ДИННИК Н. Я.

ПОЕЗДКА В БАЛКАРИЮ

В 1887 ГОДУ

Верховье Тутын-су замечательно красиво. Оно представляет огромную, глубокую котловину, только с одной стороны имеющую свободный выход. Дно ее, — как только что было сказано, — покрыто прекрасными зелеными лугами, разделенными на множество участков несколькими большими, быстрыми горными речками. Склоны котловины внизу также заняты лугами, а несколько выше густыми сплошными зарослями рододендронов, между которыми разбросано множество отдельно стоящих кустиков или маленьких деревцев березы; над этим поясом поднимаются на многие сотни футов обширные галереи темных скал, чередующихся то с площадками, покрытыми зеленью, то с длинными извилистыми лентами снега, свалившегося с ближайших высот. Еще выше громоздится самая верхняя часть хребта, покрытая почти сплошными снежными и глетчерными полями, образующими громадное, почти полное кольцо гор вокруг верховьев Тутын-су. Co склонов этого кольца свешивается четыре глетчера, из которых три принадлежат к так называемым фирн-глетчерам, а четвертый, спускающийся на самое дно котловины, к настоящим ледникам средних размеров.

Один из фирн-глетчеров находится прямо против выхода из котловины; он не особенно длинен, но имеет очень большие размеры и ширину. Два остальные также достигают довольно большой величины. Все они обрывисты, пересечены множеством трещин и не спускаются особенно низко. Наконец, главный глетчер, питающий Тутын-су, начинается с обширных, красивых снежных полей и вверху, на пространстве верст двух, представляет страшно крутое, обрывистое и пересеченное бесчисленным множеством трещин глетчерное поле, по [224] которомy, вероятно, человек не может пройти и десяти шагов. Потом оно становится гораздо более пологим, трещины мало-помалу исчезают, а поверхность его начинает покрываться щебнем или грязью, и делается все более и более ровной. Пласт льда не достигает здесь особенно значительной толщины, как это бывает всегда у больших глетчеров; морены — средних размеров. Тутын-су вытекает из-под льда двумя потоками, над которыми лед свешивается очень низко, не образуя красивых гротов. Первые сажень полтораста после выхода из-под льда речка течет по грудам камней и щебня, составляющим прежние морены ледника, дальше же она вступает в область горных лугов. Здесь уже в нее впадают те потоки, которые получают начало из фирн-глетчеров.

Осмотрев ущелье и ледники Тутын-су и сопоставив виденное мною с тем, что изображено на пятиверстной карте Кавказа, я не мог не заметить некоторой погрешности относительно и этой местности. Левый (более северный) истов Тутын-су, показанный разделяющимся вверху на две маленькие речки, нанесен на карту, как кажется, более или менее верно; что же касается правого, то о нем этого сказать нельзя. Он образует дугу, обращенную вогнутой стороной не к северу, — как это изображено на карте, — а, наоборот, к югу, так что, если идти вверх по течению, то река будет все более и более уклоняться в левую руку. На пространстве последних верст двух она течет с ЗЮЗ. на ВСВ., а не с ЗСЗ. Таким образом верховье ее должно лежать значительно южнее, чем изображено на карте. Вследствие этой неверности, между истоками Тутын-су и Дыхь-су на карте получилось большое, ничем не занятое пространство. Чтобы наполнить его чем-нибудь и таким образом исправить ошибку съемки, и был, вероятно, придумав другой исток Дыхь-су, — который, как я уже говорил в своем месте, — не существует вовсе. Может быть, впрочем, ошибка произошла по другой причине, но только что приведенное предположение невольно приходит на ум и имеет за собой долю вероятности. После всего сказанного по этому предмету об ущельях Дыхь-су и Тутын-су нельзя не пожелать, чтобы горы Балкарии, высочайшие после Эльбруса на Кавказе, были сняты основательнее. [225]

Ледник Агштан. — Употребив почти целый день на осмотр ущелья Тутын-су, мы вечером возвратились к первой балкарской караулке, где все время стояла моя палатка, переночевали здесь, а на следующий день отправились ко второй караулке, на которой в прошлом году я не был вследствие неисправности моста через Ак-су. Отсюда мне надо было подняться на ледник Агштан, также не осмотренный мною в предыдущую поездку, хотя и по совершенно другой причине, именно, вследствие проливных дождей.

Местность от первой караулки до моста ничего особенного не представляет, но против второй караулки, именно, там, где через Ак-су перекинут мост, она довольно интересна. Здесь река, имеющая шагов 20-25 ширины, вдруг сильно суживается и образует водопад, высотою аршин в пятнадцать. При падении в эту яму река разбивается на две огромные струи, из которых одна летит прямо вниз, а другая, встретив на пути выдающуюся скалу и отразившись от нее, сталкивается почти под прямым углом с первой. Здесь вся вода превращается в мириады крупных и мелких брызг, а в котловине, куда низвергается река, она кипит и клокочет с невообразимой силой.

Ниже водопада глубокая трещина, по дну которой течет Ак-су, суживается еще более, а в одном месте скалы, поднимающиеся с противоположных сторон ее, так близко сходятся друг с другом, что расстояние между ними становится не более полуаршина. Здесь через речку можно перешагнуть. Если смотреть с моста, то с одной стороны видишь водопад, а с другой — узкое мрачное подземелье из темных шиферных скал, где бурлит и пенится почти черная вода Ак-су (Ак-су значит “белая река". Почему ее так назвали, не знаю. Разве потому, что воды Кара-су, впадающей в Ак-су, еще чернее. Впрочем, выше слияния обеих рек вода в Ак-су заметно светлее, чем около моста, находящегося ниже этого слияния.).

Местность около моста необыкновенно красива. Непосредственно за ним, на левом берегу реки, тянется прекрасная лужайка, покрытая прелестной, изумрудно-зеленой травой и окруженная с трех сторон соснами, а с четвертой высокой скалой, на вершине которой торчат огромные ледяные столбы и иглы зелено-голубого цвета, составляющие нижнюю часть ледника Агштан. За этой лужайкой дорога поднимается круто вверх, [226] делается каменистой и вообще очень плохой. Сначала она идет по лесу, но потом снова выходит на обширный зеленый луг, на котором и расположена вторая балкарская караулка. Местность, окружающая ее, настолько замечательна по своей красоте и изящному сочетанию самых разнообразных предметов, что ее можно смело рекомендовать каждому любителю красивых видов, как редкую в своем роде и заслуживающую особенного внимания. По моему определению, караулка стоит на высоте около 6850 ф. над уровнем моря; она выстроена на высоком зеленом холме, с которого открываются замечательные картины во всех направлениях. С северной стороны эта лужайка окаймляется густым, зеленым сосновым лесом; на востоке, на расстоянии многих верст, тянется живописная долина Ак-су, отличающаяся нежным, мягким колоритом. Правая сторона ее ограничивается высокими горами, покрытыми почти сплошными пастбищами, a левая — хребтом, поросшим мелким, но густым березовым лесом. Конец этой долины замыкается перевалом в Дигорию, а несколько левее его виднеется страшно-высокая, скалистая пирамида Гюлючи-тау, достигающая, может быть, тринадцати или четырнадцати тысяч футов высоты. На юг непосредственно от караулки поднимается высокий каменистый хребет, также покрытый во многих местах зеленой травой. На вершине его белеют небольшие клочки снега. Но всего красивее западная и юго-западная стороны. Здесь торчат две громадные скалы, тысяч около трех-четырех футов высоты, между вершинами которых свешивается в виде широкого, раздвоенного языка нижний конец ледника Агштана. Он удален от караулки, по-видимому, не более, как сажень на сто. В самом промежутке, представляющем как бы ворота между этими двумя скалами, дно ледника образует порог, через который должен перейти лед, чтобы начать спускаться с более крутого склона, находящегося против караулки. На этом пороге лед трескается и превращается в то бесчисленное множество зелено-голубых игл, зубцов и столбов, о которых я уже упоминал раньше. Ниже порога лед снова спрессовывается в более или менее сплошную массу, составляющую нижний конец Агштана. Свешиваясь с очень крутого склона, глетчер и здесь часто трескается и в виде ледяных лавин в тысячи, а иногда, может быть, и в миллионы пудов весом слетает вниз к самому подножью [227] скалы. Небольшие обвалы случаются тут ежедневно по нескольку раз, и потому у нижнего конца глетчера всегда можно видеть кучи свежевзломанного льда.

Лед, свешивающийся в виде раздвоенного языка с упомянутого выше крутого склона, есть собственно правая (если смотреть вдоль глетчера сверху вниз) половина Агштана; средняя же часть его, встретив более или менее выдающийся хребет скалы, заметно расширяется, отклоняется в левую сторону и там оканчивается широкой, закругленной полосой почти на одной высоте с тем порогом, на котором лед трескается и превращается в столбы и иглы; таким образом левая сторона оканчивается несколько выше, чем правая.

Как левая половина глетчера, так и та скала, которая препятствует его движению, не заметны снизу, но прекрасно видны, если взобраться на горы с правой стороны глетчера. Впрочем, небольшая часть левой морены заметна и снизу с одного места, находящегося на самом две долины Ак-су и лежащего версты на две ниже моста через эту речку.

Из правой части ледника, свешивающейся с крутого склона, вытекает несколько больших бурных потоков. Они несутся чуть не с отвесной скалы, поэтому имеют поразительно быстрое течение и издали представляются блестящими, серебристо-белыми извилистыми лентами. Все они сливаются внизу в один поток, впадающий в Ак-су.

Левая половина ледника также дает начало речке, которая успела промыть для себя узкую и такую глубокую щель, что воду в ней можно увидеть, лишь стоя на самом берегу. От караулки эта речка скрыта, впрочем, выдающимся мысом скалы, но ее можно видеть также, не доезжая до моста, снизу, с долины Ак-су.

Нижний конец Агштана находится на высоте около 6980 ф. над уровнем моря, т. е. футов на сто тридцать или на сто сорок выше караулки; но так как самая нижняя часть глетчера часто обрывается и обрушивается, то положение точек, далее которых ледник не спускается, с точностью определено быть не может.

Нижняя часть ледника лежит в области лесов. На довольно крутом косогоре, находящемся вблизи караулки, всюду разбросаны гигантские глыбы камней, свалившихся с соседней [228] горы, а между ними растет много рододендронов, можжевельников, брусники, черники, небольших березок и сосен; но несколько дальше, по направлению к глетчеру, березовый лес становится все крупнее и гуще. Он доходит до той самой скалы, с которой свешивается нижняя часть глетчера. На противоположной стороне его также тянутся горы, покрытые более или менее сплошным лесом.

Приехав на караулку незадолго до наступления вечера, мы прежде всего занялись приисканием более ровного места для палатки, потом разбили ее и принялись за приготовление ужина. В это время из Нальчика приехали сюда в числе нескольких человек мои знакомые, желавшие вместе со мною попутешествовать и полюбоваться горами Кавказа. Еще в Нальчике я обещал ожидать их в назначенные дни на первой или второй балкарской караулке, чтобы потом вместе с ними совершить переход через перевал Гезевцик и спуститься на южный склон, к верховьям Риона. Таким образом нас собралась порядочная компания, т. е., вместе с проводниками, восемь человек. На ночлег некоторые из нас расположились в палатке, а другие, за неимением в ней места, на открытом воздухе. Ночь была ясная, тихая, но прохладная, так что нам пришлось спать под шубами. К утру стало еще холоднее. Когда мы встали, было шесть с половиною часов утра и в это время термометр показывал только пять градусов тепла; перед восходом же солнца наверно было не более трех или четырех. Чтобы согреться, мы поскорее принялись за чай и закуску. Пили чай, несмотря на средину июля, также в шубах, но это продолжалось недолго: едва только солнце выглянуло из-за гребня горы, как сразу сделалось так жарко, что пришлось искать тени под большими камнями и там укрываться от жгучих лучей.

Прежде чем побывать на перевале Гезевцик, я решил обстоятельнее осмотреть ледник Агштан; поэтому, напившись чаю, взял одного из проводников и с ним отправился в путь. Ко мне присоединился еще молодой человек Е., приехавший из Петербурга на лето в Нальчик.

Так как взобраться на ту крутую скалу, которая поднималась непосредственно от караулки, было очень трудно, то мы взяли влево, в ущелье Кара-су, прошли по нем более полуверсты, а потом уже, свернув вправо, начали подниматься на [229] гору. В начале пришлось идти по тропинке, притом довольно порядочной, а дальше взбираться зигзагами на кручу и собственными глазами отыскивать направление, где идти удобнее. У меня были хорошие сапоги с подошвами, подбитыми острыми гвоздями, поэтому я шел довольно свободно по самым крутым и скользким косогорам; что же касается моего спутника, то сапоги его оказались настолько неприспособленными к путешествиям по горам, что очень скоро покривились и сделались совершенно негодными для ходьбы. Таким образом Е. должен был вернуться в то время, когда ему оставалось пройти не более сотни сажень до того места, с которого открывался превосходный вид на весь ледник. Он еще ни разу не видел глетчеров, и мне стало за него очень досадно, но помочь его горю нельзя было ничем. Я сам уговаривал его вернуться и потом радовался, что сделал это, так как пройти последние сажень пятьдесят перед вершиною горы в его сапогах было бы очень опасно. Здесь на каждом шагу он мог поскользнуться и скатиться вниз чуть не к самой караулке.

Употребив немного более часа на этот подъем, мы, наконец, очутились на таком месте, откуда был виден весь глетчер. Моя палатка, имеющая более сажени в высоту и слишком 7 аршин в диаметре основания, отсюда представлялась такой маленькой, что ее не сразу можно было отыскать глазами, даже зная точно место, где она находилась; оставшихся же внизу наших спутников можно было различить только в бинокль. С этого пункта я в первый раз увидел, что Агштан принадлежит к ледникам не средних размеров, как мне говорили раньше и как я сам думал, видевши только нижнюю часть его, а к весьма и весьма порядочным.

Мы находились значительно выше большей части ледника и потому смотрели на него почти с птичьего полета. Вид отсюда оказался замечательно величественным. Скала, в которую упирается нижний конец ледника и которая, как уже было сказано, заставляет его разделяться на два рукава, была далеко ниже нас; красивые ледяные зубцы и пирамиды, на которые распадается почти весь ледник, также находились под нами; вся верхняя и средняя части глетчера были видны как на ладони; открывался прекрасный вид и на снежные поля, питающие глетчер. Ледник, встречая сопротивление в только что упомянутой [230] скале, сначала заметно расширяется и потом уже разделяется на две ветви. Несколько выше этой скалы он снова трескается, вероятно, также встречая порог, хотя, и гораздо меньший, чем тот, где образуются ледяные столбы и иглы. Трещины эти имеют поперечное направление и представляются в виде дуг, обращенных вогнутого стороною вниз. Такое очертание их показывает, что средина ледника движется медленнее, чем боковые части его. Это отступление от общего правила объясняется, конечно, тем, что средняя часть встречает препятствие, которое и замедляет ее движение. Эта изборожденная часть ледника занимает, однако, не особенно большое пространство; дальше за нею тянется огромное, ровное и почти без всяких трещин глетчерное поле, имеющее площадь не менее двух квадратных верст. Против этой части Агштана с гор, находящихся по левую сторону его, спускается еще глетчер, который доходит до главного и соединяется с ним. Он принадлежит к весьма небольшим, вверху совершенно лишен морен, а внизу хотя и имеет морены, но очень скромных размеров. Несколько выше слияния обоих ледников Агштан немного изгибается и сильно расширяется, достигая, вероятно, не менее двух или трех верст в ширину. Здесь посредине он образует много крутых уступов, представляющих как бы лестницу гигантских размеров, а с левой стороны множество ям, трещин и ледяных столбов. Это глетчерное поле тянется на несколько верст и в верхней части своей начинает мало-помалу покрываться снегом, в трещинах которого все еще проглядывает сине-зеленый лед. Еще выше ледник постепенно переходит в фирновые поля, разделенные на несколько участков темными, выдающимися из снега грядами скал. Тянется Агштан почти прямо с юга на север.

Агштан принадлежит к числу наиболее замечательных из глетчеров Кавказа. Мой проводник говорил, что он имеет верст 10 в длину, но с этим едва ли можно согласиться. Во всяком случае, если не по длине, то по ширине и замечательно красивому виду ему следует отвести одно из первых мест.

Чистотою льда Агштан превосходит все виденные мною большие Кавказские глетчеры. Грязи, камней или щебня нет почти нигде на его громадной поверхности, поэтому вид на [231] глетчер сверху, с птичьего полета, замечательно красив. Кажется, как будто смотришь на мгновенно застывшее во время бури море.

Уже в своей первой статье о Балкарии я говорил, как красив этот глетчер со дна долины Ак-су. Высокие, остроконечные, зелено-голубые столбы льда, громоздящиеся на самом уступе высокой скалы и составляющие нижнюю часть глетчера, имеют такой оригинальный вид, что человек, не видевший ледников никогда, не подумает, что перед его глазами лед, a не что-нибудь другое. На пятиверстной карте Кавказа Агштан обозначен в виде большого, широкого, трехугольного глетчерного поля.

He смотря на значительную величину, Агштан имеет вообще небольшие морены. С правой стороны, в нижней части глетчера, во многих местах лед примыкает непосредственно к высоким, крутым скалам и остается совсем без морен. Несколько выше, на небольшом пространстве, склоны ущелья, в котором движется ледник, становятся более пологими и не так скалистыми; здесь нагромождены довольно большие морены из серого гранита. Оне тянутся приблизительно около версты, а выше, где ущелье становится снова более крутым и скалистым, опять сильно уменьшается. С левой стороны глетчера морены тоже не особенно велики.

Так как оставаться около караулки еще на день не было никакой надобности, то я перед отправлением к леднику уговорился со своими спутниками относительно того, где нам надо будет сойтись вечером. Мы избрали самую верхнюю часть долины Кара-су, находящуюся недалеко от ледника этой реки. Согласно сделанному условию, мои спутники должны были в полдень сняться с бывшей вашей стоянки, верхами отправиться по долине Кара-су и, выбрав удобное место на берегу реки, расположиться там и ожидать моего прихода. Я же предполагал осмотреть Агштан, потом перебраться через отрог Главного хребта, отделяющий долину Кара-су от ущелья Агштана, и, спустившись к Кара-су, выйти туда, где будут в это время мои спутники. Здесь мы предполагали переночевать, а на следующий день, перед рассветом, снова двинуться в путь, чтобы совершить далеко не легкий переход через Главный Кавказский хребет и к вечеру спуститься на Рион.

После осмотра ледника я имел в своем распоряжении [232] еще несколько часов, поэтому решил побродит по горам и поискать серн, которые, как говорил мой спутник, попадаются здесь довольно часто. С этой целью мы сначала долго карабкались по скалам, направляясь вверх, вдоль правой стороны Агштана, осматривали в бинокль все кручи и утесы, но серн не оказалось нигде. Подвигаясь все дальше и дальше, мы, наконец, забрались в такую трущобу, откуда едва могли выбраться. Здесь, вправо, отвесной стеной в несколько сот футов низвергались скалы и у основания их располагался ледник, а с левой над нашими головами громоздились еще более высокие утесы. Повернуть ни в ту, ни в другую сторону было невозможно. За то вид отсюда на Агштан, на две горы и снежные поля, окружающие его, был необыкновенно величественен.

С этого места мы возвратились назад и, пройдя с полчаса по тому же самому пути, свернули вправо (к востоку), а затем, взобравшись на довольно крутой и высокий кряж, очутились на гребне того самого хребта, который возвышается между Кара-су и Агштаном. Мы были в это время на высоте тысяч десяти футов; почти по всем направлениям вокруг нас белели не особенно большие снежные поля, а еще немного выше лежали уже сплошные, вечные снега, покрывающие гребень Главного хребта. Но так как и теперь до вечера оставалось еще часа четыре, то мы решили, придерживаясь все той же высоты, пробраться еще дальше по склону хребта, окаймляющего долину Кара-су с левой стороны. Теперь Агштан уже скрывался за горой, но за то далеко вниз виднелась долина Кара-су и река, текущая по дну ее, а впереди нас широкий, разделяющийся вверху на несколько ветвей ледник. В виде громадного языка он спускался к самому дну долины Кара-су. Через этот ледник предстоял нам путь к верховьям Риона.

Проходя по склону горы, мы встретили группу крошечных горных озер. Они окружены уступами диких скал, лежат в более или менее глубоких котловинах и имеют красивый, своеобразный вид. Вода в них замечательно чиста, прозрачна и окрашена в темно-синий цвет, напоминающий цвет морской воды. He только рыб, но даже насекомых или водных растений в них нет вовсе. По снегу, недалеко от одного озерца, мы заметили довольно свежий след медведя. Вероятно, он прошел здесь ночью или рано утром. В своих предыдущих [233] статьях я уже говорил, что не раз встречал не только следы медведей, но и их самих на снегах в летнее время. На Эльбрусе я видел следы этого животного даже далеко выше линии вечных снегов. Проходя еще дальше, мы снова встретили небольшое снежное поле. Через него тянулись следы целого стада серн, причем все следы направлялись сверху вниз. Выше этого поля находились голые скалы и осыпи, а ниже альпийские луга. Заметно было, что через это снежное поле серны не раз спускались со скал, где оне отдыхали, к пастбищам. Мы решили подождать здесь часа полтора и покараулить их, но с трудом могли просидеть около часу, так как было довольно прохладно, дул свежий ветерок, а мы были одеты сравнительно легко.

Когда мы начали спускаться с этого места к Кара-су, то издали заметили своих спутников, с которыми расстались еще утром. Они в это время еще не успели добраться до назначенного места и в числе шести человек ехали друг за другом по самому дну долины, растянувшись на порядочное расстояние; нам люди и лошади казались в это время медленно движущимися темными точками. Мы довольно долго следили за ними в бинокль и видели, как они расположились бивуаком на правом берегу Кара-су, не дальше как версты на полторы от ледника, через который пролегал путь к перевалу. Заметить нас им было очень трудно, поэтому они, не подозревая, что мы уже давно следим за ними, на привале сделали несколько выстрелов, чтобы таким образом известить нас о своем приезде к назначенному пункту.

На Кара-су мы должны были только отдохнуть, а затем, вставши еще ночью, собрать все свои пожитки, напиться чаю или кофе и на рассвете выступить в путь.

Перевал Гезевцик. — Наш ночлег находился на высоте 8000 ф. над уровнем моря. В нескольких шагах от него текла довольно быстрая горная речка Кара-су, имеющая шагов 20-25 в ширину. Высокие, крутые и скалистые горы, покрытые только у подошвы травой и рододендронами, поднимались по обеим сторонам ее. Особенно величественными казались оне на нижней стороне, где свешивались с них огромные массы снегов и льдов. He менее замечательна была, впрочем, и [234] юго-восточная сторона, откуда вытекает речка Кара-су. Здесь спускался с гор широкий, разделяющийся вверху на несколько ветвей ледник Кара-су, иначе Штулу, описанный мною в предыдущей статье. Еще дальше за ледником тянутся обширные снежные поля, то ровные и более или менее пологие, то крутые и обрывистые. Даже издали можно было заметить на них глубокие трещины и пропасти, пересекающиеся по разным направлениям. Оне тянутся почти до самого гребня хребта, который в одном месте несколько, понижался и образовал небольшую седловину. Эта седловина и была тем самым перевалом, к которому направлялись теперь все ваши помышления. Таким образом достигнуть его мы могли, только пройдя вдоль всего ледника и пробравшись между множеством трещин. С одной стороны перевала тянулся хребет, на котором только кое-где выглядывали из снега черные, остроконечные скалы, с другой же поднималась, точно великая, высокая и страшно обрывистая гора; на ней снег держался лишь местами. У основания ее располагалось крутое снежное поле, пересеченное множеством таких трещин, которые даже издали казались очень внушительными. He даром горцы называют эту гору Яман-кая, т. е. поганая скала.

Так как на следующий день нам предстояло не легкое дело, то мы, чтобы запастись силами, решили пораньше улечься спать.

13 июля, вставши еще до рассвета, мы напились кофе и двинулись в путь. До ледника доехали верхами, дальше же надо было идти пешком, так как лошадь каждую минуту могла поскользнуться на льду, упасть и скатиться в одну из таких трещин глетчера, откуда ни она, ни всадник не могли снова попасть на свет ни живыми, ни мертвыми. Однако, вьючную лошадь нам нужно было взять непременно, так как тащить на себе бурки, палатку и провизию на несколько дней было невозможно.

Часов в пять утра мы взошли на ледник и увидели, что и нам самим надо идти здесь с большой осторожностью, потому что верхний слой льда, более или менее рыхлый днем, за ночь подмерз и сделался твердым и страшно скользким. Несмотря на палки с железными наконечниками и подбитые острыми гвоздями сапоги, каждому из нас пришлось упасть не раз и не два, но, к счастью, без дурных последствий; с вьючной [235] же лошадью было чистое горе. Ее приходилось поддерживать в буквальном смысле слова, иначе ей не сделать бы по леднику и десяти шагов. Особенно трудно было пробираться ей через глубокие канавы, промытые в леднике теми потоками воды, которые текут по его поверхности во время дня.

Когда мы пробирались сбоку ледника по моренам, к нам присоединилось несколько человек кабардинцев, отправлявшихся в Кутаис. Они вели с собою три лошади с целью продать их в Закавказском крае. Сообщество кабардинцев нам было очень кстати, так как с большим числом людей легче преодолеть все трудности пути. Наши новые спутники имели, однако, такие страшные физиономии, что могли привести в ужас каждого, кто бы встретился с ними при иной обстановке, т. е. не при таком стечении народа. Лица их, сами по себе имеющие довольно суровое выражение, были разрисованы самым поразительным образом: нос, щеки и широкие круги около глаз были окрашены в густой черный цвет растертым мокрым порохом и вследствие этого напоминали если не какие-нибудь исчадия ада, то по крайней мере замаскированных разбойников, приготовившихся совершить преступление. К такому раскрашиванию всегда прибегают горцы, как известно, для защиты своих глаз и кожи лица от необыкновенно яркого и жгучего альпийского солнца.

Когда мы выступили со своей стоянки, то небо было совершенно чисто и ясно, а на горах не замечалось ни одного облачка. Солнце в это время еще не взошло; вокруг нас царил магический полумрак, а снежные поля имели какой-то особенный, неприятный, дышащий холодом, серо-белый оттенок. Полумрак продолжал окружать нас даже в то время, когда мы уже взошли на ледник; но через полчаса после этого самая высшая точка одной из гор с правой стороны перевала, облитая первыми утренними лучами солнца, вдруг загорелась необыкновенно приятным для глаз, нежным бледно-розовым светом. Остальные вершины в немом молчании как будто бы ожидали той же участи. Вскоре нежно-розовый оттенок единственной освещенной вершины сменился желтоватым, а немного погодя сквозь зубчатые промежутки вершин гор полились потоки золотого света и облили самые высшие точки снежного хребта, возвышающегося к западу от нас; как будто бы сразу оживший гребень его с [236] поразительной отчетливостью стал теперь обрисовываться на темно-синем небе. Еще через несколько времени свет и тени уже пестрили утесы, скалы и снега склонов гор. Мы, однако, будучи защищены с востока высокой стеной, должны были еще долго оставаться в тени. Путешествие по неосвещенным солнцем снежным полям было, впрочем, для нас весьма выгодно, так как мы могли идти без темных очков и не закрывая лица и шеи башлыком, что, конечно, далеко не приятно.

Пройдя по леднику слишком полтора часа, мы, наконец, достигли тех мест, где лед уже сменялся снегом. В начале слой его был не особенно толст и из-под него выглядывал все тот же глетчерный лед; но чем дальше вверх мы поднимались, тем он становился все толще и толще. Это был уже настоящий вечный снег, в котором при ходьбе ноги проваливались почти по колено. На его ровной, однообразной поверхности едва заметна была узенькая тропинка или, правильнее, след трех-четырех человек, проходивших здесь, вероятно, несколько дней тому назад.

Тропинка эта, делая множество зигзагов, быстро поднималась на высокий, крутой снежный косогор. В некоторых местах она делала неожиданно повороты, огибая глубокие трещины, отстоящие от нее не более, как на пол-аршина. Здесь надо было идти с большой осторожностью, так как трещины, достигая глубины нескольких десятков, а, может быть, и более сотни сажень, бывают нередко так узки, что сверху совершенно заносятся снегом и превращаются таким образом в самые предательские ловушки. Около некоторых из них кто-то догадался воткнуть в снег колышки, чтобы предупредит проходящих об угрожающей им опасности. Во время нашего путешествия по этим местам, трещины были особенно опасны, так как дня за два до этого здесь выпал довольно глубокий снег и закрыл многие из них.

Путешествие по снегу, не говоря уже об опасностях, было и гораздо труднее, чем по льду. Подъем здесь становился с каждым шагом круче и круче, а ноги, не встречая под собою твердой опоры, часто погружались в рыхлый снег более, чем по колено. В это время вокруг вас на огромном пространстве ничего не было видно, кроме непрерывной, однообразной снежной пелены, из которой не выдавалось нигде ни одного камня. Даже [237] как-то неловко чувствовалось вследствие того, что глаз решительно не находил ни одного предмета, на котором мог бы остановиться хотя на мгновение. Только вдали, в нескольких верстах от нас, виднелись направо черные скалы Яман-кая, а налево такие же свалы других, не имеющих даже названий, вершин Главного хребта. Пустынный, суровый и бесприютный характер носит в себе эта часть гор!

Сделав несколько новых зигзагов, тропинка поднялась еще выше, на крутой снежный косогор и затем снова вытянулась в прямую линию, направившись вдоль склона горы. Рыхлый снег, наваленный здесь огромными массами, страшно затруднял ходьбу; он проваливался так глубоко, что даже сыпался за высокие голенища сапог. Кроме того, при столь крутом подъеме, редкий воздух уже начинал мало-помалу давать себя чувствовать. В это время мы находились на высоте около 10 1/2 тысяч футов.

Ко всем упомянутым неудобствам присоединилось еще одно: влево склон обрывался так круто, что можно было, несмотря на рыхлый снег, поскользнуться и скатиться на дно котловины, отстоящее не менее, как на полверсты. Вследствие рыхлости снега, подобное падение могло окончиться совершенно благополучно; но на этом склоне в нескольких местах также виднелись глубокие трещины, в которые, конечно, легко можно было попасть. Местах в трех-четырех трещины пересекали и самую тропинку; проходить мимо них надо было с большой осторожностью, так как недавно выпавший снег налип на края трещин, сделавши их почти незаметными. Я нарочно пробовал в нескольких местах сбивать его палкой, и при этом убедился, что многие из трещин, казавшиеся не шире трех-четырех вершков, на самом деле имели ширину по крайней мере в аршин и, следовательно, свободно могли поглотить человека.

Более всего, однако, задерживали нас не опасности, не трудность подъема, а наша вьючная лошадь. Она на каждом шагу так глубоко проваливалась в снег, что собственными силами не могла выбраться из него, и ее приходилось вытаскивать общими усилиями всех наших проводников. Мы от души жалели бедное животное, которое еще раньше, упавши несколько раз на леднике, сбило себе ноги о камни и теперь оставляло на снегу кровавый след, а увязнув в нем, жалобно стонало, как [238] будто бы прося у нас пощады; но так как продолжать путь без лошади нам было невозможно, то мы могли только отчасти облегчить участь ее, снявши часть вьюка и нагрузивши его на проводников.

Я забыл сказать, что в то время, когда мы шли по леднику, приближаясь к вечным снегам, то заметили далеко вверху, вблизи перевала, несколько черных точек, медленно подвигавшихся вниз. Тотчас можно было догадаться, что навстречу нам идет какая-то партия. Действительно, не прошло и часу, как мы встретились с нею. Оказалось, что это были кабардинцы, возвращавшиеся из Кутаиса. Прежде всего мы начали расспрашивать их о дороге; на это они ответили, что вблизи перевала снег очень сильно проваливается, что сами мы можем, однако, пройти без особенно больших затруднений, но что лошадь нам не удастся провести никоим образом. С кабардинцами было, однако, две или три лошади, и, когда мы спросили, как же им удалось провести своих лошадей, то они ответили, что им пришлось идти по глубокому снегу вниз, нам же надо будет взбираться на крутую гору, что, конечно, несравненно труднее. Кроме того, они прошли перевал очень рано утром, часов в 6 утра, а нам придется добраться до него значительно позднее. Несмотря на предупреждение, я решил не расставаться с лошадью до последней крайности.

На наше счастье солнце все еще скрывалось за горою, возвышавшеюся в восточной стороне, вследствие чего вокруг нас было не только прохладно, но даже холодно, а снег, окрепший во время ночи, не мог подтаять и еще более размягчиться. Несмотря на это, лошадь проваливалась и тонула в нем все сильнее и сильнее. Чтобы сколько-нибудь пособить этому горю, мы решили идти впереди ее и по возможности сильнее утаптывать снег; в тех же местах, где он оказывался особенно рыхлым, наши проводники проходили по несколько раз взад и вперед и только тогда уже решались вести лошадь. Это, конечно, сильно задерживало их и заставило нас растянуться почти на полверсты. Я шел впереди, за мною, саженях в 30-40, два мои спутника, еще значительно ниже — третий, a за ним уже наши проводники и кабардинцы, которые должны были оставаться при лошадях.

В восьмом часу выглянуло из-за гор солнце, тень сразу [239] сменилась ярким светом, а чистый белый снег, на котором нельзя было найти ни одной пылинки, на всем протяжении сразу загорелся и засверкал бесчисленным множеством цветных искр. До сих пор никто из нас не надевал очков, теперь же оставаться без них было неблагоразумно; кроме того, надо было закрыть башлыком лицо и шею, чтобы не пострадать от жгучего альпийского солнца. Влияние солнечных лучей обнаружилось вскоре и на снеге, который стал проваливаться еще сильнее, чем прежде. Последнее обстоятельство заставило нас совершенно развьючить лошадь и на руках переносить вещи от места до места. Конечно, этот труд выпал главным образом на долю проводников и кабардинцев, которые все время шли вместе с нами. В это время, впрочем, вершина хребта казалась нам совсем близко: до нее, по-видимому, можно было дойти в какие-нибудь четверть часа, хотя в действительности надо было употребить не менее часа. Эта часть пути была самая трудная, но близость вершины хребта придавала нам столько бодрости, что мы по временам делались почти нечувствительными ко всем трудностям пути.

За все время путешествия по леднику и снегам я не садился ни разу, но за то часто останавливался, чтобы перевести дух. Постояв минуту или две, т. е. до тех пор, пока дыхание и сердцебиение хотя немного успокаивались, я продолжал идти дальше. Такие остановки приходилось, однако, делать очень часто. На ближайших к перевалу крутых подъемах я несколько раз пробовал пройти по возможности большее пространство, не отдыхая вовсе, но при этом оказалось, что сделать здесь без остановки более семидесяти шагов очень трудно; обыкновенно же приходилось останавливаться на короткое время через каждые 35-40 шагов.

Чем более подвигался я к вершине хребта, тем чаще смотрел на нее, стараясь подметить каждый раз, насколько сокращается расстояние между мною и перевалом. Сокращалось оно, однако, так медленно, как будто бы я почти не подвигался вперед. Иногда я умышленно минут пятнадцать не поднимал глаз, рассчитывая за это время заметно приблизиться к гребню хребта; но когда потом смотрел на него, то расстояние как будто бы совсем не уменьшалось. Становилось даже досадно. Чтобы как-нибудь замечать, на сколько подвигаешься [240] вперед, я делал раза два знаки на снегу и, пройдя 5-10 минут, смотрел, как далеко они остаются позади. Но и тут утешительного было мало. Все доказывало самым неоспоримым образом, что подвигаться приходилось очень медленно.

По мере того, как мы приближались к перевалу, все более и более величественная панорама гор открывалась нашим глазам. Но теперь нам было не до нее: перевал занял все наши помышления. В последние полчаса я сильно прибавил шагу и значительно опередил своих спутников. Наконец, вижу я, что расстояние до перевала очень сократилось; еще проходит с четверть часа, и перевал представляется так близко, что до него как будто бы можно добросить камнем. Иду еще несколько минут и замечаю, что меня отделяет от перевала лишь короткий, крутой, но уже единственный подъем. В это время желание добраться до перевала, с которого сразу откроется совершенно новый вид на другую часть света, с такою силою овладело всеми моими мыслями, как будто бы на перевале меня ожидало что-то необычайное, не земное. Наконец, преодолел я последние 30- 40 шагов и очутился на самой вершине хребта. Это было в 8 часов 10 минут утра.

Перевал представлял узкий, не особенно крутой гребень, покрытый снегом. Влево от него поднималась довольно пологая гора, а справа торчала бесснежная аспидная скала, у подножья которой находилась обнаженная осыпь в 3-4 квадратные сажени. Все остальное было покрыто снегом ослепительной белизны.

Мертвая, холодная, суровая, пустынная и безмолвная природа окружала перевал со всех сторон. Это обширная область гор, к которой почти не прикасается нога людская. Что-то необыкновенное, таинственное влечет человека в подобные места, несмотря на всюду грозящие опасности, на длинный и донельзя утомительный путь через скалы, снежные и глетчерные пустыни. Часто овладевает здесь человеком смертельный ужас попасть в ледяную или снежную пропасть и, быть может, погибнуть там медленной, мучительной смертью, страх убиться или искалечить себя, сорвавшись с какой-нибудь кручи, заблудиться и погибнуть от холода, или, наконец, опасение надорвать свое здоровье и сделаться на всю жизнь несчастным; но, несмотря на все это, человек стремится сюда, испытывает какое-то особенное наслаждение в этой заоблачной стране, где не слышно ни [241] людских голосов, ни шума воды, ни пения птиц, словом, где вечно царствует мертвая тишина, совершенно несвойственная другим местам. Все это, взятое в общей сложности, заставляет человека переживать такие ощущения, которые он не может испытать там, где живет постоянно или бывает часто.

Редко удается видеть более величественную картину, чем та, которая открывается с вершины этого перевала. Отсюда сразу можно было окинуть взором обширное пространство, по крайней мере верст в 300, пересеченное по всем направлениям глубокими долинами и высокими хребтами, покрытыми то снегами и льдами, то роскошной растительностью; сразу можно было смотреть на две части света, на Европу и Азию. На северной, т. е. европейской стороне, обращала на себя внимание высокая и острая, как пика, гора Гюлючи-тау, возвышающаяся, вероятно, тысяч до 13 или 14 футов, а кроме того — Дыхь-тау и Коштан-тау, своею высотою значительно превосходящие Монблан. Эти три гиганта находились от нас в расстоянии от 10 до 25 верст (До Гюлочи-тау было не более 10 верст, а до Коштан-тау верст 25.) и были видны превосходно. He менее замечательная картина расстилалась на южной стороне хребта. Здесь тянулись, переплетаясь друг с другом, бесчисленные, покрытые почти сплошным лесом, хребты долин Имеретии, Сванетии и Грузии, а далеко на юге замечались неясные очертания другого высокого хребта, вероятно, Малого Кавказа, находящегося на границе с Персией и Турцией.

Через четверть часа после меня взошли на перевал двое из моих спутников; что же касается прочих, то они все еще оставались значительно ниже. Так как в это время было довольно прохладно (около 6° тепла) и дул холодный ветер, то я, просидевши на перевале с четверть часа, порядочно продрог. Это было особенно неприятно после такой страшной бани, которую испытал каждый из нас при подъеме на гору и от которой не только белье, но даже платье, за исключением верхнего, было совершенно мокро. Чтобы согреться, я полез на гору, возвышавшуюся с левой стороны перевала. Рыхлый и блестящий снег, покрывавший ее, проваливался почти на аршин. На это восхождение я употребил весьма немного времени, а потом, спустившись снова, начал приготовлять место, где бы удобно было [242] вскипятить воду для определения высоты перевала. В это время все наши вещи, в том числе и инструменты, не были еще принесены на перевал, поэтому я, не желая терять напрасно времени, спустился обратно по той же тропинке, захватил с собою бурку, в которую были увязаны мои вещи, и снова отправился вверх. Тут только я убедился, как трудно на такой высоте нести по рыхлому снегу тяжесть в какие-нибудь полпуда. С большим трудом я протащил узел шагов двести, отдыхая на этом пространстве раз десять.

Еще немного времени спустя, к нам подошел третий мой спутник и проводники, все время возившиеся с лошадьми. В это время я занялся кипячением воды в сосуде гипсометрического термометра. Высота перевала, вычисленная по температуре кипения воды, оказалась равной приблизительно 10,900 футов над уровнем моря.

Кроме этого, во время пребывания на перевале я занялся наблюдениями над своим дыханием и пульсом. Когда я оставался без движения, дыхание было совершенно ровное и только немного учащенное, именно число вдыханий, вместо обыкновенных 16-17 в минуту, равнялось 19. Пульс же был учащен несколько сильнее: через четверть часа после прихода на перевал, когда я уже успел порядочно отдохнуть, число ударов его равнялось 90, а потом оно упало до 86 и уже больше не понижалось. Нужно заметить, что обыкновенно у меня число ударов пульса бывает немного менее 70. Само собою разумеется, что в это время, когда я шел к перевалу, дыхание и пульс были ускорены несравненно больше. За дыханием в это время самому следить было не удобно, так как в этом случае ритм его тотчас нарушался; что же касается пульса, то число ударов его колебалось между 130 и 140 в течение всего того времени, пока мы шли по снегам.

С перевалом мы долго не могли расстаться. Я пробыл здесь два часа, а все остальные моя спутники — слишком час. Здесь мы сделали настоящий привал, основательно отдохнули, закусили и, чтобы согреться и поддержать силы, выпили порядочную порцию коньяку (Пища и коньяк не могли повлиять на данные относительно пульса и дыхания, так как наблюдения над дыханием и пульсом были сделаны до закуски.). Все мы были очень довольны удачным [243] восхождением на перевал, провели на нем время в самом прекрасном настроении духа, любуясь с вершины хребта бесконечной панорамой гор то Европы, то Азии. Небо над перевалом, как вообще на больших высотах, было значительно темнее, чем на равнинах, и имело чудный темно-синий цвет. Особенно удивило нас присутствие на перевале значительного количества больших пестрых бабочек (перламутренница, Argynnis). Странно было видеть их весело порхающими в этом царстве постоянной зимы, где на расстоянии многих верст нельзя найти ни одной травинки, ни одного цветочка. Этих бабочек мы видели на самом перевале не менее двух десятков.

В одиннадцатом часу мы расстались с перевалом и начали спускаться по южному склону хребта к верховьям Риона. Здесь, как и с северной стороны, была нагромождена такая масса снега, что на расстоянии слишком версты от перевала наши ноги ни разу не коснулись камня. Нам пришлось около получаса идти по узкому гребню, с правой стороны которого находилась глубокая котловина, набитая снегом, а с левой — зияла страшная пропасть с отвесными скалистыми стенами, обрывающимися, вероятно, не менее как на полторы тысячи футов. Все дно этой пропасти занимал обрывистый, изборожденный множеством трещин Рионский ледник. Отвесные скалы, возвышавшиеся над ним такой громадной стеной, были только на самом верху покрыты снегом. Здесь-то, над краем пропасти, шла та тропинка, по которой мы должны были спускаться. Достаточно было сделать влево от нее один шаг, чтобы очутиться буквально на самом краю этой страшной бездны, и тогда вид ее производил очень сильное впечатление даже на привычные нервы.

Снег и в этом месте продолжал сильно проваливаться; но так как мы шли под гору, то это не могло особенно затруднять ни нас, ни нашу лошадь. В версте от перевала спуск сделался гораздо круче, а на гребне, по которому мы должны были спускаться, снегу стало значительно меньше; здесь уже во многих местах торчали из него зубцы шиферных скал. Минут через двадцать нам пришлось слезать с еще большей кручи, но тут наш путь перешел с вершины гребня на правый откос его. Снегу на нем почти не было и идти приходилось по крупным, острым обломкам все того же шифера. За этим спуском снова потянулись довольно обширные снежные поля, [244] чередующиеся с оголенными сыпями. Здесь я избрал более пря?ов путь, опередил несколько своих спутников и, выбрав удобное местечко на одной из скал, заснул с четверть часа приятным, освежающим сном. Вскоре все мы добрались до самых верхних альпийских лугов южного склона. Здесь уже росла мелкая приземистая трава и цвели незабудки, фиалки и многие другие цветочки. Таким образом для нас кончилась зима и наступила весна.

В первом часу мы достигли самого верхнего коша, расположенного на высоте 8200 футов над уровнем моря. Около него паслись бараны, козы и небольшой табун лошадей. Все это принадлежало балкарцам, арендующим здешние пастбища у имеретин, жителей Геби. Вблизи коша мы снова сделали привал часа на два или на три, а потом отправились вниз к самому Риону.

Здесь пришлось с версту ехать без всякой дороги по крутому, покрытому густой травой косогору (Мы взяли трех лошадей у одного балкарца, жившего на коше.), а потом уже выбраться на ту тропинку, которой придерживаются обыкновенно имеретины, отправляясь на перевал. Тропинка эта сильно утоптана, делает множество зигзагов и очень крута. Она тянется на несколько верст и в состоянии утомить не только лошадь, но и всадника, которому, само собою разумеется, придется половину ее пройти пешком.

Спустившись, наконец, к самому Риону, мы должны были еще проехать некоторое расстояние, чтобы выбрать для ночлега место, где удобно было бы расположиться нам самим и имелся бы корм для лошадей.

За полчаса до заката солнца мы перебрались на правый берег Риона и расположились бивуаком на средине обширной, красивой поляны, окруженной со всех сторон густым чинаровым лесом.

Я не стану описывать необыкновенно живописную Рионскую долину, украшенную зеленью разнообразнейших трав, деревьев и кустарников, и представляющую таким образом огромный роскошный парк, насажденный рукою самой природы. Эта долина была уже описана мною раньше в статье «Осетия и верховья Риона» (Записки Кавказского Отдела Имп. Рус. Географич. Общества, т. XIII.), теперь же я вкратце расскажу о нашем возвращении в Нальчикский округ через тот же перевал. [245]

Вечером, накануне этого перехода через горы, мы расположились на ночлег у коша, где отдыхали раньше, когда только спустились со снегов, нагроможденных на южном склоне хребта. Как уже было сказано, кош находился на высоте 8200 футов над уровнен моря. В это время ни на горах, ни на небе не было ни одного облачка, тысячи звезд ярко горели на небесном своде и все как будто бы предвещало самую лучшую погоду. Разбивая на ночь палатку, мы не сочли даже нужным окопать ее канавкой, как это всегда делали, чтобы в случае дождя вода не подтекала под наши вещи. Часов в 9 мы уже улеглись и вскоре заснули. Вдруг в половине первого часа ночи меня разбудил какой-то шум; я поднялся, выглянул из палатки и увидел, что все небо затянуто тучами и уже начался дождь. Во втором часу он сделался настолько сильным, что все мы принуждены были встать и в потемках приняться за окапывание палатки. Нужно еще заметить, что вблизи нашего ночлега лесу не было, поэтому мы не могли добыть хорошего шеста и разбили палатку так плохо, что она скоро наклонилась в одну сторону, сильно отвисла и стала пропускать воду. Конечно, в это время было уже не до сна.

Дождь лил всю ночь и перестал только в девятом часу утра. Тогда мы выбрались из палатки и разобрали свои вещи; почти все оне оказались мокрыми. Вскоре небо понемногу стало расчищаться, и мы принялись скорее просушивать палатку, бурки, пальто и прочее платье. Все это, напитавшись водою, сделалось раза в три тяжелее и потому было бы для нас страшным бременем при переходе через высокие горы. С каждой минутой тучи становились все реже и реже, выглянуло солнце, и с наших вещей стали подниматься целые столбы пара. Мы, однако, все еще были в нерешительности насчет того, можно ли при этой, далеко не вполне благонадежной погоде, и притом в такой поздний час, рискнуть перебраться через горы. В девятом часу, когда тучи над нами совершенно рассеялись, а на западе, над горами Сванетии, откуда прежде надвигались густые облава, прояснилось прекрасное, темно-голубое небо, мы решили не терять даром времени, а поскорее уложиться и отправиться в путь. Пока, однако, просушивались и увязывались наши вещи, наступил двенадцатый час; еще немного времени спустя, именно в 11 час. 40 минут, мы только что двинулись с места. [246]

Вначале погода нам благоприятствовала, но не успели мы пройти верст двух, как тучи снова стали разрастаться и заволакивать горы. Особенно щедрой на тучи оказалась долина Риона: громадные клубы густого серого тумана поднимались со дна ее так быстро, как будто бы их подбрасывала чья-то гигантская рука, соединялись друг с другом и совершенно скрывали все, что было вокруг нас. Когда мы подходили к первым снежным полям, то уже гремел гром и шел дождь, но возвращаться назад, пройдя более трети пути и поднявшись футов тысячи на полторы, уже было обидно.

Чем выше поднимались мы, тем хуже становилась погода. На нашу беду проводники долго возились с навьючиванием лошади и сильно отстали. Как мы ни злились, но все-таки пришлось ожидать их, несмотря на то, что мы были в сильной испарине, а холодный ветер пронизывал нас со всех сторон. Через полчаса проводники присоединились к нам, и мы вместе начали взбираться на крутой гребень, возвышавшийся над Рионским ледником. Вскоре нас окружил густой туман, а ветер и дождь усилились еще более. В это время в двадцати шагах от себя мы ничего не могли видеть и шли почти ощупью. Когда мы добрались до той кручи, дно которой занимает Рионский ледник, то ветер на мгновение разогнал туман, и мы увидели, что эта бездонная пропасть была наполнена густыми, серыми, волнующимися, как море, облаками.

Опасаясь, что нам придется ночевать на открытом воздухе, я хотел сохранить сухим короткий полушубок, в котором шел все время, и потому накинул на плечи бурку; но карабкаться в ней на крутую гору, притом в сильный ветер, было очень трудно.

Когда мы поднялись выше, то стало еще холоднее, дождь сменился снегом и вокруг нас забушевала такая метель, какую приходилось испытывать только в средине зимы. He имея мы опытных и хорошо знающих местность проводников, наше положение было бы далеко не безопасно. К несчастью, снег, размягченный дождем, стал проваливаться еще сильнее, и лошадь ежеминутно тонула в нем так глубоко, что ее едва можно было вытаскивать. Тогда мы принуждены были развязать все свои бурки, расстилать их по снегу и вести по ним лошадь, занося [247] вперед ее то ту, то другую из бурок. Это, конечно, тоже изрядно замедляло наше восхождение.

Наконец, в начале третьего часа, мы очутились наверху хребта, т. е. на самом перевале. В это время здесь бушевала страшная метель и снег буквально залеплял глаза. Чтобы немного отдохнуть, мы уселись за упомянутой раньше аспидной скалой, которая хотя отчасти могла защитить нас от ветра. Невольно все мы вспомнили, какая прекрасная погода застала нас здесь по пути к Риону и с каким удовольствием мы провели тут почти два часа, любуясь превосходными горными пейзажами. Просидев всего десять минут, мы почти бегом стали спускаться по снежному склону хребта. Через полчаса вокруг нас не было ни метели, ни дождя, еще через час мы уже были на леднике Штулу и могли издали любоваться лесами и лугами Балкарии.

Еще через несколько времени мы приближались уже к нижнему концу глетчера. Прежде чем окончательно расстаться с ним, мне хотелось показать своим спутникам тот великолепный ледяной грот, который я видел здесь год тому назад. Из этого грота, как, может быть, помнит читатель, вытекает речка Кара-су. И теперь он оказался таким же красивым, громадным, как и в прошлом году. Вообще никаких изменений в леднике Кара-су за последний год не произошло, поэтому в настоящей статье я и не говорил о нем почти ни слова. Замечу только, что высказанное в предыдущей статье предположение о длине ледника теперь подтвердилось вполне. Мы прошли весь глетчер в полтора часа, следовательно, длина его должна равняться действительно 4 или 5 верстам.

Н. Динник.

Текст воспроизведен по изданию: Поездка в Балкарию в 1887 году // Записки Кавказского отдела Императорского русского исторического общества, Книга XIV, вып. 1. 1890