ЗАХАРЬИН (ЯКУНИН) И. Н.

ПОЕЗДКА К ШАМИЛЮ В КАЛУГУ В 1860 ГОДУ

(Часть этой статьи — собственно о Шамиле — вошла в книгу “Кавказ и его герои”, изданную в конце 1901 года. – прим. И. З.)

(Из записок и воспоминаний).

III.

Представление полковнику Еропкину. — Знакомство с шт.-капитаном Руновским. — Случайная встреча с братом. — Товарищи-офицеры Шаров и Орлов. — Представление Шамилю и его внешность. — Переводчик Грамов. — Неприятный инцидент во время аудиенции.

По приезде в Калугу, я облекся в полную парадную форму и отправился представиться, прежде всего, к [51] полковнику Еропкину, “командиру батальона внутренней стражи”, изображавшему собою в Калуге и коменданта, и воинского начальника, которые в то время еще не были учреждены. Я имел к Еропкину рекомендательное письмо из Тамбова от его приятеля, дежурного штаб-офицера нашего шестого корпуса, подполковника Корицкого, — и, может быть, благодаря этому обстоятельству, встретил не только любезный, но и радушный прием: полковник познакомил меня с своей семьей и просил “бывать” у него в доме.

Когда я уже уходил от Еропкина, он сказал мне:

— Вы, конечно, знаете, что здесь Шамиль, и по распоряжению военного министра, все приезжающие в Калугу офицеры, от прапорщика и до генерала включительно, обязаны являться и представляться ему. Поэтому, сейчас же, прямо от меня, поезжайте и разыщите штабс-капитана А. И. Руновского, состоящего приставом при Шамиле, и он уже назначит вам день и час, когда вы должны будете явиться к этому знаменитому нашему пленнику.

Я так и поступил: разыскал Руновского, отрекомендовался ему и, по его желанию, оставил ему свой адрес.

— Я вам дам знать особой повесткой накануне, когда именно вы должны будете прибыть в дом, занимаемый Шамилем, — сказал мне на прощание Руновский.

Затем я отправился еще к другому военному начальству, заведовавшему артиллерийским парком и пороховыми складами, находящимися в нескольких верстах от Калуги, с которыми мне предстояло иметь дело.

В тот же день вечером, совершенно случайно, в городском клубе, я встретил своего двоюродного брата, судебного следователя А. В. Захарьина, приехавшего зачем-то в Калугу из своего медынского уезда, где он служил. Он записал меня в члены клуба “на месяц”, [52] а затем, познакомил с несколькими семейными домами в Калуге, в которой он жил и служил ранее чиновником особых поручений у губернатора В. А. Арцимовича (впоследствии сенатора).

В гостинице, в которой я остановился, проживало несколько офицеров от различных частей, командированных в Калугу, как и я же, за приемкою огнестрельных снарядов для своих полков и батальонов.

Между ними было несколько человек, приехавших раньше и уже представлявшихся Шамилю. Мы, новички, расспрашивали их обо всех подробностях, сопровождавших это удивительное представление пленнику, заклятому врагу России, который вел с нами войну более 20-ти лет и которому правительство, к великой чести своей, не попомнило зла и отнеслось, вообще, как к “царю плененному”.

В той же гостинице проживали два офицера, приехавшие в Калугу одновременно со мною, — и нам предстоял, следовательно, одновременный прием у Шамиля. Офицеры эти были: подпоручик Владимирского пехотного полка (16-й дивизии) Шаров, прибывший из Пензы, где был штаб этого полка, и прапорщик Орлов — Тарутинского полка, служивший раньше на Кавказе и имевший солдатский георгиевский крест, полученный им в звании юнкера за взятие какого-то аула. Я называю этих офицеров потому, что с ними вместе мне довелось представляться Шамилю, и упомянутый георгиевский крест прапорщика Орлова послужил поводом к довольно неприятному случаю.

На второй же день моего свидания с шт.-капит. Руновским, вечером, вестовой принес мне повестку, приглашающую прибыть на другой день, в 11 часов утра, в дом Сухотина, на Одигитриевской улице, для представления Шамилю. Такие повестки получили и два выше названные офицера. [53]

На другой день, одевшись в парадную форму, мы, в назначенный час, были уже на своем месте. Нас встретил А. И. Руновский и переводчик Грамов, одетые тоже в эполетах и черкесках, при оружии. Когда нас ввели в приемную, во втором этаже дома, то там оказалось еще несколько офицеров, приезжих в Калугу. Мы чинно разместились на стульях вокруг низенького дивана приемной, отделанной в европейском вкусе, и стали с нетерпением поглядывать на дверь, в которую должен был войти бывший грозный властитель Кавказа. Разговор между нами велся вполголоса. Руновский и еще какой-то, чрезвычайно бледный, высокий и смуглый офицер, лет 25-ти, без руки, тихо репетировали, так сказать, с нами роли представления, предупреждая, что Шамиль каждого из нас о чем-нибудь спросит, и мы должны отвечать коротко и ясно, не вдаваясь ни в какое многословие.

Наконец, мы услышали сильный скрип ступенек той небольшой деревянной лестницы, которая была вблизи входа в приемную... Мимо этой лестницы мы только что проходили, и нам было объяснено, что она ведет в верхний этаж дома, где помещается семья Шамиля, т. е. его две жены и дети, и что он сам находится в данное время среди своей семьи. Мы поняли, что это спускается Шамиль, и встали со своих мест... Еще несколько секунд — и в дверях показалась высокая атлетическая фигура знаменитого имама Кавказа... На вид это был еще мощный и крепкий старик (Шамилю в то время было 65 лет), но лицо его было болезненное и измученное на этот раз, и он так тяжело дышал, словно только что поднялся по лестнице вверх, а не спустился с нее. Борода у него была большая, окладистая, лопатою, и вероятно седая, но выкрашена персидской хиной в темно-красный цвет; зеленые глаза под густыми насупленными бровями смотрели неприветливо [54] и еще не утратили своего прежнего блеска; голова Шамиля была в простой горской папахе, вокруг которой была обмотана чалма из белой и зеленой кисеи; одет он был в нагольном коротеньком тулупе из белых овчинок, и тулуп этот был расстегнут и под ним виднелся простой, темного ситца, бешмет; на ногах были мягкие сафьянные сапоги с мягкими же подошвами. Так просто было одеяние великого Шамиля, врага всяческой роскоши и излишеств!..

Шамиль остановился посреди комнаты и сказал нам “селям”... Мы все низко поклонились ему, — и затем, шт.-капит. Руновский стал представлять нас, называя чин каждого офицера и фамилию. Шамиль протягивал руку, кивал головою и молча же переходил, по очереди, к следующему офицеру... Когда вся эта предварительная церемония была окончена, он сделал несколько шагов по направлению к дивану и грузно опустился на него, сказав что-то по-татарски.

— Имам приглашает вас, господа, садиться! — быстро проговорил переводчик Грамов.

Мы тихо опустились на свои стулья, — и только тут я заметил, что, вместе с Шамилем, в приемную вошли еще несколько татар в богатейших черкесских костюмах, с дорогим оружием за поясом и в высоких папахах. Все они чинно, неслышными шагами, прошли к дивану, на котором сел Шамиль, и разместились, стоя, вдоль стены, по правую и по левую сторону от своего повелителя. Все эти рослые красавцы мюриды, между которыми, как оказалось после, находились два сына имама и его зять, стояли не только безмолвно, но даже и не шевелясь, подобно статуям, с скрещенными на груди руками и глазами, опущенными долу... Этого требовал восточный этикет и высокое положение Шамиля, как светского владыки и в то же время высшего духовного лица. [55]

Начался разговор, отрывочный, несвязный и малоинтересный. Шамиль, пристально глядя на офицера, предлагал какой-нибудь неважный вопрос, переводчик быстро повторял этот вопрос по-русски и, затем, передавал ответ по-татарски. Вопросы касались преимущественно самых ординарных вещей: где стоит ваш полк? — какими особенностями отличается место стоянки? — через какие города вы ехали? — и т. под. Если Шамиль видел на офицере какой-нибудь орден с мечами, то спрашивал — за какое дело получен был этот орден? Ответы наши были, по большей части, удачные, так как Руновский предварил нас о характере вопросов.

Когда дошла очередь до меня, то я сказал, что приехал из Чембара, за 1000 верст, и что мне многие товарищи завидовали, что я еду в город, где увижу его, имама... Шамиль, когда Грамов перевел ему мой ответ, слегка качнул головою вперед и как-то странно и грустно улыбнулся...

— А чем отличается Чембар? — спросил он. — Я ответил, что в 12-ти верстах от этого города находится могила Лермонтова, знаменитого поэта, бывшего кавказского офицера.

— Я о нем слышал, он описывал Кавказ, — сказал Шамиль.

Дошла очередь до прапорщика Орлова. Узнав, какого он полка и что он долгое время служил на Кавказе, Шамиль спросил, в каком деле он получил свой георгиевский крест?

Орлов ответил:

— За штурм аула Китури, когда был взят в плен наиб Хаджи-Магомет.

Но едва только переводчик успел передать Шамилю ответ, как этот усталый и флегматичный с виду старик мгновенно выпрямил свой сутуловатый согнутый стан, брови его нахмурились, а глаза блеснули недобрым [56] светом. В то же время шевельнулась и вся его свита, которая до того стояла манекенами. Руновский побледнел и завертелся на своем месте. Мы все поняли, что произошло что-то особенное, неприятное. Вдруг Шамиль быстро проговорил, два раза под ряд, какую-то фразу, в которой упоминалось имя того же Хаджи-Магомета, оказавшего, как объяснилось после, отчаянное сопротивление (в августе 1858 года) нашему отряду, которым командовал генерал-лейтенант барон Вревский, раненый в этом деле двумя пулями, от которых вскоре и умер.

— Имам говорит, что Хаджи-Магомет был взят в плен мертвым, — проговорил сконфуженный Грамов. А между тем, Шамиль, все еще хмурый и видимо недовольный, поднялся со своего места; это означало, что наша аудиенция была окончена, и мы стали откланиваться.

Едва только мы спустились в нижний этаж, как Руновский накинулся на сконфуженного Орлова:

— Что вы наделали!? Как можно было говорить Шамилю такие вещи!... и пр.

Орлов оправдывался, ссылаясь на официальную реляцию о деле под Китури, в которой Хаджи-Магомет был показан “взятым в плен”... и что лишь на другой день после битвы было отправлено дополнительное донесение, в котором сообщалось, что пленный наиб “умер от ран”...

В действительности же было так, как говорил Шамиль: то есть, Хаджи-Магомет был найден мертвым в башне, в которой он защищался до последнего издыхания, получив множество ран. А для того, чтобы реляция казалась пышнее и победоноснее, в ней начальство немножко прихвастнуло, упомянув о таком трофее, как “пленный” предводитель племени, в расчете, конечно, на более щедрые награды за дело. [57]

Так неловко закончилось наше представление Шамилю. Вскоре мне довелось увидеть этого знаменитого пленника еще несколько раз — один раз на вечере, в доме полковника Еропкина, а два раза в зале дворянского собрания на происходивших в то время дворянских выборах.

IV.

Вечер у полковника Еропкина с Шамилем. — Мазурка. — Сыновья Шамиля: Кази-Магомет и Магомет-Шеффи. — Мюрид Хаджио и Абдуррахим. — Представление Шамилю бывших пленных солдат. — Калужские нищие. — Посещение Шамилем дворянских выборов.

Спустя несколько дней после представления Шамилю, я был приглашен к полковнику Еропкину на вечер, “к пяти часам”. Я был очень удивлен таким ранним часом, но, тем не менее, постарался приехать к этому именно часу. Оказалось, что на вечер должен был приехать и Шамиль; а так как он ложился зимою, обыкновенно, не позже восьми часов, то всех гостей и пригласили к пяти.

Это был, как я узнал, первый еще выезд Шамиля в частный дом в Калуге, да и вообще в России; в Петербурге пленный имам бывал лишь во дворцах, а собственно “в гости” ни к кому не ездил.

Я застал у гостеприимного хозяина большое общество, преимущественно из военных и их жен. Хотя это был простой “вечер”, но дамы были почему-то одеты по бальному и декольтированы. Было несколько очень красивых дам и девиц.

В шестом часу в комнатах произошло заметное движение: дали знать, что Шамиль подъехал к крыльцу, и хозяева направились в переднюю встречать его. Вскоре действительно в залу вошел Шамиль: он шел той же тихой и грузной походкой и так же тяжело и прерывисто дышал; но одет он был совсем уже иначе: [58] взамен нагольного полушубка, на нем была темнокофейного сукна черкеска с патронами на груди (гозыри), на поясе надет был кинжал в ножнах, отделанных, впрочем, не в золото, как, например, у его мюрида Хаджио, а в серебро; на голове тоже была более нарядная чалма. Он проведен был хозяином дома в гостиную и сел на диване. С ним вместе вошли в гостиную два сына, два зятя и несколько мюридов, но никто из них не осмелился сесть в присутствии имама, и все они смиренно стали по правую и по левую сторону дивана, у стены — точь-в-точь так, как стояли в доме Сухотина, когда мы представлялись Шамилю. Руновский и Грамов находились тут же неотлучно — первый в качестве пристава, второй как переводчик. Хозяйка дома, ее старшая дочь и несколько дам находились также в гостиной, куда вскоре был подан чай, фрукты и разные сласти. О чем был разговор в гостиной — этого я не мог знать, так как мы, т. е. молодежь обоего пола, находились в большой зале и, по окончании чая, должны были сейчас же начать танцевать; мне было известно лишь, что Шамиль был очень изумлен присутствием на вечере особ прекрасного пола не только с открытыми лицами, т. е. без чадр, но даже с весьма оголенными плечами. Ранее он видел такие откровенные женские костюмы лишь в театрах, и полагал, что там, в общественных местах, это допустимо еще кое-как, но та же откровенность дамских платьев в частном доме его видимо ошеломила.

Он что-то спросил Грамова, и Грамов ему что-то ответил, но видимо сконфуженный. Когда Еропкин спросил потом переводчика — в чем дело? то Грамов (молодой светский человек и большой волокита) сказал: “Шамиль хотел знать: не холодно ли дамам?...”

Затем он спросил у Еропкина — есть ли у него меньшие дети, и пожелал их видеть. Когда дети [59] подошли, то он долго ласкал их и не отпускал от себя до тех пор, пока начались танцы.

Танцы начались обычным вальсом. Затем стали танцевать только что вошедшее тогда в моду лансье. Шамиль вышел в залу, сел на стул и глядел на танцующих. Еропкин спросил его о впечатлении, производимом на него танцами, — и он ответил, что удивляется свободному обращению между собою двух полов, что у них этого нельзя; а относительно танцев сказал прямо, что эти танцы ему не нравятся. Хотели было танцевать лезгинку, так как нашелся умеющий офицер, но на беду оказалось, что ни одна из дам не умела танцевать этот национальный кавказский танец, — и тогда решили начать прямо мазурку. Хотя всей музыки был лишь рояль и скрипка, — так как это был собственно не бал, а просто званый вечер, — но едва только раздались по зале увлекательные и торжественные звуки Глинки, как Шамиль оживился, качнул несколько раз в такт головою и насторожился. Когда начался танец, полный грации и пластики, Шамиль пришел в окончательный восторг: он улыбался, взглядывал то на Еропкина, то на Руновского, и знаками выражал им свое полное удовольствие от мазурки.

Более часу смотрел Шамиль на танцующих; затем поднялся со своего места и стал прощаться. С ним вместе уехал с вечера один лишь его старший сын Гази-Магомет — угрюмый, неразговорчивый и некрасивый горец, по внешности мало похожий на отца: лишь такой же широкоплечий и высокий и немного сутуловатый; он был по виду лет 35-ти, но почему-то без всякой растительности на лице, которое он, по-видимому, брил; лицо у него было длинное, глаза узкие и маленькие и крайне неприятные.

С их отъездом быстро изменился весь характер вечера: все оживилось, развернулось и стало [60] непринужденно веселиться. Дамы тотчас же овладели горцами, из коих двое особенно привлекали на себя их благосклонное внимание: первый был Магомет-Шеффи, младший сын Шамиля, имевший в то время всего 18 лет; он ростом был пониже брата и такой же здоровенный и крепкий юноша, но во всем остальном несхожий с братом: чрезвычайно красивый, с чисто женственным лицом, очень разговорчивый и веселый, он старательно учился говорить по-русски в противоположность брату, который наотрез отказался учиться нашему языку.

Второй горец, полюбившийся калужским молодым дамам того времени, был любимый мюрид Шамиля, по имени Хаджио — красавец собой, типичнейший представитель кавказского племени: белоснежное лицо, обрамленное изящной, черной, небольшой бородою, черные, блестящие глаза и длинные ресницы, строгий профиль, алый рот, жемчужные зубы, маленькая женская рука, средний рост и большая физическая сила; на нем был шелковый бешмет, дорогого сукна черкеска, редкое оружие — шашка и кинжал, — отделанное в золото с чернью; он имел страстное желание не только научиться говорить по-русски, но и танцевать; у него были манеры, полные женственной грации, постоянная улыбка на лице и со всеми приветливость и любезность — поскольку, конечно, это было возможно при его познаниях в русском языке. Таков был мюрид Хаджио. За Шамилем в ссылку он отправился с Кавказа добровольно и был своему великому повелителю самым верным и преданным слугою, другом и в то же время казначеем.

На том же вечере обращал на себя внимание зять Шамиля — Абдуррахим, женатый на второй его дочери Фатимат: он, подобно Хаджио, настолько быстро усвоил понимание русского языка, что мог уже, с грехом пополам, разговаривать. Все эти успехи он и Хаджио сделали в течение нескольких месяцев своего пребывания [61] в Калуге. На своем же языке, по-черкесски, они свободно разговаривали с теми казанскими татарами, солдатами калужского гарнизона, которые были отряжены к Шамилю для постоянных услуг в доме; в качестве дворников, истопников (Эти истопники, когда приходилось топить печи, находившиеся на женской половине, приносили дрова лишь к дверям комнат, — и тогда эти дрова брались особыми рабынями, которых дамы Шамиля привезли с собою с Кавказа.), конюхов и проч.; оказывалось, что казанское наречие было очень схоже с адербейджанским, на котором говорили горцы, — и это значительно облегчало положение пленников и их сношения с мужской прислугой. Интересно еще следующее обстоятельство: по приезде Шамиля в Калугу, к нему, как мне рассказывали, явилось пять человек отставных солдат из местных уроженцев, побывавших когда-то в плену у горцев. Когда они явились на двор дома, где проживал Шамиль, то Руновский спросил их, что именно нужно им и с какою целью они желают представиться?

— Мы желаем, ваше благородие, явиться к нашему бывшему хозяину, — отвечали солдатики, и их, конечно, допустили, и Шамиль был очень доволен, что бывшие пленники вспомнили о нем, и наделил их серебряными рублями.

Вообще Шамиль не знал счету деньгам — правильнее, цены им, — чем и приводил в величайшее отчаяние своего казначея Хаджио, ведавшего все расходы по дому, где жили знаменитые пленники. Калужские нищие прежде всех проведали об этой стороне характера имама, и простаивали иногда по целым дням за углами соседних домов, карауля как самого Шамиля, так и лиц его свиты — сыновей, зятьев и мюридов, — когда они выходили на улицу, чтобы пройтись. Шамиль обыкновенно подавал им те монеты, которые были в данное время [62] в его кармане — были ли то рубли, полтинники, или гривенники, — безразлично. Хорошо еще, что золото стало уже исчезать тогда из обращения; бумажек же татары недолюбливали и избегали иметь их.

— Как я могу подать нищему одну или две копейки, — говорил Шамиль: — а вдруг случится, что ему в тот день никто более не подаст?!.. чем же он будет сыт?..

И только спустя несколько месяцев, Руновскому удалось, наконец, убедить и Шамиля, и его ближайших родственников, что они делают довольно сомнительное добро, подавая серебряные монеты калужским нищим.

— Вы помогаете злому делу, помогаете греху, — объяснил им Руновский: — на вашу милостыню эти люди напиваются пьяны и потом дерутся и буйствуют и не хотят уже трудиться...

Шамиль был очень опечален, когда увидел, что он, вместо желаемого добра, творил зло, и с того времени стал подавать милостыню лишь старикам и старухам.

В ту зиму в Калуге не было никакого театра, а между тем из Петербурга шли инструкции о том, чтобы Шамиль не скучал и чтобы, по возможности, его развлекали. В то время происходили в Калуге дворянские выборы, повторявшиеся, обыкновенно, через каждые три года. Шамилю предложили посетить эти выборы, и он согласился. Нам, приезжим офицерам, сказали об этом, и мы, надев мундиры, отправились в собрание.

Мы застали Шамиля и всю его свиту уже в зале собрания. Шамиль сидел, поджав по восточному ноги, на эстраде или на небольшом возвышении от полу, на котором помещался громадный, в натуральную величину, портрет государя; по обеим сторонам от него, как и прежде, стояли, не шевелясь, его сыновья, зятья и мюриды. Иногда кто-нибудь из присутствующих на [63] баллотировании дворян подходил к нему и, при помощи переводчика, обменивался несколькими фразами; это позволяли себе исключительно те заслуженные военные, которые уже ранее были где-нибудь ему представлены. Затем Шамиль поднялся с места и величаво пройдя всю залу, уехал из собрания. Свита же его осталась и тотчас же разделилась на две половины: Магомет-Шеффи и Хаджио направились прямо на хоры, к барыням, а остальные принялись разгуливать по залам и стали курить табак, чего отнюдь не смели делать в присутствии Шамиля, который и сам не курил, и им не позволял, находя это “роскошью”, с которой суровые воины гор не должны быть знакомы.

V.

Клуб в Калуге. — “Гражданин” Оболенский. — Шамиль на вечере дворянства в клубе. — Судьба Шамиля и его сыновей. — Учение мюридизма. — Знакомство Шамиля с губернским предводителем дворянства Щукиным. — Снятие фотографий с черкешенок. — История с бриллиантами жен Шамиля. — Красота Керимат, жены Кази-Магомы.

При посредстве брата, который должен был пробыть в Калуге некоторое время по делам службы, я стал бывать в клубе.

Там я встретил, между прочим, одну интересную личность — высокого старика с большою белою бородою, скромного, молчаливого, сидевшего по большей части в клубной библиотеке. На мой вопрос, кто это? — мне ответили:

— Гражданин Оболенский...

Это был бывший декабрист, блестящий когда-то гвардейский офицер, князь Оболенский, возвращенный по манифесту 26 августа 1856 года в Россию и получивший разрешение именоваться “гражданином” Оболенским. Потом, как известно, права всех декабристов были совершенно восстановлены. [64]

Однажды, когда в клубе устроен был какой-то торжественный вечер, даваемый дворянами избранному вновь на трехлетие губернскому предводителю Щукину, и предположены были танцы, Шамиль явился в клуб в сопровождении своей свиты, и по случаю его посещения, я помню, мазурку начали танцевать тотчас же после первого контрданса. Так как музыку оркестров вообще Шамиль почему-то недолюбливал (музыка эта, как говорили, напоминала Шамилю победные марши русских войск в Ведене и Гунибе, где была похоронена его власть и военная слава), то мазурку танцевали, как и у Еропкина, под звуки рояля, инструмента, очень нравившегося Шамилю. Более часу смотрел имам на танцующие в мазурке пары, и, обратясь к Руновскому, сказал:

— Это лучше, чем балет, который я видел в Петербурге: там почти голые танцуют...

В виду того обстоятельства, что Шамиль стал изъявлять любовь к музыке, Руновский написал об этом в Петербург, и оттуда прислан был в Калугу, в дар Шамилю, большой орган, на котором он потом и играл с величайшим удовольствием сам и часто открывал его, стараясь изучить и постигнуть секрет его внутреннего механизма...

Впоследствии, когда, случалось, Шамиль посещал частные дома своих калужских знакомых и если только видел в зале рояль, то прежде всего спрашивал — умеет ли кто-нибудь на нем играть? — и так как ответ получался всегда утвердительный, то гость просил сыграть ему что-нибудь, и хозяева спешили исполнить его желание. При этом было принято избегать играть марши и все то, что может их напоминать, даже, напр., и известный марш из “Фауста”, или “Славься” из “Жизни за царя”.

Но не все желания Шамиля могли быть исполнимы. Так, например, во время моего пребывания в Калуге, он [65] изъявил Руновскому желание видеть наше богослужение в самом храме и именно архиерейское, торжественное. Начались переговоры: Руновский дал знать в Петербург, поехал к местному архиерею; но ничего из этого не вышло: архиерей, соглашаясь, чтобы Шамиль в храме сидел, выразил непременное условие, чтобы он снял с головы папаху, а имам никак не соглашался подчиниться этому условию, в силу обычая мусульман ходит везде с покрытой головою, и дело это не состоялось.

В заключение о жизни Шамиля и его семейства в Калуге, в то время, т. е. в начале 1860 года, нахожу интересным сообщить еще несколько сведений, которые мне довелось слышать тогда и узнать после, во второй мой приезд в Калугу, спустя год, по тому же казенному поручению.

Всего именитых пленных горцев, считая в том числе женщин, проживало в то время в Калуге 22 человека. При Шамиле, как я упоминал, жили два его сына; старший из них, Кази-Магомет, прибыл в Калугу несколько месяцев спустя после отца, и на одном из собраний у полковника Еропкина усердно благодарил представителей высшего калужского общества за внимание и ласки к своему престарелому отцу, и обещал “заслужить за это вдвойне — и за себя, и за отца”. И действительно “заслужил” — в минувшую турецкую войну 1877 года, когда, состоя на службе в Турции в чине дивизионного генерала, он обложил Баязет и морил голодом, принуждая к сдаче несчастный гарнизон этой маленькой крепостцы, находившийся, в конце осады, под начальством доблестного капитана Штоквича. Еще во времена владычества его отца на Кавказе его хотели сделать имамом за его выдающиеся военные способности, которые он проявил главным образом во время [66] своего знаменитого по удаче набега на Кахетию в 1854 году, когда горцам удалось разграбить и сжечь богатейшее имение князя Чавчавадзе Цинондалы и захватить в плен семейства как самого генерала Чавчавадзе, так и умершего князя Орбелиани (Впоследствии обе пленные княгини были возвращены нам горцами в обмен на старшего сына Шамиля Джемалалдина, находившегося у нас в качестве заложника еще с детства, воспитывавшегося в 1-м кадетском корпусе и уже служившего офицером в одном из уланских полков. Этот несчастный юноша не долго прожил в горах: привыкший уже к комфорту и совсем иным условиям жизни, он зачах и вскоре умер.).

Кроме сыновей при Шамиле находились и его зятья, из коих я запомнил лишь одного, Абдуррахима, потому что он знал много русских слов, а когда я приехал год спустя, то он и мюрид Хаджио могли уже говорить по-русски целые фразы, а Хаджио стал уже брить голову очень редко, душился, курил табак, а на пальцах носил золотые колечки — сувениры калужских дам, которые сами за ним ухаживали, и не без успеха... Это был единственный горец из всей свиты Шамиля, имевший в Калуге любовные приключения, благодаря, прежде всего, конечно, отважности самих дам, бросавшихся прямо на шею Хаджио...

Младший сын Шамиля поступил впоследствии в ряды русской армии, дослужился до чина генерал-майора и здравствует и поныне, проживая в одной из приволжских губерний. Когда в 1865 году ему поручено было съездить на Кавказ и выбрать в татарский эскадрон (конвойный) джигитов, то горцы из Чечни и Дагестана, как только узнали, что сын Шамиля прибыл на Кавказ, съезжались со всех сторон, чтобы только взглянуть на него и убедиться, что он жив и служить русскому царю... Магомет-Шеффи остался верным раз принятой им присяге, и ему вследствие этого [67] пришлось, кажется, порвать родственные связи с братом, направившимся по иному пути...

Сам Шамиль, как известно, присутствовал в 1866 г. на свадьбе цесаревича Александра Александровича в Петербурге, где и произнес на арабском языке свою знаменитую речь, окончившуюся словами: “Да будет известно всем и каждому, что старый Шамиль на склоне дней своих жалеет о том, что он не может родиться еще раз, дабы посвятить свою жизнь на служение белому царю, благодеяниями которого он теперь пользуется!..”

Известно, что вскоре после этого покойный государь Александр Николаевич отпустил Шамиля, которому было в то время 72 года, “на честное слово”, на богомоление в Мекку, что когда старый имам, остановившись по дороге в Константинополе, ходил по улицам этого города, то турки всех возрастов, состояний и полов падали перед ним, в знак величайшего благоговения, ниц и лежали распростертые на земле все время, пока проходил мимо их этот замечательный человек — духовный глава мюридизма и воин, провоевавший более 20 лет с той самой Россией, которая обыкновенно разбивала этих турок наголову.

Здесь, кстати, следует сказать хотя несколько слов о том учении, во главе которого стоял Шамиль и которым он был так силен. Мюридизм не заключал в себе особых богословских догматов, отличающих его от общего магометанского учения; напротив, он открыто проповедовал согласие и единство шиитов и сунитов, чтобы они, в виду общего врага, христианства, забыли свою взаимную нетерпимость и домашние споры и соединились бы воедино. [68]

В Калуге было одно высокопоставленное лицо, к которому старый Шамиль был особенно расположен, —

это был губернский предводитель дворянства Щукин. Причины особенной симпатии бывшего кавказского владыки к этому почтенному человеку заключались в том, что сын г. Щукина и старший сын Шамиля, Джемалалдин, воспитывавшийся в России, не только служили в одном уланском полку, но были еще и очень дружны между собою. Вот это обстоятельство, в связи с той любовью, которую имел Шамиль к своему, так безвременно умершему сыну, а равно и с тем уважением, которое внушала к себе самая личность Щукина, и были причиною, что Шамиль стал открыто выражать свое особенное расположение к предводителю калужского дворянства и даже пожелал присутствовать в дворянском собрании еще раз — именно в последний день выборов, когда дворяне должны были избрать губернского предводителя, на каковую должность вновь баллотировался Щукин. Шамиль, как рассказывали, очень волновался и беспокоился за участь своего “кунака”, чтобы его не забаллотировали, и был чрезвычайно доволен, когда, по подсчету белых шаров, Щукин оказался избранным и приветствуем громкими криками одобрения со стороны дворян.

Но эта же приязнь Шамиля к отцу друга и товарища его покойного сына послужила поводом к некоторому огорчению для имама. Все дело вышло из-за фотографии. Семейство Щукина, т. е. дамы, познакомившись с дамами семейства Шамиля, подарили им свои фотографические портреты и пожелали, конечно, получить взамен их фотографии. Но это, по мусульманскому обычаю, оказалось невозможным, так как мужчина не должен видеть лиц жен и дочерей у магометан, исключая самых близких родных — отца, мужа, братьев. А между тем, фотографии “дам” семейства Шамиля желали иметь в Петербурге многие великие княгини, и это дело надо было, во что бы ни стало, устроить. И вот, пристав Шамиля, А. И. Руновский, переговариваясь с фотографами, [69] придумал следующий компромисс: снимать взялась жена одного из калужских же фотографов... Шамиль, бывший вообще против снятия и ставивший ранее главным препятствием магометанский закон, должен был, скрепя сердце, согласиться, и таким образом, были сняты обе жены имама, две его снохи и одна замужняя дочь, жена Абдуррахима.

Но накануне дня, назначенного для снятия фотографии, в семействе великого имама произошла маленькая драматическая сцена, во время которой было пролито немало слез любимой и преданной женою Шамиля — Шуаннат (или Шуаннет), пленной христианкой, обращенной потом в мусульманство. Дело в том, что для фотографии следовало, конечно, одеться по наряднее, и по этой части дамы Шамиля имели все необходимое; но им хотелось иметь на себе, во время снятия портретов, еще и бриллианты... И вот одна из супруг, Зейдат, имела эти бриллианты, а Шуаннат — нет; то есть бриллианты эти, отобранные горцами от пленных княгинь Чавчавадзе и Орбелиани и доставшиеся женам Шамиля, были впоследствии, во время взятия Гуниба русскими войсками, в 1859 году, разграблены самими же приверженцами Шамиля во время всеобщей паники и суматохи в конаке имама. Но хитроумная Зейдат, предвидя неизбежный погром, сумела припрятать принадлежащие ей драгоценности в платье и шальвары, которые в тот роковой день на себя надела, а преданная и любящая Шуаннат была занята лишь судьбою мужа и готовилась разделить с ним его участь, т. е. смерть, каковую легко можно было ожидать (Шамиль не раз говорил потом (после взятия его в Гунибе): “Я, сдаваясь, исполнил лишь желание моих жен и детей; сам же я решил заколоться тотчас же, как только кн. Барятинский оскорбил бы меня хотя чем-нибудь”...), и не позаботилась о своих сокровищах, которые и исчезли... И вот, теперь, узнав, что [70] Зейдат хочет сниматься в бриллиантах, Шуаннат стала горько плакать, а затем, излила свою печаль не только перед мужем, но, при посредстве Хаджио, и перед приставом Руновским... Не помню, чем кончилась тогда эта история, но что фотография со всех “дам” семейства имама была снята — это я знаю наверное и, по всей вероятности, портреты эти сохраняются в семье гг. Щукиных и по настоящее время. Особенной красотою на этих фотографиях выделялась черкешенка Керимат, жена Кази-Магомы, старшего сына Шамиля, которая, спустя два года, — в мае 1862 года — умерла в Калуге, от перемены климата, всего 25-ти лет от роду. Она была красоты поразительной, — и суровый муж ее не имел даже, при ее жизни, других жен, как это дозволял ему закон, его богатство и положение.

VI.

Как жилось горцам в Калуге. — Лошади, подаренные государем Шамилю, — Покушение на кражу этих лошадей. — Решение горцев перестрелять воров. — “Кавказ — в Калуге”. — Встреча с Шамилем год спустя. — Тоска по родине у горцев. — Любовь Шамиля к детям. — Открытие старых ран у Шамиля. — Мюрид Хаджио цивилизуется.

В общем, Шамилю, его семье и свите жилось в Калуге недурно: они получали от щедрот государя более чем достаточное для них содержание; им отведен был один из лучших домов в Калуге, дан многочисленный штат прислуги, они пользовались полнейшею свободой в Калуге, все их самомалейшие желания были немедленно исполняемы, сам Шамиль пользовался полнейшим почетом и всеми внешними знаками уважения, приличествующими лишь коронованным особам, и пр.; в одном лишь стеснены были эти именитые горцы — с них было взято слово, что они не сделают попыток к бегству и, вообще, не перейдут за городскую черту Калуги. [71]

Заботливость императора Александра II о знаменитых пленниках доходила до того, что он требовал иногда к себе подлинные донесения Руновского. Прочитав однажды в этих донесениях, что Шамиль вздыхает о том, что у него нет лошадей, государь тотчас послал ему в подарок четырех прекрасных коней — пару для выезда и пару верховых. С этими лошадьми вышла потом следующая интересная история: калужские конокрады едва их не увели; — была уже проломана стена конюшни, выходящая в сад, и лишь простая случайность — лай маленькой собачонки, принадлежавшей истопнику — помешала этой дерзкой краже. Шамиль долго потом не мог переварить в своих понятиях этого казуса, что у него осмеливались увести лошадей, подаренных ему самим государем, и раза два спрашивал Руновского, пойманы ли воры и повешены ли они?.. А когда узнал, наконец, что воров не нашли и что их, если и найдут, то никоим образом не повесят, распорядился учредить ночной караул, и в первую ночь отправился сторожить лошадей его зять, мюрид Абдуррахим, с винтовкой, заряженной пулей, и с решительным намерением перестрелять конокрадов, если они появятся... Едва-едва потом убедили горцев, что у нас это “не полагается”...

Следует еще сказать, что все эти горцы, с Шамилем во главе, были чрезвычайно признательны и благодарны за оказываемые им милости и внимание. Шамиль, например, будучи еще в Петербурге (по пути в Калугу), просил своего первого пристава, полковника Богословского, передать его признательность публике в следующих выражениях: “Скажите им, что внимание их делает меня вполне счастливым и доставляет такое удовольствие, какого я не испытывал при получении известия об очищении Дарго в 45 году и какого не доставляли мне даже успехи в 43 году, в Дагестане”... [72]

В самой Калуге Шамиль не раз, шутя, конечно, говорил окружающим его лицам: “Если бы я знал, что мне здесь будет так хорошо, я бы давно сам убежал из Дагестана!..” Когда, однажды, высокопочтенный “кунак” его, Щукин, спросил его: желал ли бы он вернуться на Кавказ? — то Шамиль, вздохнув, ответил: “Зачем?! Теперь Кавказ — в Калуге”...

И действительно: здесь жило, так сказать, все правительство Кавказа — семья Шамиля, то есть он сам, две его жены (у Шамиля ранее была еще третья жена, Амминат, самая юная, красивая и веселая из его жен; но она подверглась немилости и была удалена Шамилем за свои, иногда очень остроумные и ядовитые шутки против самой влиятельной и злобной жены имама, старой Зейдат, оказавшейся все еще очень опасной соперницей, вследствие долголетней привычки, связывавшей с мужем эту женщину, дочь Джемалалдина, бывшего воспитателя Шамиля.) и его дочери от Шауннат; затем жили две отдельные семьи его двух сыновей, два его зятя, женатые на его дочерях, мюрид Хаджио — словом, все те, которые ранее держали в своих руках судьбу Кавказа и все его разноплеменное, воинственное население.

— Какой я теперь имам! — говорил иногда, вздыхая, этот пленный лев, — и подписывался: “раб Божий Шамиль”; жена же его любимая, Шауннат, подписывалась так: “жена бедного странника Шамуиля”...

Когда я, год спустя, в январе 1861 года, приехал в Калугу во второй раз, семья Шамиля, его родные и свита жили по-прежнему в Калуге, но, судя по рассказам, тоска по родине начинала уже томить этих богатырей кавказских гор: мужчины становились менее общительны и более мрачны, а женщины таяли как воск... Единственным наслаждением горцев, как мужчин, так и женщин, составляло смотреть, иногда по целым [73] часам, с высокого берега Оки, на котором расположена Калуга, вдаль, по ту сторону реки, на простор лугов и полей...

Официальные представления Шамилю приезжающих в Калугу офицеров были уже отменены, и я видел имама в этот мой второй приезд всего раз, в доме того же гостеприимного полковника Еропкина, на вечере, который посетил и Шамиль. Об этой моей последней встрече с Шамилем у меня сохранилось в памяти очень немного. Первое, что поразило меня — это была та страшная перемена в лице пленника, за год времени: лицо его стало совсем желтым и крайне болезненным, а дыхание было до того прерывисто, что он не мог выговорить под-ряд десяти слов — ему постоянно приходилось вбирать в себя воздух... Видно, не сладка была для него неволя, хотя и в золотой клетке!...

От того вечера остались в моей памяти еще следующие обстоятельства. Едва только Шамиль вошел в гостиную и сел, как к нему подбежали дети хозяина, и он, улыбаясь, стал ласкать их и посадил к себе на колени. Оказалось, что Шамиль чрезвычайно любил детей и обладал особою способностью привязывать к себе сразу детские сердца. Затем я помню, что когда перешли в столовую, к чаю, то Шамиль, взяв одно яйцо и сев его, сказал, что красные яйца, которые подают на Пасху, гораздо вкуснее... Когда Грамов перевел это, то все улыбнулись, а Шамиль, заметив это, еще раз повторил свое мнение насчет особого вкуса крашеных яиц...

Прослушав несколько пьес, исполненных на фортепиано старшею дочерью хозяина, Шамиль стал прощаться, и мы все, мужчины-гости, подошли к нему и стали откланиваться; он почему-то так крепко пожал всем нам руки, что у нас, как говорится, кости трещали и мы долго потом расправляли пальцы на правых [74] руках... Руновский объяснил эту странность тем обстоятельством, что у Шамиля открылись старые раны, полученные им при взятии русскими войсками известной башни в Гимрах, где был в это время убит первый имам Кавказа, Кази-Мулла, и что Шамиль поэтому стал очень нервен и странен...

Один лишь мюрид Хаджио нисколько не изменился за протекший год: он был также весел и беззаботен, объяснялся по-русски уже без переводчика и выучился даже танцевать кадриль, позволяя себе, однако, это удовольствие лишь в отсутствие своего повелителя. Любовные похождения этого красавца мюрида шли crescendo, и он имел теперь себе товарища в этих делах — в лице переводчика Грамова, который ему повсюду сопутствовал, разделяя с ним если не плоды побед, то опасности...

Текст воспроизведен по изданию: Поездка к Шамилю в Калугу в 1860 году // Встречи и воспоминания. Из литературного и военного мира. СПб. 1903.