ЗАХАРЬИН (ЯКУНИН) И. Н.

ВСТРЕЧА С СЫНОМ ШАМИЛЯ И ЕГО РАССКАЗЫ ОБ ОТЦЕ

I.

Встреча с генералом Магомет-Шефи-Шамилем в Кисловодске. – Первое знакомство с ним в 1860 году, в Калуге. – Встреча В. П. Далматова с Шамилем у меня. – Особенное внимание горцев к сыну Шамиля. – Имение, пожалованное императором Александром II Шамилю-отцу. – Вторая женитьба Магомет-Шефи. – Служба в конвое. – Просьба сына Шамиля в Турецкую войну. – Нечаянная встреча генерала Шамиля с императором Александром III. – Безвыходное положение я услуга портного. – Шамиль-самозванец в Париже.

Моя статья в августовской книжке «Вестника Европы», 1898 года, «Поездка к Шамилю в Калугу», послужила поводом к новой встрече с сыном бывшего кавказского имама, генералом Магомет-Шефи, единственным из трех сыновей Шамиля, вступившим на русскую службу и проживающим в России. Встреча эта произошла при следующих обстоятельствах. Летом 1899 года, я жил в Кисловодске. Просматривая, однажды, «Сезонном Листке», списки лиц, приехавших лечиться на минеральные воды, я прочел в этом списке и имя генерала Магомет-Шефи-Шамиля, прибывшего в Кисловодск. Так как я встречал его назад тому 38 лет, в Калуге, когда он был еще 15-ти летним юношей, то меня очень интересовало, конечно, встретиться с ним вновь – при совершенно других обстоятельствах. Несколько спустя, я с ним, действительно, и встретился. Это произошло так. Я и генерал В. А. Потто сидели в парке и разговаривали о прошлом Кавказа. [368]

– Вот, кто многое мог бы порассказать о былых героях Кавказской войны,– сказал вдруг Василий Александрович,– и указал в сторону подходившего к нам, еще нестарого, генерала, очень полного блондина с рыжеватою подстриженною бородою, высокого роста и атлетического телосложения, в котором я никак не мог бы признать того, небольшого роста, безъусого юношу, которого встречал в Калуге. Оказалось, это и был средний сын Шамиля, Магомет-Шефи.

Василий Александрович представил нас друг другу, и генерал Шамиль тотчас же спросил меня:

– Это не ваша ли статья была напечатана в «Вестнике Европы», в прошлом году, о моем отце?

Я отвечал утвердительно.

– Очень рад, что с вами встретился, – сказал Магомет-Шефи,– и имею возможность поблагодарить вас лично за эту статью. В ней нет ничего выдуманного – как, например, в статье бывшего пристава при моем отде, полковника Пржецлавского.

Генерал говорил ломаным русским языком, каким, обыкновенно, говорят наши горцы, не бывшие в русских учебных заведениях, но его речь была правильная и округленная. Далее он продолжал:

– Я лечился в прошлом году морскими ваннами в Кеммерне, и в это время генерал С. прислал мне книжку журнала с этою вашею статьей.

В дальнейшем разговоре я спросил его: помнить ли он, как я и несколько других офицеров окружили его в одной из боковых зал калужскаго дворянского собрания и просили вынуть из ножен и показать нам кинжал?

– Чуть помню,– отвечал генерал.

С того времени, мы стали, почти ежедневно, встречаться в Кисловодском парке и разговаривать. Затем, стали и бывать друг у друга. Однажды Магомет-Шефи застал у меня известного артиста В. П. Далматова.

– Мы немножко знакомы,– сказал генерал артисту; когда вы были в Казани, я наслаждался вашею игрою в театре.

В. П. поблагодарил за любезность и прибавил:

– А я вам, генерал, был очень обязан тогда за черкесский костюм. Ваш сын выручил меня однажды, достав вашу черкеску, которая была нужна мне в одной пьесе. [369]

– Да, да, помню. Сын пришел ко мне и говорит: дай, папа, артисту Далматову свою черкеску; она ему необходима на сцене, а ни у кого в Казани ее нет. Она вам не была мала? – улыбаясь, спросил генерал.

– Какое, мала! пришлось делать складки, – смеясь, отвечал Далматов, мущина тоже не худенький.

В конце августа, Магомет-Шефи-Шамиль уехад из Кисловодска. Наступила зима; я жил в Петербурге. Однажды, в рождественский сочельник, я слышу, кто-то в передней спрашивает служанку, дома ли я? Оказалось, это был генерал Шамиль, разыскавший меня в Питере. Он приехал на целый месяц и жил в Офицерском собрании, на Литейной, где я потом и посещал его. И вот, во время этих наших свиданий, как и в Кисловодске же, Магомет-Шефи-Шамиль рассказывал мне очень много о своим знаменитом отце. Я нахожу небезъинтересным привести здесь часть этих рассказов – главным образом, то, что может служить поправками к неверным сведениям, напечатанным, как о самом имаме Шамиле, так и об его семье, а равно и такие сведения, которые не были напечатаны вовсе.

Но прежде скажу несколько слов о пребывании генерала Шамиля в Кисловодске, так как это тоже представляет некоторый интерес, как увидят читатели.

За все время своего пребывания на Кавказских минеральных водах, Магомет-Шефи-Шамиль был, можно сказать, самым популярным человеком: им все приезжие в Кисловодск очень интересовались, как сыном человека, которому так еще недавно принадлежала часть этого Кавказа, который был полновластным владыкою горцев, имевшим право на их жизнь и смерть, и который 25 лет вел неустанную войну с Россией, считавшеюся самым могущественным военным государством в мире. Еще более, чем приезжие на воды, интересовались сыном Шамиля горцы. Как только прошел по Кисловодску и соседним аулам слух, что сын Шамиля приехал на Кавказ, и об этом узнали ближайшие горские племена – кабардинцы, карачаевцы и другие,– то вскоре же в алдеях Кисловодского парка стали появляться совсем необычные посетители вод: можно было встретить согбенных уже, но все еще статных и величавых стариков-горцев, в их живописных национальных костюмах, выжидавших возможности взглянуть «на сына Шамиля»... И Бог весть, какое чувство западало в душу этих былых героев, закалившихся в своей давно минувшей, героической, чисто легендарной борьбе с Россией, когда перед ними проходил сын их бывшего духовного владыки и неограниченного светского повелителя, [370] одетый, обыкновенно, в военную тужурку с генеральскими погонами!..

Генерал Магомет-Шефи не мог, конечно, не замечать этого страстного любопытства, возбуждаемого им в горцах. Все дело, впрочем, только и ограничивалось этим безмолвным – и совершенно безвредным – созерцанием: горцы никогда не решались заговорить с генералом, или расспрашивать его о чем-нибудь... Сам генерал тоже никогда их не останавливал и не заговаривал с ними. Раз только при мне, ему встретилась целая семья довольно, по-видимому, богатых кабардинцев в их национальных костюмах, но без чадр у женщин, т. е. с открытыми лицами, состоящая из двух жеящин и детей, и он заговорил с ними на туземном наречии; спросил их, из какого они аула и зачем приехали?.. Оказалось, что кабардинки лечились в Пятигорске, а затем приехали доканчивать свое лечение в Кисловодска Сам Магомет-Шефи приехал на воды из Казани, тоже ради лечения; он пользовался, собственно, эссентукскими водами, которые пил, живя в Кисловодске и купаясь в Нарзане. Ничто другое не призывало его на Кавказ и не связывало с ним.

Из всех его родных проживал на Кавказе лишь один его шурин – Абдурахим, женатый на дочери Шамиля, Фатимат, давно уже умершей. Абдурахим, бывший тоже на русской службе, имел чин подполковника, получал пенсию и жил «на своем хозяйстве» в Кази-Кумухе.

У генерала же Шамиля никакого имения на Кавказе не было. Его покойному отцу император Александр II «подарил» в Дагестане (нынешняя Дагестанская губерния), в Аварском округе, селение (аул) Гимры, где, именно, и родился имам, «с прилежащими к нему землями»; но с этим высочайшим даром случилась история. Когда Шамиль, в 1870 году, отправился в Мекку, то поручил управление этим обширным имением своему родственнику (племяннику), Джемал-Эдину, с тем, чтобы половину доходов тот брал бы себе, в вознаграждение за труды по управлению имением, а другую половину отдавал бы на содержание сирот, детей воинов, как русских, так и черкесов, убитых в сражениях во время Кавказской войны. Затем, прошли долгие годы; умер Шамиль, равно и умер и Джемал-Эдин,– и вот, в этом лишь году, генерал Магомет-Шефи, приехав в Петербург, возбудил ходатайство о возвращении ему высочайше пожалованного его отцу имения, находящегося во владении наследников Джемал-Эдина. Имение это довольно ценное: его пресованные фрукты – персика, абрикосы и пр., в [371] количестве нескольких тысяч пудов, идут по всей России, и преимущественно в Москву и Петербург.

В настоящее время, генерал Магомет-Шефи-Шамиль, продолжая числиться в Конвое Его Величества, состоит в распоряжении командующего войсками Казанского военного округа и проживает постоянно в Казани. В Казани же Шамиль и женился, так как его первая жена, Амминат, дочь Чохскаго наиба, в Дагестане, Энькоу-Хаджио, умерла тоже в Калуге, не перенеся тамошнего климата. Магомет-Шефи женился на ней еще до своего плена, именно в 1858 году, когда ему, жениху, было всего только 13 лет, а невесте – 12-ть. Теперешняя супруга генерала Шамиля – дочь именитого казанского мурзы; у них две дочери – красивые молодые девушки,– судя по портретам, которые мне довелось видеть у их отца.

Магомет-Шефи-Шамиль принял присягу на верноподданство ранее, чем все остальные члены семьи,– и уже в 1863 году был зачислен в Конвой. В сентябре 1866 года, на параде, бывшем в день свадьбы наследника-цесаревича Александра Александровича, молодой Шамиль подъезжал, в качестве ординарца от Конвоя Его Величества, к государю Александру II; затем, вечером, во время торжественного бала, в Зимнем дворце, на котором присутствовал и старый Шамиль, государь, подойдя к нему, сказал: «я сегодня любовался твоим сыном – каким он молодцом был на коне».

Во время последней нашей войны с турками, Магомет-Шефи был уже полковником. Желая доказать свою преданность государю и своему новому отечеству, он, однажды, обратился к императору с просьбою – послать его на место военных действий в Турцию; но покойный Александр II, с свойственною ему деликатностью, отказав в просьбе, пояснил:

– Я не хочу, чтобы ты воевал с единоверцами.– И затем, улыбаясь, прибавил: вот, подожди войны с европейцами,– я тебя, тогда, в первый огонь пошлю.

Не лишен также интереса рассказ генерала Шамиля о милостивом отношении к нему и императора Александра Александровича. Приехав, однажды, в Петербург из Казани в двухдневный отпуск, чтобы повидать тяжко больнаго генерала Черевина, ранее бывшего начальником Конвоя, генерал отправился к нему в Царское Село, где жил в то время и Двор. Когда он сидел у больного в спальне, туда неожиданно вошел ординарец и доложил:

– Его величество государь император.

Магомет-Шефи хотел было уйдти в другую комнату, так как он, приехав в Петербург всего на два дня, не думал представляться ни государю, ни военному министру, и даже не имел с собою [372] мундира и орденов; но генерал Черевин сказал, что это невозможно, т. е., чтобы Шамиль как бы прятался от государя.

Государь, войдя в комнату, прямо подошел к Магомет-Шефи:

– Здравствуйте, Шамиль! Давно ли приехали?

– Только вчера, ваше величество,– отвечал Магомет-Шефи.

Государь пробыл у больного Черевина более получаса и все время был очень любезен с Шамилем. Таким образом, необходимо надо было представляться ему оффициально. Ордена достать было легко; но являлся вопрос – где добыть генеральский мундир, который пришелся бы на высокую, атлетическую фигуру Шамиля? Заказывать шить его было немыслимо, так как надо было представиться в следующий же день... В виду такого безвыходного положения, генерал Шамиль обратился к придворному военному портному – не сможет ли он помочь герою? Портной объявил, что в один день сшить мундир никак нельзя; но что у него, в мастерской, имеется почти законченный, общегенеральский мундир для государя, которому он вовсе не к спеху, вследствие чего он, портной, успеет сделать ему новый. Магомет-Шефи примерил мундир – и он, к изумлению его и портного, оказался сшитым как будто бы прямо по нем. В этом мундире приезжий генерал и представлялся, а для государя сделали новый.

Но еще более интересный эпизод в жизни генерала Магомета-Шефи случился с ним в Париже. Он жил там вместе с графом К–ым; и вот, однажды, пробегая «Фигаро», граф был поражен публикацией-рекламой, приглашающей почтеннейшую публику посетить в пассаже – сообщался адрес – «сына знаменитаго Шамиля, бывшего владыки Кавказа, воевавшего с русскими варварами в течение сорока лет»; затем прибавлялось, что сын этот, по имени Магомет-Шефи, имеет множество ран и лишь чудом спасся от смерти во время гунибского боя. В конце прибавлялось, конечно, что это удовольствие стоит всего один франк... Нечего, конечно, говорить, как глубоко был возмущен этою публикацией действительный сын Шамиля, находившийся, по счастию, в это время в Париже, и графу К. стоило немалого труда удержать бывшего горца от немедленной поездки к обманщику для расправы с ним... Когда чувство первого пыла негодования улеглось, полковник Шамиль и граф К. поехали по указанному адресу. Заплатив два франка, они были допущены к лицезрению «сына Шамиля»... Это был громадного роста человек, брюнет, одетый в черкесский костюм и обвешанный с ног до головы оружием; по национальности, он оказался армянином. Через переводчика, знающего армянский и французский языки, он изъяснялся с публикою. Граф К. обратился к [373] нему на французском языке и стал расспрашивать... Но молодой Шамиль все-таки не вполне выдержал свою роль постороннего посетителя: он спросил обманщика прямо по-русски:

– Вы, действительно, сын Шамиля?

Армянин, услышав русский язык, вначале сконфузился было немного, но затем, оправившись, начал свое бесстыдное вранье...

Шамиль взял под руку графа К., отвел его в сторону и сказал:

– Поезжайте в посольство, расскажите посланнику всю эту историю и попросите немедленно принять меры к арестованию этого обманщика. А я останусь здесь и не отойду от него ни на шаг.

Спустя некоторое время, граф К. вернулся обратно, в сопутствии нескольких французских полицейских чиновников, и армянин был тотчас же арестован и, затем, препровожден в Россию, на расправу.

В последний раз я виделся с генералом Шамилем в Петербурге, в его скромном номере в Офицерском собрании. Он жил один, без семьи, сильно расхворался и находился, вдобавок, под тяжелым впечатлением известия о внезапной смерти в Казани одного из близких своих друзей, генерала П–ина, который, в последнее время, жил вместе с ним в Офицерском же собрании и только за неделю перед своею смертью выехал из Петербурга. Между прочим, я стал рассказывать генералу о том сочувствии, которое возбуждают к себе воюющие буры – со стороны почти всех европейских держав и даже Америки. Шамиль внимательно слушал меня и, затем, вздохнув, проговорил:

– А вот, моему отцу, пятьдесят лет тому назад, никто не помогал!..

II.

Поправка к биографии Шамиля и его юность. – Его первые схватки с русскими. – Его легендарный подвиг в Гимрах. – Шашка Шамиля. – Невиновность Шамиля в избиении аварских ханов. – Фатализм Гамзат-Бека и предостережения Шамиля. – Нападение на сонного Шамиля в Ведене. – Религиозная терпимость Шамиля. – Его намерение уничтожить рабство на Кавказе.

Перехожу затем к тем дополнениям о покойном имаме Шамиле, которые мне довелось слышать от его сына, генерала Магомет-Шефи. [374]

Некоторые биографы Шамиля сообщают, что он в детстве был, будто бы, пастухом коз в Дагестане. Это не верно: Шамиль был сыном аварского узденя Денгау-Магомета; мать же его была дочерью аварского бека, Пир-Будоха; имя ее было Баху-Меседу. Уздень – это именитый гражданин, бек – дворянин, иногда владетельный; собственно князей в Дагестане нет. И впоследствии, когда Шамиль предстал пред князем Барятинским в 1859 году, он сам назвал себя узденем: «Я – простой уздень, тридцать лет дравшийся за религию и свободу моего края»,– говорил он, между прочим, в своей речи... Воспитание Шамиля и обучение было очень сериозное – для горца: он, после первоначального обучения, был отправлен отцом в Унцукуль, к знаменитому среди горцев ученому Джемал-Эддину, у которого и пробыл с 12-ти до 20-ти лет, обучаясь различным наукам и, между прочим, арабскому языку, философии и законоведению. В особенности, юного Шамиля пленяли рассказы о жизни и подвигах древних героев Греции и Рима. Вся жизнь его в тот цветущий возраст проходила в занятиях науками и молитве, так как учитель его был, в то же время, и очень религиозный человек. Лишь иногда, жизнь молодого Шамиля разнообразилась боевыми схватками с русскими, для чего приходилось становиться в ряды дагестанцев, предпринимавших набеги в русские пределы. Он обладал необычайною физическою силою и был очень отважен. Его физическая ловкость в прыганьи и беге не имела себе равных,– и мы далее увидим, как эти, чисто физическая доблести в соединении с феноменальною его силою спасали не раз ему жизнь. В единоборстве он между своими сверстниками и горцами вообще не имел равных.

Главные военные отличия Шамиля в рядах чеченцев начинаются, собственно, с тридцатых годов, под начальством первого имама Кавказа, Кази-Магомета (Кази-Муллы), в учиненных им набегах на Аварию, преданную, в лице своих ханов, русскому правительству. Самый же легендарный подвиг Шамиля, обративший на него внимание всех горских племен, произошел, как известно, в Гимрах, в 1832 году, когда Кази-Магомет, окруженный со всех сторон отрядом барона Розена и покинутый дагестанцами, заперся с Шамилем и пятнадцатью самыми преданными ему мюридами в башне. И вот когда половина мюридов были уже перебиты, Кази-Мулла предложил Шамилю выскочить с ним из башни и попытаться пробиться. Шамиль согласился. Кази-Мулла выскочил первым и был тотчас же заколот штыками. Шамиль же, видя у дверей двух солдат с ружьями, готовыми выстрелить по тому смельчаку, который решится выскочить, подобно Кази-Мулле, выпрыгнул из верхних [375] дверей башни,– и так ловко и далеко, что очутился позади этих двух и, мгновенно изрубив их, погнался за третьим солдатом, убегавшим от него, нагнал его и убил. Так как стрелять в Шамиля в это время никто не решался, потому что кругом были солдаты и легко можно было поэтому попасть в своих же, то борьба велась лишь холодным оружием. И вот, в тот момент, когда Шамиль рубил насмерть третьего солдата, к нему подбежал четвертый и ударил его штыком в грудь, и так сильно, что штык вышел в спину, у правой лопатки, и правая рука была парализована; тогда Шамиль быстро перехватил шашку в левую руку ², одним сильным ударом разрубил солдату голову и побежал к находившимся неподалеку густым деревьям. Охваченные паническим страхом и изумленные необычайною силою и отчаянным мужеством Шамиля, изрубившего уже четырех человек, солдаты отхлынули от него... В этот момент, вблизи его очутился мюрид Магомет-Али, единственный нераненый горец из бывших в башне: пользуясь тем, что всеобщее внимание было сосредоточено на Шамиле, он беспрепятственно выскочил из башни и с криком: «Аллах! Аллах!» явился на помощь Шамилю... Вдвоем они добежали до деревьев и скрылись; но вскоре Шамиль, истекая кровью, упал в изнеможении, снял с себя шашку и, отдавая ее Магомету-Али, сказал: «Сбереги мою шашку; она мне не нужна больше,– я умираю»... С этими словами, Шамиль склонил голову, и из его рта хлынула кровь... Русские сочли его убитым и оставили в покое, а Магомет-Али, отбежав в сторону, наблюдал за Шамилем издали и с наступлением вечера поспешил к нему на помощь и перевязал ему раны, а ночью отвел его в ближайший аул Унцукуль, где жил тесть Шамиля, Абдул-Азис, славившийся в Дагестане, как искусный врач. Три месяца Шамиль находился между жизнию и смертию, но могучая натура превозмогла, и он понемногу оправился. Раны помешали лишь избранию его в имамы, каковое звание и перешло к Гамзат-Беку. Шашка Шамиля, сослужившая ему такую службу, была очень тяжелая, так что никто из горцев не мог владеть ею. Эта шашка находится в настоящее время, как сообщил мне генерал Шамиль, в Мекке, у старшего сына Шамиля, Кази-Магомы.

В общем, Шамиль, по словам его сына Магомет-Шефи, [376] имел 19-ть ран холодным и оружием и три раны пулевых; одна русская пуля так и осталась в нем навсегда и похоронена вместе с ним.

При следующем имаме (втором), Гамзат-Беке, в 1834 году, произведено было нападение мюридов на Хунзах, принадлежащий преданным нам аварским ханам, при чем произошло и самое избиение этих ханов. Рассказывая об этом кровавом эпизоде, почти все историки Кавказской войны обвиняют Шамиля, внушившего, будто бы, Гамзат-Беку мысль воспользоваться пребыванием ханов в лагере дагестанцев при реке Тоботе и перебить их, с целью подчинить своему влиянию аварцев и склонить их затем к газавату – то есть к ведению священной войны против русских,– так как ханский аварский дом был главным препятствием введению газавата в Аварии и к распространению власти имамов в ее горах и аулах.

В действительности же, по словам генерала Шамиля,– отец его отнюдь не подстрекал Гамзат-Бека к избиению рода аварских ханов (Шамиль, будто бы, сказал Гамзат-Беку, когда аварские ханы явились в его лагерь: «Куй железо, пока горячо!..») и не хотел происшедшей резни. Как на доказательство неучастия Шамиля в этом трагическом и вероломном событии, генерал Шамиль указывает на то обстоятельство, что, когда его отец после убиения Гамзат-Бека был избран имамом, он тотчас же приказал снести головы всем тем, кто, по приказу Гамзат-Бека, убивал аварских ханов и их свиту. Равно, он приказал казнить и тех аварцев, которые потом, два года спустя после избиения их ханов, убили Гамзат-Бека. При этом, передавая мне подробности избиения ханов, генерал Шамиль сообщил следующую интересную подробность. Когда, с наступлением ночи, началась между аварцами и мюридами Гамзат-Бека резня, то рубился, конечно, и Шамиль, защищаясь от нападавших на него нукеров, которые, зная его за друга Гамзат-Бека, хотели непременно его убить. Среди самого пыла битвы один аварский бек крикнул: «Изрубите Шамиля! он в белой чалме»... Тогда Шамиль быстро снял с себя чалму (белую) и надел ее на первого, подвернувшегося ему мюрида, а его черную папаху надел на себя; мюрид, слышавший тоже крик аварца, беспрекословно повиновался Шамилю – и вскоре был изрублен в куски, а Шамиль остался жив, получив лишь легкую рану шашкой. Как известно, вся эта страшная резня началась почти случайно. Мюриды Гамзата хотели, по его приказу, взять из свиты аварских ханов лишь одного узденя Буга, жителя селения Цудахар, убившего когда-то двоюродного брата Гамзат-Бека, некоего Амира-Али; аварцы отказались выдать Буга, и когда мюриды стали брать его силою, начался спор, [377] во время которого один из нукеров сделал в мюрида выстрел; это и послужило сигналом к общей резне между давно уже враждовавшими между собою аварцами, с одной стороны, и партиею мюридов Чечни и Дагестана,– с другой.

Перед убийством Гамзат-Бека, Шамиль всячески предостерегаль его от возможности со стороны аварцев отмщения за смерть их ханов: Шамиль советовал имаму, между прочим, не избирать своей резиденцией аварский Хунзах, а находиться по-прежнему в Гоцатле; но Гамзат-Бек не внимал его советам и как бы фатально шел навстречу смерти. Чрезвычайно интересные сведения сообщил мне по этому поводу генерал Магомет-Шефи (узнавший их от своего покойного отца). Отец его, Шамиль, за два дня до убийства, предостерегал Гамзат-Бека от поездки по случаю предстоящего праздника в мечеть; но Гамзат, будучи фаталистом, отвечал ему:

– Не боюсь. Будете то, что написано мне на досках предопределения. – Посланному же Шамиля, подавшему ему письмо, он сказал: – Никто не может остановить ангела, если Аллах пошлете его за душой человека...

Получив эти ответы, Шамиль тотчас же отправил Гамзат-Беку второе письмо, в котором писал: «Ты очень слепо веришь в предопредедение. Это хорошо; но попробуй, однако, кинуться со скалы,– и ты увидишь, что наверное погибнешь, хотя бы тебе, по здоровью твоему, можно было прожить еще много лет». Это второе письмо не дошло уже до Гамзата, а первое было найдено в кармане архалука убитаго имама.

Не менее трагические эпизоды происходили иногда с Шамилем и вне столкновений с партийными врагами в горах и с русскими отрядами. Так, напр., однажды, в Ведене, ночью, произошел с ним следующий случай. К нему в Ведень был доставлен уздень (а не русский солдат, как утверждает г-жа Чичагова в своих записках), заподозренный в желании передаться русским, т. е. объявить себя и свое селение «мирным». Шамиль приказал его ослепить, а затем посадить пока в глубокую яму, служившую местом ареста для виновных. Как мог выбраться оттуда ослепленный уздень, как мог он подкрасться к двум сонным телохранителям Шамиля, вздремнувшим у входа в дом имама, и даже без всякого шума убить их обоих, и кто дал ему кинжал,– все это осталось неизвестным... Но только жизнь Шамиля висела в эту страшную для него ночь на волоске: убийца, прикончив часовых, тихо прокрался в его спальню и ударил сонного Шамиля, раздетого и безоружного, кинжалом в бок, нанеся ему, по счастию, неопасную рану. Шамиль спасся, благодаря лишь своей необычайной силе: он, [378] проснувшись, быстро обхватил нападавшего руками и совсем сдавил его в своих могучих, железных объятиях, а зубами стал грызть его за голову. Когда, наконец, прибежали к Шамилю на помощь и он разжал руки, то на пол упал совсем уже умирающий человек, который спустя несколько минут и испустил дух, унеся с собою в могилу тайну оказанного ему кем-то содействия... Шамиль, после этого ночного нападения на него, несколько реформировал лишь свой личный конвой, состоявший из двухсот телохранителей, набранных, преимущественно, из жителей аула Чиркей, питавшего особую ненависть к русским.

В сфере управления подвластными ему племенами горцев и вообще в администрации имам Шамиль не был особенным фанатиком и проявлял иногда удивительную для магометанина снисходительность к чуждой ему религии. Так, например, он разрешил нашим раскольникам, бежавшим к нему в горы от религиозных преследований со стороны русских властей, открыто отправлять свое богослужение в устраиваемых ими часовнях, а также предоставил им право устраивать и свои скиты – где пожелают. Он даже не брал с них за это право никаких налогов. По словам генерала Магомет-Шефи, отец его хотел даже освободить всех рабов подведомственных ему горских племен; но наибы, владетельные «султаны» и беки, прослышав об этом, явились в его резиденцию, в Ведень, и прямо угрожали имаму, что если только он приведет в исполнение эту меру, то они все примут русское подданство – и у них, следовательно, будут существовать русские порядки с их крепостным правом.... Это сообщение чрезвычайно интересно и знаменательно.

III.

Столкновение Шамиля с приставом Пржецлавским. – Отказ Шамиля подписать петицию в пользу поляков. – Мщение пристава Шамилю, его козни и интриги. – Жалоба Шамиля губернатору Лерхе. – Несостоявшееся прибытие нового пристава. – Обращение Шамиля к заступничеству нового калужского губернатора, Спасского. – Прибытие в Калугу полковника Брока на следствие. – Увольнение пристава Пржецлавского. – Смертность в семье Шамиля в Калуге. – Перевод его в Киев. –Увольнение в Мекку. – Смерть Шамиля. – Его популярность в Мекке и Константинополе. – Его записки о войне на Кавказе.

По милости полковника Пржецлавского, бывшего приставом при Шамиле в Калуге же (после А. И. Руновского), знаменитый [379] пленник едва не был сослан в Вятку. История этого столкновения между имамом и приставом не могла быть своевременно опубликована по крайней деликатности Шамиля, не выдавшего даже и своего врага; но теперь, когда со времени этой истории прошло 37 лет, представляется возможным огласить истинные причины, послужившие к столкновению, или, скорее, ко взаимной ненависти между Шамилем и его стражем. Об этих «истинных причинах» рассказал мне генерал Шамиль, и его рассказ должен, в то же время, опровергнуть многие неточности и даже просто выдумки, занесенные полковником Пржецлавским в его «Дневник», появившийся в 1877 году, на страницах «Русской Старины».

У пристава Пржецлавского произошло, уже на первых порах, с Шамилем следующее неудовольствие. Этот пристав, служивший ранее на Кавказе, добыл там от какого-то летописца-муллы рукопись на арабском языке «О трех имамах» – т. е. о Кази-Мулле, Гамзат-Беке и Шамиле; затем, переведя эту рукопись на русский язык с целию напечатать ее, он дал перевод (но не подлинник) Шамилю, прося его засвидетельствовать своею подписью верность фактов, изложенных в рассказе. Шамиль, не видя в глаза подлинника и не читая вовсе по-русски, категорически отказался подписать перевод Пржецлавского. Это и послужило первым, хотя еще и не особенно важным, поводом к неприятным отношениям, установившимся между приставом и пленным имамом. Об этом неудовольствии упоминается, между прочим, и в книге г-жи Чичаговой о пребывании Шамиля в Калуге. Но истинная причина, особенно озлобившая пристава Пржецлавского противу Шамиля, была не та; она заключалась – как рассказал мне генерал Шамиль – в следующем.

В конце 1863 года, когда польский мятеж был уже подавлен, а над виновными лицами чинился суд и расправа, полковник Пржецлавский, поляк родом, стал очень часто заговаривать с Шамилем об этом мятеже, постоянно описывая, в самых мрачных красках, те жестокости, каким, будто бы, подвергались поляки по распоряжению Муравьева в Литве и графа Берга в Варшаве. При этом Пржецлавский всячески старался внушить Шамилю, что обо всех этих «жестокостях» государь ничего не знает и не ведает – и было бы-де истинною услугою для самого царя, если бы кто-нибудь замолвил ему слово за «несчастных»… Шамиль, насколько не интересовавшийся польским мятежом, пропускал все эти подходы пристава мимо ушей, считая их лишь обыкновенными разговорами. Но вот, в одно прекрасное утро полковник Пржецлавский, поговорив несколько минут в обычном минорном тоне о «жестокостях», претерпеваемых его соотечественниками, и считая, по всей вероятности, [380] почву достаточно уже подготовленной, неожиданно вынул из кармана и подал Шамилю письмо на имя государя, прося подписать его... Письмо оказалось написанным в два текста – на арабском и русском языках: на арабском для Шамиля, а по-русски – для государя. Шамиль, пораженный такою назойливостью, взял все-таки письмо из рук Пржецлавского и прочел его арабский текст. В письме говорилось, приблизительно, вот что: «Четыре года тому назад, русскому государю была дарована Богом полная победа над кавказскими горцами, воевавшими более полувека с Белым царем. По своему величайшему милосердию, государю угодно было забыть о вреде и кровопролитиях, учиненных за время войны горскими племенами, а самому имаму – даровать полное прощение и осыпать его величайшими благодеяниями и щедротами. Теперь повторилось-де то же самое: победоносные войска государя одолели восставших поляков – и война окончилась. Но последствия победы в настоящее время не те, что были 4 года назад: тогда дагестанцам и другим племенам даровано было прощение; теперь же побежденных и виновных постигает тяжкая кара: смертные казни, ссылка на каторгу, тюрьма, конфискация имуществ и пр. И вот, он, смиренный старец Шамиль, осведомившись обо всем этом, осмеливается-де обратиться к сердцу великого государя и молить его о проявлении того же великодушия к побежденным полякам, какое он, государь, проявил в 1859 году к нему, Шамилю, к его семье и всем, воевавшим вместе с ним наибам...» и т. д.

Вот смысл письма, преподнесенного, по рассказу генерала Шамиля, приставом Пржецлавским для подписи пленному его отцу. Дело задумано было недурно – в смысле заступничества поляка Пржецлавского за своих, действительно несчастных собратий. Но оказалось, что Пржецлавский мало зналь характер осторожного и умного Шамиля, если позволил себе такой подход. Имам вежливо и терпеливо выслушал своего приставника, внимательно прочел письмо и, возвращая его неподписанным, проговорил твердым и решительным тоном:

– Прошу вас, полковник, не обращаться ко мне с подобными предложениями. Я никогда не осмелюсь беспокоить государя такими письмами.

Полковник Пржецлавский съумел, в это время, не только скрыть пред Шамилем свое неудовольствие, но еще и взял с него обещание никому не говорить обо всем этом деле. Вот этот-то отказ и послужал главною и единственною причиною положительной ненависти и злобы, которую с тех пор стал питать пристав к своему пленнику: с того времени он и начал постепенно, но [381] систематически, изводить Шамиля. Полковник Пржецлавский стал вмешиваться во внутренние распорядки жизни Шамиля и его семьи, стал ссорить членов его семьи между собою и прислугою; оскорблял Шамиля самым назойливым досмотром за каждым его шагом, когда он выходил из дому; распускал о нем по Калуге такие нелепые слухи и сплетни, что почетные жители города почти совсем перестали посещать имама; затем, в своих донесениях военному министруон стал сообщать о постоянном, будто бы, недовольстве Шамиля государем и его милостями; что он ропщет, будто бы, на скудость назначенного ему содержания ³; что он мечтает о возвращении своего владычества и пр.

Шамиль, измученный всеми этими мелочными оскорблениями и неприятностями, в конец отравлявшими его и без того тяжелую жизнь, попросил губернатора Лерхе походатайствовать о смене пристава. Вскоре, действительно, приехал из Москвы в Калугу денщик капитана по фамилии Семенова, назначенного на смену Пржецлавского, с письмом к нему, в котором Семенов писал приставу: «Я назначен на ваше место: примите мои вещи» и пр.; но, спустя некоторое время, стало известно, что полковник Пржецлавский оставлен, по-прежнему, на своем месте... Предполагалось, что им был совершен положительный подлог с целию удержаться на своей должности: по выраженному самим Шамилем подозрению, впоследствии подтвердившемуся,– Пржецлавский написал от имени имама письмо в военное министерство с просьбою оставить при нем, Шамиле, прежнего пристава...

Так прошло еще два года. Полковник Пржецлавский продолжал по-прежнему всячески изводить и принижать Шамиля... Тогда имам со свойственною ему прямотою обратился прямо к генерал-майору Чичагову, недавно прибывшему в Калугу на только что учрежденную должность губернского воинского начальника, прося его доложить губернатору его, Шамиля, просьбу, чтобы тот, в присутствии всех высших властей города, выслушал бы его жалобу на приставленного к нему полковника Пржецлавского.

Желание знаменитого пленника было исполнено, и в квартире губернатора Спасскаго, в присутствии генерала Чичагова, вице-губернатора графа Шуленберга и губернского предводителя дворянства Щукина, Шамиль сообщил чрез переводчика о причиняемых ему приставом Пржецлавским оскорблениях и неприятностях и просил [382] собрание ходатайствовать об его смене. Между прочим, он рассказал и о своем отказе удостоверить рукопись «О трех имамах», но не упомянул все-таки ни одним словом, в силу данного Пржецлавскому обещания, о петиции в пользу поляков, которую предлагал ему к подписи полковник Пржецлавский.

Собрание внимательно выслушало Шамиля, и губераатор ходатайствовал у военного министра о смене пристава. Но результаты этого представления были для Шамиля, на первых порах, очень неожиданны и неприятны. В Калугу прибыл из Петербурга полковник Брок, командированный военным министром для производства дознания, но не над интриганом-приставом, а над пленным Шамилем.

К счастию для Шамиля, губернский воинский начальник Чичагов успел уже за время своего пребывания в Калуге не только хорошо ознакомиться с имамом и всею его семьею, но заметить также и все козни и интриги, подводимые под него приставом; он помог полковнику Броку раскрыть все сложные махинации и обстоятельства этого неприятного дела и все интриги пристава – до подложнаго письма от имени Шамиля к военному министру включительно.

В конце концов, пристав был сменен, и Шамиль был, таким образом, избавлен от проступка, который он неминуемо бы совершил и от которого он не раз был на один только шаг: он, хорошо понимая и чувствуя все интриги, козни и клеветы пристава Пржецлавского и будучи человеком прямым, вспыльчивым, властным и необузданным, едва-едва иногда удерживался от кровавой расправы с своим неблагородным врагом...

* * *

Дальнейшая жизнь и судьба Шамиля были таковы. Суровый – сравнительно с Кавказом – климат Калуги сделал то, чего не могли сделать 19-ть имевшихся у него ран: его исполинская, железная натура стала видимо ослабевать... Этот климат еще сильнее и быстрее стал отражаться на женщинах семьи Шамиля: вначале умерла от скоротечной чахотки самая красивая из всех женщин семьи Шамиля – Каримат; жена старшего его сына Кази-Магомы; затем, умерла от чахотки же любимейшая дочь Шамиля Нафисата, жена Абдуррахмана, и т. д.; вообще в Калуге, за время десятилетнего пребывания там Шамиля, умерло всего семнадцать человек – из семьи и свиты пленника,– считая в том числе и прислугу. Вольным сынам гор, привыкшим к мягкому горному воздуху и дремучим хвойным лесам своей родины, было тяжело и душно жить в Калуге... Раз, Шамиль, будучи в Петербурге, в 1861 году, просился в Мекку; но ему дано было понять, что эта просьба преждевременна. В бытность же [383] [сво]ю в том же Петербурге в 1866 году, на торжествах бракосочетания цесаревича Александра Александровича, он не решился возобновлять свое ходатайство. Наконец, в октябре 1869 года, он переведен на жительство в Киев, где климат был все-таки мягче и теплее. Затем, в начале 1870 года, Шамиль, имея уже 74 года, получил разрешение отправиться в Мекку со всем своим семейством – с женами, дочерьми, зятьями и младшим сывом Магометом, за исключением двух сыновей: Кази-Магомы, проводившего отца до Одессы, и Магомета-Шефи, уже служившего в то время в Конвое Его Величества офицером.

Недолго – менее года – пожил старый Шамиль на воле: 4-го февраля 1871 года он умер, окруженный почти всею своею семьею, так как и Кази-Магоме было потом дозволено уехать к умирающему отцу. По рассказу генерала Шамиля, смерть его отца произошла при следующих обстоятельствах: имам, удачно совершив в 1870 году свое первое путешествие из Медины в Мекку, пожелал конце января 1871 года поехать туда помолиться еще раз. Так как он был от многих ран и преклонных лет очень слаб и не мог уже ехать верхом, то ему было приспособлено особое сиденье-стул, укрепленное между двумя верблюдами, которых и должен был вести ровным шагом особый поводарь. Случилось, что, в первую же ночь по выезде из Медины, поводарь не досмотрел как-то, и один из верблюдов шагнул вперед другого, вследствие чего один конец сиденья сорвался с горба продвинувшегося вперед верблюда, и старик Шамиль упал на землю и сильно расшибся. Караван тотчас же вернулся в Медину, где вскоре Шамиль и скончался. Он был похоронен в Медине же, на кладбище Джан[…т]-Эм-Баки.

Популярность Шамиля между магометанским населением Мекки, Медины и даже Константинополя была очень велика, и никто даже из владык Турции не пользовался таким обожанием и поклонением, каковые выпали на долю бывшего властителя Кавказа. Например, в мечетях Мекки в то время, когда туда приходил молиться Шамиль, происходила всегда такая страшная давка, что турецкая полиция и муллы решили, наконец, назначить для Шамиля особые ночные часы, когда жители города и богомольцы отправлялись спать. Народ бросался за ним вслед и целовал не только его руки, ноги и одежду, но и те места на плитах мечети, где ступала его нога и где он стоял во время молитвы.

Не меньший почет он встретил и в Константинополе, когда заехал туда по дороге из Одессы. Султан принял его в торжественной аудиенции, какою удостоивал только хедива и [384] царственных особ, и при всех поцеловал его руку; а когда Шамилю водилось проезжать или идти пешком по улицам турецкой столицы то османлисы падали пред ним ниц и лежали распростертые земле все время, пока он мимо них проходил или проезжал. Таково было в глазах турок и других восточных народов обаяние человека, провоевавшего с могущественною Российскою империей почти 25 лет,– в то время, как та же Турция, начиная с нами свои войны, всегда вынуждаема была заканчивать их невыгодным для нее миром – по истечении года, или много-много двух лет.

Об этой своей войне с русскими войсками на Кавказе имам Шамиль, за время своего десятилетнего проживания в плену, в Калуге, составил подробные записки на арабском языке, которые находятся в настоящее время у его старшего сына, Кази-Магомы, проживающего в Медине.

IV.

Дальнейшая судьба родственников Шамиля. – Смерть его жен, Зайдаты и Шуанаты. – Смерть от чахотки дочерей Шамиля и прочих родных. – Измена Кази-Магомы. – Судьба младшего сына Шамиля, Магомета. – Трагическая смерть наиба Хаджио. – Ссылка его убийц в Сибирь. – Поправка к книге г-жи Чичаговой о Шамиле. – Мнимое «скряжничество» Шамиля по запискам пристава Пржецлавского. – Гостеприимство генерала Магомет-Шефи-Шамиля.

Теперь я нахожу небезъинтересным рассказать о дальнейшей судьбе членов семьи Шамиля и близких к нему лиц.

Все женщины, жившие с Шамилем в Калуге – его жены, дочери и снохи – в настоящее время не находятся в живых. Я уже упоминал о смерти красавицы Каримат, жены Кази-Магомы, и о смерти любимой дочери Шамиля, Нафисаты – от скоротечной чахотки, приключившейся от сурового, сравнительно с Кавказом, климата Калуги. Точно также и здоровье остальных женщин было подорвано десятилетним проживанием в плену в названном городе. Жена Шамиля Зайдата пережила мужа лишь на три месяца и умерла в мае 1871 года в Таифе, близ Мекки, и была в Мекке же и похоронена. Шуаната, любимейшая жена имама, мужественнее всех других женщин перенесла калужский климат так как была по рождению армянка, а не жительница гор; она была гораздо моложе Зайдаты, пережила мужа на шесть лет и умерла в Константинополе в 1878 году; там же она была и похоронена. Умерли также и [385] все дочери Шамиля,– Наджават, Фатимат, Баху-Меседу и Сафият, а также и жена среднего сына Шамиля, ныне генерала Магомета-Шефи,– Аминат. Умерли и все зятья Шамиля, кроме Амбурахима, о котором я упоминал выше.

Остались в живых все три сына Шамиля: старший Кази-Магома, средний – генерал-майор Магомет-Шефи и младший,– Магомет, родившийся у Шамиля от Зайдаты, в Калуге, в 1861 году. О старшем из них, Кази-Магоме, следует сказать несколько подробнее. Когда я встречал его в Калуге, в начале 1860 года, это был громадного роста горец, немного сутулый и короткошеий, без всякой растительности на лице (он брился тогда),– что вполне дозволяло видеть его суровое, неприветливое и несимпатичное лицо. С нами, молодыми офицерами, он был угрюм и неразговорчив, составляя в этом случае полную противоположность своему другому брату Магомету-Шефи и мюриду Хаджио, которые были всегда очень приветливы и разговорчивы. Не знаю почему, но в Калуге все были уверены в то время, между прочим, и в «преданности» Кази-Магомы,– и эта уверенность доходила до того, что назначенный впоследствии в Калугу губернский воинский начальник генерал-майор Чичагов уговаривал даже этого угрюмого горца ходить в гимназию и учиться русскому языку. Но последствия, однако, показали, что это были одни только иллюзии и излишняя доверчивость, столь свойственные добродушной русской натуре. Да едва-ли и можно было ожидать, чтобы этот гордый и самолюбивый горец, сын всесильного и властнаго имама, примириться с печальною участью военнопленного... При этом следует принять во внимание еще и то обстоятельство, что Кази-Магома, будучи всего семи лет от роду, был уже ранен русскою пулею ⁴ и испытал, следовательно, еще в детском возрасте сильные физические мучения, которые нелегко забываются. Затем, он потерял в Калуге страстно любимую им жену, бывшую первою красавицей Кавказа, Каримат,не вынесшую плена в суровом климате. Это едва-ли могло поселить в сердце Кази-Магомы особую приязнь и расположение к русским,– в особенности если принять во внимание еще и то обстоятельство, что этот человек, прежде чем попасть в Калугу, уже закалил себя в боях, не раз предводительствуя многочисленными отрядами горцев, [386] сделавших даже, под его начальством, известный победоносный набег в Грузию и Кахетию чрез Алазань, в 1853 году, когда, напав на Цинандали, Кази-Магома взял в плен княгинь Чавчавадзе и Орбелиани, с их детьми, гувернантками и прислугой; следует помнить и то, что он и сам, как старший сын Шамиля, имел уже в Дагестан громадную власть и влияние. Все это вместе взятое до известной степени может оправдывать вероломный поступок Кази-Магомы, совершенный им в 1870 году, когда, будучи отпущен из России в Мекку для свидания с тяжко больным отцом, он, похоронив Шамиля, не пожелал уже вернуться в Россию и даже не отпустил от себя младшего брата Магомета, а также и никого из членов семьи Шамиля – так что в России остались лишь средний сын, Магомет-Шефи и зятья – Абдурахим и Абдурахман. Мало этого: в 1877 году, Кази-Магома, состоявший уже в турецкой армии в чине дивизионного генерала, обложил Баязет и требовал сдачи этой крепости, в которой оборонялась небольшая часть наших войск под начальством мужественного капитана Штоквича. Известно, что на это требование Штоквич ответил Кази-Магоме сдедующею фразой: «Кази-Магома, вероятно, не научился, воюя с нами на Кавказе, под начальством своего знаменитого отца, что русские умеют лишь брать крепости, но не сдавать их»...

Предательство Кази-Магомы усугубляется еще и тем немаловажным обстоятельством, что он, вместе с отцом своим и зятьями, принял, 26-го августа 1866 года, в Калуге присягу на верноподданство России. Своим вероломством Кази-Магома всего больше повредил своему младшему брату, Магомету, которого предполагалось поместить в Пажеский корпус и воспитать его так же, как был воспитан первенец Шамиля, Джемал-Эддин, взятый в аманаты и возвращенный впоследствии отцу, в обмен на плененных княгинь.

* * *

Самая злая судьба выпала на долю любимейшаго мюрида имама, Хаджио – его казначея, секретаря и верного друга, добровольно разделявшего с ним плен и десятилетнюю жизнь в Калуге ⁵. Приняв, затем, вместе с Шамилем и его семьею, в 1866 году, присягу на верноподданство, Хаджио, по отъезде Шамиля в Мекку, пожелал возвратиться на родину, и русское правительство предложило ему в управление Ункратльское наибство, в Дагестанской области, в Бетлинском округе, которое он охотно и принял, так как самое звание наиба было очень почетное и соединялось, кроме того, с большою [387] самостоятельностью и властью; на Кавказе это было нечто среднее между маленьким губернатором и крупной величины исправником.

На первых же порах своего управления Ункратльским наибством, честный и верный Хаджио восстановил противу себя ту худшую и беспокойную часть населения, которая продолжала втихомолку заниматься грабежами и разбоями: Хаджио строго преследовал грабителей и, не щадя, выдавал их в руки русских властей на Кавказе. Таким образом были сосланы в Сибирь за убийства и грабежи несколько вороватых узденей, пользовавшихся большим влиянием среди местного населения. Тогда, оставшиеся родичи сосланных решили избавиться от Хаджио и в то же время отомстить ему за ссылку своих ближних. Для приведения своего замысла в исполнение заговорщики воспользовались однажды приездом Хаджио по делам службы в один глухой аул, где он должен был переночевать. Перед рассветом несколько десятков горцев окружили саклю, где спал Хаджио, и старались в нее проникнуть; но он успел проснуться – и заперся. Сопровождавший его конвой, ночевавший у дверей его сакли и на дворе, тотчас же разбежался – отчасти из трусости, а отчасти и из сочувствия нападавшим,– и мужественный наиб остался в сакле один-одинешенек: он забаррикадировал дверь и окно, оставив лишь отверстия для ружья, и стал отстреливаться. Несколько человек из числа нападавших было им таким образом убито и ранено, и это еще более ожесточило разбойников. Наконец, Хаджио расстрелял все имевшиеся у него ружейные патроны... Нападавшие заметили это и бросилис было к дверям, но два выстрела из револьвера, почти в упор, положили еще двух смельчаков... Толпа отхлынула и решила зажечь саклю. Но едва только им это удалось, как храбрый наиб, распахнув дверь, выскочил из сакли и с обнаженною шашкою в руках ринулся в толпу нападавших... Не прошло и минуты, как несколько разбойников были изрублены, но в то же время под многочисленными ударами шашек и кинжалов пал и Хаджио,– и толпа, зверски умертвив его, надругалась затем над его трупом...

Все виновники этого убийства верного слуги русского правительства были судимы и сосланы в Сибирь. Так погиб самый мужественный и храбрый из бывших мюридов Шамиля и самый преданный ему друг!..

* * *

Мне остается еще сделать несколько поправок к неверным сведениям, появившимся о Шамиле в печати. Так, напр., в книге г-жи Чичаговой – «Шамиль на Кавказе и в России»,– автор, описывая важное историческое событие, совершившееся в Гунибе 25-го августа 1859 года, когда имам Шамиль отдался в плен русским [388] войскам,– говорит следующее: «....Прапорщик Узбашев прискакал от графа Евдокимова с приказанием обезоружить Шамиля. Полковник Лазарев затруднился исполнить это приказание… так как обезоружение считается у горцев большим бесчестием. Вследствие таких соображений, полковник Лазарев решился привести Шамиля вооруженным, о чем и донес графу Евдокимову». И далее: «Князь Барятинский, находившийся в полуторе версты от аула Гуниб, сидел в роще, на покатости горы, на камне. Возле князя стояли граф Евдокимов, переводчик и полковник Трамповский, а несколько далее вся свита. Князь жалел Шамиля и в душе благодарил Бога, что все так благополучно кончилось. Шагах в шести от князя Шамиль остановился. Столь храбрый на войне, он теперь струсил. Он был в зеленой чухе и большой белой чалме с хвостом, был бледен, губы дрожали, но голос был тверд. Робко, пугливо, озирался он вокруг себя в полном убеждении, что настала минута, когда он должен расстаться с земною жизнию…»

Говорить о трусости Шамиля может только автор-женщина... Слово «страх» было незнакомо отважному и властному повелителю Кавказа,– и если уже раз зашла речь об этом непохвальном чувстве, то Шамиль скорее всего мог бы заподозреть в нем тех, кто так желал, чтобы он предстал «обезоруженный»... И ему ли, храбрейшему из храбрых, пристало бояться «расстаться с жизнию»,– когда он видал смерть лицом к лицу бессчетное количество раз – и в сражениях с русскими, и в междоусобных битвах!..

Прожив две зимы в Калуге – в то время, когда там жил Шамиль,– я и многие другие слышали, не раз, от находившегося при особе Шамиля, в качестве пристава, А. И. Руновского, закаленного кавказского воина, что Шамиль говорил впоследствии, что он решил заколоть себя на глазах князя Барятинского при первом оскор-блении, если бы таковое ему нанесли,– и самым, конечно, тяжким оскорблением было бы отобрание от него оружия... К счастию для Шамиля и к чести для победителей приказ гр. Евдокимова не был исполнен.

В бытность мою в Тифлисе, в октябре 1899 года, я видел в тамошнем военном музее «Храм Славы» интересную картину первого представления пленного Шамиля князю Барятинскому. Чувство невольной жалости к пленному герою вызывает в зрителе эта картина... Интересна в ней, между прочим, следующая подробность: почти рядом с вооруженным Шамилем, стоящим потупив голову, виден с мрачным лицом Голиаф-горец, телохранитель имама, босой, одетый в рваную черкеску и обезоруженный; но отчаянная [390] решимость видна на лице этого удальца: кажется, что, шевельни только его повелитель пальцем, или скажи хотя одно слово, – и вся эта блестящая толпа победителей и их свита будут моментально снесены с лица земли... И Бог весть, конечно, что бы произошло, если бы Шамилю показалось в это время, что ему наносится оскорбление...

Вторую, не менее сериозную поправку я должен сделать по поводу записок пристава Пржецлавского, печатавшихся в «Русской Старине». Между прочими дурными качествами, которыми так щедро наделил г. Пржецлавский своего знаменитого пленника, он говорит, что это был жалкий старик, слабодушный скряга и пр. Выдуманность и несправедливость этих эпитетов, в применении их к Шамилю, столь очевидна, что едва-ли даже и подлежит опровержению. Я могу лишь, относительно мнимого скряжничества Шамиля, привести следующий факт. Его положительная щедрость – т. е. чувство совершенно противоположное скряжничеству – была, во время его жизни в Калуге, так убыточна для его семьи и домашнего обихода, что местные власти вынуждены были, по просьбе его казначея Хаджио, принять некоторые меры к обузданию назойливости калужчжих нищих, постоянно карауливших дом Сухотина, где жил Шамиль, ожидая его выхода на прогулку. Шамиль имел обыкновение подавать им то, что попадалось под руку в его кошельке – была ли то ассигнация, или золотой, или серебряный рубль (бывшие в то время в обращении); и когда его спрашивали, зачем он подает так много, то он обыкновенно отвечал:

– Я не могу подать нищему медную монету, потому что может случиться, что ему в тот день никто другой не подаст ничего... Чем же, тогда, он будет сыт в этот день?..

* * *

Этим я и закончу мою настоящую статью, прибавив к ней лишь несколько строк о том гостеприимстве, которое я приметил и в сыне Шамиля – генерале Магомет-Шефи. Уж кажется, как нелегко быть гостеприимным и хлебосольным в номере гостиницы, да еще, напр., в Кисловодске, на курорте, но генерал Шамиль ухитрялся и тут подчивать и принимать с необычайным радушием, при чем ему лично приходилось исполнять роль хозяйки – разливать чай, резать хлеб и пр. Или, напр., никакие силы не могли отклонить и уговорить Магомета-Шефи, чтобы он не снимал с вешалки пальто гостя и не подавал бы его сам. На мои укоризны по этому поводу генерал отвечал очень сериозно:

– Гость – твой господин, а ты – его слуга, – это говорил мне покойный отец, и я, услуживая вам, исполняю, между прочим, его завет и приказ.

Ив. Захарьин (Якунин).

Комментарии

1. Сын генерала Шамиля живет в Казани же, при отце, состоит чиновником особых поручений при тамошнем губернаторе и известен за большого любителя театра. И. З.

2. Во многих описаниях и рассказах об этой памятной для Шамиля и русских битве, утверждается, что Шамиль был левша. Это не верно: генерал Магомет-Шефи, передавший мне все подробности этого эпизода, объяснил, что его отец мог рубить одинаково и правою и левою руками – т. е., когда уставала в бою одна рука, он брал шашку в другую руку. И. З.

3. Шамиль получал в это время в Калуге вполне достаточное содержание: готовую квартиру в доме Сухотина, экипаж и 15.000 рублей в год. И. З.

4. Это было при взятии русскими войсками у горцев аула Ахульго, когда русскими же пулями была убита жена Шамиля гимрянка Джовгарад, в то время, когда она кормила грудью своего сына Саида, который вскоре был тоже убит русскою пулею. Шамиль спасся в это время лишь чудом и только благодаря своей отваге и необычайной физической силе: он спустился по веревке к обрыву реки Койсу, имея на плечах семилетнего раненого сына, Кази-Магому. И. З.

5. Об этом Хаджио я говорил более подробно в своей статье «Поездка к Шамилю в Калугу в 1860 году» («Вестник Европы», кн. август 1898 г.). И. З.

Текст воспроизведен по изданию: Встреча с сыном Шамиля и его рассказы об отце // Русская старина, № 8. 1901