ИВАНЮКОВ И., КОВАЛЕВСКИЙ М.

У ПОДОШВЫ ЭЛЬБОРУСА

Очерк И. Иванюкова и М. Ковалевского.

Окончание

(См. выше: январь, 88 стр.)

Подобно другим народностям Кавказа, татары доселе живут родовыми сообществами. Нередко целые аулы, каковы, например, Азроковский или Урусбиевский, основываются исключительно одним родом, который в этом случае и переносит на них свое фамильное название. Если с течением времени теряется первоначальная чистота крови, и в ауле, рядом с основавшим его родом, появляются и другие, то причина тому лежит в позднейшем поселении горскими князьями или таубиями всех, кто готов был стать под их защиту и сделаться их человеком, т.е. нести, взамен получаемого земельного надела, известные службы и платежи. Как и в других обществах, построенных на кровном начале, так и в среде татар родственники не живут все совместно, а распадаются на несколько дворов, население которых состоит из 25 и более человек обоего пола ¹⁸. Каждый двор имеет свое отдельное от других имущество, состоящее в заведывании старшего по летам, а также свои домашние божества, отличные от божеств всего рода. Эта последняя черта, более или менее исчезнувшая в осетинском быту, по всей вероятности под [554] влиянием христианства, продолжает еще держаться у горских татар, мусульманство которых, за немногими исключениями, не идет далее внешности. Мы остановимся несколько подробнее на изучении этой стороны быта горских татар, так как в знакомстве с нею скрывается, может быть, ключ к объяснению многих осетинских обычаев, более или менее непонятных в их настоящем виде.

Татарский двор, подобно осетинскому, представляет собою ряд построек, плотно соприкасающихся одна с другой. У зажиточных лиц одна из них отводится под кунацкую, т.е. предназначается для гостей; у бедных ее нет, и гости проводят ночь в отделении холостых мужчин. Центральную часть дома составляет общая кухня. Она состоит обыкновенно из довольно просторного помещения с отверстием наверху для выхода дыма. С переброшенного через отверстие бруска спускается железная цепь, так называемый «сынжир», к которой привешивается медный котел («ера») для варки пищи. Под самым отверстием помещаются два железных бруса («топыр»), покрытых грифельной доской («отпаши»), на которой печется хлеб. При таком устройстве, центральное помещение татарской сакли в некотором смысле напоминает собою «atrium» древнего римского дома с помещаемым в середине его алтарем. Подобно атриуму, оно считается главною частью двора и играет важную роль во всех действиях, совершаемых семьею или от ее имени: тут решаются вопросы об отдаче в замужество и о получении платы за кровь; ищущий убежища преступник старается прежде всего проникнуть в это помещение; раз он вошел под его кровлю, он считает себя спасенным от преследования и, по обычаю, не может быть выдан, будь он даже виновником смерти кого-либо из домочадцев. Помещение с очагом является одновременно и кухней, и столовой; в нем каждому отведено свое место: прислуге налево от очага, хозяйке направо, хозяину же посередине. Это же помещение служит залою для увеселений: если танцы не происходят на воздухе, перед саклей, то для них нет другого места, кроме столовой. Фамильные торжества, как общее правило, отправляются исключительно здесь. Наконец, и в семейном культе общая кухня играет главную роль: в ней производятся все поминки по мертвецам и приносятся в их честь всякого рода жертвоприношения. Эти поминки почти также часты, как и у осетин. Кроме поминок, которые следуют за похоронами и известны под именем [555] «аш» — каждая семья, по рассказам стариков, справляет их еще ежемесячно в раз навсегда определенные сроки. Название последних поминок «чёк». Производятся они всего чаще ночью и обязательно в общей столовой. Обряды, которых татары придерживаются при совершении «чёк», тем более интересны, что они, по своему характеру, вполне отвечают тем представлениям о загробной жизни и о сношениях живущих поколений с умершими, каких придерживались древние индусы, греки и римляне. Подземная жизнь мертвецов, во многом сходная с нашей — вот к чему сводилось, как известно, древнейшее учение о загробной жизни. Одухотворение последней или переселение покойников на небо были ему равно чужды. Отсюда необходимо вытекало то последствие, что потомок обязан был питать предка и после его смерти, принося ему пищу в положенные для того сроки. В полном соответствии с таким учением, которое, как показал Фюстель де-Куланж, составляет общее достояние восточной и южной ветви арийской расы и, вероятно, вынесено из их первоначальной родины, горские татары — эти отатарившиеся осетины — доселе придерживаются следующих характерных обрядов. В ночь того дня, который посвящается семьею на поминки ее покойников, обыкновенно приготовляют чучело из дерева и тряпок, которое одевают затем в платье недавно умершего родственника. Это чучело сажают заодно с семьею вокруг очага, плачут и горюют около него, жалуясь ему на свои несчастья. Затем подносят ему угощенье; после чего все встают с своих мест и выходят из сакли, чтобы дать покойному время поесть. По возвращении снова садятся и съедают приготовленный хозяйкою ужин. За поминками следуют скачки, во всем однохарактерные с осетинскими. Наряду с этими ежемесячными поминками, татарам были известны и годовые; не далее, как три года назад, они были устроены в честь предков населением Болкарского аула. Если, в настоящее время, эти поминки все более и более выходят из употребления, то исключительно вследствие гонения со стороны усиливающегося мусульманства. Годовые поминки совпадают с праздником «голу» и устраиваются отдельными сельскими обществами в середине марта. Праздник этот длится подряд несколько дней и ночей. В одну из последних совершаются общие поминки по предкам; пекутся пироги, зажариваются бараны и из всего этого предлагаются лучшие куски покойникам. Народ думает, что в эту ночь предки выходят из могил, и что если их [556] умилостивить пищей, народу спокойно можно ждать ближайшим летом хорошей жатвы.

В описанных обрядах с их наивностью, которая характеризует собою старинные религиозные верования, выступает вполне факт признания загробной жизни и представления о ней, как о продолжении земной. На покойника татары, подобно индусам или грекам, смотрят как на покровителя семьи, почему и приносят ему жалобы на постигшие их бедствия. Хорошо кормимый, а потому и вполне довольный своим потомством, предок не преминет ниспослать на него из могилы всевозможные благоденствия, избавить его от засухи и града, наделить обильными урожаями; надо только молиться ему, да не отказывать во всем, что доставляло ему удовольствие при жизни: — вот почему за поминками следуют скачки, каждый раз специально посвящаемые покойникам. Живется последним хорошо, и потомству будет недурно. Другое дело, если у предков окажется недостаток в чем-либо; разгневанные они неминуемо превратятся в злых гениев и накажут потомство неурожаями и голодом.

Культ предков стоит, как известно, в тесной связи с поклонением домашнему очагу. Это поклонение у большинства арийских народов принимает характер своего рода огнепоклонства. Тлеющий огонь постоянно должен быть поддерживаем на домашнем алтаре, говорят в одно слово индусский и греческий источники. Спрашивается, не осталось ли каких следов этого культа и у отатарившихся осетин. Обязанности держать очаг всегда зажженным татары не знают, но одна любопытная черта поклонения домашнему огню доселе сохранена ими. Культ очага, как известно, культ исключительный, не выходящий из сферы лиц, живущих одним двором. Отсюда древние предписания, что потухший огонь не может быть зажжен снова с помощью огня, взятого у чужого двора. Это предписание доселе встречается в среде татар, но в столь измененном виде, что его трудно даже узнать. В известный день в году (у каждой семьи свой особый) татарский двор отказывается снабдить соседей огнем. Едва ли можно сомневаться, что этот обычай представляет собой переживание существовавшего некогда представления, что такая передача приобщает соседей к одному с двором домашнему культу. Как мало современные татары понимают действительный смысл такого запрещения, видно из того, что они ставят его в один ряд с так называемым «хардар-чюк» или запрещением отчуждать хлеб и пиво, [557] приготовляемые ежегодно из первого помола, — тогда как, на самом деле, природа того и другого совершенно различна; первый стоит в связи с культом предков, второй, по всей вероятности, имеет в основе своей чисто фактические отношения — затрату годовых урожаев на удовлетворение потребностей семьи, из чего, со временем, и могло возникнуть правило о неотчуждении их, по крайней мере, в самом начале в руки чужеродцев. Как бы то ни было, но указанный запрет ссужать соседей пламенем в положенный день в году является в наше время единственным следом так долго державшегося у арийцев культа домашнего огня.

Причина тому лежит, как нам кажется, в том, что те представления, какие в древности связывались с очагом, перенесены татарами и осетинами на висящую над ним железную цепь. Осетины называют эту цепь «рахис» и ставят ее в таинственную связь с Сафою, духом-покровителем семейного очага. Татарам она известна под прозвищем «сынжыр». И те и другие окружают ее одинаковым почетом. Продать цепь, а также подставки для хлеба и ту грифельную доску, которая лежит на них, считается у татар позором; то же, по отношению к цепи встречаем у осетин. Если кто осмелится выкинуть цепь из дому, все равно с целью ли похищения, или нет, его неминуемо ожидает месть всего двора, так как он считается оскорбителем его чести. Та же цепь играет немаловажную роль в свадебном ритуале. Прикосновение к ней невесты считается с ее стороны заявлением готовности слиться воедино с ее новою семьею, точь в точь как у древних римлян или греков прикосновение к домашнему очагу считалось символом приобщения к семейному культу.

Приведенных случаев обращения к цепи, как к символу домашнего очага, вполне достаточно для того, чтобы прийти к убеждению, что над-очажная цепь играет в быте татар ту же роль, какая принадлежала некогда в греческом, римском и индусском обществах зажженному на очаге пламени.

Из всего сказанного с очевидностью следует тот вывод, что в среде горских татар религиозная сторона семейной общины сохранилась гораздо ярче, нежели у осетин, и что обычаи их в этом отношении служат не только иллюстрацией, но и восполнением осетинских.

Основанная на единстве крови, общении культа и факте совладения имуществом, семейная община необходимо определяет [558] собой характер тех норм, которыми татары руководятся в своих гражданских сношениях.

Мы сказали уже, что во главе семейной общины у горских татар стоит обыкновенно старший по летам ¹⁹. Спрашивается, можно ли видеть в нем неограниченного владыку над личностью и собственностью домочадцев вроде того, каким был римский «pater familias»? Отнюдь нет. Подобно домачину южнославянской задруги и набольшому нашей крестьянской семьи, старейшина татарского двора не более, как «primus inter pares». Он заведует хозяйством семьи, направляет занятия каждого из ее членов, требует от них безусловной передачи всех их заработков в общую казну, производит, в случае нужды, займы и отчуждает семейные доходы, не иначе однако как с общего согласия, наконец, он является представителем семьи во всех ее сношениях с чужими дворами, а также и перед лицом суда. Далее этого власть его не идет. Исключение из семьи отдельных членов и изгнание последних производится не иначе, как в силу решений, принятых семейным советом.

Точно так же продажа общего имущества возможна лишь в случае безусловного единодушия на этот счет всех домочадцев. Нет его — и сделка считается недействительною; каждый протестующий член вправе остановить ее исполнение или приобрести имущество в собственную пользу, представив за него сумму, равную той, какую предлагает покупатель. Но этого мало: соглашение состоялось, имущество продано, и все же каждый из домочадцев может помешать бесповоротному владению им со стороны покупателя; для этого достаточно выплатить ему покупную цену. Такое право выкупа принадлежит впрочем не одним родственникам, но и соседям, жителям одного аула, — лучшее указание тому, что последние, на первых порах были связаны между собой узами крови; соседский выкуп, как известно, не более, как удерживаемый соседями в свою пользу родовой.

Нераздельность и неотчуждаемость семейного имущества, нарушаемые лишь при согласии на раздел или продажу всех однодворцев, причина тому, что обычному праву горских татар совершенно чужд принцип свободы дарений; дарения равно невозможны, будут ли они сделаны в дарственной или завещательной форме. И то, и другое положение требуют однако [559] некоторой оговорки. Дарение возможно в том случае, когда одаряемым лицом является церковь, так как, по понятиям татар, совершенно сходным в этом отношении с осетинскими, такое дарение не является вполне безвозмездным: наградою за него считается приобретенная семьею милость Божья. Эта точка зрения далеко не составляет особенности кавказских горцев; мы находим ее одинаково и в индусском и в германском праве; первые отчуждения земельной собственности всюду являются дарениями в пользу церкви.

Что касается до завещаний, то до последнего времени они совершенно не были известны. По обычаю или адату завещание невозможно и в настоящее время.

Другого воззрения придерживается на него шариат, правила которого все чаще и чаще принимаются в расчет аульными и горскими судами. Распоряжение движимостью, сделанное на смертном одре, хотя бы и словесно, признается в настоящее время обязательным, а завещанию не подлежат только недвижимые имущества.

При существовании семейной общины, нет, очевидно, простора для развития частной собственности на землю: пахотные земли и луга состоят, как общее правило, во владении отдельных дворов; пастбища и леса составляют общую собственность всех жителей одного или нескольких аулов. То же находим мы и в среде горских татар. Тем не менее, частная собственность зарождается здесь, как и повсюду, благодаря частью семейным разделам, частью занятию никем еще не присвоенной земли. Этим последним способом возникли, например, обширные владения Урусбиевых. Выходцы из Безенги, родоначальники теперешних князей этого имени, поселились прежде всего на Кумыке, задолго перед этим оставленном Карачаевцами и в то время пустопорожнем, а затем перешли в Баксанскую долину. С Урусбиевыми прибыли сюда и две семьи каракшей или подчиненных им вассалов, а также незначительное число крестьян (чагар) и рабов (касаков). Позднейшие поселенцы должны были просить земли у Урусбиевых, которые, впрочем, наделяли их с большой щедростью, дорожа приобретением рабочих рук. Тем не менее до времен Мурзакула, отца теперешнего главы рода, население аула было еще так малочисленно, что составляло всего-навсего двадцать дворов, и с этой-то горстью храбрецов пришлось Урусбиевым отстаивать свою независимость от соседей; они то подпадали под главенство Кабарды и платили дань ее князьям, то [560] обращали эту зависимость в пустой звук, в неотвечающую содержанию форму. Мы останавливаемся на этих подробностях, чтобы показать, какой именно характер носит горская заимка.

В обществе, уже замиренном, возникновению собственности нередко кладет основание освобождение земли от леса и поднятие ее плугом; но в обществе, подобном тому, какое представляют собою горские племена Кавказа, военная защита раз занятой территории признается таким же основанием к праву собственности, как и мирный труд земледельца. Так, по-видимому, понимали дело и римляне и германцы. Недаром occupatio bellica фигурирует у них в числе способов приобретения собственности, а копье и стрела играют такую выдающуюся роль при передаче недвижимости.

Слабое развитие частной собственности не допускает обилия форм договорного права; неудивительно поэтому, если последнее только зарождается между татарами. В этом отношении их обычаи являются опять-таки снимком с осетинских. Обеим народностям известны одинаковые виды договоров и одинаковые виды их обеспечения. Первым является дарение или «берю», продажа или «сату», которая, при платеже не только деньгами, но и скотом, ничем не отличается от мены; ссуда производится всеми видами имущества, с процентами или без процентов; поклажа или «аманат»: аренда земли с половины или с четвертой части урожаев; наконец, личный наем, всего чаще практикуемый в форме словесного договора с баранщиком и табунщиком о вознаграждении их из приплода. Что же касается до тех средств, которыми татары гарантируют исполнение договора, то, при отсутствии у них задатка и неустойки, ими являются только поручительство и залог. Поручительство и залог сохранили еще их древнейшую форму, а именно: первое носит следы заложничества, при котором возможны одинаково имущественная и личная ответственность поручителя; второе имеет характер имущественного найма, так как пользование земельным участком предоставляется кредитору во все время продолжения ссуды. Такого рода залог известен под наименованием «бегенды» (у осетин «бавстау»). При установлении его кредитор лишается процентов, точно также, как при таких же условиях лишается он их в Индии ²⁰. Для истории залогового права институт бегенды весьма интересен; это несомненно древнейшая форма залога недвижимости, [561] ничем не отличающаяся от заклада. Она возникла, по всей вероятности, по образцу обеспечения кредитора скотом и, в частности, коровами, при котором пользование предметом залогопринимателя, очевидно, является необходимостью. Европейским законодательствам известна в прошлом совершенно такая же форма; это nantissement во Франции, mortgage в Англии. Здесь кредитор вправе извлекать из залога доход до момента отдачи ему долга.

Не менее интересным для историка является и тот способ вычисления процентов, какого придерживаются татары по образцу осетин. Так как ссуда делается у них обыкновенно скотом, то в основание процентной системы положен естественный приплод коровы и, вместе с тем, доход, доставляемый ею в форме молока и сыра. Окружной начальник, Петрусевич, долгое время проживший в среде татар карачаевцев, живущих у подошвы Эльборуса, передает о ней следующие интересные подробности. Не зная денег, горцы не могли представить себе, каким образом могут давать проценты такие предметы, которые сами по себе не дают приплода ²¹, и поэтому они избрали за меновую единицу корову, естественный приплод которой и составил проценты на капитал. Кобылицу и быка не приняли за меновую единицу, потому что у многих их вовсе не было. Раз корова была признана мерилом ценности, образовался целый ряд правил для вычисления процентов, правил, основанных на ее приплоде, а также на даваемом ею доходе. При этом вычислении в основание положен тот произвольный факт, что корова всегда телится не теленком, а телушкой, принято это основание в тех видах, что из телушки со временем образуется корова, которая, в свою очередь, даст приплод, и так до бесконечности, — что и делает возможным вычисление процентов по долгосрочным ссудам. Кроме приплода, горцы, при вычислении процентов, приняли в расчет и ту пользу, какую корова приносит своим молоком, и, переведя ее на меновую единицу, признали равной двум баранам или, что то же, двум седьмым коровы (корова стоит в семь раз больше барана). Так как корова телится раз в году, и так как данная ею телушка через два года может сама сделаться коровой, то, при вычислении процентов за два года, горцы считают на каждую корову еще одну и, сверх того, одну телушку. На [562] каждый год корова дает еще своим молоком стоимость двух баранов, поэтому последние также должны быть отнесены в число процентов. Сообразно этому, делается вычисление процентов и на более продолжительные сроки. Судя по одному месту Вишну, запрещающему брать проценты при ссуде скотом, на том основании, что в счет их должен идти приплод, можно думать, что индусы знали такой же способ вычисления процентов, чем, по всей вероятности, и объясняется, с одной стороны, высокий размер их, а с другой, возможность взимания не только процентов, но и процента на процент. И нашим предкам, по всей вероятности, не было чуждо вычисление процентов приплодом. Право думать так дает хоть факт, что в «Русской Правде» за статьями о росте, в которых говорится о проценте деньгами и присыпом (хлебным зерном), следует подробное вычисление того приплода, какой можно ждать от скота в 10-ти или 12-летний период; а это, очевидно, было бы делом совершенно излишним, если бы и у нас, как в Индии, ссуда скота не вознаграждалась получаемым от него приплодом.

Когда деньги вошли в употребление у горцев, они не оставили своей старой системы вычисления процентов, а стали только переводить на новую меновую единицу свои прежние вычисления. При этом, по существующим в то время ценам, корова была признана равной по цене 10 рублям, что то же — семи телкам или семи баранам (так как последние два вида скота были в равной цене). Таким образом, при расчете процентов за два года с капитала в 10 рублей или, что то же, с коровы, мы получаем одну корову и телушку; перевод на деньги дает нам 10 рублей + ¹/₇ часть 10-ти рублей; следовательно, в два года капитал более чем удваивается. Применяя это начало к ссудам зерном и другими продуктами, горские татары требуют, обыкновенно, в конце года с мерки пол-мерки «присыпу», а с котла бузы или пива половину последнего. Никаких мер к ограничению размера процентов или к воспрещению процента на процент татары не знают, почему сделанные ими долги нередко в несколько раз превосходят занятую сумму, а это, в старые годы, при невозможности расплаты, вело к частому закабалению, в настоящее же время последствием его является совершенное разорение многих семей и родов.

Переходим к описанию семейного права горских татар и связанных с ним норм наследования. [563]

Хотя горцы и мусульмане, тем не менее они редко обращаются к полигамии. Причина тому — частью неимение средств для содержания нескольких жен, частью удержанная ими христианская традиция. Самые богатые редко когда имеют двух жен и отнюдь не более. Любовниц татары не держали, вероятно, потому, что до 1867-го года, времени освобождения зависимых сословий, место их занимали рабыни, сожительствовать с которыми каждый домохозяин был вправе. Нередко эти рабыни ссужаемы были соседям с правом собственника удерживать в свою пользу их новорожденных, — точь в точь как в Индии, в которой законодатель не допускал процентов при таких ссудах, считая ростом рождаемых от рабынь детей. Сословные различия строго принимаются в расчет при заключении браков. Таубий или князь может жениться только на дочери таубия или чужеземного узденя; каракш, т.е. вассал князя, может жениться на ком угодно, за исключением рабыни. Такое же исключение делается и для браков чагаров, т.е. простых крестьян. Браки рабов и рабынь устраиваемы были их господами, получавшими за это калым. Провинившийся раб лишался права вступать в брак; ему дозволялось только временное сожительство и притом каждый раз с ведома господина, который ежечасно вправе был его расторгнуть. Все эти правила целиком заимствованы у кабардинцев, которым известно и различие между, так называемым, обрядным холопом, которого нельзя разлучить с семьей, так как право брака за ним признается, и анаутом, сожительство которого с женщиной не считается браком, и который потому отчуждается господином без всяких стеснений ²².

Брак у татар заключается в настоящее время путем [564] свободного договора с родителями невесты; но уговор этот носит еще все следы древней купли, а в свадебном ритуале, как мы сейчас увидим, много обрядов, свидетельствующих о господстве некогда обычая похищения невест. Переговоры с родителями невесты ведутся, обыкновенно, кем-либо из родственников жениха. В случае согласия, родители, не давая посреднику решительного ответа, отсылают его к самой невесте, которая, на троекратный вопрос о ее желании, обыкновенно отвечает утвердительно, так как родительская воля для нее закон. Уговорившись таким образом между собою, семьи жениха и невесты приступают к составлению брачного условия или «накяха», в котором выговаривают количество взносимого женихом калыма, а также определяют, какие подарки должны быть сделаны им невестиной родне. Накях записывается эфенди или муллою в присутствии свидетелей, обыкновенно стариков. Если после заключения его, жених не устоит в уговоре и откажется от невесты, то обязан уплатить ее родным половину калыма. Но раз жених имел сношение с девушкой в своем доме и затем, по какой-либо причине, разошелся с ней, он обязан уплатить калым сполна ²³. Исключение представляют те случаи, когда в невесте окажутся известные недостатки, несуществовавшие или незамеченные в момент составления накяха; так, например, потеря невинности, глухота и т.п.

Размер калыма зависит от того, к какому сословию принадлежит невеста. Из общего правила, что в калым за дочь таубия должны поступить 800 р., встречается исключение лишь в Урусбиевском обществе, да в Карачае, где калым доходит до 1500 рублей. Лица простого звания выдают замуж своих дочерей за меньшую плату, рублей за 300. Калым за вдову ниже обыкновенного. Встречаются также случаи уплаты калыма в размере 200 рублей ²⁴. Что касается до подарков, то в накяхе выговаривается каждый раз лошадь в пользу отца или [565] дяди невесты (так называемый анакарандашат), лошадь в пользу ее брата (егештентула) и лошадь в пользу молочной матери (сюдхагат). Подчас место лошади занимает пара быков. Во всем этом, если не говорить о накяхе, совершение которого предписывается шариатом, обычаи татар целиком воспроизводят нормы осетинского права. Различие начинается там, где возникает вопрос о приданом. В прежние времена его не было у горцев, как нет и у осетин. Правила шариата и здесь явились причиною новшества. В настоящее время отец отдает в пользу невесты обыкновенно весь калым, а иногда и прибавляет к нему кое-что от себя по части платья и украшений. Составляемое, таким образом, приданое, или «бирене», поступает в отдельное от мужа владение жены, и на случай развода обеспечивает ее имущественно ²⁵.

Невеста не разрывает вполне связи с семьей, из которой вышла, что отражается и в сфере ее имущественных отношений в следующем оригинальном виде. На расстоянии нескольких лет после замужества, жена уезжает в дом родных (что у татар известно под названием башнай-лаган). Она пребывает в нем обыкновенно один или два года и перед отъездом устраивает на мужнины средства угощение всей родне. Последнее длится за полночь, пока не встанет старейший в собрании и, выпив за здоровье отъезжающей, не предложит родственникам одарить ее на прощанье. Чара пива обходит всех присутствующих, причем каждый обещает дать что-либо от себя. Этим путем собирается, нередко, до шестидесяти штук рогатого скота, сто или полтораста баранов, много одежды и домашней утвари. В этом обычае нет ничего осетинского; он целиком заимствован у кабардинцев, которые знают его под наименованием «хавшь», и соблюдается он, по преимуществу, в среди высшего сословия, в среде горских князей, таубиев.

Мы сказали, что в татарской свадьбе сохранились следы старинного обычая похищения невест. Эти следы мы видим прежде всего в том, что жених не смеет сам приехать за невестой, а, наоборот, все время скрывается у кого-нибудь из своих знакомых. Первое время после свадьбы муж может жить с молодою не иначе, как в чужом доме, доме приятеля, который отныне становится для него лицом столь же близким, [566] как и аталык или воспитатель, и получает название «балуш». В супружеские права жених также вступает не иначе, как тайком, и ночью, скрываясь от всех и преследуемый аульной молодежью, которая, взобравшись на крышу, спускает в трубу камина всякого рода птиц и домашних животных, бросает папахи и делает выстрелы, пока не истощатся все заряды ²⁶. К матери и вообще во двор невесты муж не показывается долгое время, как бы опасаясь мести. В свою очередь, поезжане, или «киедженгеры», посылаемые женихом за невестой, приготовляются к поездке точно к бою и подчас немало испытывают всяких неприятностей от молодежи того аула, из которого берется ими невеста — точно в возмездие за ее похищение. Нам известен, между прочим, один случай, когда эти притеснения, выражающиеся нередко в шуточных выстрелах, кончились даже убийством; что же касается до поранений или порчи платья, то это явления самые обыкновенные ²⁷.

Представленные подробности свадебного ритуала являются буквальным воспроизведением тех, какие доселе представляют собою осетинские свадьбы. Укрывательство жениха, обиды поезжанам, обязанность мужа жить первое время в чужом дворе, запрещение ему показываться на глаза теще, — все это осетины знают также хорошо, как и горцы, и, подобно им, практикуют из поколения в поколение — драгоценный остаток архаических порядков, отошедших уже в область прошлого.

Если увоз, под названием «каскагерга», в настоящее время и встречается в среде татар, то, за редкими исключениями, почти всегда символизированный, т.е, производимый с согласия похищаемой. Дело обыкновенно кончается соглашением, причем жених, сверх калыма, платит еще известную пеню за бесчестие: у таубиев нередко 800 р.; у простонародья от 50 до 100 р.

Права мужа над женой мало напоминают собою те, какие входили в понятие римской «manus». Подобно осетинским нравам, татарские мужья могут исправлять своих жен телесно, но убить их безнаказанно не могут. Мстителями за смерть жены явились бы ее родственники, которым пришлось бы [567] заплатить, если не полный, то половинный размер платы за кровь. Что касается до женина имущества, то, как уже сказано выше, муж не в праве распоряжаться им по произволу и не может обременять его собственными долгами. Между имуществами супругов существует полная раздельность. Муж может быть управителем женина приданого, но лишь под условием полной отчетности в способе пользования последним. При разводе жена вступает в исключительное обладание всем, что выговорено было ей в накяхе.

Обычное право татар допускает, по образцу осетинского, развод по воле одного из супругов. Если муж прогоняет жену, он обязан выплатить калым сполна; если жена оставляет мужа, родные ее принуждаются обычаем к возвращению двойной суммы того, что было взято ими в калым.

По смерти мужа жена сохраняет известные права на его имущество. Правда, они признаются за ней не по обычаю, а на основание шариата, и этим объясняется, почему такие права не известны осетинам. Вдовья часть бездетной вдовы — одна четвертая; имеющей потомство — одна восьмая. Это понижение доли объясняется тем, что в последнем случае жена остается при детях и, следовательно, менее бездетной нуждается в жизненных средствах.

До последнего времени, впрочем, вдовы у татар, как и у осетин, обыкновенно вступали в брак с кем-либо из рода покойного, всего чаще с его неженатым братом. Эта вымирающая форма «левирата» или деверства, известная одинаково индусам и евреям, носит в среде горских обществ название «тул»; о вдове говорят, что она «тул», т.е. собственность семьи покойного, которая, поэтому, с прочим наследством должна перейти к оставшимся по его смерти членам двора.

Переходя к отношению родителей к детям и к взаимным отношениям родственников, мы не станем останавливаться на праве отца исправлять своих детей, женить их по собственному своему выбору, платя и соответственно получая за них калым. Все это факты, одинаково известные и татарам и осетинам. Мы не остановимся также на обстоятельном изложении обычая, по которому дети не имеют права требовать раздела имущества при жизни их родителя, так как эта черта является общей всем народам, быт которых опирается на кровном начале и нераздельности семейного имущества. Мы отметим только ту любопытную черту, что татарам, подобно осетинам, наравне с физическим родством известно и духовное. Основанием к [568] последнему признается и воспринятие ребенка от матери, и вскормление его грудью, и воспитание его в младенческом возрасте, и укрывательство супругов в течение первых месяцев, следующих за браком, и вступление в братство по оружию.

Перерезавшая пуповину женщина (аначи), по нашему акушерка, считается родственницей новорожденного, а через нее и вся ее семья; почему между обоими родами браки запрещаются в тех же степенях, что и между родственниками, т.е. до седьмой включительно.

Молочное родство, порождаемое фактом вскармливания ребенка грудью, также соблюдается татарами весьма строго. Между родом кормилицы и родом вскормленного ею не может быть брака. Татары знают на этот счет следующую поговорку, по-видимому, заимствованную ими у осетин: — Молоко идет также далеко, как и кровь, т.е. родство по кормилице соблюдается в тех же степенях, что и кровное.

К молочному родству причисляется и то, основание которому кладет воспитание. Подобно осетинским старшинам Тагаурии и Дигории, татарки-таубии (княгини) имеют обыкновение отдавать своих детей в чужие семьи, где они остаются до семилетнего возраста. В торжественной процессии возвращается молодой князь к родителям в сопровождении воспитавшего его лица ²⁸. С этого времени между обоими родами возникает родственная связь, и воспитанник, или «емчек», лишается права вступать в брак с кем-либо из семьи аталыка.

К аталыку приравнивается также «болуш», то лицо, у которого татарин проводит первые месяцы после брака. Он также — родственник и, подобно аталыку, причисляется к кругу лиц, брак с семьей которого запрещен.

Из всех видов фиктивного родства, одно побратимство не ведет за собою брачных стеснений. Устанавливается оно обменом оружия или других предметов. «Мал-джуок», или нареченный брат, не несет у татар, как и у осетин, других обязанностей, кроме чисто нравственных и потому лишенных всякой внешней санкции.

Усыновление получило в горских обществах такое же слабое развитие, как и в Осетии, что объясняется условиями родового быта, неблагоприятно относящегося ко включению в родственную среду чужеродца-наследника. Один лишь вид усыновления [569] пустил, по-видимому, глубокие корни; это тот, какой следует за примирением враждовавших между собою родов. С уплатой «кан-алгана», или композиции, связывается обыкновенно передача роду убитого кого-либо из малолетних родственников убийцы. Дитя, известное под прозвищем сына крови (кан-емчек), обыкновенно остается два или три года в новой для него семье и, затем, возвращается к родственникам, одаренный подарками. По достижении зрелого возраста, кан-емчек не может быть женихом девушек из рода убитого, так как считается их родственником. Вся эта сторона в быте горцев, хотя и встречается в среде высших сословий Осетии, тем не менее имеет своим прототипом порядки совершенно другого народа, а именно, кабардинцев. У них аталычество получило наиболее полное развитие, у них выработались те своеобразные правила, которые определяют взаимные отношения отца ребенка и его воспитателя, а также обеих семей между собою. Может статься, впрочем, что и кабардинцы нашли этот институт уже готовым и только переняли его у своих предшественников. Недаром же мы встречаем его и у соседних с ними чегемцев, поселения которых относятся к более ранней эпохе ²⁹.

Оригинальную особенность горских порядков в отношении к аталычеству составляет лишь то обстоятельство, что ни у кого, как у татар, институт этот не получил публичного характера, не сделался в такой мере из гражданского политическим. Такому исходу несомненно содействовало искусственное перенесение в горские общества чуждой им на первых порах феодальной системы. Ища защиты против феодальных порядков — этого кабардинского нововведения — татары прибегли к единственному оставшемуся у них средству. Каракши или, что то же, свободные люди, будучи обращены в вассалов, стали искать в лице воспитанных ими емчеков покровителей и заступников против притеснений таубиев. С течением времени источник, из которого могли развиться такие отношения покровительства, был забыт и каждому каракшу, независимо от того, был ли он воспитателем или нет, дозволено было иметь в среде таубиев своего емчека. Последний наделял его землею и скотом без права отчуждения. Взамен того каракш обязывался платить емчеку с каждого получаемого им калыма одну корову и одного пятилетнего быка (что и породило в горских [570] обществах специфическое название емчеклика, что значит платеж емчеку). Между каракшем и его емчеком устанавливалась таким путем самая тесная связь. Недоразумения, возникавшие между каракшем и его таубием, обыкновенно улаживались при вмешательстве емчека. Зато, с другой стороны, последний считал себя вправе брать у каракша в случае надобности быков и лошадей, а каждые три года или пять лет и по сто штук баранов.

В связи с сказанным о семейном быте горцев совершенно понятными становятся некоторые нормы их наследственного права. Семейная община слишком бережно относится к сохранению накопленного предками достояния, чтобы допустить, как свободу завещательных распоряжений, чего, как мы видели, до последнего времени поэтому и не было у горцев, так и передачу хотя бы части перешедшего от предков имущества в руки женщин, а через ее посредство в чужой род. Этим объясняется то правило адата (обычая), по которому женщины не признаются наследницами. До последнего времени оно строго соблюдалось и дочери не получали никакой части в наследстве. Но с успехами мусульманства и упрочением шариата в судах, все чаще и чаще встречаются случаи предоставления им завещателем той части имущества, которая полагается дочери по писанному закону магометан, т.е., половинной доли сравнительно с тою, которую получает сын. Эта доля, при случае, может сделаться и более значительной, так как дочери обыкновенные наследницы той вдовьей части, введением которой горская женщина опять-таки обязана шариату.

Что касается до сыновей, то они признаются наследниками в равной доле, за исключением, впрочем, старшего, который, как и в Осетии, получает известный прибавок скотом или землей. Прибавок этот известен под названием «таматалык». В Болкарском ауле, кроме старшего, и младший брат имеет право на незначительное увеличение его доли. И этому мы находим в осетинских обычаях полную аналогию. «Кастаг» или доля младшего, у них тоже, что татарский «кичилик». Младший получает прибавку, как лицо, позже других выделенное и потому долее других трудившееся на пользу семьи; старший — как преимущественный продолжатель рода, более других обязанный заботиться о культе покойников и совершении поминок.

При бездетной смерти, наследниками являются не внуки, а братья покойного. Из этого само собою следует, что право [571] представительства неизвестно горцам. Если два брата жили после смерти отца нераздельно и один из них умер, оставив двух сыновей, то эти последние получают каждый по половине того, что следовало их отцу; буде же один из сыновей умрет до кончины родителя, оставив двух наследников, его доля, помимо их, достается дяде. Сыновья, отец которых умер невыделенным, называются у горцев «тудук» ³⁰. При отсутствии у наследодателя одинаково сыновей и братьев, наследниками его одновременно являются все более отдаленные родственники, иначе говоря — весь род. Впрочем, пока не уничтожено было сословное устройство горцев, права родни, этой «Vrund», употребляя термин аллеманских грамот, совершенно игнорировались князьями; имущество считалось выморочным и поступало в их пользу. В настоящее время наследование рода снова всплыло на поверхность и семейное достояние приобрело возможность не выходить из рук единокровных, даже при совершенном вымирании того или другого двора.

______

Познакомившись с бытом горских татар, продолжаем рассказ о нашем путешествии.

К вечеру второго дня нашего пребывания в ауле, облака низко спустились на горы, заморосили, дождь, барометр сильно упал. Измаил Урусбиев заявил нам о необходимости отложить выезд до хорошей погоды, так как лошади не в состоянии будут взобраться на размытые дождем крутизны Донгузоруна, и при этом прибавил, что если дождь продолжится всю ночь, то потребуется два солнечных дня для доступности предстоящего нам пути.

— А если и завтра целый день будет дождь? — спросили мы.

— Тогда, — ответил князь, — надо ожидать четырех, пятя дней ясной погоды.

Надежды наши попасть в Сванетию с севера стали убывать. Хотя июль и август наилучшее время для путешествия по центральному Кавказу, а все-таки несколько дней подряд без дождя могли и не явиться в скором времени. Выжидать же, пока они явятся, мы не имели времени. Вспомнилось, как раз уже, в Кисловодске, пришлось нам отказаться от намерения перебраться через Донгузорун. «Хоть что хочешь, не пускает нас к себе Сванетия с севера!» Решили, если и завтра будет лить целый день дождь, нанять верховых лошадей до [572] баксанского поста (день пути), а оттуда ехать перекладной в Нальчик и Владикавказ.

Был уже 10-й час вечера, но мы не шли спать, поджидая англичан, которые отправились на глетчер Азау и давно уже должны были вернуться. Чтобы занять нас, князь наигрывал на кобузе татарские песни, рассказывая их содержание. Услышав въезд на двор всадников, мы обрадовались возвращению англичан, о судьбе которых начали уже беспокоиться. Вместо англичан шумно вбежали в комнату трое неизвестных нам людей. Один из них оказался сыном Измаила Урусбиева, кончившим в этом году курс в реальном училище в Владикавказе; другие двое были венгерцы: географ Дечи и профессор Лойко. Дечи был уже знаком с князем. Летом прошлого года он взошел, при энергичном содействии Измаила Урусбиева, на вершину Эльборуса, а затем, перевалив Донгузорун, путешествовал по Сванетии. Теперь Дечи приехал для исследования движения глетчеров Азау, Джипери и Казбекского; а товарищ его, профессор Лойко — для отыскания новых видов лишаев. Это знакомство было для нас весьма интересно. Мы подробно расспрашивали Дечи о донгузорунском перевале; и пафос его рассказа о трудности перевала, особенно спуска, разжигал в нас чувство преодоления препятствий. Вскоре приехали и англичане, с которыми, уходя спать, мы дружески простились, так как они чуть свет возвращались в Кисловодск через баксанский пост. «Никогда я не забуду этого путешествия, — говорил нам более экспансивный м-р Емс: — никакое воображение не может представить того, что мы видели за эти дни».

Первою мыслью, как только проснулись утром, было посмотреть на небо и барометр. То и другое утешили, особенно последний, много поднявшийся с вечера. Следовали два ясные дни, и выезд был назначен на 29-е июля. После слышанного нами о донгузорунском перевале от Дечи, да и от самого Измаила Урусбиева, сделанное путешествие представлялось нам лишь очаровательной прогулкой. Оно казалось лишь прелюдией к настоящим трудностям и сильным впечатлениям. Ощущаешь какое-то особое, задорное настроение и всецело проникаешься ожиданием чего-то необычайного, когда готовишься перейти вечные снега на высоте двенадцати тысяч футов.

Рано утром стояли уже на дворе княжеского дома оседланные лошади, навьючивались мулы, собирались проводники с необходимыми для предстоящего перевала веревками, крюками, топорами и длинными палками с железными наконечниками. [573] Все лошади и мулы были подкованы заново, нарочно заказанными в Кисловодске, по рисунку Измаила Урусбиева, подковами. Мы двое и С. И. Танеев наняли трех лошадей для себя и двух мулов под вьюки. На дворе стояли еще три оседланные лошади для князя с сыном и для Азамата. За лошадь, как и за мула, платили два рубля в первый день до начала снежной линии, и пять рублей следующие два дня подъема по снегам и спуска. Проводников и погонщиков взяли тринадцать человек, по два рубля в день каждый. В числе проводников были четыре сванета, нанятые специально для разведки пути по снегу и глетчеру.

Долиною, вверх по течению Баксана, прибыли в полдень к подошве Тхотитау, стоящей на границе трех областей: кубанской, терской и кутаисской. Здесь начинается перевал. Нам предстояло подняться по южному склону Тхотитау и затем, после небольшого спуска, взбираться на Донгузорун, составляющий собою продолжение Эльборуса с южной его стороны.

Остановились отдохнуть и предать закланию одного из взятых нами баранов. Лежа под соснами, среди очаровательной обстановки, и слушая сообщения князя о богатстве источников в этом месте долины — источников щелочных, железных, серных, углекислых — мы фантазировали о том, какой прекрасный лечебный пункт мог бы быть устроен у подошвы Тхотитау и Эльборуса. В отношение природы и чистоты воздуха он не имел бы себе соперников и, в то же время, кругом обширные хвойные леса, ровные прогулки по долине и интереснейшие горные экскурсии. Провести дорогу от баксанского поста по долине не представляло бы никаких трудностей, а от баксанского поста уже имеется почтовый тракт в Владикавказ.

Тронулись в три часа. Проехав минуть двадцать по лесу, остановились в недоумении на берегу Баксана. Казалось, дальше ехать было нельзя. «Это на днях снесло мост, — заметил князь, — иначе сванеты знали бы». Поговорив несколько минут с проводниками и не без удали сказав нам: «я взялся перевезти вас в Сванетию и перевезу», князь начал делать распоряжения к переправе.

В месте, где мы теперь находились, Баксан выходил из ущелья, образуемого горами Чегет-Кара и Тхотитау. Река падала каскадами и течение ее было сильное. До половины реки мост уцелел; перейти остальную часть Баксана явилась возможность лишь благодаря выступавшим из пены камням. [574]

Несколько татар и сванетов, взявшись за руки и опершись спиной о камни, образовали цепь, чтобы подхватить того, кто, сорвавшись при переправе с камня, упал бы в воду; остальные проводники и Измаил Урусбиев помогали нам перелезать с камня на камень. Переправа взяла около полчаса времени. Особенно много хлопот было с переводом лошадей.

Немедленно за переправой начался крутой подъем, который, за исключением небольшого спуска с Тхотитау, не прерывался уже вплоть до вершины Донгузоруна. Подъем настолько крут, что его приходилось делать зигзагами. Здесь, на пути, мы любовались колоссальными глетчерами южной стороны Эльборуса: Азау и Тересколь. Азау больше Mer de Glace Монблана, а Тересколь — едва ли не единственный по своей форме и красоте глетчер; он представляет несколько рядов ледяных скал, громоздящихся амфитеатром.

Наше намерение было ночевать у снежной линии Донгузоруна. Но когда мы достигли того пункта горы Тхотитау, откуда предстоял небольшой спуск, сильный и холодный ветер с запада заставил нас вернуться и поискать для ночлега места, хоть сколько-нибудь защищенного от ветра.

Расположились у стены небольшого обрыва. Перед нами глубокая баксанская долина, по бокам которой тянутся снежные цепи. Слева Эльборус, отделенный от нас только узким баксанским ущельем и видный от основания до вершины; справа Чегет-Кара, с спускающимся с нее на Тхотитау глетчером. Донгузоруна, как и других гор западной стороны, не видно; они были заслонены горою Тхотитау.

Чтобы лучше защититься от ветра и холода, устроили три стенки из пледов и захваченных Урусбиевым одеял: с четвертой, открытой стороны развели костер. Мы были на высоте 9¹/₂ тысяч футов; солнце уже зашло; термометр показывал 3° тепла.

Пока готовили ужин, Измаил Урусбиев наигрывал на кобузе татарские мелодии. Темнело; в долине и на горах засверкали огоньки, ледяные великаны окутывались полумраком, ощущение действительности оставляло нас; казалось, мы попали в какой-то фантастический мир, а мелодичные звуки кобуза еще более усиливали это настроение... Мы заснули под звуки татарских мелодий.

Пробуждение было крайне неприятное. Долина, горы в тумане и моросит дождь. Снова стал вопросы двинемся мы вперед или вернемся в аул? К 8-ми часам дождь перестал [575] и хотя природа имела мрачный вид, но то обстоятельство, что долина очистилась от тумана и облака ползли по горам вверх, дало нам надежду на прояснение погоды, и мы продолжали путь.

Опять сильный и холодный западный ветер подул на нас, когда начался спуск с Тхотитау. Недружелюбно встречал путников Донгузорун. Черные тучи бродили по его снежной площади. Воронкообразная местность, в которой мы очутились, смотрела дико и неприязненно. Странное, фантастического характера, чувство охватило нас: казалось, будто не собственная охота, а какая-то необходимость, какой-то рок заставляет нас взбираться и войти на грозные выси. Едва ли когда-либо, изгладится в нашем воображении та мрачная природа, среди которой мы поднимались на Донгузорун.

А будь солнце и голубое небо, и все представилось бы в ином свете.

Час томительного подъема по морене, и мы вступили в зимнюю природу. Снег покрывал лед выше колен. Впереди шли с князем сванеты и, ударяя кольями в снег, разведывали трещины. Татары вели лошадей, пробиравшихся с большим трудом, нежели люди. Нередко сбегалось несколько человек, чтобы поставить на ноги упавшую и барахтавшуюся в снегу лошадь. Медленно ползем по ледяной горе, и как долго придется еще ползти, не видим: вершина Донгозоруна все время в облаках. И вот, карабкаясь по снегу, где каждый шаг давался не без труда, мы снова почувствовали себя в нашем обычном, бодром настроении. Не знаем, произошло ли это от здоровой, разнообразной работы мускулов, или от того, что природа оказалась не столь страшной, какой представлялась она снизу. Весело шутили мы друг над другом, когда кто из нас, провалившись в снег, делал немалые усилия, чтобы стать на ноги. Тут, нередко, приходилось призывать на помощь проводников.

«Ура! Донгузорун взят», раздался голос Измаила Урусбиева. Минут через двадцать мы были на площадке, не более четырех квадратных сажень, по бокам которой стояли две небольшие скалы. Крепко расцеловались мы с князем. Подбоченясь, стоял он с сияющим лицом, и вся его молодцеватая фигура как бы говорила: «Ну что, сдержал я свое обещание, довольны вы мной?» Одна за другой взлезали на площадку лошади; проводники и погонщики сели кружком и шумно беседовали; у всех оживленные веселые лица. «Максим, Сергей, [576] Иван, — обратился к нам Азамат, — поздравляю тебя, давай руку... Смотри вниз: там Сванетия».

Ни Сванетии, ничего другого не было видно; мы находились в густом тумане. Но радостное чувство достигнутой цели, преодоленных препятствий было так сильно, что почти совершенно подавляло досаду на погоду. Только князь промолвил однажды: «жаль, что все закрыто; в ясный день вы увидели бы отсюда почти весь Кавказ».

Долго отдыхать на площадке не приходилось: дул холодный ветер, а мы были в сильной испарине. Притом же требовалось торопиться: часы показывали четыре, а по словам сванетов, предстояло еще два часа путешествия по снегу.

После трудностей подъема, весь снежный спуск показался нам очень легким. В некоторых местах снег лежал так плотно, что мы, по примеру сванетов, скатывались с горы, сев верхом на палку. Но вот началась морена, а за ней дорога по громадным камням — и тогда мы вспомнили слова Дечи, что спуск с Донгузоруна и томительнее, и опаснее подъема. Действительно, такого хаоса, такого нагромождения камней, какие мы встретили здесь, не приходилось еще нам видеть. Камни эти образовались из расколовшихся скал, упавших с высоты вечных снегов. Величина камней была такова, что редкий из них не мог бы послужить пьедесталом для монумента. По этим-то камням и лежал наш путь... Сначала мы попробовали перелезать с камня на камень, но скоро выбились из сил. Как ни рискованно было сесть на лошадей, пришлось решиться на это, так как мы не в состоянии были двигаться дальше пешком. Остановиться же здесь на ночлег, чтобы набраться сил, было бы безумием: — нами только что оставлена снежная линия, холодный ветер усиливался, начинались гроза и дождь. Надев на себя промокшие уже бурки и башлыки, мы сели на лошадей. На какой камень направлять лошадь? решать это было затруднительно. Тогда сванеты берут у нас уздечки и ведут лошадей; татары же то идут, то ползут с боков лошадей и подхватывают нас, когда мы сползаем с седла. Ведущие лошадей поминутно останавливаются и высматривают, где бы проехать. При особенно крутых подъемах и спусках по камням лошади надрываются, скользят; тогда татары помогают им, подпирая их сзади при подъеме и придерживая хвост при спуске. Непостижимо, как могли сванеты провести нас по этой груде громадных камней. Каждый шаг лошади был конвульсивен, при каждом шаге она в беспокойстве [577] высматривала, куда ей поставить свои исцарапанные до крови ноги, чтобы не упасть и не разбиться о камни. Бедное животное часто останавливалось перед уступами; сванет дергал повод, кричал, но лошадь дрожала и не шла; тогда плетью и гиканьем заставляли ее сбрасывать разом обе ноги вперед. В этих случаях мы сходили с седла. Такова была наша дорога... И в то же время ливень, град и непрестанные раскаты грома, мощным эхом раздававшиеся по горам. «Это дорога в ад», проворчал приблизившийся к нам С. И. Танеев. Мы чувствовали себя в состоянии близком к полному одеревенению. С совершенным равнодушием переправлялись мы по пояс в воде через клокотавший Узгат. Почти с таким же равнодушием отнеслись мы к сообщению князя, что, по словам сванетов скоро достигнем пещеры, в которой можно будет укрыться.

Уже темнело, когда мы направились к одиноко стоящей, почти отвесной скале. В этом месте ущелье Узгат становится шире и начинается растительность. Проводники помогли нам взобраться на скалу. В скале пещера, где, хотя и в большой тесноте, уместились все путники. Животным негде было укрыться от продолжавшегося ливня, да и нельзя было им укрываться: они питались лишь подножным кормом. Пещера оказалась столь низкой, что приходилось сидеть сгорбившись. Князь хлопотал чтобы возможно скорее разложили костер. Хотя целый день мы провели без пищи, но никто не думал об еде; все думали лишь о том, как бы скорее осушиться и согреться. Вода с бурок образовала целые лужи и, чтобы не сидеть в воде, мы руками скатывали ее со дна пещеры. Принесли вьючные сумы. Все находящееся в них промокло, сухари обратились в тесто, сахар в липкую массу. Из всего скудного пищевого и питейного запаса уцелела лишь бутылка коньяку — и как пригодилась она в эту минуту! Как только запылал костер, разведенный на краю пещеры, начали сушиться. Прежде всего просушили немного бурки и пледы. Затем разделись для просушки платья и белья. Пока держали над огнем эти предметы, мы, завернувшись в пледы и бурки, дремали сидя у костра. Дым наполнял пещеру и разъедал глаза в такой степени, что трудно было держать их открытыми. Процесс просушки кончился лишь к одиннадцати часам, а через двадцать минут был уже готов шашлык из двух баранов. Уснули в тесноте, в дыму и чаду.

«Тьфу, какая мерзость! ведь это черт знает что такое!» — вот выражения, которыми мы встретили утро. Непроглядный [578] туман смотрел в пещеру и дождь моросил. На вопрос Азамата: начинать ли вьючить лошадей или обождать, пока пройдет дождь? мы ответили, что надо дождаться пробуждения князя, который и скажет, что делать. Один за другим просыпались проводники и уныло обменивались непонятными для нас словами. Проснувшиеся продолжали апатично лежать, так как выход из пещеры на дождь не был заманчив; сидеть же сгорбившись оказывалось еще неудобнее, нежели лежать скорчившись и в тесноте. Проснулся Измаил Урусбиев, выполз к отверстию пещеры и зачмокал, покачивая головою.

— Ничего, ничего, — обернувшись к нам, сказал он, — который теперь час?

— Скоро шесть.

— Ну, вот что: подождем до девяти; может быть, прояснится, а пока давайте делать шашлык; проводники совсем отощали.

Мы переглянулись. Есть нам не хотелось, вчерашний чад от жарения барана ощущался нами еще очень живо, в голове мы чувствовали такую тяжесть, как бы свинцом налита она, во рту оставался вкус гари. Князь, очевидно, не угадал нашей мысли, и скоро мы опять задыхались в дыму и чаду. Неприятное ощущение вчерашнего холода и мокроты еще далеко не изгладилось и потому только сильнейшая потребность вдохнуть в себя чистый воздух заставила нас сползать со скалы и снова мокнуть на дожде.

Был уже десятый час, а дождь не переставал. Положение путников становилось затруднительным. Неотложные дела требовали возвращения князя домой. Таким образом, ему приходилось сделать вторичный перевал через Донгузорун, а нам, по словам сванетов, предстояла трудная дорога вниз по ущелью Узгат, дорога с крутыми подъемами и спусками, идущая узкой тропой то по скалам, то по крутым склонам гор. Чем более выпало дождя, тем труднее совершить эти пути, так как реки делаются глубже, тропинки скользче, а сырые места, особенно в лесу, становятся столь топкими, что провалившаяся в них лошадь нередко погибает. Явилась дилемма: оставаться ли еще сутки в пещере в ожидании, что погода к полудню прояснится и тропы успеют несколько просохнуть, или же немедля седлать лошадей. Выбрали последнее, ибо, по всем видимостям, погода не обещала измениться, а продолжение дождя день-другой сделало бы дорогу еще более трудно-проходимою.

Начались сборы. По мнению князя, нам не было [579] необходимости брать с собой более шести проводников и Азамата; а потому мы оставили четырех сванетов и двух собственников нанятых нами лошадей; остальные проводники возвращались с князем.

Сердечно простились мы с Измаилом Урусбиевым, его сыном и проводниками. Жутко становилось при мысли, что они едут на Донгузорун в такую ненастную погоду ³¹. Путь наш начался по таким же камням, какие измучили нас вчерашний день. Мы просили Азамата спросить сванетов, неужели вся дорога будет в таком же роде? Сванеты ответили, что скоро дорога станет лучше. Чувствуя в себе достаточно силы, чтобы перелезать камни при помощи проводников, мы не садились на лошадей. Через полчаса окончилась эта каторжная дорога, и сев на лошадей, мы стали подыматься узкой тропой по отвесному, скалистому склону горы. Тут в наших глазах сорвался с тропы и слетел в реку Узгат шедший впереди мул. Первым нашим движением было слезть с лошади и пройти пешком место падения мула; но это оказалось невозможным: слева вертикальная стена скалы, справа обрыв, тропа же так узка, что, слезая с лошади, негде поставить ноги. Часа два такой дороги, с изменением лишь подъема на спуск, и мы въехали на более отлогий склон горы, покрытый роскошными кустами папоротников и рододендронов. Стало веселее, тем более, что дождь не шел уже непрерывно, ущелье расширяясь переходило в долину, освобождались от облаков тянувшиеся по склонам гор хвойные леса, открывались изредка снежные вершины, взор восхищали водопады первоклассной величины. Мы ехали по южной стороне той снежной цепи, северный склон которой спускается в баксанскую долину.

Часам к трем дорога пошла лесом. Видно было, что нога человека редко ступает по этому лесу. Десятки раз приходилось слезать с лошади, так как тропа была завалена деревьями, упавшими от старости или разбитыми молнией. Лес поражал своим величием и своей дикой красотой. Деревья сплошь гигантских размеров и между ними, по склону горы, рассеяны тысячи камней-пьедесталов, обвитых ползучими растениями. Несколько больших водопадов в лесной чаще, [580] множество бегущих с горы ручейков, шум от пробивающейся в трещине реки Узгат еще более увеличивали красоту леса.

Было только шесть часов, когда шедший впереди сванет остановился и, указывая на высокую с длинными ветвями сосну, сказал, что под ней надо ночевать, ибо далее не найдем такого сухого места. Караван охотно последовал приглашению сванета. Действительно, место для ночлега было выбрано очень удачно. Несмотря на двухдневный дождь, сухое пространство под деревом было столь обширно, что мы могли разместиться вполне свободно. К тому же, в десяти шагах от этого места, протекал глубокий ручей, почему недалеко было ходить за водой. Зажгли костер, просушили одежду, поужинали шашлыком и к девяти часам все путники спали.

Много приятных воспоминаний осталось у нас из путешествия по Кавказу, и в ряду их видное место занимает утро в узгатском лесу. После двух дней ненастья, холода, сырости, — ясное утро, нарядная и веселая природа. Отрадно начинался день, день сюрпризов. Не предчувствовали мы, что еще часа два подъема лесом на гору и перед нами неожиданно и разом откроется диковинная страна. Страна эта была Сванетия.

Комментарии

18 Магомет Урусбиев приводил нам пример двора в Хуламе с 188 чел. обоего пола.

19 При неспособности старшего может быть выбран и более молодой.

20 Vishnu, VI, § 2.

21 Сборник сведений о кавказских горцах, выпуск IV. Заметка о карачаевских адатах по долговым обязательствам.

22 Права тех и других наглядно выступают из следующего дела, списанного нами в Нальчике с настольного журнала кабардинского окружного народного суда за 1860 год (архив Нальчикского округа). 22-то сентября означенного года, холоп Хажели Шогенова, именем Уважука, принес в суд жалобу следующего содержания. Сестру свою Даус он отдал замуж за холопа, принадлежащего узденю Жанбату Хакулову. Последний, вопреки существующему обычаю, продал ее узденю Бате-Тленкенашеву, как анаутку. А так как она обрядовая холопка, то просит не лишать ее обрядов. Ответчик Жанбат Хакулов отозвался, что хотя Даус и была обрядовой холопкой, но за дурное поведение лишена прав обрядового холопа; в доказательство же дурного ее поведения не представил никаких улик. Суд определил: в виду непредставления узденем Хакуловым ясных доказательств преступлениям, сделанным холопкою Даус, за которые она могла бы лишиться права обрядного холопства, не лишать ее последних и продажу ее в чужие руки в анаутку воспретить.

23 В одном деле, от 28 октября 1882 года, разбиравшемся в Нальчикском горском суде, мы читаем: — народный кади правила шариата объяснял, следующим образом; накях есть брачное условие между женихом и невестою, совершенное им лично или через доверенных, причем определяется известная плата за невесту. Если жених, до взятия невесты в дом свой, по какой-либо причине откажется от нее, то обязан уплатить половину калыма. Но раз он имел сношения с нею в своем доме и затем, по какой-либо причине, пожелает удалить ее, он обязан уплатить калым полностью.

24 Дело 1882 года о похищении жене Абаева, в котором приводится размер уплаченного им калыма, в первый раз 800 р., во второй всего 200 р.

25 В одном деле читаем: имение жены не отвечает за долги мужа; поэтому не может быть задержана подаренная ей корова или вол, данные ей ее братьями в счет приданого (протокол Нальчикского горского суда за 1882 год).

26 Не следует ли видеть в этих последних обычаях своего рода протест родственников против присвоения девушки исключительно одним из их среды, — протест, корень которого лежит в той семейной полиандрии, какую Мак-Ленан предпосылает по времени индивидуальному браку?

27 Срав. Грабовского, Свадьба в горских обществах кабардинского округа. Сб. свед. о кавказских горцах, выпуск 2-й.

28 В вознаграждение за воспитание аталык, сверх возмещения издержек, получает еще подарков рублей на 300.

29 Название, даваемое кабардинцами аталыку — «сёрыкокан», а принятому на воспитание — «сысежибкан».

30 Уж не видят ли в них подобие княжеских изгоев?

31 Дечи и Лойко сообщили нам на станции Казбек, что нашим бывшим путевым товарищам пришлось употребить на вторичный перевал вдвое более времени, нежели на первый, и что Измаил Урусбиев очень опасался замерзнуть вместе с своими спутниками.

Текст воспроизведен по изданию: У подошвы Эльборуса // Вестник Европы, № 2. 1886