АБРАМОВ Я. В.

КАВКАЗСКИЕ ГОРЦЫ

Я. В. Абрамов (псевдоним — «Федосеевич»), журналист-народник, придерживался в своих воззрениях буржуазно-либеральных взглядов. В 1870—1880 годы Абрамов вращался в литературных кругах Москвы, сотрудничал со многими столичными изданиями. Особенно близок был он к редакции «Отечественных записок», журналу «Дело».

С переездом Я. В. Абрамова на Кавказ большое место в его публицистике заняло описание горцев, их оригинальных традиций и обычаев. Проживая постоянно в Ставрополе, он часто выезжал в горные районы Северного Кавказа. Особенно полюбился ему Нальчик и его окрестности, где он жил месяцами.

Познакомившись ближе с жизнью и бытом горцев, особенно кабардинцев и балкарцев, Я. В. Абрамов неоднократно выступал на страницах печати в их защиту, поднимал насущные вопросы горской жизни.

Публикуемая статья — ответ автора на обвинение горцев в лености, тупости и нерадении. Он прямо говорит о том, что «если сравнить то, что сделано на Кавказе туземцами и нами, русскими, то менее культурною и менее трудолюбивою нациею признать именно русских», и подкрепляет данный тезис живыми примерами. [319]

Проводя три последние лета в Терской области, я неоднократно задавал вопрос о причинах современного выселения горцев членам администрации, местным ученым и просто обывателям. Большинство из них в ответ говорили о дикости горцев, о том, что, по общему историческому закону, при столкновении двух народностей менее культурная должна неминуемо так или иначе погибнуть, о лености, нерадение и тупости туземцев Терской области и т. д. Действительно, таково ходячее, наиболее распространенное, мнение о причинах выселения горцев. Но, присматриваясь ближе к делу, я убедился, что все приведенные ламентации, направленые против горцев, не имеют решительно никаких оснований в действительности.

Если сравнить то, что сделано на Кавказе туземцами и нами, русскими, то менее культурною и менее трудолюбивою нациею придется признать именно русских. Я уже говорил о запустении под русским владычеством огромных пространств на Западном Кавказе, которые были покрыты прежде горскими нивами, лугами и виноградниками. То же явление приходится наблюдать и в Терской области. Все три лета, которые я провел здесь, я жил по нескольку времени в Нальчике, русской слободке и в то же время центральном пункте Большой Кабарды, и здесь мне пришлось вволю насмотреться на то, с каким бесстыдством русские истребляли продукты кабардинской культуры и многолетнего труда. Около самого Нальчика находится так называемый Атажукин сад, от которого теперь остались только жалкие остатки. Это был один из тех громадных садов, подобные которым можно встретить только на Кавказе. Это был сад-лес. Он разделялся на две части, из которых одна представляла полукруглую террасу, довольно круто спускающуюся в долину, а другая саму долину, по которой протекает река Нальчик. Терраса была искусственно разделена на несколько малых террас, которые, представляя каждая правильный полукруг возвышались друг над другом порогами. Все эти террасы были превращены в великолепные виноградники. Нижняя часть сада была засажена самыми разнообразными плодовыми деревьями — грушевыми, яблонями, «шишками», алычою, вишнями, черешнями, барбарисом, персиком, тутовником и т. п. Были здесь великолепные аллеи из лип и [320] акаций, была превосходная круглая лужайка, обсаженная огромными персиками и тутовыми деревьями, и т. д. Для поливки виноградников и некоторых частей нижнего сада был проведен на несколько верст канал. В таком виде находился сад в кабардинских руках. Совсем иной вид получил он с тех пор, как русские получили возможность хозяйничать в нем. Канал заброшен. Виноградники не обрабатываются, и зеленые лозы одичавшего винограда, скашиваются на корм скоту, вместе с травою, которой заросли террасы. Плодовые деревья вырыты и пересажены в обывательские сады, а более старые — срублены на топливо. Липовые и акациевые аллеи истреблены самым беспощадным образом, и я лично был свидетелем, того, как истреблялись остатки этих аллей, причем в этом расхищении общественного достояния не церемонились принимать участие наиболее интеллигентные члены местного русского населения. Один из этих «интеллигентов», вырубивший много липовых и акациевых деревьев, чтобы не покупать дров, на мой вопрос о том, не чувствует ли он некоторой неблагодарности в своем поступке, ответил мне, что «здесь этим деревьям стоять не полагается». Громадные деревья, входившие в состав великолепного «круга», тоже большею частью вырублены, а оставшиеся потеряли боковые ветви и полузасохли. В настоящее время Атажукин сад представляет огромное заброшенное пространство, заросшее мелким вишняком, колючим кустарником и сорными травами, и только кое-где остались большие деревья, напоминающие о прежней кабардинской культуре. Несомненно, однако, что участь и этих памятников старины очень непрочна.

Верстах в 7—8 от слободы Нальчик, вверх по реке того же имени, некогда был кабардинский аул, а при нем рос прекрасный сад, значительно превосходивший своими размерами Атажукин. Сад этот подвергся такому же расхищению со стороны русских, как и Атажукин, и в настоящее время представляет еще большую мерзость запустения, чем последний.

Такова здесь русская «культура», и образцы этой культуры можно видеть повсюду в Терской области. Лицам, говорящим о некультурности горцев и недостатке у них трудолюбия, следовало бы обратить внимание на эти факты, а также на некоторые другие, характеризующие степень культурности и трудолюбия кавказских туземцев, каковыми фактами могут служить: развитие у горцев архитектуры, [321] образцы которой можно видеть на башнеобразных зданиях Горной Осетии или на башнях по Военно-Грузинской дороге; скотоводство у горцев вообще и карачаевцев в особенности, ухитрившихся развести огромные стада рогатого скота на неприступных высотах у подошвы Эльбруса; на ирригацию на Кумыкской плоскости, отчасти у чеченцев и в особенности в Закавказье,— ирригацию, подобную которой русские здесь никак не могут устроить, несмотря на содействие научной техники и капитала; на широкое распространение среди горцев кустарных промыслов, на превосходнейшие местные кустарные изделия из шерсти, шелка и металлов и т. д. Останавливаться на всех перечисленных фактах я не буду, так как это завело бы нас слишком далеко от предмета статьи выселения горцев. Не могу, однако, не поговорить об одном предмете, знакомство с которым даст читателю понять и о горской культуре и о трудолюбии горцев, а вместе с тем покажет, насколько должны быть серьезны причины, изгоняющие горцев из родной страны на чужбину. Я говорю о земледелии в горах.

Кавказские горы имеют мало террас, пригодных для земледелия. Большая часть площади, занятой горами, состоит из крутых стремнин и спусков, на которых может расти только лес и мелкая трава. Во многих же местах бока гор настолько круты, что текущими во время таяния снега или дождей ручьями с них сносится малейшая песчинка земли, и бока эти представляют собой сплошной очищенный камень. Пашни, даже на менее крутых склонах, невозможны, так как неминуемо уничтожались бы при первой весне или даже при первом сильном дожде. Вот почему горные пастбища и леса, почва которых держится на склонах гор благодаря корням растений, не могут быть обыкновенно обращаемы в пашни. Для этой цели могут служить только немногие, редкие клочки земли, случайно представляющие не особенно большой наклон, настолько небольшой, что на нем может держаться искусственно созданная почва, конечно, при помощи различных сооружений. Такие клочки земли дорого ценятся и нарочно разыскиваются. Отыскав такой участок земли, горец очищает его от камней и устраивает снизу стену часто из собраных на участке же камней. Затем он направляет течение какого-нибудь горного ручья на избранный участок. Ручей оставляет на участке мелкие камешки и песок и, [322] таким образом, выравнивает его и вместе с тем создает подпочву участка. Тот же ручей, протекая сквозь отверстия между крупными камнями, из которых сложена стена, забивает их мелкими камешками и песком и таким образом цементирует стену, делает ее крайне устойчивою, могущею выдержать самые сильные горные потоки и сохранить созданную на участке почву. Затем в огороженный участок загоняется на ночлег скот, который и удобряет почву. Это продолжается несколько лет. Если хозяин участка пожелает по возможности скорее привести участок в такой вид, чтобы получать с него доход, то он приносит большею частью на себе снизу, из долин, черную землю и покрывает ею участок. Сначала такой участок запускается по траву. Трава на нем родится низкая, не выше фунта, но зато густая, как щетина на щетке, так что в нее трудно просунуть руку. Собирается трава три раза в год. Сено в горах ценится чрезвычайно высоко, и участок в одну четверть десятины дает сена не менее как на 60 рублей. Вообще участки удобной земли в горах крайне редки. Больше четверти десятины участки встречаются крайне редко, и чем дальше в горы, тем участки меньше. Нередко участки встречаются не более обыкновенной величины средней комнаты. Земли удобной здесь очень мало, и она ценится чрезвычайно дорого. Двор, имеющий полдесятины пашни, считается вполне обеспеченным, выше начинается уже богатство. Десятина пашни (конечно, обыкновенно в нескольких клочках) стоит до тысячи рублей. Мне передавали, что один горский аристократ, получив в наследство несколько участков, составлявших в общей сложности около четырех десятин, продал их и на вырученные деньги купил на плоскости четыреста десятин земли, и у него еще остались деньги. И это совершенно понятно, так как в Терской области, на плоскости, цены на землю не выше десяти рублей, в Нальчикском округе еще издавна земли продавались по пяти рублей, а в Хасавьюртовском округе еще в 1888 году заключались сделки по четыре и даже три рубля за десятину, покрытую лесом.

Сеют в горах на искусственно созданной земле обыкновенно ячмень и просо. Другие хлеба не родят. Почва удобряется очень тщательно навозом. Кроме того, исключительное орошение. Орошение часто устраивается обществом. Условия местности иногда не позволяют проводить [323] оросительные каналы по земле, и тогда их устраивают на воздухе, сооружая из дерева громадные желоба. Это имеет место, например, в Балкарских обществах Нальчикского округа. Там, где орошение общественное, наблюдатель встречается с очень оригинальными картинами. Обыкновенно, когда русский приезжает в горский аул — что бывает, но очень редко,— его окружает всегда толпа аульных жителей. Объясняется это как любопытством этих «детей природы», так и тем обстоятельством, что хозяин, у которого останавливается приезжий, для соблюдения обычая гостеприимства обязательно режет барана и в съедении этого барана имеют право принять участие все обитатели аула. В аулах балкарцев (маленький народец, живущий неподалеку от Нальчика) такие любопытные летом собираются смотреть на приехавшего непременно с заступами в руках. Время от времени отдельные члены толпы собравшихся удаляются куда-то и затем снова появляются лишь через некоторое более или менее продолжительное время. Оказывается, что весною и в начале лета балкарцы, куда бы они ни шли, что бы ни делали, непременно имеют при себе заступы. Дело в том, что в это время производится орошение пахотных полей, имеющее громадное значение для урожая; так как каждый член общества имеет право только в течение определенного времени пользоваться водою из общего канала для орошения своего поля, то он и носит при себе постоянно заступ, и где бы и за каким бы делом ни застало его наступление момента, с которого начинается его право на воду, он тотчас же устремляется к каналу и пускает из него воду на свои клочки земли. Неудивительно, что при тщательной обработке (рукою, заступом) земли, при постоянном удобрении и орошении урожаи получаются здесь очень значительные — до сам-двадцать.

Из этого краткого описания состояния земледелия в горах читатель может видеть, сколько справедливости в обвинениях горцев в лености. Вместе с тем, я полагаю, читателю становится понятным, что, создавая себе на голых скалах землю исключительно своим трудом, буквально до кровавого пота, горец должен страстно привязаться к своей земле. И если тем не менее он покидает ее и идет заведомо на страдания в Турцию, то причина тому уж во всяком случае заключается не в его лени.

Дело. СПб., 1884. № 1.