ДАВИДОВИЧ, С. Ф.

ВОСХОЖДЕНИЕ НА ЭЛЬБОРУС

Я приехал Пятигорск 6-го июля 1886 года и в два дня осмотрел все его достопримечательности: жиденький пыльный бульвар с запахом сернистого водорода, распространяемым источниками, и запахом аптеки, исходящим от наполняющих бульвар «бледных жерт Киприды»; грот Дианы; грот Лермонтова, запертый почему-то на ключ и содержащий в себе медную доску с безграмотным стихотворением какого-то витии, посвященным «гроту Лермонтова»; место дуэли Лермонтова, никому, впрочем, в точности неизвестное; домик Лермонтова с мраморной доской, удостоверяющей, что в нем жил Лермонтов с 1837 по 1841 год, хотя щегольская, с иголочки внешность домика не совсем гармонирует с этим удостоверением; знаменитый «большой провал», в действительности же и не большой и очень мало интересный. В заключение я сделал восхождение на вершину Машука (Машук, или, правильнее, Машука, у подножья которой расположен Пятигорск, возвышается на 3,258 футов над морем. – прим. авт.), откуда открывается великолепный вид на Эльбрус и далекую снеговую цепь Кавказского хребта. Больше в Пятигорске осматривать было нечего, и я начал собираться на Эльбрус — главную цель моей поездки на Кавказ.

Но тут я считаю нужным остановиться и ответить на вопрос: зачем я собирался ехать на Эльбрус? Поездку эту я предпринял не с ученой целью, а в качестве простого туриста. [343] с целью сделать восхождение на его вершину. Но почему именно на вершину?

— Что вам за охота делать такие трудные и опасные экскурсии? — не раз слышал я недоумевающие вопросы. Такое недоумение совершенно немыслимо на Западе, где туристы, вообще, и совершаемые ими восхождения на горы, в частности, составляют явление заурядное. Но у нас, где на Кавказ ездят только с целью лечиться; где снеговые горы — эти «нерукотворные алтари природы» — знакомы многим лишь понаслышке, — подобное недоумение весьма естественно. На всякого, даже не особенно восприимчивого к красотам природы человека вид высокой горы, увенчанной вечным снегом, непременно произведет глубокое, не скоро изглаживающееся впечатление. Во сколько же раз выше и полнее наслаждение того, кто от подошвы горы поднимется на ее вершину и оттуда орлиным взором окинет необъятное пространство, лежащее у его ног! В один, два дня он увидит, испытает все времена года, все климаты — от знойных долин и тенистых лесов подошвы до вечных снегов, вечного холода венца горы. Эти глубокие, возвышающие душу впечатления не забываются никогда, и никакие труды, никакие опасности не остановят туриста на пути к этим, по выражению географа Реклю, святым местам всякого любителя природы. Двухнедельная поездка в горы для него стоит больше, чем многомесячное скитание по «водам», курортам и благоустроенным отелям.

Из всех гор Кавказа Эльбрус пользуется наибольшей известностью. Этим он обязан своей первоклассной высоте и одинокому положению к северу от главного хребта, которые делают его заметным для всякого, даже мало внимательного путника, идущего на Кавказ каким бы то ни было путем — с севера или запада. Снегового хребта не видно еще и признаков, а Эльбрус, в виде громадного шатра, одиноко стоящего на горизонте, приковывает уже к себе все внимание путника. Этот снежный шатер с раздвоенной вершиной растет, растет по мере приближения к нему и уже на расстоянии десятков верст, например, с известной Бермамутской террасы, просто подавляет своим величием. Соседство снеговой цепи с тысячью блистающих зубьев ничуть ему не вредит, напротив, тут-то и поражает его грандиозностью; в сравнении с ним все окружающие горы кажутся не более как холмами.

Эта высочайшая гора Европы имеет 18,527 футов, или 5,3 верст над уровнем моря, т. е. на версту слишком выше Монблана. Эльбрус давно привлекал к себе внимание ученых и членов «альпийского клуба», и много раз делались попытки достигнуть его вершины. Но из них было удачных только [344] четыре. Первая по времени попытка взойти на Эльбрус сделана была в 1817 году генерал-майором князем Эристовым. Экспедиция была предпринята с двумястами рядовых и одним легким орудием и окончилась полной неудачей: отряд, не имея хороших проводников, попал под лавину и погиб весь, за исключением нескольких солдат и генерала. В 1829 году, предпринята была ученая экспедиция на Эльбрус из академиков — Купфера, Ленца и Мейера; их конвоировал отряд пехоты в 600 человек, 350 казаков и два орудия под командой генерала Эмануела. 18-го июня, экспедиция отправилась из Константиногорска и 8-го июля прибыла к северной стороне подошвы Эльбруса. На следующий день академики, в сопровождении нескольких казаков и кабардинцев, начали восхождение и к вечеру достигли линии вечного снега. Переночевав под навесом скалы, они еще до рассвета отправились в дальнейший путь и достигли высоты 15,000 футов слишком, но затем глубокий снег и разреженный, тяжелый для дыхания воздух, заставил их вернуться. Но сопровождавший их кабардинец из Баксанского аула, хромой старик, по имени Хилар, пошел вперед и к полудню достиг вершины горы, — вершины, по понятиям горцев, недоступной для смертного, так как она охраняется страшными великанами-циклопами. Подвиг Хилара увековечен надписью на двух чугунных таблицах, находящихся в Пятигорске у грота Дианы и заключающих в себе описание на двух языках — русском и кабардинском — этой экспедиции. Следующее удачное восхождение на вершину Эльбруса совершено было 17-го июля 1868 года англичанами, членами альпийского клуба — Фрешфильдом, Муром и Тукером, приехавшими с этой целью из Лондона. В 1874 году, 29-го июля, англичане Грове, Уокер и Гардинер, в сопровождении привезенного ими швейцарца и кабардинцев из Урусбиевского аула — Ахию Сотаева и Джапоева Дячи, также побывали на вершине Эльбруса. Замечательно, что это путешествие, начиная Кутаиси и кончая Сухуми, было сделано ими пешком, хотя они имели полную возможность сделать большую часть пути, целые сотни верст, верхом. Даже после восхождения на Эльбрус, когда страшно измученные англичане спустились в долину, они отказались сесть на лошадей, любезно предложенных им местным владельцем, князем Урусбиевым. «У нас есть свои кони», — ответили ему англичане, указывая на свои, обутые в альпийские башмаки, длинные ноги — и весь обратный путь, до самого Сухум-Кале, где они сели на пароход, сделали пешком. Об этом путешествии один из них. Грове, написал довольно интересную книгу «Холодный Кавказ», которая есть и в русском переводе («Холодный Кавказ», Грове, Изд. журн. «Природа и люди», 1879 года). Последнее по времени восхождение сделано, в [345] августе 1884 года, венгерским ученым альпинистом Дечи. Он достиг вершины, но вследствие начавшейся метели, целые сутки проблуждал по снеговым полям Эльбруса и только каким-то чудом избежал смерти. Нужно заметить, впрочем, что, благодаря отлогости склонов Эльбруса, восхождение на его вершину было бы делом не особенно трудным, если бы не высота горы и не разреженный воздух ее вершины, которые вызывают множество болезненных явлений (слабость ног, тошноту, сердцебиение, одышки и проч.) и для людей непривычных делают это восхождение совершенно невозможным.

Возвращаюсь к прерванному рассказу. Итак, Пятигорск осмотрен, и я начинаю собираться на Эльбрус. Зашел я в первый попавшийся двор, на воротах которого была нарисована лошадь и значилась надпись: «Здесь даются лошади и уроки верховой езды». Ко мне вышел хозяин, солидный на вид кабардинец, с рыжей бородой, в белой черкеске верблюжьего сукна, белой барашковой папахе, с кинжалом в серебряной оправе у пояса и серебряными гозырями или патронами на груди. Я спросил его, сколько он возьмет за пару лошадей с проводником до Эльбруса и с обратным путем через горы на Кисловодск. Путь этот, пролегающий на половину по колесной дороге, а на другую половину — по крутым горным тропинкам или вовсе без дороги, составляет около 250 верст и со временем необходимым для восхождения на Эльбрус и для отдыха требует не менее двенадцати дней. Кабардинец запросил по два рубля за лошадь в сутки с содержанием лошадей и проводника на его счет, но очень скоро мы сошлись на сорока рублях за всю поездку и ударили по рукам. Проводником моим будет один его родственник, и выезжать решено завтра же. Я начал немедленно готовиться к отъезду: купил кавказскую бурку, папаху, чайник и кой-какую провизию. Весь багаж должен был помещаться на вьюках, на тех же седлах, на которых и я с проводником должны сидеть, а потому приходилось ограничиваться самыми необходимыми вещами; но провизию, вина и даже хлеба взять с собою было необходимо, потому что мы должны были надолго проститься с гостиницами и даже лавочками и духанами: ни пьянство, ни торговля у горцев не процветают. Все свои лишние вещи я отправил в Кисловодск (30 верст от Пятигорска). На следующее утро, когда я совершенно готовый в дорогу сидел у себя в номере и пил чай, растворяется дверь и входит высокий молодой кабардинец в коричневой черкеске и черной папахе. На груди блестят два солдатских Георгия. Не снимая папахи, он подходит ко мне, подает руку и на плохом русском языке рекомендуется: [346]

— Магомет Конов, отставной урядник. Готов в дорогу? Я с тобою еду?

Не снимание папахи и тыканье покоробили было меня, но я вспомнил, что наши мусульмане всем говорят «ты», а обнажение головы считают неприличием. Я предложил ему чаю, и мы разговорились. Оказалось, что в первый день нам нужно проехать около 45 верст, чтобы поспеть в аул Измаила Конова (названный так по имени владельца), где в доме отца Магомета мы будем ночевать. Дальнейший путь до Эльбруса, или, точнее, до последнего на этом пути аула — Урусбиева, или Баксанского, был Магомету мало знаком, так как он ездил туда только один раз я то уже давно, он знал только, что путь до Урусбиева модно сделать в 2-3 дня и что трудностей не предстоит никаких, так как по этой дороге ходили даже арбы. Вообще же по этой дороге ездят мало, и Магомет помнит один только случай, что туда ездил турист: именно Владыкин, автор «Путеводителя по Кавказу». Надежды найти попутчика не оставалось никакой. Чаепитие кончено. Магомет перекидывает себе через плечо две переметные сумы с моим багажом, и мы едем к нему на дом, где ждут нас две оседланные лошади. Навьючили сумы. У Магомета никакого багажа нет: у горцев это не водится. Бурка да папаха — вот и весь багаж; даже денег с собою в дорогу не берут, так как все необходимое — ночлег, постель, пищу — благодаря гостеприимству горцев, можно получить даром. Мы садимся на лошадей и легкой рысью выезжаем за город. Утро — туманное, окрестные горы как будто задернуты кисеей; Эльбруса вовсе не видно. Но за то не жарко — важное удобство в путешествии по Кавказу, где подчас приходится задыхаться от жары. Переезжаем в брод Подкумок и по степям и холмам «Кабардинской плоскости», направляемся к югу, где расположены, так называемые, горские общества Кабарды. Местность пустынная, холмистая, со скудной растительностью и заметным уклоном к югу. Холмы, курганы и небольшие пирамидальной формы горки в роде Джуцкой, Болвана и друг., разбросаны по всем направлениям. Над всеми ними господствуют, оставшиеся позади нас, косматый пятиглавый Бештау (4,600 футов) и лесистая, с лысой макушкой, Машука. У подножия ее раскинулся чистенький, веселый Пятигорск, гораздо более привлекательный издали, чем вблизи. К нему примыкает с востока богатая станица Горячеводская, известная, впрочем, больше под именем Бессовестной.

— Почему ее так называют? — обращаюсь я к Магомету.

— Потому — народ больно бессовестный, — отвечает он серьезно. — «Курсовые» избаловали. Чтобы опохмелиться, иной и дочь, и жену продаст. [347]

Тихо, безлюдно в степи. Изредка попадаются навстречу всадники в бурках или скрипучие арбы. Через дорогу пробегают крупные, зеленые как изумруд ящерицы и, как мыши, шныряют жаворонки. Синеет вдали обширное соленое озеро Тамбукан. Переехали в брод крошечные степные речки — Этоку, Золку. За ними степь становится роскошнее. Трава шестами великолепная: чуть не в рост человека, густая, цветущая. Но посевов мало; жилья нигде не видно. По временам я схожу с лошади и пешком иду по дороге, среди природных цветников, наслаждаясь чудным воздухом и ароматом степи. Часа в три по полудни доехали до Малки с расположенным на берегу аулом Бабуковым. то рысью, то шагом, мы едем уже часов шесть и проехали наверное более сорока верст. Солнце начинает припекать, а непривычка к седлу и усталость сильно дают себя чувствовать, но Магомет успокаивает меня, что недалеко уже и до ночлега. За Бабуковым холмы подымаются вое выше и выше, спуски и поемы — круче, но все это покрыто роскошной травой, по которой там и сям ходят табуны лошадей и рогатого скота. Кабардинский скот и лошади славятся на Кавказе, но в последнее время цена на них сильно упала, и все кабардинцы жалуются на бездоходность этой, важнейшей у них, отрасли хозяйства. Молочным хозяйством занимаются они очень мало и только в пределах потребностей семьи. Лишь в последнее время делаются опыты сыроварения в более значительных размерах.

Едем час, другой, по крутым травянистым склонам, а Магомет на мои нетерпеливые расспросы все повторяет, что аул уже близко. Наконец, поднявшись на высокую гору, я вижу этот аул у своих ног вытянутым по балке версты на две. Весь аул состоит из мазанок, сделанных из земляного кирпича и с земляной, поросшей травой, крышей. Отсутствие садов и всякой зелени придают ему какой-то жалкой ощипанный вид. Мы подъезжаем к кунацкой (помещение для гостей) — невзрачному, стоящему особняком, домику, и сходим с лошадей; от усталости я, впрочем, не схожу, а скорее сваливаюсь с лошади, отворяю дверь кунацкой и заглядываю внутрь. Внешность кунацкой обещает мало, но внутренность дает еще и того меньше. Первая комната или сени сплошь завалены рабочими инструментами и разным хламом, так что приткнуться негде. Здесь поселились плотники, строящие новый дом для отца Магомета, Барака Конова. Следующая комната — обширная, но низкая с земляным полом, крошечным оконцем без рамы и только закрываемым ставнем, и без печки, вместо которой устроен очаг прямо на полу. Вся мебель состоит из деревянной кровати и низенькой скамейки, а по стенам развешана конская сбруя и [348] висит воловья шкура, на которую правоверные становятся для молитвы. Все это покрыто толстым слоем пыли. Такова кунацкая. Потом я попривык к этим нероскошным помещениям и при случае рад был и им, но на первый раз я не мог победить брезгливого чувства, и обратился к Магомету с вопросом — не может ли он найти для меня более приличное помещение. Он со смущением отвечает, что это лучшая кунацкая в селе и что остановиться больше негде, так как в доме, в котором живет сам хозяин, он никогда гостей — во избежание встречи их с женской половиной дома — не принимает. Делать было нечего. Я приказал сносить туда вьюки, а сам, страшно измученный восьмичасовым сидением на седле, лег на траве у дверей дома. Ни одной живой души не было видно кругом; все были в поле, на работе. Магомет куда-то исчез и через несколько минут появился в сопровождении высокого старика, одетого в старый архалук и в калошах на босую ногу. Судя по почтительному виду Магомета, следовавшего сзади, я догадался, что это его отец, хотя старик отнюдь не имел вида крупного помещика — каковым был на самом деле.

— Позвольте отрекомендоваться. Я Барак Конов, отец вот его», — указал он на сына. Старик, служивший смолоду в конвое императора Николая, говорил довольно чисто по-русски. «Пожалуйте в комнату». И, взяв за руку, потащил меня в ненавистную кунацкую. Измученный, запыленный и в поту я жаждал только покоя и отдыха, но пришлось удовлетворять любопытство хозяина, который засыпал меня вопросами: кто вы такой, откуда и куда едете, что нового «в России?» и т. д. без конца. Пока мы таким образом беседовали, и я посылал к черту горский этикет, не позволяющий оставить гостя в покое, — комната стала наполняться не прошенными посетителями. Это рабочие возвращались с поля и по обычаю заходила приветствовать и поглазеть на иностранца. Каждый входил, ставил косу или грабли в угол, здоровался с помещиком и со мною, подавая нам руку и затем вступал в общий разговор. Со своим барином они разговаривали совершенно свободно, как с равным, хотя не далее как в 1867 году были его крепостными или по местному выражению «холопами». Старик Барак до сих пор не может помириться с освобождением своих крестьян и жалобы на эту тему — его любимый разговор. — «Не было в России царя как покойный Николай, — говорит Барак. — Строг был, но за то при нем был порядок, хорошо было, Император Александр добрый был человек, да слабый. Нас, дворян, обидел, холопей отнял! Ведь он этим с нас последнюю рубашку снял. Как мы можем жить без холопей! Ведь мы не привыкли сами работать!» — «Да ведь вы получили денежный выкуп за холопей — [350] по 300 рублей за душу», — возражаю я. — «Что выкуп! — сердито восклицает старик. — Давно проели выкуп, а теперь у нас ни денег, ни холопей. Земля есть, тысячу десятин превосходной земли! Есть и скот. Да дохода с них мало. Продал бы я землю, но больше 25 рублей за десятину не дают; да и то теперь только, а когда холопей освобождали, так цена ей была не более пяти рублей. Хотел было я бросить все и в Турцию выселиться да жаль было заслуженного пенсиона: ведь я за службу в конвое до сих пор 300 рублей в год получаю. Говорят, впрочем, что в Турции теперь уже нет холопей. Правда ли это?» — «Правда, Барак». К нашему разговору внимательно прислушиваются бывшие «холопи», хотя ни один из них ни слова не понимает по-русски. По-русски знают только те кабардинцы, которые живали в городе; сельские же жители весьма редко. А между тем, кабардинцы самое цивилизованное из горских племен, находящееся в постоянном общении с русскими и ранее других племен нами покоренное. Здесь мне постоянно приходилось удивляться слабости нашей культуры, нашего влияния.

Окружающая нас публика, из уважения к хозяину и гостю, стоит на ногах. Даже сын хозяина, Магомет, не решается ни сесть, ни принять участие в разговоре. Старик держит своих домашних под строгой ферулой! «Пойдем, — обращается он ко мне после него, как облегчил душу жалобами на несправедливость новых порядков. — Покажу тебе дом, который я для себя стал строить после того, как в Турцию раздумал ехать. Тесно стало в старом доме; ведь я с детьми и внуками живу. Человек двадцать наберется. Я потому тебя и в дом к себе не пригласил, что тесно». Старик с гордостью показывал недостроенный деревянный дом, около которого возились русские плотники. Дом не поражал ни красотой, ни размерами, но строился по русскому образцу и в сравнении с другими постройками аула и старым домом владельца действительно казался чуть не дворцом. К нам обратились плотники с жалобой на подрядчика, что он уехал куда-то и оставил их без хлеба. «А без хлеба какая работа! Здесь русского хлеба не достанешь, а чуреками (лепешки, заменяющие здесь хлеб) сыт не будешь!» — «Не мое это дело, братцы, — оправдывался Барак. — Вы с подрядчика требуйте, а не о меня. Он вас нанимал, а не я». — «А коли не твое дело, то мы и работать не будем, и будешь зимовать в сакле», — грубо ответил один из плотников. Оставив хозяина успокаивать рабочих, я ушел в кунацкую, лег на кровать и сейчас же уснул. Когда я проснулся, то солнце уже зашло, веяло прохладой. Скот возвращался с поля. Пастухи и рабочие толпились около кунацкой и, поглядев на пришельца, отправлялись к своему делу, а их место занимали новые. На дворе стоял [351] низенький треногий столик с чайным прибором. На камне стоял самовар, а на разостланном ковре сидел, пождав под себя ноги, Барак. Началось чаепитие, в течение которого Магомет стоял возле и прислуживал нам, и только когда мы кончили, отец предложил и ему напиться чаю. Вскоре после чаю подали ужин, состоящий из баранины в разных видах. Прежде всего подали баранину вареную, потом бараний шашлык, в заключение бараний бульон в деревянных чашках. Каждое блюдо подавалось на отдельном круглом столике и съедалось без помощи вилок и ножей: просто пальцами. Вместо хлеба подавали чурек. Вода заменялась айраном — напитком, приготовленный из кислого молока, отлично утоляющим жажду. Прислуживали за ужином все, кто случился в комнате — человек десять — и затем все же они доканчивали остатки ужина. После ужина все моют руки. В заключение, хозяин пожелал мне покойной ночи и оставил меня одного.

На следующее утро, часов в восемь, Магомет вошел в кунацкую. — «Вставай, пора ехать. Сегодня дальше ехать, чем вчера». Вслед за ним вошел Барак в сопровождении мальчика и девочки — своих любимых внуков. Вчерашней свиты с ним не было; все были на работе. Мы напились чаю, простились с Бараком и в 9 часов пустились в дальнейший путь.

Утро было чудесное. Прохладно, светло. Дорога шла узкой долиной, покрытой посевами проса, гороха, кукурузы. Над нами по склонам тянулись роскошные пастбища. Везде кипела работа. Мужчины в холщовых бешметах и круглых войлочных шляпах косили, женщины в шароварах и пестрых костюмах жали и весело, нимало не конфузясь, посматривали на нас. Холмы постепенно переходили в горы. Проехав около часу по зеленой долине, мы начали подниматься на высокую, такую же зеленую, гору, и когда достигли вершины, то перед нами открылась широкая долина Баксана — реки, вытекающей из ледников Эльбруса, верстах в ста отсюда. Этой долиной нам предстояло ехать до самого Эльбруса.

Долина в этом месте широка, а Баксан имеет вид довольно большой реки с мутной водой и быстрым течением. На берегу раскинулся богатый аул Атажукин (названный так, как и все почти кабардинские аулы, по имени владельца). Горы противоположного берега довольно высоки, но отлоги и покрыты лиственным лесом. В Атажукиной мы подъехали к одной сакле и попросили напиться. Вышел хозяин и пригласил в саклю. Кунацкая, в которую мы вошли, была просторная, опрятная комната, но, по горскому обычаю, не отличалась обилием мебели. По стенам тянулись низенькие, широкие лавочки, покрытые войлоками, над ними полки с постелью и разною домашнею [352] рухлядью; в углу низенький столик. Вот и вся обстановка. Кроватей горцы не употребляют и постель застилают где придется: на диване, на полу, а летом на дворе. Гостеприимный хозяин не отпустил нас, пока не напоил чаем. К сожалению, и он не знал ни слова по-русски, и я мог только обменяться с ним рукопожатием. При выезде я имел удовольствие видеть несколько молоденьких татарок — должно быть, дочерей хозяина, которые как мыши выглядывали из всех щелок.

Долина чем далее, тем становилась живописнее. Горы постепенно становились каменистее и выше. Лиственные леса заменялись хвойными. Долина суживалась, а Баксан, стесненный в своем течении и переполненный до краев недавними дождями, мчался со страшной быстротой и шумом. Огромные сосны неслись по течению, а от скал, загромождающих его русло, подымались кверху целые водяные столбы и облака водяной пыли. Мосты, сложенные кое-как из неотесанных сосновых бревен, дрожат и ходенем ходят под ногами коня, и меня при переезде через них всякий раз мороз подирал по коже. Но опасности нет никакой: умный конь никогда не поставит ногу на бревно, прежде чем убедится, что оно выдержит его тяжесть, никогда не попадет в щель, не поскользнется. Чудные кони! Местность пустынная. Изредка попадались одинокие сакли или пастушьи шалаши (по-здешнему — «кош»), но много было признаков, что долина когда-то была густо заселена: среди каменистых полей виднелись следы оросительных канавок; попадались старые заброшенные кладбища с каменными, ульеобразными мавзолеями или часовнями — памятники мертвых в омертвелой стороне. Дорога, разработанная в каменистом грунте, вьется долиною Баксана, переходя с одного его берега на другой. Здесь когда-то ходили арбы, но дорогу забросили, и теперь можно ездить по ней только верхом. В одном месте мы нагнали целый кортеж всадников в полицейских мундирах и бурках: это была погоня, наряженная за ворами, которые в эту ночь бежали из Атажукина, взломав помещение, в котором их заперли. — «Зададут они нам хлопот, — жаловался мне начальник патруля, с которым я вступил в беседу. — Поймать — мы их не поймаем, а они сделались абреками (т. е. беглыми). До сих пор только лошадей уводили, а теперь разбойничать начнут. Все равно, вернуться в аул им нельзя, а терять уже нечего». — «А часты у вас преступления?» — «Как не часты! Такие дела как кражи и угон скота здесь и преступлениями не считаются: это у них — так, шалость, молодечество. Над парнем, который ни одной кражи не сделал, даже девушки смеются. Да вот — убийств много; а о ранах и говорить нечего: редкая ссора обходится без того, чтобы не пустить в дело кинжал. Но за этим [353] они не гонятся: поранят друг друга, да потом и помирятся. Трудно нам, русским, служить здесь: языка ихнего мы не знаем. Мудреный язык! Я вот здесь десять лет служу и не понимаю по-ихнему. Дочка у меня есть десятилетняя, так та по-кабардински, как по-русски говорит».

Долина все уже, горы самых разнообразных форм и цветов все отвеснее и выше. Лесов уже нет, но каждый выступ свалы, каждый карниз увенчан рядами сосен, елей и шиповника. Чрезвычайно красивый вид имеет эта зелень на фоне темных скал, перерезанных местами чистым как хрусталь ручьем. Мы уже едем часов восемь. Солнце скрылось за горами и подул сырой прохладный ветер. Я чувствую сильную усталость: целый день, проведенный на седле, быстрая смена впечатлений, неустанный рев Баксана — измучили меня и нравственно, и физически. Магомет едет, конечно, как ни в чем не бывало и уверяет, что недалеко уже аул Озрокиой, или Озроково, в котором мы должны провести ночь. Но только в 8 часов вечера, после десятичасовой езды приехали мы в этот аул, расположенный в узком ущелье и окруженный высокими обнаженными скалами. Аул на вид грязный и бедный; все улицы, все дворы завалены кучами гниющего навоза. Кунацкая, которую мне отвели для ночлега, изображала из себя настоящий хлев: полутемная, крошечная комната с земляным, неровным, как проселочная дорога, полом и без всякой мебели. Приезд мой привлек, конечно, многочисленную публику, которая окружила нас на улице и вслед за нами ввалилась в кунацкую. Но я ни на кого и ни на что не обращал внимания: бросился на постель, постланную на полу, и заснул как убитый. Не встал даже к чаю, хотя Магомет убеждал меня, что нужно жить «по-похоцки» (т. е. по-походному) и без чаю не ложиться.

На утро я проснулся как встрепанный. От вчерашней усталости не оставалось и следа, и в 8 часов утра я, бодрый и веселый, пустился в дальнейший путь. Окружающие горы становились все величественнее. К сожалению, погода начала портиться: по вершинам заползли туманы и, спускаясь все ниже и ниже, скрыли все из глаз. Туман на минуту исчезал, но потом заволакивал еще гуще, непроницаемее. Заморосил дождик. Прикрывшись бурками и надев башлыки, мы молча едем по размытой дороге; то поднимаемся в гору, то спускаемся вниз, то переезжаем скользкие, без перил и пляшущие под ногами, мостики. Останавливаемся у стоящих близь дороги саклей и угощаемся кефиром или айраном. На вопрос — не уплатить ли хозяину за напиток — Магомет всегда отвечает: «Не нужно. У вас за угощенье не платят»? Отъехав верст 20 от Озрокова, мы встречаем трех всадников. «Салам аликум!» [354] (поклон вам) — произносит Магомет обычный привет. «Аликум салам!» (и вам тоже) — отвечают всадники. Одному из них — молодому человеку с черной бородкой и добрым, симпатичным лицом, Магомет подает руку и вступает с ним в разговор. «Что это за люди?» — спрашиваю Магомета. — «Вы едете в Урусбиево, так позвольте пригласить вас к себе, — заговорил молодой человек по-русски. Я — Беслан Урусбиев, племянник владельца, но так как его теперь нет дома, то вы будете моими гостями». И, повернув коней, все три всадника поехали за нами. Я поблагодарил за приглашение, но просил хозяина не стесняться моим приездом и продолжать свой путь (оказалось потом, что они ехали в Озроково по довольно важному делу). Но любезный Беслан не хотел ничего слушать. У ближайшей сакли, принадлежащей его арендатору, он остановился и просил нас зайти отдохнуть и позавтракать. Как все сакли в долине Баксана, и эта была бревенчатая, неоштукатуренная, с земляной крышей. Оконные отверстия без рамы и очаг на полу. На очаге этом сейчас же запылал огонь, и через полчаса мы лакомились превосходным бараньим шашлыком, какой только и умеют готовить горцы. Позавтракав, мы продолжали путь. Дождь не унимался, дорога становилась все хуже и хуже. В одном месте она была совершенно уничтожена разливом Баксана, и мы должны были спешиться и идти в брод по колена в воде. Но, благодаря этому дождю, я был свидетелем редкого явления — двух горных обвалов, следовавших один за другим. Огромная скала сорвалась с вершины на противоположном от нас берегу и со страшным грохотом покатилась вниз; громадные, в сотни пудов, камни дико прыгали вниз, как легкие мячики. Все это сопровождалось гулом, наподобие артиллерийской канонады, и облаками пыли, хотя почва снаружи и была смочена дождем. Через минуту земля дрогнула от другого обвала, обрушившегося в Баксан и поднявшего вверх огромный водяной столб. Подобные обвалы бывают обыкновенно после продолжительных дождей и губят иногда людей, но чаще скот, пасущийся по склонам горы. В течение трехчасовой езды с Бесаном, кортеж наш постепенно увеличивался, потому что каждый встречный горец поворачивал коня и присоединялся к нам, так что к аулу мы подъехали уже в сопровождении целого десятка горцев. Таковы правила горского этикета: чем более рады гостю, тем более народу должно провожать его и затем окружать по прибытии на место.

Часов в 6 вечера, мы приехали наконец в Урусбиев, или Баксанский аул, расположенный в ущелье на левом берегу Баксана. Аул довольно велик и выстроен амфитеатром по склону горы. Через него проносятся небольшая, но быстрая, как [355] водопад, речка. Сакли все бревенчатые, с крошечными оконцами и дверьми и земляными, поросшими травой, крышами. Улиц нет, а только узенькие переулки, по которым можно ездить не иначе как верхом. Дворов и огородов тоже нет. Деревца — ни единого. На улицах вечно толпится праздный народ в черкесках, бурках и попонах, с неизменными кинжалами за поясом. Туриста невольно поражает полное отсутствие женщин. Изредка только промелькнет по задворкам цветной бешмет или выглянет из-за угла хорошенькая смуглая головка с распущенными косами. Русского духа, русского языка нет и в помине. Только Измаил Урусбиев, да племянник его Беслан, и говорят по-русски. Усадьба владельца только размерами и обширным двором отличается от окружающих саклей. Но кунацкая, в которую ввели нас, выстроена уже по образцу русских домов и ничем почти от них не отличается. Стены комнаты оклеены обоями, обстановка — приличная; дощатый пол, стеклянные окна. К обеду подаются тарелки и приборы, хотя хозяева легко обходятся и без них.

Урусбиев аул, заброшенный в глухое ущелье, вдали от городов и проезжих дорог, живет совершенно патриархальной жизнью и представляет любопытнейший материал для всякого интересующегося первобытной жизнью народов. Вековое владычество русских и русская культура прошли почти бесследно для диких сынов гор. Скорбеть ли об этом или завидовать им? Аул населен горскими кабардинцами магометанами, отличающимися несколько языком и нравами от кабардинцев, живущих «на плоскости». В нем насчитывается 294 двора с 2,200 душ, и он составляет отдельное общество. Аул основан дедом нынешнего владельца, и все татары (так называют обыкновенно горцев-магометан), селившиеся возле него, получали в надел землю и за то становились к владельцу в зависимые, вассальные отношения. Отношения эти, хотя установившиеся совершенно добровольно, с согласия сторон, были уничтожены в 1867 году при отмене на Кавказе крепостной зависимости, причем поселянам было отведено в надел всего 200 десятин пахотной земли и сенокосов, состоящих в настоящее время в семейной собственности. Кроме того, в пользовании поселян находится около 10,000 десятин хвойного леса, расположенного на правом берегу Баксана. Лес этот считался собственностью Измаила Урусбиева, но граф Лорис-Меликов, в бытность его начальником Терской области, возбудил дело о принадлежности этого леса казне. Дело это ведется в судебном порядке уже лет 10 и до сих пор не кончено. «Теснил нас, помещиков Лорис-Меликов, — рассказывал мне Измаил Урусбиев, — и только о простом народе заботился. — «Вы, — говорит Меликов, — помещики, захватили всю [356] землю; а земля по шариату всем принадлежит, должна составлять общую собственность». А я ему говорю: «Ваше превосходительство, согласен с вами и готов подчиниться шариату, но с тем, чтобы вы решали по шариату все дела а не только это. Шариат так шариат: мы очень рады будем». «Мы, помещики, не долюбливали его, — признавался Измаил, — но, все-таки, я скажу, что мы ни до него, ни после него, не имели такого умного и честного начальника».

В настоящее время Измаил Урусбиев владеет 80,000 десятин земли, но из них удобной для эксплуатации не более 6,000. Под посевами находится всего 300 десятин, остальные составляют пастбища и леса. Пахотная земля отдается поселянам из половины урожая. Ценность десятины доходит до 1,000 рублей, но земли так мало, что и по этой цене ее трудно купить. Хлебопашество требует тяжелого труда, потому что без ирригации и ежегодного удобрения не растет здесь ничего. Нередко поле, расчищенное с громадным трудом, после горного ливня все сплошь заносится камнем, и требуется новый труд для его расчистки. Но известная вещь, чем больше труда требует поле, тем сильнее привязывается к нему хлебопашец. Страдающим от малоземелья урусбиевцам правительство предлагало выселиться за сорок верст к северу, в аул Хассаут, где им предполагалось отвести по 100 десятин на семью. Но никто не соглашается покинуть родные горы.

Скудость окружающей природы не мешает урусбиевцам пользоваться значительным благосостоянием. Этим они обязаны, впрочем, не земледелию, а скотоводству; количество скота в ауле доходит до 5,000 штук крупного и до 50,000 мелкого. У самого бедного горца не бывает менее пары коров и лошадей и 300 баранов. Скот его кормит, одевает и в обмен на его же произведения он получает от заезжих торговцев то немногое, что не может приготовить себе сам. Суровая простота нравов, трезвость, отвращение к семейным разделам, дают здесь в результате то, что составляет только далекую мечту наших народолюбцев. В огромном ауле нет ни одного кабака, ни одной капли спиртного напитка; нет ни богатых бездельников, ни нищих пролетариев; никто не уходит с аула на заработки. Каждый урусбиевец держится со своим помещиком, как с равным, да последний, по образу жизни, ничем почти от него не отличается. Измаил разве только принимает больше гостей да дает своим детям лучшее воспитание. Семейных разделов, как я сказал, горцы не любят, и у них не диво семьи в семьдесят человек, состоящих из нескольких поколений, но живущих и трудящихся вместе. Полигамия не в обычае, хотя и допускается религией. Положение женщины далеко не такое [357] рабское, как в других мусульманских обществах. Калым, выплачиваемый женихом родителям невесты и колеблющийся между 200 — 1,500 рублей, составляет собственность жены и ее обеспечение на случай развода с мужем. Но если развод последовал по ее вине или желанию, то калым возвращается мужу. В заключение нужно сказать, что «оглоблевая наука» (по выражению г. Успенского), так хорошо знакомая простой русской женщине, здесь вовсе не в обычае.

Итак, повторим наш вопрос: выиграл или проиграл урусбиевец, что он до сих пор не приобщился к российской культуре?

Но пятна есть и на солнце. Неурядицы и преступления не чужды человеку, на какой бы ступени развития он ни находился. Есть они и в Урусбиевой, но горцы и в этих случаях находят возможным обходиться без вмешательства русских властей. Они руководствуются своим обычным правом, или адатом, по которому всякое преступление может быть погашено примирением, и только если оно не состоится, виновный предается в руки властей. Всякое примирение предполагает выплату потерпевшей стороне известной денежной пени; в делах о кражах она равняется двойной цене похищенного. Даже умышленное убийство не подлежит преследованию, если родственники убитого помирятся с убийцей. Но в этих случаях размер пени доходит до 1,500 рублей. Если убийца не в состоянии выплатить такой суммы или потерпевшая сторона не желает мириться, то виновный предается в руки правосудия. Последний случай этого рода имел место в 1884 году. Дело, как мне передавали, было так. Жених с поезжанами из соседнего аула приехал в Урусбиев за своей невестой. Обычай требует, чтобы невеста отдавалась родственниками и односельцами не иначе как с боем, хотя бой, конечно, производится только для формы, из приличия. Но тут один парень погорячился и на удар нагайки, нанесенный ему поезжанином, ответил кинжалом и распорол нападающему живот. Последний через два дня умер в страшных мучениях. Примирения сторон не последовало. Убийца судился в окружном суде и приговорен был к тюремному заключению на один год.

Примирения по делам об убийстве русский закон, конечно, не допускает; но, кажется, власти смотрят сквозь пальцы на узурпацию горских обычаев и не вмешиваются такие дела, по которым не подано жалобы. Бывают, однако, случаи, когда такое вмешательство является необходимым, как это было, например, в августе 1883 года, когда был убит в Урусбиевой старшина этого аула Магомет Урусбиев (брат Измаила). Магомет вообще не пользовался популярностью в ауле — односельцы подозревали [358] его в кровосмешении, и назначение его старшиной было встречено с неудовольствием. «Как может быть у вас старшиною человек, которого мы и в мечеть не пускаем», — роптали горцы. Посылали в Нальчик депутацию с ходатайством о назначении другого старшины, но безуспешно. Новый старшина очень скоро вооружил против себя живущих в ауле сванетов, которых он преследовал за конокрадство. Дело кончилось тем, что однажды ночью, когда Магомет ужинал в сакле, в кругу своей семья, пуля, пущенная через открытое окно, уложила его на месте. Убийцами оказались два сванета, которые были схвачены и сознались, но при этом оговорили Измаила Урусбиева, будто бы подстрекавшего их к совершению этого преступления. Не смотря на голословность этого оговора, Измаил был привлечен к ответственности и некоторое время содержался даже под арестом. Дело это пока еще не кончено.

Но я отвлекся от задач туриста. Поэтому, отсылая интересующихся бытом и юридическими отношениями горцев к прекрасной, обстоятельной статье профессоров Иванюкова и Ковалевского: «У подошвы Эльбруса» напечатанной в 1 и 2 кн. «Вестника Европы» 1886 года, — перехожу к впечатлениям своей поездки.

Следующий по прибытии в Урусбиев день я посвятил экскурсиям по окрестностям этого аула, которые весьма живописны. Прямо против аула, к югу, в глубине ущелья виднеется прелестная снеговая гора Адел-Су, с которой водопадом скатывается серебристая речка и, пробежав по сосновому лесу, впадает в Баксан. Горы правого берега покрыты вековым сосновым лесом, а из-за него выглядывают снежные пики главного Кавказского хребта. Долина Баксана к западу замыкается массивом засыпанного снегом Донгузоруна, ближайшего соседа Эльбруса. Донгузорун отсюда верстах в 20-ти, но кажется не далее двух верст. Эльбрус лежит несколько ближе и к северу от него, но, прикрытый высокими скалами левого берега Баксана, он совершенно не виден. Горы правого, т. е. северного, берега Баксана безлесны и снеговых вершин не имеют. Над аулом, на высоте около 8,000 футов, находится небольшое озеро, дающее начало протекающей через аул быстрой речке. Не вдалеке от аула она образует высокий, чрезвычайно красивый водопад. Аул Урусбиев расположен на высоте около 5,000 над уровнем моря и, благодаря этому, он никогда не знает летних жаров, а обилие воды и леса насыщает воздух влагой и ароматом. Несомненно, что окрестности Эльбруса, помимо необычайных красот природы, представляют превосходную климатолечебную местность, и будь они где-нибудь в Швейцарии, их посещали бы ежегодно тысячи больных и туристов. [360]

К вечеру того же дня возвратился из отлучки владелец аула Измаил Урусбиев, и я имел удовольствие познакомиться с этой оригинальной личностью. Человек далеко уже не молодой, но крепкий и здоровый, он исполнен юношеской подвижности и силы. Отличный охотник, стрелок, наездник, танцор, певец, музыкант — он является идеалом горца. «Не хуже Измаила, знает как Измаил» — это лучшая похвала в устах урусбиевца. Человек, не получивший никакого образования, не знающий даже русской грамоты, он говорит чистым литературным языком, чрезвычайно интересуется всеми научными вопросами и близко знаком со всеми корифеями нашей литературы. Отрывки многих произведений он знает наизусть. Геологию, археологию и историю северного Кавказа он знает весьма основательно и обладает замечательной археологической коллекцией, которую составил сам. Свои научные познания он приобрел вследствие разговоров и общения с местными учеными и путешественниками, а с русской литературой познакомили его сыновья — молодые люди, получившие высшее образование, которые читают ему вслух. Голова Измаила всегда занята гипотезами о заселении и геологическом образовании северного Кавказа, и когда он с жаром и увлечением начнет развивать свои любимые и подчас весьма остроумные теории, мне невольно думалось: какой, может быть, блестящий ученый вышел бы при других условиях из этого кабардинца...

Вот этот-то Измаил Урусбиев, в качестве любезного и гостеприимного хозяина, взял на себя хлопоты по устройству экспедиции моей на Эльбрус, так как мне, при незнании местного языка, это было бы затруднительно. По его расчету, мне нужно было не менее двух проводников до вершины горы и, кроме того, двух носильщиков, которые доставили бы теплое платье, топливо и пищу до места последнего, на пути к вершине, ночлега. За носильщиками, конечно, дело не стало, потому что эту обязанность может выполнить всякий горец. Но проводниками к самой вершине могло быть только три человека — Сотаев и Джяпоев, водившие туда англичан, и Малай, побывавший на вершине Эльбруса в 1884 году с венгерцем Дечи. Первые два — уже дряхлые старики и отказались наотрез. Малай — здоровый, солидный горец, с физиономией, внушающей доверие, после долгих отговорок согласился, но выразился при этом, что если бы я не был гостем Измаила, то он бы ни за какие деньги не согласился. Эта неохота подниматься вторично на Эльбрус стала мне понятна, когда Малай по просьбе моей рассказал подробности восхождения своего с Дечи. Признаюсь, что во время рассказа его меня мороз подирал по коже. Вот что он рассказал мне (конечно, через переводчика, так как по-русски он не знает ни [361] слова). В августе 1884 года, Дечи, в сопровождении привезенного им из Швейцарии проводника, предпринял восхождение на вершину Эльбруса. Малай присоединился к ним по своей охоте. Восхождение до линии вечного снега было совершено благополучно, и путники, проводя кое-как ночь под навесом скалы, на следующее утро отправились дальше. К сожалению, утро было туманное, и вместо того, чтобы начать восхождение еще до рассвета, они начали его только часов в восемь. Мороз был очень сильный и все крепчал по мере поднятия. Все, в особенности Дечи, сильно прозябли и измучились, и только к четырем часам по полудни, после страшных усилий, достигли вершины. Здесь мороз доходил до 20-ти градусов (в то время, когда у подошвы горы было столько же градусов тепла), а ветер был так силен, что валил с ног. Пробыв на вершине не более нескольких минут, путешественники начали спускаться. Вдруг повалил снег, завыл ветер, и страшная метель закружилась по снеговым полям Эльбруса. Путники шли, перевязавшись веревкой, во избежание падения кого-либо в трещину или пропасть. В одну минуту направление пути было ими потеряно, и они пошли на удачу, стараясь только не останавливаться, чтобы не быть занесенными массами сухого, мелкого, как песок, снега. Снег носился в воздухе густыми массами, так что Малай не видел швейцарца, шедшего в двух шагах впереди. Последний поминутно падал в невидимые, занесенные снегом трещины, но, благодаря веревке, его вытаскивали. Вихрем сухого снега резало лицо так, что невозможно было подвигаться против ветра. Наступил вечер, потом длинная осенняя ночь, а метель не утихала. С отчаянием в душе, едва передвигая ноги, они шли всю ночь, сами не зная куда и стараясь только не останавливаться; остановка была бы для них гибелью: их за несколько минут занесло бы сугробами снега, и ворон не нашел бы их костей. К рассвету метель стала утихать, а часам к восьми утра мало-помалу стала проясняться окрестность. К полудню, едва живые от холода и утомления, путники добрались до места своего последнего ночлега. Отдохнув немного, они спустились к подошве, но Дечи так ослаб, что его приходилось вести под руки.

Вот каково было первое восхождение на Эльбрус проводника моего Малая. В рассказе его не было прикрас: к чему ему было прикрашивать? К тому же он не придавал этим приключениям особого значения. Горец вырастает среди опасностей, в суровой борьбе с природой, с твердой верой в неизбежность того, что ему написано на роду. Этим закаленным людям страх, без сомнения, наименее знакомое чувство.

Итак Малай должен был вести меня к вершине Эльбруса. В помощь к себе он пригласил родственника своего, [362] молодого парня, по имени Махая, хорошего охотника и ходока, но никогда не бывавшего на Эльбрусе. Измаил долго толковал с ними относительно платы, но те просили его самому определить размер ее. Измаил назначил безобидную плату: Малаю за всю экспедицию — 20 рублей, Махаю — 15 рублей, двум носильщикам сванетам по 2 рубля в день. До подошвы Эльбруса меня должна был провожать Магомет, а до места последнего у снеговой линии ночлега — Беслан; последний должен был служить переводчиком, так как никто из моих провожатых не говорил по-русски. Измаил, никогда не бывавший на вершине Эльбруса, тоже собирался было со мною; но потом почему-то раздумал.

Наступила, наконец, пятница, 11-го июля. День прекрасный. Воздух прохладен, но чист и прозрачен. Окрестные вершины горят серебром. Три лошади: для меня, Беслана и Магомета, давно уже дожидаются у крыльца, а проводники и носильщики уехали вперед. Мы плотно позавтракали и напутствуемые пожеланиями Измаила садимся на лошадей и трогаемся в путь. Предстояло проехать около 30-ти верст берегом Баксана до самой подошвы Эльбруса, переночевать там и на следующий день начать пешее восхождение. Путь наш шел сначала левым берегом мимо крошечных, как огороды, пахотных полей и сенокосов горцев, отлично убранных и орошенных. Трава поражала роскошью и красотой растительности. Но какого страшного труда стоит здесь хлебопашество! Поля окружены высокими каменными оградами или просто кучами камня, собранными с того же поля. Некоторые уже разработанные поля были вновь занесены камнями и щебнем и над их расчисткой возились, как муравьи, группы женщин. Но вот уже остались позади эти картины мирного труда и потянулись бесплодные каменные осыпи с бродящими по ним пестрыми кучками коз и овец. Мы переходим на правый берег Баксана в вступаем в пустой сосновый лес. Безмолвно и торжественно стоял этот вековой лес с нависшими над ним, белыми как сахар, снеговыми вершинами. Вот двуглавая красавица Ужба, едва ли не самая красивая гора в Европе, в особенности, если смотреть на нее с юга. Вот Усенги, Донгузорун и много других безыменных вершин. Кругом и высоко над нами шумят сосны; еще выше — берцовые рощи, потом голый гранит и, наконец, белые, сверкающие вершины со спускающимися с них и горящими как алмаз ледниками. Сильный смолистый запах слышится в воздухе. Много лесных гигантов повалено бурей, другие изуродованы и изломаны горным обвалом. Местами слышен визг пилы и стук топора и мелькают фигуры дровосеков, обрабатывающих валежник. Ехать по этому лесу было приятно, но чрезвычайно трудно, так как [363] дороги собственно не было, и приходилось поминутно переходить вброд быстрые гремучие ручья и речки, перебираться через огромные, поваленные бурей сосны, отводить ветви деревьев, грозивших выцарапать глаза. Только к вечеру, сильно измученные, мы добрались до места нашего ночлега. Но что это было за место! Трудно представить себе что-нибудь живописнее и грандиознее. Ущелье Баксана замыкалось здесь громадным ледником Эльбруса — Азау, который огибал подошву и низко спускался в долину, в глубь соснового леса. Налево повис над ним короткий, но широкий ледник Донгузоруна. А направо тянулось зеленое ущелье, заканчивающееся чрезвычайно крутым, похожим на ледяной водопад Тересколом, тоже ледником Эльбруса. Над всем этим возвышались два конуса его высочества Эльбруса (все горцы называют Эльбрус «Мингитау», т. е. князь гор.- прим. авт.), позлащенные последними лучами заходящего солнца. Мы, впрочем, недолго наслаждались этой картиной, потому что вскоре туман наполнил ущелье и все скрыл из глаз.

Наступила холодная ночь, было всего +2. Мы развели огонь, укрылись бурками и под деревянным навесом, служащий для загона скота, отлично проспали до утра. Но чуть только первые лучи солнца заблестели на снеговых вершинах, мы уже были на ногах. Напились чаю, зажарили шашлык, запили его айраном и начали собираться в дальнейший путь. Нам предстояло сделать еще несколько верст по боковому ущелью до ледника Терескол и оттуда уже начать восхождение. Путь этот мы сделали верхом, хотя лучше было сделать его пешком: дно ущелья было сплошь завалено камнями, изрыто ручьями и речками, так что только кабардинские кони могли не переломать здесь ног. Наконец, и это испытание кончено. Мы дошли до последнего на Эльбрусе пастушьего коша и сошли с лошадей. Кругом нас хаотически громоздились кучи камней, а над ним возвышался прелестный Терескол со своими ледниковыми скалами самых разнообразных форм и величин. Скалы эти, чистые и прозрачные наверху, чем ниже, тем были грязнее, а в самом низу, из темного ледяного грота с шумом вырывалось несколько ручьев или речек. «Отсюда я вижу потоков рожденье», — вспомнился мне стих Пушкина. Чуть ли не все кавказские потоки, т. е. реки, получают начало таким образом, вырываясь из жерла ледника маленьким шумливым ручьем, постепенно увеличивающимся из соединения с другими ручьями и, наконец, образующим многоводную реку. Терескол спускается книзу крутыми террасами и изборожден такими глубокими и частыми трещинами, что перейти через него, по-видимому, невозможно. А между тем мне рассказывали, что сванеты, эти аборигены ледников, [364] проводящие среди них половину жизни, несколько лет назад спрятали в этих трещинах целый табун, несколько сот голов, украденных ими лошадей. Правда, что большая часть этих лошадей так и погибла, потому что извлечь их из трещин не представлялось возможности. По сторонам ледника раскинулся пестрый ковер альпийских трав. Это был настоящий цветник: астры, васильки, незабудки и десятки других видов ярких, душистых цветов целыми колониями раскинулись среди камней, на почве, увлаженной таянием ледника. Коротко здесь лето, и бедные цветочки как будто торопились насладиться эфемерной жизнью.

Итак, отсюда начиналось уже пешее восхождение. Магомет должен был остаться здесь и дожидаться нас с лошадьми, а нам, т. е. мне, Беслану, двум проводникам и двум носильщикам, предстояло пройти морену ледника и затем начать подъем по крутому травянистому, а потом каменистому склону и добраться до базальтовых скал, которые видны были отсюда. Среди этих скал мы проведем ночь, а на рассвете, по снеговым полям, которые начинаются сейчас же за скалами, но отсюда не видны, — двинемся дальше до самой вершины. Завтра же вечером мы должны вернуться к лошадям. Вернусь ли? — промелькнуло в голове. Но страха не чувствовалось; напротив, предстоящие опасности возбуждали в душе какое-то бодрое, задорное настроение: «Если бы ты дал мне 1,000 рублей, то и то я бы не пошел туда с тобою», — говорит мне Магомет. На всякий случай и для успокоения его я прошу Беслана выдать Магомету 50 рублей, которые я должен ему за дорогу, если мне не суждено будет вернуться.

Четверо наших людей нагрузились всем, что нужно для ночлега у снеговой линии: дровами, бурками, съестными припасами. У каждого образовалась за плечами порядочная ноша, но они, как ни в чем не бывало, бодро пустились в путь и как козы прыгали с камня на камень. У каждого болтался за поясом кинжал, а у Малая, сверх того, висело за плечами ружье в косматом чехле и длинная подзорная трубка. По временам он останавливается и наводит свою трубу на окружающие голые скалы в надежде увидеть тура. Но ничего не попадалось. Все мои товарищи одеты в свои обычные длиннополые черкески, не совсем удобные при восхождении на гору. Но обувь их вполне целесообразна. Она состоит из штиблетов или поршней из мягкой кожи с подошвой, сплетенной из мягкого ремня. Чулок или портянка заменяются мягкой альпийской травою; из нее же сделана и стелька. Другими словами, эта обувь надевается на босую ногу, но за то нога, обутая таким образом, приобретает необыкновенную цепкость и устойчивость и не скользит даже на [365] гладком льду. Впрочем, для человека непривычного такая обувь не годится: каждый острый камень больно отзывается на ноге и, кроме того, последняя вовсе не защищена от холода и влаги. Поэтому я предпочел свои альпийские башмаки на толстых подошвах, подбитых острыми шипами. В руках у каждого из нас длинная палка с железных наконечником.

Мы перебрались через морену, прошли вброд речку и начали карабкаться по крутому склону, поросшему пучками крепкой волокнистой травы. Приходится работать руками и ногами; палка только мешает, так как руки нужны для того, чтобы цепляться за траву. Около часа, останавливаясь только для того, чтобы перевести дух, штурмовали мы эту крутизну. Но вот она кончилась. Дальше уже нет травы; идет терраса, засыпанная большими камнями, а за ней опять крутой склон, сплошь заваленный мелким щебнем. Этот щебень, продукт выветривания горных пород, занимает все пространство между линией вечного снега и поясом растительности. Ходьба по нем — истинное мучение. Нога не находит точки опоры и скользить вниз со всею пришедшею в движение массой, и подчас так быстро, что падаем и катишься по склону среди прыгающих камней и обломков пыли. Такое приключение поминутно повторялось с кем-нибудь из нас и сопровождалось громогласным хохотом всех стоящих на ногах. Вообще, веселое настроение не изменяло моим горцам ни на минуту. С тяжелой ношей за плечами, обливаясь потом, они шли бодро и не умолкали ни на минуту; шуткам и прибауткам конца не было. Я с Бесланом, хотя и без ноши, подвигались вперед далеко не с такой легкостью. Но вот кончились и каменные осыпи; вое были измучены, потребовался привал. Кругом нас уже белеются узенькие полоски снегу. Оставленные нами кош, лошади и следящий за нами взором Магомет уже глубоко внизу и приняли игрушечные размеры. Снеговые поле и вершина Эльбруса отсюда не видны: я их увижу только завтра; а сегодня дай Бог добраться вот до этой скалы, виднеющейся над нашими головами, под которой мы проведем ночь. Напрямик будет не более версты, но в горах каждую версту нужно считать вдесятеро. Отдохнув немного, мы продолжаем путь, который лежит теперь по огромным базальтовым глыбам, нагроможденным в страшном беспорядке. Перелазить через камни нельзя, а нужно прыгать с одного на другой, стараясь не потерять равновесия и не сдвинуть камня, который очень слабо держится на наклонной плоскости. Стоит нарушить равновесие одного камня, и десятки их приходят в движение, скользят вниз, все скорее и скорее и, наконец, целый град их сыплется вниз, описывая в воздухе огромные дуги. Один неосторожный шаг может вызвать целый обвал этих [366] базальтовых глыб, которые как будто ждут только случая, чтобы скатиться вниз. Вот тут-то принесли мне большую пользу мои подкованные башмаки и альпийская палка. Благодаря им, я более часу прыгал с камня на камень и ни разу не поскользнулся. Наконец, и это испытание кончено: облитые потом, измученные трехчасовым скитанием и прыганьем по камням, мы достигаем места нашего ночлега. Это — навес, образуемый скалою, под которым кое-как может поместиться половина нашей партии, другая половина пристроилась под другим таким же навесом. В нашем помещении видны следы пребывания человека: открытая сторона навеса защищена каменной кладкой или оградой; валяется старое сено, клочки бумаги, бараньи косточки. Это следы, оставленные в позапрошлом году предшественником моим Дечи, который тоже здесь проводил ночь. Мы уже на порядочной высоте, не менее 10,000 — 11,000 футов. Окружающие снеговые вершины почти на одном с нами уровне. Всего четыре часа, но холод ощутителен; мы разводим огонь и начинаем согреваться чаем. Малай выпил стакана два и, взяв свою длинную палку и ружье, отправился на рекогносцировку: нужно было исследовать путь, который нам предстояло сделать в потемках, еще до рассвета. Вскоре после его ухода вокруг нас, по склонам гор, потянулись полоски тумана, которые быстро разрастались и, наконец, непроницаемым покровом застлали все вокруг нас. Мы очутились как будто на аэростате, среди Белаго как молоко туманного моря, в котором в двух шагах ничего не было видно. Так прошло с полчаса; на нас то сыпалась крупа, то падал снег. Вдруг из тумана вынырнула мощная фигура Малая; каким образом он нашел дорогу в пещеру, — я не понимаю. Он объяснил, что поднимался выше и исследовал снег, который оказался плотным и удобным для восхождения, но что туман помешал дальнейшему исследованию пути. Между тем сквозь туман начало проглядывать солнце, и перед нами стали развертываться такие картины и такая быстрая смена декорации, какие только возможны в горах. Туман то вдруг свертывался и спускался в долину, и снеговые вершины как привидения плавали в воздухе, то прозрачной кисеей заволакивал вершины, и они, позлащенные солнцем, казались еще таинственнее, еще чуднее. То вдруг занавесь опускалась: туман закутывал все, и, кроме себя самих, да обледенелых стен пещеры, мы не видели ничего. Такой быстрой и чудной смены световых эффектов я во всю жизнь не видал. Спутники мои уверяли, что такой туман помешать восхождению не может, потому что это туман «сухой», наступающий обыкновенно вечером и исчезающий ночью иди с рассветом. Предсказание их исполнилось: туман простоял [367] до ночи и помешал мне насладиться картиной солнечного заката, но потом начал редеть и к полуночи совершенно исчез.

Скверно мы провели эту ночь, хотя судьба была на столько милостива, что не ниспослала на нас ни ветра, ни снега (дождь на такой высоте не падает). Мороза не было, но обледенелые скалы обдавали нас таким холодом, что, надев на себя весь запас своего теплого платья, я никак не мог согреться. Огонек, разведенный в углу пещеры, нисколько не согревал нас. К тому же под навесом было так тесно, что стоило кому-нибудь из спавших пошевельнуться, чтобы разбудить остальных. Я провел ночь почти без сна, постоянно посматривая на часы, и как только стрелка показала два, я разбудил своих храпевших проводников и приказал им собираться в дорогу.

Термометр стоял на нуле. Тумана не было и следов, ветра тоже. Звезды ярко горели на темно-синем небе. Луна в последней четверти склонялась к горизонту и слабо освещала окрестность. Нужно было поторопиться сборами, чтобы воспользоваться ее последними лучами. Сборы были, впрочем, не долги, так как я спал одетым; оставалось только влить в себя несколько стаканов горячего чаю, чтобы возвратить окоченелым членам способность к движению. В три часа ночи мы, т. е. я, Малай и Махай, тронулись в путь. Остальные не пошли с нами, предпочитая остаться в пещере и щелкать зубами от холода.

Мы начали подниматься. Предстоял небольшой, но чрезвычайно крутой подъем, который должен был нас вывести на ровные снеговые поля Эльбруса, на его, так сказать, крышу. Этот подъем можно было сделать или по снегу, или по обломкам лавы. Попробовал по снегу — невозможно: снег покрылся ледяной корою, и подвигаться по крутизне нельзя было даже с помощью палки. Пришлось выбрать тяжелый и неприятный путь по камням, но за то, когда я дошел до конца, то о холоде не было и помину: я был весь в поту.

Тут сразу открылась нам обширная снеговая равнина, служащая пьедесталом двуглавой вершине Эльбруса, возвышавшейся в центре. Равнина эта имеет в окружности несколько десятков верст, а в поперечнике верст около десяти (Таких громадных снеговых полей, как Эльбрус, не имеет, кажется, ни одна гора в Европе. Поверхность их равняется 80-ти квадратным верстам. – прим. авт.). Таким образом, чтобы дойти до конуса, нам нужно было сделать около пяти верст по снеговой равнине с весьма слабым подъемом. Луна заходила, звезды гасли на востоке. Рассветало. Перед нами лежал снег ровной, однообразной пеленою. Очень мало скал выглядывало из-под нее, и только двуглавый конус мощно и [368] гордо высился на самой середине. Кое-где на белой поверхности виднелись синеватые пятна и линии: это — трещины, зияющие, слишком широкие для того, чтобы их могло занести снегом. Местами, они перерезывают насквозь громадную толщу снега и льда и имеют вид бездонных колодцев. Снег был плотный, нога не вязла и идти было легко. Впереди шел Малай, за ним Махай, а потом я. Малай шел медленно, ощупывая снег палкой. Но в одном месте он как-то не остерегся и провалился по пояс в невидимую трещину. «Аркан!» — крикнул он глухим голосом. Малай подал ему конец длинной толстой веревки и без особенного труда вытащил его. Мы сейчас же перевязались этой веревкой, так что она соединяла нас на сажень один от другого, и в прежнем порядке двинулись дальше. Каждый из нас испытывал то нервное возбуждение, которое обыкновенно является перед опасностью и вообще в торжественные минуты жизни. Кругом была мертвая, поистине могильная тишина, и мы не прерывали ее ни одним словом; только снег хрустел под ногами. Всходило солнце. Прежде всего оно ярко зарделось на обеих макушках Эльбруса, потом отразилось на Ужбе, Донгузоруне, заиграло чудными переливами по всему снеговому хребту и, наконец, в половине пятого, показалось над снежным горизонтом Эльбруса. Мы все шли по направлению к его вершине. Малай часто останавливался, втыкал палку глубоко в снег и, нащупав пустоту, поворачивал назад, и мы далеко обходили опасное место. Таким образом мы подвигались часа три. Подъем становился заметным: начиналось восхождение на самый конус горы. До этой минуты я почти не сомневался в успехе и торопился докончить взятую мною на дорогу бутылку с чаем, чтобы оставить ее на вершине горы, в память нашего восхождения. Но когда начался подъем — не крутой, но по сыпучему, довольно глубокому снегу, я вдруг почувствовал слабость ногах, — особенную характерную слабость, которая появляется обыкновенно на высоте около 13,000 футов и составляет первый симптом, первое действие разреженного воздуха. Плохо дело, думаю. Но верхушка кажется так близко, что я не отчаиваюсь в успехе. «Ну, что, близко уже?» — обращаюсь я к своим молчаливым спутникам. «Близко», — повторил Малай. Мы присаживаемся отдохнуть; спутники мои начинают закусывать, но мне не до еды. Я весь поглощен вопросом — дойдем или не дойдем. Тихо, тепло (+2). Изредка только налетит ветер и обдаст нас морозной пылью. Но верхушка Эльбруса как будто курится, как будто дымится: это ветер гуляет в вышине и сметает снег с обледенелой макушки гиганта. Снежная равнина ослепительно сверкает на солнце, так что я с трудом смотрю через вуаль и дымчатые очки. Под вуалью душно, но это единственная [369] защита от солнечного обжога, который весьма легко получить на этой высоте, вследствие сильного отражения солнечных лучей. Даже спутники мои сочли не лишним закрыть платками лица и надеть предложенные мною цветные очки. После короткого отдыха мы поднимаемся и идем дальше. Но мы не прошли и сотни шагов, как одышка и увеличивающаяся слабость в ногах заставили меня остановиться. Постояли минуту, и вперед. Я начинаю считать шаги; насчитываю 70 — и падаю на снег в полном изнеможении. Останавливаются и проводники; они тоже побледнели и дышит тяжело, но, все-таки, бодрее меня. Опять поднимаюсь, собираю всю энергию и решаюсь сделать без отдыха не менее ста шагов; но не успеваю сделать и пятидесяти, как силы уже истощились. В ногах — слабость, как будто их подрезали; дыхание — тяжелое, сильное сердцебиение; чувствуется какая-то сонливость и апатия. Действие разреженного воздуха усиливается с каждым шагом. А обледенелая верхушка Эльбруса так близко, так ярко играет на солнце. «Ну, что, Малай, далеко еще?» «Далеко», — отвечает Малай, очевидно, не поняв вопроса. «Дурак!» — не утерпел я ему в ответ; поднимаюсь и иду вперед, придерживаясь за веревку, которой мы перевязаны. Но я могу уже сделать без отдыха только двенадцать шагов, потом только семь. Пройденное без отдыха расстояние становится все короче, а отдыхи все длиннее. Я решил идти насколько хватит сил, но протащившись таким образом с полчаса, я вижу, что мы почти не подвинулись. Близко вершина, но ведь тут каждый шаг стоит страшных усилий. После каждого шага нужно переводить дух, после 4 — 5 шагов нужно ложиться. Теперь всего девять часов утра, но этак и до вечера не добраться до вершины. Малай что-то говорит мне по-кабардински, но видя, что я не понимаю, разражается русской фразой — единственной, которую я от него слышал: «Худа камень!» — и протягивает руку но направлению к вершине. Что он хотел этим сказать — Господь его знает, но я решаюсь — и командую своим молодцам: «Гайда домой!» Они повинуются с видимой охотой: видно, и этим железным людям нелегко дается восхождение. Но, прежде чем начать спуск, мы садимся на снег и принимаемся созерцать окружающие нас виды. Боже, какая необъятная картина развертывалась перед нами! Верст на четыреста кругом все было видно как на ладони. Громадные снеговые горы, на которые я смотрел вчера, задрав голову кверху, лежали теперь у моих ног. Видев был весь снеговой хребет до самого почти Казбека, а к западу — до самого моря. В бинокль виден был даже идущий по морю пароход. Отсюда до Казбека, т. е. верст на 400, снеговые вершины соединяются в непрерывную цепь, так что все это расстояние можно было бы пройти почти не сходя с вечного снега. Но далее за [370] Казбеком, а также к западу от Эльбруса, снегового хребта не было, а виднелись только отдельные снеговые вершины. К югу от меня, за главным хребтом, лежали полутропическая Абхазия и Батумская область. Но они не были видны, закрытые низко лежащими облаками. Но за то к северу воздух был совершенно чист, и озаренные солнцем степи с разбросанными горками и плавающими над ними облаками видны были на громадное расстояние.

Такие картины возвышают душу. Такие впечатления не забываются никогда. Нужды нет, что я был не на вершине горы, а на какие-нибудь тысячу футов ниже ее. В 9 1/4 мы пускаемся в обратный путь. На сколько труден был подъем, на столько же легок оказался спуск, не смотря на то, что подтаявший снег не выдерживает нашей тяжести и проваливается под ногами. Быстро и безостановочно спускаемся мы вниз, и постепенно исчезают последствия разреженного воздуха: дыхание становится ровнее, сердцебиение правильнее. Термометр показывает всего + 3, но вследствие более редкого воздуха и отражения солнечных лучей от снеговой поверхности чувствуется сильная жара; под вуалью своей я почти задыхаюсь. Одно только живое существо попалось нам в этой пустыне: небольшая желтая бабочка весело порхала над снегом. Вои уже виднеется место нашего ночлега, вот и крутой снеговой склон, на который утром я никак не мог подняться; теперь он обратился в самый легкий спуск: по примеру своих проводников я сажусь верхом на палку и на этих импровизированных салазках быстро скатываюсь вниз. Ровно в полдень подходим к нашей пещере. Беслан с сванетами радостно встречают нас и забрасывают вопросами. Но я уже не в силах отвечать: бессонная ночь, девятичасовой тяжелый путь в конец измучили меня. Я бросаюсь на разостланную бурку и моментально погружаюсь в сон.

Часа через два я просыпаюсь, и мы начинаем спускаться в долину. Нечего и говорить, что и здесь спуск оказался много легче восхождения, так что мы сделали его в два часа. Переночевали мы в пастушьем загоне, а на следующее утро по прежней дороге отправились домой, в Урусбиево.

Ехали мы медленно: мне жаль было расставаться с живописным подножием Эльбруса. В лесу мы часто останавливались, сходили с лошадей и угощались земляникой, которую собирали для нас проводники. В одном месте нагнал нас какой-то кабардинец и пригласил на обед в ближайший поселок, к аталыку Беслана, т. е. воспитателю его дочери. Нужно заметить, что у кабардинских дворян сохранился обычай сейчас же по рождению ребенка отдавать его на воспитание в чужую семью, где он растет до восьми лет и только по истечении этого срока [372] возвращается к родителям. Этот обычай соблюдается строго, и только поселяне воспитывают своих детей дома; дворяне — никогда. Воспитанник к семье воспитателя, или аталыка, становится в известные отношения, которые считаются ничуть не ниже родственных, так что, например, он не может вступать в брак ни с кем из членов семьи воспитателя. Одним словом, молочное родство приравнивается к кровному, по правилу: «молоко идет так же далеко, как и кровь». Так вот этот аталык Беслана убил вчера на охоте трех туров и пригласил нас разделить с ним трапезу. Поселок состоял из десятка саклей, из коих лучшая принадлежала аталыку. У входа в саклю встретил нас сам хозяин — высокий, рыжий кабардинец с хорошенькой, нарядной девочкой на руках. Это была дочь Беслана; но отец не только не приласкал, но как будто и не заметил ребенка: у горцев считается неприличным обнаруживать при посторонних свои родительские чувства. Потом уже я спросил Беслана — неужто же не жалко родителям с первого же дня разлучаться со своим ребенком? «Жалко бывает, — ответил он. — Да ничего не поделаешь: такой у нас обычай. К тому же, и мы — аталыки, и у нас воспитываются чужие дети, которые заменяют нам собственных». Сакля, в которой мы находились, принадлежала, по-видимому, зажиточному человеку. В ней было много диванов с тюфяками и подушками. Стены были увешаны коврами домашней работы и оружием. Сидели только мы с Бесланом. Хозяин стоял все время перед нами с девочкой, которая дичилась и даже не смотрела на отца. Кругом его толпились односельцы: почти все мужское население аула. Принесли показать мне голову тура: это — великолепное животное, напоминающее оленя, но с крутыми, загнутыми назад, рогами. Я полюбопытствовал посмотреть ружье, из которого оно убито. Оказалась допотопная винтовка с кремневым замком. Видя, что я интересуюсь оружием, все присутствующие наперерыв стали показывать мне свои ружья. Все они оказались одного типа: длинные, одноствольные винтовки с кремневым замком и узкой короткой ложей. Оружие все старинное, употреблявшееся в свое время не только на охоте, но и на войне; может быть, не одно из них служило против нас же, русских. Одно ружье было щегольское, с инкрустацией, и хозяин его с гордостью рассказывал мне, что отец его выменял это ружье на двух рабов. О новых ружьях — пистонных и скорострельных — горды слыхали, но относятся к ним с недоверием. Не только пули, но и порох они до сих пор готовят сами. По просьбе моей, началась стрельба в цель. Стреляют они метко: на расстоянии трехсот шагов ни одна пуля не вышла из мишени величиной в квадратный аршин. Большинство горцев — охотники. В окрестных горах много [373] дичи: туров, серн, медведей, кабанов. Последних они в пищу не употребляют, но бьют их за то, что они вредят посевам. Между тем подоспел обед, состоящий из тура в разных видах: жареного, вареного и бульона. Мясо его превосходное, так что я все три блюда ел с удовольствием.

После обеда мы распрощались с гостеприимным хозяином и отправились в дальнейший путь. В Урусбиевой встретил нас сам Измаил, и согласно с горским этикетом, помог мне и Магомету сойти с седла, придерживая наши стремена. Сейчас же он засыпал меня и проводников вопросами о нашем восхождении. Выслушав наш отчет, он обратился ко мне: «Хотя вы и не были на вершине Эльбруса, но, все-таки, можно вас поздравить, потому что вы поднялись выше всех русских; только англичане и Дечи были выше вас. Вам оставалось до вершины не более часу ходьбы. Но это тяжелый час!» — «Но почему вы сами ни разу не сделали попытки подняться на Эльбрус? — обратился я к Измаилу. — Ведь при вашей неутомимости и привычке к горному воздуху, вам это не составило бы большого труда». — «Напрасно вы думаете это, — возразил Измаил: — восхождение это для меня трудно и опаснее чем вы думаете. А я и без того уже в течение моей жизни много раз рисковал ею».

Следующий день я посвятил отдыху и разговорам с Измаилом и приехавшим накануне из Москвы его сыном — Сафаром, очень симпатичным молодым человеком, кончившим в этом году курс в Петровско-Разумовской академии. Сафар совершенно чисто говорит по-русски и усвоил себе все русские привычки, хотя не забыл и горских: ходит в национальном костюме и с оружием, не ест свинины, в глухую ночь ездит верхом по головоломным тропинкам. Он думает заняться сыроварением, которое изучил специально, и говорит, что на Кавказе это может быть весьма выгодно, потому что скот и молоко весьма дешевы. Молока можно иметь сколько угодно по 20 копеек ведро. Брат Измаила, получивший образование за границей и принявший недавно православие, устроил здесь несколько лет тому назад сыроваренный завод, который производил сыры, не уступающие швейцарским. Дела пошли было хорошо, но чума погубила весь скот, и завод должен был закрыться. Измаил мало интересовался сыроварением. Но он с увлечением развивал свои любимые теории по археологии и этнографии Кавказа, рассказывал народные сказания и легенды, вспоминал про гостивших у него в разное время ученых путешественников. Англичане, Дечи, профессора: Мушкетов, Абих, Ковалевский, Иванюков — все они перебывали у Измаила, все пользовались его гостеприимством, опытностью и знанием Кавказа. В свою очередь, немало попользовался от них и Измаил для удовлетворения своей [374] любознательности. «Ни я гостям, ни гости мне не давали покоя, — смеется Измаил. — Либо я им, либо они мне что-нибудь должны рассказывать. В особенности у Абиха я многому научился по геологии. Умный был немец». Ничего так не желает Измаил, как снаряжения на Кавказ ученой экспедиции, которая занялась бы всесторонним его исследованием. «Наезжают к нам ученые люди, — жалуется он, — да урывками, на короткое время, между делом. От таких прогулок наука не много выиграет». С удовольствием вспоминает Измаил про посещение его англичанами, дивится их гомерическому аппетиту. В течение нескольких дней пребывания у Измаила, англичане истребили громадное количество съестных припасов и при прощании хотели расплатиться. Измаил, конечно, отказался от платы. Англичане ушли и через несколько месяцев прислали ему из Лондона великолепный штуцер центрального боя.

На следующий день я собрался в обратный путь, который лежал прямо на север, в Кисловодск. Нужно было проехать около сорока верст по головоломным тропинкам, никогда не видавшим арбы, и перевалить через три параллельных хребта высотою в 9,000 — 11,000 футов каждый. Затем, от Бермамута до Кисловодска, тоже около сорока верст, дорога шла степью, по колесной дороге. Путь этот я рассчитывал сделать (и сделал) в три дня, хотя привычные горды делают его обыкновенно в два дня и даже в одни сутки. Измаил предупреждал меня, что дорога эта трудная, — куда труднее, чем долиною Баксана. На всем протяжении этого пути нет ни одного аула, ни одной сакли; ночевать приходится в пастушьем коше или под открытом небом. Но после Эльбруса никакое путешествие не покажется трудным; и я спокойно собирался в дорогу.

Сборы кончены. Оседланные и заново подкованные лошади стоят у крыльца. Мы дружески простились с Измаилом. «Приезжайте на будущий год, — напутствовал он меня; — возьмите с собою ружье и фотографический аппарат: будем охотиться, снимать виды. Привозите с собою своих друзей, знакомых. Мы всегда рады гостям, в особенности таким, которые любят Кавказ». Простившись с мужскою половиною его семейства и десятком горцев-кунаков, т. е. приятелей, мы выехали из аула. С нами был татарин, взятый в качестве проводника на первый день пути, так как Магомет не знал дорога.

Сейчас же за аулом начался подъем на крутой Кертыкский перевал. Мы едем по краю глубокой расселины, в глубине которой мчится и бурлит маленькая речка Кертык. Кругом нависли мрачные, поросшие соснами, скалы. Тропинка нисколько не разработана и так крута, что при подъеме нужно прижиматься к седлу, чтобы не свалиться навзничь. Лошадь тяжело дышит [375] и, вытягиваясь во всю длину, с величайшими усилиями цепляется за острые камни. Трудно было лошади, но когда подъем кончился и начался еще более крутой спуск, среди острых скал и камней, то плохо пришлось всаднику, и я невольно сделал движение, чтобы сойти с коня. Татарин мой заметил это. «Не бойся, не бойся, барин, — заговорил он, — мы тут зимою овса возим. Смотри на моя», — и, подобрав поводья, он ударил лошадь плетью и начал спускаться. За ним Магомет, а наконец, сделав над собою усилие и стараясь не смотреть вниз, тронулся и я. Страшно было смотреть, как лошади, едва держась на крутой скале и осторожно переставляя ноги, спускались вниз головой. Подчас дорожка обрывалась уступом, и лошадь должна была сбрасывать разом обе ноги вперед. Каждый шаг лошади был конвульсивен; при каждом шаге она в беспокойстве высматривала, куда ей поставить ногу. Всего минут десять продолжался спуск, но надолго он мне будет памятен. Это была настоящая пытка. Что если бы скользнула или споткнулась, — не говорю уже, упала, — лошадь?! — приходило в голову. Ведь костей бы не собрал! Но в том-то и дело, что горские лошади никогда не спотыкаются. Твердость их шага, ум и осторожность — поразительны. Довольно сказать, что ни один горец не задумается ехать по какой угодно дороге в самую темную ночь и только в этом случае опускает поводья и предоставляет лошади полную свободу. Да и мой татарин, как потом оказалось, ехал на совершенно слепой лошади, И ничего. Признаюсь, что после поездки на Кавказ я почувствовал любовь и уважение к этому благородному животному.

Спустившись в глубокое ущелье Кертыка, мы ехали некоторое время по отлогому склону, засеянному узкими полосками гречи и овса. Над нами скалы с темной зеленью сосен. Воздух живительно свеж; солнце ярко сияет. Но вот опять начался подъем — на этот раз по травянистому склону; за ним опять спуск, и тогда забываешь о всех красотах природы: все внимание сосредоточивается на передних ногах лошади. При подъемах, опасности нет никакой; жаль только лошади, видя, каких усилий он ей стоит. Но спуски всегда крайне неприятны, хотя потом и на самых трудных тропинках я не испытывал уже того чувства смертельной опасности, которое измучило меня на Кертыкском перевале.

Часа три подъемов и спусков и мы достигаем, наконец, высшей точки Кертыкского перевала (10 тысяч футов). Отсюда открывается такой вид, который заставляет забыть на время все перенесенные и предстоящие трудности пути. Прямо перед нами лежала долина Баксана с лесистым хребтом и выглядывающей из-за него снеговою цепью с сотнями блистающих зубьев. Справа, в самом близком расстоянии, высилась снеговая [376] пирамида Эльбруса с безжизненным каменными осыпями у подошвы и громадной площадью альпийских лугов вокруг. Луга эти, теперь уже выжженные солнцем, печальные и пустынные, тянулись во все стороны на неоглядное расстояние, и по их крутым скатам лежала наша дорога. Солнце ярко светило, но с ледников Эльбруса обдавало нас таким холодом, что мы поспешили продолжать путь.

Пред нами был спуск в глубокую котловину, образуемую Эльбрусом и его предгорьями. Он был не особенно крут, но так длинен, что я предпочел сделать его пешком и, отдав лошадь проводнику, пошел напрямик по каменистой дороге. Затем опять сел на лошадь, и мы поехали долиною небольшой речки, среди травянистых склонов. Эльбрус скрылся из глаз. Местность была однообразная и ничуть не живописная. Местами попадались пастушьи коши и стада овец, охраняемые людьми в бурках и громадными собаками, провожавшими нас неистовым лаем. Часов в пять по полудни добрались мы до широкой котловины, в которой расположен был кош Измаила и паслись его стада овец и рогатого скота. Рано было еще располагаться на ночлег, но проводник наш заявил, что впереди, на протяжении нескольких часов, нет больше ни одного коша. Нечего делать, приходилось здесь ночевать. В первый раз предстоял мне ночлег у костра, под открытым небом, так как никакой постройки не было и весь кош состоял из двухколесной арбы, нагруженной всевозможными молочными продуктами. Сыра, масла, молока, кефира и айрана было великое изобилие. По близости виднелась березовая роща: дрова, значит, есть. У пастухов достаточное количество войлоков и бурок. Стало быть, все нужное для ночлега имеется. Сейчас же один из пастухов сел на осла и, подгоняя его обухом топора, помчался в рощу. Через полчаса он вернулся уже пешком, видя за собою осла, тяжело нагруженного дровами. Это было как раз кстати, потому что часов в шесть, едва солнце спряталось за соседнюю зеленую гору, подул такой холодный ветер, что мы в одну минуту окоченели. Гостеприимные пастухи хотели заклать для меня «агнца» и угостить шашлыком, но я отказался и поужинал с ними сыром и молоком. Хлеб, который я привез с собою, был для них настоящим лакомством, потому что заброшенные среди гор, вдали от жилья, они по целым месяцам не видят его. Вся их пища состоит из молочных продуктов и изредка мяса. Но я поражался их аппетитом: маленький, худенький пастушок лет 12 съедал столько творогу и запивал его такой массой кефира и молока, что я диву дался. Смеркалось. С пастбища пригнали скот и от блеянья и мычанья стон стоит в воздухе. Пастухи на корточках греются вокруг огня; все они грязные, в [377] изорванных бурках, но какой здоровый, красивый народ. Они весело болтают с моими проводниками, и мне досадно, что я не могу принять участие в их беседе: пастухи, конечно, ни слова не понимают по-русски. А как мне хотелось поближе познакомиться с этими детьми природы, переносившими меня невольно во времена ветхозаветные. Но не весела должна быть эта жизнь вдали от крова, семьи, людей, — жизнь под открытым небом и едва ли не хуже звериной...

Пастухи устроили мою постель по возможности роскошно. Близь огня, на земле постлали войлоки, в изголовье — седло. Я лег не раздеваясь, прикрылся буркою и пледом, и старался заснут. Но это оказалось нелегко, так как болтовня и смех у костра не утихали; ноги нагревались у костра, а голова, хотя закутанная башлыком, и плечи стыли от дыхания близкого, хотя невидимого отсюда, Эльбруса. Поздно ночью удалось мне заснуть, но невыносимый холод заставил меня проснуться. Рассветало. Костер потух, и все окрест было покрыто инеем. Даже бороды у пастухов заиндевели, но они спали как ни в чем не бывало, прикрытые своими дырявыми бурками. Я согрелся только после тоги, как выпил несколько стаканов горячего чаю.

Рано утром, еще до восхода солнца, мы двинулись в дальнейший путь. Лошади, проведшие ночь на подножном корму, бодро бежали по узенькой тропинке, поднимавшейся по склону высокой горы, покрытой роскошной травою. Попадаются небольшие березовые рощи с кучками пасущихся коров и овец. Обильная роса покрывает траву и ярко горит в лучах восходящего солнца. Выше и выше, и вот мы на макушке горы. Прямо над нами глубокая котловина, через которую в упор глядит на нас Эльбрус, видный весь, от вершины до основания. С этой стороны он удивительно красив и грандиозен. Одиноко возвышается «Князь гор» на своем зеленом пьедестале и всецело овладевает вниманием путника. Есть в нем что-то такое, что приковывает к себе взоры и заставляет всего уйти в какое-то благоговейное созерцание. Даже проводники мои остановились в каком-то оцепенении. Глупокое ущелье перерезывается Малкой, которая в этом месте вытекает из ледника Эльбруса. Нужно было торопиться переехать ее в брод, пока прохлада ночи держит скованным ледник, и Малка бедна водою; к вечеру она переполняется водою и тогда переезд через нее небезопасен. Нужно спускаться. Спуск так труден, что все мы должны были спешиться, но и пешком не легко было свести лошадей с этой обрывистой скалы. Переправившись без всякого затруднения через Малку и пройдя ущелье, мы стали подниматься на противоположную его сторону, с которой открывается Эльбрус с [378] новой, еще более восхитительной стороны. Проводник советовал мне свернуть здесь в сторону, чтобы осмотреть великолепный ледник, известный под именем Мелиандро-Ко. Вблизи его находится углекислый источник, славящийся своими целебными свойствами, и здесь же можно видеть надпись, высеченную на скале: «11-го июля 1829 года, здесь стоял лагерем генерал Эммануэль». С этого лагеря начали восхождение на Эльбрус наши академики: Мейер, Купфер и Ленц. Но время было дорого, и я не мог тратить его на осмотр этих достопримечательностей. Мы безостановочно продолжали путь. Перед нами по всем направлениям тянулись нагорные пастбища, перерезанные глубокими ущельями. К северу горизонт замыкался высокой скалистой террасой, похожей на какое-то укрепление. Это Бермамутская терраса, куда часто приезжают «курсовые» (Курсовыми называются здесь все приезжающие на воды для пользования лечебными курсами. – прим. авт.), чтобы встречать с нее восход солнца на Эльбрусе. От нас до Бермамута верст 20. Рассказав нам дорогу, татарин уехал восвояси, а мы поскакали дальше. Дорога состояла из непрерывных подъемов и спусков. Тропинок нет, и мы едем как попало, стараясь только не уклоняться от прямого направления. Местность совершенно пустынная: кроме орлов, не видно ничего живого. Один только раз попался нам навстречу свадебный поезд. «Молодая», наглухо закутанная покрывалом, с закрытым лицом, ехала верхом в аул жениха, в сопровождении многочисленной свиты. Раздавались звуки горской музыки: кобуза (двухструнная скрипка) и сыбысхе (дудка). Проехал кортеж — и опять безлюдно и тихо. Я то и дело оглядываюсь назад, на Эльбрус: по мере отдаления он открывается все больше и больше и, наконец, является во всю величину с своими необъятными снеговыми волями. Несколько раз, оглядываясь назад, я чуть не падал с седла и, все-таки, продолжал поминутно оглядываться на него. Он теперь весь озарен солнцем и кажется золотым шатром в чистом утреннем воздухе. Выступила из-за него и снеговая цепь и на сотни верст протянулась от запада к востоку; но ее сверкающие вершины едва доходят до половины Эльбруса. Солнце подходит к зениту и сильно печет, а Бермамут приближается к нам очень медленно. Отдохнули немного, закусили и опять погнали лошадей. За несколько верст до Бермамута мы выехали на арбную дорогу, по которой везли теперь лес. Закраснелись красные рубахи возчиков: земляки! Десять дней не видал я русского лица и теперь искренно обрадовался им. Разговорились. Оказались переселенцы из Смоленской губернии. Переселилось целое село в Кубанскую область, да земля на новых местах оказалась нехороша, и после [379] нескольких неурожаев переселенцы бросили хлебопашество и занялись извозом. Теперь везли лес из долины Баксана.

Мы с Магометом едем по скверной ухабистой дороге, но после трудностей горного пути она нам кажется превосходной. Мы едем уже часов десять, я жестоко устал, но Бермамут, нам не дается. Солнце уже заходило, когда мы подъехали наконец к этой террасе, похожей на искусственную стену, окруженную полуразрушенными башнями. Настоящий средневековой замок! Вермамут — высшая точка окружающих гор (8,000 ф.). У подножья его вьется дорога, а за ней тянется глубокий обрыв с приютившимся на дне аулом Хассаут. Это единственный аул на 80-ти-верстном пути между Урусбиевом и Кисловодском. Но он в стороне от дороги, так что переночевать в нем не придется. Долго мы ехали подножьем Бермамута, с удивлением рассматривая странную игру природы. Стены местами так прямы и гладки, что с трудом верится в их естественное происхождение. В одном месте мы спугнули десяток орлов, пировавших на павшей лошади. Поднявшись на вершину террасы, я оглянулся назад и прощальным взором окинул расстилающуюся картину. На нее ложились уже вечерние тени. Эльбрус занимал в ней центральное место, но снега его приняли синеватый, мертвенный оттенок, а вершина обвивалась облаками. Снегового хребта совсем уже не было видно. Потемнели, покинутые солнцем, окружающие его сероватые скалы и зеленые террасы. Безмолвно, но задушевно прощался я с этим чудным миром, в котором провел десять дней среди чистых, возвышающих душу впечатлений, не помня прошлого, не думая о будущем и наслаждаясь лишь настоящим.

Мы переночевали у пастухов и на следующий день, около полудня, были уже в «кавказском раю» — в Кисловодске.

С. Давидович.

Текст воспроизведен по изданию: Восхождение на Эльборус // Исторический вестник, № 5. 1887