быть может, в ту, когда только что занималась заря человечества, представляла огромный водяной резервуар и современный Терек имел своими истоками именно это озеро...

Через час, много полтора, мы достигли станции Коби, а на следующий день, едва солнечные лучи успели озарить столпившиеся у могучего Казбека вершины гор, уже мчались по Военно-Грузинской дороге и в полдень были во Владикавказе.

Комментарии

4. Высота Стыр-хоха (перевала между Нар-доном и Фиаг-доном), по барометрическим измерениям Абиха и Закавказской Триангуляции (№ 1444 списка, помещенного в Кавказском календаре за 1857 год), показан в 10846 фут. в. ур. м. — Ред.

5. Перевал между деревнями Заки и Сивераут (№ 1154 списка, помещенного в Кавказском календаре за 1857 год), по данным Закавказской Триангуляции считается в 10335 ф. н. у. м. — Ред.

Текст воспроизведен по изданию: В горах и ушельях Куртатии и истоков реки Терека. (Из путевых воспоминаний о Горной Осетии А. Е. Россиковой) // Записки Кавказского отдела Императорского русского исторического общества, Книга XVI. 1894