АНДРЕЕВ А. П.

ПО ДЕБРЯМ ДАГЕСТАНА

(Продолжение. См. “Исторический Вестник”, т. LXXVIII, стр. 207)

V

Утро в горах. — Пробуждение аула и выезд. — Согритлохский мост и ужасы горской природы. — Переправа русских через койсу в 1859 году.

Я проспал всю ночь, как убитый, не обращая внимания на массу легкой кавалерии, ведшей на меня самую деятельную атаку.

Вероятно, мы совсем бы заспались, если б в начале седьмого часа какой-то шум и хлопанье крыльев не разбудили меня. Едва я открыл глаза, как через каминную трубу, выходившую отвесной линией на крышу, влетел в комнату петух, и, ошеломленный падением, заорал во все горло “ку-ка-реку!”

Одевшись и умывшись, я вышел на крышу. Утро стояло великолепное. На чистом и пока довольно бледном небе не было ни одного облака. Солнце еще не показывалось, но золотые лучи его озаряли уже верхушки высоких гор, амфитеатром охвативших селение.

Сначала вспыхнули и порозовели отдаленные снеговые вершины, потом засветлели сосновые леса и поросшие ими могучие скалистые хребты... Свет шел все ниже и ниже и, наконец, из-за восточных вершин брызнул сноп ослепительных лучей, заливших аул и его окрестности... [654]

Между тем проснулся и аул и начал свою монотонную, но своеобразную жизнь.

На крыше мечети появился мулла с сатурой на плечах и гнусавым голосом стал приглашать правоверных к молитве. Из многочисленных труб повалил густой дым, портивший чистый воздух, — живительный, как бальзам. Женщины двинулись за водой с жестяными кувшинами за спиной. Петухи перекликались по всему селению, ишак катался по земле от удовольствия, где-то запищал ребенок... Около нашей сакли опять появились любопытные, и впереди их стоял тот же мальчуган, еще более грязный и оборванный, чем вчера...

Выпив чаю и немного закусив, мы простились с хозяином, который усердно приглашал нас приехать летом, когда есть персики и виноград, и когда можно, как добавил он по-русски: сад ходить и козу стрелять...

Как приятно было двигаться по берегу шумящего Койсу в это восхитительное утро с его мягким ласкающим лицо воздухом! Мне не хотелось разговаривать, и я, отдав повод, скорым шагом, — обычный аллюр в горах, — уехал вперед от товарищей.

Передо мной была та же пробудившаяся от зимнего сна природа, те же распустившиеся кураговые деревья, тот же давший цвет миндаль... Виноград заплетался целой паутиной и подползал к живой ограде садов, а затем лез на персиковые и ореховые деревья. А над этими садами, жавшимися к самой дороге, высились крутые скалы, то угрюмые и серые, то поросшие сосновыми лесами и покрытые зеленеющей травой... А по другую, северную сторону койсу все было дико, угрюмо и лишено жизни: ни садов, ни лесов; даже травы и той не было видно. Где нет животворящих лучей солнца, там не может быть и жизни!..

Долго ехал я таким образом, наслаждаясь чудным утром. Но вот меня догнал Мамед и сообщил, что скоро будет место, называемое Согритлох, замечательное удивительным переходом русских войск чрез Андийское койсу в 1859 году, после взятия столицы Шамиля Ведено и перед осадой и сдачей Гуниба.

Через полчаса ущелье начало сильно суживаться; растительность постепенно пропадала, и картина принимала все более серый тон. Дорога стала подниматься вверх, лепясь по карнизам гор, а койсу, спертый скалистыми берегами, ревел и метался, как бешеный зверь.

Но вот еще полверсты, и ложе реки обратилось в глухое и темное ущелье. Высокие отвесные скалы близко-близко придвинулись одна к другой и, казалось, вот-вот должны сойтись и преградить путь бушующему потоку.

— Какая ужасная, подавляющая картина! — сказал я. [655]

— Да, — ответил Мамед: — это собственно и есть тот Согритлох, о котором я вам говорил. Но место перехода русских войск лежит немного дальше.

Наша тропинка еще поднялась вверх. Койсу пропал сзади, а перед нами оказалась довольно большая и ровная площадка, охваченная отступившими в сторону горами.

— Сойдите теперь с лошади, — сказал Мамед.

Я спешился и вслед за Мамедом пошел в сторону, к небольшому мостику, перекинутому через ущелье койсу и представлявшему единственную связь между обоими его берегами.

Но, уже приближаясь к ущелью, я невольно замедлил шаг, а когда ступил на узкий и дрожащий мостик и, взявшись за какой-то остаток перил, глянул вниз, — у меня захватило дыхание, и я инстинктивно отшатнулся назад.

Это была бездонная, зияющая пасть, грозная и притягивающая, где в непроглядной глубине рылся бешеный койсу, посылая кверху одни лишь отголоски бессильного гнева и жалоб...

Мамед сделал такую же попытку, как и я, но его опыт был столь же неудачен.

— Как, — воскликнул я: — вы горец и боитесь пропастей?

— Такие пропасти не часты и в Дагестане, — ответил он: — я здесь уже не в первый раз, но никогда не решался перейти через этот ужасный мост. Мне представляется, наш Эль-Сырат, — мост, ведущий в рай над пламенем дженегема (ада), — должен быть именно таков, как этот.

— Но, посмотрите, Мамед: по той стороне идет горец с ишаком и прямо сюда. Посмотрим, как он перейдет через мост.

Но что казалось невозможным для нас, не представило никакого затруднения для того лезгина. Подойдя к мосту, он подхлестнул своего ишака хворостиной, чтобы тот держался середины, а сам двинулся сзади, спокойно мурлыкая песню, как будто под ним была гладкая и широкая дорога.

Даже Мамед преклонился перед этим хладнокровием, и мы следили за лезгином, пока он не исчез за поворотом дороги в Иголи, по который мы только что проехали.

— Ну, теперь, Мамед, покажите, где переходили русские через Андийское койсу.

Не садясь на лошадей, мы прошли в прежнем направлении сажен 150. Здесь Андийское койсу выходило из своей щели, а берега его значительно понижались и расходились. В одном же месте наш берег совсем приникал к реке довольно отлогим скатом. Противоположный берег был значительно круче и в нескольких местах носил на себе остатки каменных стенок.

В этом месте мы остановились, и спутники мои поведали мне следующий эпизод из истории Кавказской войны. [656]

Покорение Дагестана, ведшееся без всякой системы до назначения на Кавказ князя М. С. Воронцова, получило известное определенное направление после окончившейся неудачей экспедиции князя в Дарго, в 1845 году. Это была как бы дань прошлому, и с этого же года русские войска принялись за рубку широких просек через чеченские леса. Это решение было настолько важно и верно, что сам Шамиль говорил потом, что с этого момента русские вышли на настоящую дорогу.

Но на долю Воронцова выпала лишь подготовка окончательная подчинения Дагестана. Честь же нанесения последнего удара выпала на долю князя Барятинского.

С самого назначения своего наместником Кавказа, князь Барятинский стал подготовлять этот последний удар. Весь 1857 год ушел на приготовления, а с весны 1858 года началось непрерывное строго рассчитанное движение русских войск с трех сторон (Со стороны Чечни, Прикаспийского края и Кахетии) в глубину Дагестана, — движение, закончившееся пленением Шамиля на Гунибе 25 августа 1859 года.

1 апреля 1859 года, перед генералом Евдокимовым (чеченский отряд) пала столица Шамиля — Ведено, и это решило участь всей Чечни, которая тотчас же положила оружие и массами была выселена на плоскость.

Но Шамиль располагал еще большими силами, и ему пока оставался верен весь Дагестан.

По взятии Ведено, войска наши продолжали двигаться в глубину гор, все более сжимая свое железное кольцо. Чеченский отряд — и при нем сам Барятинский — двинулись в Андию, а дагестанскому, состоявшему под начальством генерала Врангеля, было поручено, во что бы то ни стало, перейти Андийское койсу и таким образом лишить Шамиля его важнейшей оборонительной линии при отступлении в недра гор.

Но и Шамиль прекрасно понимал все значение ущелья Андийского койсу, как оборонительной линии, и всеми бывшими в его распоряжении средствами усилил его. В том числе он приказал разрушить Согритлохский мост, около которого мы только что были, и который служил единственным местом переправы через реку, и наивозможно лучше укрепить занятый его полчищами правый берег койсу...

Между тем отряд Врангеля благополучно перевалил через горные хребты, и авангард его, под начальством храброго генерала Ракуссы, к вечеру 14 июля подошел к реке.

— Таким образом, — говорил А*: — враждебные силы оказались разделенными ущельем могучего потока. На том, андийском, берегу стоял авангард нашего Дагестанского отряда, а на том, [658] где находимся теперь мы, расположились среди завалов горские полчища.

— При ближайшем изучении местности и расположения неприятеля, генерал Ракусса пришел к заключению, что устройство переправы там, где находился ранее и находится теперь Согритлохский мост, невозможно вдвойне: во-первых, потому, что горцы взорвали порохом спуски к реке, а, во-вторых, потому, что Шамиль устроил чрезвычайно сильные завалы против того пункта. В виду этого генерал, после недолгих розысков, остановился на этом самом месте, где мы находимся теперь с вами.

— Как вы сами видите, — говорил А*, — здесь оба берега довольно отлоги, а если ширина реки и достигает 10 — 12 сажен, то во всяком случае тут горцы не устроили никакой обороны, полагаясь всецело на ширину и быстроту койсу. Только 20 человек отчаянных муридов засели в пещере, которой не видно отсюда, и, скрываясь за камнями, били на выбор наших смельчаков, рисковавших спускаться к реке. Но выстроенные в ночь с 15 на 16 июля каменные стенки, остатки которых и теперь вы можете видеть на том берегу, прикрыли в достаточной мере, как наших солдат, так и три орудия, поставленные как раз против пещеры.

Все это оказалось как раз во время, так как уже утром 16-го числа Шамиль послал сюда большую банду горцев с приказанием занять берег и воспрепятствовать переправе. Однако, было уже поздно, и банда, встреченная орудийным и ружейным огнем, исчезла так же быстро, как и появилась.

Только те 20 муридов, которые засели в пещере, остались на своем посту и метким огнем наносили нам значительный ущерб. Необходимо было, во чтобы то ни стало, заставить их замолчать.

Сначала прибегли к мирным переговорами и всадники нашего конно-иррегулярного полка, набранная из тех же горцев, верных нам, стали кричать муридам, предлагая им 200 рублей, если они сдадутся и помогут в устройстве переправы. Те сначала колебались, но потом, сознавая безвыходность своего положения и соблазненные обещанной наградой, один за другим выползли из пещеры и уселись на берегу.

Тогда приступили к дальнейшим действиям и прежде всего начали перебрасывать к муридам бечевку, к которой хотели прикрепить канат, а этот последний привязать к росшему здесь большому дереву... — может быть, оно и теперь существует, среди этих деревьев, — добавил А*: — этого уже не умею вам сказать. Но только как ни бросали оттуда веревку, как ни растопыривали руки муриды, — никакого прока из этого не выходило. [659]

Тогда генерал Ракусса, заподозрив хитрость со стороны муридов, решил прибегнуть к такому средству, на успех которого можно было рассчитывать, только зная безграничную храбрость и самоотвержение русского солдата.

Короче говоря, он велел вызвать охотников переплыть могучее койсу.

— Переплыть через эту реку! — продолжал А*: — но вы только вглядитесь в этот бушующий поток, прислушайтесь, как шумит он, и как грохочут, прыгая по дну, громадные камни! Примите также в расчет его более чем 10-саженную ширину и подумайте тогда, какой опасности должен был подвергнуться каждый дерзкий пловец, и как мало было ему шансов перебраться на другой берег живым и не изувеченным!

Но генерал Ракусса знал, к кому он обращался. Перед ним стояли люди, для которых опасность была родною стихией, которые сами искали рискованных приключений и не признавали ничего невозможного. Не даром же и сами горцы, пораженные этой переправой, убеждали потом наших солдат и офицеров, что они, несомненно, знаются с чертями, так как иначе им никогда не удалось бы перебраться по канатам на этот берег!

На вызов ген. Ракуссы тотчас же отозвался рядовой 8-ой роты 82 пехотного Дагестанского полка Сергей Кочетков. Выступив вперед и посмотрев на койсу, он сказал:

— Трудно переплыть через реку: очень уж быстра и широка она! Ну, да я бродяга, нет у меня ни роду, ни племени. Сослужу службу государю.

Отошедши шагов на сто вверх по реке, Кочетков разделся, перекрестился и бросился в реку.

Нечего, конечно, говорить, с каким замиранием сердца следили за ним в нашем отряде и как дрожали за его жизнь!

Река бешено подхватила смельчака и, то подбрасывая вверх, то швыряя вниз на каменистое дно, быстро повлекла его по течению. Кочетков стойко боролся со свирепой стихией и сильными взмахами рук и ног стремился к этому берегу. Вот он уже здесь, вот хватается за прибрежную скалу... Но новая волна, сильнее и выше других, подхватила удальца и, будто мстя ему за дерзость, швырнула его на отвесную скалу и затем отбросила вновь на середину потока!.. [660]

Наш отряд ахнул, как один человек, и счел уже Кочеткова погибшим. Но молодец не потерялся. Сладив с волной, он сильными взмахами направился опять к этому берегу и, удачно схватившись за камень, одним прыжком вылетел на прибрежный утес.

Единодушное “ура” приветствовало удальца, и все любовались им, когда он, отважно шагая, прошел мимо муридов и стал, прикрывая свою наготу камнями, около дерева (За этот подвиг Кочеткову простили штраф, дали солдатского Георгия и произвели в унтер-офицеры).

Теперь нужно было перебросить к нему канат. Для облегчения этой задачи стали перебрасывать сначала нитку, прикрепив на конце ее камень... Но как ни бились и с ниткой, ничего из этого не выходило.

Тогда из рядов того же молодецкого Дагестанского полка выступил новый охотник, юнкер 6-ой роты, Аслан-бек-Агаев, и предложил переплыть через реку, привязав к себе бечевку. Его предложение было принято, и он смело кинулся в реку. Но недостаточно еще окрепшему организму не под силу оказалась борьба с могучей рекой. Два раза поток выбрасывал его обратно на берег, и два раза кидался он снова в кипящие волны, пока наконец не сознал сам тщеты своих усилий и не отказался от дальнейших попыток.

Тогда на смену Агаеву явился новый охотник, тоже дагестанец, юнкер Николай Шпейер. Несмотря на свой тщедушный вид, он стойко одолевал волну за волной и, борясь с течением, достиг уже противоположного берега и ухватился за скалу, но вновь налетевшая волна оторвала его ослабевшие руки и, кидая как щепку, бешено понесла вниз по течению...

— Тяжелая, наверное, была эта минута для нашего отряда, — говорил А*, — и не одна рука, должно быть, сотворила крестное знамение за упокой души бедного юнкера.

Но ждать было некогда, и опять камень с ниткой стал летать на эту сторону, как вдруг недалеко от Кочеткова показался голый человек. То был Шпейер, спасшийся буквально каким-то чудом. Все тело его было исцарапано и покрыто кровью. Приветствуемый общим “ура!” наших войск, он стал рядом с Кочетковым и также принялся за ловлю нитки, так как бывшая с ним бечевка перервалась, когда его понесло вниз по реке. К великому счастью отряда, смельчакам удалось таки наконец поймать нитку, и они осторожно перетащили через реку привязанную к ней бечевку, а затем и канат, который торжественно привязали к дереву.

— Итак “мост” был готов, — продолжал А*: — теперь нашим солдатам оставалась уже пустая задача — превратиться всем в Блонденов и перебраться по этому “мосту” на другой берег кипящего потока!..

И за этим дело не стало: целая толпа охотников вызвалась перебраться по канату на эту сторону. Самый смелый из них, [662] фамилия которого, к сожалению, не известна, зацепился за канат снизу руками и ногами и полез вперед. Сначала все шло хорошо, но на середине пути уставшие ноги опустились вниз, а за ними и руки не выдержали тяжести тела, обремененного амуницией и ружьем... Храбрец упал в реку, и она умчала его как свой законный приз!..

Опыт, значит, вышел неудачным. Нужно было придумать другой способ. И вот какой-то сметливый солдат придумал особую люльку, состоящую из двух обручей, скользящих по канату, и из положенной на нижнюю часть их доски. Люлька очень понравилась нашим молодцам, особенно когда к ней привязали с обеих сторон по веревке и таким образом стали быстро перетаскивать ее с берега на берег. Двадцать восемь солдат и двух офицеров (21-го стрелкового батальона прапорщик Туркестанов и конно-иррегулярного полка) перевезла она на этот берег, и этих сил оказалось уже достаточно для первых действий против горцев.

А эти первые действия пришлось направить против тех же 20 муридов, которые сдались было нам и даже изъявили охоту закрепить канат на этом берегу. Когда еще весь отряд был поглощен перебрасыванием нитки к Кочеткову и Шпейеру, все эти 20 человек быстро один за другим скрылись в своей пещере и открыли оттуда весьма удачный огонь по нашему отряду, Их, правда, быстро заставили спрятаться и замолчать, пустив несколько гранат в середину пещеры. Но, тем не менее, прежде чем приниматься за устройство настоящего моста, нужно было выкурить этих ос из их гнезда.

Эта задача и была возложена на переправившихся по канату 30 смельчаков.

Как львы, бросились они к пещере и скоро скрылись в ней, поражая муридов выстрелами и холодным оружием. Недолго длился кровавый бой, и все муриды погибли от руки наших охотников; только одного, мальчика лет 16-ти, оставили в живых, так как в конно-иррегулярном полку у него оказался родственник, и тот упросил не убивать его. Имущество убитых охотники разделили между собой, а трупы побросали в реку.

В тот же день, 16-го июля, на этот берег переправили еще около двух десятков нижних чинов и с ними одного офицера, но далее пользоваться мостом-канатом, уже значительно истершимся, не решились.

На другой день утром Шамиль стал стрелять в наш отряд из подвезенного ночью орудия. Впрочем, большая часть выстрелов пропадала даром, и лишь некоторые достигали цели. [663]

Между прочим одно ядро ударилось в скалу сзади отряда. Некоторое время ждали взрыва, но так как его все не было, то один из солдатиков сходил за ядром и принес его к товарищам, говоря:

— Вот вам, братцы, Шамиль Иванович гостинец прислал!.. Под этими неудачными выстрелами вчерашний мост-канат был заменен новым, также сплетенным из веревок и хвороста. Закрепленный на левом берегу у брусьев, придавленных камнями, а на правом — у столь памятной пещеры, этот новый мост имел в ширину около одного аршина и был даже снабжен перилами из двух канатов. Переходить по нему можно было только поодиночке, да и то живое сооружение гнулось и раскачивалось при каждом шаге, грозя сбросить смельчака в кипящую реку.

Первым перешедшим через этот мост, вслед за его устроителями-саперами, был инициатор моста, командир Дагестанская пехотного полка, полковник О. Ф. Радецкий, приобретший впоследствии громкую славу знаменитой обороной Шипки и 5-ти-месячным сидением на ней и бывший командующим войсками сначала харьковского, а потом киевского военных округов. За ним переправились по одиночке и не без комических или трагических инцидентов 8 рот Дагестанского полка, при чем переправа продолжалась даже ночью при фантастическом освещении моста и берегов кострами и разноцветными фонарями.

На утро же 18 июля, эти 8 рот были двинуты против завалов Шамиля. Но завалы оказались пустыми: испуганный нашим чудесным переходом через Андийское койсу, Шамиль кинул свои траншеи и бежал поспешно в последнее свое убежище — гору Гуниб, где и был взят в плен через 39 дней (Прекрасный рассказ очевидца об этой переправе помещен в “Кавказском Сборнике”, т. XVIII (1897 г.). См. также в т. IV Сборника статью Волконского “Окончательное покорение Восточного Кавказа”).

— Такова-то была эта чудесная и столь несправедливо забытая нами переправа через Андийское койсу 16-17 июля 1859 года, — закончил А* свой рассказ: — государь и князь Барятинский щедро наградили ее участников, но неблагодарное потомство, пожинающее плоды бесчисленных чудных деяний кавказского солдата, предало забвению и эту удивительную страницу из его истории. Поглядите кругом и поищите хоть какой-нибудь отметки этого поразительного подвига! Та же обстановка, что была и сорок лет назад, и никакого хотя бы самого скромного памятника!.. Досадно и больно за такое равнодушие!.. [664]

VI.

Мусульманское лицемерие. — Чеченец-знахарь и его лошадь. — Медицина и просвещение в горах. — Россказни “чертовского царя” и его джигитовка на краю пропасти.

За Согритлохским мостом мы вновь въехали в область садов и тут, на живописной лужайке, среди зелени и вблизи реки, остановились отдохнуть и закусить.

На сцену появились опять баранья колбаса, водка, чоба, захваченная из Иголи, и другая закуска Но как мы с А* ни приглашали на этот раз Мамеда принять участие в завтраке, — он наотрез отказался и, чтобы даже взглядом не изменить своей правоверности, ушел на берег реки.

— Ишь, — засмеялся я: — вчера Коран разрешал путешественникам закусывать, а сегодня уже не разрешает.

— О, вы не знаете мусульман, — сказал А*, подавая мне стакан чобы: — это удивительные лицемеры. Если вы читали Мулла-Нура Марлинского, то должны помнить, что он говорит по этому поводу.

— Читал, но, право, не помню..

— Он говорит, что мусульманин вместе с туфлями надевает непроницаемую личину и вне своего дома не покажет родному брату ни дна души, ни дна кошелька. Послушаешь каждого из них, — подумаешь, что это целое поколение праведников, и что все мужья и жены ходят между строк Корана и никогда не подумают уклониться в сторону. Но как только мусульманин входит в свою семью, — он становится самим собою и сбрасывает с плеч всякие церемонии, так как для него жена и дети ничего не стоящие вещи. А жены их бывают на распашку только в отсутствии мужей... Таков и наш Мамед. Вчера его никто не видал, а сегодня могут увидать и нукеры, и какой-нибудь проезжий.

— А проезжий кстати легок на помине, — сказал я, заметив невдалеке приближавшегося к нам всадника, туземца.

Поравнявшись с Мамедом, всадник заговорил с ним на каком-то горском языке.

Это был типичный горец — сухощавый человек среднего роста, с тонкой и гибкой фигурой. Его коричневое лицо с прямой линией лба и носа и небольшой черной бородкой дышало энергией и силой, а черные несколько исподлобья глядевшие глаза сверкали хитростью и умом. Одет он был в выцветшую и потертую черкеску, туго перехваченную в талии кожаным [665] ремешком, на котором висел кинжал с серебряной насечкой. На голове была надета баранья папаха.

— Это чеченец, едущий из Андийского округа в Ашильту, — сказал нам Мамед, переговорив с проезжим: — узнав, что мы едем туда же, он просит позволения присоединиться к нам.

— Зачем же он едет в Ашильту? — спросил А*.

— Его позвали туда лечить какую-то женщину.

— А, так это знахарь. Встреча, не лишенная интереса особенно для вас, — сказал мне А*.

И действительно это был прелюбопытный субъект. Начать с того, что он не мог ехать, как все и как ехали мы. Он непременно улетал вперед бешеным карьером, бросался направо и налево, поднимая с земли камни, а потом с диким криком возвращался к нам, чтобы вновь улететь [666] на какую-нибудь гору, на которой не видно было и следа дороги. Нельзя было не залюбоваться этим молодечеством и этим презрением всяких опасностей; нельзя было не удивляться и его лошади, некрасивой на вид, но крепкой и мускулистой, будто вылитой из стали. Как ни летал на ней Али-Булат, — так звали чеченца, — как ни гонял её с горы на гору, — она дышала одинаково ровно, как будто шла все время шагом, нога в ногу с нашими лошадьми.

— Удивительная лошадь! — воскликнул Мамед: — нужно будет поторговать ее.

И он поскакал вслед за чеченцем.

Через несколько минут и мы догнали их, так как они остановились.

— Ну, что, Мамед? — спросил А*.

— Не отдает, — ответил тот.

— Вы сколько же ему давали?

— Да дошел до 70 рублей.

— Скажите, что я дам сто, — пускай отдает.

Мамед передал, но Али-Булат покачал отрицательно головой и, нагнувшись, что-то сказал Мамеду на ухо.

— Знаете, что он говорит? — сказал нам с улыбкой Мамед: — он говорит, что не может продать свою лошадь ни за какие деньги, потому что это не лошадь, а черт, и что он сам не кто иной, как... чертовский царь.

Мы не могли удержаться от смеха, а Али-Булат, улыбнувшись, ударил нагайкой коня и кубарем слетел в койсу, так что брызги полетели во все стороны.

— Это, наверное, полусумасшедший, а по-горскому колдун, — сказал А*, следя за действиями чеченца.

А тот, напоив своего “черта”, стрелой полетел вперед и скоро скрылся из вида.

— Вероятно, рассердился “чертовский царь” и бросил нас, — сказал я.

— Очень может быть, — ответил А*.

Но наше предположение оказалось преждевременным. У въезда на большой подъем над Андийским койсу чеченец подъехал к нам и все время следовал впереди, как бы указывая дорогу.

— Ну-ка, Мамед, поговорите еще с ним, — сказал — я: — может, он еще расскажет что-нибудь интересное. Спросите, кого и как он будет лечить в Ашильте?

Пока Мамед разговаривал с “чертовским царем”, я спросил А*, много ли в горах существует таких колдунов, и насколько верит им народ. [667]

— К сожалению, должен признаться, что знахарей и колдунов, подобных этому Али-Булату, в нашем Дагестане очень много, и все они имеют хороший заработок. К нашим врачам горцы пока еще обращаются сравнительно редко, да и едва ли, впрочем, и могут обращаться чаще, так как на каждый округ приходится лишь по одному врачу и одному фельдшеру. А наш, например, Аварский округ имеет 1300 кв. верст и 35.000 населения. Как видите, врачебная помощь поставлена очень плохо, а между тем заболеваемость среди горцев громадная. Причиной тому отвратительные антисанитарные условия, среди которых приходится жить горцам. Тут и скученность жилищ в аулах, и спертый, сырой воздух саклей, и крайняя нечистоплотность в одежде, и необходимость уходить на заработки, так как своих домашних средств далеко не хватает даже для неприхотливого лезгина... И все это приводит к тому, что горское население нашего, например, округа не только не увеличивается в числе, а даже идет на убыль...

— Но за то, быть может, душевное врачевание поставлено лучше, то есть учебное дело?

— Нет, и учебное дело стоит так же плохо, как и врачебное. В нашем округе на 35.000 душ приходится лишь одна русская школа — одно-классное нормальное училище с пансионом в Хунзахе. И так по всему Дагестану... В виду этого, во всех русских школах нашей области обучается лишь 0.03% всего горского населения, а если считать и жалкие мусульманские медресе, обучающие лишь механическому чтению Корана, — то 0.8%! И это тем печальнее, что горцы, несомненно, очень способный народ, и результаты, наверное, получились бы прекрасные, если бы обучение было поставлено рационально.

Пока мы беседовали с А*, Мамед переговорил с Али-Булатом и, вернувшись к нам, со смехом сообщил следующее.

— Много чепухи наболтал мне этот колдун. Прежде всего он заметил, что напрасно мы смеемся, и что все его слова — одна голая правда. Затем он вновь подтвердил, что он — чертовский царь, хотя очень жаловался на своих подданных, которые, видимо, не очень-то его слушаются. Впрочем, в Дагестане теперь их осталось немного, — все “порядочные” черти переселились в Константинополь, и здесь задержались одни лишь захудалые, которых там не приняли. Приготовляясь к переселению, они предлагали и своему царю последовать за ними, обещая ему чин генерала и, не в счет жалованья, полную генеральскую форму — всю из золота с красными лампасами на брюках. Но так как они предъявили своему царю непременное условие жениться на чертовке, — то Али-Булат решительно отказался, и черти поклялись мстить ему на каждом шагу. И, действительно, они причинили [668] немало неприятностей... Не раз, например, вся бесовская кавалерия окружала его в горах, стараясь сбросить в пропасть. Большей частью ему удавалось уйти от них, но однажды они все-таки сбросили его в бездну, и он сильно расшибся, а лошадь совсем искалечилась. Но тут же выискался один благородный черт, который предложил царю свои услуги и обратился в того коня, на котором теперь едет Али-Булат...

— Он и теперь не женат? — спросил я, смеясь.

— По его словам, — ответил Мамед, — сватовство “порядочных” чертей привело все-таки к тому, что он сам, соблазненный красотой чертовки — ее пышной грудью и золотой косой, решил отыскать себе подругу жизни. А тут как раз ему донесли, что один из его подданных выкрал красавицу из села Эрпели и, увлекши ее в горы, женился на ней. Али-Булат приказал своему коню немедленно доставить себя к жилищу похитителя. Того не оказалось дома, и Али-Булат увез эрпелийку, а затем, расторгши прежний брак, женился на ней. Но за это черти еще более озлобились на него и стали немилосердно преследовать. Вот и теперь, до встречи с нами, за ним гналась вся бесовская кавалерия, и он очень обрадовался, когда увидел нас.

— Да, не гонится ли она за ним и теперь? Посмотрите, что творится с ним...

И, действительно, он выделывал что-то удивительное.

Наддав нагайкой своего “черта”, он, как дух, влетел по узкой и каменистой тропинке на обрывистую площадку, нависшую над самой пропастью, и там завертелся и закружился, как волчок, оборачиваясь во все стороны и то поднимая свою лошадь на дыбы, то заставляя ее падать на колени; сам же он то повисал под брюхом коня, то бросался на землю, то вновь вскакивал на седло, отмахиваясь нагайкой во все стороны...

При одном виде этих упражнений на крошечной площадке над страшным обрывом у меня душа замирала...

— Мамед, — невольно вскрикнул я: — да удержите же этого сумасшедшего.

— Не беспокойтесь, — улыбнулся Мамед: — наверное, на него опять напала бесовская кавалерия, а как мы подъедем, — она и бросит его...

Мы пришпорили своих лошадей и через несколько минут поравнялись с Али-Булатом, который тотчас же успокоился и, как ни в чем не бывало, шагом двинулся дальше, крикнув что-то Мамеду.

— А ведь, действительно, на него черти напали, — засмеялся Мамед. — Говорит, что едва отбился от них, и если б мы не подъехали, то они, наверное, сбросили бы его в пропасть. Не даром их собралось 100 тысяч и все с золотыми плетьми!.. [669]

Между тем наша тропинка становилась все хуже и хуже. Мало того, что она суживалась до последней степени и лезла в самое небо над головокружительными пропастями, обрывами — мало этого: огромные камни загромоздили ее на большом протяжении, и их приходилось, ежеминутно дрожа за свою жизнь, или объезжать стороною, у самого края пропасти, или же лезть на самый камень, полагаясь на цепкость и осторожность лошадей. [670]

Впечатление получалось далеко неуспокоительное. Временами у меня, что называется, душа уходила в пятки, и если я не повернул обратно, то лишь потому, что и обратный путь был уже страшен, да и мои спутники обещали мне скорую перемену к лучшему. Сверх того, Мамед все время старался отвлекать мои мысли в сторону.

— Но, что за лошадь у этого колдуна! — вскрикнул он между прочим: — один восторг! Кажется, ничего не пожалел бы, чтобы ее приобрести.

Действительно, какое было сравнение между нашими лошадьми и конем Али-Булата... Наши тяжело дышали, с трудом уж карабкаясь по камням, и мы должны были частенько приостанавливаться, чтобы дать им вздохнуть и подтянуть подпруги у седел. А “черт” Али-Булата как будто не замечал ни крутизны, ни камней, и только тонкие ноздри его широко раздувались да глаза сверкали, как два раскаленные угля; самое седло — и то держалось, как припаянное к хребту коня.

— Али-Булат, — спросил его Мамед, когда мы остановились отдохнуть: — отчего седло у тебя не съезжает, как у нас?

— Оно заколдовано, — ответил тот: — когда я еду в гору, оно лезет на шею лошади, а когда спускаюсь, то на хвост. Я же ведь сказал тебе, что я чертовский царь...

Но это была последняя наша передышка. Еще полверсты, и подъем кончился. Вдали показалась Ашильта, к которой вел уже сравнительно удобный и широкий спуск.

Встреча. — Ученый наиб. — Аристократическая горская сакля. — Горский готикан. — Беседа с наибом и его удивительные познания. — Горская пасха и великий пост.

В Ашильте нас ждали.

Об этом свидетельствовала прежде всего группа всадников, встретивших нас за версту от аула.

То был сельский старшина, не старый а бравый еще на вид лезгин с небольшой бородкой и медным знаком своего высокого достоинства на груди: его сопровождало два сельских нукера и несколько обывателей — любителей встреч и торжеств.

Отвесив низкий поклон, старшина поехал впереди нас, открывая торжественное шествие. Ашильта оказалась большим и столь же грязным аулом, как Иголи. Сакли лезли одна на [671] другую и оставляли очень мало место для узеньких и кривых переулков, по которым наша русская лошадь могла бы пройти разве с превеликим трудом.

Почти все население аула высыпало к нам навстречу и двигалось вслед за нашим поездом. А в одном из переулков встретил койсубулинский наиб (Дагестанские округа делятся на наибства, во главе которых стоят наибы. Койсубулинское наибство — Аварского округа) — маленький, широкоплечий лезгин лет 50, симпатичной внешности, с острыми, умными глазами; одет он был в обыкновенную серую черкеску с погонами прапорщика милиции на плечах.

А* познакомил нас, отрекомендовав Хаджи-Дациева, как умного и ученого человека, владеющего в сел. Унцукуле большою библиотекой.

— Это очень редкое явление в горах, — сказал А*: — он не довольствуется одним чтением и толкованием Корана, а знает астрономию и разные математические науки. С ним разговаривали люди, очень сведущие в этих науках, и приходили к убеждению, что он, действительно, очень знающий человек.

— Очень интересно будет познакомиться с ним, — сказал я: — но говорит ли он по-русски?

— К сожалению, нет. Раньше он и не нуждался в этом, так как жил частным человеком. Но недавно его выбрали казием, а затем и наибом. Теперь он учится русскому языку, но пока еще не владеет им. И честнейший вдобавок человек... Но вот и конец нашего сегодняшнего путешествия.

Мы остановились перед большой саклей, очень похожей на ту, в которой ночевали в Иголи, с тою лишь разницею, что в верхнем этаже, кроме кунацкой, находились еще жилые помещения хозяев; в нижнем же ярусе помещались амбары для зерна и кладовые для припасов.

Мы слезли с лошадей, поднялись по головоломной лестнице в верхний этаж и попали на ровную террасу, с которой две двери вели в жилые помещения.

Через одну из них мы вошли в небольшую переднюю с глиняным полом и со стенами, сплошь увешанными разных сортов и видов белой металлической посудой — любимым украшением у горцев. Тут были огромные тазы — ванны для зимнего купанья хозяев, тазы немного поменьше для жареных баранов, котлы для варки пива, кувшины с узенькими носками для умыванья и т. д., и т. д.

Из передней три двери вели в жилые комнаты. Нас направили налево, в кунацкую. [672]

Эта последняя оказалась значительно просторнее и лучше убранной, чем иголинская. В одном углу стояла тахта, покрытая хорошим текинским ковром, в другом — обширная кровать под шелковым ватным одеялом. Два стола (один под вязаной скатертью), столько же мелких кресел, обитых красным ситцем, несколько хромых венских стульев, небольшая железная печь, да два-три волнистых дженгугейских ковра на полу составляли прочую обстановку комнаты. Но, кроме этих поползновений убрать кунацкую на европейский лад, я не мог не обратить внимания на небольшую карточку Шамиля, изображенная древним стариком с седой бородой.

— Что же, здесь очень недурно, — сказал я: — только немного сыровато, да стекол в окнах не хватает.

Пока А* говорил с наибом о служебных делах, я пошел осмотреть другие комнаты.

Спальня хозяев, — кстати сказать, отсутствовавших в комент нашего прибытия и приехавших лишь к вечеру, — оказалась темной и сырой комнатой с глиняным полом; чистота, однако, была в ней безукоризненная. Вокруг всей комнаты шли широкие полки, на которых лежало несколько полных постелей для приезжих гостей с толстыми одеялами и большими подушками.

— Это приданое жены, — сказал Мамед, заметив мое любопытство: — оно обыкновенно в этом и состоит. И если муж дает жене развод, то она уносит с собою все свои постели. И эти сагуры тоже предназначены для гостей.

Третья комната вместе с четвертой и ее продолжением образовывали другой угол дома. В них было светлее, чем в остальных, но убранства не было никакого. Это были тоже жилые покои, но я скорей назвал бы их кладовыми, так как тут находились запасы кукурузы, пшеницы, ячменя, меда, висели на гвоздях, вбитых в балки потолка, закопченного до последней степени, полосы вяленой баранины, бараньи курдюки, заготовленные впрок на зиму, и т. д.

Окончив осмотр, я вышел на террасу, и мне показалось, что я только что покинул сырой и холодный погреб.

На террасе А*, ведь какой-то разговор с наибом. Тут же стояло несколько почетных лиц — знакомый уже нам староста, сельский казий, или дибир, и трое сельских судей; все они поснимали свои сагуры, и на грязных их одеяниях красовались медные знаки их достоинства. Во дворе же и далее на готикане (площади) шумела большая толпа мужчин, стоя и сидя и живописно драпируясь в свои бараньи шубы.

— Ашильта, — сказал мне Мамед: — одно из самых праздных селений во всем нашем округе. Кругом аула, как вы [673] можете и сами видеть, идут прекрасные виноградники и пахотные земли; но хозяева мало занимаются ими, а отдают в аренду соседним гимринцам. Сами же целые дни толкутся на готикане и занимаются сплетнями и пересудами. — О чем же они болтают!

— Обо всем, что происходить в пределах области, а зачастую — и во всем мире. В Дагестане немного телеграфных проволок, но устный телеграф развит изумительно. Вот мы только что приехали в Ашильту, а это, наверное, уже известно в окрестных селениях. Да посмотрите, вон на готикане стоит высокий лезгин без сагуры, с небольшой бородкой. Это старшина из аула Чиркат. Успел уже пронюхать о поездке начальства и прискакал вперед. Да если бы перебрать весь этот народ, то, наверное, нашлось бы немало обитателей соседних [674] аулов. И не думайте, что лезгины интересуются только местными делами. Нет, для них интересны и тифлисские дела и даже события европейской политики. Во время франко-прусской войны, например, мне самому приходилось слышать, как в Хунзахе обсуждали те или другие эпизоды и между прочим решали, удастся ли Гамбетте прорваться на шаре через линию немецких войск...

Через некоторое время А* закончил свой деловой разговор, и нас пригласили в кунацкую закусить. Но закуска эта оказалась целым обедом.

Во время обеда затопили печь. Но так как труба ее оказалась прогоревшей, и залепить ее глиной удавалось плохо, то кунацкая наполнилась дымом, и пришлось открыть дверь.

— Это чисто по-горски, — сказал А*: — затопить печь для тепла и в то же время открыть дверь для выхода дыма.

Но кое-как дело обошлось, кунацкая нагрелась, а когда мы с А* немного отдохнули после дневного переезда, то пригласили к себе Мамеда и наиба Хаджи-Дациева, чтобы побеседовать с этим последним.

К сожалению, эта беседа крайне осложнялось необходимостью переводить слова наиба на русский язык. Но, тем не менее, я вполне убедился, что при охоте можно даже в горах Дагестана успешно заниматься наукою.

Прежде всего я попросил Мамеда передать Хаджи-Дациеву, что много наслышан об его учености и желал бы знать, где он приобрел свои познания.

Наиб поклонился в ответ и затем долго что-то говорил Мамеду. Рассказывает, — передавал затем этот последний: — что книги интересовали его еще с детства, когда еще в горах властвовал Шамиль. Он никогда не принимал, участия ни в играх, ни в войне с ее набегами. Все время он проводил дома, читая те арабские книги, которые можно было достать у тогдашних ученых, т. е. исключительно религиозного содержания. Когда же война прекратилась и отец умер, — перед ним открылся новый мир. Он отправился в Мекку, разыскивая везде арабские книги, и тут случайно узнал, что их можно выписывать из Лондона. Так он и стал поступать, вернувшись домой. Но все эти книги оказались переводами на арабский язык европейских сочинений, так как мусульманской науки теперь почти не существует. Ознакомившись же со всеми присланными из Лондона сокровищами, он решил ехать в Каир, где, по слухам, находилось самое высшее в мусульманском мире училище и жили лучшие ученые. Но это оказалось неверно: не оказалось ни одного человека, от которого наиб мог бы чему-нибудь поучиться...

Затем наиб сообщил, что теперь его более всего интересует астрономия, которою он, однако, стал заниматься лишь с 30 лет, [675] когда ему очень захотелось узнать, как ученые предсказывают солнечные и лунные затмения. Четыре месяца безвыходно просидел он за книгами и добился того, что теперь сам может производить нужные вычисления.

— Его познаниям по астрономии, — сказал тут А*: — удивлялись настоящие ученые, которым приходилось с ним встречаться и разговаривать.

Я никогда особенно не занимался этой наукой и потому не рискнул проверить знания Хаджи-Дациева. Да к тому же Мамед наперед заявил, что, по малому знакомству с астрономией, он не может ручаться за правильность перевода. В виду этого, я ограничился одним вопросом: какую систему признает наиб правильною, коперниковскую или птоломеевскую? По словам Мамеда, наиб дал уклончивый ответ: и та де система и другая имеют свои достоинства и недостатки. Затем он начертил солнечную систему по учению Коперника и стал что-то объяснять. Но чем больше он говорил, тем печальнее становился Мамед и наконец заявил, что Хаджи-Дациев напрасно распространяется, так как его слова все равно останутся без перевода.

То же несовершенство переводчика воспрепятствовало нам поглубже потолковать о геометрии, алгебре и тригонометрии. Но география оказалась доступнее.

Затем я спросил его, который теперь у них год.

— 1312-й, — был ответ.

Тогда я попросил вычесть 1312 из 1895 (год нашего разговора.).

— Получилось 583, — сказал он, окончив вычитание.

— Отчего же не 622, т. е. не год гиджры? — задал я новый вопрос (Гиджра — мусульманская эра, приуроченная ко времени бегства Магомета из Мекки в Медину, т. е. к ночи с пятницы на субботу, с 15 на 16 июля 622 года).

Не знаю почему, но на этот вопрос наиб затруднился ответить (Хотя ответ очень прост. Мусульмане считают в простом году 354 дня, а в високосном 355, т. е. их годы на 10 — 12 дней короче наших. Для перехода от наших лет к мусульманским может служить следующая приблизительная формула: М = (№-621,54)/0,97 , где М — год мусульманский, а № — христианский), и я спросил его, отчего он употреблял при вычитании не арабские цифры, а какие-то иные знаки.

— Это обозначение, — ответил наиб: — более просто и кратко, чем арабские цифры. Оно называется обжат. Например, час имеет 60 минут, минута 60 секунд, секунда 60 терций, терция 60 кварт. Значит, час заключает в себе 12.960.000 кварт. [676]

Арабское число состоит из 8 знаков, а на обозначении обжат то же самое число напишется так...

Он нарисовал фигуру в виде сапога...

Беседа наша затянулась часов до 11-ти и не прерывалась за ужином, который был повторением обеда с той лишь разницей, что в нем приняли участие наиб и Мамед.

За ужином я услыхал треск барабана и поинтересовался узнать, что это значит.

— Это будун (помощник муллы) будит правоверных, чтобы они встали и закусили, — ответил А*, — с восходом солнца опять ведь начнется пост.

— Но завтра будет уж последний день уразы, — сказал Мамед: — завтра, вероятно, и наш хозяин приедет.

— А кстати: я до сих пор не знаю, у кого мы в гостях, и где теперь наш хозяин?

— Он — наиб одного из участков Даргинского округа, — ответил Мамед: — и пока еще находится в месте служения, но завтра наверное приедет, так как у нас строго соблюдается правило, собираться к дню праздника на родину и проводить его у себя дома.

— А что же это за праздник?

— Называется он Орудж-Байрам и походит на вашу пасху в том смысле, что мы постимся перед ним 30 дней, целый месяц Рамазан, а затем в первый день месяца Шеваль, как только покажется на небе молодая луна, мы приступаем к розговению; на следующий же день в мечети совершается намаз (молитва), перед началом которого каждый мусульманин вносит известную суму в мечеть. Розговины продолжаются три дня...

— И ознаменовываются сильным объедением и чревоугодием? — добавил с улыбкою А*.

— Да, — отозвался Мамед: — мы любим этот праздник и приготовляем к нему массу всякой снеди, как и вы к пасхе. А в течение Рамазана нельзя даже нюхать дым от трубки от рассвета и до заката солнца; в последнюю же треть месяца все ночи под нечетные числа должны проводиться без сна, в молитве, особенно ночь с 27 на 28-е число. Эта ночь называется лейлятункядр, или ночью предопределения; в течение ее, по нашему учению, ангел предопределяет судьбу каждого человека...

На этом закончилась наша беседа. Наиб и Мамед удалились, попрощавшись с нами, и мы скоро погрузились в глубокий сон. [678]

VIII.

Наш хозяин и его жена. — Женщина-рабочий скот. — Мусульманские браки. — Легкость разводов. — Мухалили и супружеская неверность. — Прогулка в горах. — Лечение Али-Булата.

Когда мы поднялись на другой день, было уже около 8 часов, и наиб сидел на террасе с другим офицером милиции. То был наш хозяин, приехавший в Ашильту поздно ночью, вместе со своей семьей. Он говорил по-русски и оказался очень милым человеком и хорошим знатоком горской старины, хотя и находил многие постановления ее отсталыми, почему и устранял их в своей жизни.

Его жена, например, приехавшая с ним верхом и привезшая маленького сына, не закрывала лица, и мы имели возможность познакомиться с нею и даже немного поговорить о разных пустяках. Она не конфузилась и не пряталась от нас и в разговоре вполне свободно высказывала свои мнения. Но по случаю наставшего праздника у нее была масса хлопот, и она могла посвятить нам лишь несколько минут.

С утра А* с Мамедом и наибом ушли по делу в аул, а я остался с хозяином и разговорился с ним о разных сторонах горской жизни и между прочим о положении женщины у лезгин.

Я передал ему о поразившей меня встрече по дороге к Хунзаху. Какой-то лезгин ехал порожняком на верховой лошади, а впереди шла, согнувшись под тяжестью ноши, довольно старая женщина, которую ее спутник изредка подгонял плетью...

— Да, — сказал хозяин: — наша женщина принижена и обезличена самим нашим учением (В Коране [ст. 38, гл. IV (Женщина)] сказано: “мужчина выше женщины по причине качеств, которыми Бог поставил его над ней, и потому что мужчина свое имение употребляет на награждение женщины. Добродетельные женщины послушны и покорны. Они заботливо охраняют в отсутствие мужей все, что Бог велел сохранять в целости. Вы побраните их, когда боитесь неповиновения, удалите от ложа, бейте их; но когда они вам подчиняются, старайтесь не обижать их”), а практика жизни поставила ее на степень самки и вьючного животного. Особенно сурово относились к ней во времена Шамиля, когда ей безусловно не разрасталось выходить без покрывала, и нарушение этого правила подвергало виновных палочным ударам. Теперь оно начинает уже [679] выводиться, особенно в тех аулах, которые лежат поближе к русским городам и селениям; но все-таки и теперь при встрече с мужчиной женщина должна повернуться к нему спиной и уткнуться носом в стену или забор.

— Как-то раз, — продолжал хозяин, — начальник нашего округа ездил по глухим аулам с женою и маленьким сыном. Население, конечно, везде высыпало на встречу и, в случаях остановок, выносило два стула для начальника и его сына; о жене же никто и не заботился. И только по приказанию начальника или кого-нибудь из приближенных подавали и ей стул, хотя проделывали это с некоторым недоумением.

— А скажите, как у вас поставлен брак, и какое положение женщины в доме?

— Наш брак собственно один из видов купли-продажи, как и на всем востоке. А так как безбрачие у нас считается предосудительным, то холостых в полном смысле этого слева у нас не бывает: у каждого взрослого должна быть жена или любовница. Даже умалишенные и малолетние могут иметь жен. Покупается жена за известную сумму, половину которой жених должен внести вперед, и на нее делается приданое, составляющее собственность жены. После брачного обряда, который очень прост и состоит из нескольких молитв муллы, жена, побывавшая накануне в бане, переезжает с кликами, барабанным боем и ружейной пальбой в жилище мужа и становится его рабой.

— Ну, а если она не выкажет должного повиновения?

— Тогда муж поступает по Корану и учит жену, доходя до разных суровых мер.

— А сколько может быть у мусульманина жен?

— Жен одновременно не более четырех, но наложниц сколько угодно. Однако у нас, в Дагестане, редко доходят до этого числа и большей частью довольствуются одной женщиной; лишь кто имеет средства, берет вторую и третью. Затем отношения супругов довольно строго определены. Мужу воспрещено, например, ласкать одну жену в присутствии другой, и каждая из них может требовать, чтобы муж был с ней ласков хоть один раз в месяц. Молодую жену он должен ласкать в течение 7 дней сряду.

— Я слыхал, что развод у вас дается очень легко?

— Это правда, — ответил хозяин: — у нас жена сама может купить развод у мужа, с его, конечно, согласия. Но чаще бывает, что муж, чем-либо недовольный, удаляет жену, возвратив ей ее приданое. Затем они могут опять сойтись, однако не более трех раз сряду. Но если она выйдет потом замуж за другого и разведется с ним, то может вновь вернуться к первому мужу. Не так давно был здесь такой случай. Один лезгин [680] три раза разводился с очень хорошенькой женщиной и после третьего развода снова пожелал взять ее к себе. Она была согласна на это, но шариат не допускал. Тогда он подыскал одного бедняка и дал ему сколько-то денег с тем, чтобы он примерно женился на этой женщине и сейчас же дал бы ей развод. Тот согласился, но когда брак состоялся, он не пожелал отказаться от красавицы, на которой женился вполне законно. Напрасно первый муж умолял его, обещал еще денег, грозил местью, бедняк стоял на своём. Только внушительная угроза наиба, которому первый муж рассказал всю историю, заставила мухалиля (так называются у нас эти “утешители”) отказаться от красавицы и дать ей развод.

— Ну, а неверности мужу бывают?

— Я думаю, еще чаще, чем у вас. Да оно и понятно при том печальном положении, которое выпадает на долю нашей женщины. Шариат, впрочем, очень сурово карает измену жены и дает право мужу убить любовников, застигнутых на месте преступления. Такой случай и был сравнительно недавно: муж, застав жену с любовником, которых давно уж подозревал, снес обоим головы одним взмахом шашки.

Тут разговор наш был прерван приходом А* с Хаджи-Дациевым.

А* объявил, что его миссия в Ашильте кончена, и мы можем ехать далее. Но хозяин так настойчиво просил нас остаться, чтобы встретить праздник, что мы не могли отказаться.

— Сейчас вам подадут закусить, — сказал он.

— Ну, а я пока что пойду пройтись по горам, — заметил А* и, обращаясь ко мне добавил: — не желаете ли присоединиться ко мне?

Я с удовольствием согласился, так как день стоял чудный и теплый, как летом.

Мы пересекли сначала аул, все население которого, не исключая и женщин, выползло на крыши саклей и лежало на солнце в самых разнообразных позах. Некоторые из правоверных сняли свои грязные рубахи, которые, к слову сказать, горцы занашивают до последней возможности, пока они сами не разлезаются на плечах, — и охотились по ним за белым зверем, которого называют на своем языке “ползущей вещью”; другие, смотрясь в маленькое зеркало, выщипывали на щеках и бороде волосы или доверяли эту интимную операцию своим товарищам; третьи, наконец, просто наслаждались блаженным far-niente. Наш проход нарушал на минуту эти приятные занятия, но затем они вновь отдавались им, не обращая внимания ни на что окружающее.

Пересекши аул, мы выбрались на небольшую площадку, а оттуда по тропинке пошли в гору, к сосновому лесу. [682]

Как хороша была эта прогулка!

Что может быть приятнее чистого горного воздуха, напоенного запахом сосны и фруктовых, только что распустивших свои цветы деревьев! И этот сосновый лес, эти угрюмые скалы повыше его и торжественная тишина в воздухе, нарушаемая лишь пением птиц да шумом горных водопадов!.. И тем приятнее было чувствовать себя в такой обстановке, что невольно приходили на память внутренние губернии, где в это время топили печи и кутались от морозов в теплые одеяния. А тут было настолько тепло, что А* даже выкупался в ручье, бившем заманчивым каскадом с горы!

Через час мы вернулись обратно в Ашильту и с аппетитом принялись за обед. Хозяева же наши дожидались вечера. Но зато когда мулла возвестил с крыши мечети о заходе солнца и о поднявшейся на небе молодой луне, — все правоверные с таким азартом принялись за уничтожение заготовленных припасов и сластей, что мы невольно соблазнились их примером и отдали должную дань и кутье, и халве, и гозинакам (Варятся из меду и орехов), и прочим заготовлениям любезной хозяйки.

Не остались, конечно, без угощения и наши нукеры, а один из них до того “угостился”, что у него заболел живот. Благодаря этому, мы вспомнили о “чертовском царе”, и А* командировал за ним, чтобы тот полечил больного. Однако посланный вернулся с неутешительным известием: Али-Булат еще утром выехал из аула в Андийский округ.

— А в каком положении его больная? — спросил я.

— Умерла, — ответил Мамед: — впрочем, ей никакой колдун уж не помог бы, потому что она от старости еле дышала.

— А вы не спрашивали, Мамед, как он лечит?

— Спрашивал, — ответил с улыбкою Мамед: — прежде всего он требует живого барана и режет его, что-то над ним нашептывая. Затем варит мясо и с аппетитом кушает его, кое-кого приглашая к трапезе; кости же и кожу увязывает в платок, который ему дарят хозяева, и увозит с собой: это, видите ли, нужно для чертей... В заключение над больным совершается новое нашептывание, а затем он предоставляется самому себе.

— А любопытно, как этот колдун распознает болезни?

— Да, это, пожалуй, еще интереснее лечения. По его мнению, все наши болезни происходят оттого, что, мы неловко наступаем на какого-нибудь черта и отдавливаем ему какую-нибудь часть тела, ногу, руку, живот и т. д. Эта часть тела и начинает болеть у виновника. В виду этого, для успеха лечения необходимо узнать, что [683] именно пострадало у несчастного чёрта. И вот, придя в саклю больного, Али-Булат приказывает ломать стену в известном месте и из обломков вытаскивает с торжеством маленького чёртика из тряпочек, которого, конечно, ловко подсовывает среди камней. У этого изображения не впору подвернувшегося чёрта оказывается переломанной или поврежденной какая-нибудь часть тела. По диагнозу эта именно часть тела оказывается страдающей и у больного.

— Ну, а лекарства он употребляет?

— Кажется, нет. Впрочем, дорогою он говорил, что в Петербурге есть чертовские аптеки, помещающиеся в хрустальных дворцах и управляемый красивыми чертовками с длинными золотыми косами... Но туда очень далеко ездить, даже если под седлом идешь обратившийся в коня черт.

Скала Ахульгох. — Варварство ее хозяина. — Главная экспедиция ген. Граббе 1839 г. — Блокада и ужасный штурм Ахульгоха. — Таинственное исчезновение Шамиля.

На другой день после обеда мы распростились с любезными хозяевами и двинулись в дальнейший путь.

Дорога шла сначала по крутым и скалистым улицам Ашильты, а затем среди садов, разделенных еще более головоломными переулками. За Ашильтой же она, конечно, стала еще хуже... Но я уже несколько привык к этим крутизнам и обрывам и теперь не обращал на них особенного внимания.

Отъехав версты три от аула, Мамед остановился у мусульманского надгробного памятника, стоявшего близ дороги и имевшего вид маленькой часовни, и обратил мое внимание на крутую и высокую скалу, стоявшую по другую сторону обрывистой пропасти.

— Это знаменитый Ахульгох, — сказал он.

Так вот она, эта прославленная скала, имя которой записано кровью в нашей военной истории!

Как величественно и как грозно выглядела она с ее крутыми, почти отвесными скатами, по которым лишь кое-где виднелись небольшие террасы!

Никакой растительности не было на ней, и только печальная сосна, попавшая, — Бог весть, какими судьбами, — на вершину утеса, тянула к небу свою острую верхушку. [684]

— Вон видите, — указал мне Мамед: — на небольшой террасе стоит каменная сакля, а повыше ее, по гребню скалы, идет горизонтальная борозда? Эта гора принадлежала до последнего времени Ашильте. Теперь же она продана одному артиллерийскому офицеру, уроженцу этого аула, решившему разработать ее и посадить на ней виноград. Для этой цели он и проводит борозду, в которую натаскает землю.

— Нужно удивляться его решимости, — заметил я.

— Это верно, — ответил Мамед: — но плохо то, что, по его приказанию, рабочие, проводящие борозды, выбрасывают в реку массу костей, оставшихся тут после павших в 1839 году храбрецов. В Ашильте мне рассказывали, что недавно рабочие наткнулись на хорошо сохранившейся труп русского офицера в казачьей форме и отправили его той же дорогой, т. е. в реку.

— Это, действительно, не хорошо. Эти кости следовало бы собрать и похоронить, а на скале поставить памятник, достойный разыгравшейся тут драмы и проявленной с обеих сторон храбрости.

— Да, — заметил А*, — защита и взятие Ахульго — одна из славнейших страниц кавказской войны, приносящая одинаковую честь, как нашему, так и горскому оружию. Вы знаете, конечно, эту знаменитую экспедицию?

Хотя я и читал когда-то о ней, но подробностей не знал и просил посвятить меня в них.

— К 1839 году, — начал А*, — когда мы сошли с лошадей и легли на бурке, в виду грозной скалы: к 1839 году Шамиль достиг большой власти в горах, особенно вследствие наших малоудачных экспедиций 1837 года. Чтобы сокрушить его власть одним ударом, к лету того же 1839 года предпринята была большая экспедиция в горы, во главе которой поставлен был генерал-адъютант Граббе, один из выдающихся наших полководцев.

— Шамиль, узнав об этом, собрал под своими знаменами большое войско, а некоторым племенам приказал действовать на тыл и на фланги русского отряда. Но, не довольствуясь этим, он призвал на помощь инженерное искусство и воздвиг среди этих гор и твердынь искусственный сооружения, пред которыми русские должны были простаивать целыми месяцами. Особенно сильно он укрепил Гимры, Аргуани, — аул на южном склоне Салатавского хребта, — и эту Ахульгинскую скалу.

На Ахульго Шамиль особенно рассчитывал. Обратившись к помощи искусных польских инженеров, которые явились на Кавказ продолжать войну 1832 года, имам выстроил рядом со старым Ахульго, разрушенным ген. Фези в 1837 году, новый замок и сильно укрепил как тот, так и другой. Образовалось [686] настоящее дьявольское гнездо, создание самой причудливой фантазии, которое никакое перо не в состоянии описать. Самый цвет муридизма собрался в этом каменном гнезде, и здесь же были помещены заложники тех племен, которым Шамиль не особенно доверял... Но ничто не помогло грозному имаму,

Русские войска вступили в горы в начале мая и только через месяц, после многих стычек и кровопролитного столкновения с самим Шамилем у сел. Аргуана, подошли к Ахульго. Но тут при одном уж осмотре Граббе убедился в невозможности взять его приступом. Поэтому он решил блокировать имама в гнезде, а тем временем вытребовать себе новые подкрепления. Тотчас же приступили к правильным осадным работам и продолжали их беспрерывно около месяца, после чего решено было произвести штурм. Штурм этот состоялся 16 июля, но кончился полной неудачей: первые два батальона, двинувшиеся в атаку по узкой тропинке, положительно были превращены в битки. Тогда Граббе решил еще более стеснить блокаду и ждать для приступа другого более благоприятного момента. В это же время ему удалось перекинуть мост через койсу и окончательно замкнуть горцев в их каменном гнезде, а затем наши траншеи и батареи стали все ближе придвигаться к главным укреплениям муридов. Видя всю безвыходность своего положения, Шамиль вошел в переговоры с ген. Граббе и даже выдал ему аманатом (заложником) своего сына Джемаль-Эддина (Ему было тогда 7 лет. Он так и остался в русских руках, получил воспитание в кадетском корпусе и вышел офицером в гвардейский уланский полк. Лишь в 1855 году, с большим горем, хотя и по собственному желанию, возвратился он к отцу, когда тот потребовал выдачи его взамен захваченных в Цинондалах (в Кахетии) в 1854 году княгинь и княжон Чавчавадзе). Но, несмотря на это, военный действия продолжались с обеих сторон, и к 17 августа наши траншеи придвинулись вплотную к главным укреплениям горцев. С этого момента начался страшный приступ, который продолжался несколько дней и окончился взятием Ахульго. Последние самые отчаянные действия пришлись на 23 августа. Горцы, ослабленные численно, не упали духом и дрались ожесточенно, как тигры. С обеих сторон было проявлено величайшее мужество и полнейшее презрение к смерти. Среди горцев было заметно немало женщин в развевавшихся платьях. Стоя на остроконечных камнях и держа в руках шашки или ружья, они разжигали мужество в своих братьях и мужьях и с бешенством отталкивали тех, которые падали духом и отступали. Мне помнится рассказ одного из участников этого сражения, который говорил, что в течение всей своей скитальческой жизни он ни разу не присутствовал при таком ужасном зрелище, как штурм [687] Ахульго. И если потом он вспоминал о некоторых подробностях боя, — дрожь ужаса пробегала по его телу. Но тогда он превратился в зверя и, забыв всякое человеческое чувство, лез на укрепление, купаясь в крови и топча под ногами трупы раненых и умиравших. Одна картина особенно врезалась ему в память.

Незадолго перед концом битвы рассказчик двигался во главе остатков батальона по крутому, почти отвесному скату. Неприятельская артиллерия замолчала в эту минуту, и ветер разогнал на миг густые тучи дыма, который охватывали, как завеса, все место боя. И вот тут он увидал у себя над головой на небольшой площадке, выдавшейся над бездонной пропастью, группу женщин, решившихся лучше погибнуть, чем сдаться в руки врагов. Полуобнаженные, с длинными развевающимися волосами и диким выражением лиц, они с поднятым вверх оружием напоминали ангелов мстителей. Четыре из них катили большой камень, который через минуту полетел вниз, на русские войска, выхватывая массу жертв. А одна, стоявшая раньше в бездействии, глядя на эти сцены крови и убийства, схватила своего ребенка, который цеплялся за ее платье, разбила ему голову о камень и, бросив его труп в пропасть, сама кинулась вслед за ним... Ее примеру последовало еще несколько женщин... Но, наконец, бой прекратился. Ахульго был взят, но Шамиля нигде не могли найти — ни среди убитых, ни в пещерах и траншеях горы. Долго не могли понять, как ему удалось скрыться, и только потом стало известно, что он ночью, предвидя неминуемую гибель, собрал полтораста самых верных муридов, взял двух своих жен и двоих сыновей и по веревкам спустился на берег койсу. С нашей стороны не ждали такого отчаянного шага, почему в том месте стояли только редкие пикеты. Беглецы бросились на эти пикеты и перебили их, хотя те дорого продали свою жизнь, положив на месте несколько муридов, убив одну из жен Шамиля и тяжело ранив сына... Взятие Ахульго стоило нам 150 штаб и обер-офицеров и более 2.000 солдат.

— Куда же бежал Шамиль? — спросил я, когда А* кончил свой рассказ.

— Он бежал в ближайший аул Чиркат, а затем долго скитался в горах, не зная, где преклонить свою голову. Но потом чеченцы, среди которых стали распространяться слухи, будто русские намерены обратить их в крепостных и обложить рекрутской повинностью, пригласили его к себе и предложили стать во главе их. Таким образом, в начале 40-го года имам вновь стоял против нас с оружием в руках и на 19 лет затянул покорение Кавказа...

— Странно, — сказал я: — что такую славную страницу из нашей военной истории ничем не увековечили. Как было не [688] поставить здесь хоть какой-нибудь памятник, который напоминал бы об удивительном геройстве русских войск и отчаянной храбрости наших противников-горцев?

— Да, — отозвался Мамед: — мы, горцы, думаем то же самое, и этот памятник пользовался бы среди окрестного населения большим почетом... Не угодно ли будет вам пройти на самую скалу?

— Нет, нет, — отозвался А*, — и не думайте об этом. Это, во-первых, возьмет много времени, а нам нужно спешить, чтобы засветло добраться в Гимры; а, во-вторых, к самой скале ведет мостик ничуть не лучший, если не худший, чем Согритлохский следовательно, вы все равно не рискнете перейти на скалу. Да и наконец скала хорошо видна и отсюда...

Я сдался на эти доводы, и мы, взглянув в последний раз на грозную гору, тронулись в дальнейший путь — к сел. Гимры, месту рождения первого и последнего имамов муридизма, Кази Муллы и Шамиля, и месту смерти первого из них.

Но об этом — в следующий раз.

А. П. Андреев.

(Окончание в следующей книжке)

Текст воспроизведен по изданию: По дебрям Дагестана // Исторический вестник, № 11. 1899