ИВАНЮКОВ И., КОВАЛЕВСКИЙ М.

В СВАНЕТИИ

Окончание.

II.

(См. выше: август, 566 стр.)

Обычаи сванетов дают новое подтверждением тому взгляду, который видит зародыш судебного решения в приговорах посредников. При характеризующей их быт независимости отдельных родов и их разветвлений, не удивительно, если сванеты не выработали иного порядка разбирательства дел гражданских и уголовных, кроме того, какой известен у них под наименованием суда „морвар", т.-е. суда медиаторов, назначаемых сторонами. Самостоятельные, не признающие над собою старшего, кровные союзы, в своих взаимных отношениях придерживаются тех самых начал, что и суверенные государства. Подобно тому, как международные столкновения разрешаются войнами и трактатами, так точно вражда двух или более дворов ведет к самосуду и прекращается не иначе, как мирным соглашением. Поводом к вражде признается безразлично всякое действие, причиняющее материальный вред, все равно, страдает ли от него целый двор, или только один из его членов. Родственная солидарность именно и сказывается в томъ, что личная обида признается общей целому двору нередко даже всем однофамильцам. Последствием обиды является поэтому месть не со стороны одного потерпевшего, но и [6] каждого, кто живет с ним в одном дворе, нередко всей его родни. Самоуправство дворов прекращается не раньше, как после возмещения материального вреда, нанесение которого послужило поводом к самоуправству. Размеры вреда и соответствующий ему имущественный эквивалент должны подвергнуться при этом строгому определению. Но кому поручить выполнение этой задачи, как не лицам, выбранным обеими сторонами, притом в равном числе, так как иначе принцип равноправия оказался бы нарушением. Вот почему сванеты, до подчинения их русскому владычеству, имели обыкновение решать все свои споры, одинаково гражданские и уголовные, с помощью медиаторов. Каждая сторона назначала их отдельно от другой, в большем или меньшем числе, смотря по характеру дела: шесть или семь при убийстве, три или два в менее важных случаях. Посредники постановляли решение по большинству голосов; но так как каждый из них отстаивал интерес назначившей его стороны, то соглашения не легко было достигнуть. Назначение сторонами равного числа медиаторов само являлось препятствием к тому: как, спрашивается, было состояться большинству в том случае, когда каждая сторона продолжала настаивать на своем? Приходилось поэтому прибегать нередко к следующему приему. Посредники из собственной среды выбиралн одного человека, за которым признавали уже не один, а два голоса. При разделении мнений пополам, голос избранного оказывался решающим. Во всем этом мы имели возможность убедитьсв лично во время нашего пребывания в ушкульском обществе и вот по какому поводу. За несколько месяцев до нашего приезда возгорелась вражда между двумя дворами однофамильцев — Нижеродзе. Повод к ней был самый ничтожный: один из Нижеродзе задержал на своем поле чужих быков, которые оказались принадлежащими его однофамильцам. Спор о загнанной скотине принял, однако, вскоре характер открытого междоусобия, особенно с тех пор, как глава одного из спорящих дворов однажды найден был мертвым в поле и подозрение в его убийстве пало на члена враждовавшей с ним семьи. Хотя русское правительство и отказывает в решении уголовных дел по «адату», хотя такие дела судятся окружными судами на основании нашего уложения о наказаниях, но на этот раз администрация, в лице губернатора, сочла нужным, не дожидаясь решения дела судом, сделать попытку примирить противников, из опасения новых нарушений общественного спокойствия. В нашем присутствии, по предложению [7] начальника края, стороны приступили к назначению медиаторов, каждая в числе 7 человек. Когда выборы были окончены, посредники, из опасения, что большинство может и не состояться, решили предоставить два голоса благочинному, входившему в состав их списка. Задача медиаторов — расследовать обстоятельно все дело и определить условия, на которых должно состояться примирение враждующих. Уголовное разбирательство идет своим порядком, и решение суда будет приведено в исполнение, независимо от тех мер, какие будут предложены посредниками.

Прежде чем приступить к исполнению своей судебной миссии, сванетские морвары обязаны принести присягу в том, что к подлежащему их рассмотрению делу они отнесутся как к своему собственному. Ближайший родственник потерпевшего обращается к посредникам с следующими словами: «клянитесь рассмотреть дело по справедливости, не увлекаясь родством, не искажая смысла фактов, точь в точь как если бы оно было вашим собственным. В случае же нарушения вами этой клятвы, пусть род ваш будет несчастен до светопреставления и идет затем в ад» ²³. Судьи отвечают ему: «мы принимаем клятву решим дело так, как если бы оно было нашим» ²⁴. За этим следует приглашение судьями сторон принести, в свою очередь, присягу об исполнении ими приговора. Эта присяга является его единственной санкцией; других средств сванетские обычаи не допускают. Судьи говорят сторонам: «мы заставляем вас принять присягу в том, что наше решение будет исполнено вами; если вы не подчинитесь ему и не выполните его в точности, пусть падет на вас ответственность за нарушение присяги» ²⁵. В ответ на это стороны говорят: «пусть падет на нас проклятие за нарушение присяги, если мы в точности не исполним вашего решения» ²⁶. Приговор медиаторов считается окончательным. Об обжаловании или пересмотре его кем-либо не может быть и речи.

Во всем этом обычаи сванетов ничем не отличаются от обычаев других горских племен Кавказа: осетин, [8] например, или чеченцев. Осетинский «тархони-лачта», чеченский — «келохой» — такие же выбранные сторонами судьи, как и сванетский морвар, Число их также зависит от характера дела; решение, ими поставляемое, столь же факультативно для сторон, которых связывает, по отношению к нему, одна приносимая ими присяга. Оригинальной стороною посреднического суда сванетов не является также его всесословность, так как она характеризует собою медиаторское разбирательство одинаково у кабардинцев и горских татар, у которых, как и у сванетов, третейское решение может быть постановлено не только в спорах простолюдина с простолюдином, но и в тех, в которых одной из сторон является князь или дворянин. Характерна разве только та черта, что чем выше общественное положение лица у сванетов, тем меньше число назначаемых им посредников; на двух медиаторов, выбираемых простолюдином, семья азнаура, или дворянина, назначала одного. Таковы, по крайней мере, были порядки, каких держались в Вольной Сванетии и, в частности, в местийском обществе, и в которых, как мы полагаем, следует видеть результат того приниженного положения, в какое поставили азнауров часто повторявшиеся против них восстания простого люда.

С установлением русского владычества, посреднический суд далеко не является упраздненным. Правда, сванетские дела переданы общим судебным учреждениям и, сверх того, для Сванетии некоторое время существовал особый даже мировой суд в Бечо, дела которого ныне переданы судье лечхумского уезда; но сами сванеты предпочитают ведаться между собою полюбовно третейским судом. Бывший мировой судья Сванетии, г. Пфафф, постоянно жаловался на то, что народ оставляет его без дел. В настоящее время, когда сванетам приходится по случаю каждого процесса идти в Цагери и делать латпарский перевал, доступный только в течение двух-трех месяцев в году, желание их ведаться с русскими судами сделалось еще слабее. Одним из недавних их ходатайств перед начальником края было избавить их от частого призыва в суд, и всеобщую радость вызвало обещание, что впредь сванетские дела будут рассматриваться не иначе, как в июне или июле, когда переход через горы сравнительно легок.

Указанное неудобство далеко, впрочем, не главное. Важнейшее возражение против распространения на сванетов, как и на всех вообще горцев Кавказа, общих судебных учреждений состоит в совершенной неспособности коронных судей [9] держаться при разбирательстве дел тех способов установления судебной достоверности, которые одни имеют обязательную силу в глазах сванетов. Современный процесс в цивилизованных государствах, если не говорить об уликах, знает только два вида доказательств: свидетельские показания и писанные документы. Ни до одного из них горцы не доросли. Судебные испытания, присяга, соприсяжничество родственников — вот чем руководствовались всецело их туземные судьи. Для судей не было тайной и то, какой вид присяги пользуется особенным уважением в той или другой семье, какие сакраментальные действия она считает наиболее связующими ее совесть. Всего этого, конечно, не может знать ни мировой суд, ни тем более суды окружные. Жалуясь на наглость, с которой горцы дают на суде ложные свидетельства, наши суды далеки от мысли, что класс лиц, из которого берутся свидетели, по самому характеру своему не заслуживает доверия; что некоторые народности Кавказа, например, осетины, считают свидетельствование на суде чем-то позорным и приравнивают его к шпионству; что правдивым показанием, клонящимся ко вреду обвиняемого, свидетель может восстановить против себя всю родню обвиняемого, и что поэтому истины всего труднее добиться от чужого, а надо искать ее у близких обвиняемого лица, связывая их совесть теми страшными, в их глазах, присягами, с ложным принесением которых связывается представление о гибели целого рода, не только в настоящей, но и будущей жизни, не только живущих поколений, но также грядущих и умерших. Но предполагая даже, что русский судья знает обо всем этом, возникает еще вопрос: в состоянии ли он серьезно войти в свою роль, — роль человека, руководимого в своих действиях правовыми представлениями чуждого ему народа? Не машина же он, в самом деле, и не может поэтому вполне отказаться от своей индивидуальности. Вопрос также — насколько помирится наше собственное юридическое сознание с ежечасным нарушением нашими же судами того, что мы считаем правом. В самом деле, как отнесемся мы к решению русского судьи, приговаривающего кого-либо к доплате калыма за купленную им жену или отнимающего у единственной дочери наследство ее отца, с тем, чтобы передать его в руки четвероюродных братьев? — с полным отрицанием, не правда ли? А между тем, оба такие решения могут стоять в полном соответствии с местными обычаями. По всем этим основаниям, мы далеко не относимся с таким отрицанием к прежним горским судам, с каким относится к ним [10] большинство юристов на Кавказе. Несомненно, что власть председательствовавшего в них уездного начальника была чрезмерной, и что на деле он легко мог сделаться единственным судьей; но мысль — иметь на суде выбранных от народа посредников и предоставлять им решение дел по «адату» (обычаю) — должна быть признана плодотворною и заслуживает того, чтобы быть принятой в расчет при ближайших попытках пересмотра или исправления наших судебных уставов применительно к нуждам Кавказа.

Всякая серьезная попытка признания обязательности горского обычая немыслима, с нашей точки зрения, без оживления в том или другом виде посреднического суда. Одного формального разрешения мировым судьям решать дела по обычаю, разумеется, недостаточно; необходимо еще знать, в чем состоит этот обычай и какие процессуальные действия признаются им имеющими силу доказательств. Вот почему мы считаем делом не одной любознательности, не одного научного интереса обстоятельное знакомство с тем, в чем состояли процессуальные горские обычаи в первоначальной их чистоте, то есть, до момента сознательного или бессознательного действия на них русского закона; а также, к каким средствам обращались посредники для того, чтобы убедиться в совершении или несовершении ответчиком действия. — Изучая быт сванетов, мы сочли нужным поэтому обратиться к серьезному расспросу стариков всех тех обществ, которые нам прищлось посетить, насчет действовавших в их среде обычаев и процессуальных правил. Опасаясь быть непонятыми или неверно истолкованными, мы ставили вопросы в визуальной форме и нередко повторяли их по нескольку раз, варьируя одни только примеры. Полученные ответы и послужили единственным материалом для того очерка обычного права и процесса, который мы намерены представить читателям. Избираем следующий порядок изложения: процесс, уголовное право, право гражданское.

Вопрос о процессе, очевидно, сводится к вопросу о тех видах доказательств, какими руководствовались сванетские морвары. Виды эти были те самые, какие мы встречаем во всяком слабо развитом еще праве. Говоря это, мы хотим сказать прежде всего то, что письменные документы совершенно не были известны, а свидетельские показания играли сравнительно второстепенную роль; главным же средством установления судебной достоверности была присяга и соприсяга. Убедиться в этом легко на примере следующих ответов на поставленные [11] нами вопросы. Предположите, — говорил один из нас расспрашиваемым старикам, — что родственники мои, счетом двенадцать, в одно слово показывают, что я невинен в том убийстве, какое приписывает мне истец; последний же, в подтверждение своего обвинения, приводит трех свидетелей, говорящих, что они были очевндцами убийства, и что оно было сделано мною: какой приговор в этом случае постановили бы ваши морвары — оправдательный или обвинительный? На этот вопрос всюду следовал один и тот же ответ: «оправдали бы, так как против присяги родственников бессильны показания посторонних лиц, каково бы ни было их число». А если так, то очевидно, что в ряду доказательств свидетельские показания стоят у сванетов далеко не на первом плане. Но этого мало. Сванеты строго различают еще, подкрепил ли свидетель свое показание присягой и какой именно. Без присяги показание его лишено всякого значения. Много значит также, где принесена присяга: данная в одном храме и на одном образе считается действительнее другой. Что же это значит в конце концов, как не то, что свидетельское показание имеет силу настолько, насколько оно, в то же время, является присягой, — иначе говоря, что, само по себе, оно не имеет силы. Такой вывод находит себе решительное подтверждение и в языке сванетов, в котором есть особый термин для обозначения присяжника и нет териина для свидетеля, так что последнего зовут не иначе, как грузинским наименованием: «моцаме». Кто незнаком с особенностями древнейшего процесса и с причинами, их вызвавшими, тот в недоумении остановится перед фактом слабого развития у сванетов института свидетелей; но кому известны однохарактерные явления не только в процессе других горских народов Кавказа, например осетин, но и в старинном германском, в частности в бургундском праве, тот необходимо задумается о том, возможно ли, в самом деле, существование свидетельского показания, как самостоятельного вида доказательств, в праве народа, придерживающегося начала родового самосуда, неминуемо постигающего каждого, кто причинил роду материальный вред, хотя бы способом его причинения и было свидетельствование на суде. Недаром же у некоторых кавказских племен показания, неблагоприятные обвиняемому, делаются суду не иначе, как под условием сохранить в тайне имя делающего их лица; и далее, некоторые древние своды, в том числе индусские «учреждения Нарады», считают возможным назвать свидетелей «шпионами»; так опасно [12] и, согласно ходячим представлениям, презренно делаемое ими дело.

Сванетские морвары, постановляя свои решения на основании присяги выбранной ими стороны, чаще всего, впрочем, стороны ответчика, никогда не довольствовались, однако, одной этой присягой, но требовали еще, чтобы показания присягающего были подтверждены, также под присягою, его родственниками, в большем или меньшем числе, смотря по важности дела. Эти соприсяжники, вполне отвечающие по своему характеру «conjuratores» варварских «правд», очистникам и поручникам славянских источников, будучи родственниками и, во всяком случае, лицами, близкими ставившей их стороне, в то же время отнюдь не должны были принадлежать к числу живущих с нею в одном дворе. Название им — «мегнемари». В делах об убийстве обвиняемый обыкновенно ставил двенадцать человек, которые должны были, вместе с ним, принести очистительную присягу. При обвинении в увечье или воровстве число мегнемари было наполовину меньше; оно падало иногда до четырех человек и даже двух.

Присяга сторон и их мегнемари имела характер символического действия, соединенного с произнесением известных сакраментальных слов. Действие состояло в прикосновении рукою к образу или только в том, что присягающий держал свою руку над водою, которою был обмыт этот образ. Последнего порядка держались в кальском обществе. Так как икону св. Квирика и Эвлиты запрещено было выносить из посвященного им храма, «Шальяна», а присягавшие, из суеверия, не всегда решались входить в него, то приходилось довольствоваться при совершении обряда водою, в которую предварительно опущен был образ ²⁷. В прежнее время, по словам полковника Бартоломея, присягавший, входя в церковь, бросал в образ пулю и говорил при этом: «если я скажу неправду, да поразит меня эта пуля»; а папи, т.е. местный, не посвященный епископом священник, для усиления присяги, бросал пулю назад в присягавшего ²⁸. В настоящее время считают возможным ограничиться произнесением сакраментальных слов вроде следующих: «если я говорю неправду, то доколе не зарежу столько белых быков, сколько листьев на земле, да не будет мне спасения». В отношении силы присяги, сванеты [13] различают присягу, приносимую над местной иконой, от той, какая приносится в Шальяне и некоторых других, особенно любимых народом, храмах. Самая страшная присяга — та, которая дается в бывшем монастыре Квирика и Эвлиты. Сванеты уверены, что показавшего неправду в этом храме непременно постигнет на расстоянии не более года тяжкая болезнь или смерть. Не столь страшны клятвы, произносимые в других храмах; из них страшнее других та, которая приносится в церкви Богородицы в Ушкуле; за ней следует присяга в церкви Архангела-Михаила в Мести; присяга в церкви св. Георгия в том же обществе; присяга в церкви апостолов в Эцерах. Гораздо меньше значения придают сванеты присягам в других церквах. От судей зависело назначить присягу в той или другой церкви. В важнейших делах, каковы все дела об убийстве, обыкновенно требовалось принести присягу в Шальяне. Тот, кому положена была такая присяга, отправлялся, вместе с своими мегнемари, в кальское общество, которое, получив от него предварительно в свою пользу быка или другую скотину, разрешало идти к храму Квирика и принести там назначенную присягу. Ушкульцы, по-видимому, также требовали известных приношений себе от лиц, принимавших присягу в их церкви. В других обществах принесение присяги не сопровождалось, кажется, никакими поборами.

Присяга, — с характером описанного нами символического обряда, — единственный уцелевший между сванетами вид судебных испытаний, или ордалий. Раннее распространение среди сванетов христианства и вражда его к языческому поединку, а также испытаниям костром и водою — вероятная причина тому, что у сванетов не сохранилось даже памяти о них. Друтое дело — испытание раскаленным железом, о котором говорит еще уложение грузинского царя Вахтанга, составленное между 1703 и 1709-м годом. Этот вид ордалий, известный у грузин под наименованием «шанти», хотя и не был применяем в самой Сванетии, но ее старики слышали от своих отцов, что многих преступников в старые годы посылали из Сванетии в лечхумский уезд, где, не то в Цагерах, не то в Ахалчалахе, хранился, по показанию одних — в церкви, — других — у кузнеца, третьих — у князя Фарнаоза Геловани, — четырехугольный кусок железа, длиною в четверть аршина, легко обхватываемый рукою. Железо это раскаляли до огня и, положив под него бумагу, клали на руку испытуемого, который обязан был сделать с ним три шага вперед. Если после испытания рука [14] оказывалась неповрежденной, подвергавшийся ему признаваем был невинным, и наоборот. Представление о цели, с которой производимо было испытание, настолько спуталось в памяти сванетов, что в некоторых обществах нам приходилось слышать, что невинность испытуемого считалась установленной не в том случае, если на руке его не оказывалось обжогов, а в том, когда на бумажке, подложенной под железо, явственно можно было прочесть написанные на ней слова: «сам Господи покажи, прав я или неправ». Вот в каком искаженном виде доходят до нас нередко факты сравнительно недавнего прошлого!

____________

Переходим к уголовному праву сванетов.

Характерной чертой современного права у цивилизованных народов является, как известно, строго проводимая граница между гражданской ответственностью и уголовной вменяемостью. Злой умысел признается ныне необходимым элементом преступления; где его нет, там может быть речь лишь о вознаграждении вреда и убытков, другими словами, об ответственности гражданской. Вот почему непреднамеренное деяние, хотя бы последствием его была смерть, не считается за убийство, и, наоборот, неудачное покушение, раз оно совершено с годными средствами, подлежит уголовному возмездию. В младенческом состоянии права о всех этих различиях нет и помину. В каждом деянии преследуется причиненный им материальный вред, все равно, будет ли он совершен сознательно или бессознательно, совершен ответственным в своих действиях лицом, или животным и растением, одухотворяемым фантазией древнего человека. Отсюда возможность суда над волом, причинившим случайно кому-либо смерть, или над деревом, раздавившим под собою прохожего, — возможность, о которой одинаково говорят нам еврейское, индусское, греческое, англо-саксонское право. На дальнейшей стадии развития, человек, не переставая преследовать, по прежнему, один материальный вред, причиненный ему чужими деяниями, не отличая поэтому случайного от преднамеренного, в то же время переносит ответственность с животного на его хозяина, и с своим требованием о возвращении убытков обращается непосредственно к последнему. В этом именно периоде развития мы застаем некоторые горские народности Кавказа, в том числе осетин, посреднические судьи которых еще недавно карали хозяина скотины за случайно причиненную ею смерть. Стоило камню, задетому ногою вола [15] или коровы, упасть на голову прохожего и убить его, и род последнего считал себя вправе требовать от хозяина животного уплаты ему виры под угрозою кровомщения. Те же последствия имели место, если ветхий дом обрушивался на чью-либо голову, причиняя увечье или смерть; в этом случае ответственность падала на хозяина дома ²⁹.

Спрашивается теперь: стоят ли сванеты, в этом отношении, на той же ступени развития, что и осетины, или их праву не чуждо уже понятие о том, что для ответственности действия необходимо совершение его ответственным субъектом, что таким может считаться только человек, что поэтому всякий вред, причиненный не человеком, а, например, домашней скотиной, может вызвать разве вопрос о небрежности хозяина в уходе за нею и отнюдь не сделаться поводом к кровомщению или к требованию цора. На этот вопрос нам пришлось слышать резко противоположные ответы. В Княжеской Сванетии старики не только отрицали существование такой ответственности хозяина за животное, но даже высказывали сомнение в том, чтобы она вообще где-либо была возможна. В Вольной Сванетии, наоборот, приходилось слышать, что, в старые годы, убийства, причиненные животными, давали повод к взысканию с хозяина платы за кровь или цора, если не в полном, то в половинном размере. Решительное подтверждение последнему мы находим как в удержавшемся доселе у сванетов обычае отбирать в пользу семьи потерпевшего оружие, причинившее смерть, хотя бы собственник его и не был убийца, а также и в рассказанном выше предании об убийстве Путы Дадешкелиани восставших против него ушкульцами. Что делают последние [16] для отвращения от себя кровомщения? Они стреляют в Путу из церковного огня и церковным ружьем, чтобы тем самым направить месть его рода на церковь и устраниться лично от ответственности. Очевидно, что побуждающим мотивом к тому является представление, что хозяин вещи необходимо несет кару за причиненное ею действие; в данном случае, таким хозяином является церковь, с которой, разумеется, не легко взыскать цор, почему и удобно направить на нее месть враждебного ушкульцам рода. Причина, по которой в Княжеской Сванетии не сохранилось даже памати о возможности кровного возмездия хозяину вещи, от которой последовала смерть или увечье, лежит, как нам кажется, в тои косвенном влиянии, какое оказывали на изменение народных обычаев взимавшиеся князьями штрафы с преступников. Если князьям Дадешкелиани удалось, по крайней мере, в Эцерах, пресечь практику женского детоубийства, то мы не видим причин, почему бы они не могли внести и в другие стороны права более рациональные воззрения, проникавшие к ним из Мингрелии и Грузии с высшим сословием, с которым они так часто вступали в брачные и родственные связи.

Отмеченное нами различие между уголовными обычаями Княжеской и Вольной Сванетии снова выступает по вопросу о наказуемости или ненаказуемости действий, не вызванных злою волею совершавшего их лица. В Вольной Сванетии случайное убийство или ранение, как общее правило, ведет за собою уплату всего или части цора; в Княжеской — оно оставляется без последствий. Что касается до покушения, то, как общее правило, оно относится во всей Сванетии в числу безразличных действий. Самое большее, если виновного в нем заставят сделать угощение всей семье того лица, против которого оно было направлено. Любопытно при этом, однако, следующее исключение из общего правила о ненаказуемости покушений: в Ушкуле делается изъятие для случая, когда выстрел, сделанный в кого-либо из ружья, сопровождался осечкой. В этом случае с виновного, как ни покажется это странным, взимается плата за кровь. Другое дело, если выстрел воспоследовал, и тот, в кого он был сделан не потерпел ранения. В этом случае о цоре нет и помину. Как примирить такое явное, по-видимому, противоречие? Очень просто: тем, что ушкульцы не допускают возможности другого промаха, кроме добровольного. Непопавший в противника не имел, в их глазах, намерения убить его, а только испугать; напротив того, при осечке [17] возможно предположение, что убийство и ранение только благодаря ей не имели места.

Преследование в преступлении одного материального вреда является причиной, что сванетам неизвестно то, что на языке современных криминалистов слывет под наименованием увеличивающих или уменьшающих вину обстоятельств. Будет ли убийство сделано из засады или причинено кем-либо в драке, виновный и его родственники одинаково присуждаются к уплате цора в полном его размере. Из этого правила сванеты знают только одно исключение, нензвестное соседним с ними осетинам: мы разумеем убийство мужем любовника жены, застигнутого им in fragrante: тогда как осетины и в этом случае требуют от виновника убийства полной платы за кровь, сванеты допускают некоторую скидку. Исключение, о котором идет речь, легко, впрочем, может оказаться не более, как кажущемся. Дело в том, что их обычаи очень строго карают случаи вхождения кого-либо в чужое жилище. Кто врывается в чужой дом платит двенадцать ацышей, т.е., семьдесят два рубля. Виновный в прелюбодеянии, очевидно, прежде всего виновен в том, что проник, без ведома хозяина, в его дом. Вычитая за то падающую на него пеню из общей суммы цора, мы приблизительно получаем ту часть последнего, которую несет убийца жениного любовника ³⁰. Нельзя также считать доказательством признания сванетами увеличивающих вину обстоятельств в том факте, что с человека, вломившегося в чужой дом и учинившего в нем убийство, сверх цора, взыскивается еще двенадцать ацышей, так как в этом случае мы имеем дело просто-на-просто с двумя преступлениями, совершенными одним и тем же лицом, который поэтому и призывается отвечать за оба вместе. Преследование в преступлении одного материального вреда делает возможным ограничение сферы наказуемых действий одними теми, в которых ущерб, на самом деле, был нанесен. Вот почему, согласно сванетским обычаям, не подлежат наказанию всякого рода словесной обиды, как несопровождающиеся материальным вредом, а также все случаи воровства, оканчивающиеся нахождением украденной вещи. Вернув похищенное, вор освобождается от всякой дальнейшей ответственпости.

Если, с одной стороны, сфера преступных деяний терпит [18] у сванетов сказанное ограничение, то, с другой, суеверия народа заставляют расширять ее на целый ряд деяний, с нашей точки зрения безразличных. Сванеты верят в действие чар и всякого рода заклинаний. Из давней еще практики их посреднических судов можно привести случай присуждения одной женщине чубехевского общества к уплате ста двадцати рублей за изготовление зелья, якобы лишавшего истца возможности дальнейшего coitus. При отсутствии начал публичного возмездия, при воззрении на преступление, как на материальный вред, наносимый одним двором другому и возмещаемый платежами, неудивительно, если только те преступные действия вызывают собою кровомщение, которые совершаются членами одного двора по отношению к членам другого; неудивительно, если отце-убийство, матере-убийство, как убийство отцом сына или дочери, не влекут за собою уплаты цора, и если, с другой стороны, убийство дяди по матери, живущего своим двором, необходимо вызывает такой платеж. Если не иметь в виду этого чисто материального воззрения на преступление, если упустить из виду, что при наказании имеется в виду не восстановление нарушенного права, еще менее устрашение или исправление преступника, а просто-на-просто возмещение материального вреда, причиненного одним двором другому, то трудно понять, каким образом отцеубийца продолжает мирно жить в среде своих родственников, отличаясь от других носимой им через плечо повязкой из круглых камней, так называемой «кка», тогда как всякого, кто убьет чужеродца или однофамильца, живущего отдельным двором, неизбежно постигает месть, от которой он не иначе может избавиться, как уплативши цор, т.е. полную плату за кровь.

Переходя к системе наказаний у сванетов, поражаешься их крайней скудостью. Единственный вид их составляют платежи натурой (землей, скотом, оружием), редко когда деньгами, которыми всего чаще вычисляется только размер наказания. О лишении жизни или свободы, а также о разных видах членовредительства сванеты не имеют понятия. Встречались, правда, случаи побиения камнями кровосмесителей, и притом всенародно; приводят также примеры разрушения жилища и избиения всей семьи лица, виновного в святотатстве или краже в храме; но в этих единичных случаях столь же трудно видеть применение народного обычая, как и в фактах убийства родственниками лиц, совращенных в магометанство. Приписывая наступление известных народных бедствий, положим, неурожаев, [19] присутствию в народной среде лиц, оскорбляющих Бога своими действиями, народ в гневе обращался к их истреблению, прибегая, при этом, к освященному еще Библией способу; точно так же поступали и родственники, спешившие изъять из своей среды человека, присутствие которого может привлечь на них гнев божий.

Размер платежей, производимых преступником или его роднею, живущею с ним на одном дворе, зависит от важности причиненного преступлением вреда. Наибольшим вредом признается, разумеется, лишение жизни. Плата за кровь, или, что тоже, цор, в Княжеской Сванетии достигала следующих размеров: убийца и его двор обязаны были отдать двору убитого тринадцать «цхвадышей» земли, или, что то же, шесть с половиною грузинских кцев, — иначе говоря, без малого две десятины ³¹; кроме того, двор убийцы обязан был одарить скотом всех лиц, живших совместно с убитым, давая одному вола, другому — лошадь, третьему — барана, смотря по близости родства с покойником. Таков был обычный размер цора в эцерском обществе. В Бечо величина его была в два раза меньше. Здесь земля, уступаемая двором убийцы, считалась не цхвадышами, а «налжомами», числом двенадцать, что, считая каждый налжом в половину меньше против цхвадыша, дает три кцевы земли, или немного менее одной десятины. В Вольной Сванетии плата за кровь была приблизительно та же, как в Бечо. В местийском обществе нам говорили об уступке роду убитого не менее двенадцати налжомов, не считая скота, раздариваемого родственникам. В Ипари нам оценивали имущественный ущерб, причиняемый двору уплатой цора, приблизительно в тысячу рублей, чего, разумеется, достигает он и в упомянутых выше обществах, так как ценность десятины вместе с ценностью раздариваемого скота близко подходит в них к этой цифре. Как уже было сказано, в состав имущества, уступаемого роду, входнло и то оружие, которым совершено было убийство. Сверх того, с уплатой цора соединялось обязательное угощение всех родственников убитого, на что, в свою очередь, затрачивалось немало. Если двор, на который падала уплата цора, не был в состоянии исполнить всех требований, предъявленных ему в этом отношении медиаторами, двор убитого считал себя вправе продолжать [20] кровомщение. Нередко, впрочем, однофамильцы из других дворов приходили на помощь тем, кто обязан был уплатить цор. Еще чаще оказавшаяся несостоятельной семья отдавала себя в холопы той, которая имела право на платеж. В числе тех «маджолобов» — или домашних слуг, которые в 1872 году были отпущены на волю русским правительством без всякого вознаграждения их собственников, некоторое число было потомками таких, добровольно закабаливших себя семей.

Размер цора служит масштабом, по которому вычисляется величина платежей, производимых в случаях увечий, ранений, а также случаев нарушения женщиной ее супружеской верности. Самым тяжким видом увечий считалась кастрация, за которую в одних обществах взимали полный размер цора, а в других — не менее половины его. За отрезание уха, носа и выкол глаза взыскивалась треть цора; приблизительно то же или несколько менее — за отсечение руки или ноги. Что касается до ранений, то тяжким признавалось ранение, причиненное выстрелом из ружья; легким — удар кинжалом или шашкой. В первом случае обычным размером вознаграждения была половина цора, во втором — четверть его. И в том, и в другом одинаково издержки лечения и содержания во время болезни падали на двор виновного. Взыскания за побои были сравнительно незначительны: один, много два ацыша, т.е. шесть иля двенадцать рублей.

Из преступлений, направленных против нравственности наказуемыми считались: прелюбодеяние с замужней женщиной, изнасилование и растление. Муж вправе был прогнать неверную супругу, получая назад из ее двора уплаченный им «начулаш» и, сверх того, половину платы за кровь, за нанесенное ему бесчестие. Сванеты не делают различия между изнасилованием и растлением. И то, и другое одинаково ведут за собою платеж скотом, ценностью в пятьдесят ацышей, т.е. от одной трети до половины платы за кровь. Кровосмешение принадлежит к числу самых редких явлений в быте сванетов; о противоестественных же пороках у них нет и помину, так что на все наши расспросы на этот счет они отвечали повсюду решительным отрицанием.

Из других видов действий, направленных к чьему-либо вреду, сванеты различают насильственное вторжение в чужое жилище, караемое штрафом в 12 ацышей, и лишение свободы, за что полагается платеж величиною от 10 до 20 ацышей.

Что касается до преступлений против собственности, то здесь мы должны повторить уже сказанное. Обыкновенное воровство [21] не имело у сванетов иного последствия, кроме возвращения украденного или его стоимости. В одной лишь Княжеской Сванетии правители видели в факте воровства основание к наложению штрафов в свою пользу. Только в том случае, если воровство связано с насильственным вторжением в чужой дом, оно сопровождается еще платежом в 12 ацышей. Тех различий между простым воровством и грабежом, какие проводятся нашими законодательствами, сванеты не знают; но зато, в сфере преступлений против собственности, они выделяют, как особенно тяжкое преступление, кражу спускающейся к очагу цепи и того железного четырехножника, на котором печется хлеб. В этой краже сванеты, подобно осетинам, преследуют, сверх воровства, еще оскорбление чести семьи. Размер взыскания доходит в этом случае до двадцати ацышей.

Заканчивая очерк уголовных обычаев сванетов, мы считаем нужным заметить, что непризнание их русскими судами, постановляющими наказания по XV тому, является причиной, что представление об этих обычаях все более и более изглаживается из народной памяти, так что расспрашиваемые нами лица нередко затруднялись в своих ответах, и сколько-нибудь точные показания можно было получить от одних стариков. Русское уголовное правосудие, по-видимому, не вполне удовлетворяет сванетов. И это неудивительно. На той стадии развития, какой достигло юридическое сознание сванетов, немудрено, если ссылка в каторжные работы, хотя бы и без срока, остается недостаточным возмездием тому, кто, по обычаю, должен подвергнуться смерти или выкупить свою жнзнь у родственников убитого. Последние все еще считают для себя позором оставление убийства без кровомщения, и нет ничего удивительного, если администрация, в интересах общего мира и спокойствия, обращается нередко, не ожидая приговора, к назначению посредников, которые и определяют размер того частного вознаграждения, какой потерпевшая сторона должна получить от двора убийцы. Этим путем, заслуживающим, как мы полагаем, полного одобрения, междоусобия потухают нередко в самом их зародыше и делается немыслимым повторение того, хорошо известного на Кавказе, случая, когда сын убитого последовал за убийцей в каторгу с тем, чтобы заколоть его кинжалом и тем исполнить долг кровомщения.

Обращаемся теперь к рассмотрению гражданского права сванетов, и прежде всего той части его, которая имеет отношение к браку и порождаемому им семейному союзу. [22]

Брачное право сванетов составляет несомненно ту сторону их быта, которая лучше других известна из описании путешественников. Но не все, сказанное ими на этот счет, заслуживает одинакового доверия. Так, например, сообщение г. Стоянова о том, что «сванеты-христиане имели по две и по три жены и что старшею из них считалась та, которая больше нравилась мужу», не находит себе подтверждения в тех показаниях, какие сделаны были нам стариками, и мы не иначе можем объяснить себе происхождение вышеприведенного места как полным смешением законной жены, всегда единой в семье сванета, и «лелят», которых он держит нередко по нескольку. Юридическое положение жены и любовницы совершенно различно. Конкубина, подобно осетинской номулус, не считается хозяйкой в доме и ежечасно может быть прогнана из него со смертью сожительствовавшего с нею лица; ни сама она, ни ее дети ничего не наследуют. Положение ее, таким образом, вполне может быть названо бесправным. Justae nuptiae также необходимы в Сванетии для того, чтобы женщина считалась законной женою, как в древнем Риме. Будет невеста похищена женихом у родителей или приобретена у них покупкой, она становится женой не раньше, как после венчания.

Венчанию предшествует обручение, совершающееся обыкновенно еще тогда, когда жених и невеста находятся в младенческом возрасте. Обручение представляет собою бесформенную сделку, в силу которой одна семья принимает обязатедьство женить сына на новорожденной или имеющей родиться дочери другой семьи. Обязательство это скрепляется обыкновенно уплатой чего-то подобного задатку, называющемуся «накданури». Дают одного или двух баранов, ценою не свыше десяти рублей; в том случае, однако, если дело идет о заключении женихом вторичного брака, родителн невесты берут задаток в два или три раза больший обыкновенного. Невыполнение заключенного условия считается явным оскорблением целого рода и дает право на месть. Последней, впрочем, избегали при содействии медиаторов, определявших размер вознаграждения, какой должна была уплатить неустоявшая в договоре семья. Венчанию предшествует также уплата женихом или его семьею всего или части «начулаша» (плата за невесту). В отличие от народов северного Кавказа, в том числе кабардинцев, которые обыкновенно складываются между собою, с целью помочь жениху в платеже «калыма», сванеты требуют, чтобы последний [23] всецело был внесен самим женихом или его родителями. Низкий сравнительно размер начулаша (двести рублей для простонародья, триста — для азнауров), делает возможцым обойтись при его уплате без содействия родственников и односельцев. Начулаш редко когда вносится деньгами, всего чаще — скотом. Величина его часто зависит от того, принадлежит ли невеста к одному селению с женихом, или нет; в первом случае он обыкновенно на половину меньше. Сванеты, в отличие от других горцев, редко когда прибегают к символизированному похищению невесты, ради неплатежа начулаша; и это, по всей вероятности, потому, что увод девушки, согласно обычаю, налагает на виновного обязанность вознаградить родителей за ее бесчестие уплатой половины цора, причем платеж этот не устраняет для жениха необходимости внести полностью и всего начулаша. Таким образом, похитителю невеста обходится значительно дороже. К уводу невесты сванеты прибегают лишь когда не имеют возможности заключить брака иным путем, в виду решительного отпора со стороны родителей невесты. Последняя обыкновенно заранее знает об уводе и дает на него свое согласие. Случаев, когда бы у похитителя отобрана была уведенная им девушка, сванеты не помнят. Похищенная, как общее правило, становится женою похитителя.

Если в наше время умычка невест далеко не является в Сванетии чем-то обычным, то не так было десятки лет назад. Правда, в Княжеской Сванетии и до русского владычества семье Дадешкелиани удалось сократить значительно число похищений, благодаря установленному ею порядку штрафования виновных в собственную пользу ³². Зато в Вольной Сванетии, при неограннченном господстве самосуда, обычай умыкать невест не из одних лишь соседних сопелей, но также из Лечхума, Рачи и Осетии, являлся весьма распространенным. Ближайшей причиной тому была долго державшаяся в Сванетии практика убивать новорожденных девочек, оставляя в живых мальчиков. Сами сванеты довольно ясно сознают ту тесную связь, в которой оба обычая — похищения невест и женского детоубийства — стоят между собою. «В кальском обществе, — говорит полковник Бартоломей, посетивший Сванетию летом 1854 года, — жители показывали мне девочек, хвастаясь, что оставили их живыми по совету пристава Микеладзе. Не будет [24] надобности, — присовокупляли они, — нашим сыновьям покупать или красть себе жен за горами ³³.

Большая распространенность женского детоубийства у разноплеменнейших народов земного шара дает повод искать объяснения ему в каких-либо общих причинах. Английские этнографы, с Мак-Ленаном во главе, обыкновенно выставляют такими причинами, во-первых, опасность, которой грозит женщина родившему ее семейству, как постоянное яблоко раздора с соседями, и, во-вторых, негодность ее служить ближайшей задаче древнейших сообществ, а именно — внешней обороне.

Если и признать даже вполне основательными оба выставленные мотива, все же мы не вправе упустить из виду и противоположных им соображений, нередко побуждающих сообщество дорожить присутствием женщин в его среде. Так, мы не должны забывать, что женщина, особенно на низших ступенях развития, является, по преимуществу, рабочей силою, гораздо более мужчины, всецело поглощенного целями обороны; далее, что продажа девушки в чужой двор доставляет нередко вскормившей ее семье доход, не только окупающий, но и в несколько раз превосходящий сделанные на нее затраты; что, наконец, она — живая связь между семьями; что иметь много дочерей — лучшее средство породниться со многими дворами и приобрести в них поддержку и защиту против общих врагов. Вот почему убийство родителями младенцев женского пола далеко не является столь всеобщим, каким признавал его, например, Мак-Ленан; вот почему оно встречается бок-о-бок с убийством мальчиков не как нечто прочно установленное обычаем, а как результат временного недостатка средств к поддержанию жизни подростающих поколений. Такой именно характер носит оно в среде некоторых горских племен Кавказа и, в частности, у южных осетин или туальцев, у которых, по показаниям их духовников, в голодные годы и теперь еще можно встретить случаи, когда родители оставляют без пищи новорожденных, одинаково мальчиков и девочек, чаще, однако, последних.

Далее, данные сванетского быта убеждают нас в том, что наряду с общими причинами убийства девочек, указанными Мак-Ленаном, могут быть приведены и более частные.

При расспросе стариков, мы остановились на детоубийстве [25] с особенным вниманием и пытались добиться от них самих объяснения ближайших причин этого явления. В числе мотивов, приводимых стариками, были и такие, каких не имеют в виду этнографы. В Княжеской Сванетии и, в частности, в бечойском обществе право князей продавать крестьянских дочерей в рабство признаваемо было стариками ближайшей причиной, по которой родители предпочитали в старые годы убивать своих новорожденных. К чему же было вскармливать и воспитывать девочек, говорили они нам, когда князь вправе был ежечасно отнять их у родных, когда ожидавшая девушку судьба — было состояние бесправной рабыни («анаутки») нередко у неверных, по ту сторону гор, у татар или кабардинцев? Вот объяснение, над которым пока не задумывался ни один этнограф, и которое, как нам кажется, приложимо к быту не одних сванетов. Продажа взрослых девушек их владельцами — вероятный источник средневекового droit de mariage или принудительной отдачи в супружество феодальным сеньёром, — явление настолько распространенное при господстве рабства и крепостничества, что совершенно упускать его из виду при объяснении таких обычаев, как женское детоубийство, является далеко немаловажным упущением. Я не был бы поражен тем, если бы, при ближайшем рассмотрении, оказалось, что у многих народов древности и средних веков непосредственным источником детоубийства было названное право помещиков продавать крестьянских дочерей на чужбину, разлучая их с семьями и побуждая, тем самым, родителей не дорожить своим женским потомством. Тогда как население Княжеской Сванетии, дававшее нам показания, обыкновенно сваливало на князей ответственность за господство нехорошого уже, в их глазах, обычая, в Вольной — в оправдание себе приводили затруднительность в доставлении пищи возрастающему населению и, кроме того, нежелание уменьшать достояние семьи дачей приданого, уносимого дочерями во двор их мужей. Поверхностного даже знакомства с физическими и климатическими условиями страны вполне достаточно для убеждения в том, что ограниченность средств к пропитанию — ближайшая причина, по которой сванеты считают нужным принимать меры к ограничению роста населения. Этими условиями объясняется, почему сванеты предотвращают самое появление на свет незаконнорожденных с помощью абортивных средств. В них же лежит ключ к пониманию и тех оснований, по которым, не имея возможности доставить содержание подрастающему [26] поколению мужчин и женщин, они делали выбор между полами, убивая девочек. Предпочтение, оказываемое в этом случае мальчикам, легко объясняется, если вспомнить, что, при господстве родовых отношений, продолжателем породы считается сын, а не дочь, что первенствующая цель всякого сообщества — оборона его от соседей — всецело осуществляется одними мужчинами. Прибавим к этим мотивам, более или менее общего характера, еще тот специальный, что женщина в Сванетии, вместо того, чтобы выходом своим замуж принести доход семье, скорее причиняет ей убытки. Это зависит от незначительности платимого за нее начулаша, который, как мы видели, не превосходит собою одной, много двух сотен рублей, а также от того, что родители наделяют своих дочерей приданым, ценность которого превосходит ценность полученной за них платы. Нам неизвестен источник, из которого г. Стоянов почерпнул свое категорическое утверждение, что в Сванетии «приданого нет» ³⁴. Последнее уплачивается родителями непременно, но особого термина для его обозначения не существует на сванетском языке, и оно известно в народе под грузинским наименованием. Обстоятельство это только свидетельствует о сравнительно позднем появлении у сванетов приданого, что, в свою очередь, подтверждается еще тем, что рядом с ним продолжает держаться и начулаш, или плата за невесту. В состав приданого входят те самые предметы, которые русские крестьяне обыкновенно дают дочерям при отдаче их в замужество: одежда, украшения, домашняя утварь. Одежда заготовляется родителями не только для невесты, но и для будущего ее супруга. Из украшений всякая, сколько-нибудь зажиточная, семья непременно наделит свою дочь серебряным нагрудником и серьгами. Медные чаны, служащие для приготовления пищи и представляющие в Сванетии один из главнейших видов ценностей, также весьма часто попадаются в числе предметов, приносимых молодою женою в двор ее мужа. Далее, в приданое нередко идет скот: бараны, лошадь, коровы. Земля, как и у русских крестьян, не дается за невестой; она — собственность двора и не должна поэтому выходить из его рук. Старики олределяли нам ценность приданого приблизительно в 100, 200 рублей. Дворянские, или азнаурские, семьи увеличивали размер его в два раза, одаряя дочь вещами и скотом на сумму от 200 до 400 рублей. Вместе с [27] приданым жена привозила с собою в дом мужа еще угощение для его родни: столько хлебов, сколько может быть доставлено на двух быках, и столько же водки. Это еще более увеличило размер затрат, делаемых семьею невесты, и укореняло в среде сванетов взгляд, что дочь скорее уносит, нежели приносит собою достаток тому двору, в котором она родилась; а такая уверенность должна была только укреплять их в раз сделанном ими выборе между полами и, следовательно, косвенно поддерживать практику детоубийства девочек. С течением времени в народе составилось даже суеверное представление, что за всякую убитую родителями девочку небо посылает мальчика, — представление, еще живо державшееся во время посещения страны г. Бакрадзе. «Сванеты, — говорит грузинский путешественник, — убеждены в том, что убийство девочки вознаграждается рождением сына» ³⁵ О самом способе умерщвления сванетами новорожденных имеется не вполне точное представление. Уже Бартоломей указывает на то, что младенцам вовсе не засыпают рта горячей золой, а морят их голодом, не допуская к груди. Это тот самый способ, который был в наибольшем распространении и в древности, в частности в Риме, где от выбора мужа зависело допустить или не допустить новорожденного к груди его матери. Г. Стоянов перечисляет, впрочем, еще и другие способы умерщвления: младенду кладут камень на живот, или душат за горло, или насыпают в рот поташу ³⁶. О последнем доводилось слышать и нам, впрочем, в одной лишь Вольной Сванетии и, притом, как о способе, практиковавшемся сравнительно редко.

После этого неизбежного уклонения в сторону, возвращаемся к дальнейшей передаче характерных особенностей брачного права сванетов. Из того обстоятельства, что браки заключаются у сванетов покупкою невесты, а иногда, хотя и редко, похищением ее, еще не следует, что брак считается правильно заключенным помимо совершения обряда венчания. Мы сказали уже, что последний необходим для понятия «justae nuptiae», что венчанная женщина одна признается женою и пользуется юридическими правами жены. Обряд венчания совершался поэтому в Сванетии задолго до того времени, когда обществу распространения православия на Кавказе удалось завести в сопелях священников, рукоположенных местным епископом. [28] Вербовавшиеся из народа туземные священники, «папи», в течение столетий венчали по грузинско-православному обряду, читая наизусть непонятные им самим молитвы. Жених и невеста стояли в церкви один возле другого, имея на голове ситцевые шапочки — слабое подобие венцов; полы платьев их были пришиты одна к другой, что символически выражало крепость тех уз, которые должны были связывать их в будущем. Три раза пап переносил венец с головы жениха на голову невесты. Перед завершением обряда брачущиеся должны были поцеловаться.

За венчанием следует празднование свадьбы в доме жениха. Молодая является в него, закрыв лицо покрывалом. При переходе через порог покрывало должно быть поднято. Ближайшие родственники мужа ждут молодую за дверьми, держа в руках чашу с пшеничной мукой — символ изобилия и материального довольства. Более отдаленные родственники обнажают свои кинжалы над ее головою, думая отвратить тем действие нечистой силы, невидимых злых духов, которые вместе с нею желали бы проникнуть во двор. Принявши чашу в свои руки, невеста медленно обходит с нею три раза стены жилья, после чего ее подводят к сосуду с медом, в который она обмакивает палец, поднося его затем к своим губам, — знак счастья и радости, которые ждут ее в новой семье. Во все это время вокруг молодой не смолкают звуки песни, известной под названием «корцилоба»; отдельные слова ее более непонятны сванетам, но они продолжают думать, что в них заключается пожелание счастья и благоденствия ³⁷. Свадьба, как и всякое радостное событие в жизни горца, не обходится без стрельбы из ружей и пистолетов; время от времени за стенами сакли раздаются звуки выстрелов, делаемых роднею новобрачной. Торжество заканчивается пиром, который нередко продолжается и на следующий день, пока свита невесты не уничтожит вместе с родней жениха всего заготовленного угощения. Молодая, обратно тому, что доселе практикуется по ту сторону гор у татар и у горцев, т.е. омусульманившихся осетин, остается в семье мужа; родственники же ее возвращаются к себе на второй или третий день после свадьбы. В утро, следующее за первой брачной ночью, муж не делает жене никаких подарков. Так называемый утренний дар или [29] «morgengabe» с существованием которого мы знакомы по преимуществу из германских народных «правд», но который попадается в обычном праве и у других народов, в том числе у кумыков, неизвестен сванетам; вернее сказать, они откладывают производство его до времени, когда жена подарит мужа рождением сына. После первого ребенка, говорит г. Стоянов, муж дает жене покрывало и повязку ³⁸. Первая брачная ночь вообще не имеет в быту сванетов того значения, какое связывает с нею обычное право большинства арийских народов. Известно, что в Малороссии, например, начало брачному сожительству кладется еще в то время, когда гости продолжают пировать за столом, что последние как бы считают себя вправе быть оповещенными об этом, и это обстоятельство дает им возможность приступить к публичному опозориванию новобрачной каждый раз, когда возникнет подозрение в ее целомудрии. Ничего подобного сванеты не знают. Никакого общественного контроля молодая чета не признает за собою; новобрачная ответственна только перед мужем, который, в свою очередь, тщательно скрывает от всех подчас постигающее его несчастие, считая оглашение такого факта позором для своей чести.

Приступая к характеристике взаимных отношений супругов, мы должны прежде всего сказать несколько слов о том, каково вообще народное воззрение на женщину, так как первое, очевидно, значительно обусловливается последним. Уже из некоторых черт описанного нами свадебного ритуала наглядно выступает взгляд на женщину, как на существо нечистое: с женою входят в дом мужа злые духи, против которых его родные и обнажают кинжалы, держа их над самой головой невесты ³⁹. То же воззрение еще резче проглядывает в [30] решительном запрещении женщинам входить в церковь, за исключением одного только дня в их жизни — дня венчания. Такое же запрещение существует и у пшавов, т.е. в среде несомненных грузин, одичавших, правда, в своих горах, но не утративших общего с жителями долин языка. По словам г. Бакрадзе, сванеты считают церковь оскверненной, если в нее войдет женщина. Сванетка, — прибавляет он, — сама сознает, что нечиста и что образ не вынесет ее присутствия ⁴⁰. Во время родов, говорит г. Стоянов, нельзя прикасаться к родильнице, а также в течение 40 дней спустя, пока пап не окропит нечистую священной водой. С наступлением кровотечения женщина должна уйти из дому и поселиться в какой-нибудь пустой избушке ⁴¹. В основе такого воззрения лежит, может быть, превратное толкование религиозного взгляда на женщину, как на ближайшую виновницу грехопадения. Во всяком случае, в этом взгляде на женщину, как на существо нечистое, нельзя видеть отражения приниженности ее положения в семье, так как о последнем не может быть и речи. По сравнению с другими горскими племенами Кавказа, сванеты признают за женщиной значительную долю самостоятельности. У татар и осетин вся работа, как домашняя, так и полевая, производится исключительно ею; не так у сванетов, у которых женщина пользуется гораздо большим досугом. Относительная редкость женщин и вытекающая для них отсюда легкость найти сожителя и в случае развода — причина тому, что в Сванетии отношения мужей к женам довольно мягки. Никогда муж не имел здесь права на жизнь своей жены. Убийство даже уличенной в неверности супруги всегда признавалось действием, вызывающим за собой кровную месть со стороны ее родственников ⁴². Последствием измены жены бывает обыкновенно развод. Муж выгоняет жену из своего дома, и так как вина на ее стороне, то он не только не обязан платить что-либо ее родственникам за бесчестье, но вправе даже потребовать от них возвращения ему «начулаша». На вопрос о том, вправе ли муж наказывать жену телесно, старики обыкновенно отвечали, что бывают случаи, когда муж и побьет [31] жену, но что последнее не особенно часто. В том обстоятельстве, что муж конфузится, когда его застанут в одной комнате с женой, или что пить за ее здоровье в его присутствии, а также спрашивать о ней в присутствии посторонних считается неприличным, мы не можем, подобно г. Стоянову, видеть доказательство суровости, с которой муж обходится с женой. Те же черты могут быть отмечены в быте соседних с сванетами горских татар, — быте, основу которого составляет магометанство и восточное затворничество женщин, и который, в этом отношении, наложил свою печать и на сванетские обычаи. Г. Бартоломей прав, утверждая, что в Мести (прибавим от себя, — не в одном этом обществе, но также в Муллахе и Бечо, т.е. в ближайших к перевалам обществах) соседство мусульманских племен отражается несколько на нравах жителей, в которых выступают уже некоторые черты исламизма ⁴³.

Относительная самостоятельность замужних женщин в Сванетии сказывается всего нагляднее в сфере имущественных отношений супругов. Жена удерживает вполне право собственности на приданое; без ее согласия ни одна часть последнего не может подвергнуться отчуждению. Если в состав его входит земля, то муж подвергает ее эксплуатации не иначе, как с предварительного уговора с женой. Он — не более как управляющий ее имением, а отнюдь не свободный распорядитель жениным имуществом. Право собственности жены на принесенное ею приданое сказывается во всей его силе в момент прекращения брака в силу развода, виновником которого является муж. Вопреки каноническим запрещениям, обычай сванетов не считает брак чем-то нерасторжимым. Разводы, название которым «лицевре», имеют место, как по воле мужа, так и по воле жены. В первом случае муж обязан вернуть приданое и, сверх того, сделать родственникам жены особый платеж в вознаграждение за наносимое им бесчестие. Размер его обыкновенно равняется половине цора. При оставлении же мужа женою, родственники последней производят такой же взнос обесчещенному супругу, возвращая ему в то же время уплаченный им начулаш; жена же, и в этом случае, сохраняет полное право собственности на свое приданое. С прекращением брака смертью мужа, вдова, не наследуя ему, вправе остаться при детях во дворе покойного и нередко [32] занимает в нем положение большухи, т.е. главной хозяйки; бездетная, как общее правило, возвращается в ту семью, из которой вышла, и остается в ней до момента вступления в новый брак. После всего сказанного ясно, что о бесправии жен в Сванетии не может быть и речи. Напротив, замужняя женщина пользуется у сванетов значительной самостоятельностью как в сфере личных, так и в сфере имущественных отношений.

Но как примирить все это с теми ограничениями ее правоспособности, которые так наглядно выступают в запрещении ей всякого свидетельства на суде ⁴⁴. Излагая характерные особенности сванетского процесса, мы имели уже случай заметить, что, благодаря господству доселе в быте народа начал родового самосуда, показание, делаемое на суде посторонним лицом, иначе говоря, свидетельское, получило сравнительно слабое развитие. Так как всякий причиненный вред дает пострадавшему право на возмездие, то кровная месть, или заменяющий его цор, необходимо грозит свидетелю со стороны той семьи, против которой направлено его свидетельство. При таких условиях понятна причина, по которой женщина лишена права свидетельствовать; дать ей это право — значило бы открыть новый источник для враждебных столкновений между родами и семьями. Не имея права быть свидетельницей, женщина не может также быть и соприсяжником. Причина тому опять-таки налицо: это — опасение внутреннего разлада в среде рода и составляющих его дворов, разлада, неизбежного в том случае, если женщина приобретет возможность своими показаниями приносить ущерб интересам того или другого из родственников ее мужа. Что в упомянутом запрещении не следует видеть доказательство приниженного положения женщины, в этом легко убедиться хотя бы из того, что сванеты допускают женщин в более широкой степени, чем другие народности Кавказа, в роли посредников на суде, а подчас и выслушивают их на своих сходках. Что касается общественного положения женщины, то необходимо заметить ту подробность, что женщина в Сванетии часто служит тому высокому назначению, какое приписывали ей древние германцы и, в частности, англо-саксы, называя ее Fridowebe, «ткущей мир», иначе — примиряющей между собою роды. По верному замечанию г. Стоянова, женщины нередко останавливали в Сванетии кровавые схватки. Кровник, [33] преследуемый семьею убитого, находил у них убежище, и одного прикосновения их к нему достаточно было для того, чтобы на время спасти его от пули; точно также раненый, раз принятый женщиной на ее попечение, пропускался беспрепятственно сквозь строй враждующих с его семьею врагов ⁴⁵. Голос женщины не раз раздавался в пользу мира и на народных собраниях. Не созываемые на них формально, женщины, при некоторой энергии и настойчивости, могли добиться того, чтобы быть услышанными; совет их нередко принимаем был целым сходом, который поставлял свое решение, согласно данному женщиной совету. Бытовые отношения, в роде излагаемых нами, с трудом подходят под какую-либо юридическую квалификацию. Нельзя сказать, что в Сванетии женщина имеет право голоса на сходах, но нельзя также отрицать и того, что фактически она нередко пользуется им.

____________

Переходя от брачного права к характеристике личных и имущественных отношений родителей и детей, нам придется припомнить многое из сказанного выше. Очевидно, что право родителей убивать новорожденных красноречиво говорит о том, как велика власть их над детьми. Отец остается решителем судеб детей и по достижении ими половой зрелости, с которой, по обычаю, и начинается совершеннолетие. Отец женит сына и выдает замуж дочь, не спрашивая о их согласии. Брачные договоры заключают, как мы уже сказали, в то время, когда будущие супруги лежат еще в пеленках, и строго соблюдаются родителями под страхом кровного возмездия. Шестнадцати- или восемнадцати-летний юноша вступает в брак с девушкой приблизительно того же возраста, почти не зная ее, едва обменявшись с нею парою слов при посторонних свидетелях, потому что такова воля его родителей, которые и не думают спросить его о том, каков бы был его личный выбор. Столь же бесправным является положение детей и в сфере имущественных отношений. От воли отца зависит выделять женатого сына или не выделять его вовсе; в последнем случае сын продолжает жить в родительском дворе, отдавая, по прежнему, в пользу последнего все свои заработки. Требовать выдела сын не вправе; только в случае смерти отца и перехода двора в заведывание старшего брата, [34] остальные могут требовать раздела и наделения каждого своей частью. Доля в наследстве отца принадлежит, разумеется, одним сыновьям; дочери, кроме приданого, ничего не получают. Отец вправе лишить наследства непокорного ему сына, отнять у него преимущества первородства. Пример тому недавно еще представлен был семьею Дадешкелиани, в которой отец теперешних бечойских князей за женитьбу на мусульманке лишен был права первородства по решению главы рода. Отсутствие завещаний служит, впрочем, в большинстве случаев, детям достаточной гарантией перехода семейного имущества со смертью родителя в их руки. Последний, правда, вправе раздарить его при жизни, но только в пользу церкви и ее учреждений; при слабой религиозности сванетов не удивительно, если этим правом они никогда не пользуются фактически и если поэтому, как общее правило, имущество, за исключением случаев разорения, не выходит из рук семьи, переходя в ней от поколения к поколению. Другой способ обхода отцом прав законных наследников — усыновление — также закрыт сванетам. По обычаю, усыновителем может быть только бездетный, а усыновляемым — непременно родственник. В свою очередь, молочное родство не дает никаких прав на наследство, а признается только препятствием к заключению брака. — Таким образом, фактически дети или, точнее, сыновья обеспечены в получении наследства от родителей. Опека и попечительство над ними до их совершеннолетия принадлежат тому из родственников, который стоит во главе двора и заведует его имуществом. Tutela dativa, выражаясь языком римских юристов, сванетам неизвестна.

В связи с сказанным о семейном быте сванетов, мы считаем удобным изложить и некоторые характерные особенности их наследственного права. Последнее, как хорошо известно, повсюду является отражением общественного склада. Неудивительно поэтому, что в Сванетии, где основу быта составляет семейная община, не встречается, строго говоря, того, что на языке цивилистов известно под «открытием наследства» (delatio haereditatis). Собственность неизменно принадлежит одному и тому же субъекту — семье.

Смерть ее главы имеет своим последствием только перемену в лице, заведующем семейным имуществом, отнюдь не переход самой собственности из одних рук в другие. Перемена, о которой идет речь, может воспоследовать, впрочем, и помимо чьей-либо кончины, в силу приговора семейного [35] совета, переносящего права хозяина на младшего по возрасту члена, как более других способного. Только в тех, все более и более возрастающих в числе малых семьях, основа которым положена была семейными разделами, фактически может возникнуть вопрос о порядке наследования или, что равнозначительно в данном случае, о том, на каких началах и кому должен быть произведен выдел отдельных долей общего всем имущества. Особенности семейного права сванетов в этом случае сказываются в совершенном устранении женщин от раздела и в допущении к нему одной мужской линии. Ближайшая линия не устраняет собою вполне дальнейшей, так как сванетам, не в пример их соседям — горским татарам, известно право представительства по наследству, в силу которого племянники — дети умершего сына — получают совместно ту часть, которая, при жизни их отца, составила бы его долю. Раздел семейного достояния не может быть назван равным потому, что старшему сыну, если он только не был выделен отцом при жизни, дается некоторый прибавок. Подобный осетинскому «хестаг» — прибавок старшего брата обыкновенно состоит из лучшей головы скота: вола, лошади или коровы. В некоторых обществах, впрочем, мы встречаем и наделение его, не в пример прочим братьям, добавочным наделом. Таким обыкновенно является участок земли, не больше того, какой может быть обработан парой быков в течение одного рабочого дня или даже половины его, иначе говоря — целый налжом земли или часть его. На этот придаток следует смотреть как на зародыш того права первородства, которое, в более или менее выработанном виде, известно Сванетии только в княжеской среде, между членами семейства Дадешкелиани. Любопытно при этом то, что в сванетских обычаях один из источников развития права первородства, а именно, преимущественное участие старшего сына в накоплении семейного имущества, сказывается еще с полной наглядностью: перворожденный получает «praeceput» только тогда, если не был выделен отцом при жизни, а следовательно, сохранил до его кончины возможность содействовать своим трудом материальному обогащению семьи ⁴⁶.

При отсутствии прямых нисходящих, собственность семьи возвращается к тому источнику, из которого она вышла. Ее [36] наследует не ближайший из боковых агнатов покойного, еще менее его когнаты; она принадлежит по праву всему роду покойного, всем его однофамильцам, сколько бы дворов последние ни занимали. В прежнее время князья, подобно средневековым феодалам, имели, предпочтительно перед родственниками, право наследовать в имуществе лица, не оставившего по себе нисходящих мужеского пола. Право это, разумеется, в настоящее время более не признается; оно исчезло навсегда вместе с другими проявлениями земельной зависимости крепостного права.

Из всего сказанного нами доселе сам собой обрисовывается, тот склад имущественных прав, какой признается и гарантируется сванетским обычаем. Это — не общинная собственность совладельцами которой были бы все дворы одного и того же селения или сопеля, еще менее — частная собственность, субъектом которой являлось бы определенное лицо, наделенное, по отношению к ней, правом владеть, пользоваться и распоряжаться; это — собственность дворовая, распоряжение которой принадлежит всей совокупности населяющих двор лиц или семейств. Одно лишь заведывание ею поручается определенному лицу, так называемому «махвши», в прежнее время обыкновенно старшему по летам, в настоящее время все чаще и чаще тому, который семейным советом (если только можно назвать этим именем бесформенное собрание лиц одного двора) будет признан способнейшим. Отчуждение семейного имущества производится главой семьи не иначе, как с общего согласия. Это надо понимать не в том смысле, что всякой продаже предшествует разрешающий ее семейный совет, а в том, что, при протесте со стороны домочадцев, сделанное отчуждение признается недействительным. Все, приобретенное главою семьи на общие средства последней, поступает в семейную собственность; но, вместе с тем, на нее падают всецело и заключенные им долги. Накопление личного имущества строго воспрещается всем и каждому из членов двора, даже тем, которые временно покидают его, ища заработков на чужбине. Приобретения, сделанные ими на стороне, обязательно поступают в общую казну, но, вместе с тем, последняя не в праве уклониться от ответственности по всем взысканиям, предъявляемым к ним третьими лицами. В зтом отношении обычное право сванетов представляет черты более глубокой древности, чем то право, к которому должно быть отнесено применяемое доселе в англо-индусских судах правило о том, что все, приобретенное кем-либо с помощью семейного капитала, считается достоянием [37] семьи, и наоборот, весь тот заработок, который сделан будет независимо от семейного капитала, поступает в личную собственность. В силу такого принципа мадрасский суд счел себя вправе освободить танцовщицу от обязательства отдавать свое жалованье в семейную казну, так как родственниками ее не было доказано получение ею воспитания на средства ее семьи. Ничего подобного не мог бы сделать сванетский мировой судья: руководимый в своих решениях местными обычаями, он обязательно должен был бы признать за семьею право собственности на все личные заработки ее членов, без всякого различия места, времени и способа их накопления. Еще далее стоит от сванетского обычая сербский и вообще юго-славянский, которому оставивший семью член вправе считать своим все, что он приобретет. Священник или учитель, не живущие более общею жизнью с своим двором, но не выделенные из него формально, обязаны в Сванетии делиться с ним своим жалованьем. Такое обязательство неизвестно более южным славянам, признающим его чересчур стеснительным, вполне парализующим личную инициативу. С каждым годом неудобства этого обычая становятся, однако, все более и более ощутительными и для отрезанных, по-видимому, от мира сванетов, по мере того, как из среды их, с возрастающим населением, увеличивается число идущих на отхожие промыслы. Несоответствие обычая изменившимся условиям жизни — одна из причин увеличившихся в последнее время семейных разделов. Находя в общности имущества неодолимую преграду к увеличению личных средств, сванеты не отступают более перед мыслью о замене ее частною собственностью, совершенно свободною в своем дальнейшем росте.

Но если общинный принцип с каждым годом все более и более теряет почву под ногами, если, благодаря семейным переделам, заметно возрастает число малых семей в ущерб крупным, то из этого не следует еще, что близок момент, когда из сферы имущественных отношений сванетов совершенно исчезнут следы архаического коммунизма. Процесс индивидуализации коснулся пока одной лишь пахотной и сенокосной земли. Что же касается до лесов и пастбищ, то, за исключением небольшого их числа, состоящего в руках церквей, в том числе так называемого Шальяна, они, как общее правило, считаются достоянием всех дворов одного и того же сопеля, нередко нескольких сопелей или целого общества. Обилие лесов — причина тому, что пользование ими не обставлено пока [38] никакими ограничениями, за исключением одного: никто не вправе приступить ни к заимке, ни к корчеванию или очистке под поле части общинного имущества, не заручившись наперед общим согласием. Последнее необходимо также для того, чтобы личная заимка сделалась частной собственностью. Нет этого согласия — никакая давность не поможет, так как ее не знает сванетский обычай, в этом отношении вполне архаичный. Понятие о десятилетней давности и о приобретении, путем ее, права собственности стало проникать в Сванетию лишь со времени русского владычества.

В таком слабо-развитом праве, каково сванетское, виды договоров не должны быть особенно многочисленны. И действительно, из известных нам одни вовсе не встречаются, другие носят грузинские названия — верный признак их позднейшего заимствования. Мена, продажа, заем — вот те три вида договоров, которые необходимо встречаются даже при младенческом состоянии правового сознания. Неудивительно поэтому, если каждый из них носит на языке сванетов свое особое наименование. Мена называется у них «лица-дунал»; продажа — «ливды»; заем — «лимпштек». Регулирующие эти договоры обычаи отражают на себе вполне характерные особенности общественного уклада. При господстве дворовой собственности, мена и продажа необходимо обставлены известными условиями, неисполнение которых делает их недействительными. Такими условиями признается если не явное, то молчаливое одобрение всеми и каждым из домочадцев того распоряжения, какое старший во дворе, или так называемый «махвши», делает из семейного имущества. Когда нет такого согласия, когда слышится явный протест со стороны хотя бы одного из совершеннолетних членов, сделка, уже вполне заключенная, признается недействительной. Мало этого: кровная связь, соединяющая двор из которого сделано отчуждение с родственными ему дворами — дворами однофамильцев — признается сванетами достаточным основанием к тому, чтобы предоставить и этим дворам последнее слово к заключаемой сделке. Таким образом, имущество семьи продается чужеродцам не раньше, как после отказа родственников воспользоваться своим правом предпочтительной покупки. Но вот сделка уже заключена; полагаемые обычаем обряды исполнены; покупателем сделано угощение и в его руки перешла отчуждаемая собственность путем символической передачи (например, при отчуждении скота, рога продаваемого животного последовательно переходят из рук [39] продавца в руки покупателя), — а права последнего на купленное имущество все еще остаются спорными. Родственный двор вправе обратить его в свою собственность простым возмещением затраченной на приобретение суммы; в такой же степени, и даже предпочтительно перед ним, может сделать это и пограничный сосед; первый — в силу так называемого родового, второй — в силу соседского выкупа. Ко всему сказанному прибавим еще следующее: не всякое имущество равно доступно отчуждению. Сванетский «махвши» и его домочадцы охотнее согласятся продать ими самими приобретенное имущество, так называемое «намгяб», нежели собственность, доставшуюся им от предков. Terra aviatica, земля предков, которая у сванетов носит название «саму», отчуждается ими не иначе, как под давлением необходимости для взноса «цора», для покрытия издержек на поминки родственнику, так называемый «кончхар», уклониться от которых нельзя, так как с ними связано благоденствие покойного за гробом и честь всего его рода. Случаи продажи земли чрезвычайно редки. Далее, есть предметы, отчуждение которых чужеродцу кажется сванету еще менее возможным, чем продажа родовой земли. Несмываемым позором покроет себя тот двор, который решится продать цепь, на которой висит семейный котел, или так называемую «нача»; эта цепь для сванета не менее священна, чем и для осетина; еще более, если отчуждение коснется того четырехугольного металлического столика, «керай», на котором сванеты пекут свой хлеб. Итальянский граф, согласный продать все, кроме полуразрушенного замка предков, своей фамильной «rocca», легко бы мог узнать себя в сванетском крестьянине, отчуждающем, в крайнем случае, свои «налжомы» и набожно хранящим, в то же время, в своих руках четыре спаянных между собою бруска, «керай» его предков ⁴⁷. Закончим сказанное о договоре купли-продажи замечанием, что составление о нем письменной записи — требование, неизвестное народному праву сванетов, которое довольствуется присутствием при его заключении неопределенного числа свидетелей.

В числе договоров, искони известных сванетам, как и любому народу, живущему одинаковым с ними формами быта, [40] надо поставить, как мы уже сказали, и договор займа, или «лимпштек». Объектом его служат, как общее правило, не деньги, которые еще мало распространены в среде народа, а жизненные припасы и, в частности, хлеб. Условия, на которых обыкновенно производится заем у сванетов, крайне неблагоприятны для заемщика: в конце годового срока он обязан был вернуть кредитору, сверх занятого, еще треть его; в одном же обществе, именно в Бечо, не менее как половину.

К числу древнейших видов договоров у сванетов надо отнести также договор товарищества — «липханак» или «лицау», заключавшийся в прежнее время не столько с торговыми целями, сколько ради получения добычи путем разбоя. Раздел последней, как и раздел полученного товариществом дохода от затеянного им промышленного предприятия, производился и производится не всегда поровну, но также подчас и pro rata сделанных отдельными участниками взносов.

Имущественный наем предшествовал у сванетов найму личному, почему последний и не находит в их языке, подобно первому, особого для себя названия, а обозначается грузинским термином «кира». Обыкновенной формой имущественного найма, или «накит», является половничество, которое на языке сванетов именуется двояко: «ленесчеры» и «хынека». Условия этого вида аренды, принадлежащего к числу распространеннейших в мире, приблизителъно те же в Сванетии, что и повсюду. Арендатор получает вознаграждение частью, обыкновенно половиною, продуктов, собираемых с нанятого им участка. Остаток принадлежит собственнику земли, который обыкновенно доставляет наемщику и семена для посева. За исключением эцерского общества, где князья Дадешкелиани отдают землю исполу, аренда встречается весьма редко в Сванетии. И это потому, что уход целого двора на продолжительное время из страны есть явление совершенно исключительное.

Дача на сохравение, «лильче», должна быть отнесена также к числу договоров, известных народному праву сванетов независимо от всякого заимствования у грузин, доказательством чему служит существование в их языке особого термина для его обозначения. Обыкновенным предметом этого договора является скот, который уходящим на заработки людом отдается на простой соседям или родственникам. Приплод от скота считается собственностью лица, поставившего скот; получаемые от скота продукты составляют доход того, кому он сдан. Из сказанного ясно, что в Сванетии дача на сохранение дает [41] лицу, в пользу которого она сделана, право извлекать имущественные выгоды из хранимого им предмета.

Личный наем, «кира», и договор доверенности, «векхилоба», принадлежат по-видимому к числу тех, с которыми сванеты познакомились лишь при посредничестве грузин; оба договора носят грузинские названия и не представляют никаких особенно характерных народных черт. При производстве сельских работ сожительствующими между собою родственниками и при взаимном представительстве последних друг за друга, в обоих договорах долгое время могло не чувствоваться нужды; рабочие руки были налицо и помимо обращения к найму: родственние и без специального доверия мог представлять родственников на суде и при заключении юридических сделок. Удивительно ли, если оба договора появляются сравнительно поздно и распространены в стране весьма мало. Выполнение договора обеспечивается сванетами трояким образом: задатком — «ляншан», поручительством и залогом. Поручители, одинаково из родственников и посторонних, произносят при совершении условия приблизительно следующие слова: «мекенчь хуст амзун намхуби хугуе», что в переводе значит: «мы ручаемся за него, что он в состоянии сделать то, в чем обязуется». Что касается до залога, то этот институт, как показывает и самое его название — «цинт», целиком заимствован из Грузии.

Сването-грузинский залог всего ближе подходит по своему характеру к «nantissement» старинного французского права или к английскому mort-gage, в том смысле, что взявший в залог движимость или недвижимость одинаково вправе пользоваться ею до момента выполнения договора, чего, разумеется, отнюдь не допускает современное ипотечное право. Сванетский цинт однохарактерен поэтому с осетинским «бавстау» и татарской «бегендой», которые также допускают пользование кредитора заложенным ему имуществом. Заключаемые сванетами договоры тем более нуждаются во всех названных обеспечениях, что право требовать возмещения убытков отнюдь не считается вытекающим непосредственно из самого факта неисполнения кем-либо принятого на себя обязательства. Система родового самосуда не допускает правильного и частого обращения к суду. Если стороны не согласятся назначить медиаторов и не представят им определения размеров имущественного вреда, потерпевшему не остается иного исхода, как вознаградить себя удержанием задатка или залога. [42]

____________

Сделав очерк страны и быта ее населения, продолжаем рассказ о нашем путешествии.

Эцерская и бечойская долины, поперечные ингурской долине, разделены высоким горным отрогом, который, примыкая отвесной стеной к реке Ингуру, образует здесь глубокую пропасть. Подъем из Эцери на отрог начинается лесом; дальше, в течение часов двух, дорога идет над пропастью. С этой дороги всего лучше видны как сам Сванетский хребет, так и высочайшие его пики: Лакури, Лясиль и Ляйла. Хребет всей громадой выступает над ингурской долиной и возносится далеко за снеговую линию множеством острых зубцов. Он на глаз нисколько не уступает в вышине главному хребту.

Любуясь величественной картиной, мы заметили приближающихся всадников, лишь когда услышали стук копыт. «Это — бечойский князь Циох», пояснил Азамат и поехал к нему навстречу.

Поздоровавшись с нами, князь произнес на татарском языке речь, которая, в передаче Азамата, означала следующее: «Циох услышал о приезде в Сванетию московских гостей Измаила Урусбиева и выехал к ним навстречу с добрыми пожеланиями; братьев его, Левана и Бекербея, нет дома, иначе они были бы с ним; он просит гостей пожаловать в его дом».

Поблагодарив за приглашение и прибавив, что нам очень приятно познакомиться с бечойским представителем рода князей Дадешкелиани, мы поехали далее в сопровождении князя и его свиты.

Скоро начался спуск, дорога круто повернула на север и открылась бечойская долина, длиною верст восемь, шириною от полуверсты до двух, — самая большая из поперечных долин.

— Что это, Ужба? — спросили мы князя, увидя ледяную массу, которой замыкалась долина.

— Это ее ледник, — ответил он, — самой горы не видно отсюда; она левее.

Дорога в долину идет зигзагами по восточной стороне отрога. Спускаешься, и все время перед глазами — башни и нивы рассеянных по долине сопелей бечойского общества. Между сопелями извивается быстрая Гула-Чала, вытекающая из ужбинского ледника.

Было около семи часов вечера, когда мы остановились у одноэтажного домика военного пристава, к которому имели поручение [43] от Измаила Урусбиева. На террасу вышла молодая женищина, жена пристава, и, объяснив, что муж ее уехал навстречу кутаисскому губернатору, которого ждут на днях в Сванетию, просила нас войти в дом.

Только что мы успели представиться хозяйке, как между ею и нами завязалась самая оживленная беседа. Мы закидывали ее вопросами. Оказалось, г-жа А. А. Ахтовская живет в Сванетии девять месяцев и нимало не скучает, хотя в течение этого времени она впервые видит не-сванетов. Природа, горный воздух, изучение быта сванетов, книги вполне заменяют ей общество. Она — кавказская уроженка, много странствовала по Кавказу, но ничего не видала интереснее и красивее Сванетии. Хозяйка бегло говорила по-сванетски с князем Циохом.

Пока мы беседовали, сидя за чайным столом, успело стемнеть. Г-жа Ахтовская убеждала нас остаться на ночлег в ее доме, так как до княжеского замка остается еще пять верст и притом плохой дороги. Мы были очень рады предложению хозяйки, но стеснялись принятым нами приглашением князя Циоха. Хоэяйка уверяла, что князь не обидится, ибо уже темно, мы устали, визит в замок сделаем завтра, и она сейчас все это объяснит князю. Циох ответил, что «воля гостей — его воля, и завтра в полдень он приедет за нами».

Вечер провели в разговоре с стариками, притом переводчиками служили г-жа Ахтовская и единственный представитель медицины в Сванетии, фельдшер из грузин.

Как только проснулись утром, прямо с постелей бросились к окну взглянуть на одну из диковинок Сванетии, Ужбу. На горе ни облачка, ни малейшого тумана... Что за красота! Ради одной Ужбы стоит приехать в Сванетию.

От дома пристава до подошвы горы всего шесть верст, и никакой предмет не мешает видеть ее с этого пункта всю от основания до вершины. Другой горы, столь оригинальной как Ужба, может быть, нет на всем земном шаре. Представьте себе почти отвесную скалу в 16,500 футов вышины, при этом скалу одинокую и необыкновенно изящную по своим очертаниям. Восточная ее сторона поднимается из массы льда и снега, спускающихся в долину; на самой же горе снег не держится, — так круты ее склоны. Стены скалы изборождены острыми разноцветными гранями, напоминающими всего более кристаллы дымчатого топаза, и вместе с тем красиво убраны извилистыми снежными линиями. Заканчивается скала двумя острыми зубцами, наподобие башен, которые, для глаза, [44] буквально упираются в небо. Довольно удачное замечание сделано г. Ильиным, что «вид Ужбы смутно напоминает полуразрушенный готический собор на огромной скале». От бечойской долины вплоть до латпарского перевала Ужба не скрывалась с наших глаз, и все-таки мы не успели достаточно насладиться этим дивным зрелищем.

К девяти часам утра у дома пристава собралась большая толпа сванетов. Отвечая на наши вопросы, они перебивали друг друга и шумели. Вообще сванеты очень подвижны, речь свою сопровождают жестами и сильными телодвижениями. Мы пробеседовали с сванетами вплоть до приезда князя Циоха и отправились с ним в замок бечойских князей Дадешкелиани.

Подъехав к замку, мы остановились у его ворот. Минуты через две открылись массивные железные ворота, и из них выступила высокая, стройная старуха. Лицо ее сохранило следы замечательной красоты. Одета она была в потертое бархатное платье, на голове чадра. «Это — жена моего брата Левана, княгиня Дадьяни», сообщил нам Циох. Княгиню окружала большая свита полунагих детей и взрослых. Заметив среди нас грузина фельдшера, она просила его быть переводчиком.

— Прошу вас войти в наш дом, — говорила княгиня по-грузински: — вы увидите, в какой бедности живут князья Дадешкелиани, которые, еще на моей памяти, были царями. Мы разорены: у нас отняли все, кроме этих камней (при этом княгиня указала на стены замка). Я обращалась лично к покойному государю, и до сих пор нет решения нашего дела. Предлагают нам землю на Кубани; но князья Дадешкелиани скорее умрут голодной смертью, нежели оставят очаг своих предков. Прошу вас войти в замок; муж мой будет очень жалеть, что не был дома во время приезда русских друзей Измаила Урусбиева.

Бечойский замок стоит в самом конце долины и командует над ней. Фоном ему служит Ужба. Он одного стиля с эцерским замком, только гораздо обширнее. Стены и башни прекрасно сохранились, но внутренние постройки приходят в ветхость и не ремонтируются. Семьи трех братьев живут в замке. Из жилых помещений мы видели лишь зал, где находится родовой очаг. В другие жилые помещения нас не водили, потому ли, что стеснялись бедностью, или потому, что жены Циоха и Бекербея мусульманки. Все время осмотра замка княгиня рассказывала нам историю рода Дадешкелиани, [45] обстоятельства конфискации имущества у бечойских князей и все перипетии ходатайств о возвращении конфискованного.

После осмотра замка нам предложили обед. Два большие низкие стола и кругом них скамьи были поставлены вне замковых стен, на лужайке, неподалеку от ворот. За одним столом поместились мы, Циох, Азамат и фельдшер; за другим — наши проводники. Подавали вареную баранину, пирог с сыром, рубленую говядину в бараньем жиру, острый куриный суп, простоквашу с сахаром. Ножей и вилок не было; ложки деревянные. Все время обеда нас окружала толпа народа, преимущественно женщины, а княгиня стояла в воротах замка. Обед заключился длинной прощальной речью Азамата, сказанной на татарском языке; заканчивая речь, он поднял руки к небу и просил Аллаха оберегать нас в дальнейшем пути. В Бечо мы расставались с верным и неутомимым нашим колононовожатым, Азаматом, и прочими проводниками из урусбиевского аула. Лошади были наняты лишь до Бечо; что же касается Азамата, то хотя он и не отказывался провожать нас до самого Кутаиса, но мы знали, что дела зовут его домой; между тем явилась возможность отпустить его, так как в числе нанятых новых проводников из сванетов оказался один, по имени Демет, знавший немного русский язык. Демет служил несколько лет милиционером у военного пристава и здесь научился объясняться кое-как по-русски.

Поблагодарив княгиню за оказанный прием, мы сели на лошадей и отправились с Циохом к подошве Ужбы, до которой от замка не более версты. Удивительной картиной природы наслаждались мы здесь. Прямо с поляны поднимается к небу грандиозная скала. Чтобы увидеть ее вершину, надо сильно откинуть голову. Бока скалы такой крутизны, что кажутся почти отвесными. Приближающийся к скале с запада лесистый отрог отделен от нее чрезвычайно узким и темным ущельем. Ужба, ущелье и отрог замыкают бечойскую долину. Полна таинственности эта местность... Вечерние тени легли уже на ужбинский глетчер, на ледяной мир главного и сванетского хребтов, и только высочайшие их пики блестели еще в лучах заходящего солнца.

Мы возвращались долиной мимо замка. Ворота заперты, огней нет, ни одного звука за его высокими стенами. Замок производил впечатление необитаемого. «Не кажется ли вам сном весь сегодняшний день, а особенно посещение замка? — сказал один из нас: — ведь от замка так и веет средними веками. [46] Вышли из него к нам тени прошлых веков и снова ушли покоиться в своих гробницах».

Луна ярко освещала нам возвратный путь и дополняла картинность проведенного дня.

Рано утрон явились новые проводники с тремя оседланными лошадьми и двумя под вьюки. Каждый из проводников был собственником одной из нанятых лошадей и не соглашался отпускать ее без себя. Лошади были взяты до мингрельского местечка Цагери, отстоящего от Бечо в 120 верстах. За лошадей заплатили 50 рублей и, сверх того, по 60 коп. в день каждому проводнику. Из Бечо мы выезжали с запасами: г-жа Ахтовская снабдила нас чаем, сахаром и кофеем.

Через два часа мы были в ингурской долине и подъезжали к латальскому обществу. В обществе семь сопелей, 115 дворов и 950 человек населения. Долина здесь расширяется до двух верст, и такое расширенное пространство тянется по Ингуру версты полторы. Затем крутые отроги снова подходят к самой реке, и сопели прерываются. В Латали посетили церковь. Церковь того же стиля и той же величины, как эцерская. В ней имеются старинные кресты с грузинскими и греческими надписями и евангелие на грузинском языке. К наружной стене церкви привешен колокол с надписью: «пожертвован царем Грузии, Александром».

Три версты перевала по горному отрогу, и мы в обществе Ленжери, состоящем из пяти сопелей, 67 домов и 620 человек населения. Здесь долина расширилась лишь до полуверсты, и такое расширение продолжается не более версты. Ленжерское общество —одно из самых обделенных землею, и потому и самых бедных обществ Сванетии.

Снова пятиверстный перевал через лесистый отрог, и мы спускались к богатому обществу Мести. Средний ленжерский поселянин имеет пахотной земли около 4-х кцев, местийский — до 16-ти кцев. Ширина ингурской долины здесь до двух верст, длина три версты. Общество имеет четыре сопеля, 93 двора, 700 жителей. В долине между сопелями и башнями множество тенистых деревьев, преимущественно буков и лип. В Мести мы сделали привал у священника, ибо знали, что он хорошо говорит по-русски, двенадцать лет в Сванетии и обстоятельно знаком с страной.

Представившись священнику и вручив ему купленные нами в Ленжери три курицы, с просьбой сварить их, мы отправились осмотреть церковь. Церковь того же стиля, как в [47] других обществах, но гораздо обширнее и светлее. Царские врата завешены ситцевой материей. Посвящена она св. Георгию, главному патрону Сванетии. В честь этого святого бывает в конце мая праздник, на который собирается почти все население котловины. Праздник продолжается три дня; из церкви выносят хоругвь с изображением Георгия Победоносца и ставят ее на ровном месте, где происходят скачки.

Выходя из церкви, мы увидели собравшуюся на лужайке толпу. По нашей просьбе, священник обратился к толпе с предложением устроить хоровое пение. После непродолжительного шума и смеха, человек до двадцати стали в круг, правыми руками взялись за пояса и кинжалы соседей с правой стороны, левыми — за пояса и кинжалы соседей с левой стороны, и началась песня. Не легко было С. И. Танееву уловить дикие звуки сванетского пения, беспрестанно прерываемого выкрикиваниями. Пение сопровождалось танцем. Сначала поющие медленно выделывали замысловатые па ногами, затем движения становились быстрее, быстрее и перешли в бешеные скачки. Пели о том, как местийцы зазвали на угощение двух братьев Созорицы из Мулаха и хитростью убили их. Мы дали певцам двадцать новеньких двугривенных, что вызвало на их лицах большое удовольствие. Они пропели нам еще, как пошли ушкульцы на охоту, им приснился дурной сон, на утро случился завал, и все охотники погибли. Дика музыка сванетов, но голоса у них замечательны. Редкий сванет не обладает звучным баритоном или низким тенором. Приятно слушать их разговор: мужественные звуки свободно вылетают из груди беседующих. Сванеты говорят очень громко, а это, равно как и их звучные, грудные голоса, объясняется, можеть быть, жилищными условиями. Сопель от сопеля часто отстоит не далее полуверсты, и дети разных сопелей переговариваются между собой на таком расстоянии.

Только что мы выехали из Мести и поднимались на высокий горный отрог, как нас нагнало до шестидесяти всадников. Это Бекербей Дадешкелиани ехал из Пари с несколькими прибывшими к нему в гости абхазскими князьями и свитой навстречу губернатору. Князь Бекербей говорил по-русски, и потому знакомство с ним было весьма кстати.

В Мести Ингур круто поворачивает на юг. Ингурскую долину продолжает к востоку мулахская долина с рекою Мульхре, вытекающей в северо-восточном углу котловины из огромного тюберского ледника. С вершины горного отрога [48] открылась перед нами поражающая своей красотой мулахская долина. Имея пять верст длины (с запада и на восток) и от одной до двух верст ширины, долина замыкается громадными снеговыми вершинами Гестолы и Тетнульда. Здесь главный хребет образует полукруг, южная сторона которого глубоко врезывается в котловину несколькими высочайшими горами Кавказа с Тетнульдом впереди. Тетнульд, превышающий Монблан, стоит на первом плане; за ним сплошные снега Адыша, чхарских пиков и Намквама. С этих гигантов спускаются в леса юго-восточной части котловины первокласные ледники: адышский, чхарский и кальдский.

Посчастливилось нам погодой в Сванетии. Все время путешествия по ней стояли ясные дни, и, благодаря этому, мы постоянно наслаждались такой яркостью и разнообразием красок, какие едва ли где можно встретить. Объясняется это географическим положением котловины. Перед нами в тесном горизонте одновременно и непрерывно — и ослепительный блеск ледяного мира, и разноцветные скалы, и зеленеющие отвесные леса, и яркая мурава альпийских лугов, и рассеянные между башнями, рощами и лугами нарезки пажитей, блестящих всеми оттенками медной яри и золота.

Наслаждаясь до восторга такой картиной, спускались мы в мулахскую долину. Мулахское общество вместе с местийским — самые богатые в Сванетии. Здесь пять сопелей, 80 домов, 940 чел. населения.

— Где думаете ночевать? — спросил нас князь Бекербей.

— У священника.

— Вам будет неудобно остановиться у священника. Он имеет большую семью, а домик маленький. Лучше остановитесь в канцелярии.

— В канцелярии? какая это канцелярия? — спросили мы.

— А это, видите ли, — отвечал князь, — довольно просторные избы, выстроенные недавно в каждом обществе; в них останавливается военный пристав; сюда же старшины собирают народ для объявления каких-либо распоряжений. В канцелярии ночевать гораздо лучше, чем в сванетском доме.

— А вы, князь, где остановитесь?

— Обыкновенно я останавливаюсь в канцелярии. Но сегодня уместиться в ней нам всем будет тесно. Отделиться же мне от абхасских князей неудобно. Я проведу ночь с моими спутниками на траве.

Уже стемнело, когда мы подъехали к канцелярии. Князь [49] распорядился, чтобы затопили камин, обещал прислать нам через час вареной баранины и вина, пожелал доброй ночи и отправился к своим спутникам.

Канцелярия представляла собой две довольно грязные комнаты, по стенам которых стояли длинные скамьи; ни стола, ни каких-либо письменных принадлежностей не имелось. Только что развели огонь, как стали входить один за другим сванеты, расспрашивали через Демета, «зачем приехали», рассматривали вещи, особенно часы, ощупывали на нас платье и шумно сообщали что-то друг другу. Увидав табак, они для получения его подставляли свои длинные, тонкие трубочки. В канцелярию набралось человек до сорока; остальные стояли на дворе. Как ни умильно смотрели сванеты на принесенную нам бараниыу, ее не было так много, чтобы делиться с ними, тем более, что нужно было дать проводннкам; проворно схватывали они откладываемые в сгорону кости и жадно их обгладывали. Сванеты с любопытством следили за устройством нами из пледов, пальто и бурок постелей и стали расходиться, лишь когда мы начали уже дремать.

На следующее утро мы были смущены следующим казусом. Дело в том, что одному из нас необходима была в путешествии сильная лошадь. Собственник такой лошади, нанятой в Бечо, отказывался продолжать путь в виду того, что у нее спина оказалась стертой. Приходилось искать новую лошадь, и мы просили князя помочь нам в этом деле. Князь поручил разыскать лошадь старшине. Несколько раз приводил старшина лошадей, но все они, по мнению Бекербея, не были достаточно сильны, чтобы сделать латпарский перевал с данным всадником. Старшина заявил, наконец, что он показал всех наиболее сильных лошадей. Положение было неприятное; одному из нас приходилось продолжать путешествие пешком; и если не отыскалась подходящая лошадь в мулахском обществе, тем менее было шансов найти ее в следующих, менее богатых, сопелях. — Вот что, господа, — сказал Бекербей! — у одного из абхазских князей есть очень сильная лошадь; может быть, он согласится ее продать.

— А сколько она стоит?

— Он не возьмет более своей цены, — ответил князь: — лошадь чистокровная кабарда, кажется; за нее заплачено полтораста рублей.

Такую сумму мы могли дать и просили Бекербея отправиться к абхазскому князю для переговоров. [50]

Вскоре Бекербей вернулся и с ним верхами пять абхазских князей. Лошадь имела вид неказистый. Собственннк спросил 170 рублей, уверяя, что нам с первого слова дадут за нее в Кутаисе двести. Мы попробовали предложить дать нам лошадь в наем до Цагери, откуда ее вернем с сванетами. Нам ответили, что князь может продать лошадь, но отдавать в наем не может. Лошадь была куплена. Она дошла лишь до мингрельского местечка Цагери, где пришлось ее оставить для продажи при первой ярмарке. Надо было чем-нибудь справить покупку; мы приготовили кофе по-турецки и угощали им князей.

Поиски лошади взяли более полдня времени. Простившись с князьями, мы выехали из Мулаха в три часа.

Дорога нам предстояла на юг в долину Ингура. Переехали реку Мульхре, от которой веяло зимней стужей, — и стали взбираться на крутой мулахский перевал, вышиной в 7 1/2 тысяч футов. Здесь, на высшей точке горы, мы сделали привал, чтобы еще раз полюбоваться живописной мулахской долиной. Как только начался спуск, явилась полная перемена ландшафта. Вместо густо-населенных долин, пред нами, утопая в зелени лесов и тесно примыкая друг к другу, стояли конусообразные горы. Там и сям, среди зеленых гор, мелькали снежные вершины сванетского хребта. Ландшафт был полон уединения, спокойствия и романтизма. В таких местностях любили ютиться монастыри. У подножия гор, на высоких берегах Ингура, расположились шесть сопелей ипарского общества, самого бедного во всей Сванетии. Пахати и сеновосы сопелей разместились клочками на такой крутизне, что, казалось, и стоять там трудно, а не только работать.

В сумерках подъехали мы одни, без проводников, к церкви одного из сопелей. Здесь, на лужайке, сидело человек до сорока, одетые почти все в звериные шкуры.

— Папи, где папи? — обратились мы к ним.

Несколько сванетов замахали руками и отрицательно качали головой, из чего мы вывели, что священника нет дома.

На всякий случай произнесли еще несколько русских слов: «продай молока, курицу, барана»; но видя, что сидевшие не понимают по-русски ни слова, прекратили обращения к ним и, не слезая с лошадей, ожидали проводников. Между сванетами начался шумный разговор, причем они все чаще и чаще указывали на нас; их взгляды, жесты, тон голосов показались нам недружелюбными. Заметив наше намерение уехать, один из [51] горцев схватил лошадь за узду. Тогда мы крикнули на них и протянули руки по направлению горы, с которой спускались вьючные лошади и проводники с ружьями через плечо. Шум медленно прекратился, и сванеты внимательно всматривались в приближающийся караван. Мы крикнули Демету, чтобы он поспешил. В это время подбежал к лужайке человек в пиджаке и обратился к нам со словами:

— Я говорю по-русски; что вам нужно?

— Кто вы такой?

— Я — здешний писарь.

— Ну, вот и прекрасно, — сказали мы ему: — подите сюда, прочтите эту бумагу (открытый лист) и переведите им.

Когда писарь окончил разъяснение сванетам значения и содержания открытого листа, мы сказали присутствующим, что хотя можем требовать всяческого нам содействия, но ограничиваемся тем, что требуем дать нам молока, яиц, курицу и барана, что будет заплачено, а также чтобы в канцелярию пришли сейчас до десяти стариков.

К концу этой интермедии подошли проводники. Демет с писарем занялись приисканием нам пищи, а мы отправились в канцелярию.

Всворе явились старики, писарь-переводчик ⁴⁸ и продукты. За десять яиц заплатили два абаза, за миску молока (бутылки в три) — два абаза, за две курицы — три абаза. Барана привела тоже целая толпа при освещении лучинами; спросили за него четыре рубля, на что мы согласились; затем, после шума в толпе, оказалось, что желают пять рублей, — мы согласились; опять шум, — и барана уводят; жалко ему продать барана, — пояснил нам Демет. Вместо барана нам прннесли только что пойманные четыре форели. В Тифлисе мы узнали, что население ипарского общества считается самым диким в целой Сванетии.

Выехали из Ипари с первыми лучами солнца. Дорога шла лесом по горным отрогам ингурского ущелья. Она то поднималась над рекой, то спускалась к самому ее уровню. По причине большой крутизны склонов, поселков не было вплоть до кальского общества, на расстоянии шести часов. Большую часть этой дороги, как и вообще сванетских дорог, ехали гуськом, и тем оживленнее делалась наша беседа, когда являлась возможность ехать рядом. Чувствовалось удивительно хорошо. [52] Природа дивная, краски яркие, весение, усталости ни малейшей. Вся обстановка нашего путешествия была столь необычна, впечатлений так много, что нам казалось, будто прошли уже месяцы, как мы оставили Кисловодск. Не только день на день, половина дня на другую, но и час на час не были похожи. Как в калейдоскопе непрерывно менялись пред нами великолепные картины природы и производили такое сильное впечатление, что мы и теперь, когда пишем эти строки, после двухмесячного промежутка времени, можем живо представить себе обстановку буквально каждого часа из 24-х дней нашего пути от Кисловодска в Кутаис.

Демет шел рядом и выражал большое изумление каждый раз, когда приходилось называть ту или другую гору, или селение, в котором мы еще не были. — Откуда знаешь? — спрашивал он. Один из нас, посмотрев на часы, громко сказал: — Скоро одиннадцать. — Что значит одиннадцать часов? — спросил Демет. Объяснить ему значение часов было тем легче, что он имел представление о полдне и полуночи.

— С вами я не боюсь здесь идти, — прервал нашу беседу Демет, — а один не пойду.

— Почему? — спросили мы.

— Видишь камень в реке? — Демет указал на него: — под этим канем живет черт.

— Ты его видел?

— Я не видал, а другие видели.

— Все боятся ходить мимо этого камня?

— Нет, только наши бечойские боятся.

— Отчего бечойские боятся?

— Мы убили брата этого черта.

— Когда?

— Это случилось давно, я еще маленький был.

— Расскажи, пожалуйста, Демет, как бечойцы убили черта. Демет рассказал следующее. Поселился в Бечо черт с одним глазом на лбу и каждую ночь, как ни караулили, уводил скот, то с одного, то с другого двора. Наступила очередь Гио. Гио говорит жене: — Не будем спать эту ночь; может, и услышим, когда черт придет; а если услышим, я стану с ним бороться, а ты в это время зажги сено и брось ему под ноги горох, чтобы он упал; лучше я погибну, нежели пропадет мой скот. — Как только наступила полночь, дверь отворилась, и вошел в дом черт. Гио бросился на него, жена зажгла сено и стала бросать под ноги черту горох. Черт [53] упал; тогда Гио с женой скрутили веревкой руки и ноги черта и привязали его к скамейке. На другой день Гио пришел на сход и спросил, что дадут тому, кто поймает черта. Сход обещал дать вола и пару баранов от каждого двора. — Идемте ко мне в дом, — сказал Гио, — я поймал черта. — Черта вывели в поле и убили стрелами. В Сванетии тогда еще не было ружей.

Слушая еще другие рассказы Демета о чертовщине, доехали мы до главного святилища сванетов — Шальяна. Церковь стоит на высоком холме, одна сторона которого спускается вертикальной скалой в Ингур. Церковь окружена роскошной сосновой рощей; роща считается священной, и ни один сванет не срубит в ней ни за что и маленькой веточки. В полуверстном расстоянии от холма виднелись башни кальского общества. Мы остановились у моста через Ингур и просили Демета купить нам хлеба и сыру, а также отыскать старшину и священника, чтобы они показали нам церковь. Около часу ожидали мы возвращения Демета. Последний вернулся с известием, что священник и старшина не могут показать церковь без согласия общества; хлеба и сыру не купил, так как жители продали весь запас для приезда губернатора. Мы отправились в сопель Довбери, где живет старшина, рассчитывая собрать сход и получить от него согласие на осмотр церкви.

По дороге в сопель нас встретил молодой офицер, оказавшийся князем Джансохом Дадешкелиани. Мы были приняты князем очень любезно. Выразив сожаление, что его и брата не было дома во время посещения нами эцерского замка, он ввел нас под навес из сосновых ветвей, где стоял стол, накрытый девятью приборами, и приказал повару приготовить, как можно скорее, бифштексы и принести две бутылки вина.

На заявленное с нашей стороны желание осмотреть Шальян, князь предложил отложить исполнение этого намерения до приезда губернатора, которого ожидают с минуты на минуту. Затем он стал рассказывать, с какой неохотой впускают сванеты чужестранцев в свое главное святилище. Они убеждены, что за допущение чужестранцев в Шальян их постигнет небесная кара в виде града и неурожая. Выслушав это, мы заявили, что не желаем быть причиной ожидания сванетами всяких напастей, и, вероятно, губернатор тоже откажется от посещения Шальяна. Так и случилось.

Сопель Довбери лежит у самой подошвы Латпари, на высоте 6,700 футов. Недалеко от навеса стояло до сотни сванетов, ожидая появления на горе губернатора. Толпа [54] зашумела; мы вышли из шатра и увидели спускающихся с Латпари несколько десятков всадников. Минут через двадцать губернатор был в Довбери; мы ему представились и вместе с ним вошли в толпу. Из толпы вышел человек лет тридцати пяти, с наружностью южного итальянца, и начал говорить речь голосом возбужденным и сильно жестикулируя. Оратор останавливался после каждой отдельной мысли, чтобы дать Татаркану Дадешкелиани возможность переводить речь буквально. Жаль, что мы не успели записать речь слово в слово; приблизительно она была следующая:

«Вы спустились в страну, отрезанную от всего света. Вы видите ее теперь. На север и юг, на восток и запад — все живут богаче нас. Там (оратор указал рукой на юг) — виноград; там (на север) — огромные стада; у нас же мало даже хлеба, а в неурожайные годы мы ходим очень голодные. Что я получил от отца, то и передам детям. Я ничего не могу прибавить. Говорят — работайте. Мы непрочь, но что можно сделать? Кругом нас горы; земли для возделывания мало. Мы очень ждали вашего приезда, чтобы заявить вам о наших нуждах. Поддерживать дорогу через Латпари нам трудно. Еще более трудно ходить в кутаисский суд. Девять месяцев латпарская дорога занесена снегом; в суд надо придти к назначенному времени, во всякую погоду, и каждый год несколько человек замерзает на Латпари. Мы просим вас освободить нас от этих тягостей ⁴⁹.

Губернатор отвечал, что мосты уже выстроены на счет правительства и будут сделаны дальнейшие облегчения в дорожной повинности. Он надеется, что возможно будет устроить так, чтобы в суд требовали только летом. Кальское общество страдало в последнее время от града, и с него не взимали податей. «Я приехал к вам, — закончил речь губернатор, — чтобы лучше ознакомиться с тем, как вы живете, и сделать все возможное для улучшения вашего положения. Кто имеет ко мне какую просьбу, пусть скажет, я ее запишу. В вашем обществе я пробуду два дня».

Последовал обед. Здесь мы познакомились с спутниками губернатора: князем Татарканом Дадешкелиани, начальником лечхумского уезда (куда входит Сванетия), кутаисским статистиком, бечойским военным приставом, мировым посредником, двумя чиновниками особых поручений и сванетом из [55] ушкульского общества, Нижерадзе, служащим в канцелярии уездного начальника. Мы чувствуем потребность выразить еще раз глубокую признательность А. М. Смекалову и его спутникам за то редкое радушие, с каким мы были приняты. Полтора дня, проведенные в этом обществе, принадлежат к лучшим воспоминаниям нашего путешествия.

Вечер провели в интересной и весьма полезной для нас беседе о Сванетии, а затем князья Дадешкелиани устроили нам удобный ночлег в сванетском доме.

На следующий день, ранним утром, мы отправились в ушкульское общество, находящееся на юго-восточной части котловины, на Ингуре, под глетчерами гор Адыша и Намаквама, на высоте 7,200 футов, в четырех-часовом расстоянии от Довбери. Два дела призывали туда губернатора. Надо было помочь ушкульцам, у которых град сильно повредил хлеба и сенокосы; надлежало потушить возгоревшуюся кровную месть между двумя ветвями рода Нижерадзе. Был уже убит отец приехавшего с губернатором Нижерадзе и четверо ранены.

Дорога к ушкульцам идет все время крутыми подъемами и спусками над глубокой пропастью Ингура. Ширина тропы не более шести четвертей. Почти отвесные отроги покрыты лесами. Они отделены друг от друга только узкими и короткими расщелинами. Здесь, по дороге, нет места ни земледелию, ни пастбищам. За час до приезда перед нами неожиданно и разом открылись башни четырех сопелей ушкульского общества, гигантские глетчеры, из которых берет свое начало Ингур, и замок Тамары. Прекрасно сохранившийся огромный замок стоит на вершине горы, командующей над Ушкулем. По преданию, в этом замке провела четырнадцать лет дочь Тамары, Русадана, бежавшая из Тифлиса, вследствие занятия его монголами.

Большая толпа сванетов собралась у дома ехавшего с нами Нижерадзе. Женщины плакали и кричали: «нам нечего есть». Губернатор слез с лошади, подошел к толпе и держал слово. Он сказал, что знает о постигшем ушкульцев несчастии и приехал им помочь. Пусть они выберут по нескольку человек из каждого сопеля, которые укажут наиболее пострадавших. Этим он сегодня же окажет помощь. Сверх того, он ходатайствует о дальнейших пособиях обществу и уверен, что они скоро будут разрешены. Общество освобождается от податей на этот год. Затем губернатор убеждал ушкульцев прекратить, в виду постигшего их несчастия, ссоры и братоубийственное кровопролитие; он предложил или выбрать [56] медиаторов, которые выслушали бы обе стороны, по совести определили размер вознаграждения правой стороны и тем прекратили бы кровную месть.

Несколько голосов из толпы закричали: «так надо сделать!»

Ушкульцы немедленно приступили к выбору представителей от сопелей для указания наиболее пострадавших от града и к выбору медиаторов. Шум был необычайный; князья Дадешкелиани несколько раз входили в толпу и умеряли ее страстное настроение. Выборы заняли около часу времени. Уездный начальник, Н. И. Родзевич, занялся с выбранными представителями составлением списка для распределения помощи и, при этом, в виду дальнейших пособий обществу, записывал, со слов представителей, всех домохозяев сопелей и у кого сколько душ в доме, земли и скота. Окончив это дело, уездный начальник получил от губернатора 400 руб., которые отдал представителям для распределения денег по составленному списку. Медиаторов выбрали четырнадцать человек, по семи с каждой стороны; одному из них предоставили два голоса. Губернатор просил медиаторов отправиться немедленно в Шальян для присяги, на что они согласились.

Раздача денег, раздача губернатором и его спутниками мужчинам табаку, женщинам и детям леденцов привели ушкульцев в веселое настроение. Начались песни и танцы, не прекращавшиеся вплоть до нашего отъезда. Все общество вернулось в Довбери в чрезвычайно приятном настроении. Обедали с «толум-башем» и тостами ⁵⁰.

После обеда выбрали место с живописным видом, постлали на траве бурки, легли в кружок и в оживленной беседе провели остальную часть дня. В десятом часу луна осветила своим таинственным светом снежные вершины сванетского хребта, его лесистые отроги, шумные воды Ингура и сопели кальского общества. Расходиться не хотелось, а надо было, — нам предстоял на утро латпарский перевал.

Едва взошло солнце, как мы уже поднимались лесистой тропой на Латпари. Подъем — удобный. К десяти часам достигли площадки перевала, покрытой пожелтелой травой и ярким мохом. Площадка открыта на юг и на север. Восток и запад закрыты двумя острыми пиками, возвышающимися футов [57] на 700 над уровнем площадки. Восточным пиком скрыта вся масса сванетского хребта.

С высоты латпарского перевала взор обнимает огромное пространство, занятое горами; горы видны от самой подошвы до вершины, от полосы зеленеющих лугов и лесов до области непреходящей зимы. Южный вид совершенно стушевывается перед видом на север. Хотя Эльборус был закрыт облаками, но большая часть высочайших гор главного хребта сияли полным блеском. Ближе всего к Латпари стоит цепь сплошных снегов Тетнульда, Адыша, Чхарских пиков и Намквама. Над ледяной площадью Тетнульда и Адыша возвышаются два правильных и чрезвычайно изящных снежных конуса. С обоих спускается в ущелье знаменитый Адышский ледник. Из-за массы снежных зубцов Чхарского хребта выступает куполообразная вершина Намквама. Вся эта цепь окаймлена гигантской бахромой ледников; до пятнадцати глетчеров спускается с нее; одни из глетчеров ползут в ущелья, другие висят по склонам снежных пиков. От Тетнульда тянется дугообразно на север стена главного хребта с множеством резкоочерченных вершин самой разнообразной формы. Впереди стены поднимаются к небу две остроконечных скалы Ужбы; подошвы горы не видно; отвесные скалы ее кажутся висящим в воздухе колоссальным замком. Вся эта дивная панорама возвышала душу своим величием. Кругом торжественная тишина, ни звука; обитель человека оставлена; пред нами — срединный мир ледяных гор, — мир, кажущийся неподвижным, неизменяющимся и вечным, как само время; над величественно-безмолвными вершинами висел как бы третий мир — голубой небесный свод—и изливал из себя свет, теплоту и радость.

Жаль было оставлять эту природу. С высоты Латпари мы прощались с ледяным Кавказом, с снежными вершинами и глетчерами, с свежим, бодрящим воздухом высоких гор... На коней, —и мы стали спускаться в южную, полутропическую природу.

Спуск очень крут. Внизу, на глубине 6,000 футов, извивалась серебристой тесьмой река Цхенисцхали и чернелось ее глубокое ущелье. В долине реки видно было селение Лашхеты. Горизонт закрывался лесистыми горами, вышиной от 6 до 9 тысяч футов.

Мы ехали прекрасными альпийскими лугами, покрытыми массою разнообразных и ярких цветов. Особенно хороши были желтыя лилии на зеленых стеблях, в два аршина [58] вышиной. Достигнув леса, остановились у ручейка и зажарили шедшего с нами барана. Затем, лесной тропой спустились с Латпари в веселую, с кукурузными полями долину реки Цхенисцхали и в четыре часа подъезжали к канцелярии чолурского общества, одного из трех обществ Дадьяновской Сванетии.

В канцелярии нашли старшину, которого попросили принести воды, купить хлеба, сыру и яиц. К пяти часам принятие пищи было окончено; и так как мы не чувствовали большой усталости, то решили ехать до следующего селения Дадьяновской Сванетии, Лентехи, находящегося в двадцати верстах от Чолури.

Через полчаса мы были в цхенисцхальском ущельи, составляющем продолжение долины на запад, и ехали им по удобной, высеченной в скале, тропе, вплоть до селения Лентехи. Все время, на расстоянии 18-ти верст, ущелье поражает своей красотой. Трудно найти природу, в которой было бы более приложимо употребительное у немцев выражение: «hoch romantish». Оба берега ущелья состоят из высоких, живописных скал, укрытых густым сосновым и лиственным лесом. Красноватый цвет обнаженной иногда скалы чрезвычайно эффектно выдвигался на темнозеленом фоне богатой растительности. Внизу ущелье наполнено самой разнообразной, оранжерейной флорой; деревья и камни обвиты плющем. С высоты скал падает несколько водопадов. Стальная вода быстро бегущей Цхенисцхали шумит и серебрится, разбиваясь о камни. Ущелье извивается, и ближайшие пейзажи меняются непрерывно. За пол-версты до Лентехи ущелье разом расширилось и перешло в долину.

В Лентехи прибыли в десятом часу. Остановились в канцелярии. Пока варили куриный суп, мы попивали местное вино и наслаждались вечером. Луна ярко освещала мягкую природу окружающих гор, фруктовые сады и виноградники лентехцев. Местность, краски, нежный воздух напомнили нам окрестности Комо.

Следующий день мы продолжали путь долиною Цхенисцхали, которая у селения Лентехи круто поворачивает на юг. Этим селением оканчивается Дадьяновская Сванетия и начинается благословенная Мингрелия. Долина усеяна хуторами и утопает в фруктовых садах. Дорога идет в тени буков, каштанов, грецкого ореха, лавра, тутового дерева, миндального дерева, рододендронов и азалий. Цхенисцхали течет здесь широкою рекой. По бокам долины тянутся покрытые лесом горы от 4-х до 7-ми тысяч футов над уровнем моря. На высоких холмах красуются развалины замков. Спустя четыре часа пути от [59] Лентехи, долина вдруг суживается, и река ревет в узком проходе между двух высоких скал. Этот узкий проход занимает не более четверти версты, и затем совершенно неожиданно открывается новый пейзаж: далекий горизонт, долина расширилась на несколько верст, горы значительно понизились и имеют отлогие скаты. Здесь, в деревне Мазаше, лежит по дороге камень, на котором видны как бы следы копыта мула. С этим камнем у дадьяновских сванетов связана следующая легенда. Ехал на муле Иисус Христос в Сванетию. Но, прибыв к месту, где две отвесные скалы образуют узкий проход, испугался трудности пути и вернулся назад. Нам сообщали, что сванеты весьма сожалеют о случившемся; они полагают, что жили бы гораздо лучше, если бы Христос доехал до Сванетии.

Миновав узкий проход и проехав версты две по расширенной долине, мы подъезжали, в жаркий полдень, к местечку Цагери. Скоро отыскали дом уездного началъника, Н. И. Родзевича, от которого везли жене поклон. Здесь нас приняли самым радушным образом. Вечер провели, слушая Бетховена в исполнении С. И. Танеева.

От Цагери до Кутаиса восемьдесять верст. Их можна сделать на колесах, но в местечке нет экипажа. С. И. Танеев торопился в Москву, а потому решили проехать это расстояние в один день. Рано утром пришли новые лошади и при них два мингрельца. Лошади были наняты за 20 рублей, по 4 рубля каждая. Чтобы достигнуть Кутаиса в течение дня, следовало ехать крупным шагом, а иногда и рысью. Пришедшие проводники не имели для себя лошадей; г-жа Родзевич была так любезна, что дала нам конного провожатого.

Дорога из Цагери в Кутаис идет сначала цхенисцхальской долиной, а потом, в пятнадцати верстах от местечка, начинается долина Риона, которая считается самой красивой на всем Кавказе. Плавно течет широкий Рион среди роскошной растительности и мягких очертаний гористых берегов долины. Густая населенность почти не прерывается; для путника в селениях — «духаны», где он может насытиться курицей, сыром и яйцами, утолить жажду приятным вином и найти ночлег.

Очаровательной рионской долиной, в тихую лунную полночь, въезжали мы в Кутаис.

Комментарии

23 Буквально: — Джигиртсами амбжинере мугут кержлобш гемагуешь чучеминет гимуажи исхуатхум хагнет еджин мимот ангена гемагуешь хат чаукуше аминем мермуст исгуамыкет алсхелигемума акуше Машедуха.

24 Исгуа гарцам гуаран имуаже мишхуатхум хуагене эджин сачген.

25 Сгаяр джигиртсами най маянканоп амжиашхуар намеке мудгеминет алнышгуе нагырцан исгуе гарцам маг мот чеминет исгуе натсауш мыкет дувалскели.

26 Гемери лачумаш исгуе гарцамгуара рехучо. — Привожу эти тексты, как образцы сванетского говора.

27 Бартоломей, стр. 315.

28 Там же.

29 См. Пфаффа: «Народное Право осетин», в Сборнике сведений о Кавказе, т. II, стр. 271, который приводит еще следующие примеры. «Если осетин, по неосторожности или с намерением, застреливал другого или же убивал его иным образом, то кровомщение постигало не только убийцу, но и владельца того оружия, которым причинена была смерть. Если дитя, по неосторожности или по какой-либо другой причине, убивало кого-либо, то за него отвечал отец; равно как и господин за своего раба. Если на скачке дита попадет под ездока и его раздавят, то кровомщение постигает того, чья лошадь убила дитя». Как архаичны, по своему характеру, только что отмеченные нами правовые нормы, можно судить из того, что с ними мы встречаемся, например, в германском праве не позже эпохи редактирования салической правды. 36-ой титул последней постановляет на этот счет следующее: «Если человек будет убит домашним животным и это будет доказано свидетелями, хозяин скотины платит половину «композиции» (частного выкупа) в счет другой половины, уступая в то же время причинившее вред животное».

30 В местийском обществе, в котором собраны были нами эти сведения, обыкновенный размер цора — 250 руб.

31 В грузинской кцеве два цхвадыша, а в каждом цхвадыше — триста шестьдесят четыре квадратных сажени.

32 Бакрадзе, в своем описании Сванетии, составленном в 1861 году, прямо утверждает, что обычай похищать девушек вывелся в Княжеской Сванетии, благодаря стараниям Дадешкелиани (Зап. Кавк. Геогр. Общ., 1861, кн. VI, стр. 42).

33 Зап. Кавк. Геогр. Об., 1855, кн. III, стр. 160.

34 Зап., кн. X, вып. 2, 1876, стр. 434.

35 Записки Кавк. Отд. Географ. Общ.,кн. VI. 1861, стр. 42.

36 Стр. 435.

37 Слова этой песни записаны нами; вот они: «Беды ярт окумар джа, я и га, кварци де дупалс, я и га, ярды огморжас».

38 Стр. 437.

39 Обряд этот, по-видимому, не составляет особенности одних сванетов и довольно распространен в среде и других туземных народностей кутаисской губернии. Вот что говорит, например, на этот счет о жителях шаропанского уезда медико-топографическое описание, составленное в 1865 г. местным лекарем. «В церкви шафер кладет под ноги молодым свою обнаженную шашку. По окончании обряда венчания, при выходе из церкви, шафер, стоя у дверей, держит шашку над головою новобрачных; под этой шашкой они должны пройти. По возвращенин домой, при входе в комнату новобрачных, шафер повторяет те же действия шашкою; в заключение он входит в комнату и слегка ударяет шашкою крестообразно по сторонам и углам. Все это шафер делает для того, чтобы положить основание будущему счастью молодых, расстроив замыслы злого духа» (Медико-топографическое описание кутаисской губернии, предпринятое по инициативе доктора Струве и хранящееся в рукописи при открытом недавно в Кутаиси губернском статистическом комитете).

40 Стр. 46.

41 Стр. 435.

42 Обольстителю, — говорит г. Стоянов, — мстят, но преступной жене не делают никакого зла (487 стр.).

43 Стр. 193.

44 Об этом запрещении упоминает и г. Бакрадзе, стр. 46.

45 Стр. 435.

46 Более подробно этот взгляд развит в статье, озаглавленной: «Архаические черты в семейном и наследственном праве Осетин» (Юридический Вестник, июнь и июль 1886 года).

47 О некоторых из этих «керай» ходят в Сванетии целые сказания. Так, и полуразрушенном замке бечойских Дадешкелиани доселе показывают тот керай, из-за владения которым нередко враждовали между собою члены этого семейства. Кто желал быть первым в нем, тот непременно должен был захватить и присвоить себе этот керай.

48 Писарь, местный поселянин, получает от общества за свои обязанности 20 руб. в год; он окончил курс двух классов кутаисского духовного училища.

49 Речь была произнесена необыкновенно красиво. Оказалось, оратор много раз живал в Кутаисе на садовых работах.

50 У грузин есть обычай выбирать на обед лицо, обязанность которого произнести тост за каждого из обедающих. Такое лицо называется «толум-баш», что значит: голова стола. У нас толум-баш был мировой посредник, грузин родом.

Текст воспроизведен по изданию: У подошвы Эльборуса. Из путешествия И. Иванюкова и М. Ковалевского // Вестник Европы, № 9. 1886