АНДРЕЕВ, А. П.

НА РАЗВАЛИНАХ АРМЯНСКОЙ ПАЛЬМИРЫ

(Из путевых впечатлений)

I.

Выезд из Александрополя в Ани. — Невнимание к древним кавказским культурам. — Эпизоды из армянской истории.

Солнце только что начало подниматься из-за горных громад, и утренние лучи его, окрасив пурпуром и золотом снежные вершины “Божьего Глаза” (Алагёз — вечно снежная гора, верстах в 60-ти от Александрополя), полились целыми потоками на серый будто недавно погоревший Александрополь (Бывшая пограничная крепость с Турцией; теперь крепость-склад и уездный город Эриванской губернии, с населением в 25 тысяч.) и на голые, безжизненные поля, охватившие его со всех сторон. Свежий ноябрьский воздух, прозрачный, как хрусталь, и целительный, как бальзам, вливался приятной струей в легкие и как будто возрождал все живущее, и давал новые силы. Ночная тишина постепенно уступала место дневному шуму и сутолоке... Вот прошел по улице, спеша открыть свою лавку, торгаш-армянин, проехал парный фаэтон, только что выехавший на биржу; быстрыми шагами пробежал куда-то наш солдатик с пакетом в руках, а его догоняла бойкая кухарка, спешившая на базар за продуктами. [226]

День обещал быть великолепным...

В такое прекрасное утро я выехал из Александрополя с целью посетить развалины Ани — этой последней и самой блестящей столицы давно уже павшего Армянского царства. Мне сопутствовал мой приятель Василий Иванович X-ов. Это было первое наше путешествие по весям и дебрям южного Закавказья.

Четверка порядочных лошадей дружно везла наш фаэтон. Черный тарантулообразный армянин заправлял с высоты своих козел лошадьми и заверял ломанным русским языком, что часам к 10-ти непременно доставит нас на место.

— Не в первый уже раз езжу туда, — говорил он, — два года назад, возил самого Дундука (Князь Дондуков-Корсаков, бывший главноначальствующий на Кавказе, ныне покойный), очень остался доволен и червонец подарил.

— Ну, мы тебе червонца не подарим, — отозвался X-в, — а на чай дадим, коли доставишь обратно живыми и невредимыми.

Дорога в начале шла достаточно укатанная, и между нами завязался разговор о судьбе той страны, столицу которой мы хотели посетить. Мы оба были немного знакомы с ее прошлым, так как считали невозможным путешествовать по краю, не проштудировав предварительно его истории.

— Знаете, что более всего удивляет меня? — говорил, между прочим, мой спутник, — это равнодушие, которое обнаруживают наши учебные заведения к истории стран, давно уже нам подчиненных. Разве мы с вами слышали что-нибудь, проходя курс в школе о древней Армении или хотя бы о Грузии, которая, вот уже целый век, состоит под нашим владычеством? И вы помните, как мы с вами были поражены, когда, ознакомившись с историей этих стран, узнали, в какую седую древность уходит их начало? Не резоннее ли было бы нам, русским, вместо вавилонской и ассирийской истории, остановиться хотя бы на несколько часов на армянской и грузинской культурах, разобрать их историю и отметить те многочисленные памятники, которые они оставили после себя?

— Вы совершенно правы, — ответил я, — и еще поразительнее это наше равнодушие здесь, на Кавказе, где обнаруживается почти поголовное невежество в этом отношении и безусловное отсутствие интереса к прошлому стран, в которых приходится жить нашему чиновничеству и офицерству. За примерами недалеко ходить. Мы с вами люди пришлые на Кавказе, туристы, а между тем мы гораздо лучше знаем его прошлое, чем компатриоты, заброшенные сюда из России, уже много лет тому назад. Помните, с каким вниманием и удивлением слушал нас вчера наш [228] хозяин, почтенный офицер, уже более 30 лет проживший на Кавказе, когда мы передали ему кое-что из прошлого Ани? Теперь он заинтересован и, пожалуй, когда-нибудь соберется последовать нашему примеру и проедет на развалины армянской Пальмиры. А ведь до сих пор ему и в голову не приходило, что он живет в стране, считающей свое историческое существование целыми тысячелетиями. И тем удивительнее подобный индифферентизм, что история Кавказа и по существу очень интересна и поучительна. Вспомните хотя бы древнюю Армению... За две тысячи лет до Рождества Христова возникает это государство и ведет нескончаемую, упорную борьбу за право отдельного существования с своими соседями ассирийцами, римлянами, персами, византийцами, пока, наконец, не падает под непосильным бременем. В самом начальном периоде вы слышите про героические подвиги мифического правнука Ноя, родоначальника армян, рослого, стройного Хайка, с густыми кудрями и могучими руками. Помните, Моисей Хоренский рассказывает, как этот “гигант и полубог”, не желая подчиниться своему родственнику, вавилонскому царю Бэлу (или Нимвроду), двинулся со своими детьми и внуками в приараратские страны и, покорив тамошнее туземное население, основал самостоятельное Хайканское царство. Бэл же, могучий титанид, пошел войной на гордого Хайка, и его бесчисленные полчища встретились на равнине, в виду снежных громад, с небольшим, но крепким своим мужеством и верою в предводителя, войском Хайка. Ужасно было первое столкновение исполинов, задрожала земля от их могучего крика, и немалое число гигантов пало с обеих сторон. Победа долго оставалась сомнительною. Но вот царь-титанид поднялся на высокий холм, чтобы обозреть оттуда поле битвы и искусным маневром выиграть сражение. Рослый и могучий Хайк заметил движение врага, крепко натянул свой огромный лук и послал трехкрылую стрелу в железные латы вавилонского царя. Не устояла металлическая броня под мощным ударом, и гордый Вэл грохнулся мертвый на землю, а войско его, видя смерть повелителя, в ужасе разбежалось в разные стороны.

— Вы привели одну картину из первоначальной истории Армении, — сказал мой спутник, когда я остановился, — а разве далее не найдется столь же интересных моментов? Разве не интересна борьба второго царя Армении, Ары Прекрасного, с Семирамидой, блестящей царицей Ассирии, имя которой известно всякому школьнику? По рассказу того же Моисея Хоренского, Семирамида, узнав о красоте армянского царя и желая выполнить давно уже намеченную ее предшественниками мысль о подчинении Армении, отправила к Аре послов с предложением своей руки. Но молодой царь отказал гордой повелительнице востока и тем навлек на [229] себя страшный гнев ее. Семирамида двинула в страну Хайка громадное войско. Встреча произошла на берегу Ванского озера. Напрасно Семирамида велела своим воинам щадить жизнь Ары, прекрасный царь погиб в бою, и труп его с трудом был найден на поле брани. Семирамида велела внести это прекрасное тело в свой дворец, а войску армянскому приказала сказать, что Ара скоро оживет, так как она, великая царица, велела богам лизать его раны. Но чудо не совершилось, и разложившийся труп был брошен в яму. В воспоминание же о прекрасном Аре, Семирамида выстроила на месте его гибели великолепный город, с роскошными садами, многоэтажными дворцами, водопроводами и банями. И город этот был назван Шамирамкерт, по имени царицы.

— Да разве мало подобных картин и в мифическом, и в историческом периодах армянской истории? — продолжал мой спутник, — тут вы найдете и борьбу с Александром Македонскими покорителем полумира, найдете и героев-патриотов, с мечом в руках освобождающих свое отечество от чужестранного ига. Парфинская династия аршакидов (с II века до P. X. по 435 г. по P. X.) доводить Армению до высокой степени процветания, а ее лучший представитель, Арташес I великий, как говорят армянские историки, “покорил всю сушу между двумя морями и наполнил океан могуществом своих кораблей”. Упоенный своими успехами и приобретенным титулом Шахин-Шаха (царя царей) он решил присоединить к покоренному востоку непокорный запад, перенеся свое оружие в пределы Римской республики. Для этого он вступил в союз со знаменитым понтийским царем Митридатом VI Евпатором, женатым на его дочери. В то время, как этот последний объезжал, под чужим именем, Среднюю и Малую Азию, чтобы узнать силы Рима, Арташес завоевал более 10 областей и готовился уже, подобно Аннибалу, внести войну в самые недра республики, как собственное войско возмутилось против него и умертвило. Преемники его продолжали войну с Римом, но счастье изменило им, и, после ряда поражений, Армения, не задолго перед Р. X., подчинилась римскому влиянию, хотя и сохранила свою династию. Это, однако, не помешало ее экономическому процветанию, не помешало и принятию христианства, воспоследовавшему в IV веке по Р. X. Когда Рим стал клониться к упадку, усилилось влияние Византии, а затем вся восточная часть Армении отошла к Персии и стала персидскою провинцией, чтобы в начале VIII века вновь переменить властителей и стать частью арабского халифата... [230]

II.

Переезд через Карс-чай. — Нападение собак. — Передовая ограда Ани. — Древние стены столицы. — Общий взгляд на развалины.

Под этот разговор мы миновали несколько армянских и татарских селений, переехали вброд две-три небольшие речонки и, оставив в стороне сел. Баяндур, знаменитое авангардным сражением русских и турецких войск в 1853 году, подъехали к Карс-чаю (чай по-турецки значит река).

Река после недавних дождей широко разлилась, пенилась и бурлила.

— И тут вброд? — спросил я возницу.

— Так точно, — ответил он, — моста нету.

Лошади, заупрямившиеся сначала, вошли в реку, и экипаж, покачиваясь из стороны в сторону, стал все глубже и глубже погружаться в воду.

— Вот еще удовольствие, — сказал мой компаньон, когда фаэтон доехал до середины реки и струи Карс-чая потекли через кузов фаэтона, — не доставало только, чтобы экипаж перевернулся, и мы с вами получили холодную ванну в ноябре месяце.

— Да это было бы не очень-то приятно, — отозвался я, подбирая под себя ноги и готовясь вскочить в критический момент на козлы, — одной простудой не отделались бы.

Но, к нашему удовольствию, переезд совершился благополучно, хотя на другом берегу нас ожидала и другая неприятность.

Несколько громадных собак-волкодавов, которыми так богато Закавказье, как будто только ожидали момента, когда мы выберемся из реки, чтобы атаковать наш экипаж. Яростно лая и ощетинив шерсть, они наскакивали на фаэтон, и одна, дошедшая после ловкого удара кнутом до крайнего бешенства, сильным прыжком влетела в самый экипаж.

Наше положение было трагическое. Ни бурки, ни теплые пальто не спасли бы нас от близкого знакомства с зубами разъяренного пса, если бы, к счастью, мой приятель не имел при себе револьвера. Выхватив его из кармана, он удачным выстрелом положил пса на месте и ударом ноги вышвырнул мертвую тушу из экипажа. Напуганные же выстрелом лошади подхватили в карьер, и мы только издали видели, как остальные волкодавы в один момент разнесли на куски труп безвременно погибшего товарища. [232]

— Счастливо отделались, — сказал мой приятель.

— Более, чем счастливо, — ответил я, — промедли вы один момент, собака впилась бы в кого-нибудь из нас. А что дальше было бы, — и подумать страшно.

Но хотя мы избегли благополучно и холодной ванны, и зубов разъяренного пса, хотя небо было по-прежнему безоблачно и солнце пригревало с неведомой в России силой, — разговор не мог завязаться вплоть до самых стен Ани. Мы отметили лишь, при помощи возницы, два-три места, ознаменованные боевыми событиями прошлой турецкой кампании, как-то: Большие и Малые Ягны, Аладжу, Иштапу, на которой до сих пор сохранились следы ложементов и подъездных путей, да вспомнили о грандиозных боях Баш-Кадык-Ларском и Курюк-Даринском, поля которых лежали недалеко от нашей дороги.

Верстах в пяти перед Ани, наша дорога пересекла длинный и широкий вал, концы которого терялись вдали.

— Это, наверное, передовая ограда Ани, — сказал мой компаньон.

— По всей вероятности, — ответил я, — хотя огромные размеры этого вала свидетельствуют о невероятном труде, положенном на его сооружение. Но если это — передовая ограда бывшей столицы, то где же следы предместья? Или здесь не было никаких построек?

— Не может быть, — отозвался X-ов, — помнится, я читал у нашего путешественника Муравьева, ездившего здесь лет 50 тому назад, что в предместье Ани существовали еще тогда остатки каких-то зданий, а в самой ограде, — нужно думать, в этом именно вале, — сохранились ворота из двух высоких колонн с перекинутою между ними аркою. “Через эти ворота, — говорит даже Муравьев, — время вошло в Ани и срыло его до основания”. Да, впрочем, вот и доказательство: видите эту довольно уцелевшую еще развалину не то церкви, не то часовни?

— Ваша правда, — ответил я, — о том же, конечно, говорят и эти огромные камни, разбросанные кругом по всему полю.

В этот момент возница указал на появившуюся вдали ломанную линию и заявил, что это и есть Ани. И чем далее двигались мы, тем более росла эта линия, и, наконец, перед нами развернулись могущественные и все еще, — наперекор времени, — прекрасные стены.

Правда, они немало пострадали уже от многовекового действия стихий, но и до сих пор сохраняют следы древнего величия.

Это были не простые стены, грубо сложенные из камней, не циклопические постройки древности: мы видели перед собой артистическое сооружение, над которым трудились, несомненно, лучшие мастера того времени. Сажени в две высотой и около сажени [233] толщиной, они шли непрерывною линией в обе стороны. Пообвалились уже их башни; сильно поуменьшилась местами и их собственная высота. Но они все еще гордо возвышаются на равнине и охватывают своим двойным рядом мертвую столицу Армении. Сохранилась на них и тщательно отполированная, составленная из разноцветных каменных квадратов, облицовка с многочисленными изображениями крестов; сохранилось также и несколько надписей на различных языках...

Через коленчатые ворота в средней части стены мы въехали в пределы Ани, и тут перед нашими глазами раскинулось обширное поле развалин.

Груды камней лежали по всем направлениям на неровной как бы изрытой стихиями почве. Громадные обломки некогда великолепных сооружений виднелись со всех сторон, и лишь местами возвышалось несколько церквей и других построек, более или менее уцелевших в неравной борьбе с временем.

Это было огромное кладбище, где навеки схоронена армянская культура, где погребены лучшие представители последней царской династии Багратидов, и где легли вместе с ними надежды сынов Хайка на свободу и политическую независимость...

Такие мысли пришли мне в голову при первом взгляде на развалины Ани, а чем более затем я осматривал их, тем более убеждался, что армянская культура стояла, действительно, высоко во времена Баградитов, и что раз народность, произведшая все эти великолепные постройки, доведена в настоящее время до полного уничижения и забитости, — трудно ей будет вновь воспрянуть и достигнуть прежней степени процветания и благоденствия.

III.

“Архимандрита”. — Кафедральный собор Ани. — Невежество “архимандрита” и неожиданный чичероне. — История Ани-Майракагака. — Багратиды. — Наружный вид собора и надписи на ном.

Между тем наш фаэтон, ныряя в углубления и сильно подскакивая на камнях, которыми была усеяна плохо наезженная Дорога, добрался до дома-сакли, с плоской крышей, в котором жил монах-армянин, приставленный для присмотра за развалинами. Он уже издали услышал шум экипажа и вышел на порог сакли, поджидая гостей.

— Добро пожаловать, — приветствовал он нас ломанным русским языком, — прошу отдохнуть с дороги.

— Нет, батюшка, — отозвались мы, — лучше мы потом уж отдохнем, а теперь посмотрим ваши достопримечательности. [234]

— Как угодно, — ответил “архимандрита” и предложил, прежде всего, посетить бывший кафедральный собор.

Все втроем мы прошли к стоявшему близ дома монаха невзрачному, ящикообразному зданию и по углубленной дорожке, через отпертую архимандритом дверь, вошли внутрь храма.

Но тут нам представилась уже совсем не та картина, что снаружи.

Перед нами было громадное, великолепное здание, почти нетронутое временем и стихиями. Четыре могучих, сложных колонны из цветного камня, на массивных цоколях, уходили ввысь и поддерживали крышу храма с основанием возвышавшегося когда-то над нею обширного круглого купола. Величественные стены, выложенные гладко отполированным камнем и прорезанные узкими окнами, прямыми линиями охватывали храм с с., ю. и з. сторон, а с восточной — его замыкало возвышение для алтаря, с двумя комнатами по бокам. Внутреннее пространство было громадно, и собор мог вмещать большую толпу молящихся, которые и стекались сюда, предпочтительно перед другими церквами Ани, так как здесь совершал службу сам католикос.

Тонкий, дивный орнамент украшал карнизы стен, шел по краям окон, возвышал художественность тех или других частей храма... Кое-где виднелись надписи на древне-армянском языке, о которых, однако, “архимандрита” не мог ничего сказать, так как сам их не понимал, — да видно, мало и интересовался ими. Он был в состоянии сообщить лишь то, что собор, в котором мы находились, построен Багратидом Ашотом II.

— Что за невежество, — сказал мне довольно громко мой приятель, — приставлен для присмотра за развалинами, носит даже громкий титул “архимандрита”, а ничего не может сообщить об истории этих грандиозных руин.

— Это правда, — отозвался сзади чей-то голос.

Мы даже вздрогнули от неожиданности, а, обернувшись, увидели господина небольшого роста, с резкими чертами лица, черными блестящими глазами и характерным восточным носом.

— Позвольте представиться вам, — продолжал он, — я — фотограф по профессии и много раз уже побывал в этих местах. История Ани известна мне довольно хорошо, и я с удовольствием приму на себя обязанность вашего чичероне.

— Вы чрезвычайно обяжете нас, — ответил я, — хотя мы прочитали уже кое-что о древней Армении, но история Ани все-таки мало знакома нам.

“Архимандрита” не только не выразил ни малейшего неудовольствия по поводу неожиданного вмешательства фотографа, но даже с нескрываемой радостью раскланялся с нами и ушел к себе домой. [236]

— Присядемте пока, — сказал фотограф, — прежде, чем вести вас по развалинам нашей Пальмиры, я должен сказать вам, что я армянин, по происхождению, и не стыжусь объявлять об этом, особенно в стенах Ани, — прежде, чем идти далее, я должен сказать вам несколько слов о прошлом нашей последней столицы. Если вы читали хоть что-нибудь о нашей родине, — продолжал фотограф, — то знаете, конечно, что последней царственной династией в Армении были Багратиды. В VIII веке Армения была покорена всесветными завоевателями-арабами, и первый остикан, или правитель их, Кашм, ознаменовал свое время страшной жестокостью. Собрав однажды важнейших армянских князей, он сжег их, чем значительно ослабил оппозицию страны и собрал для себя большие сокровища. Спасаясь от преследований этого изверга, некоторые из уцелевших знатных людей, — и в их числе Сембат Багратид, — бежали к пределам византийских владений и заняли тут небольшую, но сильную крепость Ани, расположенную на крутых берегах Арпачая. Из этой крепостцы и выросла последняя и самая роскошная столица Армении, с ее блестящей, но крайне грустной историей. Кто основал Ани, — неизвестно, но настоящими устроителями города были Багратиды. С возвышением этого рода, росли слава и могущество Ани; с падением его, стала меркнуть и совсем погасла звезда “Майракагака”.

— Что значит “Майракагак”? — спросил я.

— Это значит “мать городов”. Вы зовете так Киев, а мы — нашу безвременно погибшую столицу Ани. Но ваш Киев едва еще зарождался, когда наш Ани достиг высокой славы и процветания, — добавил фотограф, сверкая глазами.

— Согласен, — отозвался мой компаньон, — но зато теперь Киев — богатый город, а Ани...

— А Анн стоит в виде развалин, — закончил фотограф, грустно поникнув головой, — это правда. Судьба всегда была жестока к нам и со всех сторон насылала на нас сильных врагов, борьба с которыми окончательно истощила нас. Но мы можем с гордостью сказать, что сделали все возможное и отступили только тогда, когда борьба стала немыслимой.

Проговорив эти слова, фотограф погрузился в молчание, а мы, щадя его чувства, осматривали детали храма. Но вот он тряхнул головой, как бы отгоняя от себя тяжелые думы, и продолжал:

— Когда Багратиды основались в Ани, вокруг них стали группироваться недовольные элементы армянского народа, и к середине VIII века подле недавно еще незаметной крепостцы выросло большое поселение. Вместе с тем и арабы начали отличать Багратидов и постепенно передали им всю власть в [237] Армении. Сын же Сембата, Ашот I, получил в 859 г. от халифа звание “князя князей”, а через 26 лет — титул царя с признанием независимости Армении. Особый посланник халифа Мотамеда венчал его в Ани царскою диадемой при торжественной обстановке, в присутствии массы народа. Под искусным управлением Ашота I страна Хайка тридцать лет пользовалась миром и благосостоянием, а столица ее Ани достигла высокой степени процветания и вполне могла назваться богатым, великолепным и торговым городом, превзошедшим в этих отношениях все бывшие до него царские резиденции. Столь же благодетельно было для Ани царствование правнука первого царя, Ашота III Огормоца (Милостивого) (952 — 977 гг.), и сына этого последнего, Сембата II Шахин-шаха (977 — 989 гг. Шахин-шах значит царь царей.). Первый из них расширил пределы столицы, украсил ее многими зданиями и церквами, защитил крепкими, массивными стенами с высокими башнями, а для себя выстроил в цитадели прекрасный дворец, от которого не сохранилось теперь и следов. Второй продолжал начинания отца: построил вторую стену рядом с первой, а предместье города охватил гигантским валом. Анийские площади он уставил статуями великих людей. В ту эпоху кульминационного развития, в Ани насчитывалось до миллиона жителей, а число его церквей было 1.001, — быть может, более, чем в вашей Москве! — с гордостью закончил фотограф.

— Нет ли тут маленькой гиперболы? — с легкою иронией спросил мой спутник.

— Я передаю лишь то, что рассказывают наши историки, — ответил с раздражением армянин, — да если посчитать, то и вы, наверное, прибегаете к гиперболе, говоря, что в вашей Москве сорок сороков церквей...

— Не будьте в претензии на моего приятеля, — вмешался тут я, видя, что разговор может принять неприятный оборота, — он привык ко всему относиться скептически. Скажите лучше, возобновлялись ли анийские стены с X века, и правы ли мы были, когда сочли громадный вал, верстах в пяти от города, за передовую его ограду?

Совершенно верно, — ответил фотограф, — этот именно вал и воздвиг Сембат II для защиты предместий. Он, кажется, не возобновлялся с тех пор. Что же касается стен, то их возобновлял во второй половине XI века просвещенный мусульманский правитель Манучар.

Когда же и как водворились в Армении мусульмане? — спросил я.

Со смертью Сембата II Шахин-Шаха, — ответил фотограф, — [238] звезда Армении стала постепенно меркнуть. Внуки этого царя затеяли даже междоусобную войну, отчего сильно пострадала страна, а Ани подвергся первому серьезному разорению. А тут, в довершение внутренней неурядицы, в дела Армении вмешались завистливые греки, и в 1021 году сам император Василий II разорил 12 областей со многими городами, а в том числе и с Анимайракагаком (Историк XII-го века Аристакес Ластиверци, известный под именем Плаксы, следующим образом описывает это разорение: “Везде слышны были одни вопли и рыдания. Великолепные здания, царские чертоги, построенные с великим трудом и искусством, были преданы огню и разрушены до основания. Могу ли я, неуч, описать злые деяния и несчастья наши так, чтобы будущие поколения не забывали их и передавали из рода в род?! Сколько пролито было крови, сколько совершено надруганий над бедным народом! Жены дворян стояли перед победителями с открытыми головами и босыми ногами, лишенные всего необходимого. Младенцев, вырванных из объятий матерей, убивали о камни или раздавливали копытами лошадей. О Боже! Это по твоему попущению! О, бесчеловечный царь! Это по твоему приказанию!”). С тех пор в Армении водворилось владычество Византии, ознаменованное неоднократным вероломством и жестокостями и продолжавшееся до 1064 года, когда страной завладели страшные завоеватели турки-сельджуки, разорившие Ани чуть не до основания и владевшие им более ста лет. В конце XII века они должны были уступить господство в Армении христианскому народу, грузинам. Но тут уже Ани, а вместе с ним и Армянское государство приходят в окончательный упадок. А ряд нападений монголов в XIII веке и другие бедствия (в роде землетрясения 1319 года.) принудили жалкие остатки обитателей столицы разбрестись в разные концы мира. Так пала наша Пальмира, — закончил грустным тоном фотограф, — пала жертвой внутренних неурядиц и преобладающей силы внешних врагов. А вместе с нею пала и наша Армения, помещенная на рубеже Азии и Европы и переносившая первые удары варваров, ополчавшихся на христианскую и цивилизованную Европу.

— Но ведь вы же не отказываетесь от надежды на восстановление вашего царства? — спросил мой приятель.

Фотограф подозрительно посмотрел на нас и, помолчав немного, уклончиво ответил:

— Мы были бы рады, если бы все братья наши, главная масса которых живет в Турции, приобрели право на спокойное существование, без ежеминутного опасения за свою жизнь и имущество... Однако, я забыл свои обязанности чичероне.

И он пригласил нас обойти вместе с ним внутренность храма, где обратил, между прочим, наше внимание на каменные плиты со старинною живописью, сваленные в беспорядке в боковых комнатах алтаря. [240]

— Эти плиты собраны сюда арменистом профессором Марром, — сказал фотограф. — Он много лет уже наезжает в Ани и делает раскопки для подготовляемого им сочинения о столице Багратидов.

— Но что за живопись! — невольно вырвалось у меня, — какие чудные краски! Продержаться несколько веков и не утратить своей силы и цвета!

— Да, видно, в старину был прочен не один цемент, обращавшийся с годами в настоящий камень! — отозвался и мой приятель.

И не один раз остановились мы перед чудными созданиями армянской старины, выражая невольное восхищение. А такое примерное поведение наше смягчило настроение фотографа, и он предложил перевести нам некоторые надписи, сделанные на наружной стороне собора.

Я уже сказал выше, что снаружи кафедральный собор далеко не величествен. Выть может, в свое время он производил иное впечатление и снаружи. Быть может, он осел от времени и землетрясений, а, может быть, в этом виноваты груды развалин и камней, охвативших собор со всех сторон и скрадывающих нижнюю часть его стен. Но и снаружи видна была тоже художественная работа, тот же великолепный орнамент и несколько древних надписей, высеченных в камнях.

Фотограф поставил нас против южной стены собора, обращенной к Арпачаю, и, указав большую надпись на ней, сказал:

— Это самая древняя из всех анийских надписей. В ней рассказана первоначальная история этого храма. Она гласит: “В 459 году армянской эры (1010 г. по P. X.)... во время благочестивого духовного владыки Саргиса, католикоса армян, и в величественное царствование Гагика, Шахин-Пиаха Большой Армении (Гагик I Шахин-Шах, сын Сембата II, царствовал с 989 по 1020 г.), я, Катрапиге, царица Армении, дочь Вассака, царя сионийского, прибегла к милосердию Бога и, по повелению мужа моего, Гагика Шахин-Шаха построила эту святую кафедральную церковь, основанную великим царем Сембатом”. Далее царица перечисляет свои пожертвования храму. Но это уже мало интересно. А вот другая надпись, уже из эпохи греческого владычества. Она указывает, что и вероломные греки не мало заботились об Ани, когда город находился в их руках. Автор этой надписи, Арон-Магистр, был прислан на восток императрицей Зоей в качестве начальника греческих войск и правителя Ани и Васпуракана. Читается эта надпись следующим образом. Милостью и волею всемилосердного Бога я, Арон-Магистр, воспитанный для почестей их августейшими величествами, пришел на восток, в эту изящную [241] крепость Ани Я был тогда во цвете лет. Я повысил стены города грудами камней чрезвычайной крепости и истратил большие суммы из моих сбережений, чтобы провести в центр цитадели обильные воды Джанива для утоления жажды алчущих. От полновластной порфирородной императрицы я получил золотую буллу свободы. По просьбе князей я отменил подать, количеством 8 литр, которую они давали ежегодно, и предварительный вычет в два литра, вносимый муртаибом. Я сделал все это”.

Фотограф перевел нам еще несколько надписей, мало значительных по содержанию, на чем мы и закончили осмотр храма. [242]

IV.

Бурный Ахурсан. — Древний мост и усыпальница Багратидов. — Дворец патриархов-католикосов. — На минарете. — Неприступная позиция Ани. — Разорения его врагами и окончательное запустение.

От собора мы подошли по грудам обломков к крутому обрывистому берегу Арпачая (Арпачай — приток Аракса, нашей пограничной реки с Персией).

Глухо шумела внизу река, как бы жалуясь на судьбу свою, заключавшую её в узкое и глубокое ущелье.

— Однако, как хорошо была защищена ваша Пальмира, — заметил я, — с северо-востока — гигантский вал и могущественные стены, с востока — обрывистое ущелье Арпачая с крутыми прибрежными скалами и волнами бурного Ахурсана... (армянское название Арпачая).

— Но это не мешало нашим врагам, — отозвался с грустью фотограф, — брать много раз нашу прекрасную столицу и разорять её.

— А как же сообщался Ани с той стороной.

— Вон внизу, под нашими ногами, видны остатки моста, который некогда смелой аркой перекидывался над бурливым Арпачаем. Если получше присмотреться к его руине, то можно и теперь заметить, что он имел два или три этажа, и что особые ворота запирали входные арки устоев. Из столицы к мосту вел крытый ход, начинавшийся близ вон той небольшой церкви, которая стоит, налево на уступе скалы. Видите?.. Эта церковь служила, по преданию, усыпальницей царского рода Багратидов и не так давно еще была охвачена большой стеной. Если вы располагаете достаточным временем, мы спустимся к ней и осмотрим её.

— Если она представляет особенный интерес, то мы готовы спуститься, — ответил я, — но должен признаться, что мы имеем в виду сегодня же вернуться в Александрополь и с этим расчетом наняли фаэтон.

— Ну, тогда идемте дальше, — сказал фотограф, — впереди много интересного.

И мы по краю берега отправились к видневшемуся вдали зданию с пристроенной к нему высокой башней.

На пути нам пришлось преодолеть немало трудностей, пробираясь между грудами камней, беспорядочно набросанных один на другой, и то поднимаясь, то спускаясь с них. Тут же попались какие-то подземные постройки, с ходами в стенах, с вмазанными сосудами и пр. [244]

— Это бани, — сообщил фотограф, — их отрыл профессор Марр.

Когда же мы подошли к намеченному издали зданию, он объявил, что это бывший дворец патриархов-католиков, обращенный при мусульманах в мечеть, в виду чего они пристроили к нему высокую башню-минарет для созыва правоверных к молитве.

— Это одно из наиболее сохранившихся зданий в Ани, — продолжал фотограф, — особенно нужно удивляться, как выдержал землетрясение 1319 года минарет, давший лишь одну трещину на северной стороне.

Мы вошли внутрь здания.

Оно оказалось состоящим из трех ярусов, из которых два высечены в скале и лишь третий находится над уровнем земли. Этот надземный ярус, состояний из одной большой залы, удивительно изящной постройки. Шесть колон из красного камня поддерживают изящные своды из того же материала. Прелестный орнамент украшает карнизы. Вдающиеся углы между потолком и стенами закруглены сложной системой цветных изящно высеченных фацеток. Пол, стены и потолок выложены в шахматном порядке красными, черными и желтыми каменными плитками. В передней своей части пол уже пообвалился, и через образовавшееся таким образом отверстие можно спуститься в нижние темные этажи.

Но мы не спускались вниз, а вместо того, через низенькое, полузакрытое камнями отверстие, проникли на внутреннюю лестницу минарета и по ней взобрались на верхнюю площадку, чтобы оттуда полюбоваться на бывшую столицу.

Путь оказался свободным до конца, но сделать его было весьма нелегко.

От продолжительного векового употребления узкие ступеньки каменной, витой лестницы настолько вытерлись в тех местах, где становилась нога муэззина, то есть в наиболее широких частях своих, что я находил упор лишь для пальцев ног и должен был карабкаться вверх, главным образом, при помощи рук, цепляясь за стены или за ту же лестницу.

Зато вид, открывавшийся сверху минарета, был чрезвычайно обширен и великолепен.

Все это поле, усеянное грудами камней, с возвышающимися кое-где на нем, более или менее уцелевшими, церквами и иными постройками, представлялось сверху, как на ладони.

Узкие и глубокие ущелья Арпачая и его притока Алазы острым углом охватили возвышенную позицию Ани-майракагака и оставили открытой лишь северо-восточную сторону, которую цари и правители укрепили могучими стенами. Со всех сторон, кроме равнинной, Ани был положительно неприступен. [245]

— Прекрасно выбранная позиция в фортификационном отношении, — сказал я.

— Да, — ответил фотограф, — доступна была лишь северо-восточная сторона, но с этой стороны всегда и направлялись усилия наших врагов. Там, под стенами, они становились лагерем, там ставили свои катапульты и баллисты и громили ограду каменными глыбами. Но мощные стены легко переносили направленные в них удары, и враги по годам простаивали около столицы, не будучи в силах взять ее. Если же им и удавалось одолеть главные стены, то цитадель Нерки, расположенная на том вот холме, влево, выставляла новую преграду, новую замкнутую оборону, которую взять было тоже не легко, если измена или голод не открывали и туда вход победителям.

— А много раз Ани подвергался осаде?

— Много, — ответил фотограф, — и, как я уже говорил, несколько раз враги разоряли его чуть не до основания. Первое серьезное разорение, — продолжал он, — Ани вытерпел в 1065 году от турецкого султана Тогрул-бека. С огромным войском грозный султан прошел многие области Армении и подступил к столице. Быть может, крепкие стены и спасли бы ее, но оплошность стражи позволила туркам ворваться внутрь “матери городов” и произвести там ужасное опустошение, которому, по словам историка, “можно лишь сочувствовать, но нельзя описать”. Затем, через 9 лет, последовало новое нападение турок, под начальством Альп-Арслана (Льва-Завоевателя), племянника Тогрул-бека. Уже один слух о движении его огромных полчищ привел в содрогание кавказские народы. Грузинский царь Баграт и албанский Горгиджан тотчас же перешли на сторону турок, а Ани, вздумавший сопротивляться, был взят и разграблен. В то время, как говорит наш историк Ластиверци, неприступный Ани, гордый своим величием, задремал в объятиях неги и не переставал грешить против небес, пока Провидение не послало к нему турецкого султана. Подступив к столице, турки расположились на равнине под стенами огромным лагерем и стали изыскивать средства для взятия города с железными воротами. Но их кавалерия, ужасная в открытом поле, оказывалась бессильной у подножия каменных твердынь, а пехота, громадная числом, не могла овладеть круглыми башнями. Не раз полчища мусульман перебирались на плотах через наполненные водою широкие рвы; но встреченные под стенами градом камней, бревнами и кипятком, в большом беспорядке уходили обратно. Не помогла и личная храбрость Альп-Арслана, который на коне подъезжал к самому рву, устраивая свои войска и рискуя попасть в аркан, который бросали на него защитники столицы. Турки хотели уже отступить, но тут сама природа ополчилась на [246] нас. В один день поднялся ужасный ветер. Все небо покрылось черными тучами, хлынул страшный ливень, и вселенная потонула во мраке. И тут же разразилось землетрясение, и здания среди грома и шума стали рушиться одно за другим. Охваченная ужасом стража покинула свои посты, и скоро все анийцы, в паническом страхе, бросились вон из города. А когда вновь наступил свет, и мусульмане увидали бедственное положение своих противников, они, как морские волны, хлынули через полуразрушенные стены внутрь города. А там, дав свободу мечу, никого не пощадили. Множество жен и мужей искали спасения в царских чертогах, другие заперлись в цитадели, а некоторые укрепились в самом городе. Но бешенство врагов везде находило беззащитные жертвы. Никому не было пощады: ни пол, ни возраст не вызывали снисхождения. Ручьи крови текли к Арпачаю, и тысячи трупов устилали окрестности города. Не довольствуясь массой жертв, варвары предали огню великолепные дворцы и хотели превратить их в кучу пепла, но корыстолюбие и обман остановили вспыхнувшее пламя, Альп-Арслан, ограбив и разрушив все, что можно было, отправился в свою страну, нагруженный огромной добычей. И целый ряд нападений и несчастий, одно ужаснее другого, обрушились на многострадальный город, пока он не обратился в груду развалин.

— “Где прежде процветала армянская столица, там в наши времена посеяна пшеница”, — продекламировал мой приятель.

— Даже и пшеницы не посеяно, — поддержал фотограф, — некому сеять, так как администрация не позволяет селиться на развалинах Ани.

— Это почему же? — спросил я.

— Боятся, чтобы эти руины, это обширное поле смерти, на котором когда-то ключом била жизнь, не напомнили нам о древнем величии и славе нашего государства, — с горькой иронией ответил фотограф.

— А что же, быть может, это и верный взгляд? — заметил с некоторою язвительностью X-ов.

Фотограф подозрительно взглянул на него и замолчал.

Оглянув еще раз широкую картину бывшей столицы, мы спустились вниз и обошли снаружи все здание. Ничего особенного не оказалось, и лишь наверху только что оставленного нами минарета виднелась куфическая надпись “Во имя Бога”, сделанная глазурованными кирпичами.

— А вот еще одна надпись, — сказал фотограф, указывая на испещренную буквами часть стены мечети, — это — персидская надпись, и сделана она около 1319 года, т. е. времени окончательного падения Ани по причине страшного землетрясения. Это несчастье разогнало последние остатки анийских жителей по разным чужим [248] землям. Многие бежали тогда в Польшу, Астрахань и Крыш (Нахичевань, около Ростова-на-Дону, обязана своим происхождением переселенцам из Крыма). С того момента знаменитая столица, наш Ани-майракагак, запустела окончательно, и только некоторые уцелевшие еще дворцы и храмы до сих пор глядят мрачно и уныло на это поле развалин

V.

Цитадельный холм. — Встреча с “кладоискателями”. — Церковь на утесе и приключение фотографа. — Пещеры в берегах Алазы.

От мечети мы двинулись прямо на запад к бывшей цитадели столицы.

— Не далее, как лет 50 тому назад, — говорил фотограф, — на цитадельном холму стояла еще полуразрушенная башня и три аркады от великолепного дворца багратидов, в котором были собраны и все сокровища царского рода. А теперь нет уж и этих следов древности.

И действительно, как на склонах холма, так и на его вершине, господствовавшей над площадью столицы, оказались одни лишь груды развалин. Но и этих “остатков старины далекой” было достаточно, чтобы видеть, как грандиозна и великолепна была эта старина.

Тут же ждала нас небезынтересная встреча.

Поднимаясь к вершине холма, мы услыхали два голоса, мужской и женский, горячо спорившие между собой. Через минуту увидели коротенького и тучного господина, копавшего лопатой землю, и молоденькую, хорошенькую дамочку в дорожном костюме с раскрасневшихся личиком, видимо, в чем-то убеждавшую своего спутника. Увидевши нас, они как будто сконфузились. Господин бросил лопату, а дамочка сердито отвернулась в сторону.

— Прехорошенькая, — шепнул мне X. и тут же поспешил к ней на помощь, так как она вскочила на кучу камней и чуть не упала при этом движении.

Быстро оправившись, она грациозным кивком головы поблагодарила X-ова и скорыми шагами пошла вниз по склону холма. Коротенький господин подобрал свою лопату и двинулся за нею. Через минуту они пропали из вида.

— Жаль, что ушла, — сказал Х — ов, — прелесть, как хороша.

— Знаете, — полушепотом обратился ко мне фотограф, — это, наверное, кладоискатели. В окрестном населении ходят целые легенды о зарытых в разных местах города кладах, и немало [249] народу они привлекают сюда. Судя по лопате, этот господин тоже забрался на развалины Ани в целях внезапной наживы.

— А бывали случаи находок? — спросил я.

— Мелкие, кажется, бывали, но о крупных кладах не слыхал, — ответил наш чичероне. — За то люди науки, — и особенно, профессор Марр, — делают тут довольно важные открытия.

— А скажите, — прервал его X-ов, — что это за поэтический замок стоит вон там на скале, у слияния Алазы с Арпачаем?

— В свое время, — ответил фотограф, — это была, конечно, довольно грозная и неприступная твердыня. Но теперь там можно найти только полуразрушенную церковь да остатки сильных когда-то стен.

— Не пройти ли посмотреть? — предложил я.

— Едва ли стоит, — отозвался фотограф, — путь туда довольно длинный и трудный, а взбираться наверх по узкой и крутой тропинке даже опасно. Я был там в первое мое посещение этих развалин, — продолжал он, — и чуть было не поплатился жизнью за попытку попасть на вершину утеса.

— Как так? Расскажите, пожалуйста.

— В то время я не знал еще о существовании тропинки, ведущей наверх от самого слияния Алазы с Арпачаем, и шел напрямик. К подошве утеса добраться было нетрудно. Но далее, при подъеме на скалу, я встречал все более и более препятствий. Приходилось то прыгать с камня на камень, то карабкаться при помощи рук, а то и просто ползти на четвереньках. А через несколько минут и эти способы оказались несостоятельными, и случилось это, к крайней досаде моей, уже близ самой цели путешествия. Почти отвесная скала вздымалась вверх, и стена желанной обители шла как раз по карнизу ее. Но я решил, во что бы то ни стало, одолеть те несколько саженей, которые отделяли от меня стену крепости, и, выбрав наиболее подходящее направление, пополз вверх, цепляясь за кусты травы и за малейшие выступы камня. Но чем выше, тем труднее становился подъем, и тем меньше оставалось сил у меня. Однако, карниз уже близок. Я собрал последнюю энергию, так как чувствовал, что через минуту буду уже не в состоянии держаться на скале. Цепляюсь за карниз, подтягиваюсь и вдруг, — я до сих пор замираю от ужаса, когда вспоминаю те моменты, — и вдруг обрываюсь вместе с камнем, за который держался, и стремительно лечу вниз. Вы можете представить всю безысходность моего положения. Ведь я летел с огромной высоты на подножие утеса, усеянное острыми камнями и уходившее в глубину, в волны бешеного Арпачая... Я падал, конечно, секунду или две. Однако, и за это время я многое передумал и предал уже свою душу в руки Божии. Но, видно, Провидение пожелало спасти меня. [250]

Стремительно падая вниз, я зацепился полой своей одежды за острый выступ скалы, что уже несколько ослабило силу вержения, и тут же успел ухватиться за какой-то колючий куст. К великому счастью, он выдержал толчок, и я повис над кипящей рекой. Но она уж не была страшна мне, так как кругом громоздились камни, и я легко перебрался по ним на перешеек, к цитадели...

— Да счастливо отделались, — сказал я, когда фотограф кончил.

— Очень счастливо, — ответил он, — если бы не этот куст, я разбился бы вдребезги и уж, конечно, не имел бы теперь удовольствия показывать вам развалины Ани...

— Ну, уж в таком случае мы минуем столь памятную для вас обитель у слияния рек, — заметил X-ов, — и двинемся на осмотр чего-либо другого, более достижимого и приступного.

— Пожалуйте в таком случае за мною, — сказал наш чичероне, — я покажу вам весьма интересный пещеры.

И он, после короткого путешествия среди разных руин, провел нас к не совсем отвесному правому берегу Арпачая. И в его откосах мы увидали целый ряд пещер, выдолбленных в твердом известняке.

Вход в них был очень низок и маскировался снаружи большими камнями, внутри же свод поднимался почти на высоту человеческого роста. Кое-где, в задних стенах пещер, были высечены в известняке углубления в шахматном порядке, служившие, вероятно, обитателям для складывания вещей и продуктов.

— Что же, здесь жили постоянно или только спасались во время войны? — спросил я.

— Трудно ответить категорически на этот вопрос, — отозвался фотограф, — но я более склонен думать, что беднейший люд столицы пользовался этими пещерами и в мирное время. Подобная жизнь троглодитов и до сих пор практикуется кое-где на Кавказе. Хотя высечь пещеру в скале зачастую стоит таких же трудов, как и построить дом на поверхности земли, но обитатели местностей, лишенных леса, предпочитают первое последнему, так как в пещере легче поддерживать теплоту зимой.

— А теперь они уже безусловно покинуты?

— Эти, по-видимому, да, но те пещеры, которые вытянулись по берегам Алазы, — я вам потом покажу их, — обитаемы и теперь полудикими курдами. [252]

VI.

Завтрак с “кладоискателями”. — Армянофоб и его мнения об армянах. — Торговые и жизненные принципы армян. — Банкротства. — Настойчивый зять. — Стремление армян к отделению. — Положение их при появлении русских на Кавказе и теперь. — Процесс в Карсе.

После осмотра пещер, мы решили вернуться обратно в саклю “архимандрита” и закусить кое-чем захваченным из Александрополя. Между прочим, была у нас превкусная форель, которую мы заранее просили сварить к назначенному часу.

— Все готово, — сказал “архимандрит”, встретив нас на пороге, и пригласил пройти из длинного коридора в большую комнату, назначенную, очевидно, для приезжающих и снабженную деревянными тахтами у стен и двумя столами.

За одним из столов, к великому удовольствию X-ова, сидела наша прекрасная незнакомка вместе со своим тучным спутником и пила чай.

“Архимандрит” велел прислужнику подать нашу форель, и когда закуска была должным образом сервирована, мы пригласили “кладоискателей” принять в ней участие. Незнакомка сначала отказывалась, но приятный запах форели соблазнил ее, и она сдалась.

За закуской X-ов все ухаживал за своей соседкой, которая оказалась женой своего тучного спутника, а этот последний сцепился с фотографом-армянином и с пеной у рта стал нападать на армян.

— О, я хорошо знаю этих торгашей и кровопийц, — кричал он, — это самые бездушные люди, высасывающие все соки из прочих обитателей Кавказа. Уверяю вас честью, — обратился он ко мне, — если бы закон и правительство хоть на один день отступились от защиты армян, — их перерезали бы всех до единого. Правильно говорят, — продолжал он, забравши в легкие побольше воздуху, — что армяне хуже евреев. Я жил в западных губерниях и знаю жидов. И прямо скажу: они во сто крат лучше армян, честнее и человечнее. Еврей сосет ваши соки исподволь и никогда не доводит этот процесс до конца: видя, что вы начинаете изнемогать, он отступается, дает передохнуть, оправиться, а затем уже снова присосеживается. А армянин не так: этот сразу хватает за горло и пыряет ножом в самое сердце, так что вы моментально истекаете кровью. Не даром их так ненавидят...

— Но позвольте, — вмешался тут я, — нельзя же, однако, отнять и у армян-торговцев некоторые хорошие стороны. Что было бы, [253] например, на Кавказе без их торговой предприимчивости? Не во что было бы одеться и обуться...

— Хороша предприимчивость! — азартно вскрикнул толстяк, — видно, что вы мало знаете этих кровопийц. Прежде всего, армянин не признает никакой конкуренции, и если в одном городе заведется несколько магазинов одной и той же специальности, их хозяева спешат негласно стакнуться между собой, чтобы публике неповадно было “богатеть на их счет”. А при подобной стачке, кто может заставить их держать доброкачественный товар и продавать его по сносной цене? Ну, и держат они, понятно, последние отбросы и продают их по баснословной цене. И чем больше пролежал в лавке товар, тем дороже пускают его, так как должны же они взять процент на затраченный капитал!.. О, я хорошо знаю их, — столь же азартно продолжал он, — знаю, как наживают они свои капиталы, как снимают с бедного последнюю рубашку и оставляют голодного умирать от истощения, жалея даром протянуть ему кусок хлеба. Все капиталы их выросли на плутне, обмане и самой беспощадной эксплуатации ближнего. Слыхали вы, например, об одном из самых выдающихся армянских богачей в Тифлисе N.? Не слыхали?.. Ну, так я вам скажу, что у него насчитывают десятки миллионов, и эти огромные суммы сколочены главным образом еще в те времена, когда не существовало железной дороги от Тифлиса до Баку, и когда через Кавказ шел транзитный путь. Этот предприимчивый человек набирал транзитные товары для перевозки из тифлисской таможни и в середине пути искусно заменял их камнем и песком, который и отправлял дальше. Таким путем он положил начало своему благосостоянию и основу своим миллионам. Да, мало ли можно рассказать подобных историй? А как поучительны истории их банкротств?.. Надумался начинающий оперяться армянин завести торговлю где-нибудь в Екатеринодаре или Армавире едет он в Москву, забирает под векселя товар и открываем, магазин галантерейных и мануфактурных товаров. Время идет; он аккуратно погашает свои векселя и забирает товару все больше и больше. Но вот наступает срок большому векселю в несколько тысяч. И начинает тут наш Тер-Минасянц кряхтеть и писать в Москву, что сейчас заплатить не может и просит отсрочки. Отсрочка дается и помогает: вексель оплачивается. Настает, однако, и такой момент, когда Тер-Минасянц соглашается платить одни лишь проценты, а через короткое время объявляет себя несостоятельным должником. Ну, что-ж? Произведут расследование, понюхают, подивятся разным несчастьям, да и махнут рукой! А Тер-Минасянц, глядишь, через год-два открывает в другом городе прекрасный магазин под какой-нибудь новою фирмою. Два, три таких [254] банкротства, и предприимчивый человек становится богачом. На моих глазах произошла на Северном Кавказе преуморительная история. Обанкротился один богатый армянин, да на такую сумму, что московский фабрикант сам приехал на Кавказ проверить факты. Приехал и нашел своего должника в поганом хлеве, одетым в рваное рубище. Перед ним стояло корыто с помоями, и он по-собачьи лакал из него, стоя на четвереньках. Увидев же своего кредитора, стал лаять на него, затем похлебал из корыта и опять залаял. Московский купец свету Божьего не видел и без всяких расследований уехал в Москву.

— Вон, как намаялся человек, — говорил он про должника, — совсем ума лишился и, как собака, лает на людей и лакает из корыта.

А банкроту только этого и было нужно. Не прошло и года, как он совсем оправился от болезни и завел коммерцию еще шире прежней. Да, с чужими людьми это еще с пол-горя. А то, они также поступают с своими близкими родственниками. Выдает какой-нибудь Чинарянц свою дочь замуж и сулит за ней горы золотые. Находится доверчивый человек, женится и получает... шиш.

— Дураков учить надо, — говорит ему тесть.

Впрочем, так как они заключают браки почти исключительно в своей среде, то подобные инциденты случаются не очень часто: благоразумные зятья всегда обеспечивают себя до венца и выторговывают у дорогих тестюшек, елико возможно, больше. Вот был такой случай в Тифлисе. Один богач сосватал своей дочери жениха и обещал за нею сто тысяч. Назначили день свадьбы и вечером отправили невесту в церковь в подвенечном костюме. Ждут жениха. Проходит четверть часа, проходит пол-часа, — жених не едет. Начинается тревога. Нужно заметить, что армянская девушка, с кем-нибудь помолвленная и потом почему-либо не вышедшая замуж, теряет всякую надежду на брак: такой уж порядок у них. Не мудрено, конечно, что и наш богач перепугался сраму, и когда все посланные вернулись с неуспехом, он сам поехал к жениху. Приезжает и видит того лежащим на постели.

— Что же вы с нами делаете? Ведь мы уже целый час ждем вас в церкви!..

Жених безмолвно поднимается с кровати и ведет богача в свой кабинет, где ставит перед портретом своего отца.

— Вы знаете моего отца?.. Тень его перевернулась бы в гробу, если бы я взял за вашей дочерью меньше двухсот тысяч!

Богач взмолился, но как ни уламывал будущего зятя, тот стоял на своем. А между тем в церкви ждут и, вероятно, перешептываются. [256]

— Хорошо, — согласился богач, — я дам двести тысяч, хоть было условленно сто. Поедемте.

— Нет, не поеду, пока деньги не будут у меня в кармане. И лишь с трудом удалось уломать его получить половину деньгами, а половину — векселями. И только на этих условиях жених поехал венчаться.

Долго еще повествовал толстяк о нравственных несовершенствах армян, не обращая внимания на делавшиеся ему возражения и на крайне возбужденное состояние нашего чичероне-фотографа. А от несовершенств перешел к вопросу о сепаратистских стремлениях армян.

— И представьте, — с тем же азартом говорил он, — эти торгаши и кровопийцы мечтают об обособлении, о восстановлении своей древней Армении! Да и что это за древняя Армения? Почти никогда она не существовала самостоятельно; всегда была под чьим-нибудь господством. А если не чужой народ, то чужая династия порабощала ее. То — род Хайка, то — парфяне Аршакиды, то — евреи Багратиды.

— Позвольте, — успел я вставить слово, — ведь армяне считают себя потомками Хайка. Так, как же вы говорите, что род Хайка был им чужой?

— Ну, уж это, батюшка, ересь с их стороны. Это то же самое, как если бы мы, русские, произвели себя от варягов, пришедших с Рюриком, Синеусом и Трувором “княжити и володети” нами. Ведь мы же не от них ведем себя, а от более древних насельников страны, от ее туземцев. То же самое выходит и по армянским летописям. Хайк с своим родом пришел в страну, уже населенную, и подчинил ее своему владычеству. Потомки его должны были образовать лишь верхний слой, а весь остальной народ происходил, конечно, от прежних насельников занятого Хайком края и ничего родственного с ним не имел. Да и допустим даже, что армяне, действительно, происходят от Хайка. Это, все-таки, неизменит порядка вещей, и они, все-таки, останутся народом, который вечно изнывал под чужим владычеством и 8 веков назад окончательно утратил всякий намек на отдельное политическое существование. Отчего это произошло, — другой вопрос. Но факт тот, что народ этот почти никогда сам собой не управлялся и в силу уж этого одного едва ли способен на отдельное, самостоятельное существование. Культура, которой вы, вероятно, удивлялись, бродя по развалинам Ани, тоже была у них чужая, заимствованная у соседних народов, у Византии, Персии и т. д. Ко времени прихода русских на Кавказ, политическое значение “хайкан” равнялось нулю. Но теперь, когда они нажились, когда все богатства Кавказа и сопредельных стран очутились в их руках, — теперь они высоко подняли головы [257] и строят коварные замыслы против своей благодетельницы. Да и сама Россия много тут виновата и виновата, именно, своим равнодушным отношением, своим нежеланием вникнуть в тенденции и стремления армян. Но, слава Богу, теперь, кажется, мы очнулись и, даст Бог, не допустим до тех явлений, которые имели место в Польше в 1831 и 1863 годах. А насколько велики эти тенденции, это можно видеть на каждом шагу. Вот, хотя бы маленькие, но весьма характерные факты. Когда русские утвердились на Кавказе, армяне стали быстро перенимать наши нравы, обычаи и даже наши имена и фамилии. Какой-нибудь Микиртум обратился в Николая или Михаила, Саргис в Сергея, Калуст в Карла; Осипянц превратился в Осипова, а Тер-Терьянц прямо в Попова, так как тер по-армянски означает поп. Но вот постепенно “сыны Хайка” стали оперяться и собирать в своих руках капиталы. А вместе с тем началось и обратное течение: вновь появились Микиртумы и Осипянцы, а Попов последовательно перешел в Поповяна, Терьяна и, наконец, опять заблистал на вывеске бакалейного магазина в виде Тер-Терьянца. Не менее характерны факты, постоянно повторяющиеся в самое последнее время, в роде отказов армянских священников приводить свидетелей своего вероисповедания к присяге на русском языке: это, изволите ли видеть, нужно делать непременно на армянском языке. Или случившийся очень недавно отказ вести преподавание в армянских школах на русском языке: они предпочли даже закрыть школы, чем сдаться на наше вполне законное требование. И мы, тем не менее, до такой степени простираем свое благодушие, что даже заводим специальные армянские полки и ставим их в самых центрах армянского населения, в роде Эривани: вот де вам, голубчики, и военная сила против нас, если вы вздумаете основывать свое самостоятельное царство. Представьте теперь, что вспыхнет война с Турцией: ведь нам не только нельзя будет положиться на эти полки, но придется даже выделить из действующей армии новые части для наблюдения за ними.

— А неужели так сильны сепаратистские стремления среди армян? — спросил я.

— Очень, — ответил толстяк, — и если то, что я уже сказал, недостаточно вразумительно для вас, я расскажу один достоверно мне известный факт. Несколько лет назад, в Карсе, разбиралось одно уголовное дело. То есть, ему дали одну лишь уголовную окраску, а на самом деле это был настоящий политический процесс. На границе России с Турцией появилась большая банда разбойников, нападавшая на пограничные селения обоих государств. Шайка была хорошо организована и вооружена, но не столько занималась грабежом, сколько какими-то оригинальными процессиями. Вступив в армянское селение, она обыкновенно вытягивалась в одну линию и [258] торжественно несла по улицам два больших чучела: одно из них было одето в рваное рубище, а другое — в шелк и бархат. Прошедши одно селение, процессия переходила в другое. Но однажды, при переходе границы, эти оригинальные разбойники наткнулись на казачий пост, который потребовал выдачи чучел. Разбойники отказали, и началась перестрелка, при которой несколько казаков было убито. Но на выстрелы подоспели другие посты, и чучела вместе с десятками тремя своих конвойных перешли в наши руки. Возникло, конечно, дело, которое не замедлило обнаружить истинную подкладку всей этой истории. Как оказалось, несколько горячих армянских голов из недоучек-студентов и гимназистов, решивших, что настало уже время для восстановления родины, надумали образовать стройную и сильную банду, которая должна была нападать под видом турок на русские селения и, наоборот, под видом русских на турецкие. Это должно было вызвать пограничные недоразумения, которые не замедлили бы создать войну между обоими государствами. Конечно, война имела кончиться в пользу России; причем, эта последняя присоединила бы к себе все армянские провинции Турции для того, чтобы избавить их от мусульманского варварства, а вслед затем выделила бы их все, со включением и своих Эриванской губернии и Карсской области, дабы создать из них самостоятельное армянское царство, подобно тому, как путем последней кампании она создала свободную Болгарию.

— План остроумен, — заметил я, — но причем же тут чучелы?

— О, чучела тоже играли немалую роль. Они должны были напомнить армянам их славное прошлое и провести параллель с тяжелым нынешним положением. Чучело, одетое в рубище, олицетворяло нынешнюю обездоленную и страждущую Армению; другое же, разодетое в шелк и бархат, изображало древнюю Армению и, вместе с тем, служило прообразом грядущему светлому и великому будущему. Понимаете теперь, зачем мнимые разбойники носили их по армянским селениям? Верите ли после этой истории в сепаратистские стремления армян? — торжествующим тоном закончил толстяк.

VII.

К дворцу Багратидов. — Возражения армянина на речи армянофоба. — Армяне-земледельцы. — Иго турок и стремления свергнуть его. — Суть мечтаний армян и надежды на Россию. — Храм Спасителя и дворец над Арпачаем.

Наш армянофоб, наверное, не остановился бы на последнем рассказе, если б его хорошенькая жена, за которой все время ухаживал X-ов, не поднялась, чтобы идти к дворцу Багратидов. [259]

Он умолк, но категорически объявил, что не может идти, так как очень устал.

— Не позволите ли мне быть вашим кавалером? — галантно вызвался X-ов и, ободренный кокетливой улыбкой, предложил ей руку.

А следом за ними поднялся и фотограф, видимо, сильно взволнованный теми речами, которые держал толстяк.

— Послушайте, — горячо заговорил фотограф, когда X-ов со своей дамой отделился от нас, и мы пошли вдвоем, — неужели вы вполне верите словам этого господина? Неужели вы так и останетесь в убеждении, что армянский народ состоит из одних торгашей, для которых нет ничего святого, кроме золотого тельца?

— О, нет, — с улыбкой ответил я, — этот господин сам указал на существование сильного современного течения, которое уж, конечно, не имеет никакой связи со служением мамоне, а именно на стремление к восстановлению древнего царства.

— Да, но этого мало, очень мало. Вы, вероятно, слыхали же о существовании армян-земледельцев и знаете, что они составляют 99% армянского населения Кавказа?

— Знаю, — ответил я.

— Так, за что же столь жестоко нападать на всех армян за прегрешения сотой, а, может быть, и тысячной части их? За что же кидать камнем в людей совершенно и ни в чем невиноватых? Никто же не станет отрицать, что армянин-земледелец Эриванской губернии ничуть не хуже и не ниже в нравственном отношении русского крестьянина. Он чрезвычайно трудолюбив, патриархален и прост в своих обычаях, дорожит семейными связями, очень почтителен к старшим, любит жену и детей и горячо привязан к своей родине. Ставить его на одну доску с теми торгашами, для которых, действительно, нет ничего святого, и которые не останавливаются для обогащения ни перед какой плутней и эксплуатацией, — это несправедливо и безбожно. Я, конечно, не стану оправдывать действий этой последней худшей части армянского народа: им нет оправданий и они кладут пятно позора на весь народ. Но посмотрите хотя бы на ваших русских кулаков. Чем они лучше наших торгашей? Не верьте же этому господину с его узкими и предвзятыми мнениями и не клеймите весь народ титлом торгашей и кровопийц за прегрешения тысячной доли его. Но извините, я увлекся и чуть было не уклонился от своей главной обязанности — вашего путеводителя. Обратите внимание на это мало заметное и невзрачное здание, которое дошло до нас под названием храма Спасителя.

И, действительно, если бы мой чичероне не указал этого здания, я, вероятно, прошел бы мимо, не обратив на него внимания: такой печальный вид имело оно снаружи. [260]

Но когда я проник внутрь его через полуобвалившуюся южную стену, то просто ахнул от изумления.

Такой роскоши, такого великолепия и изящества не имеет ни одна из анийских руин. Нужна кисть живописца, чтобы нарисовать художественные колонны, дивные перекрещивающиеся арки, изящный сводчатый потолок и несравненный, неподражаемый орнамента. Описать же дивную красоту этой руины — свыше моих сил.

Я громко выразил свой восторг, и это чрезвычайно польстило фотографу.

— А вам сейчас говорили, что у нас была невысокая культура, — заметил он, — вот вам лучший образчик ее. Все путешественники, которые перебывали тута, приходили в восторг от великолепия этого здания, а англичанин сэр Кер-Портер, который первый дал описание анийских развалин, говорил даже, будто оно представляет столь богатые и замечательные образчики мозаики, что они превосходят все, имеющееся по этой части в знаменитейших соборах Англии.

— А что за надписи сделаны на стенах и арках? — спросил я.

— Эти надписи относятся, по преимуществу, к эпохе монгольского владычества и гласят о пожертвованиях на храм, о наложении новых податей, о сложении старых, запрещении торговать на улицах в воскресенье и т. д. Они переведены вашими ориенталистами Броссе и Ханыковым. Однако, если вы желаете до захода солнца осмотреть оставшиеся еще достопримечательности, то идемте дальше.

И мы двинулись дальше среди разнообразных руин по усеянному камнями и обломками полю.

— Ну, а скажите, — заговорил тут я, — действительно ли среди ваших соотечественников существует стремление к отделению?

— Вы трогаете теперь самые больные струны нашего сердца, — ответил фотограф. — Скажите, — горячо продолжал он после некоторой паузы, — одобряете ли вы своих предков за то, что они освободились из-под владычества монголов?

— Конечно, да. Но я думаю, ваше сравнение едва ли удачно...

— Извините. Вы, очевидно, не так меня поняли. Я и в мыслях не имел приравнивать власть русских над Арменией к монгольскому игу: между ней и этим последним такая же разница, как между современной цивилизацией и грубостью XIII века. Россия облагодетельствовала подвластных ей армян, дав им возможность свободно дышать и пахать свою землю, не дрожа ежеминутно за свою жизнь и честь. Я говорю о Турции, под игом которой изнывает главная масса наших братий. Ведь, нет же мне надобности напоминать вам о тех зверствах, которые чинятся ежечасно над ними на всем пространстве Турецкой империи. Ведь, вы же сами прекрасно знаете, как выжимают из них [261] последние соки, как отнимают последний кусок хлеба, разоряют жилища, бесчестят жен и дочерей, убивают мужей и отцов! И нигде нет управы на мучителей; нигде, на всем пространстве Оттоманской Порты, не найти армянину правды и милости! И вы хотите, чтобы мы сидели смирно и не помышляли о том, что мы тоже люди и имеем право на жизнь, честь и свободу?! Вот от чего мы мечтаем освободиться, и вот какое иго хотим свергнуть с себя. Неужели же это преступно? Нет, мы твердо верим в правоту нашего дела и все усилия направляем для решения его...

— Все, что вы говорите, совершенно верно, — сказал я, когда приостановилась горячая речь моего собеседника, — но ведь это не имеет никакого отношения к России, которая, как вы сами сказали, облагодетельствовала вас! Я вполне понимаю ваше желание свергнуть иго турок, но желать сбросить власть России — этого я, извините, понять не могу.

— Но ведь у нас же и нет такого желания, — с полною искренностью в голосе отозвался фотограф, — мы вполне преданы России и глубоко благодарны ей за все ее благодеяния. Мы прекрасно понимаем, что без России мы погибли и если и мечтаем теперь освободиться от гнусного турецкого ярма, то опять таки потому, что верим в Россию, назначенную самим Провидением избавлять христианские народы от мусульманского ига. Сто лет тому назад, она избавила ведь Грузию от гнета персов, а через тридцать лет отобрала у них же лучшую часть и нашей древней Армении, вместе с престолом духовного главы патриарха-католикоса — Эчмиадзином. Прошло еще пол-века, и Россия вновь повела свои победоносные полки на защиту угнетенных христиан и, пожертвовав массой своих сынов, освободила Болгарию вместе со старыми христианскими областями — Батумской и Карсской. Так как же нам не верить в это провиденциальное назначение России и не надеяться, что рано или поздно она услышит горькие мольбы и слезы наших братий и сестер и отторгнет, наконец, от Турции и остальные части нашей благословенной родины? А там...

— А там? — спросил я, заинтересовавшись невысказанной мыслью своего собеседника, которая, видимо, и представляла центр его мечтаний.

— Знаете, — проговорил фотограф, после некоторой паузы, — вы внушаете мне большое доверие. Я не сказал бы другому, но скажу вам. В последнюю кампанию Россия отвоевала Болгарию и освободила ее. Отчего же она не может сделать того же с Арменией, чтобы дать ей автономию, но оставить под своим мощным покровительством? Зачем ей эти новые области, когда она и так разрослась на пол-мира?

— Так вы, значит, думаете, что Россия отделит и вас от [262] Турции, а затем даст вам полную свободу, не присоединяя к себе?

— Да, таковы именно наши мечтания. Мы верим и хорошо знаем великое сердце России и надеемся притом, что она сама не забывает и наши заслуги перед нею.

— Какие это?

— Да ведь немало же мы помогли ей в ее войнах на Кавказе. Сколько помощи оказали мы хотя бы в последнюю кампанию, когда без нас ваши войска умерли бы от холода и голода среди снегов и враждебной страны! Не нам ли принадлежат высшие полководцы этой войны: Лорис-Меликов, Тер-Гукасов, Лазарев и др.?!

— Не сердитесь на меня, — ответил я, не будучи в состоянии удержаться от легкой улыбки, — но тут уже вы, кажется, немного увлекаетесь. Ведь если брать дело с такой стороны, то самые первые наши благодетели — жиды, которые, в качестве подрядчиков, вечно сопутствуют нашим войскам и в мирное, и в военное время, заботясь, конечно, при этом исключительно только о своем кармане. Ваши подрядчики тоже, я думаю, действовали не безвозмездно. А Лорис-Меликов и другие за понесенные ими труды получили и соответственное вознаграждение, в виде крестов, аренд и почестей. Россия уж достаточно отблагодарила вас за те благодеяния, которыми вы осыпали ее во время последней кампании.

В то время, как я высказывал свою последнюю мысль, лицо моего, чичероне все хмурилось и темнело: видимо, он был глубоко убежден в бессмертных заслугах перед Россией армянских подрядчиков и генералов.

— Конечно, — с горькой улыбкой отозвался он, — если смотреть с этой стороны...

И замолк, как я ни старался вновь разговорить его.

Но тут мы подошли к большому двухэтажному зданию, стоявшему в с.-з. углу города, примыкая с обеих сторон к остаткам стен.

— Что это за здание? — спросил я своего спутника.

— Его называют дворцом Вагратидов, — довольно неохотно ответил тот, — но едва ли это правильно, так как дворец их стоял в цитадели.

Видя, что на моего чичероне напала меланхолия, я один вошел внутрь здания, которое оказалось разделенным на несколько больших комнат, и, судя как по характеру постройки, так и по размерам ее, должно быть, признано самым большим из сохранившихся в Ани зданий, и если не царским, то уж во всяком случае великокняжеским дворцом.

Как наружный, так и внутренний вид дворца ничего особенного не представляют, кроме разбросанной в разных местах [263] мозаики из черного, желтого и красного камней и малоинтересных надписей разных времен. Крыши дворца уже не существует, стены сильно пообрушились, и задняя, обращенная к обрывистому ущелью Алазы, притока Арпачая, отстала уже от других и наклонилась к оврагу. Придет день, когда эта громада рухнет в ущелье, наполнив его грохотом и гулом. А до того она будет глядеть своими пустыми оконными отверстиями на противоположный берег Алазы, изрытый на большом протяжении большими и малыми пещерами.

VIII.

Упелевший храм Богоматери. — Частные постройки в Ани. — Подземный город. — Чудная ночь и новая встреча с фотографом. — Его галлюцинации. — Отъезд из Ани.

Вслед за дворцом Багратидов мой чичероне, все время не терявший своего хмурого вида, указал мне две-три довольно хорошо сохранившихся церкви и затем, через все поле развалин, провел к наиболее уцелевшему в Ани храму, стоящему на уступе над Арпачаем, в ю.-в. углу города. Храм этот посвящен Божией Матери и настолько еще крепок в настоящее время, что в нем посейчас совершается церковная служба.

По узенькой тропинке мы спустились с крутого обрыва и обошли церковь со всех сторон.

Главный корпус ее сохранился еще достаточно хорошо; только верхушка купола не устояла в борьбе со временем. Сохранились также некоторые пристройки к храму, и одна из них, изображенная на прилагаемом рисунке, служила особым приделом. Цела еще ее крыша; уцелела и большая часть стен; но правая арка уже рухнула.

Как в этой пристройке, так и около главного входа и внутри храма, до сих пор сохранилась еще прекрасная стенная живопись, изображающая разные моменты из земной жизни Иисуса Христа, Влахернскую Божию Матерь, 12 святителей и т. д. Кое-где виднеются греческие или грузинские надписи.

— Эта церковь сооружена во время господства грузин, — сказал фотограф, — а именно в 1261 году.

Солнце уже совсем склонялось к закату, когда мы по той же тропинке поднялись на только что покинутое поле развалин.

Пробираясь между обломками бывших зданий, нельзя было не обратить внимания на довольно правильно расположенные неглубокие ямы и невысокие холмики между ними.

Это следы общественных и частных домов, — заметил мой спутник. [264]

— А эти узенькие и беспрерывно меняющие свое направление полоски, наверное, бывшие улицы? — спросил я.

— Да, — ответил фотограф.

— Ну, судя по этому, ваша столица была не лучше любого современного аула Закавказья, с его невозможными закоулками и переходами. Да и в этой части города совсем не видно ни орнаментов, ни камней с надписями, ни колонн... Видно, частные постройки вовсе не гармонировали с великолепием и блеском публичных сооружений.

— А где же существует подобная гармония? — огрызнулся мой чичероне, — если взять вашу старинную Москву, только что возникавшую, когда звезда Ани клонилась к закату, то, я думаю, и она была нисколько не лучше нашей, столицы!..

Проговорив нервно эти слова, фотограф приподнял шляпу и сказал:

— Наш осмотр кончен. Желаю всего лучшего, — быстро зашагал в сторону, так что я едва успел крикнуть ему вслед свою благодарность.

Возвращаясь уже один к сакле “архимандрита” и обходя один из холмиков, я заметил в нем отверстие, а заглянув внутрь, увидел довольно обширное помещение, выложенное камнем, из которого низкий ход вел куда-то в сторону.

Мне не было уже времени спускаться в это подземное помещение для того, чтобы определить его назначение. Но по совершенному сходству всех этих бесчисленных холмиков, усыпавших площадь бывшей столицы, весьма естественно было предположить, что все они имеют внутри себя подземные жилища и переходы, и что в Ани существовало, собственно говоря, два города: один — над поверхностью земли, а другой — под нею.

В сакле “архимандрита”, к которой я подошел уже в самые сумерки, я нашел своего приятеля X-ова в обществе прекрасной незнакомки и ее мужа. Напившись чаю, мы отправились в обратный путь.

Стояла чудная, теплая ночь. Луна ярко светила, и под ее серебристыми лучами далеко на небосклоне сверкали покрытые вечными льдами вершины двойного Арарата.

Текст воспроизведен по изданию: На развалинах Армянской Пальмиры (изпутевых впечатлений) // Исторический вестник, № 1. 1898