ДЕВИЦКИЙ В.

КАНИКУЛЯРНАЯ ПОЕЗДКА ПО ЭРИВАНСКОЙ ГУБЕРНИИ

И КАРССКОЙ ОБЛАСТИ

I.

Отъезд из Эривани. Разнообразный состав населения. Переправа через Аракс. Подъем к Арарату. Седловина между обоими Араратами. Казачий лагерь. Развалины деревни Велиджан. Растительность на высоте 7500 ф. Кочевки курдов. Черты народного характера курдов. Типы их, костюмы и наряды. Угощение в курдском шатре. Береговая роща. Отсутствие разнообразия в животном мире. Пещеры. Лагерная жизнь казаков. Рассказ персидского принца о педагогических приемах муллы.

Наступили каникулы 1894 г. Я уже давно собирался ознакомиться с окраиной, куда меня забросила служба, и потому решил воспользоваться каникулярным временем для выполнения своего желания. Попытки мои приискать себе хоть одного компаньона были безуспешны и я решил ездить в одиночку или с тем, кто попадется мне случайно. Прежде всего я выбрал местности около Арарата, как наиболее близкие к Эривани.

Дорога по соседству с Эриванью представляла мало интересного: это были спаленные солнцем поляны, местами густо покрытые обломками базальтовой лавы или каменные холмы. Далее, однако, она начала оживляться культурными полями, рисовыми, хлопковыми, пшеничными; начали попадаться деревни, а в ложбинах, среди холмов, раздавалась громкая песня бесчисленных цикад, заменившая собою мертвую тишину предыдущей дороги. Совсем другие виды начались со второй станции. Почти тотчас же за станцией, верстах в двух-трех, [80] началась непрерывная аллея из садов: деревни слились одна с другой и только по надписям на столбах, попадающихся чуть не в полуверсте друг от друга, можно было видеть, что въезжаешь в новую деревню. И каких только странных для русского уха не встретишь тут названий: Агамзалы, Харатлю, Буганлу, Куйласар, Тоханшалу, Гедаклю, Камарлю... В этих деревнях рядом друг с другом уживаются и армяне, и татары, и айсоры. Айсоры — многие ли из русских, живущих вдали от этой окраины, слыхали, что до сих пор существуют остатки древних ассирийцев? Вероятно, найдется немного таких. Все это разноплеменное население живет мирно рядом друг с другом и по всем признакам живет очень недурно: справа и слева от дороги идут сплошною массою нивы, фруктовые сады, виноградники, огороды, разделенные глиняными заборами, около которых засажена сплошною массою тополевые, тутовые и пшатовые деревья, служащие для них как защитой, так и строительным материалом, а с пшатовых деревьев, кроме того, получаются обильные урожаи сильно мучнистых и сладковатых плодов. Дома отличаются с внешней стороны опрятностью и не похожи на те звериные берлоги, которые попадались мне в нагорной стороне Эриванской губернии. Жители также были более нарядны и опрятны, что шло совсем в разрез с обычными картинами мусульманского Закавказья, где скуповатые обитатели, по оставшейся со времен персидского владычества привычке, предпочитают припрятывать свои достатки подальше, а не выставлять их напоказ, почему изодранные до невозможности лохмотья составляют обычный наряд, под конец становящейся негодным даже для переделки на писчую бумагу. [81]

На пути к Аралыху нам нужно было переехать через Аракс. Был уже вечер, когда мы выехали из камарлинской станции, а в это время здесь, как и в Эривани, под вечер начинает дуть ветер. Причина ветров та, что холодный и тяжелый воздух с соседних высот стекает вниз на место теплого воздуха равнины. Ветры эти иногда бывают слабы, иногда же принимают характер настоящей бури, которая рвет и мечет во все стороны и несет с собою тучи песку и пыли, заставляя все живое искать себе убежища в домах и сараях. Такая же буря застигла и нас около самого Аракса. Все попытки наши сдвинуть пором были безуспешны, а несущиеся тучи песку под конец вынудили нас искать спасения за соседним строением. Ветер начал по временам ослабевать, и это дало нам возможность, после дружных усилий, оттолкнуть пором и добраться до другого берега. Аракс в этом месте представляет неширокую реку, приблизительно саженей в 20-26, но быстрое течение, в соединении со страшными порывами ветра, делали плавание по нему небезопасным на утлых челноках, представляющих из себя пором. Вскоре после переправы, начавший было утихать ветер снова расходился и в самом Аралыхе, куда мы, наконец, добрались поздно ночью, он обратился в ураган, поднявши целые тучи пыли, песку и мелких камней. На ночь мы остановились в одном из зданий бывшей штаб-квартиры Уманского полка. Уманцы были переведены отсюда сперва в Эривань, а потом в Карс, а здания ш.-квартиры отчасти были заняты полтавцами и пограничной стражей, отчасти пришли в ветхость и развалились. Окрестности Аралыха представляют с северной стороны песчаную, солончаковую и болотистую равнину, изобилующую комарами; с юга [81] также песчаная равнина, вплоть до подножия Арарата, покрыта жалким кустарником, за которым начинается подъем к Арарату, страшно усыпанный громадными обломками, свалившимися сюда во время землетрясения в 1840 г., а далее во всем своем величии представляется Ахуринская расселина, разделяющая Арарат на две части. Путь от Аралыха к седловине между Большим и Малым Араратом, куда мы направлялись, пролегал в виде тропинки сперва между кустарником. Жизни в этом кустарнике, который почему-то носит громкое название леса, нет почти никакой: изредка попадались ящерицы, но какие-то вялые и не поворотливые. Езда по песчаной тропинке возможна была только шагом; окружающие картины скоро мне наскучили, и я с нетерпением ожидал, когда мы выберемся на более плотную почву, чтоб двигаться к цели поскорее. Но не тут-то было: после песков начались камни, обильно усыпавшие тропинку, которая пошла слегка в гору, проходя по складкам подошвы Арарата, и к необходимости ехать по-старому тихо прибавилось еще опасение, что вот-вот конь поломает себе ноги или копыта. Растительность среди камней имела убогий характер: полынь, колючки, бессмертники. Притом все это выгорело и засохло. Однако с повышением местности растительный мир становился разнообразнее; камней тоже становилось меньше. Вверху пели жаворонки и местность мало-по-малу приняла степной характер. Не будь пред нами грандиозных сооружений Арарата, можно было бы подумать, что находишься в южно-русской степи. На протяжении нескольких верст нам не попадалось ни одного человека. Курды, кочующие в этой местности, на лето уходят на высоты Арарата, поближе к воде, так как вода [83] от тающих на Арарате снегов образует потоки только в верхних частях, которые затем на склонах или даже в самом начале уходят в пористые породы, образующие массивы обоих Араратов. Несмотря на видимое безлюдье, езда по этим местам считается небезопасной. Всегда можно рассчитывать, что какой-нибудь бродячий курд или татарин не пропустит случая обобрать или даже пристрелить из-за камней одинокого путешественника. Поэтому строго предписывается, чтобы офицер имел конвой из двух-трех казаков, а казаки разъезжали в количестве не менее двух человек. То же самое пришлось сделать и нам. Мы взяли для конвоя двух казаков и поехали. У подхорунжего была очень резвая лошадь, почему он нередко далеко уезжал от нас вперед. От нечего делать я разговорился с казаком. Кубанский казак так же простодушен и легковерен, как и всякий другой русский простолюдин; отличие его только то, что он чувствует, вероятно, унаследованную от запорожских своих предков склонность к войне.

Пред самой седловиной дорожка пошла по ущельям крутыми, неудобными каменистыми подъемами. До сих пор мне не приходилось ездить по горам, поэтому пришлось всецело положиться на опытность и способность своего коня карабкаться по неудобопроходимым тропинкам. Лошадь и я достаточно таки измучились, прежде чем выбрались на седловину, где подъем настолько пологий, что можно было без затруднения ехать иногда и рысцой. Чистый горный воздух, роскошная трава с бесконечной массой цветов, среди которых было много таких, что они могли бы служить украшением любого цветника, грандиозные сооружения Араратов впереди и сбоку доставляли такое истинное [84] удовольствие, что забывалась и усталость, и голод, и жажда. Вскоре мы увидели белые палатки: это был лагерь двух сотен казаков Полтавского полка, — цель нашей поездки, и мы поспешили туда.

Первая же ночь показала, что на высоте 7500 ф. нельзя спокойно спать под одним одеялом; пришлось к одеялу прибавить все, что было из платья. Температура падает ночью, вероятно, градусов до 2–3, днем же, наоборот, солнце печет так сильно, что обжигает лицо и руки даже у людей привычных к жаре. Не рассчитывая пробыть здесь долго, я на другой же день начал свои прогулки по окрестностям. Составилась небольшая компания и мы отправились на гору Такяльту, с которой можно увидеть всю равнину. Такяльту, в переводе с татарского, означает подседельник. И действительно гора эта расположена под седловиной, на восточном склоне Б. Арарата и представляет собою значительных размеров побочный вулкан. На дороге нам пришлось осмотреть остатки деревни Велиджан. Остатки состоят из каменных изгородей и надгробных памятников, на двух-трех из которых были высечены кресты. Изгороди были сделаны из громадных обломков базальта, сложенных без всякого цемента. Подобные циклопические постройки часто попадались мне во время последующих поездок, и всякий раз мне казалось непонятным, зачем обитателям нужно было тратить время и силу на подъем стопудовых камней, когда без хлопот можно было соорудить приземистую стену из более мелких камней. Что это была за деревня и когда она кончила свое существование, мои спутники ничего не могли мне сказать. Вероятно нападения курдов, которые и теперь беспрерывно грабят, убивают и калечат друг друга, [85] вынудили крестьян упомянутой деревни бежать отсюда, если только они не были перебиты все за один раз. Если что-нибудь подобное и случилось, то это уже давно, так как могильные памятники глубоко зарылись в землю, а от жилищ остались одни изгороди, все же остальное пространство заросло густою, роскошною травой. Трава повсюду здесь отличается свойственною альпийским высотам роскошью и разнообразием: в особенности по небольшим ущельям, где она меньше подвергается солнечному припеку, она обращается в сплошные цветочные ковры, между которыми резко выдается мак, с лепестками ярко красного цвета, достигающими трех вершков в поперечнике; этот вид мака отличается от других тем, что лепестки его не только больших размеров, чем обыкновенно, но и сидят крепче и бывают в числе 4, 6 и 8, чего мне не приходилось видеть нигде на низких местах. К сожаленью, в таких местах нет ни деревца ни ручейка. К оригинальным представителям здешней флоры нужно причислить грибы, похожие на дождевики, разнообразной формы, то в виде сердца, то шарообразные, то похожие на круглый или продолговатый хлеб, и достигающие 3 1/2 четвертей в диаметре. Белые массы этих грибов, разбросанных по южному склону вершины Такяльту, заметны уже издали среди выгорающей от безводья травы. Во многих местах трава, кажется, пропадает без пользы, потому что вблизи нет воды, а на водопой гонять скот по изборожденной балками и хребтинами местности очень неудобно или совсем нельзя. Более доступные места служат временными пастбищами весною и осенью, когда выпадающие снега и дожди доставляют достаточное количество воды. Тропинка, по которой мы шли, то [86] поднималась в гору, то опускалась в балку; местами же не было и простой тропинки, и нам приходилось идти по скользкой выгоравшей траве. Эти непривычные для меня беспрерывные подъемы и спуски, разреженный воздух и сильно томившая жажда довели меня и одного моего спутника почти до полного изнеможения, и мы чуть живые добрались, наконец, до одной куртинской кочевки, где можно было вдоволь напиться разбавленного водой кислого молока. Редко случалось мне в жизни пить что-нибудь с таким удовольствием и в таком количестве, как этот незамысловатый напиток. Это подкрепило нас, тем не менее домой я добрался страшно усталым и дня два потом чувствовал боль в груди. С течением времени я, однако, привык ходить по горам долго и скоро, и первое путешествие на Такяльту казалось уже мне игрушкой.

Лагерь был расположен верстах в 3–4 от границы, чем я решил воспользоваться, чтобы взглянуть на чужую землю, тем более что это мне еще никогда не удавалось. Пограничных знаков нигде не было, и граница проходит, по-видимому, на той высшей линии седловины, откуда она начинает слегка опускаться к северной и южной стороне. Растительность, богатая в окрестностях лагеря, по мере приближения к границе, становилась более тощей; камни, свалившееся сюда с М. Арарата попадались чаще, а местами, где весною текут потоки, их столько, что переход через них становится в высшей степени затруднительным. Верстах в 3-х от границы можно было видеть, что седловина между Б. и М. Араратом постепенно опускается уступами так же и к Персии, как к России. За этой седловиной виднеется такая же равнина, как и на Араксе, ограниченная с юга и запада [87] обрывистыми голыми горами. М. Арарат в этом вполне доступен для подъема; склоны его довольно пологи и почти до верху покрыты травой, правда, довольно скудной, но значительно облегчающей подъем. В половине июня верхушка его почти целиком была покрыта снегом, среди которого возвышались темно-бурые скалы. Отдельные клочки снега спускались далеко вниз; вокруг них зеленела трава, тщедушная и редкая, но с массою синих и голубых цветов, которые не попадаются уже ниже, на седловине. Животный мир был так же беден, как и растительный; изредка попадались небольшие мотыльки да серенькие птички, и тишина нарушалась только лаем собак да криками животных и людей, расположившихся на богатой травой седловине. Вода от тающих снегов, большею частью, исчезает тут же в гористых породах М. Арарата, почему курды, здешние кочевники, должны отводить канавы от более могучих потоков, текущих с Б. Арарата. Этот последний со стороны седловины, имеющей у его подножия вид небольшой равнины, поднимается крутыми, обрывистыми и совершенно голыми горами, за которыми начинаются снега, сперва отдельными клочками, а затем почти сплошною массою, среди которой возвышаются каменные глыбы или голые хребты, которые снизу кажутся ничтожными черными или темно-серыми камешками или бороздами. На самой седловине и на склонах обоих Араратов разбросаны повсюду кочевки курдов, невдалеке от которых пасутся стада крупного и мелкого рогатого скота. Издали кочевки эти похожи на цыганские таборы. Шатры исключительно черного цвета. При осмотр шатры эти указывают на большое благосостояние, чем это можно встретить у цыган. По форме своей они напоминают двускатные [88] крыши домов, с невысокими стенами в 1–1 1/4 арш. из циновок; одной стены не хватает. Крыша обыкновенно сделана из очень грубой черной или буроватой шерстяной материи. Одна сторона шатра обыкновенно бывает открыта. Мне несколько раз пришлось бывать и видеть издали эта кочевки и повсюду форма шатра оставалась та же. Внутренность иногда бывала разделенной на два-три отделения циновками; тут же в шатре имелось маленькое отделение для телят и ягнят, остальное же пространство чаще было без перегородок, и вся семья, в большинстве случаев состоящая из нескольких женатых сыновей или братьев и их потомств, спит вповалку. Шатры располагаются так, чтоб можно было поместить среди них в ночь скот. Национальный порок курдов — это склонность к воровству, грабежу и разбою. Курд не пропустит случая украсть или отбить вооруженной силой скот, если к этому представляется малейшая возможность. А так как скот является единственным имуществом курда, то защита и отнятие его сопровождается убийствами и поранениями, порождающими, в свою очередь, желание отомстить смертью же или ранами, если противная сторона не пожелает уплатить за кровь. Ссоры эти никогда не прекращаются. За очень непродолжительное время моего пребывания в казачьем лагере, приходилось слышать жалобы татар-кочевников на соседних с казачьим лагерем курдов, что те украли у них корову; в тот же день является курд с заявлением, что вышеупомянутые курды поймали их ослов и, чтоб доставить хозяевам неприятность, отрезали им хвосты и уши. Приходит новый курд и жалуется, что из соседней кочевки убили одного и ранили двух его родственников и что они решили [89] также перебить их, если те не помирятся с ними на выгодных условиях. Однако при дальнейших расспросах оказывается, что убийство и поранения произошли в то время, когда жалующийся со своими родичами гнал украденный им скот. Обвиняемые в убийстве узнали в прогоняемых среди камней коровах скот своих родственников из соседней кочевки и сочли нужным отнять его. Произошла свалка и один человек был убит, а два ранены. Одним словом, дрязги эти ведутся испокон веку и могут кончиться только тогда, когда совершенно изменятся условия местной жизни. Большинство кочевников в окрестностях лагеря были персидско-подданные, которые заняли русские пастбища при неофициальном разрешении. Поэтому на междоусобия курдов смотрят довольно спокойно; им предлагают только уладить дело миром, угрожая в противном случае выгнать их или силой или, еще проще, перекопать канаву, по которой идет вода для водопоя скота неприятельской кочевки, в силу чего курды поневоле должны были бы уйти отсюда, с хороших пастбищ. Так как от ссор курдов между собою вреда казакам не было никакого и ссоры эти кончались мирными соглашениями, вроде того, что за искалеченных ослов пришлось отдать целых, а за убийство заплатить изрядную сумму, то курды обыкновенно оставались на прежних местах и спокойно являлись в лагерь в одиночку и толпами, принося для продажи и в особенности в обмен на хлеб масло, молоко, сыр, ягнят и т. п. Приходя в лагерь для торговли и для разрешения недоразумений, курды иногда приглашали офицеров к себе в гости. Присматриваясь к курдам в Эривани и здесь на кочевках, я заметил одну особенность, которая отличает их от других туземцев [90] Закавказья, — это большая выразительность и осмысленность их лиц. В особенности чувство личного достоинства заметно у их старшин или начальников. У курда редко можно встретить такое тупое выражение лица, как у татарина-крестьянина, а в манерах никогда не увидишь того пресмыкательства или наглости, которая так нередка у армянина-горожанина. Формы лица правильны, иногда даже очень красивы. Бороду курды обыкновенно бреют, оставляя усы, которые хотя и длинные, однако далеко не достигают той величины, какая обыкновенно изображается на картинах. Глаза у большинства серые или зеленоватые. Волосы на голове сбриваются или целиком или только посредине. На голову надевается войлочная шапка, обмотанная несколькими черными, пестрыми или красными платками. Цвет этих платков ничего не обозначает, как уверяют многие, и выбор их зависит от вкуса хозяина. Женщины также надевают на головы шапочки, обмотанные платками. Преобладающий цвет в наряде женщин красный. Сам наряд, по крайней мере будничный, в котором мне приходилось видеть куртинок, не отличается замысловатостью: красные штаны, со вдетой в них сорочкой, и два-три отдельных куска материи, привязанные к поясу, один спереди, другой сзади, и заменяющих собою юбку. На ноги надеты чулки и кожаные лапти, а на голове вышеупомянутая шапка с платками — вот и все. Лиц куртинки обыкновенно не закрывают, где бы они ни были, в степи или городе. В виде украшения они прокалывают ноздри сбоку и вдевают нечто в роде пуговки; такое украшение называется по-куртински «мех». Отправившись вечером на прогулку с сотенным командиром Г. и его женою, мы зашли в соседнюю кочевку. Навстречу к нам вышло чуть не все [91] население. Низко раскланявшись с нами, с приложением правой руки к левой половине груди, старшина послал вперед мальчишек с приказанием приготовить все необходимое для нашей встречи. Потом нас усадили на разостланный на траве ковер и начали предлагать зарезать для нас барашка или корову, говоря на своем ломаном языке: «Хочешь, барашка пропал, бик пропал» и т. д. В это время явились женщины и две из них представились нашей спутнице. Церемония представления состояла из пожатия руки, и потом вновь представленные садились рядом на ковре. Одна из них, молоденькая 17-летняя женщина, очень миленькая и довольно опрятная, чего нельзя оказать о других виденных мною бабах, очень конфузилась, когда мы расспрашивали, сколько ей лет и как ее зовут. Приведу несколько образцов имен — женские: Раги, Раши, Хаты, Хазы, Кото; мужские: Амо, Хечо, Мисто, Наби. Другая сидевшая с нами куртинка чувствовала себя совершенно свободно, улыбалась и не обнаруживала ни малейшего признака смущения. Такая же непринужденность заметна была и во всей публике, в особенности среди ребятишек, окруживших нас плотною стеной. Наряд на ребятишках, особенно маленьких, был доведен до возможной простоты. Он состоял из страшно заношенного родительского кафтанишки, прикрывающего только плечи и немного сзади, передняя же часть тела оставалась совершенно голой, при чем очень картинно выдавались вперед испачканные выпяченные животики. Не допустив курдов убить ради нас корову или барана, мы должны были отведать молока или лаваша, чтобы они не подумали, что мы пренебрегаем их кушаньями. После этого мы отправились осмотреть внутренность шатров. Наружная грязь [92] курдов вполне гармонировала с грязной обстановкой их шатров. Тут, в шатре, где помещалось несколько людских поколений, находили себе приют и телята с ягнятами. Характерную особенность каждого куртинского шатра составляет присутствие нескольких ружей.

В версте от лагеря находилась березовая роща. Рощу эту можно видеть из Эривани, где она представляется в виде черного пятна на склоне М. Арарата. Глядя на это пятно, предполагаешь, что это могучий лес; на самом же деле найдешь здесь приземистые корявые березки, среди которых попадаются небольшие рябиновые деревья и приземистый можжевельник, образующий целые заросли у опушки леса. Лес этот годен только на дрова да на мелкие поделки в незамысловатом домашнем обиходе курда.

Животный мир, как в этом лесу, так и на всей седловине отличается бедностью и в количественном и в качественном отношении. Из птиц мне удалось видеть или слышать: коршунов, белых грифов, ястребов, сорок, куропаток, жаворонков, сову, козодоев, перепелов да несколько родов мелких сереньких пичуг, попадавшихся довольно часто среди скал Б. Арарата. По словам курдов, в лесу и скалах водятся зайцы, волки и туры, но самому мне видеть их ни разу не удалось. Попадались часто ящерицы, а при подъеме на седловину мною была поймана небольшая земляная черепаха и змейка, очень ловко зарывавшаяся в песчаную почву, благодаря роговому наросту на кончике морды. Из насекомых чаще всего попадались обычные спутники человека — мухи, потом мелкие бабочки, пчелы, шмели, мелкие жучки. Растительный мир состоит, главным образом, из представителей [98] семейства злаков; между прочим, очень часто попадается мак, незабудки, разные виды ромашки, белой кашки, колокольчиков и колючей, растущей кустами, травы, очень богатой смолистым веществом: достаточно приподнести спичку, чтоб весь куст воспламенился и сгорел дотла. Растительность, отличающаяся такою роскошью в мае и июне, совершенно выгорает в начале июля, и все живое спешит уйти отсюда подальше, где можно найти хоть каплю воды. Считаю нужным указать также на своеобразную особенность лавовых пород образовывать пещеры. Отдельные потоки или волны тестообразной лавы изливались на остывшие уже пласты и, застывая в свою очередь, оставляли между собою промежутки или щели в виде сводов. Вода, проникая в эти щели, постепенно увеличивает их и обращает в пещеры. Если условия благоприятны и своды не обваливаются, пещера достигает значительных размеров и служит местом для загона скота или для припрятывания контрабанды. Я осмотрел наибольшую пещеру. Она имела сажен 15 в длину и от 3 до 5 с. в ширину. Наибольшая высота ее была в средней части, так что потолок едва виднелся при свете нескольких свечей; с того и другого конца потолок и пол сближались и пещера принимала форму щели. На сводах потолка блестели капли воды, которая образовала в некоторых местах на полу лужи. Вода эта постоянно размывает потолок, обваливающийся слоями, из которых многие готовы были рухнуть, почему хождение по пещере было не совсем безопасно.

Коснусь теперь в немногих словах лагерной жизни казаков. Стоящие на седловине 2 сотни приходят сюда только на 1–1 1/2 месяца отчасти для того, чтобы охранять границу, а главным образом, чтоб [94] поправить лошадей на свежем подножном корму да и самим отдохнуть. Для них пора пребывания на Арарате представляет сплошной праздник. Ничегонеделание составляет главное занятие и дополняется спаньем и лежанием на животе или спине с заложенными под голову руками или хождением друг к другу в гости. Большинство не отличалось особенной подвижностью и на мое предложение пойти на прогулку чаще всего давался ответ: «Чего я там не видал?» По вечерам почти вся компания собиралась в нашей палатке.

Среди офицеров был один принц персидский, дед которого, после неудачных претензий на персидский престол, бежал в Россию и поселился в Шуше. Человек 20 внуков этого претендента на персидский престол были отданы в науку мулле. Ученость муллы была велика, но метод преподавания был первобытный: мулла больше бил своих вельможных учеников, чем учил. К битью палками и руками и к обычному сечению прибавилось еще битье по пяткам. Для этой операции ноги вдевались в особые хомутки, прикрепленные к толстой палке, и потом мулла бил без жалости. Иногда на муллу находило неистовство, раздавался дикий возглас: «Палки!»; палки вносились рабочим, двери запирались вверху задвижкой и начиналась всеобщая порка: мулла бил решительно всех и куда попало. Вся компания металась по громадной комнате и старалась отпереть дверь, но это удавалось очень нескоро, так как мулла зорко следил за дверью и пойманного около нее бил нещадно. Наконец мулла уставал, дверь удавалось отпереть и вся компания стремглав убегала домой. На другой день в школу никто не приходил, и родители начинали переговоры с муллой, чтоб он больше не бил их детей. Мулла [95] обыкновенно обещал, но своим обещаниям не придавал никакого значения и с первого же дня начинал снова побои и бил иногда так усердно, что с учеником случалась рвота, понос, делалось ему дурно, а одного из принцев после экзекуции пришлось лечить около двух месяцев. Описанный мулла не представляет исключения. Битье учеников и теперь обычное явление в татарских школах, где всегда можно видеть муллу, вооруженным длиннейшей палкой, которою он бьет по спинам сидящих на корточках учеников, нисколько не стесняясь присутствием постороннего человека. Это можно наблюдать не только в селениях, но и в таком сравнительно культурном центре, как Эривань. Битье по пяткам процветает здесь и теперь.

II.

Возвращение в Эривань. Дорога в Игдырь. Эчмиадзин. Близость турецкой границы. Контрабанда и контрабандисты. Поездка верхом на пограничный пост. Домашний быт пограничного татарина. Осмотр других постов. Бедность обстановки постовых офицеров. Горное озеро на турецкой территории.

С седловины я возвратился в Эривань, откуда направился в Игдырь, главное селение Сурмалинского у., лежащее на ю.-з. от Эривани.

Дорога из Эривани, на расстоянии пяти-шести верст идет между садами, то удаляясь, то приближаясь к Занге, которая светлой лентой уходит куда-то в даль. Вначале это путешествие среди садов доставляло удовольствие, но в конце концов высокие каменные и глиняные заборы, высотою сажени в 1 1/2, начали нагонять скуку и являлось невольное желание выбраться на простор, откуда бы можно было взглянуть на Арарат, на Алагёз, на пограничные горы и равнину. [96]

Наконец желание было удовлетворено: мы выбрались в поле. Справа от дорога шли небольшие холмы, усыпанные камеями, с обнаженными боками и с фундаментами из черного базальтового туфа. Слева шли культурные поля, главным образом рисовые, залитые водой, пшеничные и хлопковые. Пшеница уже созрела и в большинстве случаев была сжата и стояла в снопах. На рисовых полях, или, как здесь их называют, чалтыках, бродили аисты, разыскивая себе добычу, а местами виднелись рабочие, прореживавшие густые всходы. Повсюду были видны деревни, тонущие в садах. Вначале мы ехали по шоссированной дороги, но вскоре ямщик свернул с нее и больше уже не возвращался, предпочитая ехать или сбоку или совсем в стороне. Вследствие этого до Эчмиадзина пришлось сделать вместо 18 верст около 25. Шоссейная дорога была по обыкновению или совершенно заброшена и покрыта толстым слоем пыли, могущей превратиться при первом же случае в непролазную грязь, или же починялась, что, в свою очередь, устраняло всякую возможность пользоваться ею.

За культурными полями началась пустыня, местами сокрытая жалкой растительностью, в виде полыни и колючек. Только вблизи Эчмиадзина заметны были повсюду признаки деятельности человека: чалтыки перемешивались с пшеницей и хлопком, бродил скот и работали жнецы, убирая пшеницу. Наконец мы добрались до Эчмиадзина. Эчмиадзин местопребывание армянского католикоса и служит для армян почти тем же, чем для православных русских является Троицкая или Печорская Лавры. Но каким убожеством является эта патриаршая резиденция в сравнении с грандиозными и богатыми сооружениями русских монастырей! [97] За Эчмиадзином характер местности начал несколько меняться. Культурные поля, почти исключительно пшеничные, перемежаются с травянистой степью и болотистыми местами, покрытыми травой и камышом. То и дело приходилось переезжать через мутные реченки, известные под общим именем Кара-су, т. е. черная или мутная вода. Деревни виднелись вокруг так же часто, как и раньше. Животный мир становился также богаче: к прежним аистам присоединились белые цапли, чайки, чибисы, горленки, сизоворонки, ласточки, скворцы и т. п. Попадались чаще люди и стада коров и буйволов, на которых нередко восседали пастухи или возвращающиеся с полей хозяева. Буйволы своей величиной и массивной богатырской фигурой производят впечатление среди сравнительно мелкорослых коров. Идет этакий богатырь, совершенно не замечая сидящего на нем длинноногого армянина иди татарина. Буйволы очень любят валяться в грязи, почему нередко можно видеть их измазанными грязью от морды до хвоста. Вечером хозяева обыкновенно их моют, и такая операция доставляет видимое удовольствие лежащему в канаве буйволу. Уход за ними, однако, довольно хлопотлив; зимою их приходится держать в теплом помещении, а при случае даже укрывать войлоками.

Наконец ночью мне удалось добраться до Игдыря. Это большое село, с населением из татар и армян, тысяч в пять; служит оно местопребыванием уездного начальника и всех уездных учреждений. Здесь находится и таможенная застава. Пойманная контрабанда распродается в большинстве случаев здесь же. Этим пользуются местные жители и за бесценок покупают то, что уже в Эривани иногда стоит вдвое дороже. Из Игдыря я хотел пробраться на границу, желая [98] посмотреть на житье-бытье обитателей постов, для чего нужно было нанять иди купить себе коня. Поденную плату за очень плохих коней армяне-торговцы назначали такую, что гораздо выгоднее было купить, что в скором времени мне и удалось сделать при помощи казачьего офицера. В Игдыре мне пришлось завести кое-какие знакомства и наслушаться о житье казаков, офицеров и рядовых, и всадников земской стражи. Постовые казаки и чапары почти все время проводят в ловле контрабанды и в погоне за разбойниками. Контрабанда идет из Турции обыкновенно небольшими партиями и состоит из коровьего масла, скота, чая. Поимка ее не сопряжена с большими опасностями, хотя перестрелки, иногда с поранениями, совершаются часто. В большинства случаев контрабандисты предпочитают сбросить на дороге несколько вьюков и этим отвлечь внимание гонящихся, а остальную массу товаров поразбросать среди камней в ущельях, отыскать в которых что-нибудь довольно мудрено. Пограничное население, армянское и татарское, поголовно укрывает воров и контрабанду. Поэтому контрабандисты всегда могут считать себя в безопасности, лишь только попадут в первую какую-нибудь деревню, которые здесь находятся на каждом шагу, так как местность густо населена. Обитатели деревни в миг растащут привезенное, и делу конец. Это обстоятельство и многочисленность ущелий в пограничных горах дает возможность провозить контрабанду в значительных размерах, несмотря на рьяность казаков, пограничной и земской стражи, поощряемых вознаграждением со всякой поимки. Разбойничьи шайки тоже нередко производят здесь свои операции. В мае месяце [99] этого года была разгромлена такая шайка; о подробностях будет рассказано дальше.

В Игдыре я познакомился с сотником Ч. Узнав, что я желал бы побывать на границе, он предложил мне отправиться вместе с ним, так как он собирается объехать свои посты, а по осмотре их обещал поехать на другие, где у него есть хорошие приятели. Мне оставалось воспользоваться благоприятным случаем. Купив себе лошадь, я в компании с сотником пустился в путь. Дорога вначале шла среди полей и деревень. Местами поля были обработаны, местами представляли пастбища для многочисленного рогатого скота игдырцев и соседних деревень. Селение Чарухчи было последнее; оно лежало на границе пустыни. За ними начиналась холмистая местность. Камни, полынь, колючки и полное безлюдье с солнечным припеком — вот характеристика местности на первых десяти верстах. Вначале, пока тропинка вела прямо вверх, можно еще было видеть, обернувшись назад, зеленеющие поля и деревни. Затем, когда тропинка пошла по длинному ущелью, усыпанному камнями, с тощею травой, скука и томленье начали овладевать мною и моими спутниками. За «великой щелёй», как называют ущелье казаки конвойные, началась малая, такая же однообразная, как и первая, так же обсыпанная камнями, как и та. Хотя растительности в ней было больше, но и она была высохшая и убогая. Воды не было нигде, хотя то и дело приходилось переезжать через усыпанные камнями русла высохших потоков, видимо буйных и непроходимых во время таяния снегов. Из людей никого нельзя встретить. Вся эта местность обитаема только в раннюю весеннюю пору и осенью, когда вода от дождей и тающих снегов делает растительность [100] богатой и доставляет необходимую влагу для всего живого. Пустынность местности делает путешествие по ней в одиночку небезопасным, так как любой бродяга, курд или татарин, заметив путешественника, может из-за любого камня пристрелить его, забросить в камни и тем спрятать концы в воду, или по меньшей мере обобрать его и скрыться по какой-либо расселине, так как на помощь рассчитывать совершенно нельзя. Когда, наконец, мы выбрались, из ущелья на пологий скат, утомление и жажда совсем одолели ехавшую с нами жену сотника. Ехала она на казачьем седле, сидя по-мужски. О дамском седле здесь и думать не приходится, так как его едва ли можно достать, да и пригодность его при постоянных подъемах и спусках тоже может быть подвергнута сомнению. Непривычка ездить верхом, продолжительность езды, солнечный жар и жажда довели ее до того, что она уже и не чаяла, как добраться до места. То и дело приходилось слышать вопросы, скоро ли доберемся до воды. Когда же мы, наконец, добрались до канавы с водой, отведенной жителями этой нагорной страны для поливки своих полей, мы и кони так и накинулись на нее. Тут мне представились все мучения странствий по Сахаре, и пришлось на практике убедиться в личной моей непригодности для совершения походов по африканской пустыне. Местность на горах оживилась: во многих местах была засеяна пшеница, трава становилась разнообразней и больше, да и самых камней, этих неизбежных спутников склонов гор, становилось далеко меньше, хотя все-таки было настолько много, что вспаханные поля, усыпанные ими, навели бы страх на всякого обитателя равнины. Наконец еще один-два спуска и подъема и пред нами появилась татарско-куртинская [101] деревушка Сычанлы, а за ней казачий пост — цель нашей поездки. Конец поездке! Какие это приятные слова, когда спина и ноги ноют от непривычного продолжительного сиденья в седле на постоянно спотыкающихся и скользящих лошадях.

Сычанлы — маленькая деревушка, с сотней обитателей татар и курдов. Дома сделаны из обломков камней, цементированных грязью, с плоскими крышами. Внутренность подобных жилищ скорее похожа на звериную берлогу, чем на местожительство людей. Несколько комнат, которые разъединяются узким и длинным проходом, наполнены овцами или коровами, загоняемыми сюда в жаркую пору дня. Следы этих временных комнатных обитателей наполняют все помещение запахом скотного двора, очень неприятного для непривычного посетителя, но не представляющего ничего дурного для постоянных обитателей, занимающих отдельно одну-две комнаты, наполненных едким дымом и тем едким, прогорклым запахом, который получается при скисании молочных продуктов. В этих же комнатах помещается и весь скарб хозяев, грязный и бедный. Кроватей и скамеек не имеется. Спать и сидеть приходится на полу, где и как кому угодно. Обитатели этих берлог едва ли сознают все неудобства подобной обстановки, так как живут в ней с детства, живут так, как жили их отцы и деды. Дома сдвинуты так близко, что перебираться от одного дома к другому приходится не по улицам, а по крышам. Наряд жителей грязный, рваный и бедный. Бедность обитателей еще более усугубляется тем обстоятельством, что и здесь, в горах, в нескольких верстах от границы, дело не обошлось без деревенского кулака. Все прилегающие к деревне земли принадлежат какому-то армянину, [102] приобревшему их когда-то и за что-то, и прибравшему всех обитателей к своим цепким рукам.

Остановился я в казачьем лагере, где и нашел любезный прием со стороны командира сотни. Живет здесь несколько семей, которые ведут самый мирный образ жизни, пользуясь роскошным горным воздухом и богатой растительностью. Нет тут обычной дачной пыли и сутолоки, которая начинает надоедать чуть не с первого же дня; отсутствие вечных посещений соседей тоже представляет немалую прелесть здешней жизни.

Из Сычанлинского поста я поехал к западу, в компании со своим сотником, который на другой день собрался осмотреть посты, лежащие к западу от Сычанлов. Тут мне пришлось увидеть, что дорожки между постами еще хуже чем та, по которой нам пришлось ехать из Игдыря. То и дело приходилось опускаться в балки и снова подниматься на горы, и в то же время зорко следить, чтобы конь не попортил себе ноги о какой-нибудь уж очень острореберный и большой камень. На этих горах живут татары и курды. Татары живут, большею частью, деревнями, а курды кочевками в шатрах. Вокруг деревень разбросаны пашни, главным образом пшеничные. Значительность высоты над уровнем моря становится заметной из того, что в то время, когда на равнине хлеб уже убран, здесь, наоборот, он еще только начал колоситься. На вспаханных полях валяется бесконечная масса камней разнообразной величины. Остается только удивляться, как местные жители ухищряются еще пахать. Посты, на которых нам нужно было побывать, разбросаны на расстоянии 7–9 верст один от другого. На двух постах, кроме казаков, находились еще [103] солдаты-охотники, присланные сюда из Кагызмана, а при них по одному офицеру. Офицеры, живущие внутри страны, и понятия не могут составить себе о той жалкой обстановке, в которой приходится иногда жить их товарищам на азиатской границе. Жалкие, полуразвалившиеся, ободранные, безоконные домишки, с провалившимися земляными крышами — это их помещения; внутренность комнаты представляет такой неприглядный вид, что любой деревенский кабак может гордиться пред нею своею опрятностью. Бросается в глаза полное отсутствие обстановки. Скрипучая деревянная кровать, взятая у казака или татарина, представляет единственную мебель. На кровать навалено сено, прикрытое одеялом и подушкой, единственным багажом, захваченным скитальцем. Стола тоже нет, а если что нужно написать, так можно пристроиться как-нибудь на окне. Вместо табуретки валяется громадный плоский булыжник. К этим неудобствам в обстановке прибавляется еще неисчислимое количество блох, жадных и страшных кровопийц, с которыми воюешь до тех пор, пока не выбьешься из сил и не будешь терпеливо относиться к ним, как к неизбежному злу. Кормится такой злополучный офицер из общего котла, потому что варить отдельно не в чем и нечего, да и не за что. Единственное отличие в его жизни от жизни казака или солдата то, что он два-три раза в день пьет чай и достает себе в изобилии молока. Солдаты и казаки отправляются с таких постов на границу в секреты для ловли контрабанды и разбойников. Иногда отправляется с ними и офицер, но нередко после первой же ночи предает проклятию эти хождения и отказывается навсегда от желания лично изловить контрабанду. Ночи и на постах очень холодны, а на пограничных высотах холод [104] бывает такой, что в несчастной бурке, единственном наряде, который удобно с собой захватить, зуб на зуб не попадает, тем более что лежать приходится среди камней, а не в палатке или комнате. И вот, отказавшись от хождений в секреты, сидит такой воин дома, валяясь со скуки от утра до вечера или в комнате или на сене в холодке под домом.

В верстах пяти от Аббас-гёльского поста, уже на турецкой земле, лежит Балык-гель, на высоте 7389 фут. Близость расстояния и сильное желание посмотреть на горное озеро, довольно значительных размеров (10 верст длины и от 3 до 5 в. ширины), заставили меня поехать рано утром туда в сопровождении двух казаков. Подъем к озеру очень пологий, так что добраться до него не представляло никакого труда. С самой высшей точки хребта, по которому проходит воображаемая пограничная линия, так как никаких знаков не имеется, становится видным голубое озеро, частью скрытое за соседними горами. По очертанию своих берегов оно похоже на Гокчу, только меньших размеров. Склоны прилегающих к озеру гор, так же, как и около Гокчи, круты, но покрыты более богатой растительностью. Деревьев на этой высоте совершенно нет. Над озером носилось множество чаек, которые своими криками, напоминающими раскатистый смех, нарушали гробовую тишину, царящую в этой местности. Деревеньки виднелись только на западной стороне озера, да и те, как мне говорили, почти пусты теперь, потому что турецкое правительство разогнало жителей, составивших себе репутацию неукротимых разбойников. На три видневшихся деревни оставлено не более пяти семейств, стада которых бродили на склонах гор около остатков снега, залегшего [105] в расселинах. На озере, в северной его половине, есть небольшой островок, с которого доносились громкие крики бесчисленных чаек, целые полчища которых носились в воздухе и плавали на озере, а в с.-в. углу озера выступает небольшой, но очень, крутой полуостровок, соединяющийся узким перешейком. На этом полуострове имеются полуразвалившиеся постройки, принадлежащие откупщику рыбных промыслов. Благодаря холере, бывшей в то время в Турции, граница закрылась и вывоз пойманной в озере рыбы в нашу сторону сделался совершенно невозможным. В Турции чешуйчатых рыб не едят, и потому промыслы в этом году совершенно прекратились. В этом озере водится только форель, отличающаяся своим вкусом.

III.

Кочевка куртинского старшины. Очистка шерсти. Поездка к езидскому родоначальнику. Кое-что о религии езидов. Домашняя обстановка родоначальника. Зорский пост. Развалины храма. Чингильский перевал и лагерь казачьей сотни. Случай с четырьмя пограничными солдатами. Вид с перевала на Баязет. Обратно в Игдырь.

Из Абас-гёля мы решили отправиться обратно, но не по старой дороге, а по тропинке, ведущей к куртинским кочевкам, с тем чтобы заехать на пути в кочевку родоначальника курдов-езидов, Гассан-аги. Тропинка вначале шла по ущелью, склоны которого покрыты роскошною травою, а на дне шумит ручеек, берущий начало из остатков снега, залежавшегося кое-где вверху по расщелинам. Новизна местности, прекрасный воздух, роскошная трава с массою цветов, голубое безоблачное небо — все это поднимало дух и настраивало на веселье, как это [106] нечасто бывает на равнинной местности, где глаз скоро присмотрится к окружающей обстановке на целые версты, а потом ищет и не находит ничего нового и освежающего. По сторонам виднелись куртинские чадры, обычного черного цвета, а около них толпились мужчины в своих характерных головных уборах, женщины в красных нарядах и полуголые ребятишки. На пути нашем лежала кочевка правительственного куртинского старшины, Шамшадинова. Самого старика не было дома, и мы были встречены его семьей. Оба сына старшины, молодые люди, с красивыми и выразительными лицами, очень опрятно одетые, любезно предлагали нам остаться у них погостить, но так как у моих спутников была другая цель поездки, то мы, напившись молока, отправились дальше. Пользуясь остановкой, я пошел осмотреть хозяйскую палатку. Палатка или чадра была устроена по общему куртинскому типу, отличаясь только своими размерами, несколько большею опрятностью и значительным количеством куртинских паласов, сложенных в виде забора по одну сторону внутри палатки. В палатке толпилась масса народу, преимущественно женщин, которые заняты были приготовлением обеда. Котел, поставленный на камни, был тут же в палатке, большую часть которой пополнял дым и своеобразный запах кизяков. Другая часть женщин занята была очисткой овечьей шерсти. Снаряд для очистки состоял из деревянной дощечки, со вбитыми в нее в несколько рядов длинными тонкими шпильками, концы которых торчат кверху. На таком незамысловатом приборе куртинка с замечательною быстротою очищает шерсть от посторонних примесей. Вся процедура проделывается так. Женщина берет комок грязной шерсти, [107] натыкает ее на шпильки, быстро подхватывает руками выдающиеся с боков части, причем грязь остается внизу среди шпилек. Продернув комок шерсти между шпильками несколько раз, она получает чистую шерсть, отдельные волосинки которой располагаются параллельно друг другу. Среди женщин, ничем не занятая, разгуливала хозяйская дочка, Катэ-ханум. Предрассудок о необходимости равенства брака так же силен у курдов, как и у других народов. Катэ-ханум, в ожидании ровни-жениха, могущего уплатить за нее богатый калым, так и засиделась в девках. Уже лет тридцати, сухопарая, черномазая, с десятком висящих во все стороны косичек черных волос, она производит очень неприятное впечатление, несмотря на чистоту платья и на богатство головного убора, увешанного золотыми турецкими монетами и стоящего не менее 150 р. Говорит она немного по-русски, так что с нею легко было объясняться. В шатре устроено отдельное помещение для гостей, устланное коврами и подушками.

Отсюда мы отправились к езидскому родоначальнику. Дорога пошла быстро в гору и во многих местах так была усыпана камнями, что лошади с трудом проходили по ней. Потом она и совсем исчезла, и мы поехали наугад, зная в общих чертах, что нужная нам кочевка находится к востоку. Так как граница была очень близка, то мы и решили свернуть в Турцию. С вершины хребта открывался вид на турецкие ущелья и на отдаленные снеговые горы. По ущелью были разбросаны кочевки турецких курдов, славящихся по всей этой местности своими разбойничьими подвигами. Это обстоятельство заставляло нас держаться поближе к границе. В одном месте [108] пришлось видеть заброшенную теперь дорогу, проложенную к Эрзеруму нашими саперами во время войны и годную для перевозки пушек и тяжестей. Сколько хлопот и усилий стоило проложить эту дорогу по здешним дебрям, и все это теперь предано забвению, запущено, заросло травой и засыпано камнями с соседних возвышенностей. Местами на пути попадался нам снег, плотный как лед, засыпанный сверху камнями и землей. Странно как-то было видеть в июле месяце массы снега, странно в особенности после перехода из знойной приаракской равнины, где все живущее только и отдыхает от духоты ночью. Свернув на русскую землю, мы попали в разветвляющееся ущелье, в одном из углов которого виднелись куртинские чадры и около них белая палатка — признак, что это кочевка куртинского родоначальника, Гассан-аги. Послав вперед казака с известием, что к Гассан-аге едут гости, мы и сами, наконец, приехали туда и были приняты с тем радушием, которое можно встретить только у первобытных кочевников. Для нас была поставлена новая палатка, белая и круглая, в ней постланы ковры и положены подушки и туда же внесен стол и несколько табуреток, так чтобы можно по желанию лежать или сидеть. Пока готовилось угощение мы отправились смотреть кислый источник, протекающий в ущелье, среди густой травы. Вода источника вкусом напоминает сельтерскую. Проводить к источнику взялся брат Гассан-аги. На пути он рассказал нам историю сутяжничества езидов с одним армянином-землевладельцем. Господин этот предъявил права на громадную площадь земель, лежащих по ущельям и горам, от Таузкульского поста до границы, приблизительно верст в 10 длиною. Предъявив свои [109] претензии, он требовал от курдов и татар платы за право пользования этой землей. Плата взималась в продолжение нескольких лет очень исправно, но наконец в это дело вмешался езидский родоначальник Гассан-ага и затеял процесс. В первых инстанциях процесс выигрывался армянином. Дело, тянувшееся лет шесть, дошло до сената, который предложил рассмотреть его вновь. С помощью сурмалинского начальника, прекрасно знакомого со всеми неприглядными приемами здешних богатеев, удалось выяснить некоторые подлоги и фальшивые показания. Оказывается, что из громадной площади этому армянину собственно принадлежит 560 десятин, остальная же земля казенная, отданная курдам в пользование.

Во время обеда и чаепития, Гасан-ага, славящийся своим гостеприимством и любезностью, охотно отвечал на все вопросы, за исключением религиозных, о которых езиды вообще не любят говорить с посторонними. Религия их представляет смесь язычества, христианства, кажется, в виде несторианской секты, и отчасти мусульманства. Они питают большое уважение к дьяволу, как временно падшему ангелу, который, наконец, получит прощение и вознаградит езидов за то почтение и услуги, которые были ему оказаны ими при падении его с неба на землю. Поэтому упоминать имя черта и вообще отзываться о нем с неуважением в присутствии езида, это значить оскорбить его религиозное чувство. У езидов есть свой главный священник или архиерей, живущий в Турции, в Моссуле. Архиерей этот, называющейся Милеш-ага, навещает свою паству и в России и всегда встречается с великим почетом и подарками. Каждый езид дарит ему, что может: кто лошадей, кто овец, [110] кто деньги. Последнее его посещение было года три тому назад; следует сказать, что турецкие мусульмане, преследующие всячески езидов с целью обратить их в свою веру делают разъезды езидского архиерея более чем опасными. Количество езидов вообще не велико, а в Карсской области, Эриванской и Елисаветпольской губерниях, их насчитывается всего 2–3000. По словам людей, долго живших на границе, езиды наиболее честный элемент среди куртинского народа, хотя они такие же неустрашимые вояки, как и курды-мусульмане. Жизнь на границе, вблизи разбойничьего населения, сопряженная с постоянной опасностью лишиться своего единственного скота и в то же время быть застреленным ила зарезанным, приучила их быть постоянно настороже и не трусить при виде опасности. Особенно часты столкновения езидов с соседними турецкими курдами, отчаянными разбойниками. Набеги этих головорезов почти беспрестанны и совершаются с замечательным нахальством, так как перебравшись через границу, в Турцию, они могут считать себя в безопасности, преследовать же их там и для внушения страха разгромить несколько ближайших кочевок считается непозволительным не только солдатам или казакам, но даже и курдам, у которых только что угнан скот. Переговоры с турецкой администрацией по поводу вечных угонов скота и разбоев обыкновенно ни к чему не приводят, и пограничное население продолжает по-старому разбойничать. У езидов сохранился родовой быт, и над всеми русскими езидами есть родоначальник; это звание передается от отца к сыну. Раньше, при слабости администрации и судов, звание родоначальника имело большее значение, чем теперь, так как почти все дела езидов между собою [111] решались родоначальником. Однако и теперь родоначальник пользуется большим влиянием и уважением, которое выражается в принесении подарков: овец, коров, лошадей, денег, платья, работы и т. д. Это дает Гасан-аге возможность жить на широкую ногу и угощать своих гостей, которые бывают у него чуть ли не беспрерывно, не только продуктами скотоводства, но и всевозможными напитками. Религия езидов не запрещает употребления спиртных напитков, но из всего народа пьет, вероятно, один только родоначальник и пьет притом очень много. Несмотря на щедрые даяния, Гасан-ага находил, однако, что жить теперь благородному человеку стало хуже, так как нельзя безнаказанно делать тех поборов, которые были возможны еще не далее двух десятков лет тому назад. Родоначальнику теперь 50 лет. Это видный, статный мужчина, с красивым, выразительным лицом, опрятно и хорошо одетый. Палатка, в которой он живет со своим семейством, доходящим до 30 душ, в лице братьев, сыновей, дочерей и прислуги, отличается значительной величиной и опрятностью. Когда я зашел в палатку, там кипела работа: женщины варили, пекли, прессовали сыр, очищали шерсть, вили шерстяные веревки. В качестве командирши над ними была единственная жена Гассан-аги, а в числе работающих была и хорошенькая дочка его, в 9 лет успевшая развиться так, что ей смело можно было дать 12–13 лет. Несмотря на обширные размеры палатки, в ней был такой удушливый воздух от тлевших кизяков, что с непривычки тяжело было дышать. Работавшие женщины несколько конфузились при виде русского человека, хотя не старались спрятаться, как это всегда бывает у татар. Лиц своих они не закрывают и [112] среди них можно было заметить несколько очень миловидных. За жену у езидов приходится платить, хотя не такие варварские деньги, как у мусульман. По закону, езиду можно иметь только одну жену. Впрочем и большинство мусульман не могут воспользоваться своим религиозным правом иметь несколько жен, так как большая плата за жену делает эту роскошь доступной только людям богатым.

Так как ехавшая со мною компания спешила возвратиться к месту службы, то вскоре после обеда мы двинулись к Таузкульскому посту, с тем чтоб разъехаться потом в разные стороны. И опять пошли пред нами заросшие травою и цветами склоны хребтов и веселые лужайки, а вечерняя прохлада и прекрасный горный воздух придавали еще более веселости нашей компании. Ночевали мы на посту, где пришлось выдержать ожесточенное нападение блох, этих врагов всех путешествующих. На другой день мы отправились обратно на Сычанлинский пост, где спутник мой и руководитель, сотник, остался; оттуда же мне пришлось отправиться далее одному, воспользовавшись тем, что по тому же направлению едут и казаки.

От Сычанлов до Зорского поста верст 18. Большая часть дороги идет в гору, пересекая иногда ущелья, или проходя почти по ровному плато. Растительность повсюду отличалась густотой и высотой. Во многих местах трава была скошена и по местному обычаю свернута в небольшие пучки. Встречались нередко пашни, на которых пшеница еще только начинала колоситься. Люди встречались редко, да и то только в тех местах где косили траву. Вся масса населения ушла на более высокие места, поближе к клочкам снега, [113] сохранившегося на высотах, или к тем местам, где протекал ручеек.

В Зорах пришлось остановиться ночевать. На казачьем посту офицера не было, и я решил просить гостеприимства у офицера пограничной стражи Я., каковое мне и было оказано с тем радушием, которое можно встретить только у людей, заброшенных судьбой на отдаленную, редко посещаемую культурными людьми окраину. Семья Я. состоит из него самого и его жены. Сам он бывший драгунский офицер, не более года переменивший служебную деятельность. Переменив службу, он, с западной границы, попал на границу с Персией и только с месяц до моего приезда был переведен на Зоры, где солдаты пограничной команды должны сменить казаков. Жизнью своею на этом посту муж и жена пока довольны; припоминая все неудобства житья на персидской границе, они рассчитывают, что жизнь на Зорах вознаградит их за все перенесенные невзгоды. И дай Бог, чтоб их надежды сбылись, потому что рассказы казаков о том, что страшные снежные завалы в горах отрезывают людей от всего мира, заставляют сомневаться в возможности счастливой жизни на посту, по крайней мере в зимнее время. Летом здесь, пожалуй, даже лучше, чем в дачных местах, если только человек не отличается особенной общительностью или разборчив на общество, потому что неприятные почему-либо люди не будут мозолить здесь тебе глаза в продолжение всего дачного периода, а людей приятных можно зазвать хотя бы на короткое время. На другой день я, хозяин и гостивший здесь игдырский мировой посредник отправились осмотреть минеральный источник, протекающий верстах в двух от поста к югу. Источник этот [114] не нанесен на пяти-верстную карту, которая не отличается тою правильностью, какую можно было бы от нее ожидать. Источник оказался маленьким, с кисловатой водой и вкусом железа, ржавчина от которого образовала налет на камнях и траве. Целебные свойства воды неизвестны и никто ею не пользуется. Вблизи находится другой минеральный источник, того же состава, но еще меньших размеров.

Своеобразную особенность почти всего пройденного пути составляло полное отсутствие древесной растительности. Местами попадались ивовые деревья, но такие тщедушные, что представляли собою тень своих равнинных собратьев-богатырей. Не знаю, чем объяснить отсутствие леса, так как на седловине между Большим и Малым Араратом имеется березовая роща, лежащая несколько выше всех этих мест.

В деревне Зоры, населенной теперь езидами, живущими в ней только зимою, а летом выходящими повыше на кочевки, за исключением нескольких человек, остающихся для косьбы сена, и потому почти безлюдной, существуют развалины какого-то древнего христианского храма, вероятно армянского. От влияния всесокрушающего времени сохранились частью стены и своды. К этому храму в определенное время стекаются армяне для совершения богослужения и принесения кровных жертв. Во время своего посещения я нашел там в стенных нишах крохотные восковые свечи, отчасти обгоревшие, отчасти совершенно целые, потом массу глиняных плошек, вероятно для сожигания кунжутного масла, очень часто заменяющего здесь собою оливковое.

Из Зорь я отправился далее на восток, на Чингильский перевал, где расположилась лагерем казачья сотня. Для конвоя я получил двух казаков, которые, [115] как потом оказалось, ни разу не ездили на Чингил. В результате от такого конвоирования получилось то, что мы, зная о положении лагеря только в общих чертах, сбились и потеряли тропинку, то попадали не туда, куда следовало, и вместо 10–11 верст сделали не менее 15, причем измучились не только кони, но и ездоки; по временами приходилось совсем слезать с коня. Дорога то поднималась на хребет, то спускалась в глубокое ущелье; склоны хребтов доходили до 50° крутизны, и тропинка, густо усыпанная камнями, вилась по косогору, так быстро опускаясь, что мне, человеку еще новому в горах, становилось довольно жутко. Оступись конь и соскользни с тропинки, то от всадника и коня получились бы обезображенные куски мяса. В одном месте тропинка совсем исчезла. Ехавший впереди казак направил своего коня на вершину гребня; нам, конечно, приходилось следовать за ним. Привычные к хождению по горам кони сами выбирали себе направление, не прямо вверх, а по ломанным линиям, и несмотря на подобные меры облегчения, все-таки страшно намучились уже на половине горы, обливались потом и страшно храпели. Положение всадников тоже далеко было незавидно. Коню приходилось карабкаться по косогору, причем его правая половина была ниже левой, и всаднику приходилось балансировать, чтоб удержать себя в равновесии и облегчить коня. Где подъемы и спуски были довольно пологи, там только приходилось отдыхать и людям и лошадям, но таких мест было сравнительно мало. Если мужчинам приходилось плохо, то представляю себе положение женщины, которой почему-либо нужно, проезжать по таким трущобам. Это случилось с г-жей Я., которая, во время переезда из Мучинского ущелья [116] на Зорский пост, натерпелась и страху и мученья, под конец отказалась от коня и должна была пешком карабкаться на горы, где даже и привычным людям приходится обливаться потом. Люди на этом пути встречались редко. Деревушки, служащие зимовниками, стояли пустыми, так как население ушло на кочевки и здесь оставались только те, кому нужно было скосить сено или присмотреть за хлебом, засеянным в некоторых местах. Иногда в ущельях попадались куртинские кочевки. Трава почти повсюду отличалась густотой и разнообразием и прикрывала собой ту массу камней, которая является, кажется, характеристическою особенностью здешних местностей. Камней особенно много было на склонах отдельных горных вершин, которые то и дело попадались на пути то справа, то слева от дороги. И каких только не было названий: тут была и Шиш-тапа, и Дюбур, и Баруж. Все это громоздилось повсюду, и какими крохотными букашками казались в собственных глазах те, которым приходилось пробираться вблизи них. Наконец, взобравшись на последний хребтик, мы увидали в лощине белые палатки казачьего лагеря и направились туда. Хозяев-офицеров не оказалось в лагере: они ушли на прогулку, и мне ничего не оставалось, как пойти разыскать их и там же познакомиться.

При въезде своем в лагерь я заметил там четырех пограничных солдат. При возвращении с прогулки, есаул рассказал мне, как эти солдаты с Зорского поста попали к нему в лагерь. Солдаты пошли с поста в секрет и залегли в камнях на границе, сравнительно недалеко от казачьего лагеря. Несколько ниже залегших солдат были кочевки курдов, пасших здесь свой скот. Вдруг солдаты заметили [117] 8 вооруженных курдов, пробиравшихся через хребет, среди камней, из Турции, вероятно с целью угона скота русских курдов. Курды также заметили солдат. Началась перестрелка, и так как солдаты не особенно рассчитывали на свою силу, то они и решились убраться заблаговременно, пока их еще не перебили. Среди камней они добрались до кочевки, где двое и остались, а два спустились в лагерь с просьбой о помощи. Казаки поскакали туда и выручили оставшихся, а курды-разбойники с достоинством храбрых рыцарей медленно удалились восвояси. После этого солдаты не решалась уйти на Зорский пост ни прямо через горы и ущелья ни в обход, опасаясь, что курды переловят их, так как дело клонилось уже к вечеру. Но в конце концов, вероятно под влиянием насмешек казаков, они собрались таки с духом и ушли. В самом деле, малодушию солдат не приходится особенно удивляться: трудно требовать от мирного крестьянина, взятого прямо от сохи, чтоб он сразу проявлял храбрость. А где наберешься этой храбрости, когда он дома отродясь не держал ружья, а тут приходится сталкиваться с головорезами, вся жизнь которых проходит или в грабежах и убийствах, или в выслушивании воспламеняющих рассказов о ловком угоне скота или молодецком отпоре нападающим. Стреляют курды вообще прекрасно, так что нашему солдату трудно в этом отношении тягаться с ними.

Воспользовавшись своим пребыванием на Чингиле, я пошел к границе посмотреть на Баязет и прилегающие турецкие земли. Лучше всего для этого воспользоваться вечерним временем, так как утром многие местности на западных склонах гор остаются в тени и потому кажутся очень неясными. Тотчас почти от пограничного столба, который мне пришлось [118] увидеть здесь впервые, начинается скат, за которым лежит такая же равнина, как и на русской стороне. В ближайших к нам местах она покрыта озерами, болотами и камышами, в которых, говорят, водится масса всякой дичи и, между прочим, кабанов. За этими болотистыми местами виднеются сухие, но на них нет ничего такого, что видно на русской равнине, которая, при взгляде на нее с гор, почти вся испещрена желтыми четырехугольниками нив. За равниной начинаются горы, и вблизи Баязета, расположенного в ущелье, видны кое-где пашни и сады, но количество их очень незначительно в сравнении с охватываемою глазами площадью. Отдельных зданий в Баязете различить нельзя было, и почти весь город представляется в виде кучи беловатых камней, разбросанных по ущелью; ясно видна только крепость в верхней части города; внизу под городом видна также большая постройка — крепость или пост. В верхней крепости во время последней войны с турками, нашим солдатам пришлось выдержать осаду, во время которой страшный голод заставлял их есть все, что попадалось; ели даже источенную червями падаль, при чем тут же приходилось выковыривать червей. Только ловкость и неустрашимость Сиволобова, успевшего пробраться из города и давшего знать о стесненном положении наших солдат, спасла их от голодной или насильственной смерти.

К востоку от лагеря возвышается Большой Арарат, величественная блестящая макушка которого сплошь покрыта снегом. Самая верхушка с турецкой стороны довольно крута, зато подъем до вечного снега гораздо доступнее и на нем не заметно тех обрывистых гор и расселин, которые так резко бросаются в глаза на русском склоне. Малый Арарат совсем скрыт за Большим. [119]

Из Чингиля я направился снова в Игдырь. Дорога шла через Орговский пост, сначала по скату гор, потом по равнине, и казалась мне прекрасной после того, что я видел во время предыдущих поездок. Камней было сравнительно мало; подъемы и спуски достаточно пологи. Растительность, по мере спуска, становилась все бледнее и однообразнее, так как дожди идут здесь очень редко, а солнце жжет с неменьшей силой, чем на равнине, где искусственное орошение дает возможность утилизировать это тепло и успешно бороться с отсутствием дождей в летнее время. Равнина вблизи гор была покрыта камнями; затем камни исчезли, и дорожка пошла среди жестких колючих трав, густо покрывающих собою солончаковую почву. В некоторых местах травы было мало, и на поверхности земли виднелась соль, в виде белого налета или коры, гулко хрустевшей под копытами лошади. Эта местность заливается водами Аракса во время половодья. Канавы в это время наполняются водой, которая, выступив из берегов, заливает окрестные места, обращающиеся потом в топкие болота. Грубая трава, покрывающая эти солончаки, скашивается для скота, а колючки идут на корм верблюдам, предпочитающим их, по каким-то особым вкусовым ощущениям, всякой другой траве. Вблизи Игдыря почва делается лучше и обращена почти в сплошную ниву. Хлеб повсюду был скошен и стоял в стогах ила уже был смолочен. Здесь повсюду опять были видны признаки благосостояния, так мало заметного на пограничных горах. [120]

IV.

Отъезд из Игдыря. Дорога по Араксу. Развалины древней Эрвандакерты. Аджи-чай. Кульпы. Дорога в Кагызман. Кагызманские сады. Сокращенный путь из Кагызмана в Карс. Подъем на карсское плоскогорье. Кочевка на плоскогорье. Погоня за мнимыми контрабандистами. Татарская деревня. Костюм жителей. Приезд в Карс.

Из Игдыря я решил предпринять более продолжительную поездку. Рассчитывал я выехать пораньше утром, но тут случился целый ряд препон и, между прочим, не оказалось седельного потника, кем-то украденного. Пока куплен был войлок и сшит потник было уже часов 9 или 10, когда, наконец, удалось мне выехать. Шоссейная дорога за Игдырем то извивалась среди полей, то проходила через деревни, представлявшие почти везде сплошной сад. Нигде нельзя было заметить пустырей: все было распахано, засеяно пшеницей и хлопком, по окраинам которого росла клещевина, как предохранительное средство против потрав скота, который не любит этого растения. Пшеница почти повсюду была скошена и частью уже смолочена. Хлеб здесь молотят способом, придуманным, вероятно, еще во времена Ниневии и Вавилона. Вместо русских цепов и катков или усовершенствованных молотилок употребляется доска, длиною аршина в 2 и шириною в 1 ар., в которую снизу вбита масса острореберных осколков кремня. Такую доску привязывают к 1–2 быкам или буйволам, сверху на нее становится кто-либо из ребят и погоняет быков. В результате получается вымолоченное зерно, а вместо нашей соломы труха, известная здесь под названием самана. Саман идет на корм скоту и примешивается к глине при постройках.

За татарской деревушкой Кити шоссе близко подошло к Араксу. Аракс в этом месте величествен [121] только во время разлива. Усыпанное камнями русло его имеет значительную ширину, сам же Аракс так жалок, что скорее похож на речушку, чем на шумного и опасного богатыря, каковым он бывает во время разлива. В некоторых местах он распадается на несколько рукавов, в 8–4 саж. ширины. Вода из Аракса разбирается в значительном количестве для орошения. Поливка поля составляет все, и наша русская пословица «что посеешь, то и пожнешь» мало здесь применима; «что польешь, то и пожнешь», говорят здесь. В версте–другой на запад от деревни равнинный характер местности постепенно меняется, и Аракс течет уже среди холмов, надвинувшихся на него с севера и юга. Берега становятся обрывистыми и каменистыми, так как вулканические породы выступают наружу. Около Каракалинского поста местность совершенно пустынна: нигде не видно ни нив ни деревень. Тут же находятся остатки древней крепости. По объяснению чапарского урядника, крепость эта когда-то принадлежала татарскому хану и была разрушена Надир-шахом. Армянские историки считают развалины этой крепости остатками своей столицы Эрвандакерта. Они же рассказывают, что около этого города библейский прокаженный Иов, сидя у своего гноища, беседовал с тремя друзьями, пришедшими навестить его. Но местные жители ничего не знают об историческом значении этих развалин. Во всяком случае, размеры и длина остатков каменных стен, от которых остались фундаменты, да кое-что из башен, показывают, что крепость эта представляла значительную твердыню, а оставшиеся части башен из обломков черной лавы или из тесаного камня, или одного красного цвета или слоями из красного и черного, указывают на богатство и прихотливость [122] вкуса владетелей крепости. Башни, однако, почти все развалились. Город расположен на ровном месте, упирающемся с севера обрывистыми скатами в Аракс, а с юга отделяется от прочей холмистой равнины неглубоким оврагом, так что нет тут ни глубоких пропастей, с шумящей водой, ни суровой прелести башен, о которых говорится в «Всеобщей географии» Реклю, а есть только неглубокие овраги и жалкие остатки былого величия. Внутри крепостных стен видны развалины немногочисленных зданий; кроме того, внизу под обрывом видны хорошо сохранившиеся скелеты домов. По армянским летописям в этой столице жило 30,000 еврейских и 20,000 армянских семейств. Преобладание евреев объясняется тем, что столицу построил царь еврейского происхождения. Все это теперь запустело, разрушилось, заросло сорными травами; канавы засорились и на месте цветущего и кипевшего жизнью города осталась мертвая каменная пустыня. Только несколько семейств курдов приходили на зимовку, да и те не живут в развалинах, а приютились в естественных пещерах, образовавшихся в базальтовом основании крепости в том месте, где это основание отделяется от равнины оврагом, сажени в 3–4 глубиной. Пред входами курды устроили маленькие заборы, оставляя только небольшие проходы в пещеры. Я было хотел пробраться в одну из них, но едкий запах сажи и дыма не дал мне возможности проникнуть далее начала. Если запах дама и копоти силен и теперь, спустя несколько месяцев после ухода курдов на кочевки, то можно вообразить себе житье обитателей этих пещер в зимнее время, когда сильный холод заставляет, всю семью сидеть в этой берлоге и усиленно жечь кизяки. Входы [123] всех пещер покрыты толстым слоем сажи; такие же слои сажи видны и на потолках пещер, так как сруб не имеется и для дыма остается только один путь — вход в пещеру.

За постом дорога снова вьется среди усыпанных камнями бугров, закрывающих от глаз все кругом. Потом она снова выходит на ровное место, и снова потянулось поля, а невдалеке виднелись деревни. Аракс ушел в сторону, и шоссе с бугров спустилось в лощину, где протекает Аджи-чай, почти целиком разобранный в канавы, так что самая речка стала похожа на канавки, текущие среди широкого, усыпанного голышами русла. Почва повсюду глинистая. Прилегающие горы также состоят из глины, в которой местами виднеются более или менее обкатанные камни. В низменных местах видны были культурные поля, преимущественно хлопковые. Верхушки же и склоны гор были или совершенно обнажены или покрыты тощими кустиками травки. Заметив издали поселок, я поспешил туда, воображая, что это Кульпы, однако это было другое многолюдное селение, которое на 5-верстную карту почему-то не нанесено. Наконец, мне удалось добраться и до Кульп, где я и остановился у смотрителя соляных промыслов Л. Самого хозяина не оказалось дома: он был в соседней деревне. Часа в 2–3 ночи, когда меньше всего можно было ожидать его приезда, вдруг слышу шум и громкий говор: это возвратился домой хозяин с компанией. Только утром я узнал, что вся приехавшая компания гонялась за контрабандой.

Из Кульп я отправился в Кагызман, до которого 60 верст. Желая несколько сократить дорогу, я вначале отправился не по шоссе, а по тропинке между [124] холмами. Сомнительно, чтоб была какая-нибудь польза от этих сокращений. Дорожка то постоянно извивалась по склонам холмов, то шла круто в гору или также круто спускалась. Коню приходилось постоянно напрягаться, да и всаднику тоже; о быстрой езде и думать не приходилось, и всю дорогу нужно было ехать шажком. Одно, что было поучительно в этой поездке, так это то, что пришлось посмотреть на дикую и скудную природу во всей ее наготе, да испытать невольное грустное чувство одиночества среди однообразных холмов, застилавших отовсюду горизонт. На пути нередко попадались высохшие русла потоков, почти повсюду покрытые налетом соли. Почва везде состоит из глины или продуктов разрушения буроватых рухляков, в некоторых местах выходивших наружу или значительными слоями или в виде обломков. Местность была совершенно безжизненна: ни людей ни вездесущих птиц нигде не было на этом сокращенном пути, и только при повороте на шоссе в одном месте пришлось увидеть небольшие нивы, на которых работало несколько человек. Наконец, после долгих ожиданий, я выбрался таки на шоссе, которое показалось мне прекраснейшей дорогой, после многочисленных камней, беспрерывных подъемов и спусков. Шоссе иногда близко подходило к Араксу и в некоторых местах было размыто рекой. Подобные разрушения пути мне пришлось видеть неоднократно: этому в особенности способствовали оползни, составлявшие обычное здесь явление. Горы повсюду были покрыты скудной растительностью, а в некоторых местах даже совершенно обнажены, так как оползни большими и малыми массами не дают возможности укорениться растениям. В некоторых местах около дороги и [125] на склонах гор валялись громадные обломки конгломератов, состоящих из обкатанной гальки и булыжников, сцементированных известью или гипсом. Дорога то подходила к Араксу, то уходила от него, переходя то на правую, то на левую сторону. В некоторых местах горы отступали и около реки тянулась равнина, в других местах они надвигались так близко, что место для дороги необходимо было прорубать в них. Среди пород преобладали, большею частью, осадочные: глины, рухляки, известняки, гипсы, но местами выступали и изверженные. Дорога была безлюдна, население попадалось редко; из проходящих встретилось только несколько человек курдов и татар. Наконец показался и Кагызман, потонувший весь в садах. С первых же шагов начали попадаться новые наряды, невиданные в Эриванской губ.: красные фески, обмотанные платками фески, штаны с мешкообразными сиденьями, широкие кушаки из цветных материй. Вопросы мои, где живет такой-то офицер, были непонятны встречавшимся мужикам, и мне стоило больших хлопот, чтоб узнать хоть приблизительно, где живут вообще офицеры. Воспользоваться указанным направлением в азиатских поселках гораздо мудренее, чем в европейских городах, так как бесконечные изгибы и разветвления узких, кривых и однообразных улиц собьют с толку даже и опытного человека. После ряда путаниц я добрался, наконец, до базара, где от попавшихся солдат допытался, что мне нужно было. Потонувший в садах Кагызман производит очень хорошее впечатление на всякого приезжего. Здесь я познакомился с техником Кагызманских соляных промыслов, который предложил мне отправиться с ним осмотреть копи, расположенные верстах в 3 [126] от города, на скате гор к Араксу. Разработка мощных залежей соли производится отчасти прямо о поверхности посредством удаления верхних слоев гипса и синей глины, отчасти посредством штолен. Разработка с поверхности занимает обширную площадь и начата еще при турецком владычестве. Осмотренная мною штольня тянулась глубоко под землей и ветвилась в разные стороны. В одном из отделов штольни работало 3 рабочих, взрывавших соль посредством пороха. При всяком взрыве приходилось прятаться за всякие выступы во избежание быть убитым или искалеченным отлетающими кусками соли, что и случилось за несколько дней до моего приезда с одним рабочим: осколок фунтов в 15 ударил его так, что вырвал чуть не все внутренности, и бедняк умер на месте. Соль в Кагызмане, как и в Кульпах, не чиста, окрашена в грязный цвет глиной и мергелем. Состоит она из бесчисленного множества слоев от вершка до аршина толщиной. В одном месте имеется гнездо совершенно прозрачной кристаллической соли, но так как вход в это отделение завалился, то осмотреть его не удалось.

Вечером я столкнулся с осетином, чеченцем и лезгином. Осетин оказался чапарский урядник, захворавший лихорадкой на Ахчайском посту и уехавший в Карс на поправку. Чеченец был его всадник, который должен был сопровождать его в Карс, а лезгин — прапорщик милиции, приехавший проводить их в Кагызман. Все три были типичнейшие горцы. Урядник собирался вскоре уехать по какой-то короткой дороге и предлагал мне ехать с ним. Мне уже достаточно были знакомы эти краткие дороги из предыдущего путешествия, тем не менее я согласился ехать [127] с ним, увлекшись перспективой переночевать в степи. Однако, вместо предполагаемой ночевки на плоскогорье, мы вынуждены были остановиться в Харе. Деревня эта находится верстах в 10 от Кагызмана, однако мы ехали до ней 3 1/2, часа; тьма была такая, что не видно было едущего впереди, почему тропинка была вскоре утеряна, и мы, поминутно проваливаясь в промоины и натыкаясь на камни, совсем не могли разобрать, где мы и куда нам нужно было ехать. Наконец вдали показался огонек — это была деревня Хар и мы с величайшим трудом добрались до нее. Охота ехать дальше у нас пропала и мы остановились в деревне, где и переночевали у старшины. Утром я и урядник двинулись дальше, а чеченца отпустили назад. Дорога круто пошла в гору и во многих местах была густо усыпана камнями. Хорошо, что мы остановились ночевать в деревне, а то, вероятно, кто-нибудь из нас свернул бы тут себе голову. Пришлось слезть с лошади и идти пешком, так как иначе трудно было рассчитывать благополучно добраться до Карса. По этой дорожке обыкновенно ходят вьючные ослы и катеры из Карса в Кагызман и обратно, сокращая таким образом путь верст на 15–20. Но эти сокращения возможны только для человека, хорошо знакомого с дорогой; что же касается моего осетина, то он, оказалось, ни разу не ездил по этим местам, почему вместо сокращения расстояния и сбережения времени, мы колесили туда и сюда, теряли дорогу, шатаясь по камням и травянистым полям с рыхлой почвой и нередко попадавшимися камнями, и сделали вместо сокращения 16–20 верст настолько же более, и только часов к 9 вечера добрались до Карса. Не будь у меня компаса и пятиверстной карты, то нельзя было бы даже и [128] к ночи добраться до города. Это была моя последняя попытка сокращать расстояния: «Три версты будет обходом, напрямик пройдешь и шесть». Подъем из деревни Хар на карсское плоскогорье, возвышающееся здесь в виде хребта Кара-дага, тянется на протяжении верст 7. Подъемы во многих местах довольно круты, и вид справа и слева от дороги уныл и однообразен: скудная растительность, глиняные полуобнаженные скаты холмов, на обрывистых боках которых выходят слоистые полуразрушенные рухляки и другие осадочные породы, а сверху все это прикрыто мощными слоями изверженных пород, возвышающихся в виде непроходимой обрывистой стены. По мере подъема растительность становилась богаче, и местами на пологих склонах виднелись пшеничные и ячменные поля, еще совершенно зеленые. Наконец мы выбрались на плоскогорье. Обширное пространство представляло слегка волнистую поверхность, покрытую повсюду прекрасною травой. Пашен попадалось очень мало и кочевое население, состоящее из курдов и татар, занимается только скотоводством. Мы заехали в одну, расположившуюся близ озера кочевку, настолько многолюдную, что мне еще ни разу не приходилось видеть такой. Чадры были разбросаны на протяжении верст трех. Мы остановились около одной чадры напиться кислого молока с водой, как очень хорошего средства против жары. В чадре нам разостлали ковер и пока мы наслаждались питьем, на нас, как на редких гостей, сошлись посмотреть обитатели нескольких соседних шатров. Все это был народ бедно одетый: грязные изорванные лохмотья составляли наряд взрослых, а ребятишки ходили совсем полуголые, нисколько ни заботясь о прикрытии своих выпяченных грязных [129] животиков. Я угостил хозяйских ребятишек бывшими со мною вишнями и курагой, и это обстоятельство привлекло чуть не с дюжину соседних ребят, с жадностью смотревших на розданные редкие лакомства. При случае они не стеснялись отнимать фрукты у более слабых, за что и получали оплеухи со стороны старших. Бывшие здесь бабы и девки нисколько не стеснялись присутствием посторонних людей и продолжали свою работу. Между прочим, они сбивали не виданным мною до сих пор способом масло: молоко наливалось в очень длинный, подвешенный с обоих концов бочонок, который раскачивается, по своей длинной оси, а через несколько времени так получается масло.

Отсюда мы отправились дальше. Дело было уже около полудня, и нужно было напоить и покормить лошадей. Проехав несколько лощин в напрасных расчетах отыскать воду, мы остановились, в одной из них, желая наконец дать коням передохнуть и покормиться. Спустя час, мы поймали лошадей и начали собираться в дорогу. Вдруг в 1/4 версты расстояния мы заметили двух всадников, курдов или татар, направлявшихся к нам по лощине. Татары тоже заметили нас и быстро начали удаляться, прямо через пашни. На наши оклики остановиться они только о большей поспешностью пустились удирать. В руках одного виднелось ружье. Ездить с оружием здешним азиатам, во избежание разбоев, не дозволяется, и всякий чапар, казак или солдат тотчас же должен отнять его и представить, куда следует, и оружие и хозяина. Чаще всего случается, что хозяину накладут в шею, а ружье отнявший присвоит себе. Немудрено, что и у моего спутника разгорелось желание разжиться [130] ружьем. Он хотел было уже гнаться за ними, но я отклонил это намерение. Вначале я думал, что убегавшие были мирные проезжие, испугавшиеся нас и потому убегавшие, а потом, обсудив поспешность отступления татар и скачку их по балкам с явной целью скрыться от нас, мы пришли к заключению, что это, должно быть, или контрабандисты, или разбойники, или воры, вероятно собиравшиеся украсть и наших лошадей, когда те гуляли на свободе, а мы лежали в траве. Поэтому решено было поймать их и отнять таки ружье. Началась отчаянная скачка по нивам, по камням, по степи, и мы, неожиданно для убегавших, спрятавшихся за холмом, выскочили вблизи них. Чапар был повыше, я скакал, опустившись в балку; поэтому татары оказались среди нас и тут им ничего не оставалось более, как удирать по прямой линии в гору и подвергнуться расстрелянию или остановиться на наши крики, что они и сделали. Подскакав поближе, мы увидели верховых татар с длинной палкой и эта-то палка и показалась нам ружьем в руках одного. Было ли ружье, или нет, трудно сказать, потому что невдалеке стоял татарин, у которого убегавшие могли взять длинную палку, а ружье припрятать на ниве. На наши вопросы, чего они тут разъезжают, они отвечали, что ради удовольствия по случаю праздника; а на вопрос, зачем они от нас убегали, когда мы окликали, они отвечали, что они ничего не слыхали, а скакали быстро потому, что хотелось так. Посмеявшись над своей неудачей, мы уехали дальше.

До сих пор нам на пути не попадалось ни одной деревни. Съестных припасов мы не захватили с собою, а между тем время было такое, что пора бы было и поесть чего-нибудь. Поэтому мы решили воспользоваться первой [131] попавшейся деревней, чтоб остановиться там. Деревня Хаджи-Халил населена татарами, и мне здесь впервые пришлось поближе посмотреть на костюм здешних татар, совсем непохожий на костюм их эреванских соплеменников. Одеваются татары по-турецки: штаны с широкими сиденьями, похожими на привешенные мешки; вместо кафтанов куртки, иногда расшитые; на головах фески, перевязанные платками или шарфами, свернутыми в шнуры; на ногах короткие чулки и поршни из грубой недубленой кожи; как дополнение к этому у многих имеются цветные кушаки. Дома построены из необтесанных камней, цементированных землей. Внутренность их обширна, но темна, удушлива и грязна; свет проникает только через двери и отверстия в крышах, служащие для выхода дыма; домашний скарб не многосложен; тут же можно найти и арбу, и вьюки, и стойло. Вся деревня, благодаря отсутствию древесной растительности, производит нехорошее впечатление. Во время закуски татары рассматривали мою магазинку и большинство из них прекрасно знало, как ее заряжать и стрелять. Разговорились мы с татарами об их житье; они выражали неудовольствие на современные порядки. На мои вопросы, на чьей бы они были стороне в случае нашей войны с турками, они без всяких обиняков объявили, что будут помогать туркам. Во время войны на этих татар, конечно, совсем нельзя будет полагаться, а между тем русская колонизация Карсской области идет как-то вяло; русских в области наберется не больше тысяч 12.

Отсюда мы отправились далее к Карсу. На пути стали попадаться деревни, жители которых были заняты косьбой и уборкой сена; чаще стали попадаться [132] нивы, хотя все-таки и здесь представлявшие оазисы среди необозримых степных пространств. В нескольких верстах от Карса плоскогорье делает уступ и образует новую, более низкую равнину. Характер местности и здесь степной, хотя засеянных мест несравненно больше. Вдали показались укрепления Карса, вовсе не поражающие с первого раза человека, наслушавшегося о неприступности и грандиозности этой твердыни. Внизу, под горой, виднелся город, белые здания которого и отсутствие растительности производят особое впечатление на всякого, привыкшего пред этим видеть все поселения, тонущие в садах. Пред въездом в город расположены были какие-то земляные укрепления, тоже не произведшие на меня никакого впечатления. А между тем это было сильное укрепление, главным образом спрятанное в земле.

Текст воспроизведен по изданию: Каникулярная поездка по Эриванской губернии и Карсской области // Сборник материалов для описания местностей и племен Кавказа. Вып. 21. Тифлис. 1896