ИЗ ПОЕЗДКИ В БАКУ

I.

Осенью минувшего года мне пришлось совершить путешествие в Баку. Путь мой лежал через Владикавказ и по военно-грузинской дороге, так как новая железная дорога Петровск—Баку, соединяющая Россию с Закавказьем сплошным рельсовым путем, хотя официально считалась уже открытой (главноначальствующий гражданской частью на Кавказе проехал по ней), — фактически, однако, еще не начала действовать. Высчитывая свое время по железнодорожному путеводителю, я удивлялся тому, что время отхода срочной кареты из Владикавказа в Тифлис (9 час. утра) не согласовано с временем прибытия поезда во Владикавказ (9 час. 10 минут утра), причем разница заключается всего в 10 минутах, и что таким образом придется или продолжать путь в неудобном омнибусе, отходящем в 11 час. утра, или ждать до 9 час. утра следующего дня. Вероятно здесь кроется какое-нибудь недоразумение, наивно думал я, не допуская возможности, чтобы по военно-грузинской дороге так явно пренебрегали интересами пассажиров, прибывающих по железной дороге и желающих непрерывно продолжать свой путь. Я высказал свои сомнения соседу по купе вагона. Тот саркастически улыбнулся.

— По-видимому, вы полагаете, — заметил он, — что английское изречение: «time is money (время — деньги)», имеет [282] применение также у нас, в России? Напрасно вы так думаете. У нас время цены не имеет, и почти вовсе нет дела до того, что вы из-за 10 минут проведете лишние сутки в пути и понесете лишние расходы. Дорога создана не для пассажиров, а наоборот, пассажиры созданы для дороги.

— Да вы-то рады будете, если хоть на следующий день получите место в срочной карете, — заметил другой пассажир из местных жителей. — У нас места в карете берутся с бою, и не то что сутки, а иногда целую неделю и больше приходится ждать очереди, чтобы получить место в дилижансе.

Увы, мне скоро пришлось убедиться в справедливости слов моих спутников. Приехав во Владикавказ, я тотчас же отправился на «разгонную станцию», и там я узнал, что не только все места как в срочных каретах, так и в омнибусах, записаны уже на неделю вперед, но что и никакого экипажа напрокат нельзя будет достать в течение нескольких дней, так как все находятся в разгоне. Я очутился перед дилеммой: или ехать 200 верст на перекладных в тряской повозке, или сидеть целую неделю во Владикавказе и ждать экипажа. Каким детски-наивным показалось мне теперь мое сетование в вагоне, что движение омнибусов не согласовано с временем прибытия пассажирского поезда!

К счастью, я вспомнил про одного моего влиятельного знакомого во Владикавказе, к содействию которого я и решился обратиться. Благодаря его протекции, одно семейство, отправлявшееся из Владикавказа в Тифлис и нанявшее для этой цели экипаж еще три дня тому назад, согласилось уступить мне одно место в экипаже. Таким образом, просидев сутки во Владикавказе, я на следующий день рано утром отправился в путь по знаменитой военно-грузинской дороге.

Говорить о живописности военно-грузинской дороги, о замечательных красотах природы, чарующих взор путешественника на всем этом длинном пути, значит повторять давно известную истину. Красоты эти способны произвести неотразимое впечатление даже на людей, видавших уже всякие виды, побывавших и в Швейцарии, и в Тироле, и имевших уже не раз возможность любоваться природой горных местностей. Однако, рядом с этими приятными впечатлениями невольно закрадывается в душу чувство горькой обиды при виде той некультурности, которая является спутницей всех этих красот природы и которая дает себя чувствовать на [283] каждом шагу. С одной стороны — грандиозная дорога, смело проведенная через один из высочайших горных хребтов, сооружение которой стоило правительству огромные деньги и на содержание которой тратится и теперь много денег, а с другой стороны — отсутствие всяких культурных условий, который дали бы возможность путешественнику надлежащим образом ею пользоваться. Правительство, выстроив дорогу, сделало с своей стороны все, что от него можно было требовать. На помощь ему должна была выступить частная предприимчивость для эксплуатации всех выгод, вытекающих из проведения такой дороги, как для интересов путешественников, так и для интересов самих предпринимателей. В действительности, однако, оказывается, что несмотря на то, что дорога эта построена так давно, что она до сих пор представляла единственный путь, соединявший империю с богатым закавказским краем, что по ней передвигается ежегодно огромная масса пассажиров и что она своими красотами могла бы привлекать тысячи туристов как из самой России, так и из западной Европы, частная предприимчивость ничего до сих пор не сделала, чтобы создать какие бы то ни было удобства для путешественников и чтобы сделать для туристов доступными те красоты, которые рассеяны в таком изобилии на всем этом замечательном пути. Содержание почтовых сообщений на всем пути отдано в аренду какой-то персидской ханше. Хотя на содержание каждой лошади казна приплачивает ежегодно определенную сумму арендаторше, лошадей нет в достаточном количестве, и часто приходится на станциях ждать много часов, пока получишь возможность продолжать путь. Что касается экипажей, то, несмотря на высокую плату, взимаемую за проезд в срочных экипажах (18 руб. в 1-м классе и 12 руб. во II-м классе за одно место) и на довольно высокую плату за прокат отдельных экипажей (от 12 до 18 руб.), они содержатся в таком малом количестве, что, как упомянуто выше, приходится иногда ждать целую неделю, пока достанешь место в срочной карете или раздобудешь отдельный экипаж. Из всех 12-ти станций, находящихся на пути, только в двух (Гудаур и Млеты) имеются отдельные комнаты для ночлега (и то по два, по три человека на комнату); на всех же прочих станциях существуют только по две общие комнаты, для мужчин и для дам, вся меблировка которых состоит из двух-трех жестких диванов. Мне пришлось провести ночь в такой комнате. Всю ночь стоял шум [284] и гам от приезжающих и отъезжающих пассажиров, дверь поминутно открывалась и закрывалась, напуская холод в комнату: лампа коптила; я, разумеется, всю ночь не сомкнул глаз, и мне представлялось, что я нахожусь не на большой всемирно-известной дороге, в последнем году XIX-го века, а в какой-нибудь захолустной польской корчме эпохи 50-х годов. Невольно думал я о том, что сделали бы швейцарцы и австрийцы, если бы они были хозяевами этих чудных гор. Сколько бы гостиниц было здесь настроено на этом громадном пути, сколько было бы проведено разных дорог во всевозможные стороны от главной линии, какая масса экипажей и омнибусов двигалась бы здесь по всевозможным направлениям, какая жизнь кипела бы кругом и какая масса народа снискивала бы себе средства к жизни от всего этого движения! Здесь же на всем пути нет ни одной гостиницы, многочисленные чудные виды остаются совершенно недоступными для туристов, так как нет никаких боковых путей, и турист должен ограничиваться тем, что лежит на главном пути. Как многие наши природные богатства лежат у нас втуне, так и это наше природное богатство, которое в Швейцарии послужило основанием для целой отрасли промышленности, так называемого Fremden-Industrie, дающей средства к жизни целому классу людей, у нас совершенно пропадает, не принося никому никакой пользы.

Вообще пустынность, безлюдье, отсутствие жизни дают себя чувствовать на каждом шагу на всем протяжении этого длинного пути. Лишь изредка, где-нибудь в стороне, встречается какой-нибудь аул, и то какой жалкий, едва насчитывающий десяток — другой убогих жилищ. Величественно-грозно Дарьяльское ущелье со своими высокими отвесными скалами и с Тереком внизу, столь сильно напоминающее Сен-Готардский проход. Медленно, небольшими уклонами поднимается дорога вверх, вдоль высоких скал, то по правой, то по левой стороне Терека. Все как будто вымерло кругом, нигде не видать человеческого жилья. Только встречающиеся по временам на пути экипажи с пассажирами оживляют местность. Порою, из-за выступа скалы выскакивает босоногий мальчишка-лезгин, одетый в лохмотья и в неизменной белой барашковой шапке, и, приседая и припрыгивая, пуская в ход разные сальтомортале, долженствующие изображать лезгинку, пускается в ход вслед за вашим экипажем, не переставая скакать за вами босыми ногами по острым камушкам до тех [285] пор, пока вы ему не бросите какой-нибудь монеты... Ночью, вместо лезгин-мальчишек, нередко выскакивают из-за тех же скал лезгины-отцы, выделывая в свою очередь разные сальтомортале вслед за каким-нибудь экипажем, но не в целях выпрашивания монеты, а с тем, чтобы, пользуясь своей кошачьей ловкостью в темноте, незаметно отрезать прикрепленный позади чемодан...

Но вот мы миновали Дарьяльское ущелье, миновали станцию Казбек с чудным видом на гору того же названия, проехали также станцию Коби, и мы начинаем приближаться к перевалу, поднимаясь все выше по довольно крутым на этот раз уклонам, по которым едва тащит наш экипаж четверка лошадей. Вот мы, наконец, на перевале, на высшем пункте всей дороги, на высоте 8.000 футов над уровнем мора, на месте, отделяющем Европу от Азии. Я ожидал, что на этом месте откроется один из величественных видов на весь кавказский хребет, что отсюда представится возможность видеть одновременно Европу и Азию. Пришлось, однако, испытать горькое разочарование. Кроме креста, поставленного на этом месте, да небольшой каменной пирамиды, с указанием высоты места над уровнем моря, здесь нет никаких других признаков, которые свидетельствовали бы о важном значении этого места. Сама местность окружена невысокими холмами, совершенно заслоняющими горизонт. Весьма вероятно, что с какого-нибудь одного из этих холмов и всего в каких-нибудь двухстах саженях отсюда открывается чудесный вид на все стороны. Где-нибудь в Швейцарии или в Тироле на этом месте наверное стоял бы громадный отель, была бы проведена дорога на высший пункт, куда бы пилигримствовали тысячи туристов. Здесь же бесчисленные путешественники, проезжающие мимо этого места, даже не останавливаются, а продолжают свой путь, как будто восхищаться природой можно только на чужой территории, а не на своей собственной.

Таким-то образом мы миновали перевал и, достигнув станции Гудаур, стали спускаться по знаменитому Млетскому спуску. Здесь не нужно уже искать красивых видов на стороне, так как самый спуск представляет одну из очаровательнейших картин природы. Глубокая, узкая и продолговатая долина простирается между двумя горными хребтами, из которых правый, почти отвесный, образуют Красная гора с ее «семью братьями», а по склону левого, более отлогого, змеится наша дорога. Между тем как на верху одни только [286] голые скалы, внизу — прекрасная растительность. Глядя вниз, в эту глубокую долину, вы видите пред собою как на ладони сгруппированными на небольшом пространстве разнообразные виды растительного царства, от мелкого кустарника в высоких местах до густого леса внизу. Чем больше вы делаете зигзагообразных поворотов вниз по дороге, тем разнообразнее становится окружающая природа: лишаи и мхи сменяются кустарниками, кустарники — небольшими перелесками, последние — густыми рощами; в промежутках появляются небольшие поляны, засеянные хлебом, все более и более обнаруживается присутствие жизни и труда, попадаются навстречу люди, занятые обработкой полей; там и сям виднеются аулы, сверху кажущиеся какими-то гнездами. Между тем как наверху чувствуется значительный холод и вершины окружающих гор сверкают на солнце ослепительным блеском выпавшего за ночь свежего снега, внизу стоит довольно значительный зной, и картина окружающей природы совершенно летняя, июльская.

Со станцией Млеты оканчивается наиболее живописная часть военно-грузинской дороги, и путешественнику, после испытанных чудных впечатлений, дальнейшая дорога кажется уже менее интересной, хотя она изобилует еще достаточно красивыми местами. Величественная, грозная и пустынная природа сменяется мирными, покойными ландшафтами, хотя еще достаточно безлюдными. Чем дальше мы едем, тем более сельская жизнь вступает в свои права. Появляются виноградники, сады, луга, поляны. За вашим экипажем опять бегают мальчишки, но на этот раз уже не выпрашивающие у вас милостыню лезгинкой, а предлагающие вам за ваше подаяние эквивалент в виде груш, персиков, орехов. За 5 коп. мальчик насыпал нам в карету целый десяток больших, роскошных персиков. Не успели мы отъехать несколько шагов, как за нами по обеим сторонам экипажа пустились другие мальчики, наперерыв предлагая те же персики в таком же изобилии, выпрашивая те же пятачки. Скоро некуда уже было девать всего этого обилия персиков, орехов, груш. Я выразил удивление моим спутникам по поводу дешевизны всех этих фруктов. Спутники мои подтвердили, что в Тифлисе такой десяток персиков нельзя купить дешевле чем за 20 коп.

— Должно быть, персики эти краденые, — заметила одна из них: — мальчики их воруют из встречающихся по дороге господских садов; вот почему они их так дешево продают.

Мы, таким образом, по воле судьбы очутились в роли [287] укрывателей краденых вещей и, по букве закона, должны были бы подлежать каре, и я невольно подумал о том, как трудно действительность укладывается в теоретические формулы.

Вот мы, наконец, достигли последней станции на нашем пути — города Мцхета, лежащего при слиянии белой и чистой горной реки Арагвы и желтой и мутной Куры. Город этот, бывший некогда столицей Грузии, не только имеет вид захолустного городка, но он казался мне как будто вымершим, каким-то совершенно заброшенным гнездом. Его жалкие одноэтажные и двухэтажные домишки, скучившиеся на берегу реки Куры, своими искривленными верандами, плоскими крышами и глинистым цветом стен, столь же мутным и грязным, как цвет тут же катящей свои волны Куры, производили какое-то тоскливое, удручающее впечатление. Неужели этот город был некогда столицей, думал я, и в этом жалком соборе, ютящемся среди жалких домишек, уступающем по своей величине самой скромной деревенской церкви, грузинские цари некогда венчались на царство?

Со станции Мцхет, отстоящей от Тифлиса на расстоянии 20 верст, можно уже добраться до Тифлиса по железной дороге, идущей от этой станции параллельно военно-грузинской дороге, вдоль по течению реки Куры. Нам, однако, не удалось попасть на поезд, и поэтому пришлось и этот путь совершить на лошадях.

В Тифлисе я распростился со своими спутниками и, наскоро осмотрев город, вечерним поездом отправился в Баку.

Нефтяной город.

Уже верст за полтораста—двести до Баку я чувствовал, что приближаюсь к месту с совершенно своеобразным климатом и почвой, что я нахожусь не в Европе, а в Азии. Поезд двигался по совершенно пустынной местности, по известной Муганской степи. Кругом, на протяжении целых десятков верст, никаких признаков жизни, ни растений, ни животных, ни людей. Только рельсовый путь, телеграфные столбы и железнодорожные будки свидетельствовали о том, что здесь прошлась человеческая рука, которая если не приобщила эту заброшенную Богом и людьми местность к культуре, то [288] по крайней мере проложила путь для дальнейшего движения культуры на восток. Многочисленные станции, который мы проезжали, представляли те же сторожевые будки, на которых нельзя было достать ни съестных припасов, ни воды. Согласно указанию железнодорожного путеводителя, на этих станциях нельзя было высаживать пассажиров (безбилетных?), очевидно потому, что они рисковали бы там умереть с голоду. Только две-три станции представляли как бы оазисы, в которых кое-что можно было достать; но и туда съестные припасы, равно как и вода, доставляются из-за сотни верст тою же железной дорогой. Чем ближе мы подъехали к Баку, тем местность становилась волнообразнее; по бокам дороги потянулись небольшие обнаженные песчаные холмы, местами растрескавшиеся, с своеобразными вычурными очертаниями. Как известно, окрестности Баку изобилуют так называемыми грязными вулканами, представляющими холмы, испещренные трещинами и скважинами, по которым ползет грязь, выбрасываемая по временам подземным действием этих вулканов, находящимся, по мнению проф. Менделеева, в связи с условиями образования нефти в недрах земли. Вот Волчьи Ворота — узкая долина, ведущая через цепь холмов на противоположный их склон. Поезд наш, однако, делает громадный крюк, огибая всю эту цепь холмов и в одном месте совершенно приближаясь к берегу Каспийского моря, вдоль которого некоторое время продолжается наш путь. Перед нами расстилается безбрежная водная стихия с ее мутно-зеленоватыми волнами, обдающая нас, несмотря на осеннее время, знойным дыханием утреннего палящего солнца. Вскоре и этот вид исчезает от наших глаз, опять застилаемый холмами, но зато перед нами с противоположного окна вагона восстает другая картина: в туманной дали виднеется густой черный лес, тем более поражающий нас, что глаз совсем отвык видеть в этой пустынной местности даже какое бы то ни было подобие дерева. Клубы дыма, вьющиеся над мнимыми деревьями, еще более увеличивают наше удивление... Само собою разумеется, что этот густой черный лес — обман зрения; мнимые деревья — это так называемые нефтяные вышки, составляющие высокие и узкие деревянные пирамиды, которые возвышаются над нефтяными колодцами или буровыми скважинами и внутри которых помещаются разные приспособления и машины для черпания нефти или тартания. Вышки эти сосредоточены в количестве нескольких тысяч на небольшом сравнительно [289] пространстве и в таком близком расстоянии одна от другой, что издали они кажутся как будто слившимися в один густой черный лес. Клубы дыма вьются от ютящихся возле вышек небольших кочегарен, издали совершенно незаметных. Однако и этот вид исчезает из наших глаз. По ощущаемому нами едкому запаху керосина мы угадываем, что цель наша уже близка, что мы въезжаем в город нефти и керосина. Мимо окон мелькают заводы, резервуары, вагоны-цистерны, трубы... Дым, копоть, грязь... Дворы, дороги, стены зданий, крыши — все кажется пропитанным той мутно-зеленоватой жидкостью, именуемой нефтью, которая составляет жизненную основу этого города, его raison d'etre... Наконец поезд остановился. Мы приехали.

С первого взгляда Баку производит впечатление обыкновенного большого провинциального города. Те же одноэтажные и двухэтажные дома, те же отвратительно мощеные улицы и тротуары, то же редкое керосиновое освещение улиц, по которым ночью ходить страшно. Однако, тотчас же замечаются и некоторые отличия, в зависимости от местного климата и от быстрого роста города в экономическом отношении. Рядом с одноэтажными и двухэтажными домами там и сям возвышаются грандиозные дома и пассажи, устроенные со всем комфортом и роскошью новейшей архитектуры; рядом с жалким керосиновым освещением — большие электрические фонари, освещающие магазины и некоторые кварталы. Особенность местной архитектуры, как во всех азиатских городах, составляют плоские крыши домов; другую такую же особенность представляют крытые стеклянные галереи, опоясывающие дома изнутри дворов и имеющие своим назначением предохранять комнаты от зноя и пыли. Хотя пыль составляет неотъемлемую принадлежность всякого русского города, но такого обилия ее, как в Баку, трудно себе и представить. Часто дующий северный ветер приносит с собою целые тучи песку, мелкого камня и пыли с окружающей Баку песчаной степи, и эти тучи вихрем несутся с неимоверной силою по городу, опрокидывая все на своем пути и, несмотря на всякие преграды и затворы, забираются во внутренность домов, покрывая там все густой пеленой. Наружные стены домов, крыши и балконы — все имеют один и тот же тоскливый глинистый цвет, от покрывающего их густого слоя пыли. Как ни невыносим удушливый зной, доходивший во время моего пребывания в Баку в сентябре до 40°, а летом достигающий 50°, пыль, приносимая ветром, еще невыносимее, [290] и жители предпочитают запираться в комнатах и задыхаться там от жары, чем давать свободный приток в комнаты «свежему» воздуху, проникающему все поры тела, не говоря уже о легких, своею густою пылью. В течение шести месяцев, с апреля по сентябрь, как мне передавали местные жители, был всего только раз дождь, в течение каких-нибудь 15 минут, и это считалось каким-то знаменательным событием, о котором все вспоминали, запомнив и число месяца, в которое оно совершилось. Мы, жители севера, и особенно Петербурга, которые по целым неделям не видим солнца и для которых ясное небо и солнечный свет всегда столь желанны и приятны, не можем себе представить такого состояния, когда бы ясное небо и яркий солнечный свет ощущались как тягость. А между тем такое чувство я именно испытывал, находясь в Баку, каждый раз когда я просыпался утром и видел опять это безоблачное небо, это раскаленное солнце, обещающее и на сегодня такой же мучительный зной, такую же невыносимую сухость. Жажда облачка, серого неба, запаха дождя обратилась в какую-то манию.

Столь же тяжело ощущается отсутствие зелени. Нигде во всем городе не видать садика, палисадника, даже отдельного дерева. Есть только один городской сад, да два-три сквера. Но, Боже мой, что это за жалкие, чахлые деревца! Покрытые густой пылью, давно высохшие, потерявшие всякий образ и подобие живой растительности. К этому надо еще прибавить отсутствие воды и постоянно ощущаемую томительную жажду, которая не только не утоляется, но еще увеличивается от употребления местного отвратительного суррогата ее — «опресненной» морской воды, перегоняемой в специально устроенном заводе, так называемом «опреснителе». Местное простонародье неохотно употребляет эту воду, помимо ее дурного вкуса, считая ее «безжизненной», и предпочитает употребление колодезной воды, не менее дурной на вкус и вдобавок еще крайне вредной в гигиеническом отношении.

Этот зной, раскаленное солнце, отсутствие зелени и воды угнетают дух, лишают жизнь всякой поэзии, обращают человека в раба унылой повседневности. Только в такой атмосфере мог возникнуть культ огнепоклонства, которым Баку славится с незапамятных времен. Возникновению этого культа значительно способствовало другое оригинальное явление местной природы — так называемые вечные огни, которыми изобилуют окрестности Баку и составляющие не что иное, как выход [291] подземных нефтяных газов на земную поверхность. Газы эти, которыми в древности пользовались для поддержания вечных огней в храмах, в настоящее время утилизируются для жжения извести. По свидетельству немецкого проф. Энглера (Engler, Das Erdol von Baku. Stuttgart 1886, § 14—15), посетившего Баку в 1885 г., вся известь, употребленная для бакинских построек, была приготовлена подобным образом в окрестностях Сурахан. На пути от Сурахан в Балаханы Энглер заметил не менее 70 мест, где были навалены груды известкового камня, через которые выступало пламя из маленьких отверстий в земле, служившее для их сжигания. Как только известь была готова, отверстия затыкались, наваливались новые груды известкового камня, отверстия вновь открывались, и выступающий газ вновь зажигался. Точно также газ этот употребляется на керосиновом заводе «Бакинского нефтяного общества» в Сураханах для освещения и для топки.

Выход подземного газа, однако, замечается не только на суше, но и на самом Каспийском море. Это интересное явление можно и теперь наблюдать в известных определенных местах Каспийского моря неподалеку от порта, если бросить на поверхность воды пучок зажженной пакли. Выступающий из морского дна газ при этом вспыхивает ярким пламенем и горит на пространстве нескольких квадр. сажен. Только ветер и волны в состоянии потушить это пламя, представляющее в высшей степени интересное зрелище на поверхности воды среди ночной тьмы.

Подобные явления должны были особенно сильно действовать на воображение древних и возбудить их суеверие. Есть указания на то, что культ огнепоклонников приютился в окрестностях Баку еще за шесть веков до Р. X. Местность эта ежегодно привлекала к себе тысячи пилигримов, стекавшихся сюда массами для поклонения местным вечным огням в построенных для этого храмах, вплоть до VII века после Р. X., когда император Гераклий, в своем походе против персов, посетивший Муганские степи в 624 г., разрушил эти храмы и уничтожил культ огнепоклонников. Это, однако, продолжалось недолго, так как после покорения, спустя 12 лет, Персии арабами, оставшиеся верными старому культу персы удалились в Баку и там восстановили разрушенные алтари. Другие персы, бежавшие в Индию и образовавшие там секту парсов или гебров в свою очередь пилигримствовали на Апшеронский [292] полуостров, для поклонения местным вечным огням (Ch. Marvin, The petroleum of the futur. London 1884, стр. 8—10). Храмы гебров сохранялись в течение ряда веков вплоть до последнего времени. Посетивший в 1754 г. Баку английский путешественник Ганвай, рассказывает следующее об этих храмах. «В 10 английских милях к северо-востоку от Баку, в сухой, каменистой местности, там и сям рассеяны древние, построенные из камня, храмы, которые служили местом поклонения огню. Из них один небольшой храм служит и до сих пор для поклонения индийцев. Здесь находятся от 40 до 50 бедных богомольцев, пришедших с своей родины для паломничества. Неподалеку от храма, в расселине низкой скалы находится продолговатое отверстие, длиною в 6 футов, шириною в три фута, из которого исходит постоянное пламя, по цвету и яркости напоминающее пламя спиртовой лампы, но еще более чистое. При ветре пламя иногда поднимается до 8 футов вышины, но при тихой погоде оно гораздо ниже (An Historical Account of the British Trade over Caspian Sea. By Jonas Hanvay, Merchant. London, 1754. Vol. 1, p. 264).

Другой путешественник, петербургский академик Гмелин, посетивший Баку в 1771 г., следующим образом описывает огнепоклонников Баку. «Они суть потомки древних гебров. Они почитают сей неугасимый огонь за нечто чрезвычайно святое и за знак божества, которое себя людям ни в чем чище и ни в чем совершеннее представить не может, как в огне и свете, яко таком веществе, которое столь чисто, что более к телам причислено быть не может. Сии благоговейные люди из Индии ходят для спасения к сему неугасаемому огню в Баку и там воздают свое со страхом соединенное почтение вечному существу столь трогающим образом, что рассуждая об оном, о сих людях совсем другое понятие получим, нежели какое обыкновенно имеем мы об язычниках. Вокруг того места, где постоянно огонь горит, имеют они сделанные храмы от 10 до 12 фут. вышиною, внутри со сводами. Теперь сих странственников только трое... Они ходят совсем наги и головы у них обриты. Питаются сырыми кореньями и плодами. Если представить скелет, на котором натянута черная кожа, то будем иметь понятие об образе спасающегося при Баке индейца» (С. Г. Гмелин, Путешествие по России для исследования всех трех царств природы. 1785. Т. III, стр. 67.).

Один из этих храмов уцелел до сих пор у селения [293] Сураханы, рядом со старым заводом «Бакинского нефтяного общества» (индийский монастырь Аатет-Га). Жрецы-огнепоклонники жили здесь еще в начале 1870-х годов (на московской политехнической выставке 1872 г. была изображена группа бакинских гебров в момент совершения ими религиозного обряда), для того, чтобы поддерживать в уцелевшем храме священный огонь. Теперь храм этот опустел навсегда, так как отправление службы и совершение религиозных обрядов в нем запрещены русским правительством (К. Тульский. Наша нефтяная промышленность. «Русская Мысль», март, 1897, стр. 105.).

Но само собою разумеется, особенность Баку составляют не нефтяные газы или огни, принадлежащие к числу курьёзов, а нефтяные источники, которыми так богаты окрестности этого города и которые по своей производительности принадлежат к первым в мире. Долго лежали эти громадные богатства втуне, и люди ими пользовались лишь в самых ничтожных размерах. Бакинские ханы получали от них ежегодно дохода до 40.000 руб. С переходом бакинского ханства во владение русских, в 1723 г., Петр Великий с своей обычной прозорливостью обратил особенное внимание на Баку, как на пункт, в котором может сосредоточиться вся торговля с Востоком, и на его нефтяные источники. В своем приказе, генералу Матюшкину, взявшему приступом Баку, Петр Великий писал: «Белой нефти тысячу пуд или сколько возможно прислать, да поискать здесь мастера». Однако, Баку находился во владении русских недолго. При Анне Иоанновне, в 1732 г. Баку вновь возвращен Персии, и только в 1813 г. бакинское, кубинское и дербентское ханства окончательно и навсегда были присоединены к России.

Однако, и под владычеством России бакинские нефтяные источники долгое время разрабатывались весьма слабо. Казна отдавала эти источники в откуп, получая от них около ста тысяч рублей ежегодного дохода. Только с 1872 г., когда откуп был совершенно уничтожен и заменен сдачей нефтяных земель в аренду с торгов, начинается деятельная разработка нефтяных земель. Прежнее патриархальные колодцы заменяются буровыми скважинами; вместо первобытной перевозки нефти из промыслов на заводы в бочках на арбах, появляются нефтепроводы и грандиозные резервуары; на Каспийском море появляется целая флотилия наливных судов для [294] перевозки нефтяных остатков и керосина до Астрахани и далее по Волге, и в вагонах-цистернах по всей России; с ничтожных начатков нефтяное производство делается одною из самых богатых отраслей промышленности в России; добыча нефти, не превышавшая в 1873 г. 3¹/₂ милл. пуд., достигает в 1898 г. огромной цифры 486 милл. пуд., т.е. больше половины всей мировой добычи, оставив далеко позади себя добычу Америки, которая является единственной конкуренткой России на всемирном рынке по добыванию нефти.

Нефтяные промыслы расположены к северо-востоку от Баку, в 12 верстах от города, на трех площадях: Бахаханской, Сабунчинской и Романинской, примыкающих одна к другой и занимающих пространство в несколько верст. Далее к северо-востоку лежит деревня Сураханы, о которой уже упомянуто выше. На пути от города к промыслам расположился так называемый Черный город, в котором сосредоточилась вся обрабатывающая нефтяная промышленность. Вдоль широких пустынных улиц тянутся высокие каменные заборы, огораживающие многочисленные керосиновые, масляные, химические и т.п. заводы, резервуары, мастерские и т.д. На улицах нет ни мостовых, ни тротуаров, зато по разным направлениям их прорезывают глубокие, узкие канавы, по которым течет зеленоватая вонючая жидкость, составляющая отбросы разных заводов и промыслов, спускаемые по этим канавам в море. Тут же вдоль этих канав, как и по разным другим направлениям, тянутся многочисленные трубы, по которым нефть перекачивается из промыслов на заводы. В некоторых местах, вследствие плохой спайки труб, нефть просачивается, образуя небольшие грязные черные лужи. Часто возле таких мест копошатся оборванные мальчишки или девочки, с ведрами в руках, собирая туда просачивающуюся жидкость, за которую можно будет потом выручить копейку-другую.

Другие промыслы расположились на противоположном конце Баку, к юго-западу от него, на Баби-Эйбатской площади, возле самого моря. Здесь находится знаменитый промысел, бывший Тагиева, перешедший недавно к английской компании, на которой один фонтан в течение нескольких месяцев выбросил свыше 30 миллионов пудов нефти.

Самый город тянется в виде полукруга по направлению от юго-запада к северо-востоку вдоль морского берега, окаймленный с северо-запада хребтом, за которым начинается [295] песчаная степь. Татарское население приютилось в крепости, в возвышенной части города, над которой господствует высокая овальная башня. Про эту башню существует легенда, что с ее высоты бросилась в море дочь одного хана, которую отец отказался выдать замуж за любимого человека. Непостижимо, каким образом она могла попасть в воду, когда морской берег находится на расстоянии нескольких десятков сажен от башни. Если эта легенда справедлива, то надо полагать, что морской берег имел когда-то другие очертания, и на месте, где теперь суша, когда-то была вода. Между тем, наоборот, есть указания на то, что на месте, где теперь вода, когда-то была суша, так как под морскою поверхностью находятся остатки построек, вследствие вулканического переворота погруженных теперь в воду.

Преобладающие типы местного населения — армяне, татары и персияне. Весьма сильно бросается в глаза, что женщин на улице почти не видать. Объясняется это тем, что европейских женщин, или, точнее говоря, русских, сравнительно очень мало; большею частью это жены и дочери чиновников, служащих в конторах, управлениях и банках, т.е. более или менее зажиточные, выходящие на улицу, вследствие сильной жары, лишь в случаях крайней необходимости; только по вечерам можно их встречать в местном городском «саду». Русских женщин из простонародья очень мало; женская прислуга редка и ценится очень дорого; большею частью прислуживают мужчины-лезгины, персияне. Татарские женщины в услужение не идут. Более зажиточные татарки совсем прячутся дома; бедные же, которым приходится выходить, обыкновенно стараются быстро перебегать улицу, кутаясь в своих разноцветных чадрах и тщательно закрывая лицо от глаз прохожих.

Тяжелое впечатление производят эти пугливые существа, закутанные с головы до ног в длинные покрывала, боящиеся дневного света. Невольно поднимается в душе чувство жалости к этим женщинам, представляющимся воображению какими-то низшими существами в сравнении с нашими женщинами. Даже тяжелая нужда не освободила ее от веками унаследованного обычая прятать свое лицо от дневного света и людских взоров.

Такое же тяжелое впечатление производят и персияне-чернорабочие. Между тем как армяне составляют привилегированный, интеллигентный класс местного населения, задающий всему тон и отличающийся своей зажиточностью и богатством, [296] татары и персияне, лишь в незначительном числе, пополняя ряды купеческого и вообще среднего класса, главной массой принадлежат к местным чернорабочим. Трудно себе представить более жалких, безответных и вместе с тем безобидных существ, как эти «амбалы», — как их на месте называют, — с какой-то страдальческой покорностью несущие свой тяжелый крест. Как будто и теперь пред моими глазами стоит один из этих тружеников, с покорностью вьючного животного нагнувший свою спину, поверх которой маленький мягкий матрац или мешок образует нечто вроде седла; другой такой же труженик стоит возле него и нагромождает на его спину одну тяжесть за другой. Нагруженный громоздкой ношей, он в том же согбенном положении отправляется в путь, иногда на довольно далекое расстояние, по-видимому считая такой образ жизни вьючного животного совершенно в порядке вещей. Мне передавали, что нередко можно видеть, как подобный носильщик несет один на своей спине такую тяжелую вещь, как пианино; по всей вероятности, такая выносливость объясняется тем, что, благодаря приспособлению на спине упомянутого мешка или седла, носильщики приноровились при нагружении тяжестей всегда находить для них соответствующую точку опоры. Эта выносливость тем более поразительна, что по своему внешнему виду и сложению они совсем не похожи на наших великорусских широкоплечих и здоровенных чернорабочих, а довольно невзрачны и тщедушны, причем потребности их доведены до minimum'а: все их питание заключается в чуреке — опресноке из муки, которые они себе сами готовят. Они редко пьют и при всей ничтожности их заработка они успевают сколотить копейку, пребывая в Баку в течение нескольких месяцев и возвращаясь обратно с заработанными деньгами на родину. В сравнении с крайней бедностью и издевательством над их личностью и «выколачиванием» последней копейки, которым они подвергаются на родине, их жизнь в Баку, хотя и полная лишений и тяжелого труда, представляется куда лучшей. Но вообще положение рабочих в Баку далеко не завидно. Особенно это следует сказать об условиях жизни рабочих на промыслах. Самый труд на промыслах, главным образом, заключающийся в тартании, или вычерпывании нефти из пробуренных скважин и в бурении новых скважин, не особенно тяжел. Работа производится в закрытом помещении, внутри вышки, и вся состоит в управлении соответствующими [297] механизмами. Более тяжелым является труд в тех случаях, когда действует фонтан, особенно если он выбрасывает нефть с стремительной силой, и необходимо принимать решительные и быстрые меры, чтобы собирать нефть и не давать ей уйти. Обыкновенно, там, где ожидается по разным признакам появление фонтана, устраиваются вокруг вышки земляные валы, которые образуют как бы естественные резервуары, куда нефть стекает по выходе из скважин. Чем выше и плотнее вал, тем меньше опасности, что нефть уйдет и затопит окрестные места. Так как фонтаны обыкновенно выбрасывают нефть вместе с песком и каменьями, то необходимо тут же на месте очищать вытекающую жидкость, чтобы не давать песку и каменьям нагромождаться в изобилии, преграждая свободный выход нефти. Рабочие, производящие эту чистку, стоят по колена, а иногда и выше погруженные в нефть, образующую как бы ручей, по берегам которого они выбрасывают упомянутые выше твердые вещества. Чем ближе рабочие стоят к скважине, тем напор стремительнее, тем выделяющиеся при фонтанах нефтяной газ удушливее и опаснее для здоровья. Разумеется, такие рабочие получают сравнительно высокое вознаграждение, причем ближе стоящие к скважине получают больше своих товарищей, стоящих немного дальше. Но, конечно, и высокое вознаграждение не может представлять рабочему вознаграждения за вред, причиненный ему этим тяжелым трудом, при котором он вынужден стоять по колена и выше погруженный в жидкости и вдыхать нефтяной газ, подвергаясь простуде, экземам, легочным и разным другим болезням, иногда весьма опасным.

Впрочем, фонтаны, действующие с стремительною силой, при которых требуется указанная работа, представляют редкое явление. Обыкновенный же нормальный труд на промыслах, как уже сказано, ничуть не вреднее и не тяжелее других видов труда в других отраслях промышленности и во всяком случае значительно легче труда в каменноугольной и металлургической промышленности. Если, тем не менее, надо назвать положение рабочих на промыслах тяжелым, то причина этому не качество труда, даже не размер вознаграждения, которой нельзя считать особенно низким, а те жизненные условия, в которых рабочие находятся. Общее число рабочих на упомянутых выше площадях простирается до 22.000, а вместе с женщинами и детьми (большинство рабочих, особенно принадлежащие к магометанам, бессемейные) — до 30.000. За [298] исключением двух-трех больших фирм, каковы фирмы Нобеля и Ротшильда, выстроивших для своих рабочих отдельные хорошие казармы и семейные квартиры, рабочие всех других промыслов ютятся в самых отвратительных помещениях, большею частью наемных, за которые они платят втридорога. Эти грязные, смрадные лачуги и конуры, представляющие гнезда всяких болезней, расположены тут же, возле промыслов, где теснота и скученность необычайная и где рабочие вынуждены не только днем, но и ночью дышать отвратительным, пропитанным копотью, серо-, и углеводородными газами, промысловым воздухом. Согласно произведенным учрежденной для этого специальной комиссией исследованиям, Балахано-Сабунчинская площадь, по степени загрязнения, по количеству содержания в ней колоний микроорганизмов, в том числе, конечно, и небезвредных, по жизнеспособности бактерий и разрастанию их, представляет собою единственную почву из всех исследованных доселе почв в различных местностях земного шара авторитетами науки. Содержание в ней азота, хлора и аммиака на глубине метра превышает содержание тех же составных частей в почве сильно унавоженной. Даже почва Москвы, несмотря на ее тысячелетнюю обитаемость, чище Балахано-Сабунчинской, несмотря на то, что заселение последней насчитывает только десятки лет. Находящееся тут же в черте промыслов громадное Сабунчинское озеро представляет собою настоящую клоаку, в которую стекается вода из многих промысловых канав, из разных бань и грязных дворов. Вместе с водою туда поступают всякие человеческие и кухонные отбросы и падаль; берега озера служат для многих местом свалки нечистот; зловоние и вредные испарения застоявшейся и сгнившей воды заражают воздух, вследствие чего постоянно в этой местности свирепствуют лихорадка и тиф.

Не менее содействует распространению всяких болезней качество питьевой воды. Колодезные воды Балахано-Сабунчинской и Романинской площадей не только безусловно вредны для питья, но даже не годятся для варки пищи, оставляя уже в стороне крайнюю жесткость и непригодность для стирки белья. Тем не менее, рабочее население употребляет эту воду в гораздо большем количестве, чем куринскую, которая доставляется ежедневно Советом съезда нефтепромышленников по закавказской железной дороге на станцию Сабунчи в количестве около 2.500 ведер в сутки, не достающих на все [299] 40.000 местных жителей, которым необходимо, по крайней мере, в четыре раза больше. Но и эта доброкачественная вода содержится в таком виде, что может только служить распространению болезней. Вода эта отпускается из деревянного чана возле вокзала Сабунчи, с таким же дном, внутри ничем не выложенным. Чистка его производится только 3—4 раза в год, через узкие окна крыши; генеральная же чистка за два года, по-видимому, ни разу не производилась; дно чана ниже уровня земли и со всех сторон окружено канавой, которая неизменно переполнена грязной водой. В нескольких саженях от него — селение Сабунчи с его скученными постройками, первобытными выгребными и помойными ямами и канавами, из которых загрязненная вода просачивается в почву, где заложен вышеупомянутый чан ниже окружающего уровня (Интересную характеристику жилищ промысловых рабочих, как и санитарного состояния промысловой площади дает доклад А. Н. Бенкендорфа, помещенный в «Трудах XIII очередного съезда нефтепромышленников». Баку, 1899 г., стр. 103—147.).

Это, конечно, является результатом нашей обычной безалаберности и беззаботности, к которой примешивается чисто местная, азиатская нечистоплотность и любовь к грязи. Надо, однако, надеяться, что с течением времени упомянутые печальные условия изменятся к лучшему. Одна из главных причин отвратительного состояния жилищ для рабочих заключается в том, что они скучены в черте промыслов, где все уже застроено и где каждая пядь земли так дорога, между тем как окрестные с промысловыми площадями земли составляют казенную и крестьянскую собственность, которую до сих пор не разрешалось приобретать для упомянутых целей. В настоящее время последовало уже разрешение отчуждать казенные земли для рабочих жилищ, где могут быть устроены прекрасные колонии для рабочих, соединенные с промыслами конкой или железной дорогой. Примесь иностранного элемента по всей вероятности тоже окажет свое влияние, чтобы расшевелить местную лень и водворить новые порядки. Во всяком случае, этот нефтяной город, лет 15—20 тому назад представлявший собою ничтожный захолустный город и теперь насчитывающий уже около 20.000 жителей, растет не по дням, а по часам, и обещает в ближайшем будущем стать одним из крупнейших центров русской промышленности, благодаря зарытым в его земле неистощимым нефтяным богатствам. [300] Быть может, эти богатства, которыми природа так щедро наградила его недра, привлекая к нему ежегодно новые капиталы и свежие интеллигентные силы, будут способствовать и водворению в этой местности новой культуры, которая смягчит тяжелые условия местной природы, заключающиеся в отчаянном климате, нестерпимой жаре, отсутствии воды и растительности, делающих в настоящее время жизнь в этом городе столь невыносимою.

Текст воспроизведен по изданию: Из поездки в Баку // Вестник Европы, № 9. 1900