КОВАЛЕВСКИЙ М., МИЛЛЕР В.

В ГОРСКИХ ОБЩЕСТВАХ КАБАРДЫ

Из путешествия Всев. Миллера и Макс. Ковалевского.

I.— Нальчик.

На северном салоне Кавказских гор, на пространстве между притоном Терека, Урухом, населенным осетинами дигорцами, и Эльбрусом, живет по верховьям рек Черека, Чеима и Баксана небольшое племя татарского происхождения, называемое оффициально — «горскими обществами Кабарды». Все эти общества — Балкар, Бивенги, Хулам, Чегем и Урусбий — по статистическим сведениям 1874 года, не превышают численностью 15,000 душ. Впрочем, на местах мы убедились, что наличное число дворов в некоторых аулах превышает показанное в списке населенных мест терской области. Язык татар-горцев до сих пор не исследован в научном отношении. Он значительно отличается от языка казанских татар и весьма близок в карачаевскому и кумыцкому. В настоящее время один из туземцев, Сафар-Али Урусбиев, занимается составлением грамматики родного языка, применив русскую азбуку к выражению его звуков... В этнографическом, археологическом и историческом отношении горцы Кабарды представляют значительный интерес. Долины, ими занимаемые, покрыты древними могильниками, более раннего населения, неимевшего, судя по черепам и предметам домашней обстановки, ничего общего с нынешними поселенцами. В историческом отношении [541] представляется интересный вопрос, к какому времени относится поселение татар в этих местах, кого застали они на новой родине, в какие отношения стали к туземцам и, наконец, откуда шла колонизация горных ущелий? Не говоря о других признаках, не-туземность горцев-татар явствует уже из того, что они образуют как бы островок среди других национальностей, чуждых им по языку и племени. На востоке они граничат с осетинами-дигорцами, на севере и западе окружены Кабардою, на юге главный хребет отделяет их от сванетов. Можно отметить также, что ближайшие соседи дигорцев, балкарцы, повидимому более ранние татарские поселенцы, носят у осетин имя Аси, в котором нетрудно узнать название Ясы наших летописей и Осей (Овси) грузинских. Объяснить этот факт, конечно, нельзя предположением, что нынешние горцы-татары потомки древних ясов (осетин). Гораздо правдоподобнее, что они наследовали имя вместе с страною, из которой частью вытеснили более древнее осетинское население. По крайней мере, на это указывает ряд данных, о которых мы скажем ниже.

В виду интереса, представляемого изучением быта и преданий горцев-татар, мы воспользовались представившейся нам возможностью с наибольшим удобством съездить в эти глухие места, и предприняли туда экскурсию из Владикавказа в июне 1883 года. Кто знает характер горных путешествий на Кавказе, тот, конечно, поймет выгоды нашего положения, когда мы скажем, что нашим спутником был Сафар-Али, сын местного таубия (горского князя), урусбиевского аула. Имея по всем аулам родственников, аталыков или кунаков, Сафар-Али мог открыть нам самый широкий доступ к горскому гостеприимству и поместить нас в наиболее богатые кунацкие, что для человека даже доведшего до minimum’а свои требования по части комфорта, весьма не лишне, как будет ясно из дальнейшего изображения наших похождений.

Вот при каких условиях и с какими надеждами мы к первых числах июня приехали из Владикавказа по железной дороге на станцию Котляревскую. Отсюда на лихих тройках мы помчались по необозримой предгорной равнине к слободе Нальчику, откуда мы намеревались проникнуть в горы. На юге вырисовывались из синеватого дымка очертания первого хребта зеленых гор; изредка, когда расходились облака, на минуту обнажались снежные вершины и в отдаленьи массивное седло Эльборуса; по равнине бесконечной вереницей тянутся [542] курганы, иногда значительных размеров, покрывающие могилы неизвестных народов. При приближении к Нальчику открылся вид на чистенькую немецкую колонию Александровскую, поселенную здесь уже лет пятьдесят тому назад. Нередка попадались объемистые фуры, из которых выглядывали русые немецкие головы.

Вот и Нальчик. Мы въезжаем по грязной улице, усаженной по сторонам тополями. Справа и слева одноэтажные домики, крытые черепицей или соломой. В одном из них у отставного русского солдата, местного старожилы, была приготовлена для нас довольно чистенькая комната.

Утоляя голод жирным борщем, мы вступили в беседу с нашим хозяином, который все утро усердно украшал галерейку и двери зеленью в виду наступающего Троицына дня и жалел об отсутствии родной великорусской березы. Конечно, разговор свелся на туземцев или «азиатов», как их называют русские культуртрегеры даже из простого класса. Не лестен был отзыв о кабардинцах старого солдата, который был здесь в беспокойные времена и видел всякие виды. «Известно — варвары», говорил старик, «делать-то им нечего; дай нашему брату, мужику, столько земли, не жизнь бы, а малина. А он — азиат, сдает землю нашему же брату, а сам слоняется целый день на лошади да гарцует. Уж хоть бы лошадь-то пожалел, а то уж такой у него закон положен: как сядет на лошадь, так ей сейчас, ни за што ни прошто, влепит три нагайки просто так — здорово живешь. Инда лошадь-то вся дрожит, как на нее садится. А дома у себя в ауле: сидит у сакли да кинжалом палочку стругает: жена-де все сделает, что нужно по хозяйству. Что и говорить, — самый ледащий народ. Только и норовит, как бы стащить, что плохо лежит. Верите ли, останавливались они у меня: так, бывало, как отъедут, глядишь, какой ни на есть вещи недостает. Я прямо к ним, осматривать сумки — глядишь и засунул вещь куда-нибудь на самый низ. Такое воровство развелось, что просто страсть. Недавно велено было им всем дать присягу, что не будут воровать и сами станут выдавать воров. Ну, правду сказать, недели две о воровстве не было слышно, а теперь снова за прежнее принялись»...

В Нальчике нам пришлось провести два дня. Мы ждали приезда отца нашего спутника, Измаила Урусбиева, чтобы расспросить его о горцах, которых он знал вдоль и поперек, как наиболее уважаемое лицо во всех этих обществах. К [543] сожалению, дела задержали его, и мы не могли дождаться его приезда. Обзор достопримечательностей Нальчика не занял много времени: мы посетили школу и съездили в еврейскую колонию. Нашим любезным чичероне был дядя Сафара, Хамзах Урусбиев, европейски развитой и начитанный член городского суда, постоянный житель Нальчика. Хамзат — представитель нового типа среди горцев, типа реформатора. Проведя несколько лет в военной службе, он уехал за границу и в Швейцарии изучил правильное сыроварение. Запасшись этими сведениями и швейцарцем, он устроил на Баксане сыроваренный завод. Сначала дело как-будто пошло на лад: сыр, изготовляемый новым способом, оказался превосходен и находил сбыт в Владикавказ. Но трудно было бороться с местными условиями; завод, стоящий на большой дороге, был вечно осаждаем праздными посетителями, мешавшими рабочим, которые и так работали по-горски; всякие родственники, аталыки и кунаки, не спросись хозяев, уводили к себе лучшую скотину, что, по местным понятиям, не считается воровством; ко всему этому присоединился падеж скота, и в конце концов деятельность завода должна была прекратиться.

Так-называемая «горская школа» помещается в лучшем здании Нальчика, в крепости, в бывшем помещении штаба местного гарнизона. Это 4-х классное училище содержится частью на средства горцев, частью на правительственные средства. В настоящее время в ней помещается до 50 учеников — кабардинцев, горцев и осетин. Курс соответствует приблизительно курсу наших городских училищ, но почему-то сочли нужным ввести преподавание французского языка, которое не приводит ни к каким результатам. В одной из вал школьный смотритель показал нам найденную где-то на верховьях Малки кость, повидимому, мамонта. В виду вопроса о существовании мамонта на Кавказе (есть мнение, что найденные доселе кости принадлежат не мамонту, а какому-то другому виду допотопных слонов) было бы интересно специалисту исследовать эту отлично сохранившуюся ножную кость.

В версте от Нальчика раскинулась довольно обширная еврейская колония. Интересуясь горскими евреями, сохранившими свой тип в несравненно большей чистоте нежели европейские, мы отравились туда. Мужское население было на базаре в Нальчике, и из окон и дверей на нас с любопытством смотрели смуглые библейские лица женщин и детей. Нам редко случалось видеть в течение какого-нибудь получаса столько [544] правильных и прелестных детских личек с знойными глазами и курчавыми головами. Остановившись перед чистеньким домиком рабби, мы вошли к нему, чтобы собрать некоторые сведения. Большая часть горских евреев живут в восточном Кавказе, в северном и южном. Дагестане, в бакинской, елисаветпольской губерниях, но отдельные поселения встречаются и в других местах. В первые времена их поселения на Кавказе, куда они, в отдаленные времена, выселились из Мидии, они сохраняли еще язык своих предков, как видно из биографии святой Нины; когда она пришла в Грузию из Иерусалима, то была весьма рада, что нашла своих соотечественников в Карталинии, где она (в городе Урбнисе) целый месяц беседовала с ними на еврейском языке. Но во время персидского владычества в Закавказьи, евреи усвоили себе средневековой персидский язык, который они называют фарсийским и татским, и, вероятно, у них образовался жаргон, с примесью библейских слов и множества слов, заимствованных из языков местных, соседних племен. Письменность у них на этом жаргоне производилась еврейским квадратным письмом.

Евреи около Нальчика не занимаются земледелием, а мелочной торговлей и некоторыми ремеслами. Живут они, повидимому, с достатком и не хуже европейских умеют ссужать деньги за солидные проценты. Антипатии местное население не питает к ним никакой, и ростовское побоище еще не отразилось на их спинах. Впрочем, мы были случайными свидетелями следующей сцены. При нашем проезде мимо одного еврейского дома какой-то пьяненький забулдыга из русских бросился на колени перед сопровождавшим нас помощником окружного начальника и громко возопил: «Ваше скородие, дозвольте жидов бить!» Немедленно на спину жидоеда опустилась начальническая ногайка, и он был для вытрезвления убран в каланчу. Так просто разрешился здесь еврейский вопрос.

Прежде чем расстаться с Нальчиком отметим, что для юридического быта окружающего местного населения эта слобода имеет особое значение, как местопребывание горского словесного суда. Немалый процент шатающихся по улицам и площади горцев является сюда по тяжебным делам и проживает здесь по неделям. Стоит остановиться на характеристике этого любопытного учреждения, которое в жизни туземцев занимает не последнее место.

Во время нашего пребывания в горских обществах нам [545] неоднократно приходилось слышать жалобы на разорение, причиняемое жителям горскими судами. По мнению самих даже членов этих судов, горцев по происхождению, правительство не могло бы оказать большей услуги туземцам, как приступивши к немедленному закрытию этих очагов сутяжничества, взяточничества и волокиты. Итак, вот что вышло на деле из реформы, которая, по первоначальному своему плану, по намерениям лиц ее затеявших, заслуживает полного сочувствия. В самом деле, в стране, которая по разнообразию своего этнографического состава не допускает и мысли о едином земском праве, среди населения, которое в течение столетий не знало не только писанного закона, но и письменности, не есть ли обычай — единственный руководитель судей, а его глашатаи — природные присяжные, призванные постановлять, подобно английским, решение одинаково по вопросам права и факта? Временные правила для горских словесных судов, от 30 декабря 1869 года, вполне сознают необходимость всецелого господства обычая и допускают применение русских законов лишь в случаях, относительно которых обычай не сложился. Принимая во внимание разнохарактерность действующих в округе обычаев, те же правила требуют присутствия в горском суде по крайней мере по одному депутату, от каждого из племен, населяющих округ. Смотря по тому, к какой национальности принадлежат стороны, председатель, всегда из русских — обращается за указанием обычая к депутату от кабардинцев, горцев, ингушей и т. д. В делах, которые, как тесно связанные с вероучением корана, судятся по шариату, указание на закон делается местным кадием. Такими делами, по положению, считаются дела брачные, дела о незаконнорожденных, о разводах и наследстве. Чтобы избавить стороны от издержек по письмоводству, горскому суду предписано разбирать дела изустно. Беспристрастность приговоров, повидимому, гарантирована публичностью и коллегиальностью; председательствующий имеет решающий голос только при разделении голосов поровну. В интересах тех же сторон допущено в широкой мере право апелляции: в делах гражданских, — если цена иска превышает 100 р., а в уголовных, — если наказание состоит во взыскании свыше 30 р. или аресте свыше 1-го месяца. Наконец, каждый раз, когда ведомство горского словесного суда выходит за пределы мировой юрисдикции уложение о наказ., налаг. миров. судьями положено в основу правил о горском суде) требуется утверждение приговора [546] начальником области. К таким делам принадлежит нанесение ран, увечья или смерть в ссоре или драке, кражи со взломом, дела по предупреждению и прекращению кровосмешении, похищение женщин и т. п.

Почему же, спрашивается, горский суд на практике, если верить единогласным отзывам подсудных ему лиц, ведет не более как к сутяжничеству, нескончаемой волоките и неизбежному разорению сторон? В том же уставе мы находим отчасти ответ на этот вопрос. Пробегая 84 параграф этих положений, мы, не без удивления, узнаем, что это учреждение, легальный состав которого определяется в 3 человека, ведает, на-ряду с судебными делами, дела нотариальные и дела бывших опекунских советов и ваших дворянских опек. Мало того, по желанию сторон, возможно обращение к горскому суду, как к третейскому, с обязательством, в последнем случае, считать дело поконченным его решением. Сколько дел для такого слабого состава? Неудивительно, если, заседая ежедневно с 9 часов до 4-х, нальчикский суд, например, накопил более 2000 нерешенных дел! Прибавим к этому, что, при решении всех дел соприсяжниками и свидетелями, неявка одного из вызванных лиц служит постоянным поводом к отсрочке дел. Удивительно ли после этого слышать жалобы на проволочки, замедления и напрасные затраты на путешествие и пребывание в Нальчике нередко с целой ватагой набранных отовсюду свидетелей, содержание которых ставится затем на счет проигравшего процесс.

С другой стороны, сама наша администрация, как бы опасаясь того, что суд останется без дел, позаботилась о том, чтобы еще более развить в горцах присущую им по природе склонность к сутяжничеству. По горским обычаям, или адатам, женщины вовсе устранялись от наследования. Совершенно произвольно мы признали дела о наследстве и между горцами — подсудными правилам шариата. Таким образом, открылась возможность доказывать право наследования от прабабушек и бабушек. Пробегая решения горского суда за последние года, на каждом шагу встречаешь иски о праве собственности на тот или другой участок земли, нередко стоимостью в 20 руб., на основании более или менее сомнительной генеалогия от бабушки или прабабушки, доказываемой свидетельскими показаниями. Заметьте, что все иски о недвижимой собственности, как бы ничтожна ни была сумма иска, почему-то изъяты из ведомства общинных (аульных) судов и всецело возложены на плечи [547] горских судей. А самый еще порядок производства, требующий ежечасной, постоянной передачи вопросов председателя истцу или ответчику на кабардинский, татарский, осетинский или иной язык, и затем обратно ответов сторон с туземных ленков на русский! И обязательство все это записать в книгу на случай возможного обжалования дела перед начальником области или апелляционным путем! Как тут не иметь за собою в прошлом 2000 нерешенных дел?

II.— От Нальчика до Чегема.

Наняв в Нальчике трех верховых лошадей и горца-проводника, который должен был сопровождать нас в течение всего путешествия в горах, мы часов в 10 утра выехали по направлению в Хуламу, ближайшему обществу горских татар. Дорога идет на юг по правому берегу речки Нальчика, и мало по малу начинается подъем в горы. В продолжение нескольких часов наш путь шел чрез сплошной густой лес чинаров, кленов, карагачей, орешника, простирающийся на несколько десятков верст на горных отрогах. Беспрестанно приходилось переезжать в брод извилины Нальчика и его многочисленных притоков. Кое-где по вязкой тропе виднелись свежие следы медведев, а на одной полянке неуклюжий медвежонок во всю прыть перебежал нам дорогу. Мы двигались крайне медленно: на крутых спусках лошади скользили, и приходилось идти пешком, беспрестанно нужно было наклоняться сидя на лошади, потому что немного зазевавшись не трудно было получить в лицо удары наклоненных ветвей; нередко мы должны были объезжать топкие места. Вследствие этих затруднений, мы потеряли надежду засветло приехать в Хулам и, спустившись к берегам прелестной речки Карасу, впадающей в Терек, решились ночевать под открытым небом. Сама природа приглашала к отдыху: перед нами чудесная поляна замыкается со всех сторон, как бы амфитеатром, горными хребтами, По поляне быстро и шумно катит свои воды прозрачный Карасу. На берегу его маленькая мельница, которая на случай дождя может служить защитой. Понятно, что утомленные девятичасовой верховой ездою, мы не особенно торопились доехать в тот же день до Хулама, тем более, что нам предстоял с берегов Карасу немедленно трудный подъем.

Расположившись близ мельницы, мы утоляли голод европейскими консервами с либихским бульоном, и как только [548] стемнелось (а ночь в горах наступает чрезвычайно быстро), устроились, как могли, на ночлег на убитой земле в мельнице. Нашему непривыкшему слуху вечный шум горной речки представлялся как бы шумом проливного дождя, и, просыпаясь по временам ночью, мы выглядывали из шалаша, со страхом ожидая ливня. Мы проснулись на заре и не нашли нашего проводника. Часа через полтора он явился с приятной ношей, пятью только что пойманными им форелями. Конечно, мы приступили немедленно к изготовлению завтрака, и можем смело сказать, что нашему пиру на берегах Карасу позавидовали бы европейские гастрономы.

Переехав Карасу, мы очутились в роскошной долине Терека. По обеим сторонам массивные скалы, опушенные до половины лесом; прямо перед нами над горами высоко выдвинули свои снежные вершины горы Дых-Тау и Боштан-Тау, превышающие вышиною Казбек. По дороге нас нагоняют хуламцы и целые партии ишаков, нагруженных дровами. На вопрос нашего проводника, один из хуламцев сказал, что у него есть кефир, и мы не упустили случая утолить жажду этой ныне модной панацеей. Свернув немного в сторону, мы чрез кустарник пробрались к небольшому гротту в скале и, разлегшись на бурках, несколько раз прикладывались к бурдючку с живительной влагой. Здесь же пришлось нам впервые столкнуться с горными понятиями о гостеприимстве. Хотя мы сами назывались на угощение, вполне уверенные, что берем кефир на деньги, однако горец, пожертвовавший нам большую часть содержания своего бурдючка, упорно отказался от денег и, осыпав нас пожеланиями счастливого пути, отъехал во-свояси.

Через несколько часов мы подъехали к первому горскому аулу — Хуламу. Подъезжая к нему, мы долго ехали по каменистой узкой дороге, по обеим сторонам которой тянулись маленькие, разгороженные камнями, участки пахоты. Каждый удобный клочек земли тщательно унавожен, возделан и орошен канавой. Земля здесь ценится даже дороже, чем в горной Осетии, где клочек земли, на котором может стоять бык, стоит быка. Нам показывали участки не более десятины, проданные за 2.000 рублей.

Аулы, известные под общим именем Хулам, расположены чрезвычайно живописно в долине Терека и его небольших притоков; в центре площадки, окруженной горами, возвышается почти коническая гора, увенчанная развалинами башни. [549] Кто построил некогда эту крепость, в свое время недоступную, сложенную весьма правильно из местного камня на цементе, об этом не сохранилось даже предания. Во всяком случае — не предки нынешнего татарского населения. Сакли хуламцев и вообще горских татар, не представляют никаких отличий от осетинских, и также издали имеют вид груды камней и развалин. Вокруг небольшого дворика тянется ряд низеньких построек, сложенных из камня без цемента. Плоские крыши покрыты землей, и еслиб не плетеные и вымазанные глиной широкие круглые трубы, вы не догадывались бы, что ходите по крыше, а не по зеленой лужайке. Перед четырехугольными жилыми помещениями идут навесы на массивных столбах. Отдельно от других построек при каждой сакле — помещения для всякого приезжего — кунацкая. Привязав коня к рогатой коновязи, вы входите нагнувшись в низенькую дверь кунацкой. На земляном полу у одной стены стоит широкая двуспальная деревянная кровать, у другой стены прямо на земле очаг, над ним пасть широкой трубы. По стенам полки для вещей. Все помещение, иногда сажени 3 длиною, освещается скудно маленьким окошком, конечно, без рам и стекол.

Опишу несколько более подробно наш ночлег в Хуламе, так как те же приемы горского гостеприимства стереотипно повторялись в других аулах. Пробравшись по узким улицам, беспрестанно пересекаемым канавами, в кунацкой местного старшины, таубия Джарахмата Шакманова, мы сошли с коней и сели на кровать. Немедленно вся кунацкая наполнилась местными жителями, собравшимися посмотреть на приезжих. Уважение к гостю требует, чтобы все стояли перед ним, и даже лица почтенного возраста не решались отступить от этикета. Здесь впервые в большом количестве мы могли наблюдать типы горцев. Кроме, так сказать, случайных лиц, (напр., кабардинских), можно резко выделить два господствующие типа: один, напоминающий монгольский, хотя и с значительно сглаженными чертами этого типа: торчащие уши, узкие глаза, выдающиеся скулы, безбородые подбородки; другой — тип арийский, напоминающий всего более осетинский: правильные черты лица, кавказские носы, густые бороды, карие и часто голубые, веселые и интеллигентные глаза. Горцы отличаются быстротой в движении, они высоки ростом и стройны. В манерах много природной грации и свободы. Речь у них льется неудержимым и быстрым потоком; их словоохотливость нередко переходит в детскую болтливость. Остроты, bon mots, [550] обыкновенно безобидные, так и сыплются, когда сойдутся трое, четверо молодых людей. Но на этот раз группа молодежи, собравшаяся на нас поглазеть, отличалась строгим молчанием в присутствии стариков и гостей, и ограничивалась самым внимательным наблюдением над каждым нашим действием и движением. Скоро явился хозяин и приветствовал гостей по-русски, владея довольно свободно нашим языком. Начались обычные расспросы о цели приезда, о дороге, о новостях. Трудно представить себе, с каким напряженным интересом в этих, удаленных от центров, горных трущобах принимается всякая новость и как быстро известие разлетается по всему аулу. После полутора-часовой беседы, в течение которой мы собирали сведения об общинном быте хуламцев, их обычном праве, сословиях и т. п., в кунацкой появились первые признаки угощения. Один из молодых людей внес на кругленьком, низеньком трехногом столике, стаканы для чая, сахар и пшеничные чуреки. Другой выступал за ним, держа подъмышки российский самовар. Началось чаепитие, причем хозяин только по нашей просьбе решился пить вместе с нами. За чаем последовала деревянная чаша с вкусным айраном (кислое молоко). Более солидное угощение готовилось в ночи, как мы убедились в том, выйдя из кунацкой погулять по аулу: у самых дверей кухни нам встретился юноша с черным барашком на руках, который должен был быть принесен нам в жертву.

Мы взобрались к развалинам башни, чтоб оттуда полюбоваться видом. На противоположной стороне долины виднеются развалины другой башни, которая должна была одновременно с первой защищать ущелье, так что неприятель подвергался перекрестным выстрелам (конечно, из луков). Башня, по кладке камней и по типической четырехугольной форме напоминает совершенно башни, виденные нами в горной Осетии. Вероятно, строителями их были предки нынешних осетин. По крайней мере целый ряд топографических названий и местных преданий указывает на то, что татары-горцы застали в этих местах осетинское население, исповедывавшее христианскую религию. Смешением с этим населением и объясняется осетинский тип, часто попадающийся в лицах горцев. Осетинские местные названия тянутся по всем горам северо-западного Кавказа от Дигории до Эльбруса. Множество речек у горских татар содержат осет. слово «дон» (вода), в виде дан и дон (Кара-дан, Шаудан, Курон-дан, Гар-дон, Шак-дон; осетинское название для [551] ущелья ком повторяется у них в виде ком (Шаукам, Кырекам); гроты в скалах называют они, как и осетины, дор-бун (под камнем); перевалы называются вчик, из осетинского авцэг; часто горы красноватого цвета носят название сурх (по осетински — красный); в татарских названиях для месяцев слышатся, как и у осетин, искаженные имена христианских святых: Никколай (май), Тотур (Феодор) Элиа-ай (месяц Илии), Башилай (месяц Василия), и т. п. Горцы знают осетинских духов-покровителей, которыми сделались у осетин некоторые христианские святые: Бий-Ашкирги соответствует осетинскому Уаскерги (св. Георгию); Авсаты — дух охоты — осетинскому Авсаты. Горцы-татары, рядом со своим счетом, сохранили осетинскую систему счета парами: дууэ (2), чуппар (4), ахсаз (6), аст (8) дас (10) и т. п., лишь слегка изменив осетинские слова. О культурном влиянии осетин на татар, бывших, вероятно, еще кочевников, можно судить по проникнувшим в татарский язык осетинским терминам для земледелия и более разумного скотоводства. Татары имеют осетинские названия для копны (галас), для скота кормящегося на сене (хуасхарга), для вилообразного чурбана, на котором двигают камни для построек (дор-ласын), для печеного хлеба (гыржин — осет. карзын), для пирога с сыром или мясом (хычын — осет. ахцынь) и т. п. Можно думать, что пришельцы-татары не делали запасов сена для стад, не занимались земледелием и не знали каменных построек. Действительно, предание о построении башни в Чегеме, которое мы приведем ниже, говорит, что для ее сооружения обратились в сванетам.

Разговаривая с толпой, сопровождавшей нас молодежи, из которых двое, трое свободно говорили по-русски, мы узнали, что посреди аула есть камень, называемый Байрем. К нему, несмотря на столетнее господство мусульманства, обращаются женщины с молитвой о ниспослании детей и приносят в жертву пироги. Такие камни — байреми — оказались, как мы убедились потом, в каждом ауле, и, конечно, их имя и значение объясняется от осетинских святынь Мади-Майрам (материи-Марии), которые также представляют не что иное как большие камни близ аула и пользуются специальным поклонением женщин. Отметим также, что неподалеку от Хулама небольшой аульчик, дворов в 50, носит название Тотур, конечно, в честь некогда бывшего здесь дзуаря (святилища), одного из любимых в Осетии святых, Тотура, Феодора Тирона. От наших спутников мы узнали также, что при выходе из аула на скате [552] горы есть древнее немусульманское кладбище и, пользуясь остававшимся нам до ужина временем» решили сделать пробную раскопку. Это предприятие было целым праздником для толпы мальчишек, сопровождавшей взрослых, и они с криком побежали за ломом и заступом, привезенными нами с собой. Скоро, на глубине не более аршина, нашли костяк, железный клинок от ножа и несколько бронзовых пуговок. Череп не представлял ни малейших признаков монгольства, и, захватив его с собою, мы, в виду наступающей ночи, умерили свой археологический пыл.

Когда мы вернулись в кунацкую и воссели на ложе, нам поднесли тазы и кувчаны (кувшины) для омовения рук. Затем появился столик с шашлыком, изготовленным исключительно из ребер ягненка. Конечно еда производилась по-восточному без посредства вилок и ножей. Оставшиеся от нашего ужина кости, со скудными признаками мяса, перешли к нашему проводнику и другим гостям, которые, присевши на корточках вокруг столика, покончили с остатками нашей трапезы. Снова омовение рук и поднесение нового столика с нагроможденными на нем кусками вареного барашка, по средине чаша с апраном, в которую любителям предоставлялось макать чуреки и мясо. Третье блюдо было представлено деревянными ковшиками с бараньим бульоном, разведенным молоком. Эти три перемены в описанном порядке составляют, вместе с утренним и вечерним чаем и завтраком из начиненного творогом пирога (хычин), обыкновенное угощение, на которое можно смело рассчитывать в состоятельных кунацких. При некоторой привычке все это кажется довольно, вкусно, и можно было бы скоро привыкнуть к азиатскому порядку блюд, совершенно противоположному нашему европейскому, еслиб в состав всего обеда не входил неизменный барашек в разных видах.

Мы уже думали, что нам придется расположиться на ночь в тесной кунацкой, когда хозяин пригласил нас перейти в другое помещение с чистыми деревянными полами, мягкой постелью, двумя стульями и даже с стеклянными рамами, выстроенное уже русскими плотниками в недавнее время. Как представитель местной администрации, старшина уже перенял кое-что от русских и, очевидно, жертвовал своим помещением почетным гостям.

В то время, когда нам готовили постели, приехал расставшийся с нами Сафар-Али, который дождался отца и, как горец, в один день сделал путь до Хулама, на который [553] вам понадобилось два дня. Решились на другой день выехать в Чегем и остановиться у местного старшины таубия Балкарукова, двоюродного брата Сафар-Али.

Считаем нужным в виде отступления сказать несколько слов о местных преданиях горских татар. При отсутствии письменных источников, фамильные предания заменяют местную историю. Из них мы добываем ряд интересных указаний на последовательное занятие татарами горных ущелий, на столкновение их с туземцами и соседями, на образование феодального строя жизни и т. п. Поэтому всюду, где нам встречались знатоки местных преданий, мы старались заносить в дневник все, что они нам сообщали. К сожалению погода, значительно изменившаяся в худшему, помешала нам посетить самое раннее поселение татар — Балкарское общество. Все предания указывают на то, что эта местность, некогда заселенная осетинами-дигорцами, раньше других приняла татарское поселение, и что из нее уже пошло дальнейшее движение в ближайшие долины на северо-запад. В Нальчике мы встретили одного из балкарских таубиев — мурзу Абаева, и записали от него следующее предание происхождения балкарских феодалов (таубиев).

В какой народности принадлежало туземное население нынешней Балкарии, этого рассказчик не мог сказать. Но целый ряд топографических названий указывает в туземцах осетин (Вот несколько примеров: название аулов Иската (осет. искaттa — сараи), Фардугь (по осет. Фaрдуг-буси — аульчик выстроен кругом); Сауты (по осет. саутa — черные, в этих местах черный песок); Зилгa (по осет. крушение; здесь было озеро с водоворотом); реки: Саудон (по осет. родниковая вода), Курондон (по осет. мельничная вода); дороги: Ныхат (по осет. заруб на скале); местности: Арвидори-Нихыш (собственно сборное место небесного камня); Масуг — укрепленное пастбищное место от осет. Мaсуг — башня Шари-афцак (т.-е. Сванетский перевал; Шари — осетин. название Сванетов) и мн. друг.). Общее название для потомков туземных фамилий, подчинившихся таубиям — Сауту (по осет. саутa — черные). Одни из туземных родов — Мисаковы — имели на берегу Терека башню, от которой и получили фамилию (по-осетински башня называется Масуг). Когда башня была снесена рекою, род Мисаковых рассеялся по разным аулам. Говорят, башня была так крепка, что, обрушившись в воду, целой массой, долго не разбиваясь на части, неслась по течению.

В отдаленные времена пришли в эти места предки нынешних балкарцев, по народному преданию, из Маджар. Рассказчик [554] отождествлял маджар с венграми, но, конечно, под ними следует разуметь прежнее население хазарского города Маджар, которого развалины находятся на берегу реки Кумы в новогригорьевском уезде ставропольской губернии близ села Прасковея. Пришельцы стали теснить туземцев и приняли имя Балкар будто бы от слов бар-кая (иди, оставайся). Конечно, здесь нужно видеть детскую народную этимологию. Может быть, название балкар один из видов имени болгар, которое, как видно из географии, приписываемой Моисею Хоренскому, было в разных формах известно на северном Кавказе; в форме Болхары приводится это имя русскими послами Никифором Толочановым и дьяком Алексеем Иевлевым, которые в 1650 году ездили от царя Алексея Михаиловича в имеретинскому царю Александру и проезжали чрез балкарские земли (См. Броневский. Известия о Кавказе и т. д. II, 221).

Во время войны пришельцев с туземцами из Маджар явился в те же места некто Мысака, ставший впоследствии родоначальником некоторых балкарских фамилий. Сначала он со своими поселился отдельно от балкарцев и только находился с ними в дружественных сношениях. Предание говорит, что балкарцы изъявили согласие признать его своим таубием, если он покорит туземцев. Ему с дружиной удалось это сделать, и он стал пользоваться среди балкарцев значительным влиянием. Затем Мысака снова отправился в маджарам и привел оттуда с собою своего ленного властителя Басиата, при котором Мысака в Маджарии состоял узденем.

О происхождении и переселении Басиата предание рассказывает следующее: Басиат и Бадинат были братья. Отец их, живший при Джамбев-хане маджарском, был во враждебных отношениях с своими родственниками. После его смерти братьям пришлось выселиться, и они отправились с дружиною в Дигорию. Басиат, рассказывает предание, как старший ехал на коне, а Бадинат на катере. Подъезжая в дигорскому аулу, младший брат уговорил старшего уступить ему коня и переплыть на катере. Вследствие этого дигорцы, приняв Бадината за старшего, так как он ехал на коне, оказали ему больше почету, и это послужило поводом к раздору между братьями. Бадинат (дигорцы называют его Бадила, а его потомков бадилатами) остался в Дигории и получил там [555] за охранение ущелья при Донифарсе некоторые права; Басиат же вернулся обратно к маджарам. В это именно время туда же пришел Мысака из Балкарии и, увидя стесненное положение своего ленного господина, предложил ему переселиться на новые места. Тот согласился на это предложение. Однако Мысака, конечно, уже не хотел оставаться на новой родине узденем при Басиате, а потому при въезде в Балкар, в теснине Джилги-Тар взял с Басиата клятву, что оба они будут впредь пользоваться одинакими правами.

Мысака не прямо водворился в горной Балкарии, а поселился сначала на равнине при Тереке в местности, которая называется ныне урочищем Кошка-Тау. О существовании поселения на верхнем Тереке он узнал по щепкам, которые по временам неслись вниз по течению реки. Тогда он решился перейти выше и, двигаясь по Тереку, занял нынешний горний Балкар. При слиянии двух Тереков покоится на трех камнях огромная плита. Предание говорит, что ее положил Мысака в память о себе потомству. Туземцы, сауту, стали ясакчами (данниками) у Мисаковых и платили им подать скотом и хлебом. Басиат, поселившись в Балкаре, стал родоначальником фамилий таубиев: Абаевых, Шакмановых, Джанхотовых и Айдебуловых.

С дигорцами, у которых пользовались влиянием родственники басиатов, бадинаты,— балкарцы были обыкновенно в дружественных сношениях. Между теми и другими заключались браки, и некоторые дигорские семьи даже переселялись в Балкарию. Главными врагами, с которыми балкарцам приходилось часто сталкиваться, были осетины-куртатинцы и сванеты. Во время поселения балкарцев на новой родине, кабардинцы еще не имели влияния на плоскости. Какое значение кабардинцы впоследствии получили у горцев, об этом показания того и другого народа расходятся. Кабардинцы утверждают, что они господствовали в горах так же, как и на плоскости. Горцы отрицают этот факт, но сознаются, что за пользование лугами у предгорий они платили кабардинским князьям скотом (В записке о кабардинских сословиях, представляющей отрывок из трудов Коммиссии по разбору личных и поземельных прав туземцев, мы находим следующее указание на зависимость горских обществ от кабардинцев. “Влияние их, хотя и в неравной степени, распространялось на все окружающие Кабарду племена. Таким образом, племена более отдаленные, напр. ингуши, карабулаки, кистницы, тагаурцы и дигорцы были только данниками кабардинских князей, а ближайшие, как-то: карачаевцы, чегемцы, хуламцы и безенгиевцы (балкарцы, благодаря своей численности и трудным доступам ж их жилищам, съумели сохранить свою относительную независимость) находились у них почти в состоянии рабства. Степень зависимости последних четырех племен от кабардинских князей легко усматривается из следующего факта: если княжеским холопом положен был камень у дверей сакли горца, или на его пахатном или покосном месте, то этого действия вполне достаточно было для воспрещения владельцам, входа в нее и выхода из нее, а владельцам пахоты и покоса пользования ими”. См. Сбор. Свед. о Кавказск. горцах, вып. III).[556]

Мы передали эти предания как слышали, оставляя точность редакции на совести рассказчика. Считаем не лишним привести еще одну фамильную легенду Абаевых, характеризующую горские и осетинские верования еще недавних времен.

В отдаленные времена один из куртатинских осетин, Элеу, проезжая в Балкарии, вздумал запастись палкою в теснине Хызны. Он высмотрел ореховый куст с тремя очень прямыми ветвями и стал их рубить. Когда он начал срезать первую ветвь, из нее раздался голос: не «бери меня! Тот же голос повторился из другой ветви. Из третьего же отростка послышался голос: возьми меня; покуда ты будешь владеть мною, я принесу тебе счастье! Элеу срубил его одним взмахом и обделал в палку. С этой палкой он не расставался и действительно был счастлив и дома, и в многочисленных стычках с неприятелем. Однако, под конец ему пришлось лишиться чудесной палки, причем впрочем она оказала ему последнюю услугу, возвратив ему свободу. Однажды куртатинцы под предводительством Элеу угнали у балкарцев скот, именно у Беппи, одного таубия из рода Абаевых. Беппи бросился с дружиной в погоню за похитителями, нагнал их у Чохола (на Урухе) и разбил на голову. Видя, что ему приходится плохо, Элеу бросил незаметным образом свою палку в кусты, чтобы она не досталась балкарцам. Сам же он с частью своей шайки попался в плен и был отведен в Балкар. Находись в плену, он рассказал Абаеву о чудесных свойствах своей палки, и тот обещал отпустит его на волю без выкупа, если он отыщет палку и передаст ее ему. Элеу посоветовал зажечь траву на месте, где происходила стычка, и это было сделано. Тогда выгорела вся трава кроме небольшого кружка, где лежала чудесная палка. Таким образом она перешла в род Абаевых, который и до сих пор хранит ее как святыню в особом сундуке, а Элеу получил свободу. Впоследствии потомки Элеу не раз старались вернуть свою родовую святыню, но их попытки остались [557] безуспешны. Еще до сих пор время от времени они приезжают в Абаевым, чтоб взглянуть на палку.

Эта легенда о палке свидетельствует о том, что верования в фетиши так же хорошо примиряются у кавказских горцев с христианством, как и с магометанством. Совершенно сходное с этим предание нам случилось слышать в Камунте о чудесном куске дерева, сохранявшемся в осетинской (христианской) семье Атаевых до 1865 года, когда семейный фетиш, которому приписывали благосостояние предков, был сожжен благочинным отцем Гатуевым. Впрочем ранее водворения мусульманства верования балкарцев и осетин были, вероятно, одни и те же. И те и другие были оязычившимися христианами. Заметим, что в Балкарии также много следов древнего христианства. Есть и камень Баирам (осет. Маирам), некогда святилище Богородицы, которому женщины до сих пор приносят жертвы. Есть, по словам г. Цигулеева (К сожалению, погода помешала вам видеть это место, и мы упоминаем об этом для будущих путешественников), при впадении реки Зилги в Терек курган, в котором, повидимому, была некогда церковь. Дверь ведет в небольшое, сложенное из камня, помещение в середине кургана. Здесь, будто бы, очень мною каменных статуй, причем одна представляет женщину с младенцем на руках. Мимо этого кургана, называемого осетинским именем Хусан-уат (т.-е. спальня) не носят покойников и не пропускают свадебные поезда. Все проходящие должны оставить там какое-нибудь приношение.

После этого отступления о Балкаре, возвратимся к нашей поездке в Чегем.

Простившись с любезным хозяином, старшиною Шакмановым, мы в числе уже пяти всадников (так как Сафар-Али сопровождал из Нальчике его аталык (Аталихами называются члены семьи, в которой был на воспитании мальчик из высшего сословия), молодой человек) выехали из Хулама. Погода была довольно холодная, и время от времени накрапывал дождь. Путь нам лежал сначала у подножья высокого кряжа Ах-Кая, который тянется с юга на север, выгибаясь полукружием на запад и в течение целого дня езды провожает путешественника своими мрачными очертаниями. Говорят, что на вершине и склонах этой горы до сих пор бродит множество туров. Чегем лежит значительно выше Хулама и нам предстоял высокий перевал. Дорога трудная и несколько скучная. При спуске некоторым [558] из нас пришлось идти пешком, что при дожде и ветре не особенно содействовало улучшению настроения духа. Пейзаж оживлялся при приближении к Чегему. Опять отлично обработанные куски пашни у подножья гор и сеть проведенных канав; при проезде лошади, беспрестанно разбегаются по норам суслики. Вот и Чегем. Первое, что бросается в глаза при въезде в аул, новая, довольно обширная деревянная мечеть, русской постройки, окруженная врытой галереей. Когда мы въезжали, муезин приглашал с минарета правоверных к вечерней молитве; впрочем мы не заметили, чтобы нашлось много желающих в ней участвовать. Около сакли старшины Балкарукова, у которого мы должны были остановиться, стояла группа обывателей и горячо обсуждала какой-то вопрос. Оказалось, что за несколько часов до нашего приезда произошла кровавая драма, в нескольких верстах от Чегема. Двое чегемцев сильно поспорили о меже и нанесли друг другу словесные оскорбления. Один, разгорячившись, ударил другого палкою по голове, так что рассек ему череп. Тогда сын потерпевшего, мальчик лет 15, заступившись за отца, пырнул оскорбителя кинанаком в живот, так что кишки вышли наружу. Оба раненые опасны. Их перевезли в аул и сдали на леченье. Если оба выздоровеют и помирятся, дело тем и кончится. Если кто-нибудь умрет, делу должен быть дан дальнейший ход. Мальчик, заступившийся за отца, потом стоял в числе другой молодежи в нашей комнате. По понятиям туземцев, он только исполнил свой долг и, конечно, ходит на свободе.

В Чегеме нас принял и устроил очень комфортабельно, в помещении, оснащенном на русский лад, молодой старшина Али мурза Балкаруков, один из самых состоятельных и уважаемых, несмотря на молодость, людей в ауле. Бараны его считаются тысячами, а по земле его мы ехали несколько часов. В виду дурной погоды с одной стороны и значительных удобств по части помещения и продовольствия с другой, — мы решили пробыть дня три в Чегеме, расспросить местные предания, в которых наш хозяин оказался отличным знатоком, и заняться раскопками древних могильников. Мы стояли, так сказать, в центре чегемской старины, наше помещение примыкало в старой башне с амбразурами, построенной одним из предков Балкарукова. В разных направлениях, по долинам, сходящим в Чегеме, виднелись остатки древних построек и могильники. Чтоб ориентироваться во всей этой [559] монументальной и эпической старине, начнем с топографии Чегема и указаний на монументальные остатки; затем приведем местные предания о происхождении чегемских феодалов и окончим изображением феодального строя жизни чегемцев и горцев вообще, о котором нам в Чегеме удалось собрать более обстоятельные сведения.

Аул расположен ври впадении реки Джихги в Чегем; немного далее на юг, в Чегем впадает речка Барадан, так что при ауле сходятся под углом три горные долины. Из них особенно интересно по остаткам древних построек узкая теснина, по которой протекает река Джилги, до сих пор носящая осетинское имя (Зилга — кружащаяся). В скале, на правом берегу реки, есть несколько пещер и заметны следы дороги, искусственно сделанной и карнизом огибающей гору. В версте от аула на одной площадке этой скалы остатки башни, построенной из местного камня на крепком цементе. Поднимаясь зигзагами вверх к башне, укрепленная каменными перильцами, тропа ведет далее по краю горы карнизом на восток в горной пещере, вероятно, служившей караульней. Внизу, у подножия той же горы, заметны следы других построек. к одному естественному гроту саженей в 5 вышины, с правой стороны была прилеплена какая-то постройка в виде каменного домика, которого заднюю стену образовала одна сторона грота. Это место до сих пор зовется папасовым жильем (т.-е. поповым). Недалеко от него другой, меньший грот, повидимому, был утилизован, как часовня. В нем виден каменный уступ, на котором когда-нибудь стояла икона; к уступу ведут с правой стороны несколько высеченных в камне ступеней. Еще ниже близ реки виднеются могильные камни, с изображениями крестов. Стороны гротов, входившие внутрь часовни и папасова жилья, до сих пор носят следы штукатурки. Ходит предание, что в одной из пещер когда-то была найдена груда старинных книг, писанных на пергаменте. Но подобное же предание нам случалось слышать и в других местах.

В разных местах близ аула есть старые могильники, которые местное население называет вообще шиаки. Пользуясь выдавшимся хорошим днем, мы произвели в двух из них раскопки. Один могильник тянется по правой стороне речки Кардана на нагорном берегу. Могилы обозначены несколькими большими и малыми камнями, лежащими на поверхности. Впрочем, так как весь склон горы усеян камнями, то [560] определить могилу на всегда легко. Весь могильник изрыт в равных местах местными жителями, которые ищут в шиаки золотых и бронзовых вещей. Бронзовые предметы ломаются и переливаются затем в пояса, золотые вещи продают странствующим мелочным торговцам или в городе. Покойники в этом могильнике хоронились не глубоко, не более 1/2 и 1 аршина вглубь. На труп, повидимому, наваливали камни, вследствие чего нередко кости представляют крайний беспорядок. В одной, раньше разрытой могиле мы заметили перегнившие куски древесных стволов, которыми, может быть, обкладывали трупы. По форме эти куски никак не могут быть остатками гробов. Раньше всего при нашей раскопке мы наткнулись на кости животных и на голову козла; далее показались в беспорядке человеческие кости. Близ головы мы нашли черепов от глиняного горшка, недалеко железную кирку.

Гораздо сложнее способ погребения выше в могильнике на горе Донгат, в 1/2 версте от нижнего могильника. Здесь мертвецы в довольно глубокой яме (2 и 1 1/2 арш.) обставлялись поставленными на ребро плитовидными камнями, которые, таким образом, представляли каменный ящик в форме гроба. Такой гроб сверху прикрыт плотно пригнанными одна в другой тремя плитами. Разрытые вами 3 могилы оказались крайне бедны вещами: нам попалось лишь несколько пуговок от пояса и бронзовых бляшек. Нет никаких признаков оружия. Местность, близ которой расположен верхний могильник, носит следы христианства. Некоторые могилы были обозначены поставленными стоймя плитами с высеченными в них крестами. Много таких плит было перенесено в одно место и послужило для ограды вагона для скота. Нам удалось розыскать 6 таких могильных плит. Неподалеку от могильника есть довольно обширная пещера в скале, которая, судя по находящимся в коридоре человеческим костям, служила катакомбою. Из этих признаков и из крайней бедности могил верхнего могильника, можно предположить, что наверху горы была некогда монастырская обитель, и что костяки, погребенные в каменных гробах, принадлежат монастырской братии. Большое множество всяких бус, бронзовых фибул, шил, зеркал, пряжек, стрел, и даже золотых вещей было находимо в нижнем, сильно испорченном могильнике. Чегемцы принесли к нам довольно много вещей из прежних раскопок, так что мы могли составить порядочную коллекцию. Большинство вещей совершенно того же типа, как вещи из [561] камунтских могильников в горной Осетии. Конечно, большинство предметов украшения не местного происхождения, а получались путем торговли или набегов: здесь вы находите в изобилии бусы из египетской пасты, египетские скарабеи, резные камни с иероглифами, бусы из золоченого стекла, опала, сердолика, стеклянные головки негритянского типа и т. п. Все это могло заходить на Кавказ во времена римского владычества в Закавказье, и, раз попав в руки тогдашних красавиц, переходить из поколенья в поколенья. Там, где вещей мало, их, конечно, всячески берегут. Что касается черепов, то опять виденные нами не имеют никаких признаков монгольского типа и, конечно, принадлежат не предкам нынешних чегемцев.

Рядом с ранним христианством, у чегемцев, как и у осетин, еще долго существовали слившиеся с христианством языческие обряды. Так, на правой стороне реки Джилги еще не так, давно существовал каменный домик, называвшийся навтциог. При нем держали быка, который назывался хычауагогюз (Хычауаг искаженное осет. слово хуцауаг — посвященный Богу; огюз по-татарски бык) и кормился на счет всего аула в течение года до месяца хычауман (пасха — божий день). Когда приближался этот срок, быка выводили в поле и гадали об урожае: если бык мычал, обративши голову вверх, то лучший урожай будет на верхних пахотных участках; если — вниз, то на нижних. Заметим, что употреблявшийся при этом термин для гения урожая — Хардар — есть искаженное осетинское слово (хордар) и значит хлебодержец. Затем быка убивали и начинался жертвенный пир. Каждая сакля к этому дню должна была приготовить ватрушки (хычин) и принести к домику. Жертвенные ватрушки были больше обыкновенных и отмечены углублениями, сделанными большим пальцем; им давали особое название хычауаг-хынын, т.-е. достойная Бога лепешка. Против этого святилища на правой стороне Чегема была ровная площадка, на которую собирались петь священную песню с припевом чоппа, употребительную доселе у осетин, которые в честь святых поют: цоппай. Эту песнь пели, например, вокруг человека, пораженного громовым ударом, и около сумасшедших.

От языческих преданий древнего осетинского населения Чегема естественно перейти к преданиям о водворении среди [562] чегемцев феодальных властителей, так называемых таубиев (горских князей). Здесь история аула сводится к истории самой выдающейся фамилии — Балкаруковых. Вот, что сообщил нам из фамильных преданий наш хозяин Али-мурза.

Родоначальник Балкаруковых, Анфако, был родом из фамилии Болатуко, которая до сих пор живет в Абадзехии. Не уживаясь с братьями, абадзех Анфако решился выселиться с родины и первоначально пришел в Баксанское ущелье, к верховьям Баксана, где в то время жили сванеты. В стычке с ними он погиб, оставив двух сыновей Баймурзу и Джаммурзу. Это было, по расчету, десять поколений тому назад. Несмотря на смерть Анфако, сванеты были оттеснены назад. Могила Анфако, каменный памятник в виде пирамидки, называемой кэшэнэ, находилась возле верхнего Наурузавского аула и лишь недавно разрушена. Оба сына его, отослав домой бывшую с ними дружину в 160 человек, отправились только с двумя аталыками (Андрухаем и Гемишты) в чегемскую долину и прибыли в местность, называемую Актопрак (Белая глина). Они увидели несшиеся вниз по реке щепки и заключили о существовании аула на верховьях. Действительно, отправившись вверх, они пришли к нынешнему аулу Чегему, населенному каким-то новым для них племенем. Князем у туземцев был в это время Берды-бий (его имя носит доселе один громадный камень близ аула). Прибывшие, как умные люди (выражение рассказчика), были радушно приняты в аул местным князем. В то время аул делился на два поселка. Сам Берды-бий жил на левой стороне Чегема, у подножья скалы, в башне, от которой сохранились доселе развалины в местности Битиклэр. На правой же стороне Чегема, в местности также носящей название Берды-бий и где также виднеются развалины, был поселок, принадлежавший князю. Туземное население уже в те времена занималось земледелием по обеим сторонам реки и орошало пашни канавами. Признавая Берды-бия таубием, оно приносило ему во время покоса по барану от двора. При князе были уздени, сопровождавшие его в походе, были и рабы — пленники или купленные, но дальнейших сословных подразделений еще не было. В то время жизнь была привольнее, так как на правом берегу, где ныне покос, был еще густой лес. В настоящее время чегемцы добывают лес издалека и с большим трудом.

По смерти Берды-бия у него остался малолетний сын Пачикау. Во время его малолетства братья-пришельцы успели [563] понравиться аулу и получить в нем большое влияние. Мало-по-малу потомки братьев приобрели большую власть и значение, нежели потомки Берды-бия, отличавшиеся неспособностью. У Рачикау был сын Акмурза, а у него 12 сыновей. Эти двенадцать братьев, надеясь на свою многочисленность, не хотели терпеть влияния потомков пришельцев в ауле и стали обращаться деспотически с их приверженцами. Предание помнит некоторые из их деспотических поступков: например, когда хлебе поспевали, братья выбирали самую лучшую ниву и, согнав на нее женщин, заставляли их жать колосья в свою пользу. Когда кто-нибудь варил пиво, братья, собрав буйную молодежь, отправлялись с нею распивать сваренное пиво. Напившись до пьяну, они делали метку на котле и, обращаясь к хозяину, говорили: «если ты выпьешь хоть каплю, мы срубим тебе голову!» С женщинами они позволяли себе всякие насилия. Однако, сколько ни храбрились братья и ни глумились над народом, всех их постигла страшная кара от представителя фамилии пришельцев — Келемета. Но прежде, чем рассказать об этом кровавом эпизоде исторической хроники Балкаруковых, нужно сообщить несколько слов о непосредственных предках Келемета.

У младшего из братьев — Абадзехов Джаммурду был сын Балкаруко, от которого ведется фамилия. У Балкаруко сын Ахтуган, который достиг особенной власти родством с Шамхалами Тарковскими и постройкой крепкой башни, существующей и доселе.

В феодальном строе кавказцев семья жены должна быть равна по значению семье мужа: никакие mesaillances не дозволяются. Исходя из этих понятий и желая породниться с более знатным родом, Ахтуган, конечно, должен был прибегнуть в умычке жены, так как задумал породниться с Шамхалами, такими тузами, которые добром не выдали бы дочь замуж за горского таубия. И вот Ахтуган едет в кумыкам, высматривает на пляске Шамхалову дочку Керима-хан, врывается, как сокол, в круг, сажает девушку на коня и, удачно ускользнув от погони, привозит ее к себе. Дело было обделано так ловко, что в течение двух лет никто из Шамхалов не догадывался о местопребывании похищенной. Однако, чтоб извлечь пользу из своего родства, Ахтугану необходимо было так или иначе примириться с своими влиятельными родственниками. Для этой цели он, сам-друг, отправился в Шамхалов аул и остановился у одного кузнеца, Шамхалова [564] аталыка, по имени Абдул-Азис. Ахтуган признался во всем своему хозяину и просил его сходить переговорить с Шамхалом, чтоб узнать, на каких условиях между ними возможно соглашение. Узнав, кто увез его дочь, Шамхал сначала сильно разгневался, потом пошел на условия, но такие тяжкие для Ахтугана, что тот не мог их принять. По требованию Шамхала, Ахтуган должен был быть посажен на время в тюрьму и за свое освобождение внести огромный выкуп джесирахи (рабами) и драгоценными вещами. Вместе с тем Шамхал напустился на своего аталыка, за то, что он дал убежище лицу, оскорбившему князя, и требовал, чтоб Абдул-Азис выдал ему своего гостя. Аталык передал Ахтугану слова Шамхала и прибавил, что не смеет не выдать его в известный срок, хотя этим нарушает обычай гостеприимства. Гость отвечал, чтоб хозяин вел его в Шамхалу, но устроил бы так, чтобы они оба вошли в дом одновременно, но с разных сторон. Затем в присутствии Шамхала аталык должен был показать ему на гостя и сказать: «вот я привел тебе моего гостя!» После этих слов всякая ответственность за голову гостя слагается с хозяина.

Отравившись в Шамхалу в условленное время, Ахтуган оставил своего товарища в ста шагах от кунацкой, приказав ему держать лошадей на готове, а сам одновременно с кузнецом вошел в Шамхалу. Кузнец сказал Шамхалу условные слова, и указав на Ахтугана, вышел. Тогда Ахтуган начал-было говорить Шамхалу, о своем деле, но тот прервал его и поставил вооруженных людей у дверей. Видя такой поступок, Ахтуган сказал: «Я искал не врага, а родственника, я не из тех людей, которые переходят из рук в руки с веревкой на шее» (т.-е. не раб). С этими словами он обнажил меч, бросился на стражу и, уложив на месте нескольких приближенных Шамхала, вырвался из кунацкой. Затем он мигом добежал до приготовленных коней и ускакал во всю прыть. За ним пустились в погоню. В одной теснине, чрез которую должен был проезжать Ахтуган, Шамхал распорядился устроить ему засаду. Но и здесь Ахтуган, отлично владея стрелой и мечем, съумел пробраться благополучно и доскакать до дому. Хотя аул Ахтугана, расположенный высоко в горах, и был трудно доступен для врагов, однако, все же он опасался Шамхала, зная, что его не оставят в покое. Поэтому он решил наскоро выстроить башню и вызвал из Сванета искусных каменщиков. Чтоб [565] облегчать доставку камня с ближайшей горы и подъем его вверх, придумали следующий остроумный способ. От основания башни до ближайшей горы были построены узкие мостки, по которым приучили ходить быка с привязанными к рогам камнями. Быку привязывали камни на горе, затем он шел по мосткам до возводимой стены и, сдав свой груз, возвращался за новым, пятясь все время назад, так как не мог повернуться на узком мосту. По мере возвышения стен, поднимались и мостки, и таким образом башня была доведена до 3-х этажей. Вокруг башни соорудили высокую стену, в которую вели ворота, укрепленные бойницей.

Вскоре по сооружении этого замка, в ущелье Чегема вступил Шамкал с значительным войском. Ахтуган разместил своих бойцов по обеим сторонам узкого ущелья, на скалах и приказал им стрелять в лошадей, но не трогать Шамхановых людей. Он полагал, что родство между ним и Шамханом приведет, наконец, к примирению. Таким образом войско Шамхала в ущелье было осыпано градом стрел от врага, скрывавшегося за утесами, и потеряло множество лошадей. У самого Шамхала, выступавшего гордо в пышной красной одежде и высокой персидской шапке, по приказанию Ахтугана, шапка была сорвана метким выстрелом. Когда Шамхал убедился, что силой ничего не возьмешь, он пошел на переговоры, которые кончились полным примирением. С тех пор теснима, где происходила стычка, получила название скалистый мешок — канруг-кая, перенесенное на нее от одной подобной же кумыцкой теснины потерпевшими воинами Шамхала.

Родство с Шамхалами возвысило Ахтугана в общем мнении. С этого времени начинается и влияние мусульманства на Чегеме. Предание говорит, что языческие обряды стали исчезать с прибытием Шамхаловой дочери. Ее внуки носили уже вполне мусульманские имена; Али и Омар. Али ездил учиться у Шамхалов арабскому языку и изучил коран. Вернувшись домой, он привез с собой старый коран и стал ревностно утверждать мусульманство.

Из рассказа о женитьбе Ахтугана видно, какой энергией и предприимчивостью отличалось поколение Балкаруховых. Понятно, что симпатии аула лежали на их стороне, и что неспособные потомки местного князя Берды-бия все более теряли значение, которым пользовался их предок. Не меньшей энергией отличался и сын Ахтугана Келемет, которому пришлось на [566] всегда покончить с потомками Берды-бия. Глухая вражда между ним и двенадцатью сыновьями Акмурзы привела, наконец, к кровавой развязке. Поводом к кризису был следующий случай: Келемет распоряжался всеми пахотными и покосными местами и отводил их ежегодно каждому двору, получая по барану от сакли. Братья начали восстановлять аул против этой подати и подействовали на некоторые семьи. Однажды, когда один аталык Келемета, Тичинов, собирался отнести ему барана, к нему нагрянули братья и уговаривали не нести подати. Тот не послушался их и был избит. Потерпевший явился с жалобой в Келемету, и тот, встретив братьев, спросил их, как они смели так поступить. Вместо ответа они промычали подобно быкам, что считается сильнейшим оскорблением. Разгневанный Келемет крикнул им: «До следующего понедельника вы узнаете, человек ли я или скот!» (По поводу этого существует и Чегеме отличная рифмованная песня) Между братьями и свитой Келемета завязалась драка на палках, но была скоро прекращена.

Не прощая оскорбления, Келемет задумал страшную месть. Воспользовавшись отсутствием братьев, он собрал аул возле часовни Баирам, где обыкновенно приводились в присяге, и потребовал, чтоб ему присягнули все, кто был на его стороне. Затем с своими сторонниками он обдумал тайный план избиения всех братьев в одну ночь. Заговорщики разделились на партии, и каждая должна была справиться с назначенными ей лицами из числа сыновей Акмурзы. В ауле в назначенную для избиения ночь были дома только старик отец Акмурза и двое братьев, старший и младший. Семеро находились на покосе в местечке Гестепты в 4-х часах езды от аула, трое остальных на кошу. Келемет с товарищами отправился туда, где было большинство братьев. Работником у братьев в Гестепты был один балкарец, который находился в заговоре с Келеметом. Было условлено, что, уложив своих господ спать в сакле, работник вынесет вон все их оружие и, выйдя на некоторое расстояние, станет наигрывать на свирели. По этому знаку Келемет с товарищами проврался в саклю и уложил всех семерых во время их сна. В ту же ночь другая партия заговорщиков отправилась на кош, где были другие три Акмурзовича. Было условлено, что заговорщики, не обнаруживая своих намерений, станут, как бы случайно, по двое около каждого из братьев [567] и в один момент схватят их за руки. Другие должны было в тот же момент их зарезать. Так и было сделано. Когда обе партии заговорщиков, покончив с десятью братьями, под утро вернулись в аул, оказалось, что отец и двое братьев еще не были убиты, так как родственник Келемета Джон, которому было поручено это дело, не решился по трусости. Тогда приближенный Келемета, его тезка Келемет-Чотанов, взял на себя покончить с младшим саном Акмурзы, а убийство старшего было поручено холопу Келеметову Джаммурзе Эндругову. Прежде всего склонил свою голову младший Акмурзович, который, между всеми братьями, отличался особенной безнравственностью. Он отправился на заре на чужой овес, чтобы накормить своего коня. Вслед за ним, спрятав меч под буркой, поехал Келемет-Чотанов. Подъехав к Акмурзовичу, Чотанов говорит ему шутливым тоном: «теперь ты уничтожаешь чужой овес, а если тебе зимой захочется бузы, где ты ее найдешь?" «Найдется, — отвечал тот,— разве нет другого овса в Чегеме?» — Говоря это, он, нагнувшись, втыкал в землю кол, чтоб привязать своего коня. В эту минуту Чотанов, замахнувшись сзади одним ударом снес ему голову. Совершив это убийство, Келемет-Чотанов успел еще присоединиться в партии, которая должна была покончить со старшим Акмурзовичем Кучюком. В это утро, также на заре, Кучюк, забрав силою женщин, поехал на чужую пашню. Вслед за ним отравились оба Келемета (князь и Келемет-Чопанов) и холоп Джаммурза Эндругов. Чопанов, как известный шутник, должен был завести разговор с Кучюком и в шутку схватить его за шею и нагнут в сторону. Так к было сделано. В этот момент Эндругов подскакивает на коне и ударом меча отрубает Кучюку ногу и затем поканчивает с раненым.

Одновременно с старшим самом был убит старик отец, остававшийся в сакле. Покончить с ним было поручено одному холопу, старику Сванету, который прибегнул в следующему обману. Собрав холопей, он стал говорить им, что Балкаруковы их слишком обременяют работою, и вызвался, от лица холопей, идти просить старого Акмурзу защитить их от Балкаруковых. Подойдя к сакле, Сванет почтительно просить старика выглянуть из окна, чтоб выслушать просьбу всех холопей. Эти слова польстили самолюбию Акмурзи и он высунулся из окошка. Тогда Сванет сильным ударом палки размозжил ему голову. [568]

Этим истреблением 13 человек не кончилась еще чегемская Варфоломеевская ночь. У старшего брата Кучюка, уже женатого, был ребенок, воспитывавшийся в семье Калибеговых. Нужно было покончить и с ребенком, чтобы впоследствии не было мстителей за кровь родственников. Заговорщики подошли в сакле и крикнули мамке, что князь Келемет желает посмотреть на ребенка. Та, не зная об участи Акмурзовичей, не подозревая ничего дурного, выносит малютку на руках и передает одному из заговорщиков. Как бы любуясь мальчиком, они начали передавать его из рук в руки и вдруг один из них ударил его головкой о камень. Мамка в исступлении грозит поднять на убийц весь род Акмурзы, бежит в аул и узнает о поголовном истреблении всех братьев. Вдова Кучюка была в это время уже беременна другим ребенком. Но, не подозревая этого, ее отпустили в родной аул в Дигорию, так как она была родом Каребугаева. Дома она родила мальчика. Когда весть об этом дошла до Чегема, здесь стали говорить: опять у них один родился! (тууду) — и мальчика прозвали Тууду. Мальчик вырос и от него произошел род Туудуевых, существующий и теперь, но уже потерявший всякие права в Чегеме.

В награду за преданность Келемет роздал в полную и безусловную собственность земли Акмурзовичей всем участвовавшим в их истреблении. На свою долю он не взял ничего.

Потомство Келемета, до освобождения холопей, пользовалось княжескою властью в ауле. Его сын Али был прапрадед нынешнего молодого старшины Алимурзы Балкарукова, который в течение целого вечера чрезвычайно связно и последовательно рассказывал нам вышеприведенную историю своего рода. До счету поколений поселение двух братьев абадухов в Чегеме произошло, вероятно, лет 300 тому назад. В течение этого периода семья эта ни разу не утрачивала своего значения, и как последний отголосок всеобщего к ней уважения в ауле можно привести факт, что наш хозяин наследовал от недавно умершего отца звание выборного старшины, не смотря на свою молодость.

Семейные предания Балкаруковых могут служить к разъяснению общественного строя, в котором до последнего времени жили горцы-татары. Поэтому здесь всего удобнее остановиться и посвятить несколько слов разъяснению этого строя. Общественный строй горских татар всего ближе подходит под понятие феодального. Странной может показаться на первых [569] раз мысль проводить параллель между железными баронами средних веков и горскими таубиями, которые ни внешним своим видом, ни повседневным домашним обиходом, ничем существенно не отличаются, по крайней мере в наше время, от односельчан — их прежних холопей. Когда в 1853 году эти горские князья заявили русскому правительству о своем желании быть занесенными в ряды потомственного дворянства — эта претензия безграмотных и в большинстве случаев неимущих «мужиков» с первого взгляда не могла не показаться спешной. Несомненно, однако, что историческое право было их стороне. Если древность рода, завоевание и вековое угнетение слабых сильными могут быть признаны основою политических прав сословий (а кто станет сомневаться в том, что эти три фактора и вызвали к жизни средневековые сословия), то не представится ни малейшего основания отказать горским князьям в их аристократических притязаниях. Изустные предания, единственный источник наших сведений о прошлом этого татарского племени, в одно слово свидетельствуют о первоначальном заселении горных долин Кавказа — от Эльборуса до Штулу народом, имевшим более или менее демократическое родовое устройство.

По именам гор и рек, по наименованиям месяцев, по уцелевшим следам древнего культа, как мы уже видели, можно придти к тому заключению, что этим народом были осетины — христиане. Старшина чегемского аула, Али-Мурза-Балкаруков, относит первоначальное поселение своих предков по долине Чегема в периоду времени, отделенному от нас 10-ю поколениями. Сыновья Анфако, родоначальника Балкаруковых, застают уже готовое поселение на берегах реки Чегема, и этим поселением правит, повидимому, татарского происхождения князь, как показывает его имя Берды-бий (бий — князь).

Предания балкарского общества позволяют нам отодвинуть время заселения края татарами еще на несколько столетий. Они говорят о прибытии Басиата и Мисака из Маджар за долго до начала влияния кабардинцев на предгорной плоскости, т.-е. не позже XIII столетия. По преданию, пришельцы из Маджара долгое время воевали с местным населением, которое не сразу подчинилось. Подчинить их балкарцам удалось маджарскому выходцу Мысаке, за что он и был признан балкарцами правителем. Балкарские предания ни словом не упоминают о Том, как жили первоначальные насельники края. Но некоторые сведения об этом мы находим в преданиях [570] чегемских. Они говорят, что Берды-бий, княживший вод аулом в эпоху прибытия в него абадзехского рода Анфако, жил не в самом ауле, а в это окрестностях, владея укрепленной башней и прилегающими в ней землями и довольствуясь собиранием одной только дани с соседнего населения. Каждый двор в Чегеме должен был доставлять Берды-бий одного барана в год. За поклонением этого обязательства население Чегема повидимому не знало других. Ни о холопях, ни о том полусвободном классе, который мы встречаем в последующее время под названием «чагар», в это время не было и помину. Все население в равной мере участвовало во владении землею, которая была переделяема между дворами в определенные сроки. Отягощение жителей произвольными службами и платежами возникает только со времени тиранического правления преемника Берды-Бия. Объясняя причины, приведшие к восстанию против них, предание говорит о захвате им жатв, о принуждении к сельским работам в свою пользу и т. п. Чегемские предания говорят таким образом о феодальном гнете, как о чем-то принесенном извне и чуждом туземному населению. Еще определеннее выступает тот же факт из балкарских преданий. Мы видели, что Мысака сам является узденем или, что-то же, вассалом Басиата в Маджарах; прежде чем вывести его с собою, он отбирает от него присягу в том, что Басиат не будет впредь считать его своим узденем и признает его лицом, равным с собою по власти, Итак, феодальная система отношений и в частности сословные различия не известны были туземцам до поселения в их среде чужеродцев, Последним следует приписать поэтому как установление частной собственности на землю, так и организацию сословий. Чегемские сказания заключают в себе на этот счет целый ряд намеков. Они связывают факт создания частной собственности с политическим переворотом, захватом власти со стороны рода Балкаруковых и избиением потомства Берды-Бия. Чтобы упрочить свою власть, Балкаруковы раздают землю в собственность лицам, участвовавшим в заговоре против династии Берды-Бия. К тому же приблизительно, времени относится и установление сословий. Ближайшие помощники Келемета, главы заговорщиков была поставлены в особенно привилегированное положение. Они одни получили право сидеть за столом с князем и вместе с тем обязанность сопровождать его повсюду и прежде всего в его набегах на соседние аулы. Те из простонародья, которые [571] стали на сторону заговорщиков, также наделены были рядом льгот и преимуществ. Прежняя неопределенность служб перестала существовать. От каждого двора стали требовать в лето одного косаря, одного жнеца и одного пахаря. Таким образом возникли в Чегеме те два сословия, которые впоследствии становятся известными, под наименованиями «каракешей» и «чагар». Первые владеют землею на правах собственно под условием военной и придворной службы. Вторые только пользуются ею на зависимых отношениях от горского князя и «каракешей».

Вышеописанные сословные отношения осложняются со временем, благодаря широкому развитию между горскими татарами, так называемого «молочного родства». Отдавая своих детей на вскормление и воспитание «каракешам и “чагарам”, горские князья принимали в то же время обязательства по отношению в той семье, из которой вышла кормилица. Эти обязательства не погашались со времени возвращения в родительский дом княжеского сына и получения воспитателем наперед условленных подарков. Молодой князь считал своею обязанностью наделить семью своих молочных братьев землею в пожизненное владение, в замен чего последние принимали обязательства производить в его пользу ежегодные платежи, которые от самого их наименования «эмчиками», стали называться «эмчекской податью». (Слово «эмчек» производное от глагола «эмчек — сосать»).

Молочное родство и вытекающие из него отношения не редко возникали и помимо отдачи ребенка на вскормление. Рядом с реальным мы встречаем у горцев Кавказа и фиктивное молочное братство. Родовые усобицы обыкновенно оканчиваются тем, что обидчик, согласившись на уплату «виры», усыновляется родом обиженного. Акт усыновления состоит в прикосновении к грудям старейшей из женщин усыновляющего рода. После такого прикосновения обидчик становится «эмчеком», другими словами, молочным братом членов враждебного ему рода и получает от старейшин его участок земли, под условием платежа той же «эмчекской подаю», какую несут настоящие молочные братья.

Ко всем вышеназванным причинам образования сословий присоединим еще одну.

Враждебные столкновения с соседними племенами и аулами и сменявшая их впоследствии вековая война с русскими — вызвали в жизни сословие военно-пленных рабов. Любопытно, [572] что это сословие носит у горских татар одно название с тем, которое принадлежит их вековым противникам черкесам в осетинском языке. У горских татар раб назывался касок, а это имя, повидимому, тождественно с осетинским названием черкесов косах, известным в нашей летописи в форме касог. В этом мы имеем прямое указание на то, что основание рабству положила война, и что первоначальными рабами были военно-пленные из черкес.

Близость с Кабардою, постоянные набеги горцев на соседние кабардинские аулы и неоднократные походы кабардинцев в горы с целью положить конец этим набегам и поставить в зависимость от себя самих горцев — также наложили печать на характер сословных отношений у горцев. По словам князя Асламбека Атажухина, его предки, завоевавши Чегем и соседние к ним аулы, обложили горцев данью, для взимания которой поселены были в их среде наследственные сборщики из рода Ахматовых. Дань платилась рабами, крупным и мелким скотом. Горцы сплошь и рядом отрицают в наше время обязательный характер этой дани и говорят о добровольных платежах, произведенных ими в разное время в пользу кабардинских князей, как бы в признательность за дозволение пасти стада на плоскости в весенние и осенние месяцы, когда в горах нет достаточного для них корму. Просмотренные нами старые дела нальчикского народного суда не дают, однако, прав отрицать существование более чем номинальной зависимости горских таубиев от кабардинских князей, и в частности от рода Атажухиных и Науруковых. Сплошь и рядом эти князья обнаруживают притязания на подчинение им, как сюзеренам, таубиев отдельных аулов, в том числе урусбиевского. Мало того нередко в этих же делах идет речь о принуждении ими тех или других родов, поселенных у верховья Баксана, т.-е. в районе горских владений, к уплате раз навсегда положенной дани. Отказ ведет к военной реквизиции и совершенному погрому. Те же князья нередко отправляют к горским таубиям новых поселенцев, прося о наделении их землею, если не в собственность, то в пожизненное и наследственное владение, каждый раз под условием платежа известной ренты в пользу таубия. Все эти частности вместе взятые дают право утверждать, что в известный период их истории горские таубии принуждены были признать над собою власть соседних кабардинских князей, — сделались их узденями, обязались оказывать им [573] покорность и платить дань. Защищенные самою неприступностью занятой ими местности, они со временем фактически освободили себя от прежней зависимости, которая, таким образом постепенно сделалась номинальной.

Мы рассмотрели один за другим важнейшие факторы горского феодализма и обусловленной им сословной системы. В существеннейших чертах эти факторы не отличаются ничем от тех, которые довели к возникновению феодальных отношений на западе Европы. Если не говорить об «иммунитетах» и «коммендациях» — причинах второстепенных и позднейших — нельзя будет не согласиться с тем, что основу феодальных отношений всюду положило завоевание, покорение одного племени другим, обезземеление побежденных и наделение недвижимой собственностью ближайших сподвижников победоносного вождя, принимающих по отношению к нему обязанность военной и придворной службы. А эти именно причины мы и встречаем в истории татар, насколько эта история известна нам из уцелевших преданий.

Бросим теперь беглый взгляд на самую организацию сословных отношений в том виде, в каком она продержалась до 1867 года — эпохи отмены крепостного права на Кавказе.

В главе социальной лестницы стояли так называемые «таубии», что в буквальном переводе значит «горские князья».

Число их весьма ограничено; всех княжеских династий мы насчитываем 13. Они распределены неравномерно между равными аулами. В древнейшем из них, в Балкаре, их всего более: четыре; в новейшем урусбиевском — всего одна. Подобно тому, как в германских «правдах» высшее состояние выражается прежде всего в высшем размере «вир» или «композиций», так точно в среде горцев убийство и всякое другое правонарушение, направленное против членов княжеского рода, ведет за собою уплату обидчиком пени в три и четыре раза больших против обыкновенных. При удержавшемся обычае покупать невест, принадлежность к высшему сословию сказывается также в увеличенном размер «калыма», или платы за невесту. Замечательно при этом совпадение между размером «калыма» и размером «виры». В случае убийства «таубия», как и в случае покупки жены из этого сословия, «вира» и «калым» одинаково полагаются в 15 голов крупного скота. Каракеши платят «виру» и «калым» в пять раз меньшие против того, какой обязаны вносить таубии.

Принадлежность к княжескому роду исключает [574] возможность брака с женщиной низшего состоянии. Таубий может взять в жены только дочь таубия же, кабардинского узденя или члена высшего сословия, каким бы именем ни обозначали его горские племена: «дигорцев», «кумыков» или «сванетов». Отметим при этом следующую оригинальную черту: неравный брак запрещается только мужчинам — подобного запрета не существует для женщин. Мы полагаем, что причина такой аномалии лежит в невозможности найти для бедной горской девушки, хотя бы и княжеского рода, жениха одного с нею сословия.

До последнего времени, до введения русским правительством в горские суды правила о решении дел по наследству, на основании «шариата» женщины не были наследницами, а это обстоятельство, очевидно, затрудняло возможность вступления в брак с лицами, равными им по состоянию.

Привилегированное положение «таубиев» находит выражение себе, как в сфере администрации, так и суда. Если в наши дни, со времени введения в действие русских законов о сельских обществах или аулах, старшиною является обыкновенно выборное и утвержденное правительством лицо, то из этого не следует еще, что подобный порядок вещей может быть признан самобытным и исконным. В эпоху своей независимости горские татары не знали других старшин, кроме старейших представителей княжеских династий. Они предводительствовали на войне и начальствовали во время мира. Власти их, однако, не была неограниченной: важнейшие дела решались ими не единолично, а при участии и с совета старейшин. Этих последних посылали, впрочем, только каракеши по одному от каждого двора. В сборнике балкарских «адатов», другими словами, обычаев горских татар, составленном в 1844 году под руководством князя Голицына, начальником центра Кавказской линии, мы находим следующие подробное на счет характера судебного устройства. Подобно осетинам, чеченцам и черкесам, горские татары не знают постоянных судов и разбираются в своих тяжбах частными посредниками. Эти последние выбираются из всех сословий одинаково, смотря потому, каково общественное положения сторон. Избранные судьи в каждом ауле сходятся в раз навсегда определенном месте, известном под наименованием «махкимэ». В этом месте доселе можно видеть несколько камней, слегка видоизмененных рукою человека, на которых и заседали посредники. Отметим при этом следующую характерную черту: подобно другим народом северного Кавказа, в частности [575] осетинам и чеченцам, горские татары придавали особенное значениe приговорам тех посредников, которые по рождению своему принадлежали к старейшему аулу, к «Балкарам». Им принадлежало в частности, право пересмотра постановленных решений, каждый раз, когда та или другая сторона высказывала свое недовольство последними.

Если судоговорение и не составляло, как следует из сказанного, исключительного занятия горских князей, как ошибочно называет «комиссия по исследованию сословных прав туземцев», то надзор за выполнением приговоров, самое приведение их в действие, всецело входит в круг обязанностей старейшего представителя княжеской династии в ауле. Да иначе и быть не могло в обществе, в котором, благодаря исключительному господству посредничества, приговор сам по себе имел лишь одно условное значение. В распоряжении посредников не могло быт, конечно, никаких средств к его вынуждению. Вынуждаемость приговоров достигалась не иначе, как путем непосредственного вмешательства самого князя, признания им за нарушителей мира всех противящихся выполнению раз постановленного решения. Санкция приговора содержится, таким образом, не в нем самом, а в тех административно-полицейских функциях, какие с самого начала сосредоточиваемы в руках народных старейшин, — этих верховных охранителей спокойствия и порядка. Сказанное подтверждается историей древнейшего процесса у любого народа. У древних славян, как и у древних германцев, невыполнение приговора одной из сторон ведет к тому, что сторона эта признается народными старейшинами стоящею вне закона, как бы граждански умершею. Убийство ее перестает считаться преступлением; ее собственность не признается более и поступает на «поток и разграбление», другими словами, подлежит конфискации в пользу князя.

Резюмируя все сказанное, мы не ошибемся говоря, что в руках княжеских династий, в лице их старейших представителей, сосредоточиваются приблизительно те самые права, какими располагали в первой половине средних веков германские «кунинги» и славянские князья. Подобно им, они — верховные предводители на войне и стражи общего спокойствия в мире, «Zwing und Bann" (Право принуждать к исполнению своих повелений и приказывать совершение или несовершение известных действий), выражаясь языком [576] германистов, всецело сосредоточивался в их руках. Спрашивается, однако, как примирить все сказанное с упомянутом уже нами сожительством в одном ауле нескольких княжеских династий? Кому в этом случае принадлежит та сумма политических прав, которая обнимается понятием княжеского «суверенитета»? — Безразлично всем и каждому из старейших представителей отдельных княжеских династий. Аул в этом случае не представляет собою цельного политического организма, а является скорее конгломератом нескольких маленьких государств, совершенно независимых друг от друга. Не есть ли это лучшее доказательство тому, что балкарское общество в своем развитии отправилось от той же точки отправления, с какой начался политический рост любого народа? Я разумею господство независимых друг от друга суверенитетах родов, долгое время сохраняющих свое обособленное существование и после соединения их в одно сельское общество, в один аул.

Та характерная особенность феодальных отношений, которая состоит в соединении в одном лице прав собственника и государя, находит выражение себе и в горских обществах, в том смысле, что княжеские роды не только правят всеми остальными семьями, но и являются по отношению к ним верховными собственниками занятой ими земли. Как в феодальной Англии или во Франции, никто не владеет землею иначе, как в зависимости от небольшого числа сеньёров, так точно в среде балкарцев все остальные сословия: «каракеши», «чагары», «казаки», и отпущенные на волю рабы, или «азаты» безразлично сидят на землях «таубиев», неся в их пользу наперед определенные повинности и платежи.

По сведениям, собранным нами в «Хуламе и Чегеме» каждый каракеш, за исключением старшего во дворе, обязав один день в году пахать княжеское поле и один день косить на княжеском лугу. В горячее время жатвы женщины «каракешских дворов» поголовно выходят на княжеские нивы для уборки хлеба. В своей совокупности дворы каракешей обязаны сверх того поставить князю, выбранного из их среды, табунщика и пастуха.

Рядом с этими повинностями каракеши производят в пользу князя следующие платежи: постоянным сбором с них является так называемый «эмчек». Первоначальное его происхождение было указано нами выше. Из видового понятия, [577] каким он был на первых порах, «эмчек» сделался с течением времени родовым; из ренты, уплачиваемой молочными братьями — общим видом земельной ренты, размер которой зависел от первоначального уговора «таубия» с «каракешом». Не любопытно ли встретить: на отдаленнейшем конце Европы то самое половничество, которое доселе является условием процветания крестьян Тосканы, и которое в средние века было наиболее распространенной системой земледельческого хозяйства!

За этим периодическим платежом следует назвать еще целый ряд временных и случайных. Хорошо известен средневековой обычай взимания так называемых «auxilia», в буквальном переводе «пособий», между прочим при отдаче сеньором в замужество старшей его дочери. Нечто подобное ему представляет в среде горских татар так называемый «бомбайлаган», другими словами — платеж, делаемый «каракешами» по случаю замужества не только старшей, но и прочих дочерей «таубия».

Особенность этого платежа, отличие его от средневековых «пособий» составляет то обстоятельство, что платеж этот идет в пользу самой дочери и производится не в день ее замужества, а по случаю ее приезда уже после заключения брака в отцовский дом. У балкарцев, как и других горцев, существует обычай, в силу которого жена однажды в течение всей своей жизни отпускается мужем в гости к отцу. Она проводит в родительском доме обыкновенно несколько месяцев, нередко однако год и более. Перед отъездом ее к мужу со всех дворов «каракешей», принадлежащих ее отцу, отбирается по одной корове, возрастом не моложе двух с половиной лет. Любопытно при этом, что вместе с молодой одаряется и ее спутница, ее «дзига», принадлежащая по происхождению к роду ее мужа. В пользу ее двор дает также по одной корове, но уже не более, как двухгодовалой. Этот сбор, по имени того лица, в пользу которого он производится, носит название «дзига».

Не только брак княжеской дочери ведет к обложению «каракешей» известными сборами, но то же последствие имеет и выдача ими самими замуж своих дочерей. Тождественный с французским «tor mariage» и английским «maritagium» горский обычай уплаты «таубию» части получаемой в плату за дочь «калыма» интересен для нас в том отношении, что [578] указывает на сходство даже в частостях между феодальным правом в средневековой Европе и тем, которое еще так недавно было в полном действия среди горцев северного Кавказа. Размер плата, производимой в этом случае «каракешем» в пользу «таубия» редко превышает ценность одного бака и корова, вместе взятых.

Опять-таки в поразительной аналогия с средневековыми порядками, кончина «каракета», как и брак его дочери, являются для «таубия» условием получения известных имущественных выгод, впрочем только в том случае, когда за этой конченой следует раздел оставленного им состоянии между братьями. При таком дележе на долю «таубия» приходится обыкновенно большее или меньшее число холопей и голов рогатого скота, стоимостью 100, 200 и 300 рублей, смотря по величине поступившего в раздел имущества.

Мы видели, что «каракеш» платит одинаково, как при замужестве, так и при вступления в брань дочери «таубия». Тоже может быть сказано и о кончине. Не только смерть «каракеша», но и смерть «таубия», имеет своим последствием довольно значительные затраты в пользу оставшейся в живых княжеской семьи.

«Каракеш» обязательно участвует в поминках, «аш», устраиваемых роднею. Сверх этой случайной затраты «каракеш» несет еще ежегодную на угощение господина, по крайней мере один раз в течение поста, так называемый «ураз», откуда я самое угощение получает свое наименование «ураза-жохло». Он зарезывает для этой цели обязательно целого барана и поставляет от себя сверх того котел пива и столько же браги или «бузы». Премиции или так называемые первые плоды, другими словами, обязанность вассала делиться с господином частью употребляемых им в пищу продуктов сплошь и рядом встречается, как известно в средневековой Европе. Нечто подобное им представляет балкарская «уча». В буквальном переводе этот термин означает собою часть туловища животного от двух последних ребер до пахов. Эту часть убитого зверя («оленя», «воза», «тура» и других) или зарезанного быка, коровы и овцы, «каракиш» обязан отдать своему «таубию» вместе с мехом или кожею.

Из изготовленных ими сыров «каракеши» отдают в пользу господина по меньшей мере 5. Таковы обязанности «каракишей» в мирное время. В военное же к ним присоединялась еще и поголовная служба в войске. Начальство над [579] последним принимал избираемый «таубием» военачальник. Вооружение и содержание лошади во время похода падали на «каракешей». Не есть ли сказанное буквальное повторение того, что можно найти в любом трактате ленного права, касательно службы, отправляемой вассалами в войске сюзерена.

Этот очерк различных обязанностей, падавших на плечи «каракешей», мы закончим указанием на тот факт, что переходы от одного «таубия» в другому не были им дозволены, и что «каракеши», подобно прочему имуществу, поступали в раздел между оставленными «таубием» наследниками.

Еще большие обязанности несут по отношению не только к князю, но и в «каракешам» поселенные на их землях «чагары». Подобно ближайшим вассалам горского князя, члены этого сословия считались лично свободными. Производимые ими сельские работы и натуральные платежи были не более как эквивалент полученной ими в надел земли. Пользуясь этой землею не только пожизненно, но и наследственно, «чагары» несли в пользу ее собственников следующие виды личных повинностей и натуральных сборов. Из каждого двора один мужчина и одна женщина круглый год работают на собственника. Сверх того раз в год все мужское и женское население двора выходит на хозяйское поле. Первые косят, вторые жнут.

Дрова для топлива доставляются «чагарами» по очереди на собственных ослах, как на княжеский двор, так и в жилище «каракешей», в зависимости от которых «чагары» держат свои земли.

Подобно «каракешам» они поставляют табунщиков и пастухов. Сверх общего с «каракешами» обязательства угощать хозяев однажды во время поста, участвовать в поминках по ним, отдавать в его пользу часть «калыма» и большую или меньшую долю поступающего в раздел наследства, «чагары» несут еще следующую крайне разорительную для них повинность: при приезде гостей «кунаков» к «таубию» или к «каракешу», «чагары» обязаны на собственные средства доставлять содержание их лошадям.

При широком гостеприимстве, характеризующем горцев, такая обязанность сопряжена с значительными имущественными затратами.

Вступление в брак княжеского сына или самого старшины имеет для «чагара» следующие отяготительные последствия. Он обязан доставить, в случае требования, по меньшей мере одну [580] голову скота или принять в себе в временное содержание княжескую жену, за что подчас вознаграждается подарками. Жены «чагаров» не в праве также отказаться от исполнения обязанностей кормилиц, каждый раз, когда того потребуют от них «таубий». Дети последнего младенцами поступают в семью «чагары» и остаются в ней нередко до совершеннолетия. Оставление господина запрещается «чагарам» под угрозой потери ими всего имущества.

Подобно «каракешам», «чагари» обязаны также производить в пользу господина ежегодные подарки сырами и частью убитых ими животных, причем по обычаю отдают обыкновенно в их пользу одну треть, вместе с кожею и мехом.

Всякий, мало-мальски знакомый с средневековым сословным устройством, согласится с нами, что вышеописанный быт «чагар» довольно близко подходит к тому, в какою в Англии, напр., жили «custumory tenants», во Франции владельцы «censive», а в западном крае так называемые «чиншевики». Подобно им, «чагары» сидят на чужой земле, не только пожизненно но и наследственно, платя собственнику ее поземельную ренту, специальные платежи по случаю бракосочетаний или перемены в лице самих владельцев, следующей за разделом имущества между наследниками. Подобно им также «чагары» не вольны оставить своих хозяев или по меньшей мере теряют при переходе к другому собственнику в пользу прежнего все принадлежавшее им имущество.

Низший слой населения составляет, как мы видели, у горских татар так называемые «касаки», т.-е. крепостные, но и в их среде замечается то самое различие, какое известно было средневековому праву, и которое некогда существовало и у нас между крепостными, в собственном смысле, и дворовыми. Для последних мы встречаем у балкарцев даже особое наименование «караваш». Тогда как «касаки» состоят в постоянною отношении к земле и отчуждаются вместе с нею, «караваши» продаются и покупаются на ряду со скотом. Запрещение разрознять семьи при продаже касается одних только «касаков»,— отнюдь не «каравашей».

Семейные отношения, возможные для «касаков», не существуют для «каравашей». «Караваш, служанка или горничная», читаем мы в сборнике адатов 1844 года, «законного мужа не имеет; ежели господин позволит холостому мужчине жить с нею, то он же в праве запретить ей такое сожительство, когда вздумает. Последствием его ни в каком случае не [581] является установление каких-либо прочных отношений ни в женщине, ни в рожденным от нее детям. Они навсегда остаются при господине, который в праве продавать их врозь. Обязанности «казаков» и «каравашей» состоят в исполнении частью полевых, частью дворовых работ в пользу господина. Они — его рабочая сила, потеря которой вознаграждается большим или меньшим числом голов крупного и мелкого скота. Отсюда то последствие, что при убийстве их «вира» платится не кому другому, как господину. Точно также при отдаче в замужество «калым» поступает всецело к нему одному. Права господина по отношению в его крепостным ни чем не отличаются от тех, какими он располагает по отношению ко всякому другому виду движимой собственности. Мы уже видели, что он по желанию продает их на сторону; прибавим теперь, что самая жизнь их ничем не защищена от произвола господина. Хозяин так же мало отвечает за убийство «касака» или «караваша», как за убийство собственного быка или коровы. От того же хозяина зависит впрочем и радикальная перемена в участи подвластных ему холопей. Сплошь и рядом, по соображениям религиозного характера, «таубии» и «каракеши» отпускают на волю своих «касаков» и «каравашей» безвозмездно или под условием выкупа. Любопытно при этом то обстоятельство, что вольноотпущенники не превращают сразу всех отношений с прежними их господами и продолжают владеть землею в личной зависимости от них. Не те же ли эти отношения, какие в древней Германии существовали между «либертами» и «свободными», а в Риме между «клиентами» и «патронами»?

Этим мы оканчиваем очерк сословных отношений у горских татар и переходим к их земельному устройству.

Уже из сказанного видно, что право собственности на землю исключительно сосредоточивается в руках «таубиев» и небольшого числа «каракешей»; остальные сословия владеют ею не иначе, как в зависимости от князей и их вассалов. Это верно, впрочем, лишь по отношению к пашням и сенокосам. Земли же, удобные для пастбища, как расположенные обыкновенно по горным скатам и вершинам, и потому негодные для возделывания, остаются в общем пользовании всего аула. Число участков, способных к обработке, весьма незначительно. Ценность их, по этой причине, — высока. Мы слышали неоднократно о случаях продажи участка величиною с десятину за 1,000 и более рублей серебром, или, что тоже, [582] за 50 быков или воров. Крупной собственности в нашем смысле слова горцы не знают. Низший размер поместья не превышает 600 вв. саж. Высший — несколько сот десятин. По данным, собранным русским правительством, число всех владеющих землею дворов не превышает 720. Более 400 дворов, в состав которых входят частью обедневшие «таубии», частью члены других сословий, вовсе не наделены землею.

Говоря о частой собственности, мы разумели не личную, а дворовую. Двор является совокупностью нескольких родственных семей, владеющих сообща как движимым, так и недвижимым имуществом. Это своего рода «задруга» или, еще точнее, русская большая семья с наследственным и невыбираемым старшиной.

Все заработки, делаемые даже на стороне отдельными членами ее, поступают в общую казну на покрытие общих издержек.

Процесс индивидуализации коснулся, впрочем, в последнее время и этих архаических союзов. Причиной к тому служит нежелание частых лиц поступиться своими личными заработками. Поводом в большинстве случаев — ссоры и несогласия между женщинами. Пройдет еще несколько десятилетий, и от этих семейных общин уцелеют лишь немногие подобно тому, как это имели уже место в большинстве великорусских губерний.

Изложив в главных чертах сословные отношения, существовавшие у горских татар еще до недавнего времени, а также их земельное устройство, возвращаемся в дальнейшему очерку нашего путешествия. Читатель припомнит, что он оставил нас в гостеприимной семье старшины чегемского аула Али мурзы Балкарукова.

III.— От Чегема до Атежукина-аула.

В течение трех суток, проведенных нами в Чегеме, мы освоились с местными жителями, и они попривыкли к нам. Каждый день нам приносили показывать и продавать равные предметы из шиаки (мочал), многие женщины лишились своих бус, проданных нам их родственниками. С утра в наше помещение входили все новые лица, и мы полагаем, что большинство наличного мужского населения в течение этих дней перебывало у нас. Один из туземцев очень бойко заговорил с нами по-русски: оказалось, что это русский, живущий [583] уже лет 8 в Чегеме в качестве писаря. Он года через два стал уже хорошо говорить по-татарски и, повидимому, вполне освоился в ауле. Живет он при аульном правлении, получая в год 300 рублей. Всего более привязался к приезжим хорошенький, бледный мальчик, двоюродный брат Caфара. Не понимая ни слова по-русски, он замечательно угадывал наши движения и старался всячески нам услужить. Мальчик страдает падучею болезнью и потому до сих пор его не учили грамоте, хотя он выказывает живейшее желание учиться в горской школе. Когда Сафар подарил ему на прощание перо, он был в полном восторге и, позабыв запастись стальными перьями, 1/2 часа бежал в догонку за нами, чтобы попросить два перышка. Заметив это, мы остановили лошадей, и он получил желаемое.

На правах почетных гостей, а главным образом иностранцев, нам дозволили, войти в женское помещение, куда доступ посторонним строго воспрещен. Вокруг одной стены длинного и довольно темного помещения тянутся сундуки московской работы (красные), а на них сложенные рядами подушки, матрацы, одеяла в огромном количестве чуть не до потолка. к нам вышли две женщины и две девушки с красивыми, но бледными лицами, лет 15 и 10. Сафар Али, как брат, обняв девушек за талью, служил толмачем в нашем, конечно, не продолжительном разговоре с горскими красавицами, которые оказались менее застенчивы, нежели мы предполагали. На шутливый вопрос одного из вас, возможен ли факт, рассказанный поэтом в «Кавказском пленнике», девушки отвечали, что никогда горская девушка не унизилась бы до любви в русскому пленному.

Конечно, красавицы были правы. Чем выше общественное положение человека, тем в большей замкнутости живут у него женщины. Девушки вообще не выходят никуда одни, и часто по целым месяцам сидят взаперти в сакле. Этим объясняется резкое отличие в цвете лица у девушек от женщин. Но и замужние отличаются нередко крайним равнодушием ко всему, что за пределами не только их сакли, но даже комнаты. Сафар в один из приездов с трудом уговорил свою, уже престарелую, тетку выйти из ворот. Она дожила до старости, не видав даже своего аула.

Не малым развлечением в однообразной жизни двоюродных сестер и брата Сафарова служил маленький, недель двух, туренок, недавно пойманный в скалах и [584] принесенный старшине. Забавное животное стало вполне ручным и откалывает удивительные саженные скачки вверх и вниз но сложенным на дворе бревнам. Его поят молоком, и оно растет хорошо. Впрочем, туземцы не знали примеров, чтобы тур мог вырости в неволе. Обыкновенно, не смотря ни на какой уход, турята околевают.

Женщин, гораздо более чем мужчин, огорчал европейский костюм Сафара и его отпущенные волоса. В оправдание себя он должен был прибегать к довольно неправдоподобному объяснению, что в Москве так холодно, что нельзя ходить бритым. Одна из кузин даже заметила о нем с иронией: «ведь вот русский,— а не дурно говорит по-горски!»

Погода не обещала перемены в лучшему; каждый день несколько раз шел дождь, так что мы должны были отказаться от прежнего намерения ехать в урусбиевское общество близ Эльбруса, и решили предпринять обратный путь на Баксанский пост, а оттуда на станцию Солдатскую. Распростившись с любезным хозяином, мы, в сопровождении целой толпы, сели на лошадей и пустились в путь по левому берегу Чегема. Долина здесь съуживается настолько, что небо иногда кажется голубой лентой. Внизу по утесам густой кустарник и ковры отличной травы. Несколько верст ущелье чрезвычайно живописно, далее оно расширяется и уже не представляет прежней суровости. В местечке Актопрак, в саду Балкарукова, мы сделали небольшой привал на мягкой траве и выпили в последний раз вкусного айрана. Небо, разъяснившееся к полудню, легкий ветерок, колыхавший над нами ветви грушевых деревьев, неумолкаемое журчанье воды, причудливые контуры гор — все это располагало к неге и наводило на душу приятную истому.

Понятно, что привал продолжался дольше, чем следовало, и нам к вечеру пришлось пожалеть об этом. Нам предстояло сделать значительный подъем, чтобы спуститься в долину Баксана, почти параллельную с Чегемской. Несколько часов ехали мы по превосходным альпийским лугам, до высшего пункта подъема, где поставлен каменный столб, служащий межою балкаруковских земель. Спуск вниз был далеко не так приятен. Мы убедились, что не придется засветло доехать до Озрокова-аула и решили заночевать в часах трех пути до него. Мимо нас время от времени проходили многочисленные стада баранов, бродящие в этих привольных лугах все лето. Подумывая об ужине, мы купили барашка, и [585] проводник наш на седле привез его в облюбованному месту для ночлега, на берегу небольшой горной речки. Такой бивуак под открытым небом для нас европейцев казался очень привлекателен. К нам пристало двое проезжавших мимо горцев и один молодой софта (или по здешнему сохта), ходивший учиться по-арабски на плоскость и теперь возвращавшийся домой. Мы расположились на бурках и вынули принадлежности походной кухни. Один из спутников сбегал до ближайшей рощи за хворостом. Скоро барашек подвергся своей участи и явился перед нами в виде вкусного шашлыка, в уничтожении которого с равным рвением участвовали и мы, и приставшие к нам добровольцы, и мусульманский студент. Ночь наступала быстро, и мы устроили себе постели на покатом берегу речки: бурки внизу, седла в головах, бурки сверху. Казалось бы, ничто не могло нарушить наш покой. Не тут-то было. Едва мы начали засыпать, как стал накрапывать дождик. Сначала мы не удостоили его особенным вниманием. Но он оказался упорен, усиливался с минуты на минуту, и вдруг мы почувствовали, что с вершины ската под нами начали течь ручейки. Скоро нижние бурки вымокли, и сон не мог уже продолжаться с прежним удобством. Струйки воды стали скользить по телу, и мы вскочили, вполне излеченные от дремоты холодной ванной. Едва начало светать, как мы пустились в весьма жалком виде в дальнейший путь, лошади скользили в грязи, дождь шел хотя не сильно, но упорно, наши костюмы мокры — хоть выжать, утро холодное, горы до низу окутаны туманом. Часа три ехали мы, проклиная наш поэтический бивуак в Актопраке, имевший последствием сквернейшую ночь. Желание обсушиться и обогреться было так настойчиво, что дорога до Озракова казалась нескончаемой. Наконец дождь утих, выглянуло солнце, и мы прибыли к впадению Кесанта в Баксан, откуда до аула не более часа пути. Туман поднялся с гор и обнаружил фантастическую гору Лаху, представляющую вид громадной крепости с башнями, бастионами и зубчатыми стенами. Пространный луг на берегу Баксана покрыт сотнями курганов, то целых, то уже раскопанных. В последних, проезжая мимо, мы заметили сложенные из камней склепы, опустошенные искателями золотых вещей. Вот появился аульчик, а за ним широкая долина и неуклюжая гора Ахмали-кая.

Приют в Озрокове не представлял ничего привлекательного. Мы остановились у одного из знакомцев Сафара, [586] человека небогатого. Грязная, темная кунацкая, загроможденная притом всяким хламом, представлялась скорее погребом, чем человеческим жильем. На очаге развели огонь, набрав немного хворосту, не малой роскоши в этих безлесных местах, и мы кое-как обсушили свои платья. Дождь на время утих, и мы решили сделать две-три раскопки с целью описать способ погребения и устройство могил. Мы видели, что нужно торопиться, как как население, отличаясь непомерной археологической ревностью, скоро разроет все могилы, а найденные вещи и черепа исчезнуть без следа.

Население выказало необыкновенную готовность участвовать в археологической экскурсии. Не более как после получаса непрерывной болтовни семи человек, вооруженных всеми наличными в ауле кирками, тронулись на шианы, вверх по горе Калакол, лежащей насупротив Ахмалы. По всему склону горы, называемой Калакол по развалинам крепости (кала) тянется обширный могильник, в котором некогда хоронились жители этого горного замка. Наружными признаками могил служат камни, более или менее пpaвильные, расположенные в виде ступеней по откосу горы. По снятии дерна мы натолкнулись на слой, связанных цементом, небольших камней, шириною не более квадратного аршина. Выбирая эти камни мы увидели, что они наполняли узкий колодезь, идущий аршина на 1 1/2 в землю. Когда колодезь был очищен, на его дне в боковой стенке оказалась почти квадратная плитА, представлявшая дверцу, ведущую в склеп. Расширив колодец снятием земли, покрывавшей верх склепа, мы отвалили дверцу и впустили солнечный луч в могилу, стоявшую закрытой в течение нескольких столетий.

Перед нами склеп длиною в сажень и вышиною аршина в 1 1/2, сделанный из огромных камней, связанных цементом. В одной из стен небольшая ниша, а в ней высохшая как лист деревянная тарелка с остатками какой-то пищи. На полу шест костяков с ужасно обезображенными грушевидными черепами (Форма черепа, напоминающая острую половину яйца, достигалась тем, что детям надевали на лоб обручи, вследствие чего череп рос вверх), которые были некогда в большой моде у некоторых тюркских народов (гуннов). Пять костяков лежали параллельно головами на запад, ногами на восток, один костяк у них в ногах. В головах у каждого небольшой глиняный горшечек, a возле них мы насчитали 7 [587] деревянных отлично выточенных тарелок, с деревянными же ложками. Вся эта посуда рассыпалась при первом прикосновении. При третьем костяке, принадлежащему, повидимому, главе семьи, железный меч в сафьянных, вышитых толком, ножнах,— конечно, и железо, и сафьян перегорели донельзя. У скелета — рядом, повидимому, женского, небольшое бронзовое зеркальце, 2 браслета и несколько бронзовых колец. В ногах у двух костяков стаканы из коровьего рога с деревянными днищами. Бронзовая фабула, несколько блях от пояса я стеклянных бус рассеяно среди истлевших костей. Совершенно одинаковое состояние всех костяков говорит в пользу предположения, что покойники были положены в склеп одновременно. Вероятно главу семьи должны были сопровождать на тот свет жена и холопы к известном числе. По словам местных жителей в склепах очень часто оказывается по шести человек.

Кто были властители крепости на Баксане с этими ужасными коническими черепами — это мы едва ли когда-нибудь будем знать достоверно. Некоторый намек на их время дала золотая брошка, отличной, повидимому, византийской работы, найденная старшиной Озрокова, раскопавшим один склеп рядом с нашим. Боимся, что купив его находку, мы еще более приохотили озроковцев к раскопкам, до которых они и так слишком падки. По крайней мере, проезжая на другое утро у подножья горы Калакал, мы заметили не мало людей, спешивших с кирками на верхний могильник.

Принеся трофеи нашей раскопки в кунацкую, мы отправились копать нижний могильник, расположеный по берегу Баксана. Здесь раскопки были менее удачны. Кроме костяков, с чертами нееформировашшми, в склепах не было ничего найдено.

Любопытно было наблюдать в работе племя горских татар. Мы никогда не воображали, что люди способны гак неумолкаемо и быстро говорить в течение нескольких часов. Наши копатели, при всем рвении к работе, которое они желали обнаружить в наших глазах, щебетали все время как птицы и непрерываемым смехом и шутками мешали друг другу работать. Но вот один заметил где-то в 30 саженях пробежавшего зайченка: он с детской радостью заявил это другим, и все семь рабочих, побросав кирки, с веселыми криками пустилось гоняться за испуганным зверьком. Наконец, зайченка изловили, погладили и снова выпустили на [588] свободу. Это детское увлечение гоньбою за зайцем невольно напомнило нам сцену у скифов, рассказанную Геродотом. В виду грозных полчищ Дария, перед началом битвы, скифы не удержались от страсти погоняться за пробежавшим зайцем и этим привели Дария в слишком скороспелому замечанию, что они презирают персидское войско.

Проведя прескверно ночь на сыром земляном полу грязной кунацкой, мы не без удовольствия покинули на другое утро жалкую деревушку. Мы ехали по отличной, колесной дороге, проведенной Друсбиевыми по берегу Баксана к их сыроваренному взводу. В версте от Озрокова мы расстались с нашим молодым спутником студентом Сафар-Али, которому мы были обязаны немалыми удобствами нашего путешествия в горах. Сафар отправился в свой аул, в котором не был уже два года.

Долина Баксана далеко не так живописна, как Чегемская. Она значительно шире, горы ниже и представляют мало разнообразия в очертаниях. Горы с правой стороны кое-где покрыты довольно густым лесом на продолжении нескольких верст. На левой стороне — голые скалы, до половины покрытые скудной травою. Мелкий дождь преследовал нас целый день. Долина становилась все шире, горы удалялись от нас все более и более. В вечеру мы подъехали к кабардинскому аулу князя Атажукина, где нас ожидали уже почти европейские удобства. Единственным представителем горного народца, среди которого мы прожили с десяток дней, оставался при нас наш верный проводник Уразай, вечно веселый и неизменно заботливый,— типический представитель своих бодрых, приветливых и даже добродушных соотечественников. Двудневный путь по Кабарде, среди новых лиц и нравов, уже не входит в пределы нашего дневника.

Текст воспроизведен по изданию: В горских обществах Кабарды. Из путешествия Всев. Миллера и Макс. Ковалевского // Вестник Европы, № 4. 1884