ХАРУЗИН Н.

ПО ГОРАМ СЕВЕРНОГО КАВКАЗА

ПУТЕВЫЕ ОЧЕРКИ.

От Владикавказа до Шатоя.

Наконец, все готово для поездки в Чечню: бумаги выправлены, лошади доставлены. Поездка обещала быть интересной; видеть горцев не в городе, а в самой трущобе гор, со всей их домашней обстановкой, со всеми мелочами жизни — да притом еще чеченцев, прославленных своей дикостью, воспетых русскими поэтами — все это обещало многое впереди. Кроме того, просто хотелось покинуть скучный Владикавказ.

Хотелось новых впечатлений, ощущений неизведанных. [483]

Рано утром уселись мы в почтовые тележки, и сильные, крепкие лошади быстро пронесли нас мимо бульвара, гимназии и магазинов, у которых только что начинали сновать полусонные лица армянских купцов. Наконец, промелькнули и последние здания города. Мы выехали на плоскость, которая, начинаясь далеко на севере, подкатывает свои зеленые травяные волны к могучему кавказскому хребту. Мы направлялись в Грозный. Утреннее солнце обливало ярким светом ровную плоскость, покрытую свежей, зеленой травою, испещренною цветами. Свежий утренний воздух бодрил и вливал силы для предстоящего пути. Необозримая гладь тянулась перед нами: казалось, ей и конца нет; а за нами возвышались могучие вершины главного кавказского хребта — внизу зеленого от девственных лесов, на вершинах покрытого вечными снегами; над всей панорамой гордо возвышал свою голову Казбек; утренние лучи ярко горели на снежных вершинах... Кругом все было мертвенно тихо. Лишь изредка коршун медленно опустится и сядет на телеграфный столб, хищно посматривая вокруг; изредка пролетит степная птица и скроется в густой траве, где копошится иная мелкая, но разнообразная фауна. Иной раз вдали покажется всадник — это горец, спешащий за чем-нибудь в город или из города. Лошадь его бежит шибко и ровно; спокойно и твердо сидит всадник на седле; бурка слегка развевается, изящно накинутый башлык покрывает голову всадника, лица его различить невозможно, но во всей его фигуре столько мужественности и, вместе с тем, столько грации и изящества, что невольно любуешься им. То здесь, то там мелькают мимо нас каменные столбы, поставленные или над могилой, или просто в память какого-нибудь народного героя.

Наконец, вдали показалось ингушское селение; среди домов кой-где мелькают деревья; чаще и чаще встречаешь и обгоняешь спешащих на работы местных жителей. Затем снова ровная местность; вдали по краям виднеются горы, кажущиеся небольшими возвышениями за отдаленностью, в степи встречаются курганы, могильные памятники некогда властвовавшего здесь народа и исчезнувшего теперь, не оставив по себе другого следа кроме огромных курганов. Ни предания, ни песни не знают, кто похоронен здесь, кому принадлежат эти огромные насыпи.

То же безлюдье и тишина. Солнце начинает печь, лошади [484] идут медленнее. Синева неба сгущается и темнеет. Душно, ни ветерка.

— Наденьте бурку и башлык, — говорит наш переводчик ингуш Саадула, который, несмотря на удручающую жару, сидит в бурке, бараньей шапке (папахе) и накрыт башлыком.

Я с недоумением посмотрел на него: и так невыносимо жарко, а он еще предлагает надеть шапку и башлык.

— Как наденете бурку и распахнете ее, солнце будет жечь бурку, а вам будет прохладно, так как будет продувать.

Я послушался и не раскаялся.

Плоскость мало-по-малу изменяет свой характер, хотя тот же простор впереди и те же огромные массы гор за нами, но трава уже не зеленая, нет пестрых цветов; кругом мертво; желтая выгоревшая трава покрывает и плоскость, и холмы, приблизившиеся с левой стороны к ней; холмы тянутся однообразной цепью; вершина цепи уставлена курганами; я насчитал их более 40; направо виднеется речонка, бедная водой, как и большинство рек Кавказа. За рекой синеет в отдалении лес. Изредка попадаются на пути повозки, запряженные волами, лениво везущими казаков с казачками из станицы в город. Встречаются иногда и казаки, едущие из станицы Червленной, славящейся своими красавицами. Женщины в этих повозках из Червленной покрыты большими платками, закрывающими все лицо, за исключением больших голубых глаз, с любопытством сверкающих на проезжающих из-под уродливой покрышки. Проедут — и снова все тихо, безмолвно; лишь изредка выглянет из-за травы голова дикого лебедя, боязливо посматривающего по сторонам; встретите вы в этой безмолвной, безлюдной пустыне массу хищных птиц, вьющихся с карканьем над полурастерзанным телом падшего коня, брошенного всадником.

На всем пути от Владикавказа до Грозного проезжаешь или оставляешь в стороне несколько селений ингушей и кабардинцев и казачьих станиц. Последняя в бытность мою не производили отрадного впечатления: несмотря на чистоту домиков и улиц, вся станица казалась вымершею, казаки ушли на работу; остались только старый да малый, и последних не было слышно: ни звонкого голоса детского, ни веселого хохота: жара заставила и их попрятаться по домам и в полусонном состоянии ожидать наступления вечера, когда снова можно будет [485] выйти на улицу и подышать свежим, прохладным воздухом. Жар мало-по-малу спадает; желтая трава окрашивается косвенными лучами солнца не то в золотой, не то в оранжевый цвет. Вдали виднеются колокольни — это Грозный.

Грязные немощеные улицы, шаблонный бульвар и обыденные безграмотные вывески (в роде: «зал для ”стрыжки” и бритья»), бедные, низенькие домики — вот первое, что вы видите при въезде в Грозный. Проезжаешь мост: на мосту стоит группа горских евреев, переселившихся в Грозный из гор; несмотря на то, что горские евреи с незапамятных времен покинули Палестину (задолго до Рождества Христова), они сохранили типичные черты своих соотечественников, живущих в Польше и России; грязновато-желтый цвет лица и грустные черные глаза. Прожив много веков среди гор, евреи не утратили присущего соотечественникам их коммерческого духа, и теперь они держат в своих руках торговлю Грозного и Нальчика. Некоторые из евреев носят европейский костюм, другие — черкески. Но жизнь в горах все-таки наложила на них отпечаток: многие из них прекрасные наездники и неустрашимые джигиты. В Нальчике нам пришлось впоследствии познакомиться с одним молодым горским евреем, считавшимся лучшим и храбрейшим наездником, с которым не могли спорить природные горцы.

Где же остановиться на ночлег? Можно в гостинице, крайне плохой и грязной, или у местной обывательницы, отдающей проезжающим две маленькие комнаты; комнаты низкие, плохо освещаемые маленькими окнами, на которых стоят стереотипные горшки герани; зеркало, обезображивающее черты смотрящегося в него. Потолки выбелены и украшены лепной работой по средине и по углам: среди вычурных извивов орнамента вставлены маленькие пластинки хорошо вычищенной жести, что оттеняет узоры; это произведение персов, которые часто заходят в Грозный и славятся искусством исполнять лепную работу, В общем, комната довольно опрятна, если не считать клеенчатых диванов, в которых гнездятся тысячи насекомых. Вечером и ночью шел проливной дождь; грязные улицы и площади Грозного сделались едва проходимыми.

Я вышел на крыльцо от нечего делать; рядом из лавчонки слышатся веселые голоса и выглядывает на минуту то молодое, то старое лицо чеченца или ингуша. Все они говорят зараз, перебивая друг друга, стараясь как можно скорее [486] высказать свою мысль, и вдруг прерывают ее резким, беззаботным хохотом...

Наконец, лошади готовы, и мы, сидя в повозках, медленно двигаемся по грязным улицам Грозного, направляясь в Шатой. День был светлый. Солнце ярко светит на лазуревом небе. Ехать приходится все еще по плоскости, с желтой, безжизненной травой. Сделав несколько поворотов, дорога идет прямо у подножия довольно высоких холмов. На вершине одного из них возвышается громадный курган.

— Это могила калмыцкого хана, — говорит переводчик, — много с ним похоронено драгоценностей, много золотых, серебряных и медных блюд и чаш. Кабардинцы из соседнего аула пробовали копать и нашли несколько медных вещей.

Мы взобрались на этот холм по скользкой сухой траве, несколько раз скользя и спасаясь от падения только тем, что крепко цеплялись за низкорослый кустарник. Перед нами мелькали разноцветные ящерицы, достигающие здесь довольно значительных размеров, которые, заслышав тяжелый шаг человека, спешили укрыться между корнями кустарника. С кургана открывался вид на большое пространство. Справа — громадная плоскость; за нами ряд непрерывных холмов, а вдали перед нами синеют громады гор. Дальше, влево, виднеется кабардинское селение, а за ним узкая лента светлой Аргуни.

Проезжая мимо кабардинского селения, мы были окружены целой толпой больших и малых кабардинцев, высыпавших из селения с целью посмотреть на проезжих. Мы остановились, чтобы справиться, как нам ехать в Воздвиженскую станицу, чтобы осмотреть могилу калмыцкого хана; мы свернули с почтового тракта. Пока кабардинцы растолковывали нашим ямщикам дорогу, проф. М., глава нашей экспедиции, заметил в руках одного из мальчиков самодельный самострел довольно оригинальной работы. При посредстве переводчика он предложил мальчику продать ему свою игрушку. Мальчик охотно согласился и получил двугривенный. Лицо его засияло, он с восхищением смотрел на новенькую серебряную монету, лежащую на его маленькой загорелой руке.

— Сейчас видно сына мужика, — сказал переводчик.

— Почему это вы узнали его происхождение?

— Разве сын узденя согласился бы продать свою игрушку: он сам предложил бы ее в подарок, видя, что она нравится гостю.

Когда переводчик сообщил о том же кабардинцам, они [487] со смехом обратились к мальчику, который все еще не мог оторваться от вида двугривенного. Услыхав насмешки, мальчик поколебался, сделал даже несколько шагов вперед, чтобы возвратить монету, но не выдержал и, крепко сжав ее в руке, бросился бежать, преследуемый хохотом и старших, и своих товарищей.

От этого селения до Воздвиженской пришлось ехать то по болотистой почве, покрытой мелким ивняком, то по берегу Аргуни, которая, вырвавшись из горных теснин, разделилась на несколько узких потоков, быстро катящих свои волны по каменистому руслу. Наконец, и станица Воздвиженская; теперь уж и горы близки. Переменив на станции лошадей, мы двинулись дальше по гладкой дороге, которую, по мере приближения к горам, обступали все ближе густые кустарники; дикие яблони и грушевые деревья вместе с невысокими грабами и буками составляли почти непроходимую чащу. Горы, по мере приближения нашего, росли. По склону их ясно были видны огромные девственные леса, с вековыми деревьями, листва которых блестела самыми разнообразными оттенками — от темной зелени бука до светло-зеленой листвы ясеней и грабов; дорога, врезавшись в горы, перешла в шоссе. Едва въедешь в горы, как направо круто вьется узкая тропинка вверх; недалеко от шоссе тропинка делает крутой поворот и почти отвесно падает вниз. Мне говорили, что это место ознаменовано кровавым происшествием во время восстания Чечни. Отряд, посланный в Чечню, возвращался из гор на плоскость. Пройдя все препятствия, представляемые горами, отряд спускался по этой тропинке. Впереди шла пехота и благополучно спустилась на плоскость. За пехотой стали спускаться драгуны; они спешились и вели своих лошадей под уздцы. Между тем за поворотом скрылись чеченцы, которые, как только драгун, завернув за поворот, скрывался из глаз своих товарищей, убивали его на месте. Когда это было замечено русскими, они решились вступить в бой, предварительно послав одного из своих в догоню за пехотой с просьбою о помощи. С трудом пробрался посланный из гор и нагнал пехоту, которая тотчас же двинулась быстро на место резни. Но было уже поздно. Она застала лишь окровавленные трупы: все были перерезаны чеченцами, которые, совершив эту ужасную бойню, успели уже скрыться в горах.

Узкое шоссе небольшими, но довольно крутыми изгибами спускается к реке Аргуни, которая здесь, спертая скалами, [488] страшно шумит и мчит мутные волны на плоскость. За прекрасно построенным мостом шоссе начинает подниматься и затем вплоть до Шатоя идет то поднимаясь, то опускаясь, по правому берегу реки, вверх по течению. Незаметно вы поднимаетесь на значительную высоту. Слева отвесная стена, справа — отвесный обрыв, а внизу мрачно шумит Аргунь. За Аргунью снова обрывистые скалы, и только уж за ними виднеются горы, покрытые лесом. В иных местах ущелье переходит в узкую долину, заросшую густой, сочной травой; горы расступаются, скалы пропадают, а вы в очаровательной, хотя и пустынной местности. Потом снова горы сходятся и снова сбоку обрыв. Ничто не оживляет здесь мрачной и вместе грациозной картины: ни шума, ни шелеста, кроме однообразного и могучего шума реки; лишь изредка слышится легкое журчанье горного ключа, который, пробивши скалы, узкой струей падает на землю. Наконец, горы раздвигаются и открывают перед вами широкую долину, справа и слева окаймленную лесистыми горами, круто падающими к Аргуни. Справа на горе, среди леса возвышаются две высокие башни старинной постройки, четырехугольные, суживающиеся кверху, наподобие древне-египетских пилонов. Величественно и мрачно смотрит этот оставленный ныне оплот местных жителей на окрестные горы, на долину и на шумящую под ними реку.

— Что это за башни? — спрашиваем у переводчика. — Это башни двух братьев, — отвечает он. — Рассказывают старики, что в одной из этих башен жили два брата, влюбленные в одну и ту же девушку; красавица полюбила старшего брата, он и женился на ней. Тогда младший не захотел жить с ним в одной башне, он отделился от старшего и построил себе крепость выше крепости брата, чтобы с крыши своего дома видеть жену брата, когда она будет выходить на свою крышу.

Дорога гладкая и мягкая мало-по-малу опускается вниз; перед вами уже зубчатые башни Шатоя. Въезжаете в ворота — грязные, как и в Грозном, улицы; бедные, маленькие выбеленные домики обывателей. Медленно подвигаясь по грязи, приезжаешь к дому одной из обывательниц, сдающей свои комнаты для проезжих. Гостиницы в Шатое нет. По узкому крылечку с галерейкой входишь в небольшую и опрятную комнату. В переднем углу — кивот с образами, на окнах герань и неизменный клеенчатый диван вдоль стены. Хозяйка, казачка-вдова, радушно принимает вас. [489]

— Сколько, хозяюшка, в день за комнату?

— По рублю с человека, — отвечает хозяйка.

— Что дорого?

— Чего дорого, в гостиницах, чай, дороже. Да и сон я уж такой видела, что много мне денег привалит нынче: все будто дождь мне на двор идет, шибко, так шибко! — И рябое, некрасивое лицо хозяйки озаряется при этом воспоминании приятной улыбкой.

Сошлись на полтиннике с человека.

— Нельзя ли чего-нибудь поесть? — обратились мы к хозяйке.

— Дайте денег, поищу, нет ли говядинки, а то уж баранины придется взять. Не всегда, ведь, у нас говядина бывает.

И, взяв деньги, хозяйка пошла по грязным улицам на базар за провизией. Закусив, мы кое-как расположились на полу и забылись сладким, крепким сном.

Завтра предстояла первая экскурсия по чисто кавказским дорогам.

Рано утром мы были разбужены тяжелыми шагами по галерее, проходящей мимо наших окон. Не успели мы еще одеться, как в дверь стали высовываться головы чеченцев, приведших к нам лошадей для поездки на «Чортов мост».

Мы тронулись в путь, предшествуемые проводником. Лошади шли медленно, осторожно ступая по грязи и широким лужам. Обыватели высовывались из окон и дверей, с любопытством осматривая нас. Мы въехали на базарную площадь; здесь вдоль лавок сновали то-и-дело черкески, рубахи, мундиры и ситцевые платья «французского фасона». На площади, то здесь, то там, стояли чеченцы в коричневых, серых и белых черкесках; они о чем-то весело говорили и, завидя нас, мало обратили на нас внимания. Среди их правильных, красивых лиц и фигур изредка выделялась коренастая фигура великоросса в розовой рубахе, с широкой улыбкой на мягких губах. Развязность его манер странно не гармонировала с сдержанными манерами чеченцев.

Наконец, мы пробрались через городские ворота на открытую дорогу. Спустились с горы, переехали речку, снова поднялись и снова спустились, и легкой рысью двинулись по широкой дороге вдоль русла Аргуни, пока не достигли моста, перекинутого через нее; мост стоить на том месте, где Аргунь, выбившись из узкого ущелья, раскидывается по долине, чтобы [490] за Шатоем снова пробивать ущелье в скале и уж окончательно выйти на плоскость.

Наш проводник, человек лет 50-ти, мрачный, молчаливый, остановил свою лошадь и спросил, по какой дороге мы желаем ехать: одна, широкая, делала большой полукруг и огибала пропасть, на дне которой шумела Аргунь. Другая узким карнизом вела над самой пропастью.

— Другая дорога не опасная, мы по ней даже ночью ездим, — сказал проводник, — только русские обыкновенно боятся.

Решили ехать по ней. Представьте себе огромную скалу: отвесная желтая стена поднимается над вами; под вами такая же отвесная стена падает вниз, гладкая, словно обтесанная. Дорожка аршина в полтора ширины делая постоянно крутые повороты, идет над этой пропастью. Внизу где-то далеко вы видите узкую полосу мутной Аргуни и слышите рев ее. По ту сторону возвышается снова такая же отвесная стена.

Роскошное, дикое место, но горе страдающим головокружением: им обыкновенно надевают башлык на лицо, так что они могут смотреть лишь на то, что находится прямо перед глазами, но пропасти со стороны видеть не могут. Лошади уверенно пошли по тропинке: инстинктивно они удалялись от пропасти и старались приблизиться к стене; но тут — новая беда: нога начинает тереться о каменную груду, поневоле направляешь лошадь ближе к отвесу. Впоследствии привыкаешь к этим дорогам, веришь в лошадей и без боязни идешь по ним даже рысью. Но с непривычки несколько страшно; какое-то тупое чувство теснит грудь, нервы напряжены до крайней степени, кровь стучит в висках, и облегченно вздыхаешь, когда, наконец, дорога кончается. И действительно, малейшая ошибка в шаге лошади подвергнет неминуемой смерти и всадника, и коня.

Проводник остановился и слез с лошади; мы последовали его примеру: нам предстоял крутой спуск по гладким каменным глыбам, ступенями падающим к «Чортову мосту».

Чортов мост перекинут через Аргунь над отвесною пропастью. Устройство его таково: положены в землю горизонтально несколько бревен и завалены землей и камнями, над ними еще несколько, концы которых немного выступают вперед сравнительно с нижними, и так несколько этажей; промежуток между краями бревен над рекой покрыт горизонтально положенным плетнем, шириной аршина в два; о перилах нет и речи. Мост при переходе через него сильно качается; двум сразу переходить опасно, так как плетень [491] может не выдержать. Чеченцы, переправляясь через мост, пускают сначала своих лошадей в одиночку, а затем переправляются осторожно один за другим, стараясь не смотреть вниз, так как и с ними, привыкшими к опасностям и горным дорогам, случается иногда головокружение на этом мосту.

— Плохой мост, — говорит проводник, остановившись перед ним, и глубокомысленно поглаживает свою длинную с проседью бороду.

— Что же верхом по нем не ездят?

— Дураки ездят, — мрачно отвечает он, не глядя ни на кого. — Кто хочет показать свою удаль, проедет; зато и глуп он.

— И несчастия бывают?

— Бывают. Два года тому назад шел человек и гнал быка, пошел по мосту с быком; мост провалился; бык, как упал в воду, лопнул, словно из пушки выстрелили.

— А человек?

— Человека совсем не нашли, Аргунь разбила.

— Вам бы мост получше построить.

— Зачем? — апатично прибавляет чеченец.

И действительно, потребности в лучших дорогах и мостах пока у горцев нет.

Мы перешли мост и приблизились к подошве отвесной скалы, которая, начинаясь у вод Аргуни, поднималась стеной, делала уступ, на котором уже успела укрепиться зеленая трава, и затем снова поднималась отвесом вверх, теряясь в синеве неба. На этом отвесе, довольно высоко от зеленой площадки, в выбоине, прилепилась башня, которую не сразу можно было заметить, так как желтый цвет постройки почти сливался с желтым цветом гигантской скалы.

— Что это за башня? — спросили мы у проводника.

— Это галуан старый. — Галуанами чеченцы называют эти старинные башни, имеющие вид усеченных, четырехугольных пирамид. Некогда, сюда спасались женщины и дети, когда приходили враги, а мужчины шли на войну.

Добраться до башни не было возможности, так как гладкая, словно обтесанная, скала, отрывала ее от земли.

Пока бывший с нами художник З. И. Т. набрасывал карандашом вид скалы и башни, мы любовались видом. Кругом желтые скалы с прилепившимися на их отвесах чахлыми кустарниками; под нами грозный поток, а над всем этим — яркая безоблачная синева неба... [492]

Внезапно омрачилось небо, двинулись из-за гор тучи и полил крупными каплями проливной дождь. Едва, едва мы успели укрыться под развесистым деревом и накрыться бурками. Ландшафт сделался мрачным; горы давят и спирают дыхание... Но минут через пять, снова блеснул яркий солнечный луч, дождь перестал и снова над нами синева неба, обливающая ярким светом огромные каменные стены...

Предстояла новая переправа через Чортов мост — грязь на нем превратилась в скользкую жидкость. Скользя и оступаясь, мы снова тем же порядком, один за другим, перешли его. Также скользя по каменным ступеням, мы добрались до лошадей, чтобы проехать в поля и посмотреть каменный древний крест.

Проехав селение по грязным и топким улицам, мы выехали на широкую дорогу. Справа от нас по отлогому склону горы поднимались кукурузные поля. Посреди их поставлен большой каменный, четырехконечный крест грубой работы. Странно было видеть этот христианский памятник среди мусульманской страны, тем более странно, что чеченцы питают и теперь еще некоторый страх перед этим крестом.

— Что это за крест? — спрашиваем у проводника.

— Не знаю, старые люди еще поставили его, — отвечает он.

— Зачем же он стоит среди поля?

— Когда стоит плохая погода, дождь долго идет или засуха, то всем аулом собирались к кресту и перевертывали его: тогда погода менялась. Если нужно дождя — дождь пойдет, нужно солнца — хорошая погода будет. Поэтому и урожай всегда был.

— А теперь не делаете разве этого?

— Старики делали давно уже, а мы нет.

На кресте ни надписей, ни знаков; никто не знает, как он сюда попал.

Мы вернулись в Шатой.

В тот же день мы отправились из Шатоя осмотреть башни двух братьев, предание о которых я привел выше.

Дорога шла, то поднимаясь, то опускаясь; пришлось переехать Аргунь по недавно построенному мосту; затем снова подъем, и на площадке кукурузные поля. Бережно ступает лошадь по узкой меже, избегая давить копытом молодые поросли кукурузы. Слева густой кустарник. Наконец, и лес. Оставив лошадей, мы пошли по узкой тропинке, усеянной белым щебнем; [493] дорожка вьется между вековыми стволами буков и грабов, густые ветви которых низко нависли над землей. Свежестью и прохладой дышит в лесу; птицы изредка перелетывают с ветки на ветку; кое-где прошумит быстрая ящерица и остановится под упавшим листом. Часто приходится наклоняться, чтобы пройти под ветвями; часто при подъемах скользишь и падаешь на острые камни, покрывающие тропинку. Еще один подъем, и вы у стены башни. Это башня младшего брата; в нескольких шагах — башня старшего. По узкой тропинке пробираешься к ней, загибаешь за угол, чтобы увидать вход, и невольно схватываешься за стену, чтобы не поддаться головокружению, объявшему вас при виде глубокой пропасти под вашими ногами. Крутой склон горы порос лесом; внизу бурная Аргунь, влево ущелье, вправо — широкая долина, в глубине которой виднеются зубчатые башни Шатоя; а дальше — все горы. На противоположном берегу Аргуни раскинуты в несколько рядов белые палатки солдат; производится упражнение в маршировке, долетают отдаленные звуки военного оркестра, играющего какой-то победный марш; а перед вами руины, могучие башни, над которыми пронеслось не мало веков. Их мшистые стены говорят вам об иной культуре, о давних битвах и осадах, о падших в бою героях... Но время прошло: они пусты, верхушкам их грозит падение и в местах, где жили и защищались обитатели этих башен, появилось иное племя с иными обычаями...

Мы вошли в башни; несколько летучих мышей шарахнулись из углов и, беспокойно ударившись крыльями то об одну стенку, то о другую, вылетали. В башнях ничего не оказалось; по оставшимся углублениям в стенах можно было заключить, что они имели несколько (4–5) этажей; окна узкие, полукруглые; дверь невысокая, с полукруглой аркой, приподнятая над землей аршина на два с половиной. Было время, когда необходимость заставляла людей жить в этих башнях, под постоянным страхом неприятельского нашествия, и не позволяла им даже дверь делать на земле...

Мы сели у стены башни под деревом. Вдали, вдоль дороги, поднимающейся в горы, виднелось несколько каменных могильных столбов, поставленных то прямо, то наклонно.

— Что это? — спросил я у проводника, указав на столбы, чтобы вызвать его на разговор.

— Могилы убитых во время восстания Шамиля; много их было, им и поставили столбы эти. [494]

— А ты помнишь хорошо Шамиля? — спросил я.

— Еще бы, сам воевал вместе с ним, — и лицо старика озарилось улыбкой, и в глазах блеснул огонь.

— Вот недалеко было отсюда, — начал он и стал передавать рассказ об одной схватке чеченцев с русскими, в которой он был ранен. С жаром рассказывал старик; чего он не мог выразить словами, он пояснял жестами; легкий румянец покрыл его загорелые, морщинистые щеки, и он одну за другой передавал нам кровавые сцены кавказской войны.

— Много было убито, много, — заключил он свой рассказ и смолк.

Солнце садилось, пора было домой.

В горах Чечни.

Оседланные лошади стоят у крыльца. Чеченцы не раз приходили заглядывать в комнату, скоро ли все будет готово. Старшина, который должен нас проводить до аула, допивает стакан чая; мы увязываем последние вещи. Наконец, все готово; саквояжи уложены в переметные сумы и привязаны к вьючным лошадям. К нашим седлам привязывают бурки. Наконец, мы тронулись в путь, напутствуемые добрыми пожеланиями хозяйки и любопытными взглядами обывателей. Путь предстоял далекий: через горы на Владикавказ; дорогу нам обещали трудную.

Через несколько времени мы выехали из-за густого орешника на плоскогорье, покрытое зеленой, цветущей травой; застоявшаяся вода, в виде огромных светлых луж, разнообразила местность, отражая в светлых водах синее небо. Слева поднимался хребет; перед нами раскинулся аул. Старики, взрослые и малолетние, все высыпали к аулу, чтобы посмотреть на проезжих. Когда мы подъехали к ним, они окружили нас, говоря какое-то приветствие на своем языке, и ласково пожали нам руки. Когда мы тронулись в путь, они снова проводили нас крепким рукопожатием и пожеланием счастливого пути и того, чтобы их горы и народ понравились нам. Поднимаясь незаметно, мы наконец подъехали к зеленой, огромной горе, крутым спуском падающей на плоскогорье. Едва [495] заметно вилась извилистая, полуаршинная тропинка по ней вверх до самой вершины. По этой тропинке и лежал наш путь. Лошади, скользя по мокрой земле, с трудом переставляли ноги; несколько раз они останавливались и, тяжело дыша, старались освежиться, съедая высокую траву, растущую по склону горы. Медленно, но мы поднимались все выше и выше. Скоро вершина, а за ней, повидимому, снова плоскогорье, где легко будет и лошадям. Еще усилие, и мы на вершине. Но вместо ожидаемого плоскогорья перед нами снова крутой склон горы, падающий далеко вниз. Дорога ведет по вершине хребта узкой тропой, часто пересекаемой каменными гладкими глыбами, по которым лошадь скользит, грозя каждый миг упасть вниз. Справа, внизу под склоном виднеется плоскогорье с аулом; дальше, значительно ниже — все горы, покрытые лесом, а за ними далекая ровная степь и едва приметная станица Воздвиженская. Мы на второй, альпийской цепи кавказского хребта. Степь уходит куда-то далеко, далеко, а горы, которые при въезде в них из Воздвиженского казались громадными, кажутся теперь ничтожными холмами.

Слева — крутой откос, падающий в зеленую котловину, обрамленную громадными зелеными горами; деревьев нет, везде только горы, поросшие травой, а дальше все такие же зеленые верхушки гор без конца теряются в синем небе. Ни души, ни звука, все пусто в котловине и по склонам, точно нога человеческая не бывала здесь. Но какая чудная панорама с обеих сторон! Облако набежит на солнце, и вот тень окрасит ярко- зеленую траву темным цветом; тень движется, колеблется, плывет — и снова ярко блестят на солнце, словно изумрудные, горы.

Чем-то таинственным и сказочным отзываются эти горы. Справа от нас видны людские селения: там жизнь, там люди, там живой и знакомый нам мир. А слева пустыня, без жизни и звука, без людей, одна бесстрастная и роскошная природа.

Свежий воздух вливает в вас бодрость, и вы, крепкие и телом, и духом, продолжаете путь.

Незаметно подкравшись, густое облако заволакивает внезапно и панораму, и небо. Густой туман и вокруг, и над вами. Сырая мгла осаждается мелкими каплями на бурке, пронизывает вас; холод и сырость проникают до костей. Туман сгущается, проводник осторожнее едет; лошади сами ступают как будто более бережно.

— Плохая дорога, — произнес проводник сквозь зубы и замолчал, вглядываясь пристально вперед. [496]

Действительно, дорога плоха — тропинка узкая над пропастью, сырость и холод кругом.

Начался спуск по скользкой тропе. Туман редел; сквозь дымчатую мглу можно уже было различить, как далеко внизу, в котловине ярко горели солнечные лучи, обливая ее светом. Наконец, мы совсем выехали из тучи, и снова роскошный ландшафт открылся перед нами, а над нами снова заблестело синее небо. Лишь вершину только-что нами покинутой горы заволакивала серая туча, края ее колебались, то расползаясь, то вновь соединяясь в плотную массу и, наконец, распадаясь на множество узких, серых полос, ползавших по горе, как гигантские змеи.

Мы остановились у небольшого горного ключа, вытекавшего из горы и производившего легкий, однообразный шум от падения воды на камешки. Узкая струя воды пересекала тропинку и, стекая по склону, терялась в густой траве. Дальше дорога, извиваясь, падала в котловину, поднималась на новую гору и терялась за ней.

Напоив лошадей, мы двинулись дальше.

Спустившись в котловину, все как будто повеселели; наш переводчик Саадула неумолчно болтал то по-чеченски с проводниками, то с нами, подъезжал то к одному, то другому, смеялся и шутил. Саадула, человек небольшого роста; узкое загорелое лицо, выразительные небольшие черные глаза. Остриженный коротко, как и все горцы (носить длинные волосы считается неприличным), он подстригал по-модному свою небольшую бородку. Он был ингуш, кончил курс в горском училище, вынес оттуда некоторое понятие о нашей литературе и преимущественно о Пушкине, которого любил цитировать, и довольно свободно владел русским языком. Он служил переводчиком у вице-губернатора в Владикавказе. Живя в городе, он обтесался, франтовато носил черкеску, папаху и башлык, заменил родные чувяки (туфли из мягкой кожи без каблуков) хорошими болотными сапогами с узким носком и неимоверно высокими каблуками. Живой, вечно двигающийся, даже сидя на лошади, он постоянно вертелся то в одну, то в другую сторону и болтал. Служба дала Саадуле особый отпечаток сравнительно с другими чеченцами и ингушами. Он получил известную выправку и сдержанность в манерах и развил до высокой степени свой природный такт. Теперь, выехав на котловину, где он мог развернуться, Саадула погнал свою лошадь и стал джигитовать, останавливая и поворачивая свою лошадь на всем скаку. Все [497] весело говорили, всем было как-то особенно легко. Мы закурили папиросы; проводники тотчас подошли к нам и попросили их у нас, — лакомство столь редкое среди горцев, курящих обыкновенно махорку. Я, следуя нашему обычаю, подал мой портсигар проводнику и ожидал, что он возьмет одну папиросу. Но не тут-то было; он загреб своими пальцами целых пять, затем потянулся еще и взял столько же; одну он закурил, другие спрятал под шапку, приветливо улыбнувшись и с благодарностью пожав мне руку. Впоследствии я принял другой метод угощения папиросами, боясь совсем остаться без них.

Мы подвигались вперед. Вскоре новые трудности — ряд перемежающихся крутых подъемов и спусков. Тропа то поднималась над пропастями, то круто спадала вниз. Виднелись там и здесь лужайки между двумя скалами, и среди зеленой травы огромные обломки скал, словно брошенных сюда гигантской рукой. Лошади, тяжело дыша, поднимались на горы и, бережно ступая, спускались по каменной дороге.

Спускам и подъемам, кажется, нет конца; только-что поднимешься, снова предстоит спуск; спустишься — уж перед вами вырастает новая скала с такой же тропинкой. И так без конца...

Но зато какие дивные виды открывает вам каждый новый спуск и каждый новый подъем: то светлые лужайки, то мрачные отвесные стены скал; а вдали все те же зеленые горы, манящие к себе. Речка, текущая у подошвы горы, кажется узкой, светлой полоской, зелень кустов сливается с зеленью трав,— выше, все выше. Вот и вершина, покрытая густыми травами и пестрыми цветами. Нужно дать отдых лошадям. Мы располагаемся на бурках; чеченцы забавляются стрельбой из пистолетов, стараясь попасть через пропасть в кустарник, прилепившийся к каменной глыбе; эхо разносит гулкие выстрелы, пока, наконец, рокот не замрет в отдалении.

Дальше все те же горы, те же узкие тропинки, та же сочная зеленая трава, да изредка светлый ключ.

— Скоро ли Нашхой? — спрашиваем у Саадулы.

Это первая цель нашей поездки.

— Сейчас, как гору проедем.

Однако одна гора сменяет другую, подъем сменяется спуском, но Нашхоя не видать. Иногда, глядя с вершины горы, покажется, что внизу лепятся сакли, но подъезжаешь ближе — это огромные каменные глыбы, разбросанные по горе. [498]

Колени болят невыносимо; попеременно вынимаешь то одну, то другую ногу из стремени, чтобы немного расправить окостеневшие члены. Дело в том, что стремена у горских седел чрезвычайно коротки, так что приходится сильно сгибать колени, вследствие чего, по прошествии нескольких часов, страшно начинают болеть ноги в коленках, ломота невыносимая.

Усталость начинает давать себя знать. Виды как-то наскучили и смотреть не хочется на них. Проводники понурили голову, Саадула болтал меньше, — и они, повидимому, устали. А желанного аула все нет и нет.

— Вот Нашхой, — говорит Саадула, указывая на группу саклей внизу под горой.

Все оживились, начались разговоры, лошади пошли быстрее. Спускаясь с горы, мы подъехали к аулу; еще один спуск — и мы на месте.

Въезжаем в аул, толпы любопытных стоят на плоских крышах и улицах; проводник наш, завернув раза два по улице, выводит нас снова за пределы аула.

Мы с недоумением смотрим на Саадулу.

— Куда же едем? ведь мы приехали в Нашхой?

— Это один аул из общества Нашхой, а нам надо в другой, в Хайбах, там живет и старшина.

— А сколько езды до Хайбаха?

— Час, не больше.

Оживление пропало: еще час после восьмичасовой утомительной езды. Темнеет; тень быстро надвигается из ущелий на горы, ползет по ним, заволакивает их склоны густой пеленой. За нами блещут огни оставленного нами аула; мы едем молча, говорить не хочется; все молчит кругом, лишь слышен удар неподкованных копыт наших лошадей о твердую почву.

Наверху, на горе блеснул огонь — это Хайбах. Опять оживление, усталости не чувствуешь; и лошади, чуя близкий отдых, идут быстрее и смело вносят на гору по узкой тропинке всадника.

Мы остановились у ворот дома старшины. Нас встретил старик, окруженный своими семью сыновьями; быстро схватили наши хозяева под уздцы наших лошадей и держат нам стремя, потом снимают с нас бурки, башлыки, берут плети из рук и вводят нас в кунацкую (гостиную), длинную, довольно высокую комнату, с небольшим четырехугольным окном, прикрываемым деревянной ставней. В глубине комнаты, [499] у стены, стоит широкий деревянный диван, на котором обильно лежат тюфяки и подушки; в правой стене камин; с левой стороны — полки, на которых стоит несколько сундуков с имуществом, которое жена при выходе замуж принесла в дом; там же ковры. Хозяин ввел нас в комнату и, следуя местному обычаю, тотчас удалился. Через несколько времени он вернулся с своими сыновьями и, став у дверей, объяснил нам через переводчика, что он очень рад видеть нас у себя, извиняется в том, что не может принять нас как следует, и т. п.

Красив был старик-патриарх, окруженный своим семейством; тонкие, правильные черты лица, белая борода, вид тихий и добрый, не лишенный сознания собственного достоинства. Семь сыновей его, из которых старшему лет 30, а младшему не больше 8, дышут свежестью, здоровьем и весельем.

Старик стоит перед нами; мы попросили его сесть, но он не сразу согласился на это, так как хозяин, по обычаю, не должен садиться без приглашения гостя, а если гость пригласит, то не сразу уступать его просьбе. Сыновья его все время стояли: они не имели права сесть, по обычаю; стояли также десятки чеченцев, любопытствовавших посмотреть на приезжих.

В скором времени подали чай; усталые, мы хотели лечь тотчас же спать, но хозяин стал просить не обижать его и не отказываться от ужина. Пришлось согласиться.

В ожидании ужина я вышел из кунацкой, Из-за горных громад всплывала луна и ярким светом обливала горы, неопределенными очертаниями врезавшиеся в бледное небо, и узкую ленту речки внизу под аулом, и двор, и строения, и громадную узкую башню, гигантским столбом возвышающуюся над низкими строениями аула. Было холодно. Я закурил папиросу и стал всматриваться в ночной ландшафт; вдруг чувствую, что чьи-то маленькие, но сильные руки стараются схватить меня за плечи; я обернулся: передо мной — маленький сын хозяина.

— Что нужно? — спрашиваю его.

— Табак, табак! — кричит он и старался схватить у меня папиросу из рук.

Я его понял и дал ему папиросу, с которой он тотчас же и исчез.

— Неужели он уже курит? — спросил я брата его Чочу, довольно недурно говорившего по-русски. [500]

— Да, балуется, только вы ему не давайте, отец рассердится, — отвечал он.

Чоча помолчал, но по всей его фигуре я видел, что он хочет что-то сказать и ждет.

— Я вас просить хотел, — начал он, опуская в землю глаза: — не попросите ли вы генерала (так называли чеченцы главу нашей экспедиции, проф. М.), чтобы он помог поступить мне в реальное училище. Я теперь в горском училище, — продолжал он, — хотелось бы в реальное, я тогда бы дальше пошел в Москву или Петербург, а теперь хоть во второй класс.

— Вам сколько лет? — спросил я.

— Шестнадцать, да это ничего; и отец хочет, чтобы я поступил, только денег у него нет платить. Нельзя ли попросить генерала, чтобы он помог поступить на казенный счет?

Я, разумеется, обещал передать его просьбу «генералу», и в тот же вечер сообщил проф. М. о просьбе Чочи; он отнесся очень сочувственно и действительно обещался хлопотать и исполнил свое обещание по приезде в Владикавказ.

Я сообщил Чоче, что «генерал» обещался хлопотать за него; у него зашли глаза и лицо озарилось радостной улыбкой.

— Ну, теперь, значит, я поступлю, если генерал будет хлопотать, — сказал он: — и отец сказал мне, что если генерал будет хлопотать — дело устроится.

Бедный Чоча, — не суждено было исполниться его мечтам: несмотря на все хлопоты проф. М., на сочувствие начальника области и вице-губернатора, — ему отказали в приеме, так как возраст его был признан слишком большим для 3-го класса, куда он намеревался поступить; его утешили тем, что обещали добыть ему место переводчика...

Прошел целый час, ужин все еще не был готов. Я вернулся в кунацкую и стал терпеливо дожидаться, когда, наконец, нам можно будет предаться благотворному сну. Наконец, принесли низенький, кругленький столик, на котором было поставлено деревянное блюдо, обложенное кругом кусками жареных бараньих ребер; по средине блюда была насыпана соль; между кусками баранины лежали нарезанные узкими полосками куски хлеба, «чуреки», из непросеянной муки, пресного, крайне тяжелого, но вкусного, пока он мягок. Мы принялись за еду.

Ну, теперь конец; однако нет: унесли этот столик и принесли другой, с таким же деревянным блюдом и с [501] кусками вареной баранины; на блюде красовались баранья голова и курдюк. Пришлось отведать и этого блюда; ели его, как и первое, руками, обмакивая куски в небольшую миску с белым, кислым и довольно вкусным соусом. Гость, если он человек воспитанный, должен непременно отведать от головы, грудинки и курдюка, иначе хозяин есть не будет. Остатки нашей трапезы носились остальным чеченцам, приехавшим с нами. После них остатки посылались женщинам.

После ужина сын хозяина подал нам воды умыть руки и повел нас спать.

Едва мы сели, кто на постель, кто на пол на тюфяк, и стали с себя стаскивать сапоги, как к каждому из нас подскочили сыновья хозяина и услужливо стали помогать нам. Мы было воспротивились.

— Это у нас так всегда, — сказал Саадула: — хозяева снимают сапоги у гостей.

Пришлось покориться — началось торжественное раздеванье. Наконец, мы в постели; сыновья хозяина, пожелав нам доброй ночи и пожав руки, вышли из комнаты. Мы заснули крепким сном измученных дорогою людей.

______

На следующей день нас разбудил постоянный скрип дверей, ведущих в нашу комнату; через щелку выглядывали лица женщин, любопытствующих посмотреть на нас, — удовольствие, которого они были лишены в предшествующий вечер, так как они не имеют права входить в общество мужчин без приглашения.

Вскоре явились сыновья хозяина и началось торжественное одеванье.

Хайбах расположен террасами на уступе горы; внизу в ущелье течет небольшая речонка. Перед аулом возвышаются громадные горы, поросшие мягкой, сочной, зеленой травой. Над аулом у дома нашего хозяина возвышается узкая четырехугольная башня, суживающаяся кверху и покрытая шатровидной крышей. Мы осмотрели ее; она была пуста, лишь множество голубей гнездилось в ней, наполняя пустые своды своим воркованьем.

— Когда эта башня построена? — спросил проф. М. хозяина.

— Давно, много поколений назад, — и старик стал перебирать, сколько поколений прожило и защищалось в этой башне; по расчету оказалось, что ей более четырехсот лет. [502]

Сбоку, у входа в башню, вставлена громадная плита с высеченным на ней изображением руки; над входом еще плита с орнаментами и крестами, выше еще несколько крестов, но все это вставлено в беспорядке; ясно, что башня построена из материала, доставленного из разборки старого здания, по всем вероятиям — церкви. Потомок-магометанин или язычник разобрал христианский храм, в котором некогда молились его предки, и выстроил из них оплот для всего аула, в котором защищались и отсиживались много поколений; грозно и неприступно смотрит башня на лежащее далеко внизу у ее основания ущелье.

За аулом, по склону горы, виднеются развалины нескольких башен; были ли они оплотом для жителей до построения новой башни, остатки ли это прежнего селения, которое, быть может, из узких щелей своих башен обстреливало предков жителей нынешнего Хайбаха — жители сказать не могли. Около башни чистый утрамбованный двор с углублением по средине; здесь расположены конюшни и загон для скота. По бокам невысокие строения, с плоскими крышами, дома обмазаны белой глиной; все замечательно чисто и опрятно. Строения состоят из двух корпусов: один более длинный, имеющий две комнаты; другой прилеплен к первому — это кунацкая.

В одной из жилых комнат, в которой обыкновенно и помещается семья, находится священный очаг с цепью и привешанным к нему котлом. Этот очаг и цепь считаются священными; неуважительное отношение к ним навлекает кровную месть. Очаг составляет вместе с тем и убежище для преследуемых кровниками; убийце стоит вбежать в любую саклю, схватиться за священную цепь, и он считается родственником хозяина, не может быть выдан врагам.

Другая комната тоже жилая; на полках расставлены в изобилии огромные медные блюда, чашки, подушки, тюфяки и т. п. Везде чрезвычайная чистота: длинные утрамбованные полы везде чисто выметены, стены выбелены изнутри, как и снаружи; мало лишь света, который проникает через дверь и через маленькое четырехугольное окошечко без стекол, прикрываемое на ночь деревянной ставней.

Лошади оседланы; хозяин ласково провожает нас и дружески жмет нашу руку. По обычаю, он сам должен был бы проводить нас до следующего селения, но, пользуясь своими летами, он послал с нами двух из своих сыновей. Мы предложили ему денег за ночлег и расходы, которые он [503] понес, кормя нас и наших провожатых баранами. Он отказался, и если бы взял, то навлек бы на себя нарекание всего аула; оставалось ограничиться подарком да раздачей его жене дочерям и маленьким детям серебряной монеты не в качестве платы, а в качестве подарка; монеты эти поступают в собственность получивших их; девушки делают себе из них мониста.

Мы тронулись в путь, то поднимаясь по крутым склонам гор, то опускаясь по крутым тропинкам, извилисто падающим вниз. Здесь я подивился на наших лошадей. Совершив вчера девятичасовой переезд по крайне трудным дорогам, они, как ни в чем не бывало, весело шли вперед, перехватывая по дороге то справа, то слева сочную траву. Еще больше подивился я и на наших проводников. Они, пройдя вчера весь путь почти пешком. шли весело по горам сегодня. Один из них, не садившийся ни разу вчера на лошадь, не жаловался на боль в ногах, хотя острые камни должны были давать себя чувствовать босым ногам; он легко и сегодня взбирался на горы, лишь изредка, для отдыха схватывался за хвост идущей перед ним лошади, которая и вывозила таким образом своего хозяина, к общему удовольствию всех чеченцев.

Проезжая по улицам аула, мы встретили несколько женщин, которые при виде нас тотчас сходили с дороги и, обернувшись к нам спиной, наклонялись, — таков местный обычай выражения женщинами своего подчинения мужчинам.

Мы снова стоим на вершине горы. Под нами широкая долина, на дне которой блещет тихими водами горное озеро; зеркальная поверхность его отражает в себе и синее небо, и зеленую траву. Как приятно было встретить сравнительно большой бассейн воды; отвыкший от больших вод, глаз с жадностью всматривается в это озеро, точно случайно брошенное среди гор. Местные жители, как будто сознавая, что озеро странным образом попало в эту местность, приписывают этому озеру сверхъестественное происхождение; проф. М., расспрашивая местных жителей, узнал, что о происхождении этого озера ходит следующее предание: был некогда божественный бык; запрягать его в плуг считалось грехом; как-то раз, однако, надели на быка ярмо и запрягли в плуг. Бык не противился; когда стали пахать как раз на том месте, где теперь озеро, то случилось чудо: провели борозду — показалась вода, провели другую — стало болото; провели третью — вода затопила местность и образовалось озеро; божественный бык исчез, [504] а озеро считается священным; пить воду его тяжкий грех; рубить деревья, растущие в небольшом количестве на берегу его, тоже грех, за который последует быстрое наказание. И действительно, тихое, как будто коварное и мрачное озеро невольно наводит на мысль, что в нем живет и кроется тайная, неизвестная человеку, сила. Г. Ипполитов, бывший некогда начальником округа, при объезде его записал следующее интересное предание об этом месте:

«Давно, давно пришли через горы сюда на озеро фиренги (так называют чеченцы западных европейцев) и построили на горе у этого озера монастырь, а подле него и селение, и насадили деревья у озера, и чеченцы жили в мире с фиренгами; они учили чеченцев христианству, и те охотно слушали их проповедь и посещали построенный фиренгами монастырь. Так долго жили в согласии чеченцы с фиренгами. Но мало-по-малу отношения взаимные изменились. Европейцы стали притеснять местных жителей, творили насилия над женщинами и девушками, и чеченцы возмутились. Они ополчились на пришельцев, подступили к их селению, завязалась кровавая, долгая, упорная битва. Наконец, чеченцы сломили силу фиренгов, и те принуждены были оставить Чечню и удалиться из гор. Монастырь пришел в развалины, селение их исчезало. Но долго еще местные жители, утратив из памяти учение Христа и заменив его сначала язычеством, впоследствии и магометанством, продолжали с особым уважением относиться к разрушенной святыне христиан. Два раза в году они всем аулом отправлялись на гору и творили жертвоприношения, взывая о хорошем урожае и жизни счастливой. Деревья, растущие у берега озера Галантчеж, считаются потомками тех деревьев, которые были насаждены здесь пришлыми фиренгами».

Мы спустились к озеру; вблизи оно еще лучше, чем издали; какие чудные, тихие, зеркальные синие воды; озеро недвижно, таинственно. По другую сторону его виднеется высокая пирамидальная гора, покрытая зеленой травой, а на самой вершине горы, далеко под небесами, виднеются какие-то развалины. Не остатки ли это монастыря фиренгов?..

Еще крутой спуск, переезд через речку — и мы в Галантчеже. Говоря об аулах, я должен упомянуть о расположении жилых мест в Чечне. Едете вы несколько часов — ни души, ни постройки не встретите на пути. Все пусто, нет признаков человеческого жилья, и не будь узкой дорожки, по которой вы едете, можно было бы думать, что никогда человеческая душа [505] не заходила сюда. Потом вдруг блеснут перед вами стены саклей, башни цельные и полуразрушенные, и вверху, и внизу, то по одну сторону речки, то по другую. Вы в каком-нибудь горском обществе; оно носит название, напр., Нашхой, Галантчеж и т. п. и делится на несколько аулов, из которых многие населены исключительно родственниками... Ясно, что жители, расселяясь из одного аула, не решались уходить далеко друг от друга и старались жить, имея в виду своих соседей, что станет понятным, если вспомнить, как небезопасна была жизнь в Чечне еще в столь недавнее время. Постоянные войны, междоусобия заставляли тесно сплачиваться родственников в единое плотное тело, защищать друг друга, отстаивать, выручать из беды...

Мы находились теперь в галантчежском обществе. Аулы лепились недалеко друг от друга, то по склонам гор, то по их уступам, то возвышали гордые головы своих башен на вершинах холмов.

Аул Галантчеж, куда мы направлялись, расположен на правом берегу небольшого горного потока; он весь представляет из себя груду полуразрушенных башен. К их стенам лепились небольшие, низкие здания саклей, где обитают потомки владельцев древних башен. Издали Галантчеж представляет большую развалину, точно остаток большой некогда крепости. Подъезжаешь ближе и видишь, что каждая семья владеет своей башней, что каждая семья считала нужным иметь свою крепость. Мы остановились у ворот дома старшины; ворота — не что иное, как стена существовавшей здесь некогда башни; полукруглая арка, выложенная из больших камней, поражает своей прочностью, стены башен построены из небольших неотесанных или плохо отесанных камней, скрепленных известью, перемешанной с мелкими камнями. Прочно строили предки современных чеченцев; не одно поколение прошло, но твердыни стоят незыблемо; если многие из них и разрушены, то не время заставило стены их пасть: потомки разобрали прадедовские крепости, чтобы из готового материала построить себе убогие, плохо скрепленные стены саклей.

За Галантчежом поднимается отлогим склоном гора, которая на половине обращается в отвесную неприступную скалу, широкой стеной заслоняющей от нас виды и теряющейся справа и слева в извилинах ущелья. На склоне поля и дальше — аул, а у самой подошвы отвеса — башня, грозно смотрящая на окрестность. [506]

В кунацкой темно и душно; мы вышли на галерейку перед домом и сели на низкие скамеечки. На дворе толпились чеченцы. Они что-то оживленно говорили между собой и недоверчиво посматривали на нас. Между ними особенно выделялся один, красивый брюнет, с окладистой, раздвоенной внизу, черной, как смоль, бородой, с серыми, жесткими энергичными глазами. Он выступил вперед и стал через переводчика спрашивать у проф. М. о цели его поездки. Тот объяснил, насколько возможно понятным для него образом, что он едет с археологической целью.

— А правда, говорят, генерал, — начал он, — что скоро всех чеченцев в солдаты брать будут? Если это будет, скажи ак-падишаху, когда увидишь его, что мы не хотим быть солдатами; служить мы готовы, но в солдаты не пойдем: лучше уйдем к султану, чем служить в солдатах, — мрачно закончил он.

Нужно заметить, что чеченцы, ингуши и осетины, насколько я мог видеть, питают какое-то инстинктивное отвращение к службе в «солдатах». Служить в милиции они всегда рады. Мне передавали случаи, что чеченец или ингуш ждет по целым годам вакансии, чтобы поступить в милицию, и когда заветная мечта осуществляется, радость бывает для всей семьи. Поступивший на службу считается выше, лучше своих собратий, на него все смотрят с уважением, да и он сам считает себя за нечто в роде покровителя семьи. Но служить в «солдатах» считается позорным, недостойным свободолюбивого узденя, как называют себя чеченцы, в среде которых нет сословий, так как все считаются равными.

— А правда, генерал, — продолжал все тот же чеченец, — что на нас наложат подать по душам, по 7 рублей с человека? Мы бедны, посмотри вокруг себя, — и при этом он красивым жестом указал на голые скалы, возвышавшиеся перед нами: — хлеб у нас не родится, везде камень, чем мы будем платить? И теперь тяжело нам, едим плохо, а тогда что будет. Лучше же нам оставить наши дома и идти к султану. Так и скажи ты все ак-падишаху, когда увидишь его, генерал.

В этом роде разговор продолжался долго. Наконец, некоторые чеченцы обратились к нашему «сахиб (господин) Саадуле» и просили передать проф. М. извинения, что они уйдут: они помогают одноаульцу строить саклю и спешат кончить работу. Дело в том, что если кто строит саклю и видит, что не скоро ему управиться с работой, он приглашает [507] одноаульцев помочь ему. Отказаться от такого приглашения считается позорным. Все помогают строящемуся: кто перетаскивает камни, кладет их; кто соединяет их глиной и застилает мелким щебнем. При дружных усилиях постройка скоро поспевает. Получивший подмогу от своих одноаульцев обязан отблагодарить их угощением, для которого обильно режутся бараны и пекутся чуреки.

На дворе осталось несколько чеченцев, в том числе и черный, который вел разговор с проф. М.

Пользуясь свободным временем, проф. М. стал наводить справки относительно засвидетельствованных г. Ипполитовым остатков монастыря и предания о нем. Черный чеченец отвечал за всех: ничего подобного у них не бывало, никогда они таких вещей не слыхали и от стариков; а что касается того, что они или когда-нибудь их отцы ходили куда-нибудь на поклонение кроме Мекки, то этого никогда не бывало; мало ли что говорят про них люди и т. п.

Проф. М. спросил, что за развалины виднеются высоко на горе, которая возвышалась за озером. Чеченец привел преданье, что жили здесь три брата, которые занимались тем, что, построив себе жилища на разных местах дороги, поджидали убийцу одного из своих родственников, чтобы кровью смыть кровь. Потом это жилище одного из братьев запустело наверху на горе, и никто туда не ходит не только с поклонением, но и просто без всякой молитвенной цели. Так и не было возможности добиться толку от черного чеченца. Решено было лично посетить эту гору и осмотреть ее развалины.

Утром рано мы отправились на гору, на вершине которой виднелись развалины. Нашими проводниками были старик и черный чеченец; поехал с нами и Чоча. Дорога оставила слева озеро Галантчеж, справа несколько развалин, башен и разоренных, покинутых ныне селений. Несколько раз приходилось сходить с лошади и, ведя ее под уздцы, сводить по каменным, ступенеобразным спускам. Наконец мы подъехали к подошве желанной горы. Наверх не вело ни дороги, ни тропинки; мы поехали зигзагами вверх, пролагая новую дорогу и оставляя за собой узкий след от смятой копытами лошадей сочной травы. Труден был подъем для лошадей; они часто останавливались, отказываясь идти далее, дико смотрели вниз и тяжело дышали.

Наконец мы видим перед собой уже вблизи развалины здания и ограды; но подняться верхом к ним было невозможно. [508] Огромные каменные плиты, то гладкие и отлогие, то обрывистые, затрудняли последний подъем. Пришлось слезать с лошадей и, карабкаясь по камням и цепляясь за их выступы, тянуть за собой лошадь, которая, напрягая все силы, цеплялась, скользила и спотыкалась, иногда почти вертикально вися над камнями.

Но дивный вид открылся нам с вершины: внизу у ног наших сверкало как зеркало синее озеро с аулом на горе, дальше — Галантчеж, еще несколько аулов, слева серебряная нить реки, а дальше — извилистое ущелье, уходящее куда-то далеко. За нами громады гор, а на горизонте, резко отделяясь от синего небосклона, покрытые снегом вершины.

Развалины, на которых мы стояли, состояли из полуразрушенных стен продолговатого четырехугольника с окном на восток. Кругом невысокая полуразрушенная ограда с тремя покрытыми арками воротами. Пока мы занимались осмотром развалин, старик, черный чеченец и Чоча сидели на груде камней, упавших со здания, покуривали и с аппетитом жевали сочный стебель высокого растения, находившегося среди развалин в изобилии; они находили этот стебель очень вкусным. Старик начал что-то рассказывать с воодушевлением; черный чеченец что-то резко заметил ему, и старик замолчал, не докончил своей речи и принялся снова за стебель.

— О чем они говорят? — спросил я Чочу.

— Так, о своих делах, — отвечал он покраснев и нерешительно.

Уже приехав в Галантчеж, мы еще раз спросили Чочу, о чем была речь между стариком и черным чеченцем. Тот признался, что ему пришлось солгать нам.

— Старик начал рассказывать про это место, но другой запретил ему говорить, боясь, что я передам вам.

— Что же он рассказывал?

— Говорил, что это место называется Мизир-богу, и гора и развалины; что здесь стоял давно уже идол Мизир-богу, к которому все жители приходили на поклонение. Да здесь и запретил черный старику продолжать!

Так больше и не удалось нам узнать преданий об этом интересном месте, несмотря на все самоотвержение Чочи, старавшегося всеми силами разузнать подробности.

Мы выехали из аула, направляясь в Вауги. Опять подъемы и спуски, пропасти то справа, то слева, узкие тропинки и зеленые, испещренные цветами склоны гор.

Вауги расположен террасами по уступам горы. В нем [509] две башни — одна полуразрушенная наверху, другая целая, еще с крышей, внизу при въезде; на последней красуется изображение креста, образовавшееся из искусно оставленных в стене отверстий, не заложенных камнем. Дом и двор нашего хозяина, старшины, находятся на предпоследнем уступе. За аулом тянется огромный, гладкий уступ горы, опирающийся в стену скалы.

Мы сели на дворе в ожидании чая, окруженные толпой любопытных. Проф. М. показал им бумагу, которую он имел с собой, открытый лист, написанный обязательным начальником округа в Шатое, по-арабски. Позвали муллу, чтобы разобрать ее. Через несколько времени среди чеченцев показался молодой, высокий, светлый блондин с окладистой бородой, с серыми, добрыми, ласковыми глазами. Он взял бумагу и начал ее разбирать; это и был мулла. Он был одет как и все чеченцы: серая черкеска, черная папаха. По внешности он не имел вида духовной особы; он считался одним из лучших наездников и одним из первых джигитов окрестности. Не скоро он разобрал бумагу — трудно давалась ему арабская грамота; через полчаса он кончил разбирать ее и начал слово за слово переводить ее чеченцам, которые все время хранили глубокое, сосредоточенное молчание.

В это время наш хозяин, не обращая внимания ни на нас, ни на собравшихся на дворе всех жителей аула, растянул на дворе небольшую шкуру дикой козы и стал творить намаз (молитву), безмолвно повторяя заученные жесты.

Мы вошли в кунацкую и терпеливо ждали ужина. Черный чеченец, провожавший нас из Галантчежа в Вауги, сидел веселый, улыбающийся; его суровые обыкновенно глаза блестели весельем. Он болтал и смеялся, и на вопрос проф. М., какие памятники древности находятся вокруг Вауги, первый стал отвечать и обстоятельно рассказывал все, что знал. Саадула спросил его, почему он не хотел в Галантчеже говорить ничего, а здесь указывает на памятники.

— То был свой аул, а здесь чужой, — ответил он и лукаво и вместе с тем добродушно улыбался и продолжал передавать все, что знал о древностях Вауги.

Взошел месяц; осеребрились горы и светлые волны речки внизу, засверкали снежные вершины вдали. Все безмолвствовало, лишь изредка слышался сонный топот привязанных в конюшне лошадей, да из кунацкой, полной народа, доносился громкий шум и изредка взрыв смеха. [510]

Проф. М. зажег магний и устроил иллюминацию аулу. Нужно было видеть, какое удовольствие испытывали все чеченцы; они радовались как дети, а из дверей соседней сакли то и дело высовывались головы любопытных женщин, желавших хоть издали посмотреть на диковину. Мулла пришел в экстаз: он стал просить дать ему кусочек магния, и когда проф. М. отломил большой кусок — он радовался как ребенок.

Мулла был ученый человек, знал коран хорошо, но этим не ограничивалось его превосходство над остальными чеченцами. Он любил богословские споры, но, зная только букву корана, не мог выдерживать их долго. Сначала он начал расспрашивать проф. М. о Магомете и его жизни, желая проверить его сведения, но в скором времени сын ислама и учитель народа стал в отношении к проф. М. в роль ученика: он удивлялся познаниям «генерала», не мог понять, откуда у него, христианина, столько познаний о Магомете и его религии.

— Много у ак-падишаха мусульман в подданных? — спросил мулла: — только на Кавказе они или еще где?

Проф. М. ответил ему. Мулла прищелкнул языком — звук общий всем кавказцам для выражения удивления.

— А много всех подданных у ак-падишаха?

— 100 миллионов.

Снова щелканье языком.

— А что такое миллион? — переспросил затем мулла.

Долго бился проф. М., чтобы объяснить мулле слово: миллион, но, кажется, цифра была слишком велика, и мулла все-таки не вынес ясного представления.

— Вы из Москвы? — спросил он.

— Да.

— Большой аул Москва?

— Большой.

— Жителей сколько?

— Тысяч 800.

Снова щелканье языком. И долго длился разговор в таком роде.

На следующий день нам предстояло осмотреть развалины крепости недалеко от Вауги. Мы отправились, сопровождаемые стариком хозяином и муллой. Всю дорогу шел веселый разговор; старик подсмеивался над муллами, говоря, что мулла все смотрит, как бы кусок получше получить: режешь барана — мулле давай голову и курдюк; режешь курицу — мулле [511] крылышко. Мулла нисколько не обижался и весело смеялся над шутками своего приятеля.

Проехав небольшой аул с полуразрушенной башней, нам вскоре пришлось оставить лошадей и идти по узенькой тропе карнизом, выложенной над глубоким отвесом. Тропа шла кверху, часто прерывалась, образуя обвалы; на этих местах были переложены жердочки, засыпанные землей, так что образовался род трясучего, сильно колеблющегося моста. Через низкие ворота входишь вовнутрь крепости, прилепленной к стене в том месте, где отвес образует глубокую, полукруглую выбоину в стене. Несколько могучих башен и крепкие доселе стены составляют крепость.

Наверху под навесом скалы каким-то чудом сохранился деревянный балкон разрушенной теперь сакли; едва различаешь лежащий на полу балкона плетень; насколько это высоко, можно судить по тому, что чеченцы забавлялись бросаньем камней на этот балкон снизу; и, несмотря на свою опытность в этом деле, только немногие достигали камнем до балкона.

Ходит преданье, что крепость была жилищем сильного человека, ходившего каждую ночь в набег. Жена его с балкона своей сакли каждое утро высматривала приход своего мужа. Однажды, поджидая, она увидала, что его несут мертвым; набег не удался, он был убит. Жена, не желая пережить своего мужа, бросилась с балкона вниз и погибла. С тех пор башня и крепость опустели.

Возвращаясь, мы были остановлены в ауле любезным хозяином, который просил нас зайти к нему позавтракать, уверяя, что через полчаса мы будем уж снова на лошадях. Но не скоро поспел завтрак; более 1 1/2 часа ждали мы, пока нам подали барана. В продолжение этого скучного времени, хозяин старался развлекать нас, играя на местной трех-струнной скрипке (пандырь) разные местные мотивы. Они просты, но сыгранные с душой производят впечатление. Особенно удалась нашему хозяину песнь взятого русскими в плен чеченца: слышится в мотиве и тоска по родине, и жажда свободы, и томление в цепях, и желание мести врагам. В заключение хозяин сыграл нам мотив какой-то русской песни, Бог знает где и от кого слышанной хозяином. Странно было слушать русскую песню, выходившую из-под смычка чеченца среди суровых каменных громад Кавказа.

После завтрака стали заниматься стрельбой в цель из [512] пистолета. Саадула, бывший с нами, подсмеивался над кремневыми пистолетами чеченцев, которые нередко давали осечку.

Особенно несчастлив в этом отношении был мулла. Его пистолет пять раз подряд дал осечку. Глаза его разгорались, и он, направивши пистолета кверху, выстрелил.

— Ты мулла, так твой пистолет только в небо стреляет, — смеялись над ним чеченцы.

На дороге к Вауги стоит высокий, двух-саженный, каменный обелиск — монолит. На нем, на самом верху изображена детская фигура, под ней — нечто в виде цветов, ниже — шашечки, и, наконец, на самом низу — три руки с простертыми кверху ладонями. Что это за памятник, кто его поставил, что значит он — чеченцы нам не могли объяснить. Они не признавали его даже своим...

На следующее утро мы покинули Вауги, чтобы ехать в страну ингушей, племени близко родственного с чеченцами.

Проводы были торжественные. Весь аул высыпал провожать нас, а лошадь супруги проф. М. взяли под уздцы несколько женщин, одетых в праздничные яркого цвета платья, и свели ее с ближайшей горы за пределы аула — высшая почесть, которую могли оказать нашей спутнице. Она своим обхождением, любезностью снискала любовь чеченок, которые бесцеремонно трогали ее волосы, рассматривали прическу и платье. Кстати о женщинах чеченских: они скоро стареют и рано принимают тот облик, который обыкновенно считается за тип старой колдуньи. Одеваются они по большей части бедно; в обыкновенные дни они носят длинную рубаху, с длинными, покрывающими кисть рукавами; цвет рубахи красный. В торжественные дни они поверх этой рубахи надевают полукафтанье, доходящее до колен; цвет его обыкновенно белый; полукафтанье делается обыкновенно из шелковой материи. На голову они накидывают платок, не закрывающий однако их лица. На улице ли, дома ли, я не видал, чтобы женщины ходили покрытые «по восточному». [513]

У ингушей.

Подъемы и спуски без конца. Кой-где по склонам виднеются черные и белые движущиеся точки: это овцы местных жителей, громадными стадами пасущиеся в горах. Стада эти выгоняются на целое лето в горы. Бараны — почти мерило благосостояния местных жителей; многие из них имеют по нескольку сот голов; другие — трех, четырех баранов, иные и совсем их не имеют. Богатые люди нанимают пастухов, каждый для своего стада; бедные складываются и нанимают на общие средства одного пастуха.

— Скоро перевал, — говорит Саадула, — и граница чеченской земли.

Дорога, все вздымаясь, идет по отклону горы, кончающейся огромными скалами, давно сбросившими с своих каменных кряжей гигантские глыбы, которые лежат теперь в беспорядке, иные глубоко внизу, иные прямо над нами.

На перевале стоят несколько ингушей, приехавших к границе своей земли встретить нас; начинаются взаимные приветствия; старшина аула Цори, высокий, худой, черный высказывает желание, чтобы и ингушская земля и народ понравились нам так же, как понравилась нам земля чеченская, и предлагает нам позавтракать здесь на границе, чтобы со свежими силами въехать в область ингушей.

Мы расположились на перевале. Внизу далеко пасется стадо овец; сбегаются пастухи и подпаски и приносят нам молока, овечьего сыра и чуреков. Около нас стоит пастух и держит в руке свирель.

— Сыграй что-нибудь, — говорит Саадула. Пастух начал играть, и простой, незатейливый мотив разнесся по горам от самодельной свирели. Пастух оживился. За этим мотивом следует другой, третий. Он видимо доволен своей игрой; он знает, что он лучший игрок в околотке. Веселье и жизнь так и блещут от загорелых лиц пастухов; весело внизу блестят на солнце горы своей зеленой травой, — лишь за нами грозно вздымаются могучие, голые, безжизненные скалы.

Вид на Цори редко красив.

По обеим сторонам реки расположены аулы; на правом — небольшой, а на левом главный аул. Масса башен самых [514] разнообразных; шатровидные крыши высоких башен-могил делают его похожим на средневековой город; башни лепятся друг к другу, как бы стараясь превзойти одна другую своей вышиной, а у их подножья сакли цоринцев, небольшие, бедные, как и у чеченцев. А за аулом, словно город мертвых, стоят по склонам новые кащи (могилы четырех-угольные, с плоской крышей вышиной не более сажени), чисто выбеленные, дальше — мрачное ущелье, теряющееся у подножия лесистых гор, за которыми вздымаются снежные вершины.

Мы остановились в доме родителей невесты Саадулы. Стариков не было дома; молодая хозяйка, девочка 12-ти лет, должна была, по обычаю, за отсутствием родителей сама выйти к нам и приветствовать нас. Невеста Саадулы не достигла еще того возраста, когда ей можно было выходить замуж, ей приходилось ждать еще два года, и Саадула терпеливо ждал, накопляя калым. Саадула имел уже жену, в чем он однако почему-то стыдился признаться, но женили его на ней, когда ему было 17 лет, по воле родителей. Жена его вскоре состарилась и поблекла от непосильного труда, который выпадает на долю ингушских и чеченских женщин. Он не любил ее, и вот после 10-ти летней брачной жизни он снова решился жениться на молодой девушке, на этот раз уже по собственному выбору.

Вошла в кунацкую эта невеста, красивая девушка, одетая в малиновую шелковую рубаху и белый толковый полукафтан. На голове тонкий белый кашемировый платок, вокруг шеи — монисто. Она быстрыми шагами подошла к супруге проф. М. и подала ей руку. Но вдруг, увидав целых пять незнакомых ей лиц, в невиданных ею костюмах и прическах, она оробела, прижалась к стене и опустила на землю красивые черные испуганные глаза; она тяжело дышала, хотела что-то сказать, но приветствие ей не удалось; она не скоро пришла в себя и решилась боязливо осмотреться кругом и взглянуть на невиданных ею доселе русских.

Саадулы не было в комнате; жених не имеет права видеть свою невесту до свадьбы. Но он не любил слишком рабски подчиняться прадедовским обычаям и то-и-дело входил в комнату как бы случайно, а на самом деле, как он после сам признался для того, чтобы видеть свою невесту.

Внезапно в кунацкой потемнело; в отдалении загремел зловещий гром; вот осветился двор огненной полосой молнии, и снова загремел гром, но уже ближе и громче; гроза быстро надвигалась; свинцовые тучи заволокли небо, хлынул обильный [515] дождь; молния все чаще и чаще сверкала то красным, то синим огнем, змеей пробегающим по тучам. Гром гремел неумолчно, дождь лил проливной.

В кунацкой приютилось много чеченцев и ингушей, частью наших проводников, частью зашедших нас посмотреть, и застигнутых внезапно грозой. В углу сидел старик. Его-то проф. М. попросил рассказать сказки, какие он знает. Старик не противился, подсел к нам и дряблым голосом, полузакрыв глаза, стал передавать одну за другой свои национальные сказки. Саадула переводил. Рассказывал старик и про злую жену, и про прекрасную царевну, и про сказочных богатырей, из которых один на плечах вынес целый аул с башней. Ингуши, в безмолвии, сосредоточенно внимали повествованию старца...

Дом, в котором мы поместились, похож был на настоящую крепость. Представьте себе большой четырех-угольный двор, вымощенный огромными плитами, обнесенный высокой каменной стеной; невысокие ворота соединяют двор с дорогой; слева, у самых ворот — кунацкая, за нею башня, в нижнем этаже которой помещается семья; узкая каменная лестница со ступенями шириной в 2–2 1/2 вершка ведет наверх. Там тоже огромная жилая комната; из этой комнаты дверь ведет на галерею, пристроенную ко второму этажу хозяйского дома. В комнатах верхнего этажа башни во всю длину стены висит огромная, тяжелая железная цепь, прикрепленная одним концом к массивной каменной стене; на другом конце цепи — широкий железный ошейник.

— Что это за цепь? — спрашиваем через Саадулу у ингуша.

— Здесь сажали русских пленников; наденут на него ошейник и держат так, пока не выкупят его родственники.

Саадула сообщил проф. М., что среди находящихся в ауле ингушей, приехавших посмотреть на нас, есть один, который говорит, что в его ауле есть башня, в которой хранятся железные старинные кресты, и что он готов их привезти. Он поехал; долго пришлось ждать его возвращения; наконец он вернулся и заявил, что крестов не нашел. Уже в дороге впоследствии мы узнали от Саадулы, который слышал разговор провожавшего нас старшины с ингушами, что посланный привез кресты с собой, но что старшина запретил ему давать их нам на том основании, что если начальство [516] узнает, что они некогда были христианами, то их снова заставят принять христианство.

Вообще относительно религии, как чеченцев, так и ингушей, должно заметить следующее. Некогда оба эти народа были язычниками, но уже давно, в эпоху наибольшего расцвета сил Грузии, когда грузинские миссионеры, проникая в самую глубь гор, старались просветить жителей христианским учением, чеченцы и ингуши приняли христианство. Много сохранилось у них церквей, теперь уже в развалинах; на одной из них сохранились даже грузинские надписи. Христианство, однако, вскоре извратилось у них; все языческие верования, языческие обряды при свадьбах, при похоронах сохранялись в среде народа. Языческая мифология совершенно свободно уживалась с верой во Христа, и мало-по-малу языческие верования получают все больший и больший перевес и, наконец, окончательно затемняют и извращают христианство. В таком полуязыческом состоянии застал чеченцев и ингушей Шамиль, который и старался всеми силами водворить в их среде магометанство. Ему удалось это. Теперь оба эти народа — ревностные мусульмане, строго исполняющие постановления Магомета; в их среде встречаются лица, доводящие учение Магомета до крайних пределов; так, например, нам показывали в ауле Хайраке (хамхинского общества) одного ингуша, который наложил на себя пожизненный магометанский пост, т. е. он не ел ничего в продолжение целого дня до заката солнца; молился он также всегда в определенное кораном время, где бы и с кем бы он ни был. «Хоть гора падай на него во время молитвы, — говорили про него ингуши, — он не подвинется, пока не окончит своей молитвы».

Мусульманство действительно вытеснило многие обряды, жившие прежде среди чеченцев и ингушей; так, например, похороны, которые прежде сопровождались положением в могилу покойника сосудов с пищей и платьем и любимых вещей покойника, заменились теперь похоронами по обряду магометанскому. Но и теперь еще в мыслях чеченцев и ингушей живы многие чисто языческие верования, жива своя мифология, которая ведет к различным обрядам. Христианство тоже не осталось без следа в их верованиях. Развалины христианских святынь и теперь чтутся ими; совершаются к ним торжественные шествия во время христианских праздников. Я говорил уже о таких ходах и жертвоприношениях на Мизир-богу, и мы еще не раз встречались с подобными святынями в земле [517] ингушей. Присяга самая торжественная приносилась до последнего времени на развалинах христианских святилищ. Обвиняемый являлся к часовне какого-нибудь святого и, сняв с себя шапку, обращаясь к небесам, говорил: «если я повинен в том, в чем подозревает меня такой-то, то пусть накажет меня и моих родственников такой-то святой (тот, которому часовня посвящена) и все святые; да лишусь я потомства, если говорю неправду». И на принесшего такую присягу жители смотрели с ужасом и избегали с ним встречи (Сборн. сведений о Терской обл., вып. I, 1878 г., под ред. Благовещенского, стр. 281.). Как на интересный пример живучести обрядов, можно указать еще то, что чеченцы и ингуши, входя в развалины христианских храмов своих, утративших в настоящее время свое первоначальное значение, снимают и теперь шапки.

Кроме развалин церквей и часовен христианских, они считают священными местами еще те, где некогда, по преданию, стояли кресты, к которым в стародавнее время ходили молиться; и теперь мимо многих подобных мест, хотя от этих крестов не сохранилось и следа, местные жители ходят с суеверным страхом, набожно снимают шапки и кланяются. Считаются у ингушей священными и многие леса — это священные рощи, посвященные тому или иному святому; входят в них со страхом, рубить деревья строго запрещается. Таковы, например, священные деревья около озера Галантчежа в Чечне и роща за аулом Мецхалем, в земле ингушей.

Упомянув о религиозных верованиях чеченцев и ингушей, о тех наслоениях, которые постепенно, веками складывались у них, уступая то учению христианства, то корана, но никогда окончательно не исчезавших и продолжающих доныне сохранять свою жизненность и силу, я позволю себе привести здесь и интересный обычай, записанный у чеченцев Аргунского округа г. Ипполитовым. Новобрачная остается несколько дней после свадьбы в доме и никому не показывается; по прошествии пяти-шести дней после свадьбы, она, взяв кувшин и чашку с блинами, отправляется в сопровождении женщин к реке; во время шествия все поют песни и играют на местных инструментах. Придя к реке, новобрачная прокалывала один за другим блины и бросала их по одному в реку, после чего она черпала воду и возвращалась домой. После этого [518] обряда, сохранившего в себе несомненные следы древних жертвоприношений, новобрачная считалась вполне хозяйкой и получала право ходить за водой с прочими хозяйками аула (Ипполитов. Этногр. очерк Аргунск. окр. См. Сборн. свед. о кавказских горцах, I, 1868, стр. 10, 11.).

Встречаются у чеченцев и ингушей и гаданья, которыми, конечно, преимущественно занимаются девушки, желая отгадать своего суженого. Более других распространено, повидимому, гаданье в зеркало, которое совершается следующим образом: зеркало кладется в камин на пол и с крыши через трубу смотрят в него две-три минуты. Иногда лицо суженого сразу показывается в зеркале, и девушка уходит успокоенная; если же в зеркале его не удается увидать, то девушка, сойдя с крыши, берет немного земли, либо из каждого угла комнаты, либо со двора, по направлению четырех сторон света, завязывает ее в узелок и кладет ее на ночь под подушку. Суженый должен после этого непременно явиться во сне девушке (Там же, стр. 17.).

Наконец, нельзя не отметить того почтения, Которое чеченцы и ингуши питают к семейным могилам; нет более тяжкого оскорбления для всего рода, как оскорбление могил.

Священна и грозна присяга у могилы предков; ложно присягающему или нарушающему присягу грозит тяжелое, жестокое наказание. Страшна и другая присяга, которая долго сохранялась среди местного населения. Обвиняемый посылал к истцу свою мать или жену с собакой. Обвинитель выходил из своей сакли с обнаженной шашкой и начинал рубить ею приведенную собаку, которую посланная должна была держать в это время. При каждом ударе он приговаривал: «если твой муж (или сын) виновен в том, в чем я его подозреваю, то пусть эта собака будет посвящена вашим покойникам». Никто из действительно виновных в преступлении не решался послать своих родственниц с собакой к истцу, так сильна, была боязнь среди населения в действительность этой присяги (Сборн. свед. о Терской обл., I, 1878, стр. 281.).

Теперь присяга у могилы предков, как и только-что описанный вид присяги с посвящением собаки покойникам обвиняемого, заменены присягой пред кораном. Мусульманство, уничтожив эти виды присяги, не уничтожило, однако, религиозного воззрения на могилы предков, которые до настоящего времени считаются священными местами. Забота о принесении пищи [519] покойникам, лежащая на обязанности женщин и исполнявшаяся прежде буквально посредством положения на могилы съестных припасов, под влиянием мусульманства превратилась в следующий обряд, записанный и у чеченцев Аргунского округа г. Ипполитовым (Сб. свед. о кавк. горц., I, 1868, стр. 15.). Женщины каждого хоть сколько-нибудь зажиточного семейства, пекут блины и относят их каждую пятницу в мечеть, раздают их там бедным, чтобы последние за этот дар поминали всех усопших данного семейства.

Я привел несколько обрядов, уничтоженных или извращенных мусульманством, чтобы подтвердить, что мусульманство не осталось без влияния на религиозные воззрения народа. Но влияние это все-таки не так сильно, чтобы искоренить окончательно все языческие и оставшиеся от христианства предания, верования и обряды, которые до настоящего времени живы в народе. С каждым годом однако это влияние усиливается: многие обряды, некогда священные, теперь возбуждают смех у молодежи, так что истинных мусульман, пожалуй, легче встретить между молодым поколением, чем среди стариков.

От Цори до аула Хайрака (хамхинского общества) дорога ведет то вздымаясь, то опускаясь по огромным скатам зеленых гор. Безлюдье, мертвая тишина, как и везде по горам, по которым нам приходилось ехать в Чечне и земле ингушей. Мало-по-малу, однако, характер местности изменяется; скаты гор заменяются серыми скалами; узкая тропинка теряется, и вы едете по склону скалы, засыпанному мелким истертым шифером; лошадь ступает бережно, сама пробивая тропинку: шифер поддается напору копыт и осыпается по скату.

Вот вырастает перед вами скала, такая же серая, такая же мертвая, как и все вокруг. Крутым подъемом вы поднимаетесь выше и выше; шум речки внизу, на дне ущелья, становится менее явственным. Шифер твердеет под вами и образует уже не рассыпчатую массу, а огромные пласты один над другим, поднимающиеся и образующие, таким образом, эту массивную скалу.

Перед вами карниз, круто поднимающийся вверх, затем некоторое время идущий горизонтально и, наконец, снова падающий вниз крутым спуском, пока, наконец, не потеряется снова в рассыпчатой массе шифера. Лошадь скользит, оступается, с трудом поднимаясь по гладким глыбам, [520] приседает, спускаясь по ним. Под вами огромная, гладкая, серая стена, оканчивающаяся глубоко внизу, у берега речки, которая сильно шумит, несмотря на свое мелководье.

Крутой поворот и ущелье расширяются. Слева поднимается небольшая гора, вся заросшая лесом, частью лиственным, частью сосновым; резко выделяется яркая зелень грабов и ясеня среди темного, мрачного цвета хвойных деревьев. Еще поворот и новая гора, заросшая лесом, вырастает перед вами, а справа мрачно стоят крутые, безмолвные, мертвенные серые скалы.

Чем дальше, тем больше и больше лесистых гор поднимается слева, тем выше и выше вырастают мрачные скалы справа. Внезапно скалы прерываются, ущелье широким устьем впадает в большую, поросшую ярко-зеленой травой, котловину. Слева все те же покрытые с подошвы до вершины лесистые горы; затем леса редеют, поднимаясь по склону, наконец пропадают совсем, а голый скат, поднимаясь все выше, оканчивается снежными вершинами.

Пять ущелий впадают в эту котловину; два из них образуются рекой Асси, грозно катящей свои разъяренные мутные волны по каменному дну; остальные три образуются небольшими речками, с светлой водой, резко отличающейся по цвету от вод Асси. Ущелья, кроме того, из которого мы выехали, обросли по склонам густым лесом, окрашивающим их то в темную, то в светлую зелень. Одно из этих ущелий ведет в Чечню, два — вглубь земли ингушей, четвертое — к Владикавказу; пятое — в полудикую Хевсуретию.

Этот уголок, в котором мы находимся в настоящее время, представляет и на Кавказе, столь изобилующем роскошными, разнообразными видами, — редкое явление: здесь сошлись вместе и снежные вершины, и голые гранитные массы, и девственные леса, и роскошные пастбища, орошаемые четырьмя реками. Неудивительно, если уже давно этот уголок сделался местом сравнительно густо населенным. Из аула Хайрака видно до 15 аулов, расположенных по берегам рек; высокие, стройные башни, в большом количестве теснящиеся среди саклей, указывают на древность поселков. Несколько полуразвалившихся башен, оставленных селений, лепящихся по склонам гор, свидетельствуют, что некогда в далекие времена население было еще больше.

С правой стороны этой котловины расположены развалины старинной христианской церкви, большим продолговатым [521] четырехугольником из желтого камня; она называется местными жителями Тхабай-эрды (т. е. «2000 святых»). Древние обитатели гор умели выбирать красивые места для постройки своих храмов, то на вершине огромных неприступных вершин, как Мизир-богу, то в очаровательных котловинах, как здесь; и трудно решить, какое из двух мест может больше возбуждать молитвенное настроение: там ли, где церковь стоит на безмолвном, уединенном пике, или в местах, где так щедро разбросаны дары природы, как в этой котловине.

Развалины церкви одни из самых богатых: масса остатков капителей византийского стиля, орнаментов, остатков барельефных изображений святых, некогда украшавших храм, разбросаны вокруг нее. И на стенах самой церкви сохранилось много орнаментов и изображений, а на западной стороне храма невредимо стоят барельефные фигуры нескольких святых и ангелов, и над головой одной фигуры мужчины (вероятно строителя) изображен вид храма, который он, должно быть, имел некогда во время господства христианства в земле ингушей. Сохранились на стенах и грузинские, высеченные на камне надписи, повествующие вероятно о времени построения, о имени строителя. Внутренность храма пуста и засыпана землей; на стенах, кой-где, сохранились капители пилястр, украшавших его; четыре низкие купола без барабанов венчают храм изнутри, а алтарь покрыт грандиозным полукуполом.

За церковью, вверх по подъему холма, тянутся рядами десятки могил — больших подземных фамильных склепов (длиною 3–5 арш., вышиной аршина 1 1/2), в которых покоятся кости предков-христиан. В каждом из таких подземных склепов лежат более 10 покойников, в головах у которых стоят сосуды с пищей — остаток языческого погребения. Ясно, что христианство не так скоро уничтожает народные обряды, как это делает мусульманство. Теперь эти могилы заброшены, церкви грозит полное разрушение; но уважение к этому священному месту сохранялось до наших дней среди ингушей. Каждый год они сходились сюда для приношения жертв; резались здесь и быки, и бараны, жертвенною кровью кропились здесь стены храма, и ингуши без шапок в благоговении присутствовали при жертвоприношении; головы жертвенных животных пригвождались к церковным стенам и оставались здесь до последнего времени. Тут же подле церкви, по преданию, находится пещера, которая, по словам г. Грабовского, не показывалась жителями посторонним; в этой пещере хранилась, [522] по словам окрестных жителей, громадная человеческая кость, длиной 2 1/2 аршина, и этой-то кости приписывают чудодейственную силу. Стоит ли засуха, и посевам грозит погибель — местные жители всем составом отправлялись к священному месту, Тхабай-эрды, и один из стариков отваливал камни от входа в пещеру, брал оттуда священную кость и, торжественно сопровождаемый толпою народа, шел вниз к реке и опускал ее в воду. После чего все снова возвращались, и тот же старик, вложив кость в пещеру, снова заваливал вход в нее (Сб. свед. о кавк. горцах, III, 1870, стр. 16, 17.). Этот рассказ был подтвержден и нам местными жителями. Но изменились времена, не та стала молодежь ныне, — говорили старики. — То, что составляло предмет веры и религиозной боязни для дедов и для отцов, стало предметом глумления для сыновей и внуков. Жертвоприношения в Тхабай-эрды прекратились, и неверующие в чудодейственную силу священной кости сыны, к великому неудовольствию стариков, показали нам то место, где хранилась она. Могильный склеп, в котором хранилась, по преданию, кость, был раскопан проф. М.; вход действительно был завален камнями и этим отличался от других могильных склепов, вход которых закрыт плитой и залит известью. Камни были отворочены; вход в пещеру открылся, и все ингуши с нетерпением ждали, когда появится рывшийся в пещере проф. М. с чудодейственною костью. Ингуши напряженно молчали, и все, несмотря на свое неверие в рассказы стариков, ждали чего-то... Молва и предание преувеличивали размер кости: берцовая кость лежала в могиле на каменной полке, но величина ее была обыкновенная. Ингуши недоумевали и были недовольны — ожидания их обманулись...

Мы приехали в Хайрак к вечеру; хотели остановиться в нем, но оказалось, что не только жители этого, но и всех окрестных аулов ушли в другой на похороны. На погребение сходятся и родственники, и соседи, и знакомые, и незнакомые из близких и дальних селений; причина этого — поминки, пир, который устраивается после обряда похорон родственниками умершего; режутся в изобилии бараны, пьется в большом количестве пиво и арака; угощают всякого, кто только желает помянуть покойника, — как же не пойти на даровое угощение, тем более, что даже состоятельные люди не часто [523] режут баранов для себя, а питаются преимущественно чуреками, хлебом из кукурузы, молоком и овечьим сыром.

Кстати о хлебе из кукурузы; есть его почти не представляется возможности для людей непривыкших: он приторен и безвкусен. Говорят, что наши солдаты в последнюю войну переносили все кушанья, которые им приходилось есть в Закавказье, но к кукурузному хлебу, который употребляется и там, не могли привыкнуть.

По обычаю, в отсутствие хозяина невежливо входить в его дом, поэтому ждали возвращения хозяина с похоронного пира. Наконец он явился.

Аул Хайрак расположен на вершине холма, отлого поднимающегося зеленым скатом от берега Асси и довольно круто падающего шиферной скалой к берегу маленькой речки. С первого взгляда Хайрак напоминает развалины старинных рыцарских замков: несколько четырех-угольных башен, с небольшими постройками по средине, возвышаются на холме. Невысокие ворота, обращенные к каменному скату, ведут во внутренние дворы. Внутренность Хайрака, в котором живут всего две-три семьи, еще более напоминает средневековой замок, как мы привыкли представлять его из истории и романов: один двор впадает в другой; кругом гладкие стены башен, в которых живут обыватели Хайрака; узкие лестницы с узкими галерейками ведут во внутренность башни: двор кончается широкой четырех-угольной ямой глубиной сажени в 1 1/2—2, которая отделяет вас от соседнего жилья; в яме устроен загон для скота. Чтобы войти в соседнее жилье, приходится переходить яму по положенному через нее полуобтесанному бревну — другого сообщения между соседями внутри аула нет.

Наш хозяин — старик; он пользуется большим влиянием на все местное общество, он же считается лучшим знатоком адата в околотке. Знание адата важно, и кто больше знает его, тот и пользуется большим уважением: адатом называется на Кавказе народный юридический обычай, в отличие от шариата — писанного права мусульман. На основании адата постановляются наказания в третейских судах и в горском словесном суде, за исключением дел о наследстве, разводе и т. д. которые в последнем решаются на основании шариата. Так как адат, несмотря на все усилия Шамиля вытеснить его и заменить исключительно шариатом, крепок до сих пор, и так как к третейскому посредничеству чеченцы и ингуши [524] прибегают очень часто, то естественно выбирают в посредники (а также в депутаты в горский словесный суд, где нужно знание адатов) исключительно лиц, хорошо знающих адаты; быть судьей или депутатом считается почетным.

Хозяин принял нас радушно, долго извинялся, что не мог предвидеть нашего приезда и не остался дома, тем более, что покойник был уж очень хороший человек и приятель его; он не может угостить нас так, как ему бы того хотелось, и просит за это извинить его. Долго длился обмен приветствий, но, несмотря на всю любезность хозяина и на его многократные извинения, в его приемах не было ничего заискивающего, подобострастного. Напротив, он говорил свои извинения ласково, но с чувством собственного достоинства. Обыкновенное долгое ожидание ужина; продолжительность ужина, прощанье с хозяином и проводы в комнату, отведенную для нас на ночь. Нас повели по извилинам двора, через широкие ворота к башне, затем по узкой наружной лестнице через галерейку второго этажа башни, по крыше нижнего этажа, над которым, наконец, помещалась дверь, ведущая в нашу комнату.

С крыши дома, на которую выходила наша дверь, открывался чудесный вид.

Луна освещала всю котловину; серебристыми лентами вились из ущелий узкие реки, впадающие в Асси; сама она серебряной гигантской змеей, выходя из ущелья, крутым поворотом терялась за горами. Вдали — аулы с громадными башнями, словно разбросанные по склонам укрепленные города, облиты, как все окружающее, серебряным светом; ущелья, казавшиеся столь заманчивыми днем, смотрят теперь таинственно и мрачно своими устьями из-за светящихся, покрытых лесами гор.

На следующее утро мы покинули Хайрак. Еще с вечера проф. М. обратил внимание на особый инструмент, на котором местные девушки чистят позументы.

— Мы его с собой и возьмем, — сказал Саадула, — что с ним говорить долго. — И действительно исполнил свое слово, и при укладке вещей захватил и эту вещь с собой. Хозяин не только видел и знал все это, но и помогал еще укладывать Саадуле взятую у него вещь, конечно с предупреждением, что эта вещь берется «им». Об этом похищении мы узнали уже впоследствии. Но Саадула поступил в этом случае вполне по обычаю всех горцев. Дело в том, что правила гостеприимства свято чтутся у всех горцев. Гость имеет полное право просить у хозяина любую вещь, лежащую у него в [525] кунацкой, или любое животное из его стада или табуна. Так поступил наш Саадула, и с горской точки зрения поступил правильно. Гостеприимство развито не у одних чеченцев и ингушей: оно широко применяется и везде на Кавказе. Гость всегда является желанным; для него немедленно закалывают барана, если гость почетный; хозяин старается сделать ему приятным время пребывания под его кровлей; он устраивает пляски, заставляет играть на пандыре, одним словом делает все, чтобы гость не скучал. В Осетии, в сел. Кобани мне пришлось видеть кунацкую большую, просторную комнату, где по стенам висело несколько шкур медведей, а затем пустые гвозди. Я спросил хозяина, отчего у него так много гвоздей набито в стене. Он объяснил, что недавно еще вся стена была увешана медвежьими шкурами, так как его брат был известный охотник; но теперь осталось уж шкур немного, а все остальные взяты гостями. Рассказывали мне также, что нередко богатые семьи кабардинских и горских князей беднеют вследствие необходимости исполнять все правила гостеприимства.

Придет какой-нибудь гость, поздоровается с князем, отправится затем в кунацкую, живет несколько дней, ест, пьет и молчит. Затем соберется уходить; пойдет к князю прощаться и попросит у него корову или лошадь. И князю приходится исполнять требование гостя, чтобы не прослыть скупым.

Гость — особа священная для хозяина, он должен оберегать его, как у себя дома, так и до тех пор, пока он не приедет к другому хозяину; за несчастия, которые могут случиться с гостем, отвечает хозяин; он должен мстить его убийцам.

Гость должен быть также вежливым и любезным по отношению к своему хозяину. Попросит хозяин у него что-нибудь из его вещей — он должен исполнить просьбу хозяина; конечно, обязательства нет, и гость может всегда отказать хозяину в исполнении его просьбы — но все-таки воспитанный человек поступать так не должен. Если кто-нибудь при первом проезде своем в какой-нибудь аул остановится у одного хозяина, а при приезде во второй раз — у другого, то прежний хозяин считает это за обиду себе, значит, не угодил гостю, не накормил его досыта, не позабавил его как следует, да сам не понравился.

Дорога от Хайрака в Койрах идет то по зеленым скалам гор, то по шиферным склонам скалистых вершин. При выезде из Хайрака внезапно подул сильный ветер, резкий, [526] проникающий сквозь бурку, леденящий до костей. Но не надолго: поворот за гору, и вы вне полосы ветра, и снова все тихо. Поднимаясь на вершину какой-нибудь горы, вы видите те же чудные ландшафты с лесистыми горами, над которыми возвышаются снеговые горы. Тучи заволакивают небо: вершин многих гор не видать, но вот тучи прорываются, и перед вашими глазами вырастает громадная шапка Казбека за хребтом, словно грозное привидение, смотрящее на вас среди туч. Но лишь на миг, и снова густые облака закрывают его от вас.

Наконец с вершины горы вы видите внизу аул Койрах, приютившийся на маленьком мысе, образуемом от слияния двух речек. Предстоит спуск по извилистой тропе. Спуск этот считается ингушами опасным. Действительно лошади, которым приходится спускаться по гладкой почве в продолжение более чем получаса, сильно утомляются и нередко скользят и падают, губя и себя, и седоков.

Койрах — родина Саадулы. Здесь его отцовский дом, здесь он провел свое детство, здесь же живет его семья и жена. В ауле на конце мыса стоит полуразвалившаяся башня предков Саадулы. Койрах — небольшой и бедный аул. Громадная шиферная гора с одной стороны и такая же гора с другой загораживают от него свет божий. В нем узкие улицы, низкие дома с плоскими крышами, как и повсюду в горных аулах. Сакля Саадулы стоит над крутым обрывом, падающим к небольшой реке, которая не носит определенного названия; местные жители называют ее просто «Хи», что значит вода. Но, несмотря на то, что эта речка и мелка, и русло ее узко, она сильно шумит своими волнами, быстро, как у всех горных рек, катящимися по усеянному большими камнями руслу. За речкой высокая гора, которая поднимается от самого русла реки. По крутому скату ее с замечательною легкостью и искусством бегают мальчики-пастухи, соперничающие в этом отношении с искусством пасомых ими овец, которые легко поднимаются и спускаются по крутым, осыпающимся скатам.

Саадула оказался любезным хозяином. Он делал все, чтобы время прошло приятно для нас под его кровом. Относительно его дома должно заметить, что в нем чувствовалось веяние городской культуры. Низкие трех-угольные столики, употребляемые повсюду в Чечне и у ингушей, были заменены нашими, обыкновенными столами. Окна в комнату не запирались у него одностворчатой ставней; в них были вставлены стекла, которые Саадула с большим трудом привез из [527] Владикавказа через горы. Народная пандырь заменялась русской гармоникой; к столу Саадула достал вилки и ножи.

Саадула любезно угощал и закармливал нас и вечером устроил для нас пение и пляску. В комнату вошло несколько девушек в шелковых костюмах; потупившись, они прошли в угол и сбились в одну кучу кружком, глубоко наклонив головы, наподобие стада овец, заночевавшего в поле. Саадула попросил их спеть; принесли для них циновку и постлали около них. Девушки, не поднимая голов, также кружком уселись. Некоторое время они переговаривались относительно того, что петь; наконец одна из них взяла резкую ноту, другие подхватили, и песня огласила комнату. Девушки пели горлом, мотив однообразный и скучный. Не помню теперь, что пели нам у Саадулы, но в Вауги, где мы также слышали пение девушек, они славили приехавших к ним гостей, каждого отдельно, и приписывали прославленным такие подвиги, о которых тот никогда и не подумал бы: одному из них они пели хвалу за то, что он смело грабит табуны и переплавляет их темною ночью через Терек; другому, как он храбро сражается с врагами и кладет на месте сотни их единой своей стрелой; третьему (нашему молодому спутнику В. Н. А.) они пели совсем иное: они не воспевали его подвигов, они желали, чтобы он вечно остался с ними, что если он должен уйти, и они готовы следовать за ним, хотя бы для этого следовало полететь им за облака. По всем вероятиям в этом же роде пелось и в доме Саадулы девушками, так как песни обоих народов почти одинаковы. Мне говорили, что эти славления производят сильное действие на местных жителей: нередко случалось, что ингушская молодежь, наслушавшись вечером девичьих песен, отправлялась ночью на разбой и осуществляла на деле слова песни.

За песнью последовала пляска; под звуки пандыря и под такт однообразного хлопанья в ладоши пляшут ингуш и чеченец: содержание пляски заключается в том, что мужчина преследует девушку, которая старается уйти от него, мужчина преграждает ей путь то рукой, то становясь внезапно перед ней на колени. Главная роль в пляске выпадает на долю мужчины, пляска которого отличается большею живостью и разнообразием в телодвижениях; и чем живее движения, тем большим одобрением пользуется мужчина со стороны окружающих. Роль женщины в пляске: плавное движение, грациозное движение рук, [528] то закрывающих лицо от взгляда преследующего ее мужчины, то откладыванье их в сторону, то за спину.

Таков характер пляски как у ингушей, так и у чеченцев, насколько мне удалось наблюдать ее в ауле Галантчеже и Койрахе.

Из некоторых вышеприведенных фактов читатель уже мог увидать, что женщины находятся в угнетении. Все домашние работы лежат на ней; мужчина берет для себя все удобства, оставляя для женщин весь труд тяжелой жизни в семье полуобеспеченной.

Бывают такие факты, например, что мужчина едет верхом, а женщина тащит за ним на спине тяжелый сундук. О знаках подчинения женщины мужчине я говорил уже выше; теперь замечу только, что по воззрению ингушей и чеченцев, и мужчины, с своей стороны, обязаны оказывать знаки уважения женщине: встретившись с ней, он должен проехать так, чтобы оружие его не было обращено в сторону женщины. Требуется также, чтобы мужья хорошо обращались со своими женами; но это правило нередко нарушается; встречаются также и убийства жены мужем, причем муж весьма часто не подвергается мести со стороны ее родственников, и дело обходится примирением.

В часе езды от Койраха находится высокий холм — это старинное кладбище; весь холм изрыт могильными склепами. Вид, открываемый этим холмом, заслуживает внимания: здесь соединяются три ущелья, образуемые лесистыми темными горами; светлые речки, шумя и журча, вытекают извилинами из них; одна, минуя холм, теряется в широкой долине, которая ведет к Владикавказу; слева ущелья ведут в самую глубь гор, по склонам рассыпаны стада; слышится их блеянье, громкие удары кнута пастухов и веселые крики подпасков. Жизнью и радостью дышит это место; и молчаливые могилы, и развалины часовен наверху не гармонируют с жизнью, кишащей у их подножья. А выше развалин и лесов, расползшихся по скатам, стоит снеговой хребет с его покрытыми вечным снегом вершинами; бесстрастно, величественно смотрят они вниз на глубокие долины у их подножья. И здесь развалины часовни, и здесь, как и в других местах Чечни и земли ингушей, древнее христианское святилище обратилось в языческое капище. Сюда сходятся местные жители: старик, одетый в белое платье, держа в руках шест, увешанный колокольчиками, торжественно обходит развалины; толпа женщин следует за ним [529] с песнями. Это место, повидимому, было облюбовано старинными обитателями; мало видно здесь поселков, зато много остатков священных мест. Около могильного холма на вершине другого поднимаются снова остатки часовни. Масса рогов оленьих, турьих и козьих грудой лежит подле развалин. Каменная стенка неправильным четырехугольником образует двор. В стенке с внутренней стороны проделаны ниши; подле каждой из них лежит камень.

— Что это? — спрашиваем у Саадулы.

— А здесь, когда празднуют, так обедают, — говорить он: — всякий приносит с собой съестных припасов, и хозяин каждого двора садится в нишу, а на камень ставит пищу. Вокруг него становятся все его домашние и обедают.

Возвращаясь в Койрах, мы были остановлены хозяином одного из дворов находящегося тут поселка, — он просил нас позавтракать у него. Пришлось согласиться; в деревянной чашке нам подали мелкий истолченный творог в масле, принесли хлеба и молока. На прощанье хозяин пожелал нам благополучно добраться до Владикавказа и не забывать ингушей.

Пошел дождь; шиферный скат сделался еще неудобнее для проезда; серые скалы смотрели еще мертвеннее. Закрытое густыми облаками небо как нельзя более гармонировало с серыми скатами шиферных гор. Общий вид был безотраден, уныл.

На следующий день мы выехали из Койраха во Владикавказ. Чем выше мы поднимались на горы, тем более и более обступали нас тучи, густым туманом заволакивающие от нас виды; мы поднимаемся еще выше, и вот туча уже над нами: пол-аршинная тропинка ведет по скату, почти у самой вершины горы, над глубокою пропастью, которую от наших взоров заволакивают густые свинцовые тучи. Сыро, холодно, безлюдно, уныло; вдруг где-нибудь порыв ветра разорвет пелену туч и выглянет внизу аул, облитый яркими солнечными лучами; ярко горят стены его вековых башен, блестит изумрудная трава; под вами глубоко — жизнь, вокруг вас — мгла и бесприветные скалы. Снова порыв ветра, и панорама закрывается; но вот туча прорвалась в другом месте — виднеются внизу леса, Реки, еле приметной светлой нитью бегущие среди зелени; затем опять серые тучи под вами. Дальше снова откроется вид в долину; увидишь то башню, то стадо, но все это лишь на миг.

Спуск скользкий и длинный. Затем и аул Метухаль; по грязным улицам пробираешься между стен башен и домов, [530] проезжаешь через ворота башни. Спуск, затем новый подъем, и вы уже на хорошей, широкой дороге.

— Кончился путь, — говорит Саадула, — теперь пойдет настоящее шоссе до самого Владикавказа. — И он быстро погнал свою лошадь вперед.

Вскоре забушевал у наших ног Терек. С страшным гулом катил он свои волны по огромным камням, ворочая и перекидывая их. — Нельзя теперь переехать его, — говорить Саадула, — теперь унесет; ни одна лошадь не справится с ним. — Сильный дождь промочил нас, когда мы подъезжали к Владикавказу. Лишь поздно вечером мы въехали в его грязные, размытые дождями улицы. Но каким прекрасным показался нам этот город после долгой поездки по горам, каким многолюдным и каким красивым!

Н. Харузин

Текст воспроизведен по изданию: По горам Северного Кавказа. Путевые очерки // Вестник Европы, № 10. 1888