БЕЛЯЕВ И. Т.

ПО ХЕВСУРИИ

(Отрывок из путешествия).

В сентябре прошлого года, мне с товарищем удалось проникнуть в очень редко посещаемую местность центрального Кавказа — страну хевсуров, и познакомиться с этим малоизвестным, но в высшей степени интересным и самобытным племенем, хотя не многочисленным, но прославившимся своей храбростью во времена Кавказских войн и до сих пор не утратившим еще своей дикой отваги, строгости и чистоты первобытных нравов и гостеприимства.

Первое, необходимое условие успеха в путешествии по незнакомым странам, среди людей чуждого племени — это надежный проводник, и в этом отношении счастье нам поблагоприятствовало. Путеводитель наш обладал именно всеми качествами, который желательны в проводнике.

Давид Циклаури — так звали его — родом из самого дикого хевсурского общества Архот, расположенного у подножия горы, носящей то же древнее имя. Его род — один из наиболее многочисленных и распространенных в Хевсурии. Давид — рослый и широкоплечий горец. Хотя он несколько худощав, но крепок и наделен прекрасно развитыми, словно стальными мускулами. Его продолговатое лицо, худые щеки, выдающийся, слегка горбатый нос и острый подбородок несколько уклоняются от типа широколицых и прямоносых хевсуров. Множество мелких [1058] морщин вокруг глаз и около рта придают его худому и загорелому лицу оттенок веселости и некоторое лукавство, несмотря на огромные, далеко оттопыренные усы, придающие его физиономии некоторую суровость и дикость. Живые и веселые серые глаза его блещут умом и добродушием. Он носит небольшую бороду — среди хевсуров, которые бреют щеки и подбородок, это знак траура по близком родственнике. Давиду всего 32 — 33 года, но в бороде его уже проглядывает седина, заставляя предполагать, что его жизнь протекла не без горестных событий. Небольшая черная барашковая шапка на голове, красиво вышитая крестами и полосками из маленьких разноцветных пуговиц рубашка, виднеющаяся из-под расстегнутой на груди коричневой черкески, уже сильно поношенной, длинные широкие синие штаны, окаймленные желтыми и зелеными узорами, цветные носки и кожаные горские башмаки — все ручной, домашней работы, — вместе с обилием оружия, все это сразу указывает в нем настоящего горного хевсура.

Трудно представить себе проводника, более ловкого, сведущего, отважного. Кроме родного своего языка, он знает еще прочие грузинские наречия, чеченский и русский языки, а в случае нужды сумеет объясниться и по-татарски и по-осетински. Везде есть у него родственники и друзья, везде он желанный гость. Даже среди враждебных ингушей есть у него надежные кунаки. Он неутомим, как мул. Весело, с песенкой, идет он по крутым горным тропам, нагруженный ружьем, сумкой, фотографическим аппаратом, и ведя еще навьюченную лошадь на поводу. Прибавьте ему еще свое ружье, шашку, револьвер — и это ему будет нипочем, и это взвалит он на себя. Ему ничего не стоит пробежать пять верст, а если вы устанете, или если дорога лежит через реку, он подставит вам свои широкие плечи и понесет вас. На биваке он первый разложит огонь, приготовит шашлык или зажарит курицу, вскипятит воду и вместо отдыха пойдет в горы пасти лошадей. А утром он подберет всякую безделицу, чтоб ничто не пропало — огарок свечи, отрезок бечевки, кусок сахару — все это запрячет в свою папаху, и стоить только пробыть с ним несколько дней, чтоб понять и оценить его драгоценные способности. Порвется ли что-нибудь — у него уж игла наготове; темно — является свеча. Даже в дороге по пустынным скалам он постоянно находил какие-нибудь вещицы, оброненные, может быть, несколько лет тому назад. Архотская община, откуда он родом, ближе всех лежит к аулам ингушей; в постоянных стычках, который до сих пор происходят там, у архотов закаляется характер и вырабатываются воинственный привычки, находчивость и неустрашимость. А Давид — из хевсуров [1060] хевсур и в этом отношении не позади других. Уже не раз свистели над его головой пули ингушских абреков, и не один ингуш сердито сплевывает в сторону, если где-нибудь при народе встретит веселую фигуру нашего хевсура, беззаботно разгуливающего в своем пестром национальном костюме.

До станции Казбек мы добрались по Военно-Грузинской дороге; вещи наши вез знакомый мехевец (Мехевцы, или мосхевцы — небольшое грузинское племя) из одного из здешних селений, а сами мы шли пешком. Далее, миновав эту станцию с ее беленькой церковью и кучкой домов, разбросанных по берегу Терека, мы свернули с большой дороги и направились по широкой горной долине, версты в полторы поперек; здесь проходила прежде старая дорога на Пассапаур, по которой направлялось тогда все движение между Владикавказом и Тифлисом. По дну долины, усеянному гальками и щебнем, струилась прозрачная речка Трех. По обе стороны долины поднимались высокие горы, покрытые альпийскими лугами. Вправо, по направленно западной ветви Терека, уходила из глаз Военно-Грузинская дорога, скрываясь в ущелье, ярко освещенном заходящим солнцем. За спиной возвышалась покрытая туманом вершина Казбека (Известно, что Казбек – собственно фамилия осетинских князей, живущих в селении того же имени (по-грузински-Степан-цминда). Именем этим русские окрестили и гору. Здешние мехевцы и хесуры зовут ее К’инварцвёри (Колпак-ледник), по форме его снежной вершины – название действительно подходящее. Иначе его называют Гвела-Шапай, т.е. Змеиная гора, т.к. здесь, по приданию, жил в пещере крылатый дракон, обращенный впоследствии Богом в камень. Ещё чаще эту гору зовут Гергетис-Мта (Гергетская гора), по имени обители, воспетой Пушкиным в стихотворении “Монастырь на Казбеке”. Осетинское имя горы Черегети-Цуб - Красная гора. Хевсуры верят и поныне, что в монастыре этом живет ангел, охраняющий пасущихся здесь туров. Ни один хевсур не осмелится стрелять дичь на здешних ледниках, т.к. убежден, что это будет стоит ему жизни). Местами по зеленым склонам гор виднелись желтые полосы несжатого еще ячменя.

По горным тропинкам ползли стада коз и овец, то вытягиваясь длинною нитью, то собираясь в одну толпу, которая белела едва заметным пятнышком на горном склоне. Безмолвный, безлесные горы, их свежие альпийские луга, видневшиеся позади утесы, мрачно черневшие под снегом, изобилие ручьев и речек, неустанно катящих вниз камни и щебень, резкий, холодный вечерний ветер — все сразу напоминало, что мы вступили здесь в ту суровую область горного пояса, где уже недалеко до границ вечного льда, никогда не тающего снега.

Местами у подошвы гор здесь разбросаны небольшие [1062] мехевские аулы с развалившимися башнями и церквами, окруженные широкими загонами — ровными участками, огороженными со всех сторон невысоким валом из грубых камней. Эти загоны ясно показывают, что главное богатство здешних жителей состоят в больших стадах коз и овец. И действительно, здесь попадаются хозяева, которые владеют стадами в семь тысяч голов.

При таком обширном овцеводстве здесь не редки случаи угона скота, благодаря соседству беспокойных ингушей. Всего два месяца тому назад, толпа грабителей сделала попытку отогнать баранов, пасшихся на обрывистых склонах горы Кдэ, лежащей напротив Казбека, на правом берегу Терека; в самый день нашего проезда, стадо вторично было отогнано ингушами. Однако, вовремя подоспевшие казаки из Дарьяльского укрепления прогнали разбойников. Когда стемнело, и мы достигли ночлега, аула Каркуч, то стадо уже благополучно вернулось и наполняло все многочисленные загоны селения.

Мы остановились на ночь в доме одного из наиболее зажиточных обывателей. Хозяин встретил нас с тем гостеприимством, которое характеризует здешних людей. От отца его, старика лет около ста, мы услышали немало интересных рассказов из прежних времен. Он хорошо помнил императора Николая Павловича, который в 1837 году проезжал по Военно-Грузинской дороге из Тифлиса во Владикавказ. Множество народа сбежалось тогда со всех соседних долин, чтоб встретить государя на станции Казбек. “До тех пор, — говорил старик, — сомневались, человек ли царь?”

Старик прекрасно помнил знаменитого Шамиля и, как все кавказцы, относился с величайшим уважением и восторгом к его храбрости, уму и хитрости. Шамиль и его люди часто делали набеги на Военно-Грузинскую дорогу, но не южнее Ларса. Особенно доставалось почте и казначеям, разъезжавшим по дороге. “От того, — говорил старик, — до сих пор не было золота в России, и с той поры не бьют монеты из белого золота (платины)”.

Здешние грузины — недурно сложенные люди, хорошего роста, большей частью с правильными чертами лица. Между ними встречаются многие с русыми бородами и серыми глазами, и это придаете им некоторое сходство с нашими крестьянами. Они носят высокие папахи, черкески и бешметы, в холодное время полушубки. Многие носят большие сапоги, хотя у большинства на ногах надеты горские башмаки и ноговицы. Мехевцы славятся своей простоватостью среди прочих горцев, и об них на Кавказе ходит немало анекдотов.

Далее наш путь проходил по таким местам, где на арбе [1063] уже нельзя проехать. Поэтому ее оставили в Куркуче (месте ночлега). Лошадь выпрягли, наняли в селении другую и навьючили на обеих наши вещи. Вся наша поклажа состояла из двух небольших корзинок с разными мелочами, необходимыми в дороге, да пары тюков с бурками, одеялами и маленькой двускатной палаткой из самой легкой материи. Лошадям было нетрудно, воздух в этой глухой части гор свеж и прохладен, и мы весело тронулись в дорогу.

Тропинка шла по долине Треха. Капризный поток, разлившийся многими широкими и довольно глубокими рукавами, прорывшими себе русла в толще наносного щебня, в эту весну так изменил свое ложе, что его и узнать было трудно. Там, где прежде он прижимался к южному краю долины, оставалось лишь сухое и черное дно, и главный струи потока текли у подножия северных скал, местами обратно.

Мы не без труда переправились несколько раз через реку, а в том месте, где направо отходит ущелье на Пассапаур, и где под горой чернеют развалины старой станции, свернули влево (Раньше, во времена наместничества кн. Воронцова, Военно-Грузинская дорога шла через эту станцию, направляясь на юг через перевал Чшивелис-Джвари (“Высокая гора Креста”; на Пассапаур). Миновав несколько разбросанных у берега овечьих загонов, мы стали подниматься в гору но правому берегу Треха, пока река не скрылась от наших глаз в ущелье. Тогда дорога пошла ровнее, извиваясь по склону горы и местами пересекая небольшие, полуиссохшие ручьи. На той стороне, внизу, по берегу речки (которая здесь значительно суживается) шла тоже тропинка, но по ней ходят лишь стада, да опытные ходоки, так как там приходится перелезать через обрывистые утесы, свешивающиеся над водой.

Горы эти состоят из выветрившегося снаружи сланца, мелкими обломками усыпающего тропу. Они прикрыты лишь не высокой, но густой травой, да кое-где полями ржи и ячменя. Лишь изредка, капля за каплей, словно слеза, пробивается полуиссохший от летнего зноя родник. И тогда травка ярче зеленеет вдоль его русла, цветы веселее поднимают свои чашечки, и мотыльки порхают над этим маленьким оазисом. Но, несмотря на свою пустынность, эти дикие, голые горы имеют внушительный и своеобразно-прекрасный вид, особенно, когда внизу виднеется пенистая, усеянная каскадами, река, спереди грозно поднимается перевал Нарованы с его покатым ледяным полем и наполненными снегом трещинами, а между гор противоположной стороны проглядывает чрезвычайно обрывистая (вероятно, состоящая из отвесных сланцевых слоев), зубчатая вершина горы Чоухи, [1064] на которой висят ледники. Вершины этой “дикой, бесплодной скалы” (таково значение ее имени на хевсурском языке), говорит, так круты, что даже туры там не встречаются, а пасутся лишь на более ровной средней части горы.

Не доходя Джуты, первого хевсурского селения на нашем пути, нам стали попадаться группы хевсуров, ведших во Владикавказ лошадей и катеров (мулов), нагруженных орехами и лесными грушами. Все были в ярких национальных костюмах, синие черкески их были украшены крестообразными вышивками, большей частью красного цвета, на плечах и по нижнему краю. Высоко нашитые на груди газыри были тоже украшены красными вышивками. Рубашки, видневшиеся на груди сквозь разрез черкески, были сплошь усыпаны чрезвычайно красивыми вышивками из мелких цветных пуговок — крестами, треугольниками, прямыми углами. Многие носили на голове небольшие, круглые, косматые шапки из бараньего меха, другие обыкновенные папахи. За плечами у них висели короткие полушубки, окаймленные белым барашком. Это придавало им некоторое сходство с гусарами в ментиках. Почти все были вооружены старинными мечами, кинжалами, иногда копьями. У многих на левом локте висели небольшие круглые железные щиты. Их суровые усатые физиономии приветливо улыбались при встрече с нами, и они радушно протягивали нам пригоршни груш и орехов.

Хевсуры чрезвычайно гордятся своим старинным оружием и своей национальной одеждой. Они по сию пору с глубоким уважением и с любовью чтят память Ираклия II, отца последнего царя Грузии, Георгия XIII. Этот доблестный и воинственный государь, все долгое царствование которого прошло в беспрерывных войнах с татарами и персами, не раз призывал на помощь хевсурские дружины, и, говорят, однажды преданные хевсуры на руках вынесли из боя своего престарелого царя, который, проиграв сражение, не хотел живой вернуться из сечи. С той же храбростью и самоотвержением, с которыми служили хевсуры своим природным царям, сражались они вместе с русскими во время кавказских войн против чеченцев и лезгин. Славнейшими героями своего племени хевсуры считают двоих: одного звали Кага Бердишвили из аула Амга, другого — Надир Хашюраули из Мисаха. Ни один народ на Кавказе не гордится так своим прошлым, как малочисленное, бедное, затерявшееся в диких и бесплодных горах племя хевсуров.

Джута довольно большой аул. Вместе с Артхмо, лежащим в горах ближе к Военно-грузинской дороге, — это два наиболее выдвинутый на запад селения хевсуров.

Остальные расположены по верхним долинам Ассы, Аргуни и Хевсурской Арагвы, расходящимся к северу, востоку и югу [1066] от горы Архотис-Тави, которая лежит в центре их страны. Мы прибыли в Джуту еще засветло. Там, где стоит аул, ущелье расширяется, так как высокие горы левого берега Треха становятся положе, а самая речка, заваленная огромными валунами, весело прыгает по камням многими прозрачными струями, образуя зеленые островки; через рукава переброшены зыбкие мосточки, а на островах, между загромоздивших течение обломков, лепятся круглые, словно барашковый шайки, мельницы, да пара живописных саклей.

Выше к склону горы прислонились прочие сакли аула, образуя словно одну лестницу и тесно прижавшись одна к другой; телята, овцы, козы, с блеяньем и мычаньем бродили по улицам и плоским кровлям жилищ. Женщины и дети с любопытством выглядывали из-за дверей, и едва мы перебрались через речку и остановились на лужайке между селением и мельницами, как целая толпа молодых джутальцев сбежалась со всех сторон и окружила наш маленький караван.

Мы выбрали для ночлега небольшой зеленый полуостровок, окруженный с трех сторон пенистым потоком. Мы были уже однажды в Джуте (года два назад), и теперь в толпе виднелось много знакомых лиц. Все радушно приветствовали нас, протягивая руки и кивая головами. Друзья наши предупредительно помогали нам разбивать палатку, вбивая колышки и натягивая веревки. Другие разводили огонь, над которым скоро закипел котелок. Дети, молодые люди, весело болтали между собой, словно стая воробьев, шутили и подсмеивались при виде каждой новой вещи, и по временам раздавался общий веселый, звучный смех. Только когда по горам стали перекатываться первые удары грозы и крупные капли дождя забарабанили по крепко натянутому полотну нашей палатки, разошлось все веселое общество. Разостлав на земле клеенчатые плащи и бурки, мы крепко заснули под рев потока, смешивавшийся с раскатами грома.

Рано утром со всей деревни сбежалась уже толпа мальчиков, и черные, как угли, глаза детей просовывались уже во все щели палатки. Пришло также несколько взрослых мужчин; женщины, хотя не менее любопытны, чем мужчины, однако редко выходят на встречу. Но когда проходишь по селению, они с любопытством смотрят на незнакомцев, стоя на порогах своих жилищ.

Наружность хевсурок нередко можно бывает назвать приятной, хотя черты их нисколько тяжеловесны. Темноглазые и круглолицые, они редко бывают большого роста. Прямые и правильные черты их лица имеют веселое, открытое и приятное выражение. Волосы расчесывают на обе стороны, и они падают по сторонам [1067] головы, или же их остригают немного выше бровей. На голове носят род тюрбана, в ушах крупный серебряный украшения, который у замужних висят наподобие серег, а у девушек пришпилены к волосам и закрывают уши. Кофта цветом и узорами напоминает мужскую черкеску; под нее поддета длинная рубашка, подобранная у пояса, чтоб не мешала ходьбе. Грудь богато украшена вышивками из цветных пуговок. Эта рубашка считается самой существенной частью женского костюма, стоит дороже всего, и на украшение ее идет больше всего труда и искусства. На ногах носят такие же башмаки и цветные носки, как и мужчины. Дети одеты в тот же костюм, как взрослые. Мальчики, даже те, которые едва умеют ходить, носят уже кинжалы и на руках кастеты.

Здесь пришлось нам позаботиться о лошадях, так как наши погонщики-мехевцы отказались идти с нами дальше. На такую случайность здесь всегда нужно быть готовым, и при незнании туземного языка трудно даже вполне уяснить себе причину отказа (По-видимому, хевсуры нарочно старались отговорить проводников идти с нами, чтоб самим навлечь из этого выгоды). Сейчас говорится одно, минуту спустя — другое. По счастью, почти тотчас нам удалось найти себе нового проводника — молоденького хевсура, почти красавца, со смуглыми, очень правильными и нежными чертами лица, красивыми черными глазами и едва пробивавшимися усами, стройного и ловкого. Он с видимой охотой согласился провожать нас и тотчас привел свою лошадь. Другую, молоденького, резвого жеребчика, мы купили, заплатив всего 35 рублей за лошадь с седлом и сбруей (Парадная сбруя хевсурских лошадей очень красива. Седло обыкновенное кабардинское, но все ремешки красиво убраны раковинами и металлической чешуей, а налобник украшен бляхой). Однако на нее едва удалось навьючить корзины, она несколько раз сбрасывала их на землю и вырывалась из рук вне себя от испуга. Корзины пугали ее своим скрипом и глухим звоном лежавших там походных котелков. Это должно было служить нам плохим предзнаменованием, но делать было нечего, другой не было, и, навьючив ее не без труда, мы выступили в путь.

Дорога извивалась по правому склону узкой теснины, по которой течет Трех... Зеленые, частью покрытые посевами, скаты гор местами позволяли видеть высочайшие снеговые вершины, пока мы не вошли в продолговатую долину, где сходилось несколько глубоких ущелий с текшими по ним водами. Котловина эта, вероятно, была не что иное, как дно озера, некогда иссохшего, вследствие прорыва воды сквозь задерживавший барьер скал.

На юго-восток от нашей долины отходит ущелье, заканчивающееся у высокой снеговой горы Сахохе; ручей, бегущий по [1068] глубокому дну его, круто спускается в долину, весь усеянный смежными завалами, откуда он вырывается, образуя чернеющие своды.

Первое глубокое ущелье, ведущее на север — это Джорт-корка — балка ангела, названная так, благодаря полуразвалившейся часовне из грубо отесанных камней, которая находится при входе в эту теснину. Сюда ежегодно сходятся люди из соседних селений молиться Богу в день ангела, которому посвящена часовня (В противоположность хевсурам, среди христианских осетин редко встречаются развалины часовен. Зато на многих высотах и перевалах стоят жертвенники — небольшие, четвероугольные столы, грубо сложенные из камней. На высоком перевале близ аула Джми, севернее горы Криу-хох, откуда в ясный день открывается вид на все снеговые вершины хребта, даже на далекий Казбек и Адай-хох, мы видели подобный жертвенник, посвященный св. Георгию Победоносцу. Прохожие ставят там свечки, а в праздник святого туда направляется крестный ход из соседних селений. Говорят, будто осетины приносят там в жертву также баранов. Густой туман, окутывающий почти всегда перевал и жертвенник, широк горизонт, открывающийся оттуда в солнечный день — все ото может объяснить отчасти то благоговение, с которым туземец относятся к этому священному месту. Когда мы приблизились к первому, нас просили снять шапки и запрещали подходить к жертвеннику ближе нескольких шагов). Это ущелье ведет к горе Падухис-Тави и к Шаванскому проходу.

Следующее к востоку ущелье направляется к проходу Нарованы. Здесь тропинка, идущая сперва по берегу ручья, поднимается очень высоко и, пройдя по обширному ледниковому полю и перевалив через гребень, спускается в долину реки Шавани (по-ингушски Шан-гочь), куда выходит и первый из названных проходов.

Года три назад, через Наровану перебиралась партия туристов — два француза и один русский. Местами им приходилось тащить свой багаж на руках, так как лошади едва шли, даже порожняком. Нередко дорогу приходилось прорубать, чтоб нога не скользила по леднику. Несмотря на все усилия, им пришлось заночевать на самой вершине перевала, на поляне, среди вечных снегов. Они едва не погибли от ледяного ветра и жестокой стужи и, когда сошли в долину, уверяли, что никогда больше не пойдут на ледник, а был еще май месяц.

Мы направились еще восточнее Нарованского прохода, к третьему ущелью, по берегу ручья Самтрехлос-цхали. Самтрехло, как объяснили нам, значит “проход Трехского ручья”. Трех — местное название Терека, — следовательно, хевсуры считают, что именно здесь начинается главная струя вод той могучей реки, которая, прорвавшись последовательно через две цепи высоких гор, выходит на равнину подле Владикавказа, чтоб, после большого круга по гладкой степи, впасть между камышей и болота, в Каспийское море. [1070]

Из этого ущелья уже не видно горных вершин. Вы идете между влажных зеленых лугов, привольных для стад, как видно по разбросанным близ берега загонам. Но там, где разделяются две тропы, одна из которых идет по кряжу правого берега ручья, а другая, пересекая его, направляется вверх на перевал Садгели, ведущий через главный хребет на юго-восток в Хевсурию, там перед глазами вырастает покрытая уже осенним снегом глава Самтрехло и резкие очертания утеса Шубисартагуарцли — белой скалы, висящей правее вершины над тропой, которая выходит через выпуклое плечо горы близ самых истоков Треха; это — перевал Сагуб-тано, идущий в Архотскую котловину. Левее вершины идет другой перевал Самтрехло на реку Ама-гочь, приток Шавани.

Едва мы перешли через ручей и стали подниматься зигзагами на довольно крутой скат Садзельского перевала, как перед нашими взорами открылись все снеговые вершины и высокие перевалы здешних гор. Позади засыпанной льдом и снегом Нарованы, слева, из-за противоположного склона ущелья выглядывала отдаленная вершина Шаванской горы. Наконец, ближе всех, всего верстах в пяти к северу от нас, возвышался наполненный льдом кратер Самтрехло.

— Смотри, вон буря, — сказал Давид, указывая на гору. Действительно, облака быстро летели через зубцы главного хребта. Столпившись в воронке Самтрехло, они быстро кружились, закутывая котловину мглой и, временами, переполняя ее, облекали всю вершину вихрем и бурей. Весь проход Сагуб-Тано был осыпан серебристым снегом, и тропа, ведущая в Ахель, по которой мы перешли этот перевал два года назад, ясно виднелась на выдававшемся плече его.

Перевал, на который мы поднимались теперь, казался немного ниже. Все же разве из иронии можно было дать ему имя, которое он носил — Дабали-Садзели (Низкий холм). Впереди, венчая перевал, высилась отвесная скала из серого трещиноватого камня, сотни в две футов высотою. От нее к Треху круто спускался сланцевый скат, усеянный обломками кварца, выкрошившегося из жил, которыми он пересекает сланцевые пласты и куски серого, черного и коричневато сланцев, словно щепой усыпавших дорогу. Склон перерезывался глубокими черными трещинами, вместо ручьев заваленными снегом. Кое-где торчала чахлая, пожелтевшая трава.

Пошел снег и град. Ветер то резко дул в лицо, захватывая дух, то стихал. Облака стали подниматься выше. Впереди виднелся острый бугор и левее ею столбик, сложенный из сланцевых плат, чтоб указывать путникам дорогу в зимнее время, когда тропинка занесена глубоким снегом. На вершине [1072] перевала я остановился и слез с усталой лошади. Далеко-далеко вниз и вперед проникал взор. Вместо унылых сланцевых обломков и голых очертаний горы, слева, совсем близко от нас поднимался огромный гребень Архотис-Тави, засыпанный чистым серебристым снегом, спускавшимся еще далеко ниже нас. Ручьи, усеянные большими серыми завалами, сбегали с его боков. Справа — сланцевый вершины, лишь сверху посеребренный снегом. Под ногами — чрезвычайно крутой глинистый спуск, изрытый руслами весенних потоков, вел к очень глубокой долине, по которой серебристой ленточкой змеилась речка. Спереди долина была пересечена многими холмами и горами, но они не заслоняли вида; лишь верстах в двадцати взор стеснял ровный гребень гор (кажется, Даквехис-Мта), и пониже такой же. Было совершенно тихо, но не слышно было плеска и шума речки; только спустившись версты на две ниже, мы услышали шум воды.

На южном склоне горы было зеленее и веселее, но дорога гораздо круче, и мы употребили целых два часа, чтоб спуститься в глубокую долину. Речка осталась вправо. Дальше нам пришлось идти мимо поля, усеянного огромными серыми валунами. Два из них, совершенно закрытые пеленой мхов, белых, желтых и серых лишаев, выделялись своей величиной. Больший был, думаю, но меньшей мере футов 60 высоты и в России считался бы огромной скалою. Ниже его, на земле лежало несколько менее огромных осколков. Казалось, целая вершина горы отломилась здесь и покрыла поле своими обломками. Далее дорога шла по отлогому гребню, бесконечно тянувшемуся вниз.

Уже стало совсем темно, и мы с трудом различали впереди хижины Горбани, первой деревни за перевалом. Мы стали спускаться вправо к реке, мечтая об отдыхе и покое, так как были мокры от снега и мелкой изморози и устали до изнеможения, когда неожиданно послышался крик, и мы увидели, что один из наших проводников старается удержать за повод лошадь, присевшую на задние ноги и скользящую вниз. Лошадь переворачивается, падает и, вскочив, снова летит по покатости полным карьером, к усеянному острыми камнями ущелью реки, а за ней Давид, и скоро оба исчезают.

Очертя голову, забыв уже усталость и опасность, мы бежим за ними; несмотря на темноту, отчаянно лезем вниз по склону обрыва, карабкаясь по нависшим над рекой каменьям; достигнув берега, бежим дальше, ежеминутно натыкаясь на овечьи загоны, перепрыгиваем мельничные каналы, переползаем на четвереньках по двум животрепещущим, сплетенным из ивовых ветвей, мостам через рукав какой-то речки и влетаем в самое селение, следуя за раздающимся по временам голосом Давида: “Лошадь поймана!” Ее ржанье раздается над нашими [1073] головами, на плоской крыше одного из домов; она не разбилась; но наши корзины со всеми фотографическими пластинками, снятыми и запасными, посудой, бельем и запасами — остались на месте катастрофы.

Мы следуем за Давидом в хижину, где у порога встречают его родные. Здесь живет семья его двоюродного брата — его жена, [1074] брат и старики родители. После первых приветствий и крепких поцелуев, Давид складывает у порога оставшиеся вещи.

— Постой, — говорит он, останавливаясь у двери. — Иди в саклю и сиди там, пока вернусь. А теперь давай берданку и револьвер, и я побегу за корзинами. Видит Бог, не вернусь, пока не найдутся все вещи. — И, несмотря на мрачную облачную ночь, наши проводники ушли в горы.

Мы входим внутрь сакли, в узкую переднюю комнату, и садимся на грубо сколоченный из досок ящик, заменяющий кровать. Мокрые и замерзшие, мы уныло прислушиваемся к свисту ветра, свободно проникающего сквозь отверстия между балками стены. За дверьми в темноте временами раздается звонкий смех — это Мая (По-грузински — Мария), жена нашего нового знакомца, рассказывает кому-то о наших бедствиях. Напротив нас сидит красивый и щеголевато одетый мальчик из Джуты и старый Бердиули Циклаури со своим сыном. В глубине комнаты ворочается старуха Буба, которая временами обращается к своему Бердиули и спрашивает его что-то дребезжащим, носовым голосом. Старик пытается заговорить с нами по-грузински, но как ни стараемся произнести свою фразу, мы не в силах ни понять его, ни отвечать ему. Единственное существо, язык которого хотя несколько нам понятен, это голодная кошка, которая мяучит где-то в углу.

Минуты томительно тянулись. Мы всячески старались скоротать время, то прислушиваясь к говору наших хозяев, то рассматривая стены лачуги и висящие на них одежды, седла, утварь. Напротив нас, при слабом свете глиняной лампы, блестело старинное оружие — кремневые ружья с тонкой золотой насечкой, шашки, щиты, кольчуги, железные налокотники икольчужные шапки. Это прекрасное оружие, которое сделало бы честь любому музею, висело здесь на закопченных балках жалкой хижины, невольно наводя на вопрос: зачем оно тут? Неужели оно хранится здесь только из почтения к седой старине? Откуда оно попало в эту уединенную долину?

Прошло добрых два часа, и мы уже собирались заснуть, когда дверь отворилась, и в хижину вошел нагой бывший хозяин из Каркучи, чернобородый Симаноу. Он приехал сюда, чтоб нанять пастухов для своего стада и, хотя позже нас выехал, но раньше приехал в Горбани. Он с большим участием выслушал наш рассказ о пропаже вещей и о тол, что за ними отправились на поиски.

— Давид — хороший джигит, настоящий джигит, — говорит он выразительно — Нет другого такого хорошего человека здесь, как он. Он найдет все, он не даром говорил. [1075]

И действительно, через несколько минут за дверью раздаются веселые голоса, и скрипучие корзины вносятся в комнату, где мы сидим. Благодарностям и расспросам нет конца. Готовь чай, нам устраивают постель-ящик у дырявой бревенчатой стенки. Мы кладем туда наши одеяла и бурки и располагаемся на ночь.

— Ну, я тоже устал, — говорит Давид, — Иду отдыхать. Очень спина болит. Когда лошадь убежала, ударила меня задом в пояс, так что я упал и расшибся. Кабы не упал я, лошадь бы не выпустил. Еще хорошо, что взошла луна — иначе, ничего бы не найти.

III.

Мы решили остаться в Горбани на несколько дней. Торопиться было некуда, да к тому же нам хотелось познакомиться с домашней жизнью хевсуров. Днем в деревне было все тихо. Даже обычная толпа не окружала нас, благодаря крайней необходимости кончать скорее полевые работы. Уже с утра в деревушке все поднялось и пошло снимать оставшийся еще во многих местах на корню ячмень. Хевсуры леноваты и не очень торопятся с работой. Вчера ходили облака, и боялись ливня, третьего дня было сыро, а раньше помешали праздники, но теперь уже было позднее время, легко могли начаться осенние дожди, да и ячмень грозит осыпаться, а день быль ясный, безоблачный — и волей-неволей надо было серьезно приняться за дело.

Каждый день начинался работой. Но лишь наступал вечер, многочисленные толпы появлялись у нашей палатки (на следующее же утро по прибытии мы устроились на поляне за селением, спасаясь от ужасающего множества насекомых). Все желали снять с себя карточку. Молодые парни надевали лучшие доспехи, девушки — самые красивые одежды, и до самого заката солнца веселая праздничная толпа шумела и возилась вокруг палатки. Весело проходило время до самого наступления свежей горной ночи, быстро, без заметных переходов, сменявшей знойный день. Давид готовил нам скромный ужин и отправлялся на ночь к своим.

Ужином, правда, нельзя было похвастаться. Единственное мясное блюдо, которое можно было здесь найти — это крепко просоленная вяленая баранина, которую здесь заготовляют в прок. Если перемыть ее несколько раз в холодной воде и потом покрепче разварить, то получался довольно вкусный, хотя все еще солоноватый, соус, которым мы и питались все это время. Молока и сыру было вдоволь, но кур здешние хевсуры совсем не держат, так как и на себя самих у них не хватает [1076] зерна, и яиц не достать ни за какие деньги. Хозяева наши готовили себе довольно вкусную кашицу из овсяного зерна и другие туземные кушанья, но и попробовать эти блюда было трудно, так как мы хорошо знали, как возмутительно неопрятна здешняя кухня. Да и вообще опрятность здесь возбуждает совершенно особое представление. Несмотря на обилие прозрачных ручьев и речек, ежедневно моются лишь молодые люди. Это считается чуть ли не франтовством. Кто постарше, тот моется едва ли раз в две недели, и то перед праздником. В саклях — та же нечистота. Они строятся в два этажа и врыты задним фасом в косогор. Нижний этаж сложен из аспидных плит, обмазанных вместо извести глиной и навозом, верхний построен из бревен и покрыть накатником, обмазанным глиной и придавленный [1077] каменьями. Впереди него оставлена небольшая терраса, крепко убитая н служащая гумном. Наверху семья живет летом; внизу живут зимой мужчины и женщины, старые и малые, все в одной комнате; прочие заняты баранами и телятами; можно представить себе степень нечистоты и обилие насекомых, происходящие от такого размещения. Животные чувствуют себя здесь полноправными гражданами. Благодаря этому, а также природной доброте хевсуров, они нимало не боятся людей. Когда протискиваешься между стенкой и коровами, чтоб попасть внутрь сакли, они продолжают лениво пожевывать и покажут признаки жизни лишь тогда, когда споткнешься об животное или наступишь ему на хвост.

Горбани и несколько других мелких деревушек, который маленькими пятнышками виднеются ниже по долине, едва заметные среди усыпающих ее каменных обломков, населены людьми того лее рода Циклаури, как и аул Амгай, на Ассе, по ту сторону Архотской горы. Еще сильна родовая связь между здешними горцами. Обида, нанесенная одному из членов рода, нередко заставляет браться за оружие весь род, разбросанный по ущельям на много верст вокруг.

Редко проходит лето, чтоб в двух-трех местах не вспыхнуло кровавой распри. По природе люди добрые и приветливые, хевсуры, однако, крайне вспыльчивы. Из-за безделицы они выходят из себя. Происходит обмен брани их слов, затем ударов, проливается кровь. Тут уже все общество, все родственники вне себя. Чтоб уменьшить кровопролитие, женщины прячут ружья и пистолеты и стараются слезами и мольбами успокоить своих отцов, мужей и братьев. Напрасно: старые и малые — все бегут на место драки. Остаться дома — значит навлечь на себя вечные насмешки и упреки. В несколько часов со всех домов и гор сбегаются разъяренные хевсуры, вооруженные шашками, кинжалами, кастетами, со щитами, в кольчугах и железных шапках (В 1897 г., в Джуте, мы пожелали снять фотографию с толпы вооруженных воинов. Не прошло пяти минуть, как из-за домов, из дверей, отовсюду показалось множество людей, поспешно сбегавшихся на сборное место. Кто на бегу пристегивал меч, кто надевал кольчугу. Женщины помогали своим вооружаться, подавая им ружья и кинжалы. Картина казалась еще красивее, благодаря ярким лучам утреннего солнца, весело сверкавшим на оружии сбегавшихся воинов. Это было в наше первое знакомство с хевсурами. Нам тогда и в голову не приходило, что бывают случаи, когда здесь надевают оружие не ради одной забавы, не для воспоминания о прошлых войнах). Священник, причетник и сельский старшина ходят по рядам и, снимая шапки, низко кланяясь, умоляют народ не проливать крови своих братьев. Их не слушают; за горячей [1078] перебранкой следуют щедрые удары, падают раненые, иногда убитые. Хевсуры ловко фехтуются. Присев на одно колено, низко над землей, и держа перед собой щит и шашку, они быстро и отрывисто наносят удары и ловко парируют их щитом. Удары сыплются главным образом на голову и плечи противника, и глубокие зазубрины на щитах и разорванный кольца доспехов свидетельствуют о их силе.

Таким образом, побоище (в такой свалке участвует иногда сотен до двух сражающихся) длится иногда с утра до темной ночи.

Если нет убитых, дело не трудно уладить. Несколько коров и баранов со стороны виновного уладят все. Но если кто-нибудь убит — другое дело. Тело приносят в саклю. Женщины, дети встречают его с громким плачем и стонами. Появляются на свет Божий запрятанные до сих пор ружья и пистолеты, и плохо придется убийце, если он не успеет скрыться. Его стерегут на всех углах по горам и лесам и, если даже удастся ему спастись, за его проступок заплатить жизнью ближайший его родственник.

Только если есть убитые, начинается разбирательство. Приезжает следователь, и начинается суд по всей форме. Но и тут законы не очень сурово карают виновного. Если же остаются только раненые, то, говорят здесь, русские — хозяева на своей земле, а на нашей — хозяева мы, хевсуры. Мы им не мешаем драться, и они нас не трогают.

Хотя неутомима вначале кровавая месть, но не вечно она длится. Проходит год-два во вражде, но мало-помалу добрые знакомые обеих сторон (например, покупатели баранов или пастухи, когда ссора произошла с ингушами) начинают уговаривать их: “зачем де вы, такие хорошие люди, ссоритесь и враждуете целый век; дело сделано, убитого не вернешь, сколько ни ссориться”.... Если обе стороны не прочь помириться, они дают знать об этом друг другу. С каждой стороны выбирают по три посредника, самых справедливых и ловких людей из родных и знакомых. Затем собираются, судьи назначают цену за убитого (от 40 — 50 рублей до сотни и даже двух, главным образом смотря по его физическим качествам) или, если убито несколько человек с обеих сторон, то цену за каждого. Обе стороны платят пеню, потом ставят кружку вина (если мирятся с ингушами, то чистого молока), берут рубль или другую монету и соскабливают с него в кружку немного серебра. Напиток пьют, каждый из рук своего врага, и с той поры обе стороны становятся друг другу ближе братьев. [1080]

После продолжительного отдыха мы так разленились, что, встав с рассветом, успели убраться лишь к 9 часам. Но и тут встретилось препятствие к выступлению. Едва привели с пастьбы лошадей и стали седлать их, они вырвались, сорвали вьюки и ускакали в горы. Напрасно мы целыми часами ползали по холмам и косогорам, подкрадываясь к ним. Едва нам удавалось окружить одну из них, которая, по-видимому, совершенно равнодушно щипала траву, как она неожиданным скачком очищала себе дорогу и, пролетев несколько сот шагов, снова начинала пастись.

Поймав, наконец, непослушных животных, мы не знали, что и делать с ними. Давид предложил даже отправить домой молодого Георгия из Джуты с его упрямой лошадью и искать более удобную лошадь и опытного погонщика в селении. Нам все же не хотелось прогонять человека, так охотно вызвавшегося идти с нами и теперь сильно огорчившегося мыслью, что его не хотят далее брать с собой. Пришлось прибегнуть к грубому, но почти всегда успешно действующему способу укрощения лошадей: мы велели проводникам сесть на них и скакать, пока те не покроются потом. Сами, измученные беготней, мы легли между своими потрепанными вьюками, дожидаясь их возращения.

Уже был полдень, когда по дороге, ведущей на скалу горы, на селения Геле и Барисахо, показались три конные фигуры. Сперва мы думали, что это наши наездники, и долго ломали голову, кто бы был с ними третий. Но каково было наше удивление и радость, когда в переднем всаднике мы узнали нашего старого знакомого и друга, священника из Ахели, отца Георгия, а в следующем — достойного церковного старосту Ахельской общины (а вместе с тем и пономаря) “старого Филиппа”. Третий был незнакомый нам человек, причетник — пшав, по имени Леван.

Те тоже завидели нас и, быстро свернув с дороги, делали нам усиленные знаки. Сердечным приветствиям не было конца; мы уже не жалели о невольной задержке, тем более, что причетник, оказавшийся вместе с тем также укротителем коней, узнав о нашем затруднении, сразу предложил нам переменить нашего буцефала на его спокойного гнедка.

Добрый священник был в неописанном восторге. Он жал нам руки и повторял беспрестанно, что очень бы горевал, если б разошелся с нами. Теперь он должен был ехать домой в Ахель, но на третий день, прежде чем солнце станет на полдень, обещал догнать нас в Барисахо и дальше ехать [1081] с нами в Тионеты, где у него были тоже дела. Он обещал, кроме того, захватит для меня из дома целую тетрадь разных песен хевсуров, пшавов, тушин и других горных народов грузинского племени. Медлить долее было нечего; вскочив на коня, священник бодро поехал далее, на Садзельский перевал, в сопровождении своего воинственного причта — лихого рубаки и стрелка — старого Филиппа и знаменитого наездника Левана, а мы тронулись на Барисахо, от души благодаря судьбу за неожиданную развязку.

Поразительно, до какой степени круты южные склоны хребта. Не успели мы отойти на какую-нибудь версту от Горбани, как река скрылась уже в узкой и глубокой балке, изливавшейся под нашими ногами. На левой руке, по ту сторону ее осталось [1082] несколько небольших селений — Рошка, Панарена и Кмости, маленькими пятнышками видневшиеся посреди долины, усеянной каменными валунами и обломками. По сторонам дороги появились кустарные буки, небольшие осинки, дубки, клены, груши. Выше на гребнях — тоненькие, кудрявые березки со своими белоснежными стволами. Гуще и гуще сплетались влажные травы, образуя роскошный, свешивавшийся над карнизом дороги ковер. Дорога спускалась так быстро, что невозможно было не бежать, раз ступив шаг. Но река уходила еще быстрее и скрывалась из виду в глубоком ущелье. Близ одного из многочисленных боковых ручьев встретились нам две хевсурки с грузом душистого сена на плечах — здесь можно переносить грузы только на вьюке или на себе, даже сани, часто встречающиеся ниже, здесь редко могут быть пущены в работу, а о колесных повозках и понятия не имеют. Вскоре за селением Геле сходятся четыре ущелья, и текущие по ним речки сливаются, образуя Хевсурскую Арагву. Ущелье этой реки чрезвычайно живописно и сильно напоминает теснину верхней Ассы. Только скалы здесь выше и величественнее. Дорога часто поднимается, а не идет, как там, все время по речному руслу, и это еще более придает прелести виду. Ущелье чрезвычайно тесно. Обрывистые склоны круто спускаются к реке, покрытые густым лиственным лесом, у корней которого ютятся густые травы и цветы. Там, где склоны обнажаются, ущелье принимает чрезвычайно дикий вид. Скалы, состояния из отвесных слоев сланца, серого, черного и желтоватого различных оттенков, нависают над рекой, стесняя ее русло. Дорога проходит по узкому карнизу, местами на горизонтальных сваях, вбитых в скалистую стену и прикрытых каменными досками и плитами. Там, где бежит родник, или там, где в глубоких впадинах и сырых пещерах сочится вода, стены сплошь завешаны ползучими растениями, лишаями и мхами, а вход и уступы прикрыты зеленеющими папоротниками, своеобразными цветами и травами.

Уже высокие, белоствольные буки равнин (чинары, как их называют здесь) стали появляться там и сям на склонах гор, когда мы завидели холм, на котором стоит Барисахо — главный пункт хевсурской земли, резиденция здешнего благочинного, а с недавнего времени и центр хевсурского просвещения, так как здесь построена сельская школа, единственная у хевсуров и, кажется, также и у соседних шнавов. Солнце еще не успело закатиться, когда наша палатка уже была раскинута на лужайке подле поля гречихи.

Рано утром на следующий день к нашей палатке подошел сгорбленный, седой старик-хевсур и заговорил с Давидом что-то по-грузински. После нескольких минут оживленного разговора, проводник наш произнес, обращаясь к нам: [1083]

— Слышите, ваши благородия! Вот у этого старика ночью дочку украли. Он у нас спрашивает, не видали ли мы, кто ее утащил. Может быть, говорит, мимо нашей палатки несли. Да не то беда, что утащили, а то нехорошо, что было уже за нее заплачено, и была она уже повенчана с одним человеком, так как бы тут греха не нажить.

По хевсурскому обычаю (нравы здесь до сих пор сохранили замечательную чистоту), жениться можно лишь на девушке из другой деревни. Добившись согласия невесты, жених приносит отцу ее абаз (двугривенный), приготовленного им барана, пива, вина или водки. Пропировав трое суток у своих будущих родственников, и уговорившись о дне свадьбы, жених снова готовит пир, на этот раз уже у себя дома, засылает дружек и угощает затем невесту и ее родню; собираются также все его родные и знакомые. После обряда венчания гости едят, веселятся, слушают пение сазандарей (Сазандари — певцы. Они поют, главным образом старинные песни, но часто сами импровизируют собственные. Пение аккомпанируется игрой на бандуре), а больше всего пьют. Но молодые, хотя и принимают участие в общем веселье, все время сидят в стороне друг от друга.

Когда праздник кончится, и гости разойдутся, новобрачная возвращается к своим родителям и в течение некоторого времени — иногда до исхода лета и конца полевых работ, иногда на год и долее — остается в доме своего отца, и если ей и удается тогда увидеть жениха, то лишь на несколько минут и всегда при свидетелях.

Девушка, о которой сейчас идет речь, была помолвлена за молодого ахельца, человека очень красивого и мужественного, но пылкого и нетерпеливого; поэтому отец предполагал, что ему надоело ждать срока, и он похитил свою жену из родительского дома раньше назначенного времени.

Однако старинные обычаи слишком свято чтятся хевсурами, и нарушения их трудно было ожидать от всякого честного и порядочного человека. Существовали поэтому и другие предположения, но никто не мог назвать старику имени похитителя, ни указать пути, по которому увезли его дочь.

Как только стемнело, мы пошли в дом одного обывателя, на званый ужин. Не доходя до первых саклей, мы заметили взмыленную рыжую лошадь, понуро стоявшую у изгороди. Мы поднялись выше, прошли по извилистым закоулкам селения и сели на террасе одного из домов. Хозяин с братом своим уселся рядом с нами, и пока делали необходимый приготовления (еще не подоили коров), Давид принялся рассказывать нам о происхождении древнего рода Циклаури, как поется об этом в песнях сазандарей. [1084]

Наконец хозяин прервал беседу, пригласил нас к ужину. Мы вошли в узкую комнату; посреди ее в четвероугольном углублении земляного пола женщина расшевелила тлевшие там уголья и головни. Огонь вспыхнул и осветил своим красноватым блеском закопченные балки потолка и грязные стены, где в небольших нишах стояли мелкие хозяйственные принадлежности и висели овчины и одежды.

Над огнем висела цепь, с крючьями, на которых коптят баранину. Хозяин указал нам место у очага, на длинной лавке; ближе к выходу сели Давид и хозяин с братом. В темноте, при мерцавшем блеске огня, за очагом виднелась длинная деревянная люлька, где под кучкой одежды барахтался маленький ребенок. Мальчик лет восьми стоял рядом на коленях и мерно покачивал своего братца, пока его не заменила мать. Хозяин вышел и тотчас вернулся с круглым медным столиком на трех низеньких ножках. На стол поставили хлеб, сыр, творог с сывороткой для хозяев и масло для почетного гостя, Давида (он объяснил хозяину, что нам хотелось видеть их обстановку, а ужинали мы дома). Хозяин взял круглый ячменный хлеб и подал его Давиду. Оба разломили его пополам. Затем наш вожатый подал свою половину брату хозяина, с которым тоже преломил хлеб — таков обычай. Давид произнес торжественным голосом благословение дому, хозяину и всем его чадам и домочадцам, и трапеза началась.

За ужином снова зашел разговор о бежавшей девушке. Оказывается, только что приезжал к ее отцу пшав из аула Кацальхеви на той самой рыжей лошади, которую мы только что видели около нашей палатки. Он просил ее руки от имени похитителя, или, вернее, от имени виновника похищения, так как оно совершается всегда родственниками и друзьями жениха, а не их самим. Отец, разумеется, отказал, так как девушка была уже повенчана, и гонец уехал ни с чем.

— Такого позора еще не было на хевсурской земле, — гневно говорил Давид, кладя на стол деревянную ложку и обтирая усы, — чтоб у хевсура венчанную девушку стащили! Выл, впрочем, один такой случай, очень давно в ауле Гхули. Но тогда из-за этого много пролили крови. И теперь будет большая, большая война, когда узнает родня мужа Ахели.

— Разве нельзя обойтись без войны? Неужели теперь люди будут резаться на смерть из-за одной женщины? — спросил я.

— Да разве можно снести такой срам? — отвечал Давид. — Как прутья режут, как рубят хворост, так будут резаться хевсуры с пшавами. Я знаю Георгия! Он молодой, дюжий, красивый молодец, одно мясо да кость, живой, как огонь. Он не потерпит обиды. Теперь наверно вор убежит, схоронится [1086] где-нибудь в лесу и свалит все дело на руки родным — да нет! Найдут и его и девку и обоих убьют.

— Ее-то за что же? Ведь ее силой увезли.

— Силой? А зачем девка не кричала? Ох, они голосисты. Когда захотят, вся деревня подымится. Закричит: ой, пособляйте, меня украли! Пособляйте, меня увезли! А если никто не услыхал, значит, она молчала, значит, она хотела уехать!

— Неужели все ахельцы придут?

— Придут все, все. Сбегутся все, сколько их ни есть, все от мальчика до старика. И будь старик совсем седой, что и волоса нового нет — все оружие на себя наденет, и прибежит, и будет драться. — И старый Филипп прибежит — все будут драться, в ком мясо и кровь есть. И я бы, если б из Ахели был родом, ни минуты бы не остался, и вас бросил и убежал бы драться к пшавам.

— Отчего же пристав не разгонит вас?

— Пристав? Когда еще он узнает об этом! Да коли весть дойдет до Ахели, то они в один день будут здесь, все в кольчугах, с шашками, кинжалами и ружьями. Тогда уж не остановишь их. Это не то, что спорь из-за земли хевсура с хевсуром — тут война на смерть, настоящая война. Как прежде было из-за хгульской девки — пятеро было убито насмерть и сорок человек изрезано ранами — так будет и теперь!.. Ну, вставай, теперь хозяевам пора и спать. Идем.

Мы встали и, поблагодарив хозяев, спустились к поляне, на которой белелась наша палатка. Пшавской лошади больше не было у забора. Луна поднялась уже из-за горы и заливала своим холодным, таинственным светом всю поляну, все ущелье реки, превращая высокие чинары в стражей, кусты в навьюченных животных и вооруженных людей, а нагроможденные друг над другом дома и сакли — в замки и дворцы. Давид взвалил на плечи ружье, кликнул Георгия, который неподвижно стоял у нашей палатки, карауля вещи, и пошел на пастьбу стеречь лошадей. Поговорив немного о событиях дня, грозивших горем и кровью нашим старинным друзьям, ахельцам, мы залезли в палатку и крепко заснули.

Утром разбудили нас веселые голоса около нашей палатки. Мы окликнули Давида, и в ту же минуту в отверстие, заменявшее дверь, просунулись длинное ружье, горбатый нос, усы и широкие плечи нашего проводника.

— Вставай, ваше благородие! вставай живей. Поп из Ахели приехал, и причетник также. [1088]

— Ну, вот и слава Богу! — возгласили мы радостно. — Надобно сказать ему, чтобы ехал скорее в Тионеты и привез казаков разгонять вашу братию, чтоб не дрались с пшавами.

— Зачем казаков? Зачем разгонять? Девка прибежала, сама украла от пшава свою голову. Всю ночь бежала, утром вернулась.

— Ай да девка молодец! Сама все дело покончила. Слава Богу! Значит, не будет войны?

— Зачем война? Девка вернулась — ничего худого нет, значит, теперь нечего тужить. А только с пшавскими людьми мы больше не друг. Кацальхевский пшав теперь всегда нам враг-человек.

В палатку просунулась веселая и живая физиономия нашего отца Георгия из Ахели с его рясой и тоненькой косичкой.

— А вот и я пришел, песни приехали — все с четырех часов утра от Рошков ехал.

— Вот видишь, ваше благородие, — говорил Давид, — я вам сказывал, что поп наш ночь спать не будет с радости, что с вами повидался.

Был уже полдень, когда мы, в обществе нашего священника и Левана-причетника, тронулись в путь.

По дороге высокие буки, ясени, клены, стали попадаться чаще, уступай у берегов реки место толстым ивам и ольхам. Тропа то спускалась к реке, тесно проходи по узкому карнизу под нависшей скалой, то поднималась в гору и шла между красивых буков и ясеней, словно насаженных чьей-то заботливой рукой, чтоб затенять путь. Несколько раз приходилось переходить вброд кипящую и брызжащую реку, так как мосты, висящие над ней, состояли лишь из двух длинных жердей, толщиной в руку, укрепленных у берегов наметом из аспидных плит, да из набросанных на них чинаровых досок. При ходьбе мост качается и пляшет под ногами, доски раздвигаются — словом, лишь в крайности можно пустить навьюченное животное через такой мост, а всюду, где позволяет река, — лучше идти прямо через воду.

Стало уже совершенно темно, когда, миновав духан Орцхали, построенный у слияния Хевсурской и Пшавской Арагвы, мы свернули налево, где речная долина расширяется, и лесистые холмы, замыкающие, становятся положе. Дорога все время шла по левому берегу реки, то поднимаясь, то опускаясь, то пробираясь между густых кустов, то по открытым полянам. Стало уже трудно разбирать дорогу, и я очень обрадовался, когда наконец мы наткнулись на небольшой, плохенький духан — деревянный домишка с покатой крышей, опирающейся на ряд столбов. [1089]

Мы привязали своих животных к кольцам, ввинченным в столбы, и стали стучаться после долгого молчания, когда уже мы отчаялись в успехе, дверь отворилась (вернее, из нее вынули одну или две доски, двигавшиеся по пазам притолоки и порога), и хозяин, полуодетый и мохнатый, как Исав, грузин, с грубой туземной лампой в руках, появился на пороге. Прилавок, стены, уставленные незатейливыми товарами и увешанные ремнями, бусами и другими мелочами, бочка из прутьев в углу, да пара кувшинов — вот и вся утварь этого духана. Дырявые досчатые стены, да боязнь насекомых, которые, без сомнения, водились тут в огромном количестве, заставили нас предпочесть духану палатку. Несмотря на полный мрак, мало-помалу нам удалось разбить ее, и, когда взошла луна, мы уже пили чай и болтали о хевсурской старине.

Поздно вечером, когда Давид, Леван и Георгий ушли с лошадьми, наш словоохотливый священник набожно перекрестился, пробормотал по-грузински несколько молитв и, повязав голову небольшим шелковым платочком, лег на ковер, положил в изголовье седельную подушку и, завернувшись в бурку, заснул а за ним и мы.

В девятом часу следующего утра вся компания гуськом направлялась уже к Ахунскому перевалу, который ведет из долины Арагвы в долину Горья.

— У нас есть верная поговорка, — сказал Давид, указывая на усыпавшие дорогу яблоки: — ешь груш, сколько душа просит, двух-трех яблок — довольно.

— А что же дальше не говоришь, Давид? — лукаво спросил Леван, дергая его за башлык, наполненный набранными дорогой вкусными желтыми сливами. — Дальше ведь сказано: “и к сливам не подходи”.

— Так, так, — проговорил тот, к кому относились эти слова, убирая в рот сочные плоды, — “и к сливам не подходи”.

— Вот кизиля — того можно съесть целое ведро, — объявил отец Георгий, и мы, бросив сливы, направились к кусту, под которым лежал целый запас ароматных ягод.

Миновав пшавский поселок Чаргали, расположенный на одном из притоков Арагвы, мы направились дальше вверх по правому берегу речки, пробираясь по густой чаще вековых ольх. Затем, свернув вправо, стали зигзагами подниматься по крутому скату, покрытому великолепным буковым лесом.

Что за прелесть эти буковые леса! Толстые, крепкие, пепельно-серые стволы с густой кроной листьев наверху стоять по склону, сплошь усыпанному золотистыми прошлогодними листьями, между которыми переплетаются могучие корни, образуя широкие ступени. Благодаря им, мы поднимались вверх, словно по лестнице. [1090] Через полчаса мы были уже на открытой поляне, вокруг которой лес становился реже, и между деревьями часто стали попадаться кусты.

Отсюда открывался прекрасный вид во все стороны. На севере виднелась долина, где протекала Арагва со всеми ее притоками: на севере-востоке — поднималась уединенная ребристая гора, и на ней высоко-высоко желтелась чья-то заброшенная полоска ячменя. На востоке шел хребет, соединявшийся с одной стороны с этой крутой вершиной, а с другой, впереди нас, с точкой перевала, Ахунской горой (Ахунис-мтша), еще скрытой от наших глаз. На западе и юго-западе виднелись ярусы отдаленных хребтов, а над ними — клочковатые, нагроможденный друг на друга грозовые облака.

— Будет гроза, — сказать один из нас. И действительно, словно в ответ на эти слова, издалека послышался глухой раската, грома.

Лошади наши сильно измучились, и необходимо было дать им отдохнуть. Мы развьючили их, а сами сели, завернувшись в бурки, так как уже начинали капать первый капли дождя.

Долго медлить, однако, было невозможно, и, отдохнув минут двадцать, мы снова тронулись в дорогу.

Поднявшись несколько выше, мы оставили за собою последние кусты и стали подниматься по покатым полям, поросшим засохшей колючей травою. И здесь, на этой значительной высоте, еще виднелись полосы ячменя, встречались скрытые где-нибудь в лощине летники и загоны для скота. Перед нами проектировалась на небе линия, означавшая гребень перевала. Слева — лощина с глубокой лесистой балкой под самыми нашими ногами отделяла нас от острого хребта, шедшего от перевала к северо-восточной горе. Темные тучи окутали уже эту гору, спускаясь легкими струйками по ее бокам. Другие, в два слоя — сверху синевато-черные, снизу белые, надвигались на хребет между этой горой и перевалом, и белые струйки пара уже перебегали через грань хребта, все ближе и ближе надвигаясь на нас. Гром гремел сильнее и сильнее, начинали сверкать молнии, а справа, над рядами отдаленных гор, еще блестело яркое синее небо.

Мы медленно подвигались к перевалу. Дождь стих, ветер успокоился, но облака густой пеленой перекинулись уже через хребет и медленно ползли на балку. Уже можно было на глаз определить толщину этой густой белой массы, она казалась сажень в 50-70: так близка была она от нас. Вот и на перевале показался край этой тучи, а сверх белого облака грязно-серая туча заволакивала зенит. На северо-восточной горе за нашими спинами уже слышался частый град, и вся она побелела от инея. [1091]

Молнии блестели ярче и ярче, гром слышался ближе и ближе тучи заволакивали горизонта со всех сторон. Вот белое облако уже надвигалось на нас, и ми тонем в облаке туманной мглы.

Ахунский перевал не походит на большинство виденных нами. Дорога не перескакивает здесь сразу через острый хребет, она идет ровно по косогору несколько верст, ущелье внизу не глубоко, и чуть видные по временам сквозь густые облака, хребты гор, протянувшиеся сзади, слева, спереди, отовсюду, замыкают горизонт.

Я слез с утомленного катера и пустил умное животное само отыскивать себе дорогу. Мы перешли хребет и шли уже не по правой, а по левой стороне его, по траве, покрытой толстым слоем только что выпавшего града. Густые облака не позволяли нам видеть ничего вокруг себя далее сорока — пятидесяти шагов, а удары грома и ослепительные молнии заставили замолчать даже Давида, который, поотстав немного, набожно крестился.

От туч ли, от позднего ли времени (было уже половина шестого) стало очень темно. Впереди нас грозовые тучи бросали зловещий красноватый отблеск на побелевшие от града поля и на наши лица. Мы шли все время по длинному хребту, по ровной дороге, меж волнистых покрытых травою горных полей. Скоро красноватые облака оказались уже за нами, вместо них появились синие, как индиго, тучи, нависшие над видневшимся впереди кряжем гор. На мгновение облака в лощине под нашими ногами разорвались, и за ними открылась мрачная пустынная гора, а ниже глубокая уже покрытая лесом балка. Через минуту, однако, снова набежали тучи, и стало темно, так темно, что едва можно было различить дорогу. В левой руке от нас внезапно послышался сильнейший шум — это на горе за балкой пошел град. У нас же только слегка моросил дождик.

— Кага, кчара, кчара (скорее, скорее, Кага!) — кричал шедший впереди священник, торопя замыкавшего шествие Давида. Чтобы не отставать, я снова сел на катера; но товарищ мой, присевший на лошадь только на пять минуть перед самым перевалом, шагал не менее бодро, чем прежде, за священником. Хотя мы уже спускались, и по дороге, словно стражи, стали встречаться коренастые и толстые столетние березы и пни разбитых бурей буковых деревьев, но облака все еще стояли совсем низко. Ветер то стихал, то поднимался и резко дул в лицо; молнии, еще более ослепительные от окружавшего нас мрака, заставляли вздрагивать, а громовые раскаты гремели с трех сторон. Далеко впереди, в горах Кахетии, темной линией заслонявших горизонта, как бы в ответ на гремевший вокруг нас гром, заблистали частый молнии, и послышался отдаленный гул, словно от подземных ударов. [1092]

— Смотрите, ваши благородия, — сказал Давид, показывая рукой на черные тучи, сквозь которые то и дело прорезывались зигзаги ослепительных молний, — смотри, это Бог светит на землю, бросает туда свечи, чтобы увидать, где прячется сатана. А как увидит, то громом стреляет в него.

Наш Кага словно встрепенулся и затянул какую-то пшавскую песню, поддерживаемый причетником и молодым джутальдем.

Стало совершенно темно, и усталые спутники мои шли почти ощупью, беспрестанно спотыкаясь, благодаря скользкому от дождя пути, и то и дело падая. Но на катере можно было не заботиться ни о чем. Он смело шел вперед, осмотрительно выбирая каждый шаг, не обращая ни малейшего внимания на других, спокойно и не спотыкаясь.

Красива была эта гроза. Не проходило буквально момента, чтоб не блеснула где-нибудь молния, и тогда все далекие хребты освещались как днем и будто выходили из мрака. И словно две враждебный армии, гремели друг против друга эти две грозы — близ нас, на перевале, раздавался оглушительный гром и змеились молнии, а там впереди, далеко, далеко, сверкали зарницы и слышались глухие удары грозы, словно отголоски землетрясения.

Мы уже спустились в балку и добрых полчаса шли по лесу меж раскидистых деревьев, но было уже так темно, что только беспрестанные молнии помогали нам находить дорогу. Скоро, однако, молнии стали реже и слабее, а ночь совсем непроглядна, и тропинки не видно стало даже в трех-четырех шагах от себя.

— Стойте, я не знаю, куда идти, — торопливо проговорил священник. — Леван, иди ты вперед.

— Да, батюшка, я тоже не вижу дороги — совсем темно. Мы остановились в нерешимости.

— Достань фонарь, Давид, он в корзине.

— Да куда тут фонарь доставать; темно, корзины не видать. Айда, пошел дальше.

Последовал краткий, но ожесточенный спор, и Давид сердито и медленно начал снимать вьюк. Каждая минута тянулась нескончаемо. Наконец, раздалось чирканье спички. Слабый луч фонаря упал на дорогу, и я с удивлением увидал перед самым своим носом ветви большого дуба, а под ногами крутой обрыв.

Мы все сразу повеселели. Даже Давид признался, что стоило достать фонарь. Его неоцененным качеством было то, что он, если ему от утомления и труда случалось на минуту прийти в дурное расположение духа, тотчас снова развеселялся и своими шутками подбадривал других. Он даже затянул песню. И все мы тронулись, словно на заутрени, батюшка со свечкой впереди, [1093] Леван-причетник за ним — оба на лошадях, я на катере, Давид и Георгий с вьючными животными, а сзади товарищ с фонарем, бросавшим длинный луч на тропинку.

У всех нас стало как-то радостно на душе. По сторонам дороги, в нескольких шагах от нее тянулся лес, и длинные тени бросали от себя эти вековые дубы, буки и груши, между которыми медленно двигалась наша процессия. Вот вдали, в глубине лощины мелькнул огонек и послышался отдаленный лай собаки, но Леван объяснил, что это только хутор — грубо сколоченный пастуший шалаш — и что там нельзя и думать ночевать, а в палатке тоже невозможно было располагаться, так как все вещи и вся одежда наша были промочены до нитки. Мы шли, шли и не видели конца дороги. Вот снова вдали мелькнул огонек, и священник, останавливая лошадь, сказал:

— Еще верста, и мы в доме, а Леван — наш хозяин.

Причетник нарочно вел нас кружным путем мимо деревень и хуторов, чтобы прямо привести нас к своим. Однако оставалась еще не одна верста. Замелькали вокруг нас огни, то прячась за деревьями, то снова появляясь. То забор, то стена преграждала нам путь, то приходилось переходить вброд реку, даже не различая, куда идешь. Местность давно уже приняла ровный характер. Впереди можно даже было различить горизонт, неясно видневшийся на просветлевшем небе, но мы все шли, и, казалось, не было конца нашему пути. Товарищу сделалось даже дурно. Он едва держался на лошади, и Давид выразил опасение, не сделалась ли у него лихорадка от сырости и дождя. Мы готовы были бы остановиться в любом доме, несмотря на все уверения Левана, уже добрый час повторявшего, что версты не будет до дома его отца. Но тут, как назло, дома перестали попадаться на пути. Наконец, едва волоча ноги, добрались мы до жилища причетника. Леван быстро соскочил с лошади и, отворяя двери настежь, пригласил нас войти. У нас едва хватило сил развьючить лошадей. Измученные, мы бросились на живо приготовленные нам постели и заснули, словно убитые.

На следующее утро мы были поражены переменой окружавшей нас обстановки. Уже не скалистые обрывы — нас окружали пологие холмы, покрытые великолепными лесами. Веселая, прозрачная река пора бежала по широкой долине. Небо прояснилось; лишь небольшая белые облачки гуляли в лазурной синеве — остатки вчерашней бури. До Тионет оставалось всего с десяток верст, а оттуда ровная проезжая дорога вела до самого Тифлиса.

И. Т. Беляев.

Текст воспроизведен по изданию: По Хевсурии. (Отрывок из путешествия) // Исторический вестник, № 12. 1900