РОССИКОВА А. Е.

В ГОРАХ И УЩЕЛЬЯХ КУРТАТИИ И ИСТОКОВ РЕКИ ТЕРЕКА

(Из путевых воспоминаний о Горной Осетии А. Е. Россиковой).

I.

В одно ясное июльское утро мы докинули Владикавказ на дрогах, запряженных парою тощих лошадей, и, ныряя в ухабах мягкой наезженной дорога, выехали на зеленое море широкой владикавказской равнины. Нас было четверо. Паре городских кляч, совершенно не закаленной в борьбе с препятствиями плохих горных путей, предстояло крупное испытание — провезти нас верст тридцать по холмистому и каменистому дну Фиагдонского ущелья до первого куртатинского селения Зивгисы (Дзигвис), откуда, заменив экипаж собственными ногами, мы намеревались пешком пройти к истокам реки Фиаг-дона и через перевал Стыр-хох спуститься в долину реки Закадона, по Закадонской долине дойти до Трусовского перевала, перевалить к истокам реки Терека и Трусовским ущельем притти в Коби, а оттуда по военно-грузинской дороге вернуться назад во Владикавказ.

Предпринимая такое длинное и далеко нелегкое путешествие, мы не имели в виду каких-либо специальных целей. Нам просто хотелось ознакомиться с одним из глухих, редко посещаемых путешественниками, но живописных и интересных уголков Горной Осетии — Куртатией, которая по свидетельству Пфафа и других исследователей играла некогда выдающуюся роль в исторических судьбах осетинского народа, а поднимаясь на такие высоты, как Стыр-хох и Трус в Главном Кавказском хребте — испытать то высокое наслаждение, которое, по словам Пфафа, может сравниться с состоянием души «в редкие минуты искренней и чистосердечной молитвы»... ¹ [302]

Слегка приподнятая всхолмленная владикавказская равнина как бы разметалась под горячим дыханием солнца на севере, востоке и западе — до самого синего края неба, до самого горизонта, теряя свой беспредельный размах только на юге, где униженно подползала к самым предгорьям Кавказа. На юге ее замыкал грандиозный Кавказский хребет. Здесь было на что посмотреть! Над темною зеленью буковых лесов предгорий и Черных гор и серыми обнажениями Скалистого хребта там и сям красовались снеговые вершины: Адай-хоха, Джимарай-хоха, Царит-хоха и даже вечно хмурого кавказского гиганта Казбека, вершина которого сверкая на солнце, тонула в синеве ясного безоблачного неба. Полное отсутствие облаков и тумана на снеговых вершинах — явление весьма редкое на Северном Кавказе и по местным приметам издавна считается предвестником продолжительной ясной погоды.

Тем временем среди зыбкой глади равнины, совершенно лишенной древесной растительности, обрисовалось селение Гизель. Оно раскинулось в восьми верстах от Владикавказа на берегу реки Гизель-дона, несколько ниже выхода ее из предгорий и тонуло под тенью деревьев. Прекрасный вид на истоки реки открывался тем шире, чем ближе подъезжали мы к селению. За широкой долиной предгорной полосы, опушенной густыми лесами, выступали серые скалистые гребни отрогов Адай-хоха и Сагалан-хоха, в которые концом своим, казалось, упирался громадный ледяной каскад, известный под именем Малиевского ледника, обставленный в глубине целою толпою гор, переполненных снегами и льдами.

Населяют аул Гизель большею частью выходцы из хмурых ущелий Горной Осетии, куда в прошлое смутное время их загнала опасность со стороны многочисленных врагов, а теперь не менее сильные враги — нужда и малоземелье гонять обратно на плоскость. На плоскости осетины быстро приспособляются в новым условиям и по сравнению с своими сородичами, обывателями гор, живут и чище, и зажиточнее. Гизельцы, например, кроме земледелия занимаются еще рубкою и доставкою во Владикавказ дров. Эта последняя профессия налагает особый отпечаток на внешний вид селения. Всюду, куда не взглянешь, срубленный лес то саженями, то просто беспорядочными грудами загромождает дворы и улицы. По [303] вероисповеданию Гизельцы православные христиане, имеют церковь, церковноприходскую школу и сельское управление. По числу дворов — 290 и населения — 2863 души обоего пола — Гизель принадлежит к большим плоскостным аулам.

Сейчас за селением нам предстояла переправа через реку. Гизель-дон широким руслом рассекает долину и на громадном расстоянии и в ширину, и в длину заносит ее камнем и щебнем. Благодаря предшествовавшим дождям, он был полноводнее обыкновенного. Наши борзые кони, по брюхо погружаясь в воду, едва справлялись с сильным течением, сопели, фыркали, однако не посрамили своего честного имени и благополучно переправились через многочисленные протоки на противуположный берег. Отсюда дорога до самой реки Фиаг-дона бежала среди предгорной части владикавказской равнины. Становилось жарко. Вокруг ни звука, ни шелеста; только глухо шумела река. Наставало то нудное время, когда все в природе как бы замирало в истоме, а человека неодолимо тянуло в тенистую глушь леса, подальше от ослепительного света и знойных лучей горячего солнца. Но до леса было еще далеко. Там и сям изредка на нашем пути стали появляться деревья: то старая груша, на половину усохшая от варварской привычки пастухов разводить костры под самыми стволами деревьев, то небольшая поросль низкорослого дубняка мелькала на обнаженных увалах и наводила только тоску своим одиноким видом, невольно заставляя уноситься мысленно в то доброе старое время, немыми свидетелями которого были и усохший ветеран-груша и низкорослый представитель гигантских дубов, ныне вырубленных и почти исчезнувших с лица предгорной владикавказской равнины; между тем на памяти некоторых старожил, совершенно лишенная древесной растительности владикавказская равнина некогда тонула в густом не проходимом лесу. Теперь от этих дремучих лесов в виде печального воспоминания кое-где уцелели лишь небольшие рощицы из липы и граба.

Дорога круто свернула влево. Впереди, под тенью буковых лесов и лесистых склонов Черных гор с торчащими над ними серыми скалами, пряталась фиагдонская долина. Фиаг-дон, прорвав передовую цепь Черных гор, течет в начале долины по дну широкого русла, с высокими обрывистыми [304] берегами. Мы долго его не видали. Две террасы отделяли нас от реки. Нижняя широкая, плоская, вся засеянная кукурузой, и верхняя, по которой, между густыми порослями орешника, ольхи и других высоких кустарников, пролегала дорога, у подошвы окаймляющих гор. К полудню становилось все жарче. Ехать на дрогах, под открытым небом не было никакого терпения. Мы давно уж шли пешком по затененным бокам дороги и все-таки изнемогали от зноя и жажды. Наконец дорога начала углубляться в долину, под густую тень леса. Могучие гигантские буковые деревья, уносившиеся в такую высь, что глаз едва достигал их вершин, спускались со склонов до самого дна долины и только над рекой сменялись кустарником. Но, Боже мой, что за картина! Казалось, мы не в лесу, а на бранном поле, после сражения. Всюду громадные трупы деревьев спокойно гнили тут же подле пней, где свалила их безжалостная рука человека. По-видимому их рубили без всякой определенной цели, как говорится, от нечего делать. Громадные ветки, сломанные и тут же разметанные ветром, пни и обнаженные корни то и дело преграждали нам путь. В лесу оказалось гораздо жарче и душнее. Мы едва доплелись до ручья, где намеривались отдохнуть, но тучи мух и комаров отравляли наше существование, а лошадей доводили до бешенства, По ухабам, колдобинам и громадным вросшим в землю камням, среди сильно разреженного леса нам пришлось подняться на отрог, который, замыкая среднюю часть долины, образует одно из характерных и оригинальных по красоте мест. Здесь впервые мы увидели Фиаг-дон, но таким бурным, что долго не могли забыть. Встречая на своем пути препятствие в целом ряде твердых пород отрога, которым никогда загромождалась совершенно в этом месте долина, Фиаг-дон, усилиями многих веков распилил отрог, проделав щель, шириною не больше аршина, а в длину до 20 сажень и, со всею необузданностью стихийной энергии, устремил в нее свое бурное течение. Цепляясь за ветви деревьев и кустарников, мы спустились на скалу, нависшую с берега и заглянули в расщелину. Там царил мрак, под покровом которого, на глубине приблизительно тридцати футов, вся черная, с седыми гривами волн, клокотала и билась река о мертвые неподвижные скалы, то разбиваясь о них в мелкие брызги, то вновь [305] напирая с оглушительным ревом. Мы с удовольствием сбежали по крутому склону на дно долины, где среди зеленых заливных лугов, под тенью буков шла дорога почти на уровне с рекой. После бурного бега в скалах, ее торопливое, но не бешенное течение в широком русле приятно ласкало глаз. Ручьи прозрачной ключевой холодной воды то и дело рассекали дорогу и тихо журча сбегали в реку. Перекинутый через Фиаг-дон мост перевел нас на противуположный берег. Здесь по каменистому прежнему руслу мы то поднимались, то вновь спускались. Обрамленная с боков густыми лесами долина чем дальше все больше теряла свой древесный покров и наконец на обнаженном всхолмленном дне ее, среди ярко зеленых лужаек, задернутых кое-где выносом щебня, только одинокими группами возвышались деревья. Впереди, с юга, набегая, с обеих сторон, ее снова загромождали поперечные отроги: Карца и Хас-харан-раха, расчлененные тесниной, так сказать преддверьем самого ущелья реки Фиаг-дон.

Один из путников обратил наше внимание на северный склон Хос-харан-раха. По его словам, на высоте около 3500 футов, в складках левого склона долины, в верхней части северного склона хребта Хос-харан-рах залегает громадная сталактитовая пещера, называемая по-осетински Нефчин-лагат; доступна она бывает только ранней весной, когда густые поросли ежевичника и папортников еще не делают леса непроходимым. Открывается пещера обширным гротом и в глубину простирается на целую версту. Самой прихотливой формы и разнообразной величины сталактиты и сталагмиты украшают ее своды и поднимаются вверх со дна, по которому шумно струится ручей. Мы остановились, чтобы хоть приблизительно ознакомиться с местом, где находилась пещера, но к сожалению видели только серую обнаженную скалу, основание которой, где собственно залегла пещера, скрывалось за гребнем лесистого склона. За недостатком времени, не смотря на глубокий интерес, посещение пещеры нам пришлось отложить до другого раза.

В преддверьи ущелья характер местности совершенно изменился. Оно поражало своей оригинальностью. Справа и слева возвышались сажень на пятьдесят совершенно вертикально скалы, переходящие в верхних частях в типичные круглые [306] шапки и шишки, тонувшие в буковом лесу. По скалам, между роскошной зеленью папоротников, там и сям пестрели цветы: лиловые и белые колокольчики, незабудки, геницианы... Особенно живописна правая часть преддверья ущелья, где открывается вид на короткую, но глубокую лесистую балку Скурф. В головище ее, лежащем на южном склоне главной вершины хребта Хос-харан-рах из-за густой велени леса выступали серия скалы, осененные соснами. Среди скал темнело несколько пещер, о которых сохранились разные предания. В настоящее время одна из пещер обращена в овчарник, а другая, менее доступная, служить зимним убежищем для медведей, которых, по уверению охотников, здесь еще очень много... Не успели мы отдохнуть под тенью скал, нависших над дорогой с правого бока, как преддверье ущелья начало расширяться, площадь дна его становилась больше, площе, склоны гор — положе; появилась долинка, закутанная в ольшатнике, еще несколько сажень и перед нами обрисовалась красивая широкая котловина, известная под именем Бахт-лязгар. Небольшая речонка, выбиваясь из-под скалы в тесном боковом ущелье Карца, прозрачным бурным потоком рассекала котловину. На правом берегу речонки, у выхода ее из бокового ущелья, сиротливо приютились две осетинские постройки, возведенный по образцу русских деревенских изб. Беленькие, новенькие деревянные домики в этом диком глухом месте напоминали сказочный избушки на курьих ножках. Оригинальные по типу кровли построек еще издали привлекли наше внимание. Это не были обыкновенные тесовые крыши наших деревенских изб, а как бы две или три такие кровли в миниатюре, поставленный над одной и той же избой. Какую защиту от непогоды может представлять такая кровля — остается непонятным. Казенный лесной объездчик и семья его близких родственников составляют все население местечка Бахт-лязгар.

Этим местом собственно и заканчивается преддверье ущелья. Дальше на юг и на юго-запад в толщах господствующих здесь гор Кариу-хоха и Тбау-хоха и их отрогов залегает само Фиагдонское ущелье. Горы ущелья поражают своею грандиозностью и диким неприступным видом. Ряды террас и уступов, громоздясь друг над другом, то надвигались и сближались, съуживая просвет ущелья, то расходились, [307] открывая горизонт все шире и шире. Следы гигантской деятельности воды — пещеры, гроты, бесчисленное множество выбоин, углублений — исчерчивали террасы и уступы. Казалось, здесь все находилось под гнетом подавляющая величия громадных гор. Растительность, чем дальше, становилась беднее. Лес утрачивал свое преобладающее значение и являлся в роли декоративной, обрамляя скалы, выступы, террасы, заполняя ложбины. Фиаг-дон зарылся в крутых обрывистых берегах и его резкий несмолкаемый шум густою волной вырывался из недр углубленного ложа... Дорога становилась все хуже и хуже. В собственном смысле колесной дороги давно уж не было, а была тропа, для езды верховой и на таком незатейливом экипаже как осетинская арба. Дроги как-то бестолково путались среди бесчисленного множества поворотов зигзагов, цепляясь за камни, застревали в ухабах, затрудняя каждый шаг несчастных усталых лошадей. Возница клял судьбу, что согласился на такое трудное путешествие и молил Бога, живым с лошадьми вернуться домой. Хмурые вечерние тени легли над ущельем. После томительно знойного дня мы с наслаждением вдыхали свежий вечерний воздух. Вдруг, среди царящего над ущельем безмолвия, где-то вдали раздались человеческие голоса... ближе... и из-за поворота вынырнула целая партия осетин косцов.

«Дорога яман! Дорога яман!» — кричали они все вместе, приближаясь к нам. — «Отчего яман?» — остановили мы их. — «Болшой вода. Моста мало, мало пропал!» — ломанным русским языком старались разъяснить косцы. Из этих отрывочных фраз было ясно, что где-то поврежден мост, но где именно и как велико повреждение, добиться нам не удалось, так как осетины не знали больше не единого слова по-русски. Мы поспешили вперед. Мост оказался недалеко, всего в нескольких десятках сажен от места встречи с косцами и в таком состоянии, что не только переехать, но даже пешком перейти непривычному человеку было небезопасно. Из трех бревен, перекинутых через реку, одно обвалилось вместе с доброю половиною поперечных брусьев. О переправе дрог не могло быть и речи. Нам оставалось одно: дать знать старшине ближайшего селения Зивгисы о высылке вьючной лошади или [308] арбы к раннему утру следующего дня и заночевать у моста. Весть о нашем путешествии видимо уже успела облететь ущелье. Со всех сторон к мосту стекались осетины. Бедная впечатлениями жизнь в горных аулах гонит обитателей их далеко за пределы селений при всяком малейшем поводе. Достаточно распространиться слуху, что в горах новинка и осетину-горцу ничего не стоит отмахать десятки верст, прошататься несколько дней без всякого дела, с единственною целью собрать «хабар» — новости, чтобы потом, сидя подле сакли на улице, с прекрасами передавать его односельчанам и тем дать тему для бесконечных бесед, толков, которыми только и живут они в своих горных трущобах.

Столпившись подле моста, осетины о чем-то громко рассуждали, спорили, как нам казалось, принимая в нашей судьбе горячее участье. Но это только так казалось. Достаточно было обратиться к ним с просьбою, чтобы убедиться, как далеки эти дикари от участия к чужим для них людям. За доставку записки зивгисскому старшине с нас запросили 3 рубля, хотя многие из присутствовавших здесь были зивгисцы и на ночь возвращались в селение. Не успели мы разбить палатки и расположиться на отдых, как к противуположному берегу подкатила арба и увеличила зрелище. Владелец арбы, обитатель одного из дальних селений, не предвидел препятствия на своем пути, растерялся и не знал, что предпринять. Мы предложили ему вернуться назад и довести наши вещи до Зивгис. Началось совещание всем, собравшимся у моста кагалом, результатом которого была баснословная цена: 5 рублей за четырехверстное расстояние до селения. Не знаю, чем бы все это кончилось, если бы не подвернулся сам зивгисский старшина, тоже больше из любопытства, чем по делу прискакавший в мосту и не разрешил вопроса разом. Но этим еще не окончились впечатления первого дня. Заброшенные в глухой уголок, среди дикой, почти первобытной природы, мы были свидетелями таких же диких и невероятных по своей жестокости нравов. Злосчастный владелец арбы, не желая возвращаться назад, надумал во что бы то ни стало переправить и арбу и лошадь через мост. Остальные осетины, по-видимому, не находили в этом ничего невозможного, так как усердно помогали ему разобрать арбу и частями перенести [309] через мост. С лошадью справиться оказалось гораздо труднее. Бродом она не шла: Фиаг-дон струился в тесном и глубоком русле; вести же по полуразрушенному мосту значило наверное утопить ее в реке, так как на двух уцелевших бревнах не хватало поперечных брусьев. Но хитроумные осетины не пред чем не остановились. Они сдвинули брусья к одному концу моста, прикрыли буркой и ввели лошадь, рассчитывая по мере ее движения перетаскивать свободные брусья вперед и застилать ими прорехи моста. Было что-то трогательное в той беззаветной покорности, с которою несчастное животное шло на верную гибель. Первые два шага лошадь сделала благополучно и остановилась, но едва осетины дотронулись до брусьев — потеряла устойчивость и всею тяжестью рухнула в клокочущую реку. Невозможно было не ужаснуться при виде этой картины! Осетины подняли такой крик, точно падение лошади было для них совершенной неожиданностью. Несчастное животное барахталось в воде, билось о камни и, подхваченное бурной рекой, устремилось вниз по течению. К счастью, в руках осетин осталась уздечка. Они втянули лошадь под защиту громадного камня. Лошадь стала на ноги и кое-как выкарабкалась на берег. Таким же способом переправили несколько штук ослов, с тою только разницей, что они решительно отказывались повиноваться своим жестоким владельцам: их буквально втаскивали на мост и толчками сзади заставляли перепрыгивать через расщелины на берег...

II.

На следующий день, едва занялась заря, мы были уже на ногах. У моста на противуположном берегу стояла одноконная осетинская арба и дожидал нас проводник, молодой парень лет восемнадцати, осетин, довольно хорошо говорящий по-русски, даже грамотный, явление весьма редкое в горах, с двумя своими сотоварищами, которые явились просто из любопытства. Утро было ясное. На синем небе ни облачка. В воздухе свежо, даже холодно. Мы поспешили нагрузить вещи на арбу и двинулись в путь. На этот раз нам предстояло пройти одно из интересных мест, тесное ущелье, известное под именем Зивгисского. Оно залегает в складках горы Кариу-хоха и Тбау-хоха и не является самостоятельным, а лишь [310] характерным продолжением пройденной наш накануне части Фиагдонского ущелья, постепенно съузившегося в тесный глубока проход или теснину. Два необозримо громадных хребта замыкали ущелье с обоих боков. Дорога жалась к подошве правого склона, по дну теснины, загроможденному обломками скал, глыбами, засыпанному щебнем и местами исчезала под сводами громадных скал. Те же уступы, террасы, скалы, громоздясь одна над другою, бороздили отвесные склоны, но уступы теснины были острее, террасы положе, скалы выше, глаже, громаднее и нависали с такой удручающей силой, точно собирались сорваться и похоронить под своею тяжестью узкий проход. Казалось, в природе не было силы, которая могла бы соперничать с гигантскою мощью сумрачных великанов, а между тем сила эта была здесь же, сила эта — вода, та самая река, которая, зарывшись на дне, лизала подошвы великанов и разбивала о них свои мутные волны. Ничто не может сравниться с деятельной силой воды, ничто не может остановить ее неустанной энергии. Бегут ручьи, собираются в потоки, реки и опять бегут. Проходят века и самые громадные великаны не могут устоять под этим ежечасным, неустанным натиском воды. Она размывает их бока, распиливает трещины и шаг за шагом, пролагая себе ложе, кладет начало тому разрушению, результатом которого явилась и Зивгисская теснина. Зивгисскую теснину прорыл Фиаг-дон, распилив поперек хребет скалистых гор и, углубляясь все ниже и ниже, до наших дней еще не закончил своей разрушительной деятельности. Чахлый кустарник, вперемежку с стройными тонкими соснами, которые едва цепляясь за скалы, одиноко торчали среди серых безжизненных масс, там и сям оживляли суровые склоны. Всюду вода ручьями и бешенными потоками, белыми от пены, струилась, скатывалась и падала с громадных высот в реку Фиаг-дон, которая снова превратилась в бешенного зверя. Вздымая громадные волны, он плескался на берега и заливал дорогу. Приходилось буквально итти по воде, а местами переезжать на арбе, струившиеся по дороге потоки. Со дна теснины дорога круто полезла в гору по склону поперечного отрога, которым, точно громадным порогом, замыкалось Зивгисское ущелье. Мы шли по глубокой ложбине, обставленной с обеих сторон известняковыми скалами, промытыми водой [311] и поросшими редким кустарником. Горизонт, чем дальше, становился все шире. Теперь горы выступали пред нами целой вереницей гребней, с царящими над ними скалистыми вершинами: Кариу-хоха — на юго-западе и Тбау-хоха — на севере. Фиаг-дон отклонился влево и затонул в расщелине, настолько узкой, что, казалось, горы в этом месте не имели прохода. Это — самая интересная часть Зивгисского ущелья. По сравнению с только что пройденной нами тесниной, она как бы переживала первую фазу своего образования, тот период, когда трудная многовековая работа Фиаг-дона завершилась сквозною трещиной, прорытой во всю ширину поперечного отрога. Вид на расщелину сверху поражает своею оригинальностью. Целый сонм скал, сглаженных и обточенных водой, ощетинившись, торчал над трещиной. Две глыбы громадной величины, сорвавшись с соседнего скалистого склона, прикрывали трещину в двух местах, образовав два естественных моста. Мы взобрались на один из них. Под нами, на протяжении трехсот, четырехсот сажень, в буквальному смысле разверзлась щель, шириною не больше двух аршин. На дне ее, на глубине тридцати, сорока сажен, между двух известняковых стен, едва заметно струился Фиаг-дон. Он не рвался из тесного ложа, не вздымал бурных волн, а мирным желтоватым потоком бесшумно катил свои мутные воды. Обломки скал, некогда преграждавшие путь воде с просверленными сквозными отверстиями, наподобие арок, перекинутых через реку, тан и сям виднелись по руслу, дополняя картину грандиозной работы реки.

Характер местности совершенно изменился, едва мы переступили за порог Зивгисского ущелья. Горы не наступали тесной толпой, не подавляли своею грандиозностью. Вырвавшись из теснины, они точно разбежались в разные стороны, образуя широкую котловину, известную под именем Куртатинского ущелья. Пологие обожженные солнцем склоны, широкое каменное русло, где в раздробленной на множество рукавов реке, едва можно было признать недавно бурный Фиаг-дон, и полное отсутствие древесной растительности придавали котловине вид бесплодной пустыни. Между тем, по свидетельству местных жителей, подтвержденному научными изысканиями, некогда Куртатинское ущелье тонуло в густом лесу, остатки которого [312] сохранились до наших дней в виде отдельных деревьев и небольших священных рощиц из карагача. Фиаг-дон в то время дробился на рукава и не разливался во всю ширину дна ущелья, а струился быстрым потоком среди лесистых берегов, в русле на столько тесном, что через него свободно можно было перескочить.

Впереди темнело селение Зигвисы, такое же серое и неприветливое, как окружающие горы. Оно приютилось недалеко от входа в котловину, у скалистого подножья горы Кариу-хох, на небольшой террасе, и скорее напоминало груду сложенных камней, нежели человеческие жилища. Перескакивая с камня на камень через множество ручьев, на которые распадается протекающий через селение поток, мы наконец вступили в аул. Зивгисы селение небольшое: состоит всего из 25 дворов, с населением около 362 душ обоего пола. По сравнению с другими селениями Горной Осетии оно не представляет ничего оригинального. Те же сложенные из серого камня, без цемента, курные сакли, четырехугольной формы, тесно гнездятся одна над другой до самого скалистого подножья, хмуро и дико глядя из под нависших плоских крыш своими традиционными отверстиями, вместо окон и дверей; та же теснота и скученность, отчего в Зивгисах всего одна улица и дворы заменяются плоскими крышами хлевов и других надворных построек; та же грязь, полунищенское существование. Полное же отсутствие какой бы то ни было культурной растительности еще больше увеличивает печальный вид горного осетинского селения. Встретить подле сакли дерево или, тем более, сад — в ауле такая же редкость, как редко отсутствие того и другого в русской деревне. Да оно и понятно, если принять во внимание, что за недостатком земли обитатель горного осетинского селения вынужден обходиться не только без сада, но даже без двора, без лишней улицы. В силу ли дурных климатических условий, или вследствие каких-либо других, более глубоких причин, из всех отраслей земледельческого труда осетины горцы занимаются только хлебопашеством. В самое последнее время кое-где в горах стали появляться огороды, где выращиваются: лук, редька, очень редко — картофель для собственная употребления. По карнизу скалистого подножья, нависшего над селением Зивгисы, местах в двух, в трех [313] лепятся каменные сооружения в виде клочков полуразрушенных стен, с множеством отверстий — бойниц. Это — остатки древней крепости, единственные свидетели исторического прошлого зивгисцев. Среди местных жителей существует предание о нашествии какого-то Саха или Шаха-Аббаса, когда пушечными выстрелами и была разрушена крепость в нескольких местах. Некоторые исследователи относят крепость к феодальному веку Осетии. Несомненно же одно, что Зивгисы, как селение порубежное, некогда играло весьма важную роль в смысле оплота Куртатии от вторжения внешних врагов. По рассказам жителей, за стенами скрывается обширная пещера, замечательная сквозным выходом в соседнее Ардонское ущелье... Все наличное население аула высыпало из своих темных и тесных конур на улицу. Переднюю позицию, конечно, заняли ребятишки грязные, полунагие, с громадными животами, за немногими исключениями с чесоточными струпьями на головах и лицах. Не менее печальный вид имели и женщины в своих грязных рубищах с истощенными болезненными лицами. По вероисповеданию Зивгисцы православные христиане. В ауле имеется старинная грузинская церковь, время которой достоверно до сих пор еще не определено, но существуешь мнение, что она построена в царствование царицы Тамары; сами же жители приписывают ее какому-то грузинскому царевичу. Мы полюбопытствовали взглянуть на церковь. Она находится несколько выше селения, на небольшом выступе, над рекой и обнесена каменной стеной. Новые тесовые ворота ввели нас во двор. Прямо против ворот — просторный навес с нарами, предназначенные для богомольцев, которые в дни церковного праздника стекаются сюда со всех концов Осетии. Между бесчисленным множеством турьих, козьих и оленьих рогов, которые как свидетели наивысшей доблести современного осетина по обычаю хранятся в каждом священном месте, нам попалась любопытная вещь. На столбе, которым подпирается навес, на ржавом гвозде висели такие же ржавые кандалы. Как попали эти далеко не доблестные предметы за церковную . ограду, кому они некогда принадлежали и с какою целью предназначались для хранения при церкви, никто из сопровождающих нас осетин не мог или не хотел нам объяснить. Несомненно, что кандалы висят ни год ни два, а может быть, целые десятки лет. [314] Сама по себе церковь не поражает изяществом архитектуры, но по характеру постройки несомненно принадлежит к седой древности и имеет большое сходство с типом древних могильников ², которые в бесчисленном множестве рассеяны по всей Горной Осетии, встречаются почти в каждом горном осетинском селении, иногда в самом центре его, иногда близь него, наподобие второго мертвого селения. Среди местных жителей циркулирует предание, что древние могильники уже существовали, когда предки осетин впервые начали селиться в горах; что некогда они принадлежали грекам, но насколько все это достоверно — неизвестно. Все могильники построены по одному типу: конусообразной формы здание, в три-четыре сажени высотою, сложено из каменных плите, скрепленных очень прочным цементом. На дне могильника — глубокая яма, вверху же он перегораживался досками, настланными на балки. Трупы умерших втаскивались через единственное небольшое отверстие на верху и располагались в ряд на досках. Когда ряд наполнялся, доски приподнимались и трупы сваливались в яму, очищая место для новых мертвецов. Нам случилось заглянуть в такой могильник через отверстие внизу, проделанное позднее, вероятно, любопытными. Трудно описать ту ужасающую картину, которая открылась перед нами! Вся яма была переполнена человеческими костями в самом невероятном хаотическом беспорядке. Кости рук, ног мешались с черепами, ребрами и целыми скелетами, кое-где прикрытыми серо-бурыми клочьями, вероятно истлевшей одежды... Небольшое конусообразное здание зивгисской церкви по архитектуре напоминаете эти древние могильники. Она лепится к громадной каменной глыбе, в которой высечен алтарь. Отшлифованная водой и временем снаружи глыба примыкает к церкви в виде полукруглая выступа. По словам нашего проводника, в церкви хранятся деньги и разные пожертвования в виде драгоценных вещей и украшений. К сожалению, за отсутствием священника, который постоянно живете в соседнем селении Дала-кау, мы не могли побывать в церкви, но, через узкое отверстие в стене, убедились, что рассказы проводника преувеличены. Внутри церковь имеет такой же печальный вид, как и снаружи. На голых смазанных глиной стенах ни единой иконы, никаких [315] признаков украшений. В середине восточной стены небольшая дверь, сердцевидной формы, ведущая в алтарь; сбоку, около левой стены — какая-то полка с битой посудой; вот и все, что мы видели в церкви.

Сейчас за аулом тянулись зивгисские пашни. По склонам гор, по берегу реки, всюду, где только есть клочок удобной земли — засеян хлеб. У горных осетин вообще земли мало. Зивгисцы, например, имеют всего 64 десятины удобной земли на 362 души. Понятно, им приходится не щадить ни труда, ни времени для расчистки и защиты своих полей. Встретить каменную ограду вокруг пашни, в горах не редкость. Из года в год с вершин осыпаются камни и из года в год, прежде, чем начать пахоту, нужно расчистить пашню от камней. Если вообще труд земледельца зависит от случайностей, то в горах этих случайностей гораздо больше, чем на равнине. Проливной дождь, буря, случайный обвал — здесь все угрожает земледельцу, его полям и даже жилищам. Иногда целые аулы вместе с грунтом срываются с гор на дно ущелья. Мы видели такие пашни, с которых дождем был смыть не только посев, но и самая почва. Нужно прибавить при этом, что земля в горах давно не родит без удобрения. Сколько нужно труда и энергии, что бы при таких неблагоприятных условиях заниматься земледелием!..

Мы снова шли по дну широкой котловины. На горизонте, увенченные снегами и льдами, сверкали гребни Бокового хребта, расчлененные балками, сумрачными ущельями, как бы драпируя вверху желтые обнажения, обрамляющих котловину гор. При ярком зареве солнца она казалась еще печальнее, она как бы замерла: ни единого живого штриха, ни одной отрадной картины! По склонам гор, по дну котловины там и сям темнели селения. Справа на вершине уступа приютилось селение Азанога (Ац — ) с башнями; не успели мы рассмотреть его хмурых построек, как слева обрисовалось другое селение Гули; еще дальше, в глубине бокового ущелья, на пологом склоне раскинулось большое селение Дзуар-кау, через которое проходит единственная колесная дорога, соединяющая соседнее Тагаурское ущелье с Куртатинским, еще левее — полуразрушенная башня завершала вершину горы и так далее, и т. д. Как пережитки прошлого, все эти селения и существуют как бы для прошлого, [316] для иллюстрации своими башнями того отдаленного времени, когда раздираемая смутами Куртатия трепетала за свою свободу, за каждый шаг своей независимости, не внося не единой живой струи в современный ландшафт.

Теперь ближайшим селением на нашем пути было Дала-кау. Оно раскинулось по обе стороны Фиаг-дона, но главным образом по левому его берегу, и принадлежит к числу крупных (54 двора) и населенных (536 душ обоего пола) пунктов горной Осетии; носит даже некоторые проблески культуры, своим, правда, жалким стремлением к разведению фруктовых садов. В Дала-кау — две церкви: одна приходская, другая древняя грузинская; есть школа, в которой обучаются грамоте до сорока человек учеников; сельское правление; постоянно живет священник, старшина и даже имеются две лавки с красным товаром — явление весьма редкое в горах. По внешнему виду оно производит лучшее впечатление, не так скучено — и даже разбросано, что всего оригинальнее, среди целой массы могильников, хотя по типу своих жилых построек и башен также относится к седой древности и ничем не отличается от других селений Горной Осетии. Дорога прямо привела нас в селение. Еще в Зивгисах мы слыхали о далакавских древних могильниках, с которыми осетинские предания соединяют останки своих знаменитых героев: Куртаты и брата его Тагаура, по имени которых, по народным сказаниям, будто бы названы два ущелья: Куртатинское и соседнее с ним Тагаурское. Две руины, расположенный рядом на видном месте, на холме, по архитектуре своей ничем не отличались от тысячи таких же могильников, разбросанных по всему Куртатинскому ущелью вообще и в селении Дала-кау в частности. Мы заглянули в склепы. На дне склепов, в полумраке, среди обломков глиняной посуды, полусгнивших деревянных брусьев виднелись человеческие черепа, кости, правда, не в таком громадном количестве, как нам удавалось наблюдать в других таких же могильниках, но были ли они останками знаменитых осетинских героев, о том кроме предания не сохранилось никакого другого свидетельства. С вершины холма или, вернее, выступа над самой рекой, где под тенью могильника мы присели отдохнуть, открывался замечательный вид. Селение Дала-кау и вся Куртатинская котловина, тщательно расчищенная от [317] камней и распаханная под хлеба, открывалась перед нами, как на ладони. В данный момент мы находились в самом центре Куртатии, в том месте, где, по мнению некоторых исследователей осетинской истории, в XI веке сложилось и крепло вольное осетинское царство, достигшее к концу XI века того могущества, какого ни раньше ни позже не достигала Осетия, где процветала торговля, промышленность, где находилась столица Осетии и резиденция осетинских царей, дипломатические и родственный связи которых с могущественными в то время дворами Византии и Грузии свидетельствовали о их важном политическом значении. Действительно, полное смут прошлое Осетии запечатлено в Куртатии целою массою исторических памятников, в которых отразились политические и гражданские стремления некогда сильного народа и его своеобразное мировоззрение. Бесчисленное множество башен, полуразрушенных крепостей и других построек, возведенных для самозащиты, с единственною целью отразить, не допустить внешнего врага к владычеству, свидетельствовали о бурной эпохе, пережитой страной, о времени господства грубых страстей, о бесконечных войнах, набегах, победах, поражениях, которыми обыкновенно характеризуется в истории феодальный век; с другой стороны уцелевшие древние церкви и целый сонм древних могильников говорили о влиянии Византии, христианства, о роли Грузии в судьбе народа, весь запас духовных сил которого, как бы замер с последним выстрелом из башен на многие века, до наших дней. В бесцветной личности современного осетина едва ли можно признать потомка древних аланов, осов, которые еще за много лет до Рождества Христова имели свою собственную культуру и распространяли влияние далеко вокруг себя. Потребности современного осетина до сих пор уживаются с курной саклей, где мрак невежества и полное отсутствие экономического благосостояния идут рука об руку. Подобное состояние не есть результат наших дней. Оно коренится в глубине веков с одной стороны, во внутреннем духовном упадке самих осетин, с другой в недостатке годной для обработки земли, что непосредственно вытекает из неблагоприятных условий местности, самой котлованы, которую ни изменить, ни обработать у населения не хватает ни сил, ни уменья, ни энергии. Внутренний быт, [318] общественная жизнь, уровень умственного и нравственного развития свидетельствуют о полном отсутствии какого бы то ни было прогрессивного движения. Не смотря на существование множества христианских церквей, осетины до сих пор не имеют религии. Сумбур, заимствований из христианской, магометанской и языческой религий, которыми ограничивается религиозное мировоззрение осетина, нельзя назвать религией. У осетин-магометан, — например, в праздник, совпадающий с нашей Троицей, пекутся хлебы непременно треугольной формы; в кунацкой же христианина не редкость встретить икону Божией Матери или Иисуса Христа рядом с портретом хозяина или с картинкой, вырезанной из какого-нибудь модного иллюстрированная журнала. Об умственном развитии нечего и говорить. Существующая в Дала-кау школа — формально-официальная; в ней, по словам нашего проводника, ученики не выучиваются даже грамоте. К величайшему нашему сожалению, ни школы, ни церкви мы посетить не могли, так как, благодаря начавшимся полевым работам, большая часть населения, священник, учитель и даже старшина отсутствовали из селения. По дороге мы зашли в лавку. Судя по наличности товара, торговля в ауле идет не шибко. Два три куска кумачу, несколько штук ситцу, спички, разноцветное мыло и что-то скрытое от глаз в коробках — составляли все достояние лавки. Вообще торговые учреждения плохо уживаются с патриархальными нравами осетин-горцев. Они привыкли сами удовлетворять все свои потребности. Начиная от араки (водки) и кончая чувяками (обувью), в ауле приготовляется все дома, своими средствами. Насколько патриархален быть осетин, можно судить потому, что в горных аулах до сих пор не редкость семья в тридцать и сорок человек. На вопрос наш, как они уживаются в таком громадном количестве, осетины отвечали: «Что же нам делать? Земли у нас так мало (135 дес. на 536 душ населения), что вместе мы еще можем как-нибудь жить, а врозь каждому не достанется и по полдесятине». Интересна женская половина такой семьи, главный представительницы которой, несомненно чуждые друг другу, в большинстве случаев, собранные из разных концов Осетии, если не под одну крышу, то к одному очагу; но заглянуть в этот своеобразный мирок до крайности трудно. Мужчины очень мало вникают в отношения [319] женщин между собою. Для него она раба, и как раба заслуживает внимания настолько, насколько она ему нужна, полезна; от женщин же трудно добиться толкового слова, т. к. по-русски никто из них не говорит, беседу же через переводчика стесняет обычай, налагающий на женщину обет молчаливой скромности в присутствии постороннего мужчины. Все домашние работы обыкновенно распределяются между женщинами таким образом, что, каждая делает то, в чем она наиболее искусна. Одна шьет черкески, другая приготовляет обувь, третья ткет сукна, четвертая печет хлебы и т. д., но при необходимости каждая делает все, что потребуется в семье. Вся черная работа: уход за скотом, очистка хлебов от навозу, таскание из лесу дров, с мельницы муки, даже полевые работы лежат исключительно на женщинах. Робкая, застенчивая в обществе мужчин, осетинка совершенно изменяется, едва переступает порог в женскую половину. Здесь обычай не представляет к ней никаких требований, здесь из манекена она превращается в живого человека, подвижного, веселого, со всеми слабостями, свойственными вообще женщине. Шумные беседы, смех почти не умолкают в женской половине в отсутствие мужчин, но достаточно одному из них промелькнуть мимо двери, чтобы улыбка застыла на устах осетинки, а голова скромно опустилась вниз. Только старость освобождает осетинку от необходимости вечно прятаться от мужского взгляда, но зато в старости она окончательно переходить на степень домашнего животного в глазах осетина. Мы встретили одну женщину, уже немолодую, по крайней мере с виду (благодаря непосильному труду осетинки старятся рано), которая, будучи беременной, тащила на спине с мельницы в гору мешок муки. Впереди, заложив руки за спину, шел ее муж. На наше замечание, что женщине вредно в таком положении таскать тяжести, осетин рассмеялся и равнодушно ответил: «помрет — другую куплю. Разве мало девок в ауле».

Нам нужно было наверстать потерянный вечер накат луне и потому, не смотря на предупреждения, что в жару идти трудно, мы решили сделать еще один переход до селения Хидикус. Знойный июльский полдень все ярче и ярче разгорался над ущельем. Солнце, взобравшись на самую высь, казалось, остановилось в раздумье: разом ли спалить беззащитный [320] клочок земли или заморить его медленной смертью. Но морить было уже нечего! Поблекшая трава давно посохла, камни раскалились, земля растрескалась и в неподвижно застывшем воздухе тоскливый ропот реки, которая точно жаловалась на свое одинокое существование, был единственным проблеском жизни. Котловина захлебывалась в потоках горячих лучей, а солнце все грело и грело. Ничто так не расслабляет человека в путешествии, как жара! Совершенно бодрые утром, мы, точно инвалиды с поля сражения, еле плелись по пыльной дороге, беспрестанно останавливаясь в надежде отдохнуть, но, под горячим дыханием земли и солнца, остановки расслабляли сильнее ходьбы. Ни единого ручейка не сбегало с окружающих гор: они как бы потеряли все свои соки. Среди желтого моря почта созревших хлебов, там и сям чернели аулы: Кадат, Цимиты, Орзикау и, наконец, большое селение Лац. Оно находится верстах в четырех от Дала-кау и тоже имеет древнюю церковь и обширное древнее кладбище. Проводник рассказывал нам про одну могилу, в которой, по преданию, погребены будто бы нарты ³. Мы не заходили в селение, но он уверял, что в ауле до сих пор сохранились развалины дома, в которою некогда жили нарты. На востоке, неподалеку от селения, возвышается громадная гора Гачин, пологие склоны которой, изрытые глубокими балками и поросшие субальпийскою растительностью, представляют лучшие по всей Куртатии пастбища и единственное отрадное пятно на помертвевшем ландшафте. Впереди бежала все та же дорога: ни тени, ни защиты от палящего солнца. Напрасно блуждая тоскующим взором в прозрачной дали, мы искали таинственное селение Хидикус. Оно все еще пряталось от нас за горами. Вдруг над дорогой вырос ряд стройных зеленых тополей.

«Наконец-то Хидикус!» — с облегчением воскликнули мы. — «Нет, до Хидикуса еще две версты», разочаровал нас проводник; «это участок Кадуевых. Большие деньги берут за него!» — «За что же?» — полюбопытствовали мы. — «За камыш. Молодой камыш скотина ест лучше всякой травы».

Действительно участок Кадуевых представлял [321] положительно оазис. Десятины две, может быть больше, во впадине, на берегу реки буквально тонули в яркой зелени молодого камыша. Летним разливом во впадине поддерживается постоянная влага и дает рост камышу. Трое косцов осетин дружно косили камыш и, как говорил нам проводник, во второй или третий раз в текущее лето.

Вскоре впереди обрисовалось селение Хидикус, самое большое в Хидикусском обществе. Оно приютилось на вершине крутого холма и состоят из 68 дворов, с населением до 708 душ обоего пола. Усталые и голодные, мы расположились вблизи аула, на берегу Фиаг-дона, под тенью двух старых яблонь, который, Бог знает как, попали в Хидикус и одиноко доживали свой длинный век, служа пристанищем в жаркие летние дни хидикусским телятам. Говорят, лет десять, пятнадцать тому назад, их посадил один сельский учитель. Навоз и зловонье царили под яблонями, но лучшего места не нашлось для стоянки. Известную пословицу: «Кто не был в Риме, тот не видал ничего» для путешественников по Кавказу следовало бы переделать так: «кто не был в Горной Осетии, тот не испытал ничего». Трудно вообразить то положение, в которое становится путешественник, являясь в осетинский аул не гостем, а просто путешественником! Вне своей сакли, осетин не считает нужным соблюдать правила гостеприимства. Завидев нашу палатку, из дома, точно на пожар, сбегалось население. Мужчины, женщины, дети, все были здесь, подле палатки и пожирали любопытными взглядами каждое наше движение. Вместо отдыха, мы очутились в осадном положении! Из всех щелей лезли в палатку ребятишки. А аульные ребята — это кара Господня для путешественника. От них не отмашешься, как от осенних мух. Ни просьбы, ни вразумления — ничто не могло убедить хидикусцев, что нам нужен отдых и покой. В довершение всего, посланный в аул за провизией проводник вернулся не с чем. Никто из жителей не желал продавать ничего, а если находились такие, то требовали баснословные цены. Что бы не остаться голодными в гостеприимной Осетии, пришлось прибегнуть к хитрости. Мы обратились к одному из жителей, маленькому, седому старичку и заявили, что приехали к нему в гости и просим накормить. Положение наше сразу изменилось. Из равнодушного зрителя, старик [322] превратился в деятельного хозяина. Под его энергичным натиском толпа подалась и, лишенная интересного зрелища, частью разбрелась по домам, частью застыла в тупом ожидании, кто лежа, кто сидя на голой земле. Вооружившись длинной хворостиной, с почти юношеской резвостью гонялся старик за непослушными ребятишками, напоминая библейского Елисея, разгневанного насмешками детей. Ребятишки с гиком разбегались в разные стороны, но едва старик поворачивал спину, вновь саранчей кружились подле палатки. Впрочем, после второй и третьей схватки, в которой пострадала ни одна спина юного горца, они отступили к реке и держались в отдалении до самого нашего выступления. Водворился таким образом относительный покой, явилась и провизия, но судьба нас преследовала. Из ущелья подул сильный порывистый ветер и дул до самого вечера. Между тем в Хидикусе прекращалась аробная дорога. Вещи нужно было навьючивать на лошадь, но под таким ветром лошадь с вьюком не могла идти по горным тропинкам. Наконец, после продолжительной беседы с хидикусцами, проводник отказался сопровождать нас дальше, находя плату, два рубля в день, слишком ничтожною... Только перед вечером ветер немного стих и мы могли двинуться в путь. Новый проводник еле объяснялся по-русски, но казался нетронутым сыном природы. С облегченным сердцем покинули мы Хидикус, унося самое тяжелое воспоминание о четырехчасовом пребывании в этом негостеприимном селении. Дорога еще шла по дну котловины, то исчезая в груде нанесенных рекою камней, то вновь появляясь все ближе и ближе к горам. Котловина не меняла своего вида, если не считать небольших порослей низкорослого дубняка, которым кое-где оживлялись южные склоны, хотя заметно съуживалась. Но впереди, неуловимо для глаза, одна за другой выростали громады, сливаясь в прозрачной дали с непреступной скалистой стеной Бокового хребта, которым, казалось, преграждался всякий выход из ущелья. Это — передовые отроги Бокового хребта, надвигаясь друг на друга замыкали куртатинскую котловину, образуя узкий глубокий проход, который по имени горы Хилак (Тепли), дающей начало Фиаг-дону, носить название Хилакского ущелья. Хилакское ущелье преддверье первого перевала Стыр-хох, которым завершается область Фиагдонского бассейна. Солнце склонилось [323] к западу, озаряя и котловину, и гребни надвигающихся впереди гор тем неровным мерцающим светом заката, благодаря которому даже полный жизни пейзаж навевает тоску своим невозмутимым спокойствием. Перед нами же со всею подавляющей грандиозностью лезли к небесам громадные хребты и в своем горделивом стремлении стать все выше и выше над землей, казалось, не замечали, как седина убелила их маковки, а на изборожденных морщинами и складками склонах, точно на увядшем лице столетнего старца, каждую минуту готовы были погаснуть последние проблески жизни... Дорога, перескочив мост, узкой тропинкой полезла в гору. Порывистый ветер доносил из ущелья знакомый грозный напев разъяренной в теснине реки, точно предупреждая о трудностях избранного нами пути. Вдруг проводник остановил лошадь и, усиленна жестикулируя, забормотал: «наша пошел, лошадь нога мало, мало яман». Мы едва поняли, что в Харескине нужно подковать лошадь, и потому он должен идти вперед. Хриплый лай громадных горных овчарок свидетельствовал, что селение недалеко. Действительно, скоро над нашими головами, на горе обрисовался большой двухэтажный дом, построенный на городской лад — полковника Гутиева, который по выходе в отставку безвыходно живет в Харескине. При доме оказался единственный во всей Горной Осетии более или менее благоустроенный фруктовый сад, в котором мы видели яблони, груши, алычу, сливы; из овощей — капусту, картофель и редьку. Узкая, кривая улица подымала нас все выше и выше в гору, по склону которой амфитеатром раскинулось селение, состоящее из 18 дворов, с населением около 170 душ обоего пола. Каменные харескинские сакли при вечернем закате глядели еще печальнее. Построенные в два этажа, они как-то неуклюже торчали вверх навстречу буйным ветрам, вьюгам и непогоде, вопреки всяким человеческим удобствам, которые, в постоянной заботе о земле, горец низводит до самого невероятного минимума. На 97 душ мужского населения в Харескине всего удобной земли 64 десятины. Естественно, что жить при таком малоземельи горцу не только трудно, но прямо невозможно, и редкий из них не арендует землю на плоскости, чаще всего под кукурузу, не смотря на все неудобство доставки зерна обратно в аул вьюками, по горным тропинкам, не [324] всегда доступным и безопасным, где вместе с лошадьми зачастую гибнуть и люди. Около одной из сакель мы нашли нашу вьючную лошадь: уткнувшись в стену, она одиноко дремала. Процесс кования еще не начинался. Ни кузнеца, ни проводника даже близко не было. Осетин не привык торопиться. Что ему за дело, что вечер надвигался над головами, и что передвижение впотьмах не входило в интересы путешественников! Раб традиционного обычая, он прежде всего должен навестить своих родственников, поделиться «хабаром» (новостями), а дело, по его убеждению, не убежит. И вот, благодаря такому воззрению, то у кузнеца не оказывалось готовых подков, то, находились подковы, куда-то исчезал кузнец. Время шло, проводник бродил из сакли в саклю, а мы ждали да ждали, чувствуя полное бессилие подвинуть дело хоть на иоту в этой дикой стране, где время не имеет ценности, где обычай вершает судьбы не только обывателей, но и всякого заезжего человека, волей или неволей столкнувшегося с обывателем. Поэтому, покинув селение, мы еще благодарили судьбу, что отделались всего полуторачасовой задержкой. Нам предстоял переход верст в восемь через узкое Хилакское ущелье, до следующего селения Гутиат-кав. Изгибаясь между горбами склона, тропинка то опускалась, то вновь поднималась все время высоко над рекой. Горы толпой надвигались с обеих сторон. Вечер тихо спускался над ущельем. Какая-то унылая пустота водворилась кругом, точно вместе с солнцем отлетела живая бодрящая сила, без которой жутко человеку оставаться с глазу на глаз с дикой природой. Впереди мрачно зияла узкая Хилакская теснина... Прорытая все тем же деятелем Фиаг-доном, который, своей неутомимой энергией, на этот раз распилил северную, самую высокую часть Бокового хребта, теснина, видимо, тоже играла какую то роль в исторических судьбах Хилака. У входа в ущелье уцелели три башни и остатки стены, которой некогда запиралось ущелье во всю ширину. Стена сложена на цементе и местами уже разрушилась, но башни, носящие название Уаля Масак, довольно хорошо сохранились. Одна, впрочем, в самом низу, на берегу Фиаг-дона разрушена обломком скалы, сорвавшимся сверху. Ни проводник, ни сопровождавшие нас до ущелья харескинцы ничего не знали о происхождении этой стены. По всей вероятности, она, как и другие [325] подобного же типа древние постройки, относится к феодальному веку Осетии. Мы перешли мост и стали углубляться в ущелье. Среди глубокого мрака, царящего на дне теснины, два отвесные склона громадных хребтов как бы отрезали нас от всего живого мира. Впереди сквозь вечернюю мглу не видно было даже просвета. Горы как бы срослись, преграждая нам всякий выход из ущелья. На узкой полосе неба, словно размашистый росчерк пера, темнели прихотливые очертания гребней. Громадные скалы, нависшие с обеих сторон над тесниной, казалось, не падали от страха попасть в пучину клокочущей на дне реки, от которой до нас время до времени долетали каскады белых трепещущих брызг. Увлекаемые непреодолимым течением громадные камни, ударяясь друг о друга, грохотали на дне реки и этот грохот, вместе с оглушительным плеском волн и резким шипящим шумом куда-то неудержимо стремящейся воды, наподобие несмолкаемых раскатов грома, потрясали ущелье. Мы точно попали в омут, единственный выход откуда остался за нами, а кругом кипела такая ошеломляющая работа воды, пред которой цепенел ум человеческий. Ночь, между тем, окончательно окутала ущелье, сравняла горбы, стесала скалы, заполнила мраком пропасти. Мы видели дорогу на два шага впереди, да на узкой полосе неба ярко горящие звезды. Нога то тонула в щебне, то натыкалась на камни. Тропинка с осыпи перешла на древнюю морену по правому боку отвесного склона горы Сырху-барзона. Громадные валуны заполняли дно реки, обрывистые берега, тропинку и склоны горы. Перескакивая с камня на камень, мы медленно подвигались вперед. Порывистый ветер из глубины ущелья налетал с такою силою, что приходилось беспрестанно останавливаться, чтобы устоять на ногах. Ни страх, ни усталость ничто не смущало подавленных нервов. Мы шли потому, что нужно было итти, потому что впереди шел проводник, который один только знал, где мы и куда идем. Только, когда горы раздвинулись и вместо узкой полосы пред нами открылась делая площадь сверкающего звездного неба, с души точно свалилась какая-то тяжесть, и вдруг проснулось страшное желание поскорее добраться до места и отдохнуть. Но еще долго, долго, спотыкаясь о камни, мы брели между каких-то холмов. Со склона по каменистому осову мы спустились к реке, перешли мост, [326] снова поднялись над рекой и стали углубляться в сонный аул Гутиат-кав, предоставляя проводнику устраивать нас на ночлег. На этот раз проводник не заставил себя долго ждать. В ближайшей сакле вдруг вспыхнул огонек... Толпа каких-то людей увлекала нас по узкому ходу на верх и мы очутились в довольно чистой кунацкой одного из зажиточных обитателей селения, где нашлась даже европейская мебель: стол и несколько деревянных стульев. Наскоро утолив голод, мы, как снопы, полегли на полу и заснули крепким сном.

Комментарии

1. В. Пфаф. Путешествие по ущельям Северной Осетии. Сборн. свед. о Кавказе, 1871 г., стр. 157.

2. Могильники эти в Осетии носят название заппадз. — Ред.

3. Богатыри и герои осетинских сказаний.

Текст воспроизведен по изданию: По горах и ушельях Куртатии и истоков реки Терека. (Из путевых воспоминаний о Горной Осетии А. Е. Россиковой) // Записки Кавказского отдела Императорского русского исторического общества, Книга XVI. 1894