ХАРУЗИН Н.

ПО ГОРАМ СЕВЕРНОГО КАВКАЗА

ПУТЕВЫЕ ОЧЕРКИ.

Окончание.

IV.

(См. выше: сент. 482 стр.)

У осетин.

— Пора будет ехать, — проговорил, входя в нашу комнату, Василий, наш проводник, который должен был сопровождать нас в Саниба, осетинское селение, расположенное почти тотчас по выезде из ущелья, образуемого рекой Фридоном (Кобаною).

Мы тронулись в путь; было семь часов утра, но солнце пекло уже сильно. Оставив за собой Владикавказ, мы выехали на плоскость, на которой уже красовались стоги сена; общий зеленый оттенок ее прерывался иногда желтыми, длинными и широкими полосами засеянных полей. За нами виднелся Владикавказ, узкой полосой растянувшийся по плоскости; кой- где среди массы домов поднималась колокольня городской церкви и ярко горела золотым крестом под палящими лучами солнца. С другой стороны видна была, точно оазис среди пустыни, утопающая в густой темной зелени немецкая колония.

Справа и слева на полях убирали сено осетины в белых [155] войлочных шапках с широкими полями и невысоким верхом. Эти белые шапки носятся почти исключительно одними осетинами; пользуясь тем, что войлок, из которого эти шапки сделаны, принимает легко ту форму, которую хотят ему придать, осетины меняют постоянно фасон своей шляпы самыми разнообразными способами; они загибают поля шапки то кверху, то книзу, то поднимают правую сторону ее и опускают левую; иногда поднимают поля спереди, иногда загибают их под верх шляпы, оставляя открытыми то лоб, то затылок, одним словом, изменяют ее по произволу.

Осетины, видя проезжих, приостанавливают работу на миг, чтобы закричать нам какое-нибудь приветствие, и затем снова принимаются за работу под жгучим солнцем.

Впереди длинным хребтом тянутся горы, теряясь справа и слева вдалеке, в безграничном просторе плоскости. Горы кажутся издали черными, они покрыты густым лесом. Слева видны верхушки снежных гор, поднимающиеся гигантскими столбами и грудами к синему небу.

Вправо мы оставляем большое осетинское село с красивою, большою церковью. Горы все приближаются, они растут и кажутся теперь огромными. Слышится шум Фридона, многими руслами текущего по обширной каменной лощине. Горные реки, большие и бурные обыкновенно только в половодье, вытекая из гор на плоскость, разбиваются на много потоков, текущих по большому, широкому руслу. Это происходит от их маловодья. Но когда снег, тающий под жаркими летними лучами на горных вершинах, стекает вниз по склону массами ручейков, которые впадают в реку, то река быстро вздувается, бурно и сердито катит волны по ущелью, ворочая большими камнями. Эта масса воды, по выходе из стесняющих ее узких рамок ущелья на плоскость, грозным потоком разбегается по маленьким руслам ручьев, вздувает их, заставляет выйти из берегов, и, соединившись, они образуют поток, который быстро, широкою лентой, катится по плоскости до иной более обширной реки или до самого моря.

В то время, когда мы подъезжали к Фридону, разлив не вступил еще во все свои права; потоки вздувались, некоторые из них уже успели соединиться в один более широкий и бурный, чем остальные. По всему широкому руслу виднелись длинные каменистые полосы незанятых пока еще водой частей русла. Мы переправились на другой берег. Высокая трава, переполненная то иван-чаем, то валерганом, украшала и [156] разнообразила место; по склонам гор и у подошвы их рос густой лиственный лес. Громадные кусты орешника, дикие яблони раскидывали свои ветви по долине, оставляя темные полосы тени на ярко-зеленой траве. Жужжали тысячи насекомых, сновали то в одну сторону, то в другую изящные ласточки, ловя представителей мелкой фауны; комаров, мух, оводов было в этой цветущей долине видимо-невидимо. Овода грузно садились на лошадей, и те судорожно отмахивались от них, потрясая гривой и хвостом. Солнце пекло; деревья стояли недвижно.

Мы въехали в рощу густого орешника; ветви низко наклонялись над землей, густая, высокая трава занимала промежутки между кустами. Не было слышно здесь жизни, не видно здесь ни птиц, ни насекомых; нередка только просверкнет чешуей своей змейка, встревоженная топотом копыт трех лошадей в своем сладком оцепенении на солнце.

Новая переправа через Фридон. Дорога идет между стволами деревьев, постоянно огибая их, лошади спотыкаются о пни и выступившие наружу корни, скользят по грязи, еще не успевшей высохнуть после недавних дождей. Горы с боков возвышаются постепенно.

Опять переправа через Фридон. Здесь только два потока, лошадь медленно вступает в воду; мелко — она осторожно бредет по воде; вдруг ступень — и лошадь погружается в воду выше колен; она напрягает силы, чтобы бороться с течением, которое ее постепенно отбрасывает в сторону. Если в это время смотреть в воду, то кажется, будто стоишь на месте и не подвигаешься ни на шаг вперед, лишь волны клубятся, шумят, проносятся быстро под вашими ногами. Случается, что лошадь не справится с течением— оно уносит ее, пока среди камней не изломает ее; та же участь грозить и всаднику, если он, поддавшись головокружению, упадет с седла — спасти его нет возможности.

Мы въезжали в ущелье; скалы сошлись так близко, что оставляли свободным места лишь для реки и неширокой дороги, на которую брызгали и падали волны Фридона. Справа и слева поднимались отвесные скалы огромными стенами, по скалам ютились светлые, ярко-зеленые кусты, кой-где трава; виднелась то справа, то слева огромная пещера, черная, зияющая своим отверстием в стене. Иногда вход в такую пещеру почти закрыт обильным кустарником, иногда ползучие растения, приютившись у входа пещеры, сползали вниз по стене, цеплялись за камни и небольшие выступы и роскошной гирляндой [157] украшали голую скалу. В общем, в этом ущелье голых скал было мало: лишь изредка желтела местами скала среди роскошной растительности. У входа в ущелье на выступе скалы стоит полуразрушенная одинокая башня — остаток существовавшего здесь некогда укрепления, запиравшего вход в ущелье. Действительно, место для крепости выбрано удачно: узкая дорога, по которой можно проехать только один за другим, отделяет крепость от реки, кругом стены скал, на которые и взобраться нет возможности.

Несколько раз дорога пересекает реку по узким мостам, перекинутым через нее; мосты из плетня, заваленного землей; ненадежный мост трясется и качается, когда переезжаешь через него, как и обыкновенно по горным мостам, один за другим.

Встречаются изредка выбоины в скалах, по которым сочится маленький горный ключ, обдавая проезжающего сыростью; изредка стены прерываются зелеными откосами, поросшими мягкой, сочной травой. На одном из таких откосов мы сделали небольшой привал.

Наконец, скалы стали расходиться, ущелье расширялось; еще поворот — и перед нами на холме, красиво раскинув по склону дома, башни, церковь и могилы, стоит Саниба. Минут двадцать осталось до селения, но не суждено нам было благополучно добраться до него; снова тучи, снова дождь, и мы, мокрые, все в грязи, добрались до дома старшины.

У нас было письмо к одному из местных обитателей, Азамату-Гирею, но Василий сказал, что вежливость требует заехать предварительно к старшине. Мы послушали его.

Бедно жил старшина; его кунацкая — маленькая, низенькая, неуютная и грязноватая комната, где и повернуться было негде, деревянный диван еле держался и качался при немного резком движении. Сам старшина — толстый человек среднего роста, с большой седой, окладистой бородой, — имел добродушный вид. Он вошел к нам; мы попросили его сесть и предложили ему рюмку водки; он отказался, говоря, что водки не пьет вовсе, но под конец согласился, выпил и глаза его заблестели, а рот сложился в улыбку, ясно выражавшую, что водка производит на него приятное впечатление.

Затем он стал расспрашивать нас, для чего мы приехали к ним. В это время вошел его родственник, тоже старик, хорошо говоривший по-русски. Узнав о цели нашего приезда, он помолчал и затем многозначительно спросил нас: — А бумага у вас есть? [158]

Мы показали. Он тогда стал уверять, что он готов бы был помочь нам в отыскании старых могил, но что у них в селении ровно ничего нет, что могло бы быть для нас интересным и т. д. Начинало надоедать его уверение в своей готовности помочь, сожаление, что мы приехали не в удачное для нашей цели место, и рассказы о том, что и до нас приезжали сюда с этой же целью, но только ничего не нашли. Мы спросили, дома ли Азамат-Гирей.

— Он на покосе еще и едва ли вернется сегодня, — отвечали нам.

Родственник старшины оставил нас; мы стали терпеливо ждать, когда нам можно будет пойти к Азамату-Гирею. Дождь лил проливной, в кунацкой сыро и темно.

Три часа мы ждали у старшины; несколько раз посылали спрашивать, пришел ли Азамат-Гирей, но ответ был один и тот же: нет и нет его. Терпение наше, наконец, истощилось, и после одного из таких неудачных вопросов, на который мы получили опять ответ, что Азамат-Гирей не приходил, мы решили идти к нему, несмотря на все доводы, что неудобно идти к человеку, когда его дома нет, и на уверения старшины, что он был бы счастлив, если бы мы заночевали у него, что он прикажет сейчас приготовить самовар и т. п. Мы пошли. У сакли стоит сам Азамат-Гирей в полушубке и смотрит на улицу. Мы поздоровались.

— Нам старшина говорил, что вас дома нет и что даже не придете к вечеру, — сказали мы Азамату-Гирею.

— Давно я дома сегодня, я рано вернулся с работ.

— Да к вам посылали несколько раз узнать, дома ли вы или нет, и нам все говорили, что вы не приходили.

— Ни одного раза ко мне не присылали, — ответил Азамат-Гирей.

Мы прочли ему письмо от его родственника в Владикавказе, объяснили ему цель нашего приезда и выразили надежду, что он будет нам содействовать. Он охотно согласился.

— Почему же нас к вам не пускали? — спросили мы его потом.

— Боятся, что я покажу могилы, — отвечал он и махнул рукой.

Азамат-Гирей — человек с культурой. Его родственники — на службе в Владикавказе; имея с ними постоянные сношения, он многое перенял из города хорошего, утратил многие предрассудки, но не изменил ни своему образу жизни, ни обычаям [159] своего племени. Он — магометанин, как и большинство осетин, принадлежащих к высшему сословию. Это человек среднего роста, сухощавый, с небольшой, кудрявой, темной бородой. Татарское происхождение, хотя и в далеком прошлом, отразилось на его лице: широкие скулы, небольшие глаза и некрасивый, несколько приплюснутый нос. Но лицо его дышало добротой.

Большая, хорошо убранная кунацкая его производила приятное впечатление; устройство ее такое же, как и у чеченцев: те же сундуки стоят на полках, те же ковры или шкуры висят по стенам.

Дом Азамата-Гирея был расположен по двум сторонам улицы. По одну сторону помещалась кунацкая и огород, на другой большая, старинная башня такой же формы, как и чеченские галуаны, только без шатровидной крыши. Башни эти носят у осетин название масыг. Масыг Азамата-Гирея возвышался посреди двух стен, за которыми находился внутренний двор и жилые помещения хозяина и его семьи.

На следующий день мы были разбужены Алиханом, мальчиком-ингушем, находившимся в услужении у Азамата-Гирея. Дождь, шедший всю ночь, к утру перестал, погода была ясная; благодаря этому удалось осмотреть хорошенько Саниба. Он расположен по склону довольно высокого холма, омываемого двумя реками, сливающимися у его подножия. В нем было несколько башен, из которых одна гордо вознеслась на одном из горных уступов. С другой стороны белела церковь, новая, довольно простой постройки. Рядом у церкви возвышались своими шатровыми крышами древние языческие могилы осетин.

Справа и слева виднелись аулы по скатам гор, а впереди поднимались высокие склоны, на вершинах которых белел снег по лощинам.

Хозяин наш повел нас к могильному холму, на котором мы предполагали производить раскопки. Дорога, пересекши небольшую речку, сразу переходила в узкую тропинку, которая шла по желтевшим уже полям; затем она круто поднималась и выводила на вершину холма, на котором и был расположен могильник.

Рабочих мы не нашли, так как большинство ушло на сенокос, многие не хотели копать могил — работа, которая считается позорной для всякого осетина. Пришлось поэтому просить Василия копать; хозяин же предоставил в наше распоряжение Алихана; последний, несмотря на свои 16 лет, копал гораздо лучше и живее Василия, который то-и-дело обтирал свой лоб [160] да посматривал на кирку. При находке вещей Алихан приходил в восторг и беспрестанно щелкал языком в знак своего удивления. Живой, вечно либо бегающий, либо сидящий за какой-нибудь работой, он представлял резкий контраст с Василием. Могилы в Саниба представляли резкую противоположность склепам чеченским и ингушским. Большие шиферные плиты покрывают каменные ящики, в которых покоятся засыпанные землей костяки древних насельников Саниба. При костяках стояли стеклянные или глиняные сосуды; много лежало вокруг скелетов бус, браслетов, металлических зеркал и т. п. Нашли мы в одной из могил сердоликовую печатку с красивым резным изображением сирены, греческой работы. Судя по способу изображать сирену, эту печатку можно было отнести ко временам до-христианским.

Возвращаясь в аул, мы остановились у речки, чтобы вымыть руки, так как входить с замаранными могильной землей руками в дом мусульманина было бы крайне неприлично. На другом берегу играло несколько девушек; они, увидав нас, стали нам кивать головой, кланяться, улыбаться, и одна даже стала манить нас к себе, приглашая принять участие в их пляске; все это меня тогда поразило, так как ничего подобного мне не приходилось встречать ни у чеченцев, ни у ингушей, у которых девушки гораздо более загнаны, чем у осетин. Впоследствии, впрочем, поклоны встречавшихся девушек, конечно незнакомых, стали не в редкость. Вообще, насколько я мог заметить, девушки гораздо свободнее у осетин, чем у чеченцев и ингушей.

Мы вернулись домой; хозяин угостил нас пирогом, начиненным творогом — мы не были достаточно почетными гостями для него, чтобы для нас жертвовать бараном.

Вечером, по указанию хозяина, мы отправились осматривать пещеру, находящуюся недалеко от входа в ущелье. Пришлось идти сначала вдоль реки и за священным грушевым деревом подниматься на гору. О религиозных верованиях осетин мне придется говорить ниже; теперь замечу только, что у них некоторые деревья считаются священными и им делаются жертвоприношения. К таким-то священным деревьям принадлежало и грушевое дерево, одиноко растущее на берегу Фридона у подошвы горы, на которую нам предстояло взобраться.

Узкая тропинка по усеянному мелким камнем скату вилась к тем скалам, которые отвесно падали на гору; у подошвы горы чернели две пещеры — одна у самой подошвы, другая [161] повыше. Василий и Алихан привязали свои чувеки травой, чтобы они не сползали с ног при подъеме и забили в них травы, чтобы ногам не было больно от острых камней. Подъем был длинен и труден; Василий отставал от всех нас и первый устал; зато Алихан бодро шел вперед и ни разу не остановился, чтобы перевести дыхание; не отставал от него и наш спустник З. П., который, как ни в чем не бывало, поднимался по тропинке. Наконец, мы достигли нижней пещеры. Чтобы взобраться до верхней, пришлось лезть, сначала по приставленной узкой доске и затем карабкаться по отвесу. Первый вскарабкался, конечно, Алихан; он снял чувеки и ловко, словно кошка, легко поднялся наверх.

От пещеры видны были, словно случайно заброшенные среди утесов, круто спадающие лужайки, на которых смелые косцы убирали сено.

— Как свозят сено вниз? — спросил я у Василия.

— Свяжут стог, скрепят шестами, привяжут крепко и сбросят вниз. Дороги нет.

В верхней пещере находился четырех-угольный сколоченный из дубовых брусьев гроб; кости покойника лежали в беспорядке, крышка от гроба была отвалена. Очевидно, могила была разграблена каким-нибудь смельчаком-осетином, имевшим силу побороть в себе страх, который внушают могилы всякому горцу.

Вечерело. Мы вернулись домой; ночь надвигалась быстро; на небе заблестели тысячи звезд; словно дорогой покров налег на горы. В селении было тихо, все безмолвствовало. Здания все слились в одну плотную, бесформенную массу, лишь церковь белела, да башня против кунацкой неопределенным силуэтом выделялась на темном фоне неба... Мы стали расплачиваться с Алиханом, который заменил нам рабочего, а Гирей начал протестовать.

— Зачем вы даете ему денег? это мне обидно! — говорил он.

Мы представили ему свои доводы, что, если бы не было Алихана, нам пришлось бы заплатить рабочему ту же сумму. Наконец, хозяин уступил, говоря: — Пусть берет, он не мой; если бы он был мой, ни за что не позволил бы ему взять.

Алихан все время молчал, пока его участь решалась, но, получив разрешение взять свои деньги, принял 10 двугривенных и радостно убежал. Потом я, на следующий уже день, видел, как он, стоя на крыльце, любовался ими. [162]

На следующий день, раскопав на могильнике еще три могилы, мы выехали из Саниба — снова по каменистой дороге ущелья: лошади бережно ступают по острым камням, спотыкаются; снова постоянные переправы через Фридон. Наконец, и роща из орешника; быстро несутся лошади по гладкой дороге среди густых кустов; едва успеваешь наклонять голову, чтобы избавиться от удара ветви, нависшей над дорогой; прохладой и свежестью дышит в перелеске и лошади, словно чуя отдых, ускоряют свой бег.

Еще переправа через Фридон, и мы уже на плоскости. Степь залита красноватым светом; залиты заходящими лучами и горы; красивыми силуэтами вырисовываются они на светлом небе и упираются в него причудливыми верхами. Но дальше от гор, силуэты их смешиваются, теряются, только заметно их общее очертание. Ближе и ближе Владикавказу узкая линия его растет и расширяется. Видны уже и церкви, и кресты, ярко горящие при косвенных лучах заходящего солнца.

______

Через день по возвращении из Саниба мы собрались в Куртатинское ущелье. Извилинами тянется дорога мимо станции Архонки до самого Кадгарона, осетинского селения, недавно образовавшегося из выселившихся на плоскость из гор осетин. По улицам бегают мальчики и девочки, первые в белых войлочных шляпах, вторые с заплетенными небольшими косичками, болтающимися у них на шее. Кой-где из-за забора выглянет желтая шапка подсолнечника, мерно покачивающаяся на легком ветре; дома белые, чисто вымазанные; новое здание школы, огороды, расположение селения, дома — все это делает Кадгарон более похожим на казацкую станицу, чем на поселение недавних горцев. Учитель кадгаронской школы передавал нам, что у местных осетин чувствуется сильное стремление отдавать своих детей в школу для обучения русской грамоте. Сами дети охотно посещают школу. «Просто отбою нет, — говорили нам про кадгаронских обывателей, — так и просят принять в школу». В нашу бытность в Кадгароне число учащихся в школе достигало, по словам учителя, до 300 человек.

Мы остановились в ожидании лошадей у одного из кадгаронских обывателей. Большой двор нашего хозяина граничит с трех сторон строениями (жилым помещением, кунацкой и сараями), с четвертой стороны за забором виднеется огород [163] и сад; кунацкая, оставшаяся по форме той же, как и в горах, изменилась несколько во внутреннем убранстве под влиянием Владикавказа: на стенах висят лубочные картины наряду с фотографическими портретами; камин, который в горах отличается самым примитивным устройством, заменен камином по европейскому образцу. Маленькое четырех-угольное окно, без рамы, заменяется довольно большим двустворчатым окном, в раму которого вставлены стекла. У окна стоит крашеный крепкий стол, тоже европейского образца. Одним словом, влияние города сильно сказывалось во всем убранстве комнаты.

Долго нам пришлось ждать лошадей: за ними послали в поле. Наконец, привели их, мы тронулись в путь верхом, сначала по плоскости, затем, после переправы через небольшую реку, мы въезжаем в вековой лес, нетронутый еще разрушительной рукой человека.

Ко мне подъезжает наш проводник осетин и начинает со мной разговор: спрашивает о воинской повинности, о том, не будет ли скоро войны, говорит о плодородии своих земель, которые, по его словам, так богаты, что если бы даже никогда дождь не орошал их, и то они давали бы хороший урожай хлеба и сена, расспрашивает наконец и о цели нашей поездки и недоумевает, зачем, по доброй воле, нас могло завести сюда.

— На свои деньги едешь? — спросил он.

— На свои.

Он пощелкал языком, как бы не понимая, что за охота терять свои деньги на путешествие; потом он задумался и, наконец, заметил:

— Хорошо делаешь; деньги даны от Бога на удовольствие; поэтому проживать их нужно при жизни, а не копить; в могилу с собой их не возьмешь, а если возьмешь, они пользы не дадут тебе по смерти. Смотри, смотри! — вдруг, улыбаясь, сказал он, и указал мне на едущего впереди проф. М., который в это время ударил свою лошадь плетью: — генерал, а лошадь не умеет бить.

Действительно, дойти до того искусства в способе нанесения ударов нагайкой лошадям, каким обладают все местные жители, нам, русским, не легко; с особенной ловкостью поднимают они нагайку над своей головой и ударяют лошадь, причем конец ногайки описывает в воздухе правильный, большой полукруг.

Мы въезжали в лес; кругом нас толпились могучие стволы [164] буков, низко наклонивших свои ветви над дорогой; справа лес тянулся по ровной площади, и серые стволы постепенно переходили в отдалении в серую, сплошную массу, конца которой, казалось, не было; над головой темно-зеленая листва нависла огромной шапкой, сквозь промежутки которой виднелось синее, ясное небо; слева стволы закрывали наполовину пропасть, в глубине которой шумел Фиагдон; за рекой поднимались снова горы, а на них такие же могучие леса. Лес, которому, казалось, не было ни начала, ни конца, весь охватывал вас своей массой деревьев, которые то распространялись по ровному выступу горы, то круто спадали вниз к Фиагдону, чтобы тотчас же за ним снова расползаться по склонам десятков гор, покрытых собой до самых верхушек. Много зверей живет в этих лесах: волков, лисиц, медведей, кабанов; о мелких зверях и говорить нечего. И как не множиться здесь всякому зверю, когда на сотни верст распространился дремучий лес, прерываемый то поляной, сочную траву которой пригревает яркое солнце, то темные овраги, в которые и свету проникнуть невозможно; есть где разгуляться зверю. Дорога в лесу широкая, мягкая, грязная, часто прерываемая черными огромными лужами от недавних дождей; не скоро просушит их здесь палящее на плоскости солнце; лошадь бережно старается избегать этих луж, осторожно огибая их; если же нет возможности обойти их, она осторожно вступает в воду и бредет по ней медленно, скользя по гладкому дну их.

Дорога сворачивает то вправо, то влево, то углубляется в чащу, то приближается к краю обрыва, то поднимается, то круто падает вниз. Почти все время приходится нагибаться, чтобы проехать беспрепятственно под ветвями.

Спуск, каменистый и крутой, выводит из леса к берегу Фиагдона. Вечереет; мгла закрывает от взглядов и реку внизу, и скалы по сторонам. Туман сырой и холодный окутывает горы, и дорогу, и проезжих. Слышится только топот копыт наших лошадей, да направляешь путь по неясному силуэту едущей впереди белой лошади проводника; внизу, глубоко, пенится река, сжатая каменными стенами. Лошади идут осторожно, избегая слишком близко приближаться к пропасти. Все темно; вдруг над нами разлился красивый свет горящего костра; свет колеблющийся, осветивший перед нами скалы сверху, и неопределенную форму гор слева; разбегаясь по склонам и отвесам, лучи пали и вниз, в глубину ущелья, и окрасили сотнями искр воды Фиагдона. [165]

— Это пастухи ночуют в пещере, скот загнали, а сами, должно быть, готовят себе ужин, — говорит проводник.

Но полоса света бледнеет, вот мы уже за пределами ее, и снова перед нами и вокруг нас мрак непроглядный. Шум реки мало-по-малу затихает; мы оставили ее в стороне; к мраку присоединяется еще тишина. Но вот снова шум реки, на этот раз уже справа: это приток Фиагдона.

Крутой поворот и гладкий, крутой спуск. Шум явственнее, он приближается; вот ощущаешь, как лошади стучат копытами по мосту, хотя моста не видишь; еще несколько шагов, и уже сквозь туман блестит огонь; мы в Дзивгисе.

Следующее утро позволило нам осмотреться в селении.

Дзивгис расположен на выступе горы, которая круто спадает к реке, а за Дзивгисом поднимается отвесной каменной стеной, на которой прилепилась старинная крепость, с полуразрушенными стенами и башнями — жилище древних насельников этих мест. Дома нынешних обитателей в большинстве случаев просторны; у многих домов вставлены стекла в оконные рамы, ставни расписные.

Дом нашего хозяина двух-этажный; внизу помещаются кладовая, наверху — жилые комнаты и кунацкая; в последней пол крашеный, она меблирована столом и стульями крепкими, довольно красивыми, местной осетинской работы. Вокруг дома идет крытая галерея, открывающая с каждой стороны своей новые виды: с нее видны скалы, поднимающиеся за домом, река, текущая у подножия селения, и горы, то серые, то зеленые, по другую сторону реки; видно с галереи, как горы слева мало-по-малу теряют свой зеленый оттенок и все более и более принимают грустный, унылый вид серых мертвенных скал.

Дальше за аулом на уступе поднимается четырех-угольное строение, обнесенное оградой: это дзуар. Под словом дзуар разумеется всякое священное для местных жителей место, будь то новая христианская церковь, или языческий храм, или священное дерево; это же слово служит для обозначения святых. В данном случае перед нами был языческий храм, или, точнее говоря, древняя христианская церковь, обратившаяся мало-по-малу в языческий храм. Четырех-угольное здание с алтарным выступом, маленькая деревянная звонница с двумя колоколами, на которых сохранились грузинские надписи, все это с первого взгляда не гармонировало с массой рогов, накиданных грудой у ограды, с чашами и другими жертвенными [166] принадлежностями. Этот дзуар был посвящен св. Уастерджи (св. Георгию), одному из наиболее почитаемых осетинами святых. В ноябре совершается празднество у этого дзуара, который носит название Уастерджи-кувен-дон. Собираются к нему в день праздника местные жители, режут торжественно быков и баранов и пируют на крытом дворике около церкви. Рога закланных в честь св. Уастерджи животных складывают все вместе в кучу; сюда складываются и рога убитых на охоте животных. Всякий счастливый охотник из жителей считает долгом своим принести рога в дар св. Уастерджи, и горе тому, кто осмелится взять их себе. Таким образом лежат и гниют здесь десятки прекрасных оленьих и турьих рогов.

Женщинам запрещается вход за ограду священного места; дети моложе трех лет также не имеют доступа к святилищу, но когда мальчику минет три года, его ведут торжественно к храму, где он и приносит в жертву святому одну из своих детских игрушек; с этого времени он может входить за ограду и присутствовать при жертвоприношениях и празднествах. Поэтому-то масса детских игрушек лежит у двери храма. Нас ввели в ограду; пришел дзуарлаг, хранитель дзуара, старик с худым и морщинистым лицом, с седой длинной бородой. У него хранились ключи храма; дзуарлаг стал отпирать замок, но замок не давался; долго возился старик у двери и объявил наконец, что сломан замок и он отпереть не может. Нарочно ли он придумал такой исход, чтобы избегнуть необходимости вводить чужих людей в столь святое место, или действительно замок был сломан, не знаю. Во всяком случае нам тут же стали рассказывать, что это такое священное место, что, когда однажды соседний священник, осматривая дзуар, взял из него какую-то чашу, он ослеп.

Входят осетины, как в самое здание дзуара, так и в ограду его без шапок, крестясь; с суеверным страхом смотрят они на священное место: ведь это жилище самого могущественного из святых, без него все плохо пойдет, и урожаи будут плохи, и пошлет он за непочтение мор скота и болезнь на людей.

Следует заметить, что осетины исповедуют христианство за исключением большинства лиц, принадлежащих к привилегированному сословию; последние — мусульмане; это объясняется тем, что большинство родоначальников осетинского [167] господствующего сословия пришли из разных стран уже мусульманами. Семейные предания привилегированного сословия выводят своих родоначальников то из Крыма, то из Кабарды, то, наконец, из Аравии или местностей Кавказа, в которых мусульманство утвердилось уже давно. Они сохранили веру своих предков, смешав ее с языческими верованиями осетин, среди которых им пришлось жить много веков и с которыми они ассимилировались.

Осетины-христиане, получив учение Христа из Грузии, сохранили его, но христианство у них ужилось совершенно свободно с языческими представлениями. Их мифология, разработанная довольно подробно, смешалась с христианством; деятельность, характер, свойства языческих богов слились в личности того или другого христианского святого. И теперь нередко можно встретить в селении осетинском новую христианскую церковь, а рядом с ней старую, обратившуюся в языческий храм. В первой служит священник, нередко грузин; в нее ходят по воскресеньям и большим праздникам к обедне, причем весьма часто хождение в церковь отбывается точно повинность — по очереди. Женщины в церковь не допускаются. К старинному дзуару сходятся в определенные дни; место священника занимает старик, который и приносит святому в жертву баранов и быков. То — одна церковь, это — другая, но обе священны, только в одной служат обедню, а в другой приносят жертву.

Высшее существо, управляющее всем миром — Бог — по-осетински Хуцуа иди Хцау: он живет на небе; выше его никого нет, от него все зависит. Насколько определенно это понятие о Боге, можно заключить из того факта, который мне довелось слышать от одного осетина-куртатинца. Несколько лет Хцау не давал урожая ни на хлеб, ни на сено; осетины терпели, но, наконец, их терпение истощилось; они собрались всем обществом и решили написать от имени всего общества прошение к дзуарам (святым), чтобы они, посоветовавшись между собой, сместили Хцау и поставили на его место другого, который бы был к ним милостивее. Приговор был привязан к ласточке, которую затем и пустили, чтобы она отнесла прошение общества к дзуарам.

Кроме Хцау есть еще целая масса божеств, из которых каждое имеет свои обязанности. Наиболее почитаемыми являются Уацилла (св. Илья) и Уастерджи (св. Георгий). Первый — бог громовержец, от него же зависит урожай. Уацилла [168] поражает того, кого хочет взять к себе, молнией; умерщвленного ею хоронят на месте смерти. Если после этого бывает ненастье, то похороненного вырывают из могилы, кладут в арбу, запряженную быками, и пускают быков идти, куда они хотят. На том месте, где они остановятся, и хоронят его.

Уастерджи ездит на белом коне; он покровитель всех мужчин, он же преследует воров и клятвопреступников и карает их. В честь Уастерджи пьется и последняя чаша пива или араки перед отъездом в путешествие. Уастерджи, повидимому, один из самых любимых святых; ему посвящено много легенд и рассказов, где он является то покровителем и спасителем, то гневным, карающим за преступления. Он же нередко защищал людей в собрании дзуаров, когда последние, раздраженные за людские беззакония, за малое количество приносимых им жертв, хотят послать какое-нибудь бедствие на людей — войну, голод или мор; тогда Уастерджи выступает ходатаем за людей и просит дзуаров потерпеть еще их грехи на некоторое время, чтобы дать им время раскаяться. Нередко при этом Уастерджи приказывает одному из жителей ходить по селениям и проповедывать покаяние, грозя от его имени бедой в случае неповиновения.

Дом, имущество, здоровье и жизнь осетина находятся в руках разных богов, святых. Тутырь (по догадкам, Феодор), властвует над волками; нужно приносить жертвы и ему, чтобы раздраженный бог не послал своих волков и не истребил стада. Над овцами властвует Фалвара — он можете их охранять от хищных слуг Тутыря. Фалвара плохо видит левым глазом, так как Тутырь предательски ударил кулаком по нем, чтобы волки могли беспрепятственнее грабить стада. Над домашним очагом властвует Сафа; он охраняет священную цепь над очагом. Цепь, как символ домашнего очага, играет у осетина такую же важную роль, как было описано выше у чеченцев и ингушей. Прогневит осетин Рыныбардуага — он пошлет болезни на него и на скот, так как это божество имеет власть посылать все болезни и избавлять от них (Вышеприведенные сведения об осетинских, божествах см. в «Осетинских этюдах» Вс. Миллера, II, стр. 240–254.). Охота не будет удачна, если предварительно не умилостивить Авсати, властителя над всеми дикими животными, который посылает их к чтущим его и удаляет от непочтительных. Вечером, накануне дня охоты, осетин приказывает своей жене [169] испечь три маленьких сырника. На следующий день, отправившись на охоту, осетин берет эти сырники с собой и, придя к месту охоты, просит Авсати дать ему одного бедного оленя или козла, просит принять его в жертву сырники (). В воде живет Донбытырь — бог воды, в лесу — Сау-дзуар; в самом доме в кладовой поселился Бынаты-хцау, являющийся то в виде мальчика, то в виде старухи, то в виде белого барашка. По смерти, осетину придется давать ответ в своих делах Аминону, стражу у врат в подземное царство; минует душа Аминона, владыка над мертвыми Барастырь укажет новоприбывшему место в аду или в раю. Воровство не будет удачно, если не принести жертвы покровителю воров Суабарегу. Вот главные божества; каждое требует жертвы себе, каждому нужно угодить. Кстати упомянем о некоторых обрядах осетин, рисующих их религиозное мировоззрение. Почти в каждом селении или около него возвышается на камне невысокий четырех- угольный столб, сложенный из небольших камней. Этот камень и столб носят название Мади-Майрам (Мать Марии). При свадебном обряде молодую подводят к этому камню. Мальчики бросают в камень пулями и камешками, крича: «Вот столько мальчиков, сколько камней и пуль, и одну синеокую девочку подай, Майрам, нашей доброй невестке». Умрет кто-нибудь в доме — справят богатые поминки, зарежут баранов, наварят пива и араки; чем больше будет гостей, тем лучше для души усопшего; все, что поедается на поминках, все это идет впрок не гостю, а умершему, так что сыт будет он, иначе умрет он с голоду на том свете. Во избежание вторичной смерти требуется кормить умершего сытными поминками, что нередко разоряет даже богатые семьи, если в один год случится в семье несколько покойников.

Могилы свято чтутся; копать их грех, и ни один старик, и ни один молодой в присутствии стариков копать их не решится.

По мнению лиц, хорошо знающих Кавказ, осетины — самое даровитое племя из всех кавказских горцев; они веселы, добродушны, ласковы; в них нет той постоянной замкнутости, какой отличаются чеченцы и ингуши. Гостеприимство их не имеет границ; не имеет границ и их веселье и остроумие, в особенности когда сила горского пива начинает влиять на них; их характер добродушный, смелый открытый, сказывается тогда во всей своей силе. Отличаются осетины и [170] своим красноречием, и нередко произносят за обедом тосты, поражающие искусным построением и богатством сравнений.

Не лишены они и поэтического творчества: у них много песен, легенд, сказок. Большинство их рисует перед нами осетина, как человека с богатой фантазией, живо изображающего простым языком свои идеалы и задушевные мысли.

Вокруг Уастерджи-кувен-дон находится старый могильник; это старое кладбище тянется, почти не прерываясь, вверх по горе и упирается в скалу, стеной поднимающуюся над Дзивгисом. Наиболее интересными оказались могильные пещеры под самым отвесом скалы. В одних из пещер костяки лежали в деревянных гробах; в других кости были разбросаны, так что определить положение костяка было невозможно. В отношении вещей — эти пещеры дали нам обильную жатву: много бус, бронзовых дутых браслетов, колец и серег, много металлических зеркал, из которых одно имело крышку с прекрасными изображениями грифонов, пряжек с различными изображениями, глиняных сосудов (довольно грубой работы).

К вечеру мы выехали из Дзивгиса в Далагкау, езды часа 1¹/₂. За поворотом показался аул, построенный у самого берега реки. Белая, обширная церковь армяно-грузинского стиля резко выделяется среди темных, низких саклей. За аулом, в который въезжаешь по шаткому мосту, вьется тропинка в гору, на широком уступе которой расположен двор хозяина, у которого мы думали провести ночь; белый, с железной крышей, с разноцветными ставнями, он смотрел дворцом с возвышенности, у подножья которой лепятся убогие сакли бедных жителей.

Хозяин вводит нас в кунацкую: в углу обширной комнаты стоит диван; вдоль стен стулья и несколько столов, покрытых вязаными салфетками; на полу постланы хорошие ковры, а на стенах висят портреты друзей и знакомых хозяина; лежит на столе и альбом — невиданная вещь в горах. Хозяин принимает нас радушно и ласково. Он заставляет свою дочь, девушку лет 15-ти, одетую в шелковую красную рубаху и серый шелковый с отливом кафтан, подавать нам крепкий чай и различные печенья домашнего приготовления. После чая мы хотели лечь спать.

— Нет, уж ужинать нужно, без этого никак нельзя, — настаивает хозяин: — для вас уж мы зарезали бычка.

Через несколько времени вносят в комнату столы, сдвигают их и накрывают чистой скатертью. Затем ставятся и [171] тарелки, ножи и вилки, одним словом, стол накрывается не так, как обыкновенно у горцев.

Для закуски нас угостили аракой — местной водкой, плохо очищенной, с неприятным запахом и очень невкусной. Затем начался ужин: одно блюдо сменялось другим; за жареным бараном подали баранину вареную; жареная говядина с картофелем последовала за вареной говядиной; все это сопровождалось еще различными пирожками, замечательно хорошо приготовленными искусной рукой хозяйки. Блюдам, казалось, не было конца. Наконец, еще принесли огромные козьи рога с пивом, — рог длиной аршин с четвертью; в него входит более бутылки пива; осушать его приходилось одним духом, не отнимая ото рта, и если кому из нас не удавалось исполнить это, веселый смех встречал неудачу. Касательно горского пива следует заметить, что оно чрезвычайно крепко и вкуснее нашего. За рогом следовал другой, третий; пили за здоровье всех; говорились осетинами красноречивые спичи, произносились добрый пожелания... и так до поздней ночи.

Пока мы пировали в комнате, давно уже наступила ночь.

Утро было прекрасное. Наш хозяин повел нас осматривать свой огород и пчельник. Огород — редкость в горах. Долго сомневались сажать овощи и фруктовые деревья на такой высоте, боясь, что тяжелый труд пропадет даром.

Хозяин наш первый рискнул, ему сулили неудачу: никто ведь раньше этого не делал. Но хозяин наш не испугался; посадил несколько фруктовых деревьев, вскопал грядки и насадил огурцов и прочих овощей; отыскал на склоне горы небольшой ключ и провел по всему огороду небольшие канавки, по которым вода орошает сад. У каждого дерева сделано углубление, где вода и останавливается пока не наполнит его. Чтобы прекратить орошение, стоить только закрыть маленькое русло канала доской и вода потечет по главному руслу. Прошло 6 лет, и теперь огород и фруктовый сад процветают; овощи получаются хорошие, фрукты вызревают. Хозяин радуется, показывая свое любимое, выхоленное им детище.

Добрым примером послужила энергия нашего хозяина; теперь уже многие заводят фруктовые сады.

Из Далагкау мы поехали в селение Гули, расположенное на противоположной горе, чтобы осмотреть старинный дзуар. Проезжая через лежащее внизу селение, мы остановились для осмотра могилы Тугаура и Куртата, родоначальников двух [172] осетинских обществ, Тугаурского и Буртатинского. Могилы в виде больших четырех-угольных каменных зданий, покрытых шиферными плитами на два ската, стоят рядом. Эти гробницы считаются особенно священными — в них покоятся кости двух родоначальников.

За селением дорога все поднимается в гору, пока не доезжаешь до Гули. Само селение ничем не отличается от прочих аулов: те же убогие сакли, те же извилистые переулочки, те же башни-руины. При въезде в селение стоит дзуар: он меньше, чем дзуар в Дзивгисе, но так же, как и в том, здесь набросаны кучами рога, так же стоят на полках в крытом дворике священные сосуды. На дверях прикреплены два рога серны; на каждом из них висит по небольшому колоколу.

Весь аул собрался около дзуара, чтобы посмотреть на нас. Пришел дзуарлаг и, набожно перекрестясь, стал отворять дверь. Входя в самое здание, он еще раз перекрестился и ввел нас во внутренность храма. Церковь была пуста; свет едва проникал через небольшое узкое окно на восточной стене. Этот робкий луч света позволял разглядеть на западной стене небольшую нишу, в которой лежала масса старинных бронзовых круглых пуговиц наподобие бубенчиков, — это приношения благочестивых древних обитателей Гули.

Кому посвящен этот дзуар — неизвестно; но празднество совершается также в ноябре, как и в соседнем Дзивгисе. По всем вероятиям и этот дзуар выстроен в честь великого Уастерджи.

Мы вернулись в Далагкау. Хотели-было ехать дальше, но хозяин нас не пустил без «легкого» завтрака. Этот «легкий» завтрак опять состоял из барана и бычка, араки и многих козьих рогов горского пива. Распростившись с хозяином, мы двинулись в путь.

Дорога, минуя несколько селений, поднялась вверх и повела нас по засеянным полям; июль был уже в половине: жатва начиналась. Везде, справа и слева, среди колосьев, вырисовывались красивые фигуры жниц в красивых рубахах и белых кафтанах; при нашем проезде они останавливались и, прикладывая ладонь ко лбу, чтобы защититься от ярких солнечных лучей, смотрели на нас, изредка выкрикивая нам какое-нибудь приветствие. Красивую картину представляли эти рассеянные по полям группы жниц; на лице их не было еще написано угнетения от суровой беспощадной судьбы, столь немилостивой к женам горцев. Они были веселы, здоровы, они еще [173] наслаждались своей девичьей волей. Для многих из них, быть может, это было последнее веселое лето.

Начался спуск к речке, затем новый подъем к селению Латц. Латц стоит на выступе горы, круто падающей вниз к речке. Он весь состоит из башен, близко пристроенных одна к другой, оставляющих место только для узких улиц, извилисто огибающих углы их.

К нам подходит один из хозяев с просьбой зайти к нему и отдохнуть.

Едва мы успели усесться в кунацкой, как он внес огромную деревянную чашу с пивом. Чаша имела форму потира; вышина ее была более 10 вершков; пришлось пить, и сколько ни пили мы из этой чаши, хозяину кажется, что все мы пьем мало. Общими усилиями, при помощи сопровождавших нас осетин, удалось-таки, наконец, осушить ее. Хозяин остался доволен.

Мы прошли посмотреть на дзуар, находящийся возле Латца; этот дзуар носит название Хцау-дзуар; по форме он не отличается ничем от виденных раньше, это тот же продолговатый четырехугольник с двускатной крышей. Около дзуара собралась толпа; был праздник. Дело в том, что в середине июля все жители сходятся к дзуару для жертвоприношений перед началом жатвы: иначе жатва кончится неблагополучно, польет, пожалуй, дождь и уничтожит или испортит сжатый хлеб, или ударит молния, и небесным огнем спалит достояние непочтительных к святилищу людей. Пришел призванный для нас дзуарлаг, чтобы показать нам внутренность храма, старик сгорбленный, морщинистый. Страшно и грешно, по мнению населения, входить в дзуар во время непраздничное и вводить в него людей посторонних, которые, пожалуй, осмеют святыню. Наказание постигнет дерзкого, проникающего таким образом в храм; но вина падет на того, кто отворит двери храма; поэтому старик, повидимому глубоко верующий в старые предания, долго возился у замка, не решаясь отказать нам во входе в храм и страшась также гнева божества. Наконец, он решился примирить эти два чувства и с одной стороны угодить нам, с другой избежать гнева святых: долго провозившись, он предложил, наконец, проф. М. попробовать отпереть самому дверь, как бы рассуждая: «коли хочешь войти в дзуар, отвори сам; рассердится святой — покарает тебя, а мое дело тут сторона, не я открывал».

Мы вошли в храм: деревянная рама некогда бывшего [174] здесь иконостаса делит дзуар на две части. В алтаре сохранился престол в виде четырехугольной, правильно обтесанной каменной глыбы. На престоле стоят две иконы, недавно пожертвованные кем-то; тут же стоят две чаши: одна с медом, другая с пивом; с северной стороны алтаря висит тяжелая железная цепь на стене.

— Что это за чаши? — спрашивает проф. М. у дзуарлага.

— Эти чаши всегда стоят здесь; каждый год в тот день, когда празднуют, наливают их одну медом, другую пивом; — объясняет наш дзуарлаг. — Вот, если кто захворает, дают меда и пива больному — исцеляет.

— А цепь?

— Цепь тоже святая; если кто заболеет, придут в дзуар и отскоблят кусочек железа, кладут в воду и дают выпить больному.

— Давно построен дзуар?

— Царицей Тамарой построен, — говорит дзуарлаг.

Постройка большинства старинных церквей, которые нам приходилось встречать в Чечне, у ингушей и осетин, по народным преданиям приурочивается ко времени царицы Тамары. Просветительная деятельность Тамары, оставшись в памяти у многих кавказских племен, заставляет приписывать ей постройку большинства старинных церквей.

Мы продолжали путь к Харискину. На левом берегу реки, на возвышенности, стоить Харискин с древней башней, словно грозный замок, оберегающий вход в расположенное тотчас за ним ущелье. Крутой подъем ведет к селению. У дверей нас встречает хозяин, старик с добродушным видом; широкая, седая борода лопатой как нельзя более гармонирует с его широким, полным, веселым лицом.

Он повел нас в свой сад: сад его расположен по склону горы, поднимающейся уступами за аулом; масса фруктовых деревьев, яблонь, груш, была в этом саду. Горный ключ светлой сильной струей бил из горы и с шумом падал в бассейн, искусственно устроенный в почве для того, чтобы отсюда можно было спускать воду к корням деревьев по небольшим канавкам, прорезанным среди сочного газона. Между деревьями был устроен стол из камней и такие же каменные скамьи. Сад кончался у речки, за которой поднимались огромные горы.

Темнело; нас позвали в комнату; по узкой лестнице мы поднялись на второй уступ горы, где помещались жилые [175] помещения, кроме кунацкой, которая находилась внизу. Небольшая опрятная комната была завалена книгами: хозяин был книжный человек и любил в часы досуга почитать не только божественное, но и светское.

Мы вышли на галерею около башни: внизу у наших ног шумела река, вытекающая из ущелья, темного, пустынного. Это ущелье по мрачности своей подало повод к легенде, что здесь, среди скал, является дух какого-то святого, который то пугает прохожих своим сверхъестественным видом, то предостерегает их от несчастий, то грозит им гибелью за неповиновение святым и недостаток жертвоприношений.

Тьма сгущалась. Гор над нами не видно было вовсе, только там, далеко наверху, на самой вершине одной горы, ярко сиял, словно гигантский фонарь, костер, разложенный пастухами, слабо освещая одну из причудливых скалистых вершин. Нас позвали ужинать; ужин был также обилен, как и в Далагкау; как и там, подали рога с пивом; разница была в том, что на этот раз рога были турьи, вмещающие в себя еще больше, чем козьи. Выпить рог одним духом было нелегко; сын хозяина объяснил нам способ, при котором было легче осушить рог; следовало держать его так, чтобы изгиб рога с внутренней стороны был обращен к груди. Действительно при таком способе удавалось осилить рог.

На следующее утро, осмотрев старый дзуар недалеко от Харискина, мы собрались ехать в обратный путь; хозяин не отпустил нас, однако, без завтрака, обильного и сытного, как и вчерашний ужин. После нескольких рогов пива пришлось еще выпить большую чашу пива в честь св. Уастерджи, чтобы он охранил наш путь от всех неприятностей.

Подъезжая к Далагкау, мы снова были задержаны одним из хозяев, который просил нас заехать к нему на полчаса отдохнуть. Но когда мы собрались в путь, нас не отпустили, пришлось завтракать снова. Далагкауский хозяин наш, у которого мы провели первую ночь, заявил нам шутливо, что мы должны ему теперь заплатить козленка; остановившись не у него, мы нанесли ему тяжкую обиду, за которую ему и следует получить с нас козленка. Таков местный обычай.

После завтрака, мы продолжали путь на Кобань. Тропинка, извилисто поднимавшаяся вверх по горе, круто спустилась вниз и снова поднялась вверх к широкой дороге, которая карнизом шла над рекой. Ущелье было очень узко; в иных местах камни, обрушившиеся со скал, образовали нечто в виде [176] циклопических мостов, которые глубоко внизу соединяли одну каменную стену скалы с другой; в других местах река особенно пенилась и шумела, как бы стараясь пересилить нежданно поставленную ей преграду из упавших в воду камней.

Перед нами каменные ворота: огромные обломки скал, Бог знает когда обрушившиеся с высоты друг на друга, образуют ворота; около камней уже успели вырасти вековые деревья; да и в скважинах, среди самих мшистых утесов, образующих ворота, приютились уже кустарники, достигавшие значительной вышины.

Мало-по-малу лес расступается, он уходит от нас влево, — мы на зеленой высокой площадке. Эта площадь свеже изрыта кабанами, которых много в девственных лесах Осетии. Наконец, справа показалось селение; проезжая его, мы остановились у одного дома и попросили воды, и опять встретили любезное гостеприимство и неизбежные угощения.

Ночь уже спустилась, когда, наконец, мы выехали из этого селения; нужно было доехать до Кобани в эту же ночь. Тропинка нередко пересекалась болотами, по которым лошади шли осторожно, в темноте находя сухие места, на которые им можно было безопасно поставить ногу; иногда они скользили и падали в мокрую тину, увязали в ней копытами и снова с трудом поднимались на сухое место. Покажутся то справа, то слева неопределенные силуэты деревьев и быстро наклоняешься, чтобы избежать удара ветви, нависшей над дорогой. Затем, снова подъемы и спуски, то скользкие и крутые, то отлого спадающие вниз к речкам.

Наш кобанский хозяин, осетин, проводящий зиму в Петербурге, приехал на лето к себе на родину. Его дом представлял смесь городского культурного дома и горской сакли. В одной комнате стоит прекрасный письменный стол с различными пресс-папье, бронзовыми подсвечниками, заваленный книгами. В кунацкой, убранство которой не отличается ничем от прочих горских кунацких, висит по стенам шкура медведя, убитого его братом, который за свою удачную охоту и прозван «сыном Авсати» (бога охоты). Хозяин наш, привыкший в Петербурге к другой, более роскошной жизни, соблюдал у себя на родине дедовские обычаи; он позволял себе нарушать их настолько, насколько это было необходимо для культурного человека; так он завел себе особый кабинет для работы. В остальном, на первый взгляд, он ничем не отличался от прочих осетин. [177]

Он предложил нам поужинать; мы просили его не принуждать нас к еде и рассказали ему, как часто за эти дни нам пришлось обедать и завтракать; он понял нас, вник в наше положение и отпустил нас спать.

На следующее утро мы осмотрелись в Кобани; наш любезный хозяин показал нам все свои владения, свой новый двор и новые постройки, которые он начал выводить у себя для разных хозяйственных целей. Дом нашего хозяина находился в Верхней Кобани; недалеко от этого селения расположена Нижняя Кобань. Эта последняя замечательна своим могильным полем, давшим большие результаты археологам. Могилы в Кобани расположены по уступам горы Харудат; так как поверхность горы представляет ровное поле, то могилы долго не были замечены. Но вследствие разливов реки, берег в некоторых местах стал отваливаться и обнаруживать кости и некоторые бронзовые предметы. Это было замечено владельцем поля, Хабом Капуковым, который и принялся за раскопку могил. Она велась довольно хищническим образом: выбирались из могил лишь золотые вещи, бронзовые бросались. Выкапываемые вещи продавались любителям. Но когда археологи обратили внимание на сокровища, хранящиеся в могилах Кобани, то и раскопки стали производиться более правильно. Самые вещи, даже самые незначительные, которые недавно еще отбрасывались владельцем поля, как негодные, поднялись до огромной цены. Из археологов, бывших в Кобани, впервые исследовал могилы г. Филимонов; кроме того раскопки производились гр. Уваровым, гг. Антоновичем, Вирховым и Шантром. Много из найденных вещей в могилах продано владельцем г. О-скому, археологу-любителю в Владикавказе, обогатившему этими покупками свою огромную коллекцию; много вещей продано также в Берлин. Предметы, выкапываемые из кобанского могильника, принадлежат к бронзовой культуре, которая, как известно, довольно долго длилась на Кавказе. В каталоге собрания древностей гр. Уварова, где также находится много кобанских вещей, мы видим большой перечень разнообразных предметов, частью найденных, частью приобретенных покойным гр. Уваровым для своей коллекции: бронзовые булавки, зеркала, пряжки с изображениями оленей, изображения животных, как-то: лошадей, оленей, туров бараньих голов (частью дутые, частью литые); фибулы дугообразные, ножные браслеты, кольца, глиняные сосуды — все это было находимо в Кобани в изобилии. Много [178] было находимо и поясов из листовой бронзы, топоров бронзовых с орнаментами, таких же кинжалов в два лезвия с изящными рукоятками, изображавшими иногда фигуры животных, и т. п. Г. Антонович при раскопках в Кобани нашел молоток с изображениями перевивающейся змеи, солнца, рыб и грифона персидского характера. Одним словом, редкое место на Кавказе давало столь обильные результаты, как могильное поле в Кобани (Каталог Собр. Древностей гр. Уварова, 1887; Кавказ, гр. Уваровой, стр. 77.).

Мы тронулись в путь, чтобы к ночи достигнуть Владикавказа.

Дорога, минуя несколько полян и густой орешник над рекой, выводит в лес, где лошади быстро бегут, предоставляя всадникам искусно уклоняться от ударов нависших ветвей.

За лесом снова обширная, волнистая поляна; узкая тропа, медленно спускаясь, приводит, наконец, к крутому спуску; справа видно иссохшее русло реки, покрытое огромными белыми камнями. Эта каменная река извилисто уходит в горы. Весной этот поток непроходим: бурно шумят его волны, стремглав катящиеся вниз с гор к Тереку, сильно вздувая его и без того шумящие воды. Но прошла вода, и поток мало-по-малу суживается и затихает; это лишь узкая струйка. Наконец и та пропадает от палящих лучей солнца, и от недавно еще столь бурного и грозного потока остаются только набросанные друг на друга глыбы камней.

Еще несколько минут, и мы въезжаем на военно-грузинскую дорогу.

В Балкарском обществе горских татар.

Сытые, крепкие лошади быстро несут почтовые тележки по плоскости от станции железной дороги к Нальчику. Впереди виден весь Кавказский хребет, огромною цепью застилающий небосклон. Справа и слева цепь теряется в бесконечном пространстве плоскости. Над нею возвышаются снежные вершины; сколько их — счесть невозможно. Прямо перед нами Эльбрус гигантской снежной широкой верхушкой поднимается выше всех [179] окрестных снеговых вершин, кажущихся маленькими и ничтожными сравнительно с его громадой. Дальше, влево, непрерывной цепью идут снежные вершины одни за другими, и далеко влево поднимается узким конусом Казбек.

Дорога все приближается к горам.

Мы подъезжаем к какому-то селению; белые, чисто выбеленные хаты, у которых за изгородью цветут подсолнечники; у ворот волы; изредка у дороги баба, продающая дыни и арбузы; наконец, попадаются в селении и мужики, одетые по-хохлацки. Изумляешься невольно, при виде этой малороссийской картины в глубине кабардинской плоскости.

- Как называется деревня? — спрашиваем у ямщика.

— А Цигулеевка, всего второй год здесь, — отвечает он.

— Как же хохлы попали сюда?

Оказывается, несколько семейств малороссов выселились из своих родных мест на Кавказ, купили землю у помощника начальника Нальчинского округа г. Цигулеева и основали здесь поселок, который и был назван в честь прежнего владельца — Цигулеевкой. Несмотря на то, что поселок существует только второй год, малороссы успели уже устроиться, обзавестись огородами и бакчами и, кажется, насколько можно судить на вид, живут порядочно.

Жители были в поле. Проезжая дальше, мы встречали сплошь и рядом огромные стоги сена, у подножия которых мирно спали хохлы. Попадаются справа и слева курганы, заросшие кустарником; это единственно разнообразит ровную местность, да телеграфные столбы стоят по прямой линии, теряющейся вдали. Вот слева вытянулась длинная линия кабардинского селения.

Наконец, словно оазис, показался вдали Нальчик, издали кажущийся утопающим среди зелени. Встречаются чаще и чаще телеги, управляемые то горским евреем, то немецким колонистом; попадаются чаще и гарцующие кабардинцы. Ближе к городу видны огромные скирды хлеба, словно большие здания самых разнообразных форм.

Нальчик считается слободой, но он постоит за любой уездный город. В нем несколько мощеных улиц; многие улицы обсажены деревьями; есть сад, в котором в определенные дни играет музыка. Нальчик ведет довольно обширную торговлю, которая находится, впрочем, в руках горских евреев, живущих в слободе в большом количестве и имеющих еще свою колонию подле самого Нальчика. Население [180] слободы крайне смешанного характера: кроме русских (чинов администрации и казаков) здесь живут и кабардинцы, и балкарцы, и евреи, и, наконец, немецкие колонисты. Дома Нальчика одноэтажны и невелики, по большей части деревянные, оштукатурены и окрашены в белый цвет. При многих дома находятся фруктовые сады, иногда довольно обширные. Лавки обывателей невелики: в них можно найти все предметы первой необходимости, а в иных и предметы роскоши, понимая, конечно, последнее слово относительно.

Мы остановились в доме одного старого казака, сдающего две комнаты для проезжих по очень умеренной цене. Комнаты низки, малы, с окнами, выходящими на галерейку, построенную над небольшим грязным двором, в глубине которого стоят грязные сараи и конюшни. В комнате жужжат целые сотни мух. Днем, когда крыша дома накаляется, в комнате до того душно, что оставаться в ней долго невозможно; выйдешь на галерею — там не так душно, зато солнце печет немилосердно.

Вечером, осматривая улицы Нальчика, я вышел к соборной церкви, большому белому зданию; еще два шага — и вы уже за пределами слободы; берег падает к реке отлогим склоном; за рекой поляна, на которой возвышаются, стараясь опередить одна другую, массы гор, покрытых густыми лесами; кой-где среди леса выделялись желтые полосы гранита; все это горело и блестело при заходящих лучах солнца; приятное впечатление произвел на меня сам Нальчик, еще более приятное — вид на горы за чертой его, и мне казалось в тот миг, что жить в Нальчике должно быть не особенно скучно. Я ошибался — впоследствии я узнал, что жизни здесь так же мало, как и в большинстве наших уездных городов, что и здесь, как и везде, почти все объято глубоким сном. Впрочем, небольшая группа интеллигентных людей, заброшенная сюда судьбой из разных краев России, сумела образовать кружок тесный и дружный.

Нальчик принял нас радушно: мы встретили здесь самое широкое гостеприимство. Доктор К. настоял на том, чтобы мы перебрались к нему, и благодаря ему время в Нальчике текло незаметно. Познакомились мы и с семьей доктора Д., и с балкарской семьей Аб. — везде самый радушный прием; особенно было приятно встретить этих любезных, образованных людей в местности, где можно было менее всего ожидать их найти. Много пользы приносит этот кружок и Нальчику. Заброшенные [181] в глухой уголок Кавказа, они из всех сил работали, каждый по своей специальности.

Мы собирались ехать из Нальчика в Балкар, почти вовсе не посещаемый путешественниками. Нам говорили и про трудную дорогу, и про известную всему Нальчику «Чортову лестницу».

Помощник начальника округа, г. Цигулеев, распорядился относительно доставки нам лошадей и представил нам, в качестве переводчика, Селяха Маныщева, кабардинца, хорошо знающего Балкар и вполне свободно говорившего по-русски. Селях представлял редкое исключение из всех переводчиков, с которыми нам приходилось ездить до тех пор, именно тем, что был человек относительно развитой, интересующийся наукой и литературой; кроме того в поездке он был еще веселым товарищем.

Рано утром мы сидели уже на лошадях. Несколько времени приходится ехать по плоскости. Нальчик со своими садами и домиками вытягивается в узкую полосу. Еще некоторое время, и он уже кажется снова веселым оазисом, случайно брошенным сюда среди безлюдья и безмолвия.

Мы спустились к реке.

Дорога, пересекши реку, поднимается в гору, оставляет в стороне несколько болотцев, покрытых высокой осокой, и входит, наконец, в густой буковый лес. Это один из тех лесов, который, начинаясь у подошвы какой-нибудь горы, застилает своими вековыми деревьями весь ее склон до самой вершины, затем спускается с противоположной стороны и поднимается снова с одной горы на другую, все выше и выше, до тех пор, пока не подойдет до высоты, выше которой лес расти не может; здесь он словно обрывается; за ним тянутся уже травяные зеленые скаты вплоть до скал, за которыми поднимаются снежные вершины.

Наконец, лес остался позади. Мы уже среди альпийских пастбищ, раскинувшихся по горам на необозримое пространство. Поднимаясь и снова спускаясь, мы достигаем, наконец, места, за которым уже начинается спуск в долину, раскинувшуюся зеленым ковром у наших ног. По средине долину прорезывает широкая лента Балкарского Черека; за ней поднимаются снова лесистые склоны гор; вдали, в глубине долины, виднеется ущелье, за которым лежит Балкар. Справа склоны гор то безжизненные, белые, на которых растут чахлые дубы, то [182] покрытые роскошной травой. Внизу селение Кашкатау чернеет группой своих невысоких домиков.

Мы стали спускаться; лошади скользят по гладкой, плотной почве; несколько раз приходится слезать и сходить по каменным ступеням, извилистой, огромной лестницей падающим вниз. Наконец, мы в долине. Быстро несут нас лошади к Кашкатау. Подъезжаем к селению — оно пусто, лишь кой-где из-за двери выглянет старуха, с любопытством осматривая нежданных гостей, да изредка пробежит через дорогу маленькая девочка или мальчик. Оказывается, жители все ушли на работы, — остались в селении только старые и малые.

Не скоро мы нашли старшину, не скоро добыли нам свежих лошадей, необходимых для поездки в горы, да и то из четырех лошадей привели одну хромую, а из седел одно было деревянное.

Кашкатау — поселок недавний; он основан выселившимися сюда крепостными после освобождения. Жители бедны; они еще не успели достигнуть на новом месте благосостояния, которого, впрочем, не имели и в бытность свою в горах: постоянные поборы владельцев тяжело отзывались на экономическом положении подвластного населения.

Мы двинулись дальше. Наш проводник, толстый, коренастый человек с окладистой жесткой бородой вокруг загорелого, красного лица, ковылял на хромой лошади, держа в руках купленного нами в Кашкатау барана; нужно отдать справедливость его лошади: она, несмотря на то, что была хрома, шла быстрее наших, которых никакими средствами нельзя было побудить ускорить шаг.

Мы подвигались по долине, вверх по течению реки, все приближаясь к ущелью.

Солнце уже садилось: доехать до Балкара в этот день не было возможности. Красная полоса неба за ущельем ярко вырисовывала на своем фоне контуры гор; разнообразные, причудливый формы верхушек их определеннее и резче вычерчивались на ясном небосклоне.

Пока мы осматривали находящееся у дороги кладбище, потянул ветер из ущелья и нагнал на небо густые свинцовые облака. Мало-по-малу все небо, недавно еще столь ясное, покрылось тучами, и хлынул дождь. Нужно было искать себе пристанища на ночь: возвращаться в Кашкатау взяло бы много времени, да и было бы неудобно, так как мы отсрочили бы таким образом наш приезд в Балкар; наш проводник [183] сообщил нам, что в часе езды от Хуламского Черека (притока Балкарского Черека), реки, пересекающей дорогу, по которой мы ехали и у которой мы находились в настоящее время, стоит мельница, где все-таки будет нам лучше, чем под открытым небом; мы отправились к мельнице; по дороге к нам пристало несколько балкарцев, которых ночь также застала недалеко от ущелья.

Под проливным дождем прибыли мы к мельнице. Мельник, человек бедный, отвел нас в кунацкую, в которой вместо обычного в кунацких дивана лежала наклонно поставленная широкая доска.

Развели огонь в камине. Наши неожиданные спутники зарезали нашего барана, чтобы приготовить и для себя, и для нас ужин.

Подложив седла под головы и накрывшись бурками, мы легли спать. Сырой, холодный воздух прорывался через незакрытое ставней небольшое окошечко, широкой струей наполнял собой всю комнату с такой силой, что теплота от тлеющих в камине угольев не было заметна.

На следующее утро, напившись сваренного в котелке чаю, мы тронулись в путь, сначала по долине, все приближаясь к ущелью, затем, поднявшись немного, дорога убегала в лес. Горы с обеих сторон долины сблизились, оставляя, однако, еще довольно широкий промежуток между своими склонами. Здесь среди леса находится небольшое горное озеро; синие спокойные воды его отражают, как в зеркале, скалистые вершины, поднимающиеся за ним; деревья на берегу стоят недвижно, словно застывшие, отражаясь также ясно до мельчайших подробностей в чистой воде. Вода здесь так чиста, что если бросить в нее камень, то долго можно следить за его падением. Говорят, это озеро отличается своей глубиной, и, по мнению некоторых балкарцев, даже совсем дна не имеет. Это озеро, столь спокойное, имеет в себе что-то особенное, привлекательное, таинственное; его спокойные воды словно недобро сулят тем, кто решился бы войти в него для купанья или поплыть по нем. Народ считает это озеро почти священным: оно произошло сверхъестественным путем; по преданию, наверху горы, поднимающейся за озером, было давно одно большое озеро, потом разразилась однажды страшная гроза над этою местностью, сотряслись окрестные горы, и озеро на горе разделилось на три части: две части его остались наверху, образовав небольшие озера, а третья опустилась вниз и залегла у [184] подошвы горы, образовав третье озеро. Быть может, народное предание сохранило воспоминание о некогда бывшем здесь вулканическом перевороте. Само озеро сделалось жилищем страшного чудовища, форму и вид которого рассказчик не мог описать; чудовище это сидело глубоко в озере, но стоило только кому-нибудь спуститься в воду, чтобы искупаться, или даже наклониться, чтобы выпить воды, как чудовище быстро поднималось со дна и пожирало смельчака, дерзнувшего нарушить покой его. Впоследствии это чудовище опустилось в озеро и с тех пор не появлялось уже на поверхности. Много лет прошло с тех пор, говорил рассказчик; но несмотря на то, что даже самые древние старики не запомнят, когда чудовище явилось в последний раз, все-таки озеро служит для местных жителей, в том числе и нашего рассказчика, предметом суеверного страха. За озером дорога, извилинами пересекающая лес, незаметно вступает в ущелье. Справа тотчас у дороги падает отвесная стена вниз; такая же стена поднимается с противоположной стороны; внизу шумит спертая в гранитных отвесах река Черек. Над каменными стенами, словно на гигантских пьедесталах, возвышаются крутые склоны гор, поросшие лесом. Дорога зигзагами то поднимается вверх по склону, то круто спадает вниз к самому обрыву.

Дальше все лес непроглядный, темный, огромными стволами своих буков обступивший нас со всех сторон. Наконец выезжаешь из леса. Мы на значительной высоте; у наших ног под крутым, почти отвесным склоном пенится и бурлит темной полосой Черек; внизу виден мост, перекинутый над ним, и огромные черные пещеры, образуемые скалами на противоположном берегу.

— Вот и Чортова лестница, — говорит Селяк.

Чортова лестница представляет собою крутой, длинный спуск, спадающий с вершины к мосту; каменные огромные глыбы представляют ступенеобразные выступы во всю длину спуска. Эта устроенная природой гигантская лестница идет над отвесною пропастью к Череку; здесь самое узкое место ущелья; глубоко внизу, где течет Черек, горы так сближаются, что образуют лишь крайне узкий пролив для бурливой реки; к тому же она идет извилинами, вследствие чего и без того спертые и кипящие воды реки, ударяясь о каменные стены, при постоянно крутых поворотах, страшно клокочут и ревут. Природа здесь дикая, подавляющая своим величием и красотой: над каменными стенами возвышаются новые стены, голые, [185] бесприютные; по ним текут десятки больших и малых, выбившихся из камня, горных ключей, то узкими струями сочащихся по камням, то ниспадающих каскадами. Огромные пещеры, зияющие своими отверстиями из глубины скал, еще более усиливают дикий характер ущелья. На другой стороне реки вздымаются огромные вершины гор, по склонам которых среди обломков скал растут могучие буки, своей темной листвой придающие мрачную окраску горам.

На половине Чортовой лестницы, спускаться по которой приходится пешком, находится в скале, в выбоине, довольно высоко от спуска, надпись. Кем и на каком языке она была писана, не знает никто. Еще недавно эта надпись была цела, так как каменный навес сохранял ее от разрушительного действия непогоды; теперь едва сохранились следы нескольких букв. Дело в том, что в 70-х годах несколько англичан, путешествовавших по Кавказу, поднимавшихся на Эльборус, заехали и в Балкар. На Чортовой лестнице они стали стрелять из револьверов; когда им, наконец, надоело стрелять без цели, они выбрали себе целью эту надпись и испортили ее так, что теперь остались лишь незначительные следы ее.

За Чортовой лестницей дорога, проходя Черек по мосту, минует пещеры и идет карнизом над рекой. Нередко надо слезать с лошади, пробираясь по скользким плитам, образующим то небольшие подъемы, то спуски; нередко орошает проезжего влажная пыль падающих с гор каскадов; иногда целая узкая струя холодной ключевой воды обдаст вас, если вы вовремя не сумеете отклонить вашу лошадь в сторону.

Мало-по-малу начинается новый, продолжительный подъем по узкой тропинке, вьющейся то над отвесом, то по зеленому скату, то, наконец, по усеянному мелким шифером склону мертвенной серой скалы. Слева огромные, крутые горы, падающие к реке, справа причудливые утесы; они поднимаются, то словно гигантские колонны, то широким шатром, то образуют огромный человеческий профиль, то, наконец, острой иглой упираются в небо.

Горы мало-по-малу расходятся врозь, образуя вдали широкий проход. Скоро и Балкар.

Серые ската шиферных гор мало-по-малу заменяются покрытыми зеленой травой крутыми откосами. Кой-где на таких откосах видны косцы, смело работающие косой над такими крутизнами, что непривычный человек, поставленный на место косца, не знал бы, как держаться, а не то что косить сено. [186] Дорога все вьется карнизом, огибая подножие скал. Селений еще не видать. Справа поднимаются прямо над дорогой два огромных столба из глины и небольших камней; на каждом из этих столбов лежит по большому гладкому камню. Это интересное явление мне приходилось видеть в первый раз. Разъяренные воды, текущие с гор весной, образовали эти два столба, которые являются как бы пограничными столбами перед въездом в Балкар; дорога, проходящая у их подножья, делает крутой поворот, за которым виден Зими, первый балкарский аул в горах.

Зими по внешности ничем не отличается от общего типа всех горских аулов: те же сакли с плоскими крышами, построенные одна подле другой; те же кунацкие, та же теснота улиц и те же крутые извилины их.

На уступе скалы, возвышающейся тотчас за аулом, сохранилось старинное обширное укрепление с башнями и хорошо уцелевшими стенами. Эта крепость — обиталище бывших владык Зими в те времена, когда, господствуя из-за стен крепостей над туземным, покоренным населением Балкара, они не решались еще сойти вниз в незамиренную страну, где им грозила гибель от недовольных новыми пришельцами прежних насельников.

Хозяина, у которого мы хотели остановиться и к которому один из балкарцев, живущих в Нальчике, дал нам рекомендательное письмо, мы встретили у ворот его дома, как раз в ту минуту, когда он собирался уезжать.

Он остановился, слез с лошади и ввел нас в кунацкую; мы просили его не стесняться с нами и продолжать путь, тем более, что мы остановились лишь на несколько часов в его ауле. Хозяин объяснил нам, что он ехал в Нальчик, чтобы купить несколько яблоков, так как их во всем Балкаре найти нельзя; яблоки же ему нужны для его больной матери-старухи. Долго хворала его мать желудком, долго лечили ее знахари, и наконец объявили, что больной должны помочь свежие яблоки. Для покупки их и предстояло теперь нашему хозяину ехать через горы в Нальчик; как же был рад он, когда мы ему объявили, что яблоки у нас есть с собой: мы захватили их из Нальчика десятка два.

Хозяин повел нас осмотреть большие курганы, возвышавшиеся на крутом берегу Черека. Страшно было видеть эти две огромные гробницы среди гор. Курганы эти пользовались особым почтением и даже суеверным страхом местных [187] жителей. По преданию, в давние времена умерло шесть женщин в ауле; у каждой из них было по ребенку, умерших одновременно с матерями. Их похоронили вместе с детьми в одном из этих курганов; но тела их не сгнили, и теперь они и их дети лежат, как будто живые, в обширной гробнице кургана. Много вокруг них лежит драгоценностей, похороненных вместе с ними. Есть и ход в кургане, заваленный землей и камнями, но никто не знает, с какой стороны он находится за исключением старухи, самой пожилой в ауле, которая помнит еще то время, когда на кургане приносились жертвы.

На восточном склоне кургана лежит в беспорядке несколько каменных отесанных плит. Некогда эти плиты лежали в порядке одна подле другой. Сюда собирались местные жители для приношения жертв; эти плиты считаются почти священными, взять их с кургана было бы тяжким грехом. Один местный житель — рассказывали нам — покусился на эти плиты; хотелось ему взять их себе на постройку дома, так как отесанных плит нигде не было в окрестности. Темною ночью он перетащил их с кургана к себе во двор; но наказание не замедлило: он сам и все его домашние захворали, и он, увидав в этой болезни наказание за свое преступление, обещался, что, если он и домашние его поправятся, тотчас отнесет эти плиты обратно. Он выздоровел и тотчас исполнил свой обет. Перетаскивая плиты, он, однако, не клал их в порядке, а бросал на курган, как попало; с тех пор эти плиты и не были приведены в порядок. После такого случая верующие жители не решаются прикасаться к святыне. Особенно священной считается северный склон кургана, но почему именно северный, нам объяснить не могли.

Напившись чаю и оставив яблоки хозяину, мы отправились дальше, чтобы до ночи поспеть в аул, в дом Хаджи Шаханова, у которого мы собирались ночевать.

Тьма быстро надвигалась; лошади рысью бежали безошибочно среди темноты по узкой тропинке над обрывом; изредка попадался подъем, усеянный мелким булыжником, лошади, напрягая силы, выносят нас снова на ровную тропинку; мы слышим только, как глубоко падает камень, сброшенный копытом в отвес.

Показалась из-за гор луна; местность, озаряемая ее лучами, изменила тотчас свой характер: засверкал Черек внизу, [188] засветились серебристым оттенком горы и утесы. Светлой полоской видна и тропинка, извивающаяся по склону горы.

Внизу зачернело что-то огромною площадью: это аул; он расположен у подошвы высокой горы, на вершине которой поднимается огромный силуэт полуразрушенной башни, господствующей над аулом; это тоже развалины крепости, откуда завоеватели держали в своих руках покоренных туземцев.

Мы спустились еще несколько шагов вдоль русла небольшого потока, впадающего в Черек и загороженного здесь у мельницы; две доски, положенные через поток, составляют мост; по этому шаткому, узкому мосту лошади, однако, идут так же смело, как они это делают и по карнизам, возвышающимися над пропастями, и по хорошей, ровной дороге.

Несколько поворотов по узким улицам аула, и мы у дверей кунацкой дома Шахановых, одной из наиболее родовитых семей в Балкаре. В ожидании сына хозяина мы сели подле кунацкой. Ярко блестел месяц, обливая лучами окрестные горы и узкие улицы аула, по которым двум всадникам в ряд проехать нельзя. Аул уже спал; все было тихо, не слышно было даже лая собак.

Вошел сын Хаджи, человек лет тридцати, и пригласил нас в кунацкую, предварительно извинившись, что отец его уже спит и только поэтому не выходит сам встречать гостей. Несмотря на наши усиленные просьбы, он принудил нас поужинать, прежде чем лечь спать.

На следующее утро мы выехали из аула, чтобы провести день в осмотре башен в аулах Шканты и Кунным, расположенных несколько дальше.

Мы подъехали к Шканты, расположенному при впадении реки Иртышки в Черек. Аул большой и густо населенный; среди аула возвышается огромная башня семейства Абаевых, на двух сторонах которой видны углубленные в стене четырех-конечные равносторонние кресты. В этом ауле утвердилась некогда семья Абаевых, одна из наиболее влиятельных семей в Балкаре. Как Шахановы и Абаевы, так и несколько других семей балкарских производят себя от общего родоначальника Бассиата. До покорения русскими края и до уничтожения крепостной зависимости, весь Балкар был поделен между этими семьями, представители которых считались князьями; но русское правительство не оставило за ними этого титула, хотя за такими же владетелями в соседних горских обществах титул князя бывал утверждаем. Это объясняется тем, что [189] те общества, в которых титул князя был утвержден, были покорены русскими раньше, когда правительство было более щедро на раздачу этого титула местным владельцам.

Постройка башни Абаевской приписывается преданием какому-то греку. По внешнему виду башня ничем не отличается от того типа, который в столь большом количестве рассеян по кавказским горам: и балкарские башни, как большинство других — четыре-угольные, усеченные пирамиды; и в них также дверь приподнята над землей.

Пока З. П. зарисовывал вид башни, успела собраться толпа из мужчин и девушек; те и другие смотрели с любопытством как на нас, так и на карандаш З. П., набрасывающий на бумаге башню. Мужчины смело подходили к нему и внимательно следили за работой; девушки держались в отдалении, довольствуясь и тем, что могли, хоть и не так близко, видеть приезжих. Они были одеты в ярко-красные или малиновые рубахи, шелковые и ситцевые, и в полукафтаны белые и серые. Редко можно было встретить такую массу красивых девичьих лиц, как здесь; трудно представить себе более красивую группу, чем эти девушки, стоявшие на небольшом возвышении. Положение женщин здесь такое же тяжелое, как и в Чечне. Они пользуются здесь гораздо меньшей свободой, чем у осетин, и обычай, обязательный для женщин в Чечне и у ингушей, сходить с дороги при встрече с мужчиной и наклоняться, не встреченный нами в Осетии, господствует и в Балкаре.

За аулом тянется огромный древний могильник, огороженный каменной стенкой; посреди небольших возвышений могил простых балкарцев поднимаются огромными зданиями три гробницы предков Абаевых: две из них, крытые большими куполами, принадлежат двум братьям: Созрану и Али-Мурзе, полусказочным богатырям, оставившим по себе живое воспоминание в народных песнях балкарцев; третья гробница принадлежит одной девушке из семейства Абаевых, умершей еще в молодых годах. Могилы Абаевых еще ограждены особой стенкой от прочих могил. Владетели не желали быть похороненными наравне со своими подвластными, и по преданию приказали тому греческому зодчему, который построил для них башни, воздвигнуть и эти гробницы, в которых под каменным полом в обширных склепах и покоился долго прах их, пока в недавнее время менее благочестивые потомки их бывших подданных не разграбили их могил.

На противоположном берегу Черека по склону горы [190] поднимается амфитеатром аул Кунным, среди которого возвышается также башня, принадлежащая Абаевым.

Кунным считается древнейшим аулом. Здесь основался Бассиат, когда он покорил Балкар. Мы отправились в Кунным, чтобы осмотреть башню и надпись, которая, по словам нашего проводника, сохранилась в одной из выбоин в скале.

Чтобы добраться до скалы, на которой была надпись, приходилось подниматься в гору сначала по крутому склону, усеянному мелкими, острыми камнями. Проводник наш снял свои чувеки и, несмотря на острые камни, быстро поднимался вверх, словно его босые ноги не чувствовали никакой боли. Наконец склон пройден, мы у подножья скал, уступами поднимающихся вверх; цепляясь за камни, нависая над более или менее высокими обрывами, мы продолжали подниматься, между прочим по небольшим карнизам, которые бывали так узки, что по ним можно было пройти только боком, придерживаясь руками за выступы утеса; затем снова подъемы по скользким выступам скал. Наконец проводник наш остановился перед довольно широкой выбоиной в скале, но надписи не было видно; впрочем, при более внимательном осмотре можно было еще различить следы истершейся надписи белой краской; но время и дожди уничтожили ее настолько, что кроме едва видных следов некоторых букв ничего различить нельзя было. Никто не мог нам сказать в Балкаре, на каком языке была сделана надпись; мулла, который лет десять тому назад видел эту надпись, тогда еще довольно целую, уверял, что она написана не на арабском языке. Балкарцы, по крайней мере, не признавали надпись своей; предания не сохранили даже имени того народа, который начертал на Чортовой лестнице и здесь высоко на скале эти загадочные письмена.

С высоты, на которой мы находились, был виден почти весь Балкар: обширная долина делилась Череком на две половины. По обеим сторонам его расползались аулы вверх по горам, образуя то маленькие кучки домов, то занимая огромные площади, как Шканты и Кунным. Прямо перед нами виднелся Шканты с башней и гробницами; последние казались с высоты ничтожными. Под ногами у нас Кунным с едва заметными фигурами людей. Влево снова аулы, большие и малые; иные лепились по склонам гор, иные почти скрывались за утесами. А от аула до аула роскошные площади зреющих полей, волнистых, словно огромное желтое море. Справа вздымались горы, покрытые вечными снегами; на них — граница [191] балкарской земли; по ту сторону живут уже сванеты, нередко смелыми, неожиданными набегами наводившие ужас на балкарцев. Против них строили несколько крепостей на горах; на памяти многих не особенно старых балкарцев, ставили по горам сторожевых ратников, которые должны были в случае опасности заблаговременно предупреждать жителей. Много рассказов ходит в устах жителей о взаимной вражде обоих сопредельных народов; рассказываются и кровопролитные набеги балкарцев на сванетов, когда первые, выведенные из терпения разбоями своих соседей, ополчались на них, переходили через хребет и мстили сванетам за их набеги, разоряли их аулы и победоносные возвращались с добычей и пленными в Балкар.

Мы начали спускаться; проводник провел нас мимо развалин башен и построек бывшего некогда здесь селения, уже с незапамятных времен оставленного; на этом-то месте среди неприступных скал основался Бассиат, покорив Балкар. Впоследствии, когда его потомки достаточно укрепились в покоренной стране, они спустились ниже по склону, ближе к воде, и прежнее жилище предка, основателя их могущества, пришло в забвение и мало-по-малу разрушилось.

В Кунныме один из местных обитателей пригласил нас к себе и за чаем рассказывал нам предания о Бассиате и его роде. Лишь позднею ночью мы вернулись к Хаджи Шаханову.

На следующее утро явился к нам сам Хаджи, извиняясь, что раньше придти не мог, так как он стар и ложится рано, а мы оба дня приезжали к нему ночью. Хаджи было лет 90, как он сам говорил; он плохо видел, но сохранял еще бодрость и ходил хотя медленно, но прямо. Белая борода красиво обрамляла его худые щеки; по его чертам можно было заключать, что он был некогда редко красив. Он носил папаху, обернутую белым полотенцем внизу, в виде тюрбана, в знак того, что он был в Мекке; на белую черкеску Хаджи надевал бледно-голубой широкий турецкий халат. Хаджи был человек ученый, он знал коран и преподавал его толпе учеников, аккуратно посещавших его уроки; славился он и тем, что лучше всех помнит предания балкарцев и знает их адаты, что, как я говорил уже выше, доставляет всегда большую долю уважения среди местного населения.

Он сел с нами, и после нескольких фраз приветствий начал расспрашивать, зачем мы приехали, кто нас послал [192] и т. п. После такого разговора, длившегося с полчаса, мы попросили его рассказать нам о заселении Балкара, об их преданиях. Хаджи не противился; он начал тихо, плавно передавать нам о том, как предок их Бассиат приехал из Крыма, как долго странствовал и как, наконец, он основался в Балкаре. Жителей туземцев он покорил и долго властвовал над Балкаром, пока наконец под старость не почувствовал тоски по родине; тогда, оставив сыновей в новопокоренной им земле, возвратился сам в Крым; как от сыновей его произошли все знатные семьи балкарцев, как, прослышавши про славу Балкара, многие князья из Сванетии и из кумыкских степей приезжали к ним и увеличивали собой число аристократов в стране; рассказывал он и о том, как предки его расселяли местных жителей по горам, основывая новые аулы, вследствие чего разрослось такое число поселков.

Затем старик стал рассказывать про сословные отношения, существовавшие в стране до освобождения крепостных. Несмотря на наши усилия возвратить его к преданиям об истории края — нам это не удалось; Хаджи попал на свое больное место.

Вот что сообщал нам Хаджи Шаханов о сословном устройстве балкарцев. Весь Балкар был поделен между потомками Бассиата и знаменитыми выходцами из Сванетии, кумыкских степей и других мест, пришедшими в Балкар. Представители этих семей были господствующим классом, это были князья, в большей или меньшей зависимости от которых находились жители. Население делилось на узденей, чагаров и касагов.

Уздени произошли частью из потомков тех дружинников, которые вместе с первыми насельниками балкарцами помогали Бассиату и его потомкам в покорении страны, и из туземцев, которые, изменив своей родине, содействовали тем покорению Балкара. Они получали землю от князей и несли за то разные повинности. Один день в году уздени должны были отдавать свой труд на косьбу княжеских лугов; один день для жатвы; кроме того каждый был обязан явиться с двумя быками на уборку сена и также на уборку хлеба; в том и другом случае они отдавали князю только один день. Князь мог заставить своего узденя пасти баранов, и уздень не имел права отказаться. Они должны были также свозить с гор для князя лес, который рубился чагарами. Когда наступала зима, уздень был обязан взять к себе на корм одну из коров [193] князя; когда наступала весна, он должен был в продолжение одного дня пахать княжескую землю. Приезжал ли кто к князю в гости, уздени должны были брать к себе лошадей приехавших и кормить их. Если князь уезжал куда-нибудь, один уздень должен был непременно сопровождать его повсюду; если в путь отправлялась жена князя или его дочь, также один уздень и одна из родственниц его должны были провожать ее. Далее, если князь покупал себе холопов, уздени должны дать князю корову или несколько баранов с тем, чтобы облегчить затрату на покупку холопа. Уздени, наконец, были обязаны давать князю одного барана в год со двора, носить ему каждую весну известное число припасов и известное количество бузы. Если уздень выдавал свою дочь замуж, он платил князю две коровы. Когда уздень резал барана или варил пиво, он приносил часть ребер и несколько сосудов пива князю.

От всех этих повинностей князь мог освободить узденя; но случаи освобождения бывали редко. Иногда в благодарность за свое освобождение, князь требовал, чтобы уздени дали ему все свое имение.

Если уздень был убит кем-нибудь, то часть выкупа поступала к князю; выкуп производился обыкновенно передачей в семью убитого трех рабов, ростом первый в четыре четверти, второй в пять четвертей и третий шесть четвертей; среднего брал себе князь. Иногда выкуп людьми заменялся отдачей известного числа голов скота или выдела земельного участка; в том и другом случае известная доля приходилась князю.

Чагары, как и уздени, имели свою, данную им князьями землю и свои сакли: они несли также целую массу повинностей по отношению к князю; они также должны были уделять из своего времени несколько дней на производство работ на княжеских полях; они высылали своих женщин (одну от каждого двора) на жатву к князю. Чагары считались ниже, чем уздени, и переход в сословие узденей был для них невозможен.

Если чагар или уздень умирал, не оставив наследников, то наследовал князь. Если княжеская семья делилась, она наравне с прочим имуществом делила чагаров и узденей, не говоря о холопах «касагах», которые собственности не имели и жили в доме у князя. Впрочем холоп, если он выслуживался у своего господина, мог быть им повышен в звание чагара; тогда ему давалась земля и сакля. Неисполнение тех повинностей, которые лежали на чагарах и узденях, навлекало на них штраф, который выплачивался ими князю в размере [194] 10 рублей деньгами или скотом за первую вину; за вторую размер штрафа удваивался.

Понятно, что хорошо жилось князьям до освобождения подданных из-под их власти. Понятно также, что Хаджи, воспитанный в известных традициях, считал эту реформу несправедливой. Он слишком привык к беззаботной жизни, чтобы на старости лет самому думать о своей семье.

Простившись с Хаджи, мы тронулись в обратный путь. Вечером мы были в Кашкатау. На следующее утро до восхода солнца наши лошади быстро несли нас по плоскости, вдоль по течению Черека. С зарей мы были уже в кабардинском селении, узкой полосой вытянувшемуся по берегу реки. Далее подъем на плоскогорье, извилистая дорога среди кустарника, слева громада леса, который мы оставили на этот раз в стороне, и перед нами вытянулся Нальчик со своими светлыми, уютными домиками среди зелени.

Николай Харузин

Текст воспроизведен по изданию: По горам Северного Кавказа. Путевые очерки // Вестник Европы, № 11. 1888